Мой отец - Фидель Кастро

Часть третья

Материалы судебного процесса номер один за 1989 год по делу торговли наркотиками начали печатать в специальном выпуске "Granma", органе печати центрального комитета партии. В этом обличительном номере газеты вместо привычных четырех было целых шесть страниц.

Я играла в покер в посольстве Греции в компании приглашенных. Хозяйка посольства имела свою собственную "плантацию" мяты, поэтому весь вечер mojitos лился рекой. Я наслаждалась игрой и любимым напитком моего дедушки Маноло, как вдруг почувствовала странное желание перелистать "Granma". Мне не слишком нравились эти четыре страницы, напичканные небылицами и сомнительными сообщениями об очередном богатом урожае бананов. И тем не менее я прислушалась к своему непонятному желанию и взяла в руки газету. То, что я прочла, ошеломило меня: "За предательство дела Революции были арестованы следующие элементы…"

Арестовали генерала Очоа, героя родины, победителя войн в Эфиопии и Анголе; Диоклеса Торальбу, министра транспорта, не имевшего никакого отношения к военным. Были арестованы близнецы де ла Гардиа. Патрисио воевал в Анголе под командованием Очоа. Тони, сняв военный мундир, возглавлял отдел конвертируемой валюты. Эта служба была призвана обходить экономическую блокаду при помощи электробытовых приборов, автомобилей западного производства, одежды и обуви, коварно изготовленных в Панаме или Гонконге и предназначенных для реализации в дипломатических магазинах. Отдел конвертируемой валюты использовал еще одно средство прорыва блокады, которое по мере возможности держалось в секрете. Речь идет о торговле кокаином. Ни для кого не было секретом, что эта контора работала на правительство.

В тюрьму бросили — по совершенно уж непостижимым причинам — несколько солдат министерства внутренних дел, а также несколько гражданских лиц и несколько генералов.

На следующий день в своем коммюнике Фидель подверг резкой критике чуть ли не все правительство, обвиняя высокопоставленных чиновников в педерастии, коррупции, торговле наркотиками и подрывной деятельности.

Через неделю радио и телевидение передавали восьмичасовую непрерывную программу — судебный процесс номер один Военный прокурор обвинял всех этих военных с тридцатилетней выслугой в том, что они организовали целую сеть торговли кокаином, которая охватила некоторые регионы Африки и Латинской Америки и простерлась до Нью-Йорка. "Секс, извращения, кокаин, предательство!" — обличал прокурор от имени Революции, Партии и Родины. Фидель и его брат Рауль присутствовали на процессе, укрывшись за стеклами одного из кабинетов театра Вооруженных Сил, где мне удалось поднять в небо Че.

Сидя в наручниках, униженные легендарные герои признавались или не признавались в совершенных злодеяниях в присутствии тщательно отобранных нескольких членов их семей.

Адвокаты не осмеливались защищать своих подзащитных. Впрочем, прокурор не давал им слова.

Процесс скользил по намыленному склону удовольствий: сексуальные приключения, оргии, заснятые на кинопленку, и другие церемонии культа расточительности. Казалось, что высокопоставленные руководители партии все свое время отдавали разгулу.

Когда этот фарс закончился, часть подсудимых получила смертный приговор, другая часть была приговорена к пожизненному заключению. Заключительное слово на суде произнес Фидель.

На пленуме политбюро он дал указание всем священным коровам оппортунизма высказаться в том же духе. Нужно было видеть этот букет лицемерных физиономий! "Арнальдо Очоа, предавший высокое звание национального героя, имел в своем распоряжении судно, нагруженное более чем ста тоннами кокаина… Судно, находилось в водах Анголы. Он намеревался обменять наркотики на оружие, чтобы затем совершить военный переворот, направленный против нашей Революции…"

Какое богатое воображение! Да с таким количеством наркотиков он вполне мог объявить войну целой галактике! И какой цинизм!

На Кубе кокаин был повсюду. За несколько месяцев до этого события мой друг Роже пришел домой с полной пробиркой наркотика, который он обнаружил в огромном количестве на островке, куда Гильермо Гарсиа, его начальник, похититель воды в квартале, отправил его за дичью, предназначенной туристам.

В Гаване было столько кокаина, что он в конце концов вытеснил ангольскую и колумбийскую марихуану. К его существованию на Кубе относились так снисходительно, что люди покупали и перевозили его в мешках из-под сахара из квартала в квартал, из провинции в провинцию. Кокаина было так много, что порой в голову приходила мысль о том, не является ли он основной причиной неисчислимых революционных демонстраций и беспрерывных учений отрядов Народной милиции. Кокаин не был ни для кого секретом. Он являлся частью повседневного народного творчества уже давно, и перекладывать всю ответственность на солдат, которые жили и умирали на другом континенте, было бесчестно и подло.

Очоа кормил свою армию в Анголе благодаря мелким операциям по торговле драгоценными камнями, а также заставляя Агостиньо Нето вовремя выплачивать жалованье его людям. Что касается Тони, то он имел единственную возможность платить за своих "электрических слуг", за "ниссаны" и "мерседесы". И этой возможностью была торговля наркотиками. Уже давным-давно Тони начал совершать свои челночные поездки в Майами.

А на какие средства латино-американские партизаны покупали себе оружие? На деньги, вырученные от торговли кокаином! Именно благодаря кокаину американский департамент обеспечивал себе плату за оказание военной и технической помощи другим странам.

Очоа, Тони и Амадито Падрон были отправлены в камеру смертников. Но дата казни обнародована не была. В течение всей этой трагической недели я не отрывалась от телевизора, как будто надеясь услышать, что все это было дурным сном — и суд, и смертные приговоры. Я не могла поверить, что Фидель вот так просто, одним взмахом руки даст команду стрелять в людей, которые всю жизнь были его друзьями.

— Твой старик — настоящий мерзавец! — заявили мне мои соседи.

Я думала о родителях близнецов, очаровательных Мими и Попин, а также об их внуках, которые выросли на моих глазах. Я собрала в комок все свои нервы, призвала все свое мужество и пошла их навестить. Они жили в доме на берегу моря. Когда-то всю их улицу заполняли машины. В этот вечер она была пуста.

Внуки бродили по дому, словно привидения. Несчастные старики еле переставляли ноги. Внезапная трагедия подкосила их. Попин совсем упал духом. Он ничего не видел и не слышал. Мими спросила у меня:

— Алина, ты не знаешь, когда расстреляют моего сына?

Я этого не знала.

В этом году дочь Тони не получила награды, предназначенной ей как лучшей студентке. Сыновья других осужденных на смертную казнь были исключены из школ и университетов. Исключение из учебных заведений сопровождалось унижениями и оскорблениями. В качестве компенсации за все неприятности министр внутренних дел обеспечил этих ребят психиатрической помощью: врачи в форме пытались убедить детей, что их отцы получили справедливое наказание. Но никого убедить не удалось.

Вскоре после этого был, в свою очередь, арестован Абрантес. Через месяц после ареста у него произошел сердечный приступ. Тюремная "лада" повезла его в противоположную от поликлиники сторону. Он скончался от обширного инфаркта.

В то же самое утро, когда Абрантес умер, за мной пришел один из его сыновей. У тела бывшего министра внутренних дел, не так давно почитаемого и уважаемого, сидели только его ближайшие родственники и я. Арест Абрантеса сделал его явно непопулярной личностью. Что же касается моего присутствия, то можно лишь предположить, что я страдала синдромом Стокгольма.

На следующее утро караван Фиделя случайно оказался перед похоронной процессией. Машины замедлили ход. Со стороны маленькой траурной группы раздались крики: "Убийца! Убийца!"

Впечатленная моими литературными дерзаниями во время работы в Доме Моделей, Качита захотела, чтобы я произнесла торжественную речь над могилой ее брата. Но нужно быть законченной мазохистской, чтобы публично восхвалять благодеяния человека, который принес мне столько зла.

После похорон я отвезла своего друга Папучо к нему домой.

— Из-за твоего отца убили моего дядю, — сказал он. — Моя семья этого не забудет и не простит.

И он разорвал нашу дружбу.

Как-то утром, вскоре после приведения в исполнение смертных приговоров, ко мне пришла соседка Эстерсита.

— В квартале очень неспокойно. Сын Амадито Падрона каждый вечер подстерегает Мюмин на углу школы. Она не виновата в том, что твой отец расстрелял его отца, но люди такие злые. Всякое может произойти. Нужно бы куда-нибудь заявить. Правда, я не знаю, куда…

Я тоже не знала, куда заявлять и кому жаловаться. Мы превратились в семью палача. Не зря, видно, палачи прячут лица под капюшонами, выполняя свою кровавую работу.

В кубинском обществе произошли радикальные перемены: половина кубинцев не могла оправиться после массового истребления героев Революции. На свет появились диссидентские группы. Правительство потеряло способность действовать на своих подданных силой убеждения. И уж тем более на меня. Я была уверена в том, что, находясь в подозрительном сожительстве с Фиделем, министерство внутренних дел умалчивало о всех попытках втянуть Кубу в торговлю наркотиками. Я представляла себе, как проходил торг: "Я повлияю на ход партизанской войны в Латинской Америке или в другом месте. В вашу пользу, разумеется! А вы за это закроете глаза на торговлю наркотиками и, главное, продлите эмбарго".

А эмбарго, дамы и господа, это крупный антиимпериалистический козырь. Но американскую империю мало волнует мнение мирового сообщества. Единственное, что ее интересует, это возможность иметь на Кубе податливого правителя, с которым можно обо всем договориться. Куба — это будущая Гренада. Через некоторое время она покроется пятизвездочными отелями и забегаловками McDonald’s. И будто подтверждая мои умозрительные заключения, после судебного процесса номер один пал Норьега, пал и светлый Ле Сантье в Перу, и Цезарь Гавириа.

Но Фидель сохранил свою интернациональную ауру. Однажды вечером по телевизору рухнула берлинская стена, а с нею и социалистический лагерь. На Кубе единственным отголоском всех этих событий явилась отмена изучения русского языка в университете. Фидель заменил его английским.

Затем он устроился на экранах телевизоров, чтобы объяснить кубинцам, что такое Особый период и Нулевой выбор, хотя с последним было все предельно ясно без объяснений: электричества — ноль, продуктов — ноль, транспорта — большой жирный ноль. Сплошные ноли! Ничего, кроме нолей!

Чтобы люди не слишком явно выражали свое недовольство, Фидель решил отвлечь их внимание от печальных событий, введя моду на коллективные обеды. Это было что-то наподобие славянского обычая под названием селянка, когда люди после совместного труда в общем котле готовили блюдо, состоявшее из всевозможных ингредиентов, то есть из всех тех продуктов, которые принесли работники. Так получалась селянка, которая позднее превратилась в солянку. Вклад каждого кубинца в латиноамериканскую солянку был невероятно скромным: картофелина, перышко лука, долька чеснока… За организацию таких "пиршеств" отвечал Комитет защиты революции. В качестве дополнительного питания кубинцы получали витамины, которые им приносили прямо на дом.

А чтобы люди не упивались отчаянием, им было предложено разводить у себя кур.

— Империализм разрушил нашу национальную традицию разведения домашней птицы. Каждый житель Кубы получит трех цыплят под свою полную ответственность. Что касается продуктов питания, их государство не имеет возможности поставлять.

Люди принялись за разведение кур. Кормили домашнюю птицу измельченной и высушенной на солнце кожурой от грейпфрутов. А кубинские дети обедали водой и грязноватым сахаром, бродившим в банках и не привлекавшим внимание даже непривередливых тараканов.

Цыплята росли как домашние животные. Дети давали им имена и играли с ними. Когда цыплята превращались в кур, их порой было трудно убивать и есть. Уж слишком к ним привязывались.

После кур в Гавану прибыли свиньи и козы. Козы облюбовали газоны на пятой авеню, а свиньи оккупировали дворы. Чтобы избежать жалоб со стороны соседей, счастливые владельцы коз и свиней вводили своей живности снотворное. А наиболее практичные и наименее чувствительные хозяева перерезали животным голосовые связки.

Моя Гавана стала меняться на глазах. В воздухе витали новые запахи, не свойственные городу вообще; среди них преобладал запах навоза. Все это сильно напоминало мне далекие годы моего детства, когда, проходя мимо общежития будущих макаренко, Тата отводила меня подальше от окон, чтобы на голову не свалилась использованная гигиеническая салфетка. А какими звуками наполнилась Гавана! Козлиное блеяние, куриное кудахтанье, поросячий визг — все это можно было услышать, не уезжая в деревню. И в этот пронзительный хор довольно органично вплетались резкие голоса королев продовольственных карточек:

— Привезли мясной паштет! Сегодня отпущу первые сто номеров из первой группы!

— Привезли хлеб из бониато!

Стограммовые булочки из бониато были съедобны первые два дня. На третий день ими можно было отравиться.

Так называемый мясной паштет представлял собой отвратительную мешанину из сои, хрящей и кукурузной муки. Мне бы очень хотелось, чтобы кто-нибудь из славных защитников кубинского режима как-нибудь отведал блюда, обязанные своим появлением на свет нищете: вареную банановую кожуру, хлеб из бониато. А жареных слизняков никто не пробовал? А рагу из кошки?

Люди выгуливали своих кур на поводках, словно собак, чтобы защитить их от прожорливых кошек. А кошачье мясо высоко котировалось на черном рынке.

В довершение всех несчастий, началась эпидемия неврита, из-за которого тысячи кубинцев лишились зрения И хоть Фидель настойчиво внушал своим соотечественникам, что вирус был новым подарком империализма, истинная причина этого несчастья скрывалась в недрах бактериологической лаборатории министерства Вооруженных Сил, где холили и лелеяли болезни, необходимые для крепкого политического здоровья кубинцев, которых сейчас просто отравили таллием, содержащимся в самодельных гербицидах и пестицидах.

Но, несмотря на все это, крестьянам по-прежнему запрещали свободно продавать выращенные овощи и фрукты, и они гнили, потому что государство не обеспечивало своевременного вывоза сельскохозяйственной продукции с полей.

И тогда люди повернулись лицом к Богу. Религиозный беспорядок усилился, когда Фидель сменил лозунг "Родина или смерть" на лозунг "Социализм или смерть". А поскольку Команданте всегда все предвидел, в данном случае беспорядок, то он своевременно организовал бригады быстрого реагирования, которые разгоняли дубинками участников религиозных демонстраций. Потом Фидель стал собирать молодежь вокруг огромных костров для проведения культурно-патриотических мероприятий. Греться у костра в тропическом климате, где на асфальте запросто можно жарить цыплят, — это было невероятно оригинально.

Таков был этот безумный, безумный и очень грустный мир унизительного сюрреализма.

В одну из ночей того странного и страшного времени меня позвала мать:

— Спустись вниз. На улице тебя ждет человек, которого ты очень любишь.

Это был Эсекьель ле Курандеро. Вдали от людских глаз, на маленькой улочке я что было сил сжала его в своих объятиях.

— Почему ты так неожиданно исчез? Что произошло?

— Это длинная история…

Эсекьель не захотел мне рассказывать о случившемся сразу. Он пригласил меня на ферму, которую ему выделили для возобновления исследований.

— Там еще нет электричества, но кусок земли и здание — прекрасное начало для клиники альтернативной медицины. Я пришел к тебе, потому что ты всегда верила в меня и сейчас, я не сомневаюсь, поможешь мне. Приходи ко мне на следующей неделе. Иди по дороге, которая ведет к церкви Сан Ласаро. Там спроси у кого-нибудь, где находится клиника по лечению СПИДа. Когда ты ее увидишь, спроси, где ферма Гильермо Гарсии по разведению петухов. И не перепутай клиники. Я говорю тебе о той, в которой лечатся обычные люди, она слева. А та, что справа, принадлежит министерству внутренних дел.

— Ты говорил что-то о разведении петухов. Я не очень поняла.

— Это ферма, на которой Гильермо Гарсиа разводит бойцовых петухов. Тебе там любой покажет, где она.

— Но ведь петушиные бои на Кубе запрещены!

— Эти петухи предназначены на экспорт.

Итак, Гильермо Гарсиа, бывший министр несу-шествующего транспорта, трудился на благо национальной экономики, разводя бойцовых петухов.

Клиника, о которой говорил мой друг Эсекьель, представляла собой эдем, в который попадали больные СПИДом. Многим пациентам разрешалось раз в неделю покидать это заведение. Все зависело от того, насколько опасен тот или иной больной для здоровых людей. Ведь некоторые из приговоренных к "пожизненному заключению" были заражены этой неизлечимой пока болезнью во время переливания крови; некоторые же заразились добровольно, чтобы умереть в свободной атмосфере со свободной сексуальностью, подобно некоторым юношам и девушкам, которые между предлагаемой им жизнью и СПИДом выбирали последнее. Здесь было совсем не так, как когда-то в постыдных лепрозориях. Больным предлагали различные культурные мероприятия. Они имели право жениться. Было немало документальных свидетельств, подтверждающих, что, несмотря на страшное заболевание, пациенты этой клиники чувствовали себя счастливыми; их кормили, с ними хорошо обращались. Особенно признательны они были студентам первого курса Медицинского института, которые в конце недели сопровождали их, ели и пили вместе с ними. Будущие медики своей чуткостью, своим неравнодушием рождали у доверенных им тяжело больных людей ощущение домашнего тепла. Они были их ангелами-хранителями. Особенно внимательно в клинике относились к тем, у кого болезнь находилась в последней стадии.

— А чем ты занимался в этой клинике в течение двух лет?

— Я потом расскажу тебе обо всем.

И он ушел в глухую ночь.

У меня почти не было времени скучать, потому что, к моему удивлению, представители прессы не пришли в уныние и не отчаялись после той нашей встречи, когда я, с достоинством держа в руках чулки, дала им свой адрес. Многие журналисты подстерегали меня возле дома в надежде взять интервью. Каждый устраивался, как мог: одни облюбовали выгребную яму и мужественно вдыхали миазмы, витающие над ней, другие обосновались у самого подъезда. Всех этих людей объединяли такие качества, как упорство и невозмутимость.

Двое французских журналистов с удивительным постоянством обращались ко мне с просьбой презентовать им волосок с бороды Команданте. Если верить их словам, то они собирались путем проведения спектрологического анализа проникнуть в тайны личности Фиделя. Все мои попытки убедить их, что я не имею доступа к бороде главы государства, не дали результата. Возвращаясь из Франции в очередной раз, они методично продолжали свои домогательства. В конце концов я не выдержала и дала им взамен вожделенных волосков Фиделя несколько своих волос с лобка.

В это время я была единственным на острове человеком, пользующимся относительной свободой слова. Я могла вслух заявлять об отсутствии свободы в стране без трагических последствий для себя — меня не будили ночью, не избивали, не отвозили в тюрьму. Меня не трогали. Но я не сразу осознала эту странную ответственность перед другими кубинцами. Это произошло лишь после того, как я смогла преодолеть свой страх. А это было очень нелегко.

Благодаря активной деятельности журналистов вскоре ко мне с предложениями стали обращаться биографы. По этой же причине стало возможным возобновление связи с моими старыми друзьями, покинувшими Кубу. Я до сих пор с волнением вспоминаю тот вечер, когда ко мне приехал кудрявый юнец с голубым взором, до краев переполненным почтительной нежностью. Его прислал мой друг Освальдо Фруктуосо, сын человека, пострадавшего во имя Революции. Освальдо был типичным представителем поколения разочаровавшихся кубинцев, к которому причисляла себя и я. Прелестный юноша протянул мне визитную карточку, на которой золотым по черному было написано: "Карлос Люмьер. Фотограф из Воге". И больше никакой информации — ни адреса, ни номера телефона. С таким же успехом я могла напечатать на своей визитке: "Алина Фернандес. Советник президента Рейгана". Но в порыве неизлечимой веры в дружбу я дала согласие этому юноше сделать с меня несколько фотографий.

— Если они разойдутся, Освальдо найдет способ переслать тебе деньги.

Я одолжила несколько модных тряпок у своей подруги Альбиты. А приблизительно через две недели после встречи с протеже Освальдо я обнаружила свою фотографию в одном иллюстрированном испанском журнале. На мне была самая современная одежда, которую можно было отыскать в Гаване. Я томно возлегала на скалах незабываемого Малекона, комментируя цены на растительное масло и кошачье мясо на черном рынке и рассказывая об ужасах проституции на Кубе. А внизу блестела морская гладь. Думаю, я производила неизгладимое впечатление на читателей журнала. Эдакая эротизированная леди Ди в кружевном белье, повествующая о нищете в Бенине… Статья была написана в лучших традициях Фернандо, друга Освальдо.

Когда они оба задумали вытащить меня с острова, я не восприняла это всерьез, так же, впрочем, как я не поверила в их добрые намерения. И это несмотря на то, что они были моими друзьями. Что ж, среди моих друзей есть разные люди.

Через несколько дней я получила закодированное письмо от моего друга Альфредо де Сантамарины. Он предлагал мне уехать в Швецию. Альфредо — глубоко человечное существо, к которому я очень привязана за его прекрасные качества, свойственные обычно детям. Не знаю, каким образом ему удалось убедить шведское правительство принять меня. Я должна была ответить на его письмо зашифрованным предложением, в котором есть упоминание о радуге. Я написала ему безумное письмо, в котором говорила о радуге, как о мечте, осуществление которой нужно отложить до лучших времен. Я была слишком вдохновлена своей миссией народного глашатая. Я чувствовала долг перед всеми кубинцами, вынужденными молчать. Кроме того, я не понимала, какое отношение к политическому убежищу имел такой предлог, как моя прогрессирующая язва. И, наконец, за мной никогда не приезжала полиция, меня не избивали, не бросали в тюрьму, как это было со многими диссидентами. А мои бессонные ночи, страх за возможность оказаться в тюрьме — все это не шло в расчет. Это были всего лишь мои переживания, а не свершившиеся факты. Впрочем, даже если бы этих аргументов для принятия моего решения было недостаточно, визит представителя нового поколения кубинских военных явился очень веским и окончательным аргументом.

— Швеция ищет предлога для разрыва отношений с нашей страной, чтобы прекратить оказывать Кубе помощь как развивающейся стране. Речь идет о поставках школьного оборудования, техники и тому подобного. Если ты примешь политическое убежище, то тем самым причинишь вред кубинским детям. В любом случае, можешь зря не переживать: ты все равно никуда не уедешь.

Несмотря на всю эту кампанию разубеждения, Альфредо отправил ко мне викинга из шведского посольства, который назначил мне встречу в баре двухзвездочного отеля "Англетер", находящемся в самом центре старого города. Здесь обычно проходили встречи самых наивных деятелей дипломатического шпионажа. Сидя в плетеном кресле за таким же плетеным столиком, я очень твердо ответила викингу "нет", рассыпавшись после этого в самых угодливых благодарностях. Больше мы ни о чем не говорили. Мой друг Альфредо до сих пор не может мне этого простить.

Я прибыла на ферму Эсекьеля вслед за процессией, направлявшейся в церковь Сан Ласаро. Такие паломничества совершаются ежегодно под присмотром полиции. Я принесла с собой кое-какие предметы домашнего хозяйства, в том числе небьющуюся посуду и итальянскую кофеварку. Кроме того, я захватила бутылку рома.

Будущая клиника альтернативной медицины представляла собой заброшенный барак, расположенный в глубине сада. Почва в саду была такая каменистая, что кустики лекарственных растений, пробившиеся сквозь эту твердь, казались чудом. Эсекьель готовил свои волшебные микстуры тут же, на воздухе, под деревьями, разведя костер из сухой кожуры кокосовых орехов. Он колдовал над тремя котелками со своим помощником — не слишком проворным юношей. Казалось, что это не современный врач, а древний друид с помощью эльфа готовит какое-то зелье.

Поздно вечером Эсекьель смог, наконец, поведать мне о своих злоключениях:

— После того как с Абрантесом покончили, меня продержали несколько дней в Вилла Мариста…

— Тебя били?

— Нет, они с уважением отнеслись к моей заднице, но вот что касается моего морального состояния… Попросту говоря, они меня раздавили. Ведь все эти годы я работал в министерстве внутренних дел, служа Революции и Фиделю! И вот что самое отвратительное: им от меня теперь нужно то же самое, что раньше Абрантесу.

Я находилась в некоторой растерянности. Разумеется, то, что произошло во время судебного процесса номер один — разгром министерства внутренних дел и личной охраны Фиделя, — нельзя было расценить иначе, как катастрофу. Но Команданте как никто другой умел превратить тропические почвы в виноградные поля, а поражение в победу. Его новое поколение наемников вело себя гораздо хуже, чем предыдущее поколение. Это уже были внуки двойной морали и идеологического оппортунизма. Они вновь прибегли к помощи Эсекьеля, но это уже была помощь совсем иного рода: вместо того, чтобы лечить торговцев наркотиками на дому, он должен был работать над составлением смертоносных микстур, предназначенных для опасных свидетелей всей этой истории с наркотиками как на острове, так и за его пределами. Вот почему мой друг остался в живых. Но то, чем талантливому врачу навязывали заниматься, лишило его возможности жить в согласии с собой.

— Я по уши в дерьме, — подытожил Эсекьель.

— Где ты был все эти три года?

— В клинике по лечению больных СПИДом.

Перед ним была поставлена задача найти средство от этой болезни. Ему удалось изобрести микстуру, способную поддерживать имунную систему. Но он не стал открывать мне волшебную формулу: правительство продало его изобретение в Восточную Германию.

— Это ужасное место. Весь персонал состоит из полицейских. Два года, проведенных здесь, приравниваются к работе за рубежом… Я благодарю тебя за твое внимание, за помощь. Приходи на следующей неделе. Я что-нибудь придумаю для Нати.

У Нати с недавних пор на шее слева появилась опухоль, и это очень меня беспокоило. Несмотря на все мои уговоры, мама отказывалась показаться врачу. Я пришла к Эсекьелю не только для того, чтобы принести ему кое-что для хозяйства, но и чтобы упросить своего друга изобрести средство против какой бы то ни было опухоли, способной посягнуть на несокрушимое здоровье моей мамы.

Я вновь поехала к нему на следующей неделе. Я везла с собой пустые бутылки для микстур. У меня было какое-то нехорошее предчувствие, словно я шла навстречу новой опасности. На тот случай, если бы мне понадобилось по каким-то причинам срочно уехать, я взяла с собой в качестве своеобразного алиби даму из high society, американку, приехавшую на Кубу с проектом описать историю жизни четырех поколений кубинских женщин, представленных в лице Натики, моей матери, меня и Мюмин. Эта дама была из выводка биографов, которые хотели во что бы то ни стало рассказать миру о том, в компании с кем Фидель произвел на свет незаконную дочь. Но она была единственной, кто предложил за это заманчивую сумму. Это была нежная, безобидная, во всяком случае с виду, алкоголичка, которая в свои пятьдесят лет подражала Жаклин Кеннеди. Но присутствие этой американки не помогло мне избежать неприятных встреч и переживаний. Спрятавшись за дымом, исходящим от магических котелков моего друида, меня поджидали две незнакомые личности. Эсекьель виновато объяснил:

— Это здорово похоже на западню, но когда ты с ними поговоришь, то простишь меня.

Это были больные, сбежавшие из клиники по лечению СПИДа. Они сразу изложили суть дела:

— Его зовут Ото, а меня — Рениель. Нам необходима твоя помощь.

Ото был черный и большой, как воин племени масаи, и его наверняка звали Барбарито до тех пор, пока он не попал в распоряжение министерства внутренних дел, где ему изменили имя. Рениель — любимый псевдоним службы безопасности. Если на Кубе с вами знакомится мужчина по имени Рениель, не сомневайтесь, он имеет непосредственное отношение к тайной полиции.

Черный великан утверждал, что он был доверенным человеком Фиделя в Анголе. Маленький крепыш служил в военной контрразведке. По утверждению этих парней, оба они были отправлены в клинику лечиться от СПИДа, которого у них не было. Каждый раз, когда они возвращались на Кубу, их обязывали сдавать анализ на присутствие в крови вируса СПИДа. Только получив "добро" от медиков, они имели право покинуть Анголу. По версии парней, после того как Очоа, Абрантес, Тони и другие были похоронены, новый полицейский аппарат под руководством Фурри решил от них избавиться. Сначала их обвинили в гомосексуализме, а затем отправили в специальную клинику, в которой пациентов не лечили, а через два года отправляли домой.

Они были убеждены, что Фидель ничего не знал об этом деле. Они предприняли две неудачные попытки сделать анализ крови за рубежом, после чего решили найти человека, приближенного к Команданте, чтобы информировать его о своем положении. Я им объяснила, что меньше всего подхожу на роль посредника, поскольку мы с Команданте разорвали все личные связи, не придя к общему знаменателю в вопросах международного туризма.

Жаклин Кеннеди номер два, она же биограф, время от времени приближалась ко мне, испытывая килевую качку по причине выпитого saoco (ром, кокосовое молоко и лимон). Она поторапливала меня, потому что в течение этого вечера ей предстояло принять участие в двух важных мероприятиях: во-первых, она организовывала ужин для деятелей кубинского киноискусства, во-вторых, после этого ужина ее ожидала встреча с фантастически красивым парнишкой. Но я вновь вышла на тропу грусти:

— Если вы были доверенными людьми Фиделя, он не может не знать о вас. Мало того, с вами ничего не может произойти без его ведома. Если вас обвинили в гомосексуализме и заточили в клинику для больных СПИДом, значит, этого хотел он. Тем более что все это связано с судебным процессом номер один 1989 года. Вы же знаете, что даже его собственные друзья, имеющие отношение к этому делу, были убиты по его приказу.

Но я не смогла их убедить. И отказать им я тоже не смогла. Я возвращалась в Гавану с твердой решимостью во что бы то ни стало передать письмо Высшему Лидеру. Я писала ему впервые за последние десять лет: "Два пациента из клиники по лечению больных СПИДом утверждают, что они здоровы и оказались здесь по ошибке. Они воевали в Анголе. Эти люди думают, что их отправили в клинику, не поставив об этом в известность тебя…"

Зная, что Команданте предпочитал предоставлять проблемам возможность решаться без его вмешательства, я добавила, что в случае, если эта информация останется без внимания, существует опасность взрыва склада с оружием или с горючим: отчаявшиеся люди могут пойти на этот роковой шаг.

Чтобы письмо попало в руки Фиделю, я решила обратиться к одному из своих младших сводных братьев, пареньку, одержимому двумя великими страстями — кибернетикой и марафонским бегом. Объяснив ему во время тайной встречи суть дела, я передала письмо. Как я и подозревала, Команданте проигнорировал мое послание. Он был слишком занят.

Нулевая позиция упразднила горючее, а следовательно, весь общественный и личный транспорт. Часть чиновников, бесполезных в период кризиса, была досрочно отправлена на пенсию с заданием следить за соседями и доносить на них. Остальным же кубинцам, несмотря на отсутствие транспорта, необходимо было как-то добираться до мест работы или учебы. Чтобы это стало возможным, государство решило обеспечивать людей велосипедами. Это были китайские велосипеды, изготовленные по патенту, который китайцы купили у англичан после второй мировой войны, в 1946 году. Во всяком случае, точно такой велосипед мне подарили тридцать лет назад. Для трех поколений кубинцев это было возвращением в их бедное детство, в котором велосипед являлся желанной игрушкой, но только теперь велосипедов было значительно больше.

Китайский велосипед образца второй мировой войны неожиданно обнаружил в себе такой запас прочности, о котором раньше никто из кубинцев не подозревал: целые семьи усаживались на велосипеды, оснащенные дополнительными сиденьями; кроме того, на велосипедах перевозили все, что можно было приобрести на черном рынке, — свадебные пироги, холодильники, строительные материалы. Мама приходила в полный восторг, видя неистощимую силу творчества своего народа. Она прогуливалась с фотоаппаратом через плечо, чтобы не упустить возможности запечатлеть самые оригинальные проявления фантазии кубинцев. Я же воспринимала все это совсем по-другому. Мне было грустно видеть, как мужчина рахитичного сложения, словно бык повозку, тащил на велосипеде двух своих детей и жену с подпрыгивающими от езды ягодицами. И не менее печальное зрелище представлял обливающийся потом мужчина, везущий на велосипеде свою дочь-невесту во Дворец бракосочетаний.

Вместе с творческим порывом народа, обязанным появлению на Кубе большого количества велосипедов, на остров пришел новый вид преступлений, тоже связанный с этим видом передвижения. Дело в том, что китайцы не предусмотрели запчастей для своих доисторических машин. Чтобы завладеть велосипедами, кубинские воры пускали в ход всю свою фантазию, Самый распространенный способ состоял в том, что посреди улицы натягивалась проволока. Это делалось в то время, когда из-за отключения электричества кварталы пребывали в полной темноте. Многие дети умерли от того, что сильно ударились затылком при падении с велосипеда.

Мюмин росла счастливой девочкой. У нее было целых два дома, и она постоянно их меняла. Она начала ходить, выворачивая носки наружу. Ее голова была украшена лентами. Мюмин превращалась в настоящую балерину. Но в конце второго класса ее исключили из школы.

Двумя годами раньше мой сводный брат Фиделито привел в эту же школу свою дочь — крупную, полную девочку, матерью которой была русская. Чтобы заставить директрису принять свою дочь, Фиделито прибег к услугам двух полицейских. Они вели себя грубо и угрожали ей. Директриса предпочла показать свою силу на внучке номер два Команданте. Моей дочери было всего лишь десять лет, но, наверное, никогда не бывает слишком рано начинать оплачивать чужие грехи.

Мечта о школе в деревне стала ужасной реальностью, когда Фидель объявил сельхозработы обязательными и закрыл все колледжи и подготовительные курсы в университете. Под предлогом нехватки бензина он сообщил, что мальчики могут проводить дома не больше трех дней в месяц. Смельчаков, которые отважились опротестовать это решение на партийных собраниях, заставили замолчать, и в конце концов люди смирились.

Нищета ввела в школах порядки, больше подходящие для тюрьмы: ученики, словно улитки, носили с собой все свои вещи. В карманах лежали зубные щетки и куски мыла. Спали в обуви. Все это делалось для того, чтобы не оказаться обворованными. А еще каждому ученику необходимо было уметь постоять за себя и за свое добро.

Национальная школа искусств решила школьную проблему моей дочери, которая обменяла пуанты на современный танец. Большая, с длинной шеей, великолепными плечами, со ступнями, выгнутыми, как полумесяц, она была необыкновенно хороша.

В первом классе я могла отвозить ее в школу и забирать домой, потому что иногда появлялся бензин. Во втором классе бензин исчез окончательно, и девочка ходила утром и вечером по авеню, пытаясь зацепиться за чьи-нибудь плечи, высунутые из двери автобуса. В третьем классе она взяла мой старый велосипед. Вместе с этим начались мои переживания.

Мюмин приходилось проезжать двадцать километров. Некоторым же преподавателям нужно было крутить педали более трех часов, чтобы добраться до работы. И это с желудком, на дне которого лежала крохотная порция мясного паштета в соседстве с забродившим сахаром. Неудивительно, что учителя стали пропускать уроки.

Ко всем этим неприятностям прибавилась еще одна, с политической окраской. Виновницей ее оказалась Розовая Пантера. Каждое утро в кубинских школах начиналось лозунгами. Дети выкрикивали их, выстроившись в ряд. Каждое утро нужно было обновлять старый лозунг или придумывать новый. Накануне Мюмин ходила со мной в гости к одной моей подруге. Там она увидела почтовую открытку с изображением Розовой Пантеры. Картинка сопровождалась небольшим комментарием. Прочитав его, моя дочь решила, что он вполне успешно заменит старый лозунг. В результате на следующее утро Мюмин и ее одноклассники с воодушевлением выкрикивали:

После этого меня срочно вызвали в школу, где я имела не очень приятную встречу с администрацией школы. Мою дочь обвиняли в том, что она делала дерзкие намеки на тяжелое положение, переживаемое национальной экономикой. Убедить администрацию в обратном можно было одним-единственным способом. Им-то я и воспользовалась. Я примчалась к своей подруге и прямо с порога стала умолять:

— Ради всех святых, одолжи мне на один день открытку с Розовой Пантерой! Я завтра же верну ее тебе!

Так я смогла уберечь свою Мюмин от убийственной записи в ее школьной характеристике.

Мой домовой продолжал учиться в школе без учителей. Это было так тягостно, что Мюмин впала в депрессию.

А Куба не переставала пополнять свои велосипедные запасы. Чем больше велосипедов появлялось на улицах Гаваны, тем больше происходило несчастных случаев.

У одного моего соседа таким образом погибла любимая девушка. Она ехала по городу на велосипеде в дождливый вечер. Тормоза китайского механизма отказали, и девушка врезалась в автобус, который ехал перед ней. Она попала прямо под колеса.

— От нее ничего не осталось, Алина! Ни ягодиц, ни живота — ничего! — плакал несчастный парень.

Каждый день в квартале происходила новая трагедия.

Я решила пройти по кладбищу Коломб.

— Вы не могли бы сказать, где похоронен Мамерто Наварро? — спросила я у кладбищенского служителя о несуществующем покойнике.

— Когда его привезли?

— Вчера.

— Вчера в котором часу?

Здесь царил порядок. Мертвые прибывали через каждые десять минут.

— По-моему, после обеда. У вас много работы?

— Такого никогда еще не было.

У старика был необыкновенно счастливый вид. Работая на этом месте с 1960 года, он впервые за все это время почувствовал себя таким нужным. Чего не мог сказать о себе бальзамировщик Ленина, потерявший смысл существования с тех пор, как развалился социалистический лагерь.

— Что происходит? Людям стало нравиться умирать?

— Молчи, девочка. С того времени, как начался Особый период и стали раздавать велосипеды, в день хоронят не меньше сорока пяти человек. А раньше было не больше пятнадцати.

Капризная игра моего отца в коммунизм менее чем за два года утроила число смертей. Фидель истреблял население Кубы.

Я все записывала в свою черную записную книжку. Я собирала все эти факты в качестве материала для своей будущей книги. Это была статистика разрухи и беспорядка, царящих на Кубе.

Вернувшись домой, я в очередной раз застала Мюмин в слезах. На девочку угнетающе действовала обстановка, сложившаяся в школе. Я стала уговаривать ее всерьез подумать о том, чтобы уйти из школы, в которую она добиралась, ежедневно рискуя жизнью только ради того, чтобы присутствовать на занятиях, проводимых невидимыми преподавателями.

У меня началась эпоха чрезмерного стремления к совершенству, но совершенства не в общем и самом широком смысле, а в более конкретном проявлении: я решила привести в порядок свою квартиру. Это было необходимо по многим причинам. Во-первых, мое жилье превратилось в филиал прессы, обитающей на тридцать пятой авеню. Похоже было на то, что мне предстояло всю свою оставшуюся жизнь сосуществовать с многочисленными представителями мира журналистики. И коль это относилось к разряду неизбежностей, то не лучше ли было общаться с журналистской братией в более или менее приличных условиях? Во-вторых, ко мне приходило много людей со своими бедами. Из уважения к ним я должна была придать моему жилищу более достойный вид. И, наконец, моя Мюмин. О ней я тоже обязана была подумать. По причине изнемогающих от перегрузок велосипедов и неспортивного поведения учителей моя дочь большую часть времени проводила сейчас в нашем безобразном семейном гнезде. В квартире, в которой царят беспорядок, крики и горечь, невозможно проводить терапевтический массаж, гадать на картах, принимать друзей и провокаторов, успокаивать тревогу диссидентов, воспитывать дочь и любить мужчин. И неизвестно, что бы мне пришлось делать, если бы не появился волшебник в образе Альберто.

После магического заклинания духов при свете свечей я безутешно стояла там же, в туалете, умоляя унитаз, чтобы он вновь стал глотать то, что всегда до этого безропотно глотал. Но унитаз был неумолим.

К счастью, я познакомилась с Альберто ле Пломбье, который представил мне своего коллегу Идуларио, а тот, в свою очередь, познакомил меня с Армандо, механиком, который сделал мое существование более приятным. Все они работали на двадцать седьмом маршруте городского транспорта, но в сложившихся условиях они не были загружены работой — маршрут обслуживали всего лишь два автобуса. И поэтому у моих новых друзей была возможность заниматься перепродажей.

Как только Альберто извлек на божий свет из глубин унитаза пробку от дезодоранта, явившуюся виновницей случившегося, я облегченно вздохнула.

— Время от времени нужно заново красить дом, в котором живете. Тогда он будет гораздо красивее, — посоветовал мне Альберто.

Это был единственный из всех известных мне человеческих существ, который не создавал проблемы, а решал их. Благослови его, Боже! Можно забыть о дерьме, подложенном другими, но трудно отделаться от своего, не спустив воду в унитазе. Вскоре ко мне на квартиру из мастерских автобусного парка стали прибывать волшебные инструменты: шлифовальная машинка, способная резать металл и камень, доисторическая паяльная лампа и целый набор шпателей. Я была очень счастлива в роли плотника, несмотря на обилие полученных порезов и ожогов. Я была в пылу работы, когда из коридора навстречу мне вышел play-boy неопределенного возраста со светло-пепельными волосами, скрывающими седину, в льняном костюме, с безупречно завязанным галстуком, с маленькими морщинками, которые появляются от солнца, когда человек проводит много времени на яхте и в бассейне. Я ни секунды не сомневалась, что в мою квартиру просочился очередной журналист, и поэтому повела себя довольно воинственно — замахнулась первым, что попалось под руку. Этим предметом оказалась шлифовальная машинка.

— Oh! Don’t worry! I didn’t come for an interview. Others plans! We, friends!

По моим предположениям, женщина в брюках, поддерживаемых булавками, потрясающая тяжелым предметом, должна была производить впечатление сумасшедшей. Но его это не испугало.

— Му name, Marc. Me and you, food. Me here at nine.

Я прекратила бряцать своим оружием, но от приглашения категорически отказалась. У меня была только одна навязчивая мысль: зараженная оптимизмом своего водопроводчика, я хотела привести в порядок свою тюрьму, а говоря иными словами — квартиру. Именно так я воспринимала свое жилище, покидать которое становилось для меня все опаснее. Во всяком случае, так мне казалось. Чувство страха не покидало меня, а, напротив, все больше усиливалось. Мне уже и самой не верилось, что когда-то я позволяла себе нарушать закон. Я давно уже отказалась даже от приятных прогулок по Гаване, потому что это было небезопасно для меня. Ведь я была дочерью Лорда голода и нищеты. О посещении же "диплоресторанов" не могло быть и речи.

Но, похоже, мой гость не хотел считаться со сложившимися устоями моей жизни. Он отвез меня в "Токолоро" — любимый ресторан Габо и всех важных персон, приезжающих на Кубу. В этом заведении весь персонал, от шефа до мойщика посуды, работал на службу безопасности, а микрофоны были установлены даже в кусочках льда для коктейля. Поскольку я об этом знала, то и вела себя соответственным образом. Вероятно, я произвела на Марка впечатление немой и умственно отсталой. Он был переполнен идеями и с одинаковой легкостью рассуждал об издании книги рецептов приготовления лангустов, о собственном исполнении кубинских песен и о продаже дрессированных дельфинов в отелях Варадеро. Он утверждал, что для многих богатых туристов возможность проплыть за пятьдесят долларов на спине дельфина является эротической мечтой. Впрочем, я слишком плохо знала изысканные вкусы обитателей этого мира.

Я попыталась продать ему свою повариху бабушку Натику с ее рецептом приготовления лангуста под горьким шоколадным соусом. Потом наступила очередь моей матери, которой ничто кубинское не чуждо, а следовательно, и кубинские песни тоже. А вот по поводу дельфинов я ничего не могла предложить своему разносторонне развитому собеседнику, и поэтому ему пришлось выбирать новую тему для разговора. Так мы впервые заговорили о моей будущей книге.

— Ты не хотела бы написать книгу? — спросил меня Марк.

— Да, конечно, хотела бы! У меня собралось уже несколько блокнотов с записями.

— А что ты туда записываешь?

— Все. Имена политических заключенных — их тысячи… Тюрьмы, где они содержатся… Опыты, проводимые в больницах… Испытания действия новых вакцин на детях… Каналы торговли наркотиками на Кубе… Я все записываю — фамилии, имена…

— Что ж, это очень хорошо… Но я имею в виду другое… Более личное… Где ты родилась, с кем дружила, где училась… В общем, то, что не имеет прямого отношения к политике. Политика уже никого не интересует. Люди устали от трагедий. А Куба — не единственная страна, где людям тяжело живется… Есть ведь и Алжир, и Палестина… Я уж не говорю об африканских государствах, по сравнению с которыми Куба — рай земной…

— Но ведь разруха и беспорядок в Африке начались с того времени, когда Че и Специальные кубинские войска сотворили таких героев, как Лумумба…

— Да, да… Вполне может быть. Но все это было в шестидесятые годы, а мы живем в девяностые. Людей больше интересует жизнь твоего отца…

— Конечно! Он виновник всего происшедшего!

— Да, да… Не спорю… Но в высшем свете этим больше не интересуются. Людей в основном привлекают вещи более личные, более интимные.

— Личные? Выходит, я должна поведать миру о том, из чего сшиты кальсоны Команданте — из лайкры или из хлопка? Или о том, что он предпочитает в постели — быть вверху или внизу? И как он относится к более изощренным позам? Я не имею ни малейшего понятия о его сексуальных вкусах. Спроси об этом у моей матери, мерзавец.

Каково было мне, живущей в обстановке постоянной трагедии, узнать, что весь мир живо интересуется привычками Команданте, а Куба и кубинцы — всего лишь предлог для выяснения деталей его личной жизни? Бедная я, бедная! Я-то была убеждена, что мы, кубинцы, являемся частью видимого мира.

— Не сердись. Люди хотят также знать побольше о тебе, о том, как ты появилась на свет…

— А что здесь может быть интересного? Все знают, что мой настоящий отец при моем рождении не присутствовал. Может быть, ты хочешь спросить, почему? По-моему, это и так понятно! Об этом знают даже на Огненной Земле!

— Да, да… Конечно… Но есть немало вещей в прессе и в литературе, которые тебе неизвестны. Например, какие самые сенсационные темы или каково общественное мнение по тем или иным вопросам. Книга, которую от тебя ждут, вероятно, должна быть не такой, какую ты собралась писать.

Что я вообще могла знать о прессе и литературе, живя на Кубе? Я не знала, что существуют люди, способные украсть вашу историю только для того, чтобы попасть на экраны телевизоров. Я не догадывалась о том, что некоторые представители рода человеческого видят смысл своего существования в том, чтобы рыться в чужом грязном белье и получать за это деньги и известность. Даже моя изысканная и пристрастная к алкоголю Жаклин Кеннеди номер два не казалась мне способной развесить на общее обозрение грязное белье членов моей семьи. Я еще не знала, какие последствия будут иметь последние события, происшедшие в моей жизни.

— Я не знаю, Марк. То, что я хочу написать, содержится в моих блокнотах. Это цифры, статистика.

— Я вернусь с предложением. А ты позаботься о себе, а то как бы тебе не подыскали "негра".

— Что это еще за негр?

— Человек, который напишет о твоей жизни от твоего имени. Ты не узнаешь, как зовут этого писателя. Он как фантом — его нельзя увидеть. Таких писателей нанимают, если нужно написать книгу о жизни человека, который сам с этой задачей справиться не может.

Я еще не знала, что мошенничество является неотъемлемой частью современной литературы. Но вскоре я узнала это и многое другое и стала относиться к подобным вещам без лишних эмоций.

Вывоз за границу проб крови пятерых мнимо больных СПИДом оказался делом не столько рискованным, сколько хлопотным. Мне пришлось здорово поволноваться.

Я обратилась за помощью к одному журналисту, который согласился выполнить мою просьбу в обмен на письменную информацию о распространении СПИДа на нашем райском острове и о способах борьбы с этим бичом века. Журналист пообещал, что будет ждать меня на дороге в аэропорт, где я и передам ему пробирки с кровью.

Было пять часов утра, и утренняя суета на улицах Гаваны свидетельствовала о начале рабочего дня. Несколько дней назад я раздобыла одноразовые шприцы и пробирки, чтобы так называемые больные могли самостоятельно взять пробы крови.

В это утро Мюмин была со мной. Когда я увидела ее в первых лучах утренней зари с банкой из-под никарагуанского "Nescafe", наполненного пробирками, я вдруг поняла, что переступила границу здравого смысла: мой комплекс вины настолько ослепил меня, что я готова была подвергнуть смертельной опасности собственную дочь.

Как и договаривались, журналист положил пробирки в карман своей куртки, а через две недели он привез списки с результатами анализов: они оказались положительными и совершенно одинаковыми. Я вернулась на ферму Эсекьеля с плохими новостями.

— Они обманули их, — сказала я ему.

Масаи и контрразведчик отреагировали на сообщение очень спокойно:

— Такого быть не может. Результаты анализов не могут полностью совпадать даже у двух больных. Если верить тому, что здесь написано, то выходит, что мы — пятеро близнецов.

— Сделали все, что смогли. Я пообещала взамен информацию о нарушениях в клиниках по лечению больных СПИДом и название растения, из которого немцы делают таблетки, способствующие повышению иммунитета.

Он передал мне бумаги с данными. Я так и не узнала, какое применение нашла вся эта информация.

Мое пристрастие к анализам чужой крови, повышенный интерес к тюрьмам, участие в актах отречения, а также мой хорошо подвешенный язык явились причиной повышенного внимания ко мне со стороны Госбезопасности. Неожиданно для себя я стала кинозвездой. Разумеется, фильмы с моим участием демонстрировались лишь в очень узких кругах. В соседнем доме была установлена постоянно действующая кинокамера, которая фиксировала на пленку все мои приходы и уходы и все, что происходило в моей квартире. Тактика работы нового министра внутренних дел отличалась от тактики его предшественника. Теперь я была избавлена от непосредственных контактов с людьми, ведущими за мной слежку. Я дезинформировала полицейских-наблюдателей, устраивая для них танцевальные выступления или порно-шоу в импровизированном театре теней во время отключения электричества. Для этой же цели я переставила на другое место свой диван. Теперь, оставаясь в квартире одна, я услаждала своих соглядатаев изощренным мастурбационным зрелищем. Думаю, они вспоминают о нем до сих пор.

Моя упрямая язва вновь подходила к пищеводу, когда Марк вернулся с предложением. Он знал одного агента, имеющего связи с издателем. Этот издатель готов был взять на себя все расходы по моему отъезду из страны с фальшивым паспортом за право издать рассказ о радостях и кошмарах моей жизни.

Свою книгу я решила писать здесь, на Кубе. Я объяснила своему восторженному компаньону, который хотел во что бы то ни стало изменить мою жизнь, что необходимо было соблюдать кое-какие предосторожности.

— Для того чтобы книга смогла появиться на свет, в первую очередь нужно постараться остаться незамеченными. Я не хочу, чтобы ты и "фантом" вместе были на острове. Он все уладит с журналистской визой, а я буду решать вопросы, связанные со встречами, с вывозом кассет и рукописей. Нужно заранее подготовить материал, чтобы обмануть Госбезопасность на тот случай, когда они всем этим займутся… Надо также продумать и записать вопросы и ответы, чтобы подсунуть их полицейским…

— О чем это ты? Мы что, готовим шпионскую операцию?

— Послушай меня, Марк. Все это необходимо сделать, чтобы избежать неприятностей. У вас не будет лишних проблем, и я смогу спокойно спать.

Латиноамериканец не в силах убедить северянина. Вероятно, у каждого из них непреодолимый комплекс собственного превосходства. Марк, как Пепе Абрантес, любил все самое лучшее. Для "работы" он снял дом в самом дорогом месте острова, на берегу моря, недалеко от дома, где жил Хемингуэй. Обычному кубинцу попасть в это место было практически невозможно. Для отдыха он забронировал два номера в отеле "Националь" — один для меня, другой для моего "фантома". Магнитофонные записи и фильмы он хранил в сейфе в своей комнате.

Через неделю Марк и мой "фантом" были арестованы, допрошены и выдворены.

"Фантом" не пожелал больше возвращаться, а Марк подумал, что, снимая квартиру в Варадеро и приезжая в Гавану ночью на "форде мустанге", взятом напрокат, он сможет остаться незамеченным… Он приезжал в то время, когда в Гаване отключали электричество. По его глазам было видно, что ему страшно. Я начинала нести всякую чушь, чтобы занять офицера Госбезопасности, в обязанности которого входило разбирать всю эту дикую англо-испанскую белиберду, подкрепленную красноречивыми жестами.

После трех арестов и высылок Марк больше не вернулся на Кубу. В последний раз он позвонил мне из Милана. Его силой затолкали в самолет.

— Не упусти случая сходить в "Ла Скалу"!

Отныне этим способом избавлялись от каждого журналиста, который смел приблизиться ко мне.

Я была полностью погружена в деятельность по разоблачению многочисленных преступлений моего отца, когда он сделал жест, свидетельствующий о его умении применять кубизм по отношению к самым обыденным вещам. С уверенностью могу сказать, что даже сам великий Пикассо не смог бы с ним тягаться в этом умении.

Однажды вечером мне позвонила мама:

— Меня собирается навестить подполковник из бюро Фиделя. Как ты думаешь, что ему от меня понадобилось?

Я, конечно же, не знала этого и пребывала в полной растерянности. Дождавшись этого посланца, я провела его по лестнице и оставила с мамой, которая была на грани нервного срыва. Наконец, гость объяснил причину своего прихода.

— Команданте отправил меня к вам, потому что завтра — день рождения его внучки, а он не знает, что ей подарить.

Моя мать застыла в немом восторге.

— Он, конечно, немного растерялся в выборе… Еще бы… Он не видел свою внучку тринадцать лет, — сказала я.

— Так вот, я подумал… Это моя инициатива… Вы ведь знаете, как трудно сейчас сделать хорошую фотографию… Нет фотопленки, нет бумаги… А у нас в бюро еще остался кое-какой материал… И потом, у нас есть очень хорошие фотографы. В общем, я подумал, что было бы неплохо сфотографировать малышку в день ее пятнадцатилетия. Что вы на это скажете?

Я уже видела Мюмин, сидящей среди расшитых подушек на атласном покрывале со скрещенными ногами и руками, подставленными под подбородок. Или позирующей перед зеркалом отеля "Ривьера" в кружевном платье, взятом на прокат во Дворце бракосочетаний.

Фотографировать своих дочерей в день их пятнадцатилетия — это своеобразный ритуал на Кубе.

Мюмин ненавидела такие фотографии.

— Моя дочь не любит фотографироваться. Скажите Команданте, что он поступит по-рыцарски, если подарит ей простой букет цветов.

И я предоставила маме возможность составить список предметов первой необходимости. В этот список вошли мешки извести и цемента для штукатурки стен, белая краска, а также несколько десятков кирпичей для укрепления стены. Подполковник старательно записывал все, что называла мама, прекрасно зная, что ничего подобного в его рапорте не появится.

В день рождения Мюмин телефон ожил после агонии, продлившейся три года. Верховный Команданте хотел знать, был ли кто-нибудь в доме. А в начале праздничного вечера появился офицер с букетом цветов.

— Я целый день потратил, чтобы раздобыть этот подарок, — сказал он.

— Целый день? Но почему? Ведь это всего лишь букет цветов!

— Потому что в Гаване невозможно найти цветы. Мне пришлось ехать в Пинар дель Рио.

Я забыла, что исчезновение цветов было первым протестующим жестом экологии на происходящее вокруг. Я поклялась себе, что юность моей дочери не пройдет на этом острове, лишенном цветов.

Моя Гавана продолжала менять свой внешний вид и свое звучание. На стенах домов выскочили болезненные свищи — расплата за сорокалетнее пренебрежение. Фасад одного из зданий Малекона полностью обрушился, обнажив инфрачеловеческие условия жизни. Арки — гордость города, пристанище тени, дарившие счастье игрокам в домино и предлагавшие гуляющим отдых от палящего тропического солнца, — поддерживались досками и балками, которые в любой момент могли обрушиться.

Ночью, чтобы спастись от темноты, когда отключался свет — а это длилось по восемь часов, — люди занимали тротуары, преодолевая усталость и оттягивая момент возвращения в густой зной квартиры, наполненной москитами. Воспоминание о душной комнате убивало всякое желание, а само слово "интимность" потеряло свой истинный смысл в спальне, где нечем было дышать. Личная жизнь многих горожан переместилась из спален на улицу, отчего город стал звучать по-иному. Ночная Гавана превратилась в гнездо разбушевавшихся страстей. Крики, стоны, смех и вздохи любви заглушали шум радио и вентиляторов. Они доминировали в ночном многоголосье. Парки ночного города открыли свои объятия всем влюбленным. Любовные пары предавались плотским наслаждениям без удержу, с каким-то остервенением, словно пытаясь таким образом заглушить тоску и тревогу. Шел 1993 год.

Глотая слюни при воспоминании о чашечке свежего кофе (а это вопрос жизни и смерти на острове) или о глотке водки из сахарного тростника (это другой очень важный вопрос), люди устраивались на улице и болтали обо всем и ни о чем, чтобы хоть как-то отвлечься от давящей темноты.

Полгода я прожила в состоянии философского отчуждения от всего происходящего вокруг меня. Язва скрутила меня в три погибели — меня рвало кровью, боль не отступала ни на шаг. Напрасно мама израсходовала на медикаменты значительную часть суммы, оставшейся от продажи "Женщины-лошади" — язва не зарубцовывалась, кислотность не понижалась, боль не проходила.

Для защиты от сомнительных личностей и вынужденной бездеятельности я обучила свою дочь приемам, которыми пользовались индийские, японские или тибетские гуру. И теперь, отрабатывая технику их выполнения, Мюмин терроризировала свою бабушку.

Каждый вечер, когда отключали электричество, мы с дочерью устраивались на террасе дома моей матери и вбирали в себя звездный свет, космическую энергию и дыхание Вселенной. Но стоило нам выйти из своего убежища, как вновь подступало гнетущее чувство неудовлетворенности жизнью. Наверное, от этого можно сойти с ума, но я не впала в шизофрению, хоть уделяла много внимания африканским святым, беспрестанно предлагая им водку и сигары. Подозреваю, что мое настойчивое внимание дурно отразилось на состоянии их здоровья. Допускаю даже, что некоторых из них я окончательно споила.

Я была в отчаянии от того, что не могла изменить в лучшую сторону жизнь своей дочери. Я хотела увезти ее с Кубы, избавив тем самым от всех неприятностей, связанных с ее происхождением. Я слишком хорошо знала по себе, как дурно может отразиться наследственность на судьбе человека. И еще мне хотелось при первой же возможности удалиться от Мюмин, с тем чтобы она спокойно росла без моего присутствия до тех пор, пока я не залижу свои раны и окончательно не выздоровею. Моей дочери необходимо было видеть во мне сильную личность, чтобы и здесь, на острове, и за границей чувствовать себя уверенной и защищенной.

В одну из пятниц декабря ближе к полудню в мой дом вошло волшебство в образе пухленькой Мари Кармен. Ее появлению предшествовали знаки, которые подавал мне из Майами мой друг Освальдо. Но я стала относиться к нему с недоверием с тех пор, как на глазированной бумаге не без его участия меня увековечили в нижнем белье. Вероятно, на снимке меня хотели представить в образе копенгагенской Русалочки. Окруженная босоногой ребятней, я рассказывала о ценах на кошачье мясо на черном рынке.

Когда я увидела, как из такси, остановившемся на самом краю нашей пресловутой выгребной ямы, возникла Мари Кармен, я сразу поняла, что назревает какое-то очень важное событие, которое перевернет всю мою жизнь. Я вышла на лестницу, чтобы успеть предупредить ее о необходимости сохранять молчание. За время постоянной слежки я, помимо своей воли, стала неукоснительно соблюдать меры предосторожности. Я пригласила ее на балкон, где мы стали говорить обо всем и ни о чем, работая на кинокамеры и микрофоны.

— Я привезла тебе несколько безделушек от Освальдо.

— Ах, да! Он обещал прислать мне аппарат для больных астмой и бестселлер.

— Это одна из лучших книг, изданных за последнее время в Испании. Да, Испания теперь входит в Европейское Экономическое Содружество.

Мы продолжали беседу в таком же духе до тех пор, пока я не пригласила свою гостью в дом, где хозяйничала моя бабушка Натика, обожавшая Освальдо. Устроившись на кухне, мы включили погромче радио и приступили к действию.

— Каков план действий? — спросила я у Мари Кармен.

— Я должна сделать твою фотографию для паспорта…

— Хорошо. Но я хотела бы ознакомиться с планом и знать, кто за всем этим стоит.

— Идея принадлежит Освальдо и Фернандо. Их поддержали Армандо Валадерес, Мари Пас и мадам Амо.

Армандо был тем самым человеком, который провел свою юность на острове в тюрьме для политзаключенных. Испанка Мари Пас принимала участие в организации побегов диссидентов. А высланная с острова мадам Амо год назад приняла участие в рискованной операции, помогая пилоту Лоренцо отыскать его жену и детей.

— Операция называется "Кузина". Для девушки, которая одолжит тебе свой паспорт, ты — двоюродная сестра Освальдо.

Я стала рассуждать вслух о том, что мне уже сорок лет, что жизнь давно загублена, что я не могу оставить здесь дочь.

— Что сделано, то уже сделано. Назад дороги нет. У тебя появилась реальная возможность сделать что-нибудь для будущего своей дочери.

— Не может ли вдруг оказаться, что за всем этим кто-то стоит?

Нет, за этим никого и ничего не стояло, кроме единственной проблемы: найти деньги и поддержку. Для решения этой проблемы, которой занимался Освальдо, требовалось какое-то время.

Я испытывала к Мари Кармен чувство искренней благодарности и полностью ей доверяла. Она была мне ближе, чем кто бы то ни был. Эта слабая женщина рисковала своей жизнью из солидарности ко мне. Она была для меня настоящей волшебницей, потому что и в самом деле творила чудеса.

— Во вторник я должна отвезти паспорт в Мехико. В пятницу я его тебе верну. Твой самолет улетает в воскресенье вечером. Когда ты будешь в воздухе, девушка, одолжившая тебе свой паспорт, заявит в полицию о его потере. Так как посольство промедлит с оформлением документов, решено перенести вылет на среду.

В качестве наблюдателя и непосредственного участника операции выступал журналист из "Paris Match". В день вылета он должен был передать паспорт и багаж. Согласно плану, в аэропорт мы с ним должны были приехать вместе.

— Ты уверена, что эта новость останется неразглашенной с воскресенья до среды — дня вашего отъезда?

— "Paris Match" обещал сохранить все в тайне.

Идея с журналистом и нашей с ним совместной поездкой в аэропорт меня не вдохновляла, потому что я знала, что в министерстве внешних дел имелись подробные досье на каждого представителя прессы, приезжавшего на Кубу. В досье содержались сведения о политической и даже сексуальной ориентации журналистов. Я выразила опасение на этот счет, но Мари Кармен ответила, что в случае каких-то непредвиденных обстоятельств она имела право менять план по своему усмотрению. Пока мы с гостьей разговаривали, Мюмин входила и выходила из кухни, озаряя нас светом своих умных глаз. При ее появлении на сердце становилось теплее.

Мы с Мари Кармен вернулись в квартиру, чтобы сфотографировать меня. Я повесила простыни и установила лампы в самой хорошо освещенной комнате. Затем, водрузив на голову парик, привезенный моей волшебницей, я провела больше часа у зеркала, делая макияж. Вот когда я поняла, что участие в кубиноиспанских массовках и работа в Доме Моделей, сопровождаемая недоброжелательством и унижениями, не были напрасными: я прекрасно знала свое лицо. С помощью макияжа я могла измениться до неузнаваемости: словно на картине, я могла по своему желанию добавить света и формы, тени и рельефа.

Спустившись вниз, мы простились.

— В следующую субботу у малышки день рождения… Ты придешь? — спросила я.

— Обязательно, — ответила Мари Кармен.

Я не хотела, чтобы у моей дочери был испорчен праздник из-за интриги, достойной самого Джеймса Бонда, более сложной, чем все предшествующие операции — посещение тюрем для политзаключенных, покупка долларов или отправка крови за границу. Моя дочь росла, постоянно испытывая давление со стороны матриархов (бабушки и прабабушки), а также с моей стороны. Она выросла в этой конуре, куда постоянно приходили срочные послания из легиона притесняемых. Впервые за все время у меня был секрет от дочери.

После визита Мари Кармен Мюмин каждую ночь спала со мной. Мы засыпали с ней рука в руку в нашем любовном гнездышке, и я была уверена, что она обо всем знает. В день своего пятнадцатилетия Мюмин решила принять крещение. Вечером ватага подростков, также недавно принявших другую веру, танцевала в гараже дома моей мамы до тех пор, пока традиционно не погас свет.

Когда, совершенно обессиленные, мы с дочерью рухнули в кровать и оказались в объятиях друг друга, я сказала ей:

— Я завтра уезжаю, Мюмин. Я не говорила тебе об этом раньше, чтобы не испортить праздник. Но я клянусь тебе, что меньше чем через две недели мы снова будем вместе.

— Я знала об этом.

Мюмин безгранично верила мне. Она провела ночь в тревожном сне. Так, наверное, спал бы король Артур, если бы он открыл тайну Святого Грааля.

Я поступила немного опрометчиво, поручив ей прикрыть мой побег. Она должна была заставить думать соседей, что я все еще дома. Кроме того, ей предстояло усыпить болезненное любопытство моей матери.

Я тихонько поднялась и стала готовиться к предстоящей операции. Мне нужно было потренироваться в имитации подписи моего подставного лица и подготовиться к бесконечным допросам, вероятности которых я не исключала. А поскольку я решила в любом случае играть свою роль до конца, мне нужно было войти в образ той девушки, под чьим именем я собиралась пересечь границу.

К отъезду я начала готовиться заранее. Ту сумму, что еще оставалась от продажи картины, я истратила в дипломатических магазинах. Мне нужно было во что бы то ни стало усыпить бдительность тайной полиции. Разумеется, о том, чтобы я уезжала с Кубы в только что купленных кроссовках и майке, переодевшись туристкой, не могло быть и речи.

Мой парик вызывал у меня сомнения своим видом: он выглядел более противоестественным, чем тропический виноград. Нужна была кепка, чтобы прикрыть его. Накануне я получила в подарок от Жаклин Кеннеди номер два бежевую атласную кепку Шанель. Этот редкий приступ щедрости со стороны моего биографа оказался как нельзя более кстати, потому что бежевая кепка великолепно сочеталась с коричневым плащом, который прислал мне Освальдо. Для завершения дела с подготовкой дорожного костюма нужны были светло-коричневые ботинки. Решив проблему с одеждой, я перешла к квартирному вопросу. Я попросила ключи от жилья у одной своей подруги, не раскрывая ей истинной причины своей просьбы:

— Я познакомилась с одним журналистом и хотела бы передать ему список заключенных до того, как его отсюда отправят.

На следующий день в одиннадцать часов утра мы с Мюмин были в гараже дома моей матери, в полных потемках, пытаясь разблокировать дверь с электрическим замком образца 1954 года. Взобравшись на крышу машины, я с помощью молотка пыталась сбить болты и гайки. Моя дочь стоически держала меня за ноги и следила за тем, чтобы в гараж не вошел кто-нибудь любопытный.

Несколько дней назад я заполнила багажник "лады" всем необходимым для моего переодевания. Добраться до квартиры моей подруги было не легче, чем разобраться в лабиринте Минотавра. Припарковавшись на довольно отдаленном расстоянии, мы стали пробираться по коридорам и лестницам дома, где находилась квартира моей подруги.

В то время, когда я была занята макияжем, а Мюмин молилась, в дверь позвонили. Это был журналист из "Paris Match". Навстречу ему вышла маска кабуки и пробормотала по-французски:

— Etes — vous mon compagnon?

— Ош…

Мужчина был побелевшим от страха. От него исходил сильный запах алкоголя. В одной руке он держал чемодан, а в другой — смятые бумаги и бутылку рома. Чемодан был моим сменным багажом, а макулатура — моим авиабилетом. Бутылка же, без всякого сомнения, играла важную роль в поддержании боевого духа нашего гостя. Как только я увидела его, я поняла, что если приеду в аэропорт вместе с ним, все пропадет.

— Отправляйтесь один, — сказала я ему. Приезжайте через четверть часа после меня, и если увидите меня в аэропорту, ни в коем случае не приближайтесь. В самолете, если я туда попаду, тоже держитесь от меня подальше. Не подходите ко мне раньше, чем через три часа полета, когда мы пересечем нейтральные воды.

Журналист торопливо покинул квартиру.

Я завершила макияж и еще раз придирчиво осмотрела свое новое лицо. У меня был мясистый рот, как у голливудских красоток. Я была довольна своей работой. Пора было подумать о транспорте. Я попросила Мюмин, чтобы она заказала по телефону такси из туристического агентства. Поскольку все телефоны-автоматы в округе были разбиты, моей дочери пришлось немало побегать в поисках телефона. Когда такси подъехало, вернулась и Мюмин. Она провела меня до машины. Я отдала вещи водителю и, стараясь произносить слова с испанским акцентом, сказала дочери:

— А ну-ка, сестренка, прекрати, hombre! Немедленно перестань плакать! Осталось потерпеть совсем чуть-чуть! У нас с тобой все будет отлично! Не сомневайся!

И я крепко обняла свою дочь, стараясь передать ей всю силу своей любви.

Когда мы уже почти подъезжали к аэропорту, я достала из сумки свою последнюю карту. Это был флакон духов "Шанель № 19", который должен был оглушить, ослепить и лишить обоняния всех агентов Госбезопасности, отвечавших за аэропорт. Первой жертвой французской парфюмерии оказался таксист: он лишился дара речи и перестал расспрашивать меня о том, как попасть из Мадрида в Виго.

— Это почти так же, как добраться из Гаваны на этот чудесный пляж Варадеро! — в очень раскованной и естественной манере ответила я водителю, не смутившись от того, что не заглядывала в карту Испании с самого детства…

Щедрые чаевые в долларах убедили таксиста высадить меня возле стойки регистрации пассажиров, улетающих в Иберию. Я не имела ни малейшего понятия о том, в какую очередь мне следовало становиться. Мой водитель вошел в зал ожидания и громко спросил:

— Где очередь на Иберию?

Мое появление вызвало шок у агентов Госбезопасности: они увидели перед собой красивую девушку. Кроме яркой внешности, она обращала на себя внимание концентрированным запахом духов. Все оборачивались на нее. Так, привлекая всеобщее внимание, я прошла незамеченной. Мари Кармен ходила взад и вперед, не в силах уйти, не убедившись, что я поднялась по трапу самолета.

Я вошла в "аквариум" с книгой Генри Миллера и села в ожидании посадки.

Через час я была свободна. Я могла еще различить через иллюминатор силуэт Мари Кармен. Я помахала ей на прощание рукой.

Через несколько минут самолет взлетел. Я улетала, оставив на острове страдать от одиночества и ожидания свою дочь. Я была сорокалетней Золушкой, рассекающей воздушное пространство в иберийском самолете. Моим кучером был пилот, а каретой — место в салоне для курящих…