Мой отец - Фидель Кастро

Часть вторая

Наш новый дом стоял на углу улицы и благодарно принимал благословенный свет послеполуденного солнца. Дом был каменный. Все комнаты в нем были постоянно открыты, потому что во всем доме не было ни одной внутренней двери.

Вокруг дома рос сад. Высоко в небо протянули свои ветви палисандровые деревья, будто прося Всевышнего оградить обитателей дома от всех возможных неприятностей.

Мы переехали в новый дом в день моего пятнадцатилетия. Поздно вечером к нам пришел посыльный от Команданте, крепкий коренастый мужчина с седеющей шевелюрой. Это был Соса. Он уже не раз приходил к нам и каждый раз приносил хорошие новости.

— Поздравляю тебя с днем рождения, малышка. Вот подарок от Команданте, — и он протянул мне флакон с духами.

Духи были чудесные. Но почему же их не принес сам Фидель? Я спросила об этом у мамы.

— Хорошо, что он вообще поздравил тебя. Я думала, что ему не передадут мою записку.

Еще одним поистине царским подарком Фиделя было приглашение в полинезийский ресторан. Там для нас заказали столик. В Гаване действовало всего три ресторана, поэтому попасть туда было необыкновенно сложно. Ради того, чтобы заказать столик, люди выстаивали длинные очереди. Нередко у дверей ресторана происходили потасовки. Иногда в дело вмешивалась даже полиция.

Я надела парчовый костюм, состоящий из брюк и блузки без рукавов. Фасон одежды выбирала мама, а шила костюм Хуана под чутким руководством Лалы Натики.

Мое одеяние соответствовало направлению моды шестидесятых годов. Чувствовала я себя в этом костюме, как тюлень в подарочной упаковке. Мне было очень неловко. Идти в таком виде в ресторан совсем не хотелось. Но разве могла я испортить гастрономическое удовольствие моим дамам? Я никого не пригласила на свой день рождения, потому что в результате многочисленных переездов и переходов из одной школы в другую я растеряла всех своих друзей.

Мы сели в «мерседес», доживающий свои дни, и тронулись в путь. Мы представляли собой довольно странное трио. Когда машина остановилась, ко мне обратился с вопросом какой-то прохожий:

— Молодой человек, карнавал уже начался?

Это был галантный намёк на мою одежду. Впрочем, в этом вопросе содержалась доля истины. Ведь значительную часть нашей жизни мы занимаемся несерьезными делами.

Каждый раз, когда мама меняла место работы, мне приходилось переходить в другую школу, чтобы быть ближе к маме. На этот раз ее перевели в Минвнешторг — Министерство внешней торговли. Она стала специалистом Группы латиноамериканских стран и стран Карибского региона, экспортеров сахара. Несмотря на длинный титул, мама ютилась в шкафу, переделанном в кабинет.

— Минторг, Минпром, Минкульт! Какие-то вьетнамские названия! Даже язык на Кубе изменился! — ругалась бабушка Натика.

Кроме работы в Минвнешторге, мама выполняла множество разных дел. По поручению партии ей пришлось возобновить учебные занятия с рабочими. Она обучала их французскому языку. Занятия проходили ежедневно с семи до одиннадцати часов вечера. И это несмотря на то, что ей не так долго оставалось до пенсии. А ведь еще было активное участие в работе профсоюзов. У мамы не было ни минуты свободного времени.

Мамин «мерседес» почти всегда находился в состоянии забастовки, хоть ему уже сделали пересадку некоторых органов из «волги» и «москвича».

Но еще хуже, чем старый «мерседес», вел себя молодой мамин начальник. Он почему-то невзлюбил ее. До меня дошли слухи, что этот начальствующий молокосос доводил маму до слез. Разумеется, мое любящее дочернее сердце не могло вынести этой несправедливости. Я решила заступиться за маму весьма своеобразным способом. Прежде всего, я уговорила свою Фею отдохнуть один день.

— Всего лишь один день, мамочка! Ведь ты же за всю свою жизнь не пропустила ни одного рабочего дня. Мама, я умоляю тебя! Отдохни единственный денечек! Тебе это просто необходимо! Ты ведь не хочешь оставить меня сиротой? А если ты не сделаешь маленький перерыв в работе, это может произойти.

В конце концов мама поддалась моим уговорам. Пункт номер один моего секретного плана был выполнен. Теперь предстояло перейти к следующему пункту. И я отправилась пощипать перья Эдуардо, маминому начальнику. Я решила высказать ему все, что о нем думала. Но вначале я дала ему возможность высказаться.

— Она всю жизнь работает за других, — начал обвинение этот грязный тип.

Я молчала.

— Она помогает другим в ущерб своей непосредственной работе.

Я продолжала терпеливо молчать.

— Ее занятия по французскому вот где у меня сидят.

Далее последовали обвинения в том, что мама каждое утро проводит в педикюрном кабинете, а чтобы все думали, что она находится где-то поблизости, мама оставляет на столе свои очки.

Я сочла необходимым приостановить этот грязный словесный поток.

— Занятия по французскому языку она проводит по заданию партии, — начала я. — Если ты считаешь, что помогать другим — это недостаток, то она этим недостатком и в самом деле страдает. Что касается твоих обвинений по поводу педикюра и очков, то моя мама просто не способна на такие хитроумные комбинации. Да, кстати, я попрошу ее положить ноги на твой письменный стол. Не догадываешься для чего? Чтобы ты увидел, в каком состоянии у нее ноги. И вместо педикюра, о котором ты с таким гневом говорил, ты увидишь мозоли. А знаешь, когда они у нее появились? Когда такие, как ты, засранцы еще делали себе в штаны. Моя мама подвергала смертельной опасности себя и свою семью, чтобы ничтожества вроде тебя могли жить по-человечески. Короче говоря, если ты, дрянь эдакая, не оставишь ее в покое, то, уж поверь мне, я смогу испортить тебе жизнь. От меня ты не дождешься такого великодушия, как от моей суперсознательной мамы. Да, кстати, ты не заметил, что она тебе по возрасту в матери годится?

Так был выполнен мой план по защите удочеренной мамы. Но обстоятельства сложились таким образом, что я смогла еще кое-что сделать для моей любимой Феи.

Дядя Рауль предложил мне должность переводчицы французского языка в своем секретариате. Я пришла к нему, чтобы поговорить о предложенной работе поподробнее. И вдруг меня осенило. А что, если сыграть на ностальгических чувствах дяди Рауля? Может быть, таким образом удастся как-то помочь маме? И я начала коварно расставлять сети человеку, который был мне, в общем-то, очень симпатичен:

— Ты знаешь, дядя Рауль, я так любила перечитывать твои письма маме, пока этот мерзавец Пачеко не заграбастал их для музея Революции.

Рауль окунулся в романтически-возвышенную атмосферу тех далеких дней. Я попыталась органично перевести воспоминания дяди в несколько иное русло:

— Как она заботилась о семье! Она была настоящей феей!

Ура! Рыбка попалась в сети! Мой дорогой дядя стал вспоминать о маминых деяниях. Пора было переходить к главному. И я стала с неподдельным страданием в голосе доверительно сообщать дяде Раулю о том, что мама в последнее время очень загрустила и что я делаю все, что могу, чтобы растопить лед в ее сердце, но это зависит не от меня. Я сравнивала ее с больной розой, которая источает свой аромат, когда другие цветы, наоборот, перестают пахнуть. Я говорила, что с первыми лучами солнца этот цветок закрывает свои лепестки, вместо того чтобы их открывать навстречу свету и теплу. Продолжая проводить параллель между мамой и прекрасной, но больной розой, я говорила, что она раскрывает свой венчик навстречу людям, которые не обращают на нее никакого внимания, которые ее не ценят — ее, так много сделавшую для них, продавшую свои драгоценности, чтобы купить оружие для штурма Монкады, и так далее, и так далее, и так далее…

В результате этой доверительной беседы мне удалось обменять мамин престарелый «мерседес» на другую машину. Теперь у моей Феи был если не новый, то, во всяком случае, вполне приличный автомобиль.

— Возьми «мерседес» себе. Я же знаю, что ты к этой марке неравнодушен. В автомастерской министерства тебе его приведут в приличное состояние.

— Нет, нет. Лучше продайте его. Это немного поддержит вас. Я слышал, что некоторые готовы отдать за «мерседес» сумасшедшие деньги. Кстати, лучше попробовать продать его в деревне. У крестьян, благодаря черному рынку, карманы полны денег.

Это действительно было так. На Кубе не на что было расходовать накопленные деньги. Поблагодарив Рауля за заботу и великодушие, я решилась еще на один шаг:

— Дядя Рауль, если ты хочешь, чтобы мама почувствовала себя по-настоящему счастливой, пригласи ее на торжества, посвященные событиям 26 июля. Каждый раз, когда она слышит, что встречаются участники штурма Монкады, она грустит. Ты ведь знаешь, дядя, что она имела самое непосредственное отношение к этому событию. Ты ведь пригласишь маму, дядя Рауль?

— Этого я не могу тебе обещать. Мне нужно будет обсудить это кое с кем.

Я вышла из кабинета Рауля в приподнятом настроенищ. А утром на следующий день к нашему дому подогнали синий «фольксваген». Мама была счастлива. Через несколько месяцев она получила приглашение принять участие в торжественной церемонии, посвященной событиям 26 июля. Правда, маму почему-то пригласили не как участницу штурма, а как члена семьи, пострадавшей в результате тех далеких тревожных событий, хотя единственной жертвой штурма Монкады в нашей семье оказалась сильно поредевшая шевелюра Лалы Натики. Это был печальный результат бабушкиной поездки в Сантьяго.

Мои безрезультатные попытки остаться в рядах пловцов спортивной школы так утомили меня, что я решила распрощаться с мыслью о плавании и записалась на подготовительные курсы, где хозяйничала мрачная дама итальянского происхождения с фамилией Ла Маркетти. Эта женщина была из семьи потомственных бейсболистов. Внешность Ла Маркетти была не слишком привлекательной. На темном лице хозяйки курсов поблескивали маленькие свиные глазки. Зато зубы у нее были не меньше, чем у лошади. Ла Маркетти органически не переваривала всех руководящих работников, а поскольку она не имела возможности досаждать самим руководителям, то с огромным удовольствием отыгрывалась на их детях.

На подготовительных курсах я вновь встретилась с Хильдитой Гевара, и наша дружба возобновилась.

Полгода назад Хильдита похоронила свою мать. Хильду унес в могилу жестокий рак. Моя подруга доверительно сообщила мне нечто такое, что сильно озадачило меня.

— Если бы ты только знала, что она сказала мне перед смертью. Ей ведь оставалось жить несколько минут, но она не удержалась, выплеснула на меня все это.

— Что же она могла такого страшного сказать?

— Ах, Алина… Она сказала, что кубинцы бросили в Боливии моего отца специально… Они хотели его смерти… Это было им на руку.

— Не понимаю, каким образом это могло им помочь?

— Понимаешь, она сказала, что они все это задумали, чтобы сотворить нового героя, в котором нуждалась Куба. Она еще сказала, что все его письма они подделали… Просто написали его почерком… Она сказала, что когда-нибудь все это выйдет наружу. Скажи мне, Алина, разве она не могла умереть без этих своих исповедей? Обязательно ей нужно было терзать меня своими откровениями? Я бы сейчас жила спокойно без этих идиотских мыслей об отцовской смерти.

Я ничего не ответила, потому что не знала, что сказать в ответ. Мать Хильдиты всегда казалась мне излишне эмоциональной. И потом, все эти мистификации были не в моем вкусе.

Ла Маркетти с наслаждением отравляла наше существование. Даже Хильдите оказалась не по зубам эта железная леди. Моя подруга продержалась на курсах полгода, после чего не без радости распрощалась с потомственной бейсболисткой.

Через некоторое время Хильдита вышла замуж за одного мексиканца, сосланного на Кубу за участие в выступлениях рабочих в столице Мексики, Мехико. Муж Хильдиты был лишь одним из пострадавших в результате гонений, учиненных против выступивших рабочих неким Эчеверриа, который вскоре был избран президентом страны. Через некоторое время после прихода к власти он прибыл с визитом на Кубу, где был весьма помпезно встречен.

Но перед встречей с кубинским руководством президенту Мексики пришлось повидаться со своими соотечественниками, сосланными на Кубу по его распоряжению. Наверное, это свидание с земляками не очень понравилось Эчеверриа, потому что вскоре все, кто встретился с высоким мексиканским гостем, очутились за тюремной решеткой. Среди мексиканцев, брошенных в тюрьму, оказался и муж Хильдиты.

Я пошла навестить свою подругу, прихватив с собой чемодан с одеждой и пару туфель: она жила очень бедно. А я хорошо помнила, как несколько лет назад, когда нам с Хильдитой было по одиннадцать лет, она помогала мне, отдавая свои небольшие сбережения.

У нее был малыш. С грудным ребенком на руках она последовала за своим мужем во вторую ссылку, на этот раз в Италию.

Я получила от Хильдиты известие спустя несколько лет, когда она вновь приехала на Кубу. Это было единственное место на земле, где она могла рассчитывать на помощь психиатра и нескольких старых друзей. У Хильдиты к этому времени родился второй ребенок, которого она еще кормила из бутылочки. Нередко ей трудно было отличить бутылочку с молоком от бутылки с ромом. Бесчисленные испытания, выпавшие на долю Хильдиты, надломили ее.

Хосе Рамон Перес соблазнял девушек Ведадо, пуская в ход свои неисчислимые прелести. У него были зеленые глаза с хитринкой и круглая, как шар, голова, украшенная длинной, густой и вечно взлохмаченной шевелюрой. Мелкие ровные зубы Хосе Рамона то и дело обнажались в неотразимой улыбке. Но все-таки главными козырями этого юного донжуана были не прекрасные белоснежные зубы и не сияющие глаза. У Хосе Рамона было более весомое оружие для покорения строптивых девичьих сердец. Он являлся счастливым обладателем потертых джинсов, замшевых сапог с бахромой и белого «фольксвагена», предела мечтаний многих молодых и не очень молодых кубинцев. А еще у Хосе Рамона был папа. Но не обычный папа, а член политбюро.

Хосе Рамон учился вместе со мной и Хильдитой на подготовительных курсах. До тех пор, пока наша железная Ла Маркетти не выгнала его. Справедливости ради стоит заметить, что факт изгнания из учебного заведения оставил пострадавшего юношу совершенно равнодушным. Чего не скажешь о самой Ла Маркетти, которая получила огромное удовольствие, вышвырнув из своей епархии очередного папенькиного сынка.

Высокопоставленный папаша Хосе Рамона променял супружеское ложе на постель одной юной представительницы кубинской номенклатуры. Новая избранница была на двадцать лет моложе его. Он бросил свою семью, предоставив жене и детям печалиться и убиваться по поводу его безвременного ухода в объятия молодой женщины. Этот поступок отца был болезненно воспринят Хосе Рамоном и отразился на его характере, сделав юношу излишне чувствительным.

В один прекрасный день резвящийся амур, пролетающий по владениям неумолимой Ла Маркетти, выпустил две стрелы. Одна из них поразила мое сердце, а другая — сердце шестнадцатилетнего обладателя белого «фольксвагена».

Скоро мой дружок стал любимцем в нашем доме. Он переходил с моих колен на колени бабушки Натики, а потом перекочевывал в материнские объятия Феи. Мои дамы обожали этого очаровательного разгильдяя. Он был прирожденным дамским угодником.

Уходя из моей комнаты, Хосе Рамон выключал свет и плотно закрывал за собой дверь, оставляя меня в ублаженном, но все еще девственном состоянии.

Наше общение в спальне всегда начиналось невинно: я ложилась на кровать и накрывалась простыней, а Хосе скромно присаживался на край постели. Через некоторое, весьма непродолжительное, время левая рука Хосе осторожно прокрадывалась под простыню и начинала медленно, очень медленно обследовать мое тело… Сантиметр за сантиметром… Прикосновения были легкими, дразнящими. Мало-помалу под простыней вместе с левой рукой Хосе оказывалась его голова и большая часть туловища. А на помощь чутким пальцам приходил горячий трепетный язык. Он кропотливо изучал мое податливое тело. И вдруг раздавался голос Лалы, разбуженной собственным храпом:

— Хосе Рамон, ты еще здесь?

— Я уже ухожу, бабуля!

И бабушка Натика вновь засыпала, видя во сне свое любимое манговое дерево или горшочки с рассадой.

Хосе Рамон тихонько выскальзывал из моей комнаты, оставляя меня обессиленной и сочащейся среди измятых, но не запятнанных простыней. Мой нежно любимый мужчина тихонько, чтобы не потревожить сонное царство фей, выходил из дома и шел туда, где можно было продолжить более глубокие исследования в области женских прелестей. Таких мест в Гаване было более чем достаточно, но его излюбленным местом, его королевством был отель «Habana Libre». Здесь он попадал в сладкие объятия какой-нибудь ночной пташки и давал волю своему неудовлетворенному желанию.

В отношениях со мной мой нежный дружок сохранял некоторую дистанцию. Он каждый раз сводил меня с ума своими ласками, но при этом я все еще оставалась девственницей. Правда, ненадолго.

Хосе Рамон обладал удивительной способностью обзаводиться друзьями. С неменьшим успехом он создавал себе множество проблем. Однажды ему пришла в голову сумасбродная идея пострелять из кольта. Вероятно, потертых джинсов, замшевых сапог и белого «фольксвагена» ему показалось недостаточно, чтобы чувствовать себя настоящим мужчиной. Он пустил в ход весь свой пыл и напористость и сумел добыть кольт сорок пятого калибра. Правда, этим оружием ему дали попользоваться всего лишь на несколько дней, но их оказалось вполне достаточно, чтобы Хосе Рамон угодил в тюрьму предварительного заключения. Около десяти часов вечера у входа в полинезийский ресторан мой дружок достал кольт и, словно герой американского вестерна, несколько раз выстрелил прямо перед ногами у двух мужчин, которые посмели вслух восхищаться моими ногами и аппетитными округлостями мамы, пока он оплачивал счет за коктейли и жареного цыпленка. Он, конечно же, произвел сильное впечатление на присутствующих. Мы с мамой отправились выручать своего обожаемого хулигана. Тюрьма предварительного заключения, куда угодил Хосе Рамон, находилась в китайском квартале старого города. Всю ночь мы провели там. Благодаря респектабельному виду мамы и ее партийному билету нам разрешили спать в патрульной машине перед мрачным зданием тюрьмы.

Мама устроилась на заднем сиденье, коротковатом для ее длинных ног. Но моя Фея не растерялась: она высунула ноги в окно, и утром жители китайского квартала имели шикарную возможность любоваться красивыми женскими ногами в старых туфлях эпохи нашей шпионской деятельности во Франции.

Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как Фидель победно вошел в Гавану и в течение девяти часов объяснял кубинцам, каким образом следовало проводить реорганизацию действующей армии и армии мятежников, спустившихся с гор вместе с Фиделем. Когда он произносил свою речь, на плечи ему сели белые голубки. А на шее у победителя висел амулет, подаренный бабушкой Домингой.

Мне было шестнадцать лет. Меня пригласили на вечер, посвященный юбилею Министерства Вооруженных Сил и Министерства Внутренних Дел. Торжество проходило в зале рабочего кружка имени Патриса Лумумбы. Начались танцы, поэтому шум стоял невообразимый. Вдруг мой взгляд упал на высокого брюнета с горькой складкой у рта и мягкой кошачьей походкой.

Я всегда страдала и продолжаю страдать своеобразным эстетическим дальтонизмом. Я разделяю людей на красивых и некрасивых не по общепринятым меркам. Все дело решает мой третий глаз, или мой внутренний голос, называйте это, как хотите.

Я уставилась на Йойи, не в силах оторвать от него взгляд. Нас познакомили. Все шло прекрасно. В этот вечер я позволила Йойи отвезти меня домой на его раскапризничавшемся «шевроле». Эту машину мой будущий муж получил для того, чтобы иметь возможность более успешно выполнять возложенные на него задания. Кроме того, «шевроле» помогал ему вовремя являться на тренировки по карате.

Сидя в служебной машине, я чувствовала себя Золушкой, возвращающейся с бала. Мой сказочный принц был вдвое старше меня.

Он стал тайно посылать мне свои поэмы. Затем мы начали, тоже тайно, встречаться с ним в свободные дневные часы. Но нет ничего тайного, что не стало бы на нашем острове явным. И вскоре все знали о нашей связи. В результате я распрощалась со своим дружком Хосе Рамоном, который со времен стрельбы в ресторане все еще находился под домашним арестом. А Йойи, женатый на чернокожей кубинке, лучшей певице острова, вынужден был собрать в чемоданы свою одежду, обувь, бумаги и сдаться на милость своих друзей, у которых он ночевал.

Друзья Йойи были его главным достоянием. Они очень нравились маме и бабушке. Все они были очаровательны, у всех у них водились деньги. Рестораны и кабаре в конце недели, дома на берегу моря, шале в горах, рыбалка, путешествия — все это было доступно друзьям Йойи. Они принадлежали волшебному миру кубинской военной элиты. Это был цвет общества в номенклатурной униформе.

Благодаря друзьям Йойи моя бабушка Натика вновь почувствовала себя счастливой женщиной. Они приносили в дом продукты, уже давно ставшие большой редкостью, и Лала воскрешала в своей памяти старые кулинарные рецепты. Она угощала нас лангустом под горьким шоколадным соусом и воздушным суфле.

Вкушая изысканные блюда, приготовленные по рецептам Лалы Натики, мы достигали наибольшей высоты гастрономического наслаждения.

Появление в нашем доме людей в военной форме устранило многие проблемы в повседневной жизни мамы. Теперь ей не нужно было думать про спущенное колесо или сбитое зажигание, про потекший радиатор или севший аккумулятор.

Было похоже на то, что Фортуна вновь повернулась к нам лицом.

Благодаря Пепе Арбантесу, только что назначенному министром внутренних дел, Франко Ле Гались-ену, начальнику полицейского управления, близнецам Патрисио и Тони де ла Гуардиа из войск специального назначения и их командиру Паскуалито все наши проблемы были решены.

Мы обедали с Патрисио и Тони в «Орленке», ресторане отеля «Ривьера».

— Что такое войска специального назначения?

— Это элитные войска, предназначенные для выполнения особых заданий в военной обстановке. Они принимают участие в операциях захвата.

— Захвата? Какого захвата? Разве Куба собирается на кого-то нападать? Разве наша страна не проводит миролюбивую политику? Разве мы не защищаем право каждого народа на самоопределение? Разве мы не выступаем за невмешательство империалистических держав во внутренние дела других стран?

Я могла бы говорить лозунгами еще очень долго. У меня была возможность выучить наизусть многие из них. Вдруг я почувствовала удар локтем в бок. Это моя мама пыталась урезонить меня таким грубым способом. Увлекшись своей речью, я не заметила перемен, происшедших вокруг меня. После ощутимого маминого удара я обратила внимание на изменившийся цвет лица Йойи. Оно стало мертвенно-бледным. Затем я, почуяв какой-то подвох, перевела взгляд на близнецов. Они смотрели на меня так, как будто я только что упала с Марса. Нет, я была вовсе не марсианка. Просто иногда я любила покопаться в дерьме в целях исследования его состава.

После этого незабываемого похода в ресторан близнецы предпочитали не обсуждать при мне свои секретные дела.

Многие из друзей Йойи сопровождали Фиделя во время его поездки в Чили, где кубинский руководитель проводил широкомасштабную кампанию в поддержку чилийского президента Сальвадора Альенде. Эта кампания стоила Арбантесу нарушения сердечной деятельности. Это произошло после «пробежек», во время которых ему нельзя было отставать от «джипа» Команданте. «Пробежки» проходили в течение целого месяца и являлись частью операции «Сальвадор», которая едва не унесла жизни близнецов Патрисио и Тони.

После проведенной Фиделем кампании отношения с чилийским руководством стали развиваться очень интенсивно.

Тати, дочь Альенде, вышла замуж за офицера кубинской службы Госбезопасности. Это было предусмотрено специально разработанным планом. Правда, бедняга Луи упорно не хотел разводиться со своей кубинской женой, но, в конце концов, покорился, ведь государственные интересы для кубинского патриота превыше всего.

Кроме этого, была одержана еще одна немалая победа. Одного из близнецов, Тони, Сальвадор Альенде назначил главным координатором ГДП — Группы друзей президента, его личного эскорта. Это назначение произошло не без влияния некоего Эль Гуатона (Пузатого), чилийского агента, прошедшего подготовку на Кубе.

После месячного путешествия Фиделя в Чили, ежедневно освещаемого кубинской прессой, а также радио и телевидением, командировки в эту латиноамериканскую страну стали делом обычным для друзей Йойи.

Однажды к нам в гости пришли жены Тони и Патрисио. Оба близнеца находились в это время на территории дружественного Чили. Мы все сидели в саду за железным столом, дегустируя очередной кулинарный шедевр Лалы Натики.

После пятнадцати лет гастрономического воздержания моя бабушка вновь имела возможность ощутить пальцами крепость чесночных головок и кружевную вязь петрушки, всласть поплакать от горя лукового, полюбоваться богатыми дарами моря. И, что немаловажно, она могла теперь не думать о продуктовых карточках. Лала Натика блаженствовала, наслаждаясь изысканностью блюда и нашими дифирамбами в адрес ее кулинарного искусства, как вдруг по радио и по телевизору зазвучал один и тот же голос, который сообщил нам, что танки чилийской армии окружили президентский дворец, где находился Сальвадор Альенде вместе со своими дочерями и Группой друзей президента. Далее было сказано, что Альенде готов отдать свою жизнь ради защиты демократии в стране. Эта новость до основания потрясла всех нас. Мы мысленно попрощались со всеми теми, кто был в это время в Чили в составе ГДП. Все мы — жены, подруги, друзья — пребывали в неутешном горе, когда вдруг живые и невредимые появились близнецы со своими спец-войсками, а также добрая половина ГДП под началом Марамбио Пузатого. Чилийцы прибыли на Кубу, чтобы укрыться от преследования нового режима.

Самым забавным было то, что у них нашлось время упаковать подарки и загрузить телевизоры и стиральные машины. А мы-то думали, что они отдали свои жизни, защищая президента Альенде.

Прошло не так уж много времени после этих событий, когда однажды утром в Гаване обнаружили труп Тати, дочери Сальвадора Альенде. Она застрелилась из пистолета своего мужа, офицера кубинской службы Госбезопасности. А через некоторое время покончила жизнь самоубийством сестра покойного чилийского президента. Она выбросилась с верхнего этажа отеля «Ривьера».

Фидель одержал философскую победу: «Революция не может победить без применения оружия».

Близнецы, Йойи и я отправились в Сороа, чтобы на свежем воздухе снять стресс. Мы остановились в одном из шале, принадлежавших войскам специального назначения. Домик был расположен среди холмов, поросших папоротником.

Моя идиллия неожиданно и как нельзя более некстати была нарушена планом по заготовке табака. Согласно этому плану, учащимся подготовительных курсов предстояло провести в деревне два с половиной месяца, посвятив все это время сбору едкого растения.

А у меня, как на горе, ничего не болело. Мое лицо и шею не покрывали больше отвратительные волдыри, у меня не было свинки, не было аппендицита — ничего такого, что могло позволить мне остаться в городе. Несмотря на сильное желание проигнорировать это табачное мероприятие, я вынуждена была покориться и поехать в деревню вместе со всеми учащимися подготовительного отделения, имея при себе нехитрый скарб в виде ведра, шапки и чемодана. Вместе с нами поехала Ла Маркетти.

В одностороннем порядке я объявила личную забастовку под лозунгом: «Ни мытья в лагерном душе, ни лагерной еды.» Чтобы выжить в голодных условиях, я выменивала у крестьян рис и фасоль на кое-какие предметы из своего гардероба.

Вскоре мое тело покрылось толстым липким слоем отвратительной табачной пыли. Проснувшись однажды утром, я обнаружила, что мои веки и глаза настолько воспалены, что горят огнем.

— Отправляйся скорее на склад. Там сейчас состоится срочное собрание, — сказала Ла Маркетти, уставившись на меня своими лошадиными зубами.

И я отправилась на склад, в мышиную империю, благоухающую мышиными испражнениями. Особенно много внимания выпало на долю мешков с рисом и пакетов с гофио. Что касается сахара-сырца, хранившегося здесь, им мышки почему-то пренебрегали.

Я вошла в хранилище и обнаружила там пятерых своих подруг: Хильдиту, Эме Видаль, дочь одной из лучших кубинских телеведущих, и еще троих девушек, происхождение которых обрекало их на устойчивую ненависть со стороны нашей дорогой Ла Маркетти. Мы уже поняли, что нас собрали не для того, чтобы похвалить за безупречное поведение и поблагодарить за честный труд на благо Кубы. Нас вызвали, чтобы хорошенько пристыдить и призвать к порядку Проработка началась с вопросов санитарии и гигиены. Нас обвиняли в том, что мы отказываемся мыться Мы защищались, ссылаясь на то, что в лагере было всего лишь десять душевых кабин на пятьсот человек. Мыться в подобных условиях не имело смысла толкаясь в обществе пятидесяти человек, можно было только размазать грязь, но ни в коем случае не смыть ее.

— Это еще не все! Вы играете в бейсбол, а по ночам распеваете песни и вылавливаете друг у друга блох и вшей, которых мы, к сожалению, не смогли вывести в нашем лагере. Вы устроили здесь настоящий кавардак!

Кончита Ариоса одобряла слова Ла Маркетти понимающей беззубой улыбкой. А ее подруга Луиса в знак согласия кивала головой. Одна из них была первым, а другая — вторым секретарем Союза Коммунистической Молодежи. С вопросов гигиены разговор плавно перешел в другое русло. Речь пошла о гомосексуализме.

У Ла Маркетти было очень твердое намерение сделать из нас «неприкасаемых». Нужно признать, что в какой-то мере ей это удалось: благодаря слухам, пущенным не без участия зубатой итальянки, некоторые из девушек расстались со своими парнями. Ла Маркетти смогла отравить им юность.

Когда я вернулась из деревни, Йойи уже жил в нашем доме. Было странно и непривычно видеть на своем умывальнике его крем для бритья и ощущать в своей спальне и постели запах мужчины.

Но еще более странным было то, что в наш дом его впустила бабушка. И это несмотря на ядовитые замечания Лалы Натики:

— Алина, как ты можешь спать с человеком, который проделывал это с негритянкой? Ведь это может дурно сказаться на твоем умственном развитии, малышка!

Правда, меня переселили в другую комнату. Но это нисколько не мешало мне подчиняться разбушевавшейся крови. Я с упоением занималась мастурбацией, но вскоре решила, что буду получать от этого еще больше удовольствия после того, как перестану быть девственницей. Наличие девственной плевы стало меня тяготить. Да и не только меня, а и моего возлюбленного. В последнее время Йойи сильно побледнел, у него появились круги под глазами. Нужно было спасать положение. И я взяла инициативу в свои руки. Однажды ночью я проникла в комнату к Йойи и пригласила его принять участие в преодолении препятствия, которое здорово портило жизнь нам обоим.

— Ну, давай… Прямо сейчас… Все уже заснули, — подбадривала я своего дружка. Правда, долго его уговаривать не пришлось.

Я была на седьмом небе от счастья. Теперь каждая ночь превращалась в буйство любви, отнюдь не платонической. Я откровенно наслаждалась мужской силой и нежностью, не думая ни о чем, живя только своими ощущениями. Но такая активная любовь вскоре дала свои первые плоды — я забеременела.

— Если родится ребенок, тебе придется все бросить. Неужели ты этого хочешь? Ведь твоя жизнь только начинается. Подумай хорошо, Апина, — сказала мне мама.

Я подумала. Меня отвезли в лучшую в Латинской Америке гинекологическую больницу. Но, наверное, во время аборта произошло что-то неприятное, потому что я вдруг стала просыпаться по ночам от собственного крика. А каждый день ровно в полдень я буквально скручивалась от боли. Было полное ощущение того, что чья-то рука проникла в мои внутренности и сжимает их изо всей силы. Я покрывалась холодным потом от жуткой боли и от ужаса. Это проходило в классе во время занятий. Казалось, что это изгнанная душа не могла и не хотела простить мне мою жестокость.

Но, несмотря ни на что, свадебные приготовления шли полным ходом. Мама эксгумировала из французских запасов полтора метра вышитой ткани. Затем она подыскала более или менее приличное платье из гардероба Натали. Из всего этого Хуана, как всегда проявив чудеса изобретательности, сшила мне свадебный наряд.

Мы назначили свадьбу на двадцать восьмое марта. Местом проведения этого радостного мероприятия мы выбрали пляж.

Но после обеда зазвонил телефон. Я подняла трубку и услышала:

— Я хочу поговорить с Алиной!

— Это она и есть…

— Да? Хорошо… Я Леивита, начальник охраны твоего отца. У меня просто голос пропадает от возмущения! Отвратительная девчонка! Да, именно! Бесстыжая, отвратительная девчонка, не уважающая своего отца, Команданте!

Я решила, что кто-то разыгрывает меня, и повесила трубку. Но Леива снова позвонил:

— Я хочу поговорить с твоей матерью! Немедленно позови ее!

Я позвала маму к телефону. После длинной тирады начальника охраны последовал мамин ответ:

— Может быть, я не очень хорошая революционерка. Может быть… Но это не дает вам права вести себя таким образом. Следите за собой и уважайте других, товарищ.

Потом он стал угрожать Йойи. И, наконец, приказал мне не уходить из дома до тех пор, пока Команданте не освободится и не пошлет за мной кого-нибудь из своих людей. Это императивное предложение не очень воодушевило меня, и я ответила:

— Если ты думаешь, что я собираюсь сидеть здесь и ждать Команданте, как у моря погоды, то ты глубоко ошибаешься. Я выхожу замуж через четыре дня, ни днем позже. Надеюсь, ты хорошо расслышал? Или повторить еще раз? Единственное, что я могу пообещать, — не уезжать слишком далеко от дома.

Каждый раз, когда я выходила из дома, за мной по пятам следовал шпик из службы Госбезопасности. Его присутствие действовало на нервы мне и всем, кто был со мной. Мой жених и мои друзья уже подумывали о том, чтобы разбить физиономию этому надоедливому типу.

Мы ужинали в «Ла Бодегвита дель Медио», когда Леивита собственной персоной представил нам свой метр пятьдесят. Он довольно бесцеремонно затолкал меня в обвешанную антеннами «альфа ромео».

— «Желтый» вызывает «синего»! «Желтый» вызывает «синего»! — и он повез меня прямо к цели, которая, как я полагала, к этому времени позеленела от бешенства.

При виде пресыщенного выражения лиц охранников, которые открывали и закрывали двери в подземных переходах дворца Революции, я вдруг подумала, что своим поведением на трое суток нарушила пульс истории Кубы.

Меня отвели в прямоугольный кабинет, изобилующий тропическими растениями, и усадили за письменный стол, придвинутый к этажерке, на которой стояло несколько книг и пузырьки с семенами.

Было два часа ночи. Под воздействием обильного ужина и смертоносного углекислого газа, выделяемого всеми этими растениями, я засыпала. Вдруг в кабинет вошел Команданте. По всему было видно, что ему не по себе. Я осмотрела его с головы до ног и на секунду задержала свой взгляд на обуви. На нем были ботинки из мягкой блестящей кожи с тупыми носами. Раньше он не носил таких.

Я посмотрела ему в глаза, улыбнулась и первой пошла в атаку, поцеловав его. Он не сразу нарушил молчание. Я тоже решила подождать. Наконец он заговорил:

— Я позвал тебя сюда, чтобы поговорить о твоей свадьбе.

— Да… Я слушаю…

— Вы назначили ее на какое время?

— На двадцать восьмое марта. Кстати, мы не собираемся ее переносить на другой срок. Само собой разумеется, что ты тоже приглашен.

— Я не понимаю… Я никак не могу понять, почему ты не спросила моего разрешения. Это мне в голову никак не укладывается. Может, ты объяснишь, в чем дело?

У меня возникло сильное желание потрепать ему нервы.

— Разрешение? Ты говоришь, разрешение? А каким образом я могла его у тебя спросить? Разве ты не знаешь, что у меня нет номера твоего телефона? Так как же мне следовало просить у тебя разрешения?

— Да, ты права, я признаю, что уделял тебе недостаточно внимания все это время. Но выходить замуж в шестнадцать лет!

— В семнадцать. Вот уже два месяца, как мне исполнилось семнадцать лет.

— Невелика разница. Семнадцать лет — это тоже слишком рано для свадьбы. И потом, ты мало знакома с этим человеком.

— Он живет в нашем доме уже много месяцев. И, между прочим, именно он решает все наши проблемы. Ты ведь знаешь, что в доме живут одни женщины, котором часто нужна помощь. В последнее время в саду, под окнами дома, мы то и дело обнаруживаем чьи-то следы. Вполне вероятно, что за нами с какой-то целью следят… Очень может быть, что собираются ограбить…

— Но эта особа не имеет с тобой ничего общего. Он был женат на певице!

— Только не говори, как моя бабушка, что эта женщина негритянка и что если я буду с ним…

— Перестань, пожалуйста, перебивать меня! Я предполагаю, что этот тип — оппортунист!

— Оппортунист! Надо же! Я должна думать о том, оппортунист он или нет, когда дом трещит по швам от проблем. Мы живем в нищете. Между прочим, он отыскал служанку, которая украла наш серебряный самовар, а еще он… А, да о чем тут разговаривать… Послушай, уже слишком поздно, и у меня нет ни малейшего желания рыться во всяком дерьме.

— Только без грубости, пожалуйста. Я ведь с тобой так не разговариваю.

— Извини.

— Я не знаю, известно ли тебе, что он сидел в тюрьме…

— За растрату. Он был заведующим магазином и дал несколько телевизоров своим друзьям… Это не слишком страшное преступление, мне кажется… К тому же со временем люди меняются.

— Нет. Люди не меняются. Могу привести тебе пример. Один человек хотел совершить покушение на меня. Это было десять лет назад. Я спас его от расстрела. Он получил самое мягкое наказание. Я много раз с ним беседовал. Сам лично занимался его семьей. Его отпустили. А через несколько месяцев он вновь оказался в тюрьме.

— Почему? Неужели он опять покушался на тебя?

— Нет. Он пытался нелегально выехать из страны вместе со всей семьей.

То ли из-за того, что на меня очень сильно подействовал разреженный воздух, то ли по какой-то другой причине, но я была уже не в силах следить за его рассуждениями и приводимыми доводами. До меня долетали лишь отдельные куски его речи. Казалось, он говорит тезисами:

— Не могу понять, почему ты не попросила у меня разрешения…

— Ты мало с ним знакома…

— Он не подходит тебе…

Наконец, я услышала то, что слегка оживило меня:

— Я не осмеливаюсь спросить, было ли у тебя… Мне не хочется говорить об этом с тобой.

Он делал намек на состояние моей девственной плевы. После этого последовало серьезное обвинение в адрес Йойи:

— Он не только вор.

— А кто еще?

— Он насильник!

— Что?

— Да, ты не ослышалась. Он в самом деле насильник. Когда он проводил допросы в Вилла Маристра, он насиловал женщин-заключенных.

— Я очень опечалена тем, что Революция сделала офицером контрразведки вора, подозреваемого в изнасиловании женщин.

Похоже было на то, что все аргументы кончились.

— Если послезавтра ты выйдешь замуж за этого человека, можешь больше не рассчитывать на меня как на отца.

— Не вижу большой разницы.

— Если ты не выйдешь за него, я обещаю тебе, что ситуация изменится. Все, что я прошу, это немного подождать.

Мой предок победил на переговорах, пообещав позаботиться о свадебном столе, если, конечно, свадьба когда-нибудь состоится.

Потом он повел меня прогуляться по Малекону. Во время прогулки он заверял меня в том, что будет, как и положено отцу, принимать больше участия в моей жизни.

Наконец мы подошли к нашему дому. Когда я открыла дверь и они увидели рядом со мной Фиделя, мама, Йойи и бабушка в полном молчании поднялись со своих мест. Бедный Йойи, как положено офицеру, отдал честь высокому гостю. Правда, это как-то не очень вязалось с пижамой и шлепанцами моего жениха. Бабушка Лала Натика демонстративно покинула гостиную. А мама проворковала: «Ты прекрасно выглядишь. У тебя все в порядке?»

Фидель позвонил от нас Лупе Велис, жене Нунеса Хименеса, того самого, который переписывал школьный учебник географии.

Уже зарождался новый день, когда я провела Фиделя до дверей.

— А вообще-то, он с виду не такой и плохой.

— Вот видишь! Да, кстати, я все собираюсь спросить. Откуда эти замечательные туфли?

— А, это итальянские. Сделаны на заказ. Это Селия заставила меня их купить.

Мы перенесли свадьбу на другой срок. Фидель постарался сдержать свое обещание стать образцово-показательным отцом.

В день приезда Брежнева в Гавану Команданте нанес нам визит. Он был в праздничной одежде. Мы рассыпались в любезностях и расхваливали его отличную выправку.

Потом он отправился в Восточную Европу, и так же, как после возвращения из Чили, ему устроили семейную встречу, во время которой он предпринял безуспешную попытку помирить меня и Фиделито.

Для сестер, невесток и племянниц он привез флаконы с шампунями и коробки шоколадных конфет. Мужчинам в подарок достались часы. На этот раз Фидель не забыл и про маму.

Соса, тот самый Соса, который приходил к нам в дом только с хорошими новостями, появился на этот раз с ослепительной улыбкой и русской шкатулкой, в которой лежали серьги, браслет, колье и брошь. Все эти украшения представляли собой не что иное, как набор русских стекляшек. Они были еще хуже, чем тошнотворные духи того же происхождения.

Прошло не больше месяца с нашей последней встречи, и Фидель отправил за мной машину, чтобы я могла вместе с ним посмотреть кино в одном из его домов в Лагито.

Он усадил меня перед экраном, накинув на плечи теплое пальто, потому что холод в зале был просто собачий. Мы смотрели документальный фильм, посвященный поездке Фиделя в страны Восточной Европы. Если учесть, что я перестала ходить в кино, чтобы не видеть подобных зрелищ, то это приглашение было не слишком удачным.

После просмотра фильма Фидель стал говорить о своих впечатлениях от поездки. Он был очарован тем, как хорошо одевались люди в Европе.

— На Кубе так не одеваются, — сожалел он.

Разумеется, на Кубе одевались не так, как в Европе. Совсем не так. Ведь кубинцы носили одежду из джутовой ткани, раскрашенной вручную. Когда я намекнула Фиделю на два метра ткани и две катушки ниток, которые каждый житель острова получал раз в год, он предпочел сменить тему разговора.

Мы с Йойи поженились в августе, через пять месяцев после первоначально назначенной даты.

Фидель прислал к свадебному столу продукты и спиртные напитки: пирожные, салат из спагетти с ананасом под майонезом, десять бутылок рома «Havana Club» и бутылку виски для него. Все это на маленьких серебряных подносах подавали служащие Госбезопасности. В их обязанности входило также следить за составом гостей. Присутствие всех тех, кого я пригласила, включая Хильдиту и ее мужа, считалось нежелательным. Моя свадьба представляла собой политический акт, сопровождаемый тостами.

Фидель приехал вовремя и дал распоряжение начинать свадьбу. Он приятно провел время, в отличие от меня и моего несчастного мужа. Чтобы вынести всю эту неприятную ситуацию, он напился до такого состояния, в котором я его ни разу не видела. Медовый месяц, состоящий из трех дней и двух ночей, проведенных в «Habana Libre» с письменного разрешения, полученного во Дворце бракосочетаний, превратился в цепь сплошных разочарований. Перед тем как уйти, мой отец отвел меня в сторону и предупредил:

— Когда ты будешь разводиться, не ищи меня.

— Не беспокойся. У меня ведь все равно нет номера твоего телефона.

Мы с Йойи постарались выбросить из памяти испорченный медовый месяц. Для этого мы отправились в Варадеро, где провели целую неделю, нежась на солнце. Мы лежали на песке, разморенные и тоскующие, словно пара крокодилов, загнанная в тесную клетку.

Бабушка Натика вновь принялась за исполнение своей святой обязанности — защищать честь женщин ее дома. Эту обязанность она добровольно взяла на себя еще в те далекие времена, когда ее дочь вступила в скандальную связь с бородатым мятежником.

— Йойи, — обращалась Лала к моему мужу, — моя внучка слишком юная и слишком красивая для того, чтобы ты спал с этой толстой грязнулей. Ты слышишь, Йойи?

«Толстая грязнуля» отвечала за «замороженную зону» в Нуэво Ведадо. Она распределяла конфискованную мебель между руководящими работниками.

Я стала жить с Йойи в квартире, которую обставила эта толстая грязнуля. По ночам я не могла заснуть. Мне не хватало моей комнаты, моей ванной. Я тосковала по своей кровати и своей подушке. В два часа ночи я поднималась с постели, одевалась и отправлялась на ночную прогулку. Я бродила по двадцать шестой авеню, доходя до самого своего дома.

«Толстая грязнуля» не имела ни малейшего отношения к тем бесятам, которые незаметно проскользнули в мою душу в ту самую ночь, когда Фидель обвинил моего будущего мужа в воровстве и насилии. Эти дьяволята не переставали жить во мне, а, напротив, все больше укоренялись и даже стали расти, все больше и больше приводя в смущение мои мысли о супружестве с Йойи.

Я все еще находилась под сильным влиянием обожания и подобострастного страха, исходящего от всех тех, кто аплодировал Фиделю и кричал: «Вива! Вива!». Я все еще доверяла Фиделю.

В августе следующего года я уже развелась с Йойи. Мне было тогда восемнадцать лет. Вскоре после развода наш дом заполонили офицеры контрразведки и элитных войск. Было похоже на то, что они разработали план совместной военной операции, конечной целью которой была я. Если сказать об этом проще, все они хотели переспать со мной. Идя по дому, я то и дело натыкалась на кого-нибудь из «лучших друзей» моего мужа.

Бабушка Натика, несмотря на свои высокие моральные требования, почему-то открывала дверь всем этим типам. Наверное, ей не хотелось расставаться с той обстановкой, которая царила в нашем доме в последнее время. Натике нравилось принимать гостей, угощая их изысканными блюдами. К тому же она и сама любила вкусную еду. Моя бабушка была гурме. Разумеется, если бы все эти люди перестали бывать у нас, из дома исчезли бы и лангусты, и омары, и все остальное, что приводило в гастрономический трепет мою Лалу. По этой же причине она всегда передавала мне трубку, когда звонил кто-нибудь из жен друзей Йойи. По-моему, бабушка Лала Натика готова была, наконец, принять новую жизнь и людей нового кубинского общества. На некоторых условиях, разумеется. Меня же все это никоим образом не устраивало, поэтому я старалась отдалиться от всех друзей и подруг Йойи.

На Кубе возобновилась работа по объединению школы с деревней. Если до этого учащаяся молодежь проводила по два с половиной месяца в сельской местности, на полях Родины, трудясь на благо нового общества, то теперь речь шла о другой форме трудового воспитания. Предполагалось, что студенты и школьники будут жить и работать в деревне. По всему острову были построены здания серого цвета, в которых в течение шести дней в неделю должны были жить учащиеся. Первая половина дня отводилась учебным занятиям, а после обеда школьники обязаны были работать в поле.

Сильвио Родригес воспевал новый дом, в котором расположилась новая школа, колыбель новой расы. Впрочем, это не мешало ему быть великим поэтом острова Куба. Он просто выполнял задачу, поставленную перед ним правительством: убедить массы в правильности нового педагогического изобретения.

При выборе новой школьной формы учитывались в первую очередь ее удобство и современность. Так говорил Фидель. Было решено шить одежду для школьников из синтетических тканей. Конечно, в синтетике было жарко, но зато она почти не мялась, а значит, отпадала необходимость пользоваться утюгом. Таким образом, намного сокращалась вероятность ожогов, пожаров и других несчастных случаев, связанных с использованием электричества. А что касается обуви, то у кубинских школьников ничего в этом плане не изменилось. Это были все те же пластмассовые туфли, произведенные на свет японскими машинами, которые Фидель закупил в 1967 году. Жители острова продолжали топтать родную землю в обуви образца 1967 года.

«Леонсио Прадо» представляла собой блочное здание и находилась в полутора часах езды от Гаваны. Первое время я даже радовалась, что смогу побыть вдали от своих домашних и гостей, которые меня порядком утомили. Но эта радость продлилась недолго, потому что условия существования не вызывали приятных эмоций. Общественные туалеты, теснота, доносы, воинствующий коммунизм, двойная мораль, воровство — все это присутствовало в «Леонсио Прадо». И все это было мне в высшей степени отвратительно.

На этот раз мы работали на ананасах. Саженцы этих растений покрыты шипами, и мы постоянно получали невероятно болезненные уколы. В конце концов тело покрывалось ранами. Наша синтетическая одежда быстро грязнилась и тело переставало дышать. Нам постоянно хотелось есть. Мы с нетерпением ждали урожая, чтобы набить себе пустые животы.

Все школы Кубы принимали участие в социалистическом соревновании. Для того чтобы добиться хороших показателей в учебе и оказаться среди победителей, учителя и директора шли на обман: накануне экзамена они просто-напросто писали на доске тему. Выпускникам это, конечно же, облегчало жизнь. Но ведь чтобы поступить в ВУЗ, нужны были знания. Впрочем, учащиеся подготовительных курсов пользовались привилегией при поступлении. Я все так же была увлечена медициной.

Однажды ко мне на занятия пришел Гондурас, самый настойчивый из всей этой армии лицемеров, которые после развода с Йойи хотели переспать со мной. Этот парень был индийцем. Его внешность не вызывала в этом никаких сомнений. Но родом он был из Гондураса. Мой страстный поклонник с детства был сиротой.

Мать отправила его на каникулы в Гавану к тете. Вернувшись домой, двенадцатилетний мальчик не нашел никого из своих родных. Дом был пуст. Ему ничего не оставалось, как поехать назад к тете. Но его гаванская родственница, заслышав первые шаги Революции, первым же самолетом улетела с острова, не поставив в известность никого из своих родных.

Можно себе представить, каково было ему, двенадцатилетнему подростку, одному в Гаване, окруженному возбужденной толпой, кричащей: «Вива! Вива Фидель!» и «К расстрелу! К расстрелу!» Все эти события подействовали на него, как ледяной душ.

Его взяла под свое крыло армия и решила за него все его проблемы. Но на пороге юности он оказался в полнейшем одиночестве. У него не было близких людей, не было и своего жилья.

— И тогда я открыл для себя новый способ существования. Я стал приходить в дома, где кто-то умер, выдавая себя за друга или просто хорошего знакомого покойного. Таким образом я находил себе ночлег… Да и хоть какое-то человеческое общение. Ведь в доме, куда пришла смерть, всегда найдется хоть одна страждущая душа, нуждающаяся в сочувствии и готовая посочувствовать…

У него была буйная фантазия и звание младшего лейтенанта. Он служил в войсках специального назначения. Мы оба были молоды и жизнерадостны. Нам было хорошо и весело вдвоем. Мы стали встречаться втайне от всех. Это длилось до тех пор, пока бравый Абрантес не узнал о наших тайных свиданиях и не отправил Гондураса в Японию зарабатывать четвертый квалификационный разряд по каратэ. Он писал мне великолепные письма, наполняя мою жизнь орфографическими, синтаксическими, пунктуационными и другими ошибками, которые его совершенно не смущали и не огорчали. Он писал о своей любви, о своем желании так весело, так просто и так откровенно, что я до сих пор немного упрекаю себя в том, что не пожила с ним больше.

Когда Фидель прислал за мной, чтобы сообщить о том, что простил мне мой развод, я готова была предоставить ему возможность предсказать вероятность моего второго развода. Мне и в самом деле хотелось рассказать ему о Гондурасе. Но отец не оставил мне времени на сердечные разговоры.

Я сидела и слушала его рассказ о гидрофитах, которые должны были сыграть очень важную роль в новом пятилетием плане. Фидель считал, что в сельском хозяйстве нужно больше использовать селитру. Особенно в этом удобрении, по его мнению, нуждались виноград, клубника и рис. Фидель с энтузиазмом рассказывал мне о переменах, которые скоро начнутся в сельском хозяйстве Кубы, как вдруг с моим зрением стало происходить что-то странное. Я вдруг увидела, как кожа моего отца стала растворяться в воздухе… Вот она совсем исчезла, и показались сухожилия и обнаженные нервы. От них исходила зловещая аура. А на лбу раскрылся огромный окровавленный третий глаз.

Я отогнала это ужасное видение, но ночью обнаружила внутри своего организма большие перемены. Во-первых, я поняла, что задержка менструации не случайна, а во-вторых, весь мой кишечник будто парализовало.

Несмотря на пламенную любовь Гондураса, долетающую до меня в его прекрасных письмах, я чувствовала себя все хуже и хуже и, в конце концов, стала испытывать ненависть к своему телу, которое мне больше не подчинялось и при этом строило предательские гримасы. Я решила наказать его за такое ренегатское поведение и с этой целью лишила его питания. Это было нешуточное наказание: когда я отмечала окончание курсов, поступление на медицинский факультет и долгожданное возвращение моего эпистолярного жениха, я весила всего лишь сорок килограммов.

Самолет, на котором прилетел Гондурас, должен был совершить посадку в аэропорту Хосе Марти. Я поехала туда встретить своего жениха, предварительно искусственно по мере возможности увеличив свой объем. Я натянула четыре пары чулок, надела брюки; бюстгальтер я наполнила тряпками. На мой взгляд, я стала выглядеть гораздо полнее. Но Гондурас прошел мимо меня. Он искал глазами свою любимую Алину и не узнавал ее в этой цапле, которая улыбалась ему болезненной гримасой ходячего мертвеца.

Он стал выхаживать меня. Он клал мне в рот крохотные порции наполовину пережеванной пищи. Он обращался со мной, как с больной птицей.

Анорексия, т. е. потеря аппетита — это болезнь, с которой на Кубе незнакомы. Но мне «посчастливилось» с ней познакомиться, и очень близко.

Гондурас открыл то, чего не могли понять многие психиатры: болезнь, возникшую от недостатка любви, можно излечить только любовью, вниманием и заботой.

Мама искала медицинские советы в старых «New York Times», которые оседали в ее стенном шкафу, переделанном в кабинет Минвнешторга. Она читала «Открытые письма врачу» и ответы на них. Однажды после обеда она пришла ко мне на террасу, держа в руках газету. Я в это время лежала в гамаке. Когда мама стала читать вслух газету, я приподняла голову, чтобы лучше слышать ее:

«Мадам, если у вашей дочери наблюдается тенденция потери аппетита и, как следствие, сильное похудение, значит, она страдает нервной анорексией. Чаще всего причиной этого заболевания является особый тип отношений с матерью, сложившийся в детстве».

— Мама, ты не виновата. С этим можно жить. От этого не умирают. Не переживай.

— Может быть, ты и права. А почему все время, когда ты слушала меня, у тебя голова была поднята, как у курицы? Ты всегда так держишь голову? Никогда не опираешься на что-нибудь?

— Не знаю… Я от этого не устаю.

Но это почему-то очень насторожило маму, и она с озабоченным видом ушла в дом. Через некоторое время она вернулась с книгой по психиатрии:

«Если человек долго держит голову прямо, не испытывая при этом усталости, перед нами больной, страдающий так называемой „психологической свинкой“, характерной Для некоторых видов паранойи».

Я молча слушала маму и ждала ее выводов. Вывод был такой:

— Во всяком случае, Алина, если ты хочешь, чтобы Гондурас продолжал жить в нашем доме, ты должна выйти за него замуж. Я не потерплю в своем доме сожительства.

И она ушла. После ее заявления моя голова надолго поникла. Но за этой историей с сожительством крылось совсем другое. Незадолго до этого члены Комитета Защиты Революции (КЗР) пришли к нам и попросили показать им документ, в который были вписаны все жильцы дома. Затем они потребовали трудовую книжку и карточку «того товарища, который живет в этом доме, товарищ». Речь шла о карточках, выдаваемых кубинцам Лабораторией контроля за снабжением и отделом Министерства внутренней торговли, который регулирует и контролирует распределение нормированных продуктов. Визит членов КЗР закончился небольшим напоминанием о правилах поведения на острове Куба: «Вы же знаете, что нельзя, чтобы в доме жил новый человек, если об этом не поставлен в известность КЗР».

Гондурас покорил Натику с гораздо большей легкостью, чем Йойи. Разумеется, важную роль в этом сыграло отсутствие негритянки в его ближайшем окружении. Но не меньшее значение имели продукты, поставляемые Гондурасом в наш дом в огромном количестве, а также глыбы миндального льда. Все это мой любимый приносил из офицерских столовых войск специального назначения.

Самым забавным было то, что он привел вслед за собой тех же самых людей, которые приходили к нам в дом вместе с Йойи. Это были близнецы, которые покровительствовали его карьере. Он стал третьим сыном для родителей Тони и Патрисио, милых стариков, которых звали Мими и Попин.

Фиделю так понравился мой новый необъявленный муж, что он пригласил нас встретить Новый год у Абрантеса.

После этого удачного вечера Абрантес сделал Гондураса своим помощником и личным водителем.

Я поступила на медицинский факультет. Все шло прекрасно, как вдруг началась война в Анголе, которая погрузила остров в истерическую воинственную горячку.

Первыми опустевшими кварталами в Гаване были черные кварталы. Они не изменились за годы Революции: Ла Дионисиа, Эль Пало Кагао (Палка, измазанная дерьмом), Йега э Пон (Приди и поставь). Первые батальоны, которые Куба отправила в Анголу, состояли из черных. От этого сильно и нехорошо попахивало презрением.

То, что происходило в стране, не просто озадачило меня, но ввергло в пучину сомнений. Я упорно хотела услышать связное и доходчивое объяснение относительно резкой перемены политики острова. Почему миролюбивая Куба, всегда ратующая за самоопределение народов и принцип невмешательства, вдруг превратилась в империалистическое государство? Почему она отправляет свои войска в чужую страну? О каком невмешательстве можно было вести речь после этого святотатства?

Но к кому я могла обратиться с этим вопросом? Я слишком хорошо запомнила реакцию Йойи и близнецов на мой вопрос о войсках специального назначения. Мне не хотелось, чтобы на меня опять смотрели, как на инопланетянку. В конце концов я решила, что есть единственное место на Кубе, где я могу услышать ответ на свой вопрос.

И я отправилась во дворец Фиделя. Я обосновалась в приемной, твердо решив для себя, что именно сегодня и именно здесь я получу ответ на свой нелегкий вопрос. Мне не пришлось долго ждать. Войдя в кабинет Фиделя, я увидела, что он стоит перед картой, утыканной иголками.

Он разворачивал свои войска. Наконец-то для него нашлась настоящая война! Ему наскучили эти второстепенные стычки в Сирии, Алжире, Намибии, Афганистане и Латинской Америке. Он как раз освобождался от сильного покровительства русских, приобретая все большую самостоятельность.

Фидель стоял перед картой, весь в пылу предстоящих сражений. Он даже не услышал моего вопроса. Я спросила у него, почему он лишил Кубу армии и оружия, зная, что наша страна находится под постоянной угрозой вторжения янки.

Я вышла из дворца с горьким убеждением, что меня Долгое время дурачили. И еще я подумала, что ввязав Кубу в войну в Анголе, Фидель тем самым оказал неоценимую услугу янки, находящимся всего лишь в девяноста милях от нашего острова. Имея под боком воинственного Фиделя, американская армия жующих жвачку блондинов, пребывающая в безделии со времен войны Вьетнама и Кореи, не осталась бы теперь без куска хлеба.

Мои друзья, оставшиеся в живых после чилийских событий, отправились в Анголу вслед за батальонами черных. Для того и были предназначены десантные войска. Целая армия кубинских солдат оказалась на черном континенте.

А я продолжала утверждать, что нельзя защищать коммунизм, вступая в противоречие с коммунистическими принципами. Это было просто нелогично.

Я ополчилась на Гондураса:

— Ты ведь не поедешь туда? Ведь не поедешь, Гондурас? Ты же не захочешь убивать людей? Ты должен отказаться от этой войны! Ты же знаешь, что такое быть сиротой! Разве тебе хочется осиротить других детей?

— Да ты с ума сошла, моя старушка! Ты хочешь, чтобы меня считали трусом и пальцем на меня показывали? Как я могу отказаться? Ты просто сама не знаешь, что говоришь… И потом, дело нашей Революции…

— Только уж хотя бы ты не говорил мне, что отправляешься в Анголу защищать Революцию! Насколько мне известно, Революция — не в Анголе, а здесь, на Кубе! Вот и защищай ее в своей стране!

Мои последние иллюзии рассеялись, и я, наконец-то, раскрыла глаза.

В последнее время моя жизнь превратилась в цепь меняющихся, как в калейдоскопе, развлечений — рыбалка, отдых на берегу моря или в горах в швейцарском домике, ужин в ресторане, праздничный обед с друзьями, развлекательные поездки… А кроме того, тряпки, побрякушки… Все это было, конечно же, весьма приятно, но я не желала идти на сделку с совестью и торговать своими принципами.

— Почему вы называете себя солдатами? Какие же вы солдаты? Вы — наемники! Самые обыкновенные наемники!

Мой любимый в задумчивости поскреб себе затылок и через некоторое время ответил на мое обвинение:

— Мне, конечно, не стоило бы тебе этого говорить… Но я очень хорошо тебя понимаю. Алина, вся проблема состоит в том, что для такой мелкой сошки, как я, очень опасно думать. Думают те, кому это можно. А я уже давно просто никто.

Он меня многому научил, мой многострадальный индиец. Когда под неодолимым напором ежедневной серости вдруг отступало романтическое настроение и чувства теряли свою свежесть, он говорил мне: «Никогда не бросай меня. Любовь понемногу образует свои собственные потребности».

Я ответила своему мудрому индийцу:

— Не волнуйся. Может быть, я когда-нибудь научусь жить с двумя правдами.

Несмотря на то что многие из воевавших в Анголе внешне совсем не похожи на наемников, они тем не менее ими были. Этих кубинских солдат нанял Агостиньо Нето. Он оплатил все, вплоть до стоянки в портах кубинских кораблей.

После этой страницы в истории Кубы к нам стали относиться презрительнее. Было впечатление, что остров несколько излишне обнажился перед миром. Ангольские события принесли во многие семьи Кубы печальные известия. Остров был в скорби.

Абрантес, находящийся в то время на посту министра внутренних дел, был направлен в Анголу с проверкой боевого состояния войск. У меня было предчувствие, что если Гондурас поедет вместе с Абрантесом, то он вряд ли вернется назад вместе с ним. Было логично предположить, что на Гондураса обрушится мощный шквал вопросов со стороны друзей и товарищей по оружию. Ведь в плане сплетен и злобы казармы ни в чем не уступают борделям.

Поскольку мои яичники отказались нормально работать, желудок и кишечник тоже бастовали, а другие внутренности под руководством мятежной нервной системы тоже вели себя неподобающим образом, мой муж опасался оставлять меня одну. К тому же он боялся, что его больная птица умрет от истощения, оставшись без его забот и без полупережеванной пищи, которую он заботливо вкладывал ей в клюв. Поэтому Гондурас убедил Абрантеса в том, чтобы тот устроил меня в одну из лучших клиник Гаваны для того, чтобы я смогла подлечиться. Предполагалось, что я пробуду там до их возвращения из Анголы.

Так я оказалась в клинике, которая называлась Хирургическое отделение министерства внутренних дел. Здесь лечились члены политбюро и их семьи.

Через три недели Абрантес вернулся из своего турне. Он приехал ко мне в госпиталь прямо из аэропорта, чтобы сообщить неприятную новость. Гондурас вынужден был остаться в Анголе, потому что поползли нехорошие слухи о нем. Его товарищи говорили между собой, что Гондурас бросает их, что здесь все рискуют своими жизнями, а он отсиживается дома, потому что женат на дочери Команданте.

— Выходит, он расплачивается за мои грехи.

— Тебе будут регулярно передавать его жалованье и письма от него. Он дал письменное согласие в том, что ты имеешь право получать его деньги. И еще. Он попросил, чтобы я заботился о тебе…

В тот же вечер я вернулась из клиники домой.

Письма из Анголы очень тревожили меня:

«Теперь я в разведывательном взводе представь вчера я пробыл более шести часов под обстрелом, но стреляли наши, а не противник так бывает когда идешь в разведку, но со мной ничего страшного не случилось, а потом мы пошли осмотреть хижину недалеко от нас там какой-то зверек упал в котел здесь едят такие штуки с гнилой малангой я не знаю как это у них называется, а этот зверек похож на большую ящерицу разноцветный с вывернутыми ногами и он высовывает свой дьявольский язык и это самое уродливое животное которое мне пришлось увидеть в своей жизни Когда заняли хижину или правильней землянку дом вырытый в земле без окон с соломенной крышей люди были уже отравлены.

Произошла неприятность с Педрито из третьей роты он набросился на еще живую анголезку не знаю почему есть люди которые звереют от стрельбы наверное это война виновата во всем Я всегда думаю о тебе и в углу который мне отвели я повесил твою фотографию там мы с тобой вдвоем это на свадьбе дочери Нуньеса Хименеса с Эль Гуатона ты знаешь что я остался здесь не по своей воле, а потому что как ты говорила наши войска не лучше борделя все стали говорить что я превратился в труса из-за тебя или что-то типа этого короче всякую гадость мне Пепе все передал, а ты как всегда оказалась права война это сплошное дерьмо и было бы хорошо если бы она вообще никогда не начиналась, но я надеюсь что скоро вернусь к своему цыпленочку все это не должно нас разъединить напротив…»

Я жила в постоянном страхе ожидания. В любой момент я могла получить извещение о его гибели. Я устала от этого страха.

Эта маленькая война унесла более двадцати тысяч жизней из ста пятидесятитысячной армии Кубы. Эта война разъединила и разбила почти все семейные пары острова. Партия объявила охоту на неверных жен. На собраниях партийных ячеек наиболее сознательные товарищи мучили мужей-рогоносцев, заявляя:

— Товарищ, ты должен выбрать между Коммунистической партией Кубы и женой, изменившей тебе!

Те, кто делал выбор в пользу изменивших жен, с пониманием отнесясь к их легкомысленному поведению, лишались партийного билета.

Жозефина занимается мастурбацией. Ее мать относится к этому с пониманием и говорит, что это вполне нормальное явление. Но поскольку отец относится к этому по-другому и бьет свою дочь, решено пойти на прием к врачу-психиатру. Психиатр говорит, что поведение Жозефины соответствует ее возрасту.

П/Н: Поведение Жозефины нормальное.

П/Н: Отношение матери к поведению дочери правильное.

П/Н: Отношение отца к поведению дочери правильное.

П/Н: Ответ психиатра верный.

Нужно было выбирать один из двух вариантов ответа — П/Н — правильно или неправильно. Всего было семьдесят вопросов такого типа во время первого экзамена, который успешно сдали пятьсот студентов медицинского факультета. Это был экзамен по психологии. Курс, который мы прошли, назывался «Человек и его окружение». Кроме психологии, мы изучали марксизм, анатомию и биохимию. Генетику мы проскочили, потому что все преподаватели в это время исполняли «интернациональный долг».

Техника, который охранял трупы для занятий по курсу анатомии, звали Боливар. Во время работы он никогда не надевал перчаток, от этого у него под ногтями появились грибы.

Эти мирные мертвецы, о которых никто не заявил, покоились в чанах, наполненных раствором формалина. Они напоминали мне заспиртованных инкубусов из моего детства и так же, как инкубусы, были безмолвны — никому и ни на что не жаловались, ничего не просили. Я никогда не видела, чтобы к живым относились с таким уважением и почтением, с каким Боливар относился к мертвым.

Для поступления на медицинский факультет кроме отличной характеристики необходимо было сдать зачет по политподготовке, который принимала комиссия, состоящая из членов Коммунистического Союза Молодежи факультета.

— Что ты думаешь о ФКП?

— А о странах СЭВ?

— А о так называемом бразильском чуде?

— Объясни, кем был Бен Белла и какую роль он сыграл в политике.

Экзамены были очень сложными. Они проходили в форме тестов. Нужно было ответить на семьдесят заданных вопросов, выбирая один из четырех предложенных ответов.

В конце экзаменов на стене вывешивался большой лист бумаги с правильными ответами. Таким образом мы могли сверить свои ответы с правильными.

На факультете не нашлось ни одного гения, который ответил бы верно более чем на десять вопросов. А значит, всех студентов ждала пересдача экзамена. Но где была гарантия, что новая попытка окажется более удачной? И тогда кто-то из нашей группы предложил подкупить за пятьсот песо человека, который печатал материалы экзаменов. Вскоре мы имели копию тестов. Теперь не нужно было убиваться, изучая науку с помощью кофе.

Мы считали себя самыми гениальными студентами медицинского факультета.

Каково же было наше удивление, когда в начале третьего курса мы обнаружили, что вместе с нами в новом учебном году будут учиться и все остальные студенты. Все пятьсот человек успешно сдали экзамены, дав возможность неплохо заработать мерзавцу, который печатал материалы экзаменов и выгодно продавал их.

К счастью, медицина постигается не посредством тестов, а посредством любви к больным и готовностью сострадать.

Причиной моего знакомства с танцором явилась, как ни странно, война в Анголе. Я до сих пор не знаю, что тогда делал Панчи в службе охраны детской больницы Гаваны. Что касается меня, я пришла обследовать дочь моего мужа-наемника, одинокое и грустное дитя. Были ли мы знакомы с одним и тем же врачом? Не знаю. Вернее, не помню. Да и какое это имеет значение? В конце концов, любовь — это единственный ориентир во времени.

Его голову покрывал светлый детский пушок. Нос у Панчи был картошкой, а на коже виднелись следы от юношеских угрей… А его ноги… Они напоминали дорические колонны. Когда он шел, то казалось, что движется храм, а не человек.

Это была взаимная любовь с первого взгляда. Мы разобрались с болезнью малышки и доставили девочку домой, снабдив полученными у врача рецептами. А потом мы с Панчи сели на краю тротуара и стали разговаривать.

В 1962 году мать Панчи совершила набег на Национальную школу искусства, желая видеть свою старшую дочь балериной, а двух сыновей — музыкантами. Мать и двое мальчиков сидели в ожидании вынесения приговора, как вдруг перед ними материализовалась Лаура Алонсо, дочь легендарной балерины Национального балета Кубы Алисии Алонсо.

— Мальчики! Поднимитесь оба и покажите мне ваши подъемы! Боже правый, они прекрасны!

Последние слова, сказанные Лаурой Алонсо, были далеки от истины. Но сегрегационная и махистская Куба шестидесятых годов отправляла в трудовые лагеря исправительного типа всех тех, кто танцевал или играл. Танцоры и музыканты трудились во благо Родины и Революции на полях страны вместе с последними священниками, а также с моими волосатыми ровесниками, учениками средних школ. И пока танцоры совершенствовали свой моральный облик и способствовали укреплению экономики страны, в области искусства, выражаясь фигурально, мужчины блистали своим отсутствием.

Лаура убедила опечаленную мать, что танец сможет дать ее сыновьям в жизни гораздо больше, чем музыка.

— Мадам, на Кубе вы на каждом углу можете встретить танцора румбы. Их здесь тысячи. Но чтобы танцевать в балете, нужно быть почти совершенством.

Мать не согласилась со словами Лауры, но мальчиков все же оставила.

Я рассказала Панчи, что меня заставили бросить балет, потому что приговорили к химии. И это несмотря на то, что я никогда не понимала, что такое электрон. Мои не очень теплые взаимоотношения с химией не убавили у моей мамы решимости сделать из меня специалиста в этой области, напротив, они заставили ее проявить активность и даже пустить в ход свои связи. Таким образом я стала ученицей знаменитого Ледона, ультрахими-ческого гения Национального научно-исследовательского центра, а также всей страны. Предполагалось, что это величайшее светило будет освещать мне дорогу в потемках химии три раза в неделю. Затеяв все это, мама пошла на огромную жертву. Ведь теперь ей нужно было три раза в неделю отрывать себя от неотложных дел и везти меня к великому ученому. Как только я переступила порог дома Ле-дона, он дал мне бумагу и карандаш и попросил нарисовать для него несколько пейзажей. Он собирался украсить ими стены своего дома. Затем величайший авторитет в области химии предложил мне объяснить действие законов физики в pirouette fouettee. Я сделала это столь своеобразно и неповторимо, что мы с Ледоном условились унести в могилу мое оригинальное видение законов физики…

Меньше чем через месяц после нашего знакомства мы с Панчи танцевали pas de deux в одном из номеров гостиницы «Капри», который нам удалось снять благодаря жене Абрантеса. Это был ее подарок к дню моего рождения. Я очень хорошо помню тот день и восхитительную, но немного печальную атмосферу, в которой мы с огромной любовью и безграничной нежностью зачали будущего тролля.

Мой муж-легионер вернулся на Кубу ровно через неделю после выздоровления дочери и ровно за три недели до нашего «балета» с Панчи.

Гондурас опечалился моим уходом, но вскоре он смог утешиться, руководствуясь своим излюбленным принципом: всегда найдется кто-нибудь, готовый посочувствовать и пожалеть. Мои лучшие подруги взяли на себя задачу утешить моего бывшего мужа.

Все бы на этом и закончилось, если бы Гондурасу не захотелось воспользоваться симпатией, которую он внушал Фиделю, чтобы поплакаться ему в жилетку, представ эдаким несчастным свергнутым со своего законного трона супругом.

Леивита, этот крикливый гном, подобно многим своим предшественникам на должности начальника охраны, проходил в это время интенсивный курс лечения в психиатрической клинике. Его обязанности теперь исполнял какой-то другой человек. С ним я еще не успела познакомиться, но вскоре после встречи моего бывшего мужа с Фиделем я услышала по телефону обиженный голос нового начальника охраны. Он просил меня не уходить из дома до тех пор, пока Команданте не пришлет за мной машину.

Я приехала во дворец в новенькой машине.

— Я не могу поверить, что ты бросила героя Анголы! И ради кого? Ради какого-то танцора!

— Я его йе бросала, Фидель! Это он уехал от меня на войну еще два года назад.

— Танцор! Если он танцор, то уж, конечно, педераст! Не сомневайся в этом! А как же теперь твоя учеба? Ты об этом подумала? Я превратил Кубу в медицинскую державу!

Мне легче было повеситься, чем признаться ему, что я беременна. Разве можно было говорить о любви с Фиделем, этим вечным холостяком? Как, впрочем, и с мамой, вечной возлюбленной. Когда она узнала счастливую новость, она тут же выставила меня за дверь.

— Если ты хочешь родить ребенка от этого голодранца, делай это там, где его нашла.

От места, где жил этот голодранец, до медицинского факультета нужно было добираться добрых три часа в автобусе.

В ветхой однокомнатной квартире с кухней кроме Панчи жила его сестра с мужем и дочерью. В первый же день приезда в жилище своего возлюбленного я принялась с помощью лезвий отскребать в туалете дореволюционную грязь. Наведя относительный порядок в туалете, где вместо унитаза была дырка, я попыталась узнать, что нужно сделать, чтобы установить сантехническое оборудование. Оказывается, для этого нужно было стать в очередь и, набравшись терпения, ждать несколько лет. В случае везения через пять лет вам заменяли отслуживший свой срок унитаз. Установки же сливного бачка приходилось ждать еще дольше, поскольку бачки разбивались намного быстрее, чем остальное саноборудо-вание. Все эти подробности привели меня в полное уныние. Я поняла, что прежде чем в квартире Панчи появится унитаз, много воды утечет. И тогда я впервые поссорилась с мамой.

— Я буду рожать здесь, в этом доме, потому что, если бы не я, ты бы в этом доме не жила. Ты вообще бы жила под крышкой пианино. Ты все свое добро отдала Фиделю, а он тебя за это отблагодарил? Наоборот… А если бы танцор-голодранец жил в какой-нибудь другой стране, никто бы так его не грабил, как это делает наше государство. Мы единственная страна, где государство забирает у человека все заработанные деньги, даже не показав их, и заставляет вместо унитаза пользоваться дыркой в полу!

— Но государство все дает тебе бесплатно!

Спорить с мамой на политические темы было бесполезным занятием.

Мы с Панчи поженились, чтобы не терять привилегии, предоставляемой государством молодоженам. Такой привилегией являлась возможность приобрести кое-какие вещи во Дворце бракосочетаний. Мы купили два столовых прибора, простыню, спортивный костюм, кальсоны, покрывало. Некоторым везло больше, и они приобретали, кроме всего перечисленного, еще и туфли.

Когда пришло время проходить медицинскую практику, мой живот приобрел солидные размеры. Так что в стационарный университетский центр имени Мануэля Файярдо я пришла не одна, а в компании с будущим троллем.

Профессор Вагнер встретил практикантов следующей речью:

— Выполнение интернационального долга на территории Анголы является в настоящее время первостепенной задачей, поставленной нашим правительством перед кубинским народом. Поэтому в наших больницах сейчас недостает медицинских материалов и инструментов. Ведь они еще более необходимы нашей армии там, в Анголе. Но мы не должны опускать руки в этих непростых условиях. Необходимо искать и находить выход в самых сложных ситуациях.

Врачи и медсестры нашей клиники с пониманием относятся к трудностям, вызванным объективными причинами, они вносят свой посильный вклад в изменение ситуации в лучшую сторону. Например, медсестры нашего центра изобрели заменитель мочесборника.

И он показал нам невероятно сложную и малоэффективную конструкцию, состоящую из лейкопластыря, резиновых перчаток и банки из-под майонеза. Одного взгляда на больного, которому «посчастливилось» пользоваться мочесборником кустарного производства, было достаточно, чтобы понять, какие дополнительные страдания причиняет этот аппарат и без того страдающим людям.

— Каждому из вас будет доверен один пациент.

Он говорил, будто вслух читал подготовленный текст.

В больнице иерархия была поставлена с ног на голову. Самой главной личностью здесь была кладовщица. Она распоряжалась всеми больничными запасами. После нее по важности шли медсестры, которые были в курсе всех событий. За медсестрами следовали врачи, за врачами — мы, студенты, и, наконец, в самом низу иерархической лестницы находились больные.

На этой неделе у нас начинались дидактические занятия. Профессор Вагнер рассказывал нам о паховых мышцах и семенных каналах со слабыми стенками, когда в зал вошел тщедушный старичок. Он шел, широко расставляя ноги, осторожно проталкивая вперед мошонку гигантского размера. Этому пациенту сказали, что его лечение и выздоровление напрямую зависят от этого эксгибиционистского акта.

Старик сглотнул слюну, спустил штаны и осторожно, словно спящего младенца, взял в руки и положил на стол свою огромную мошонку, поросшую серой шерстью. Он смотрел на нее каким-то отстраненным взглядом, словно она не являлась частью его тела, а принадлежала кому-то другому.

— Это случай паховой грыжи. Вы можете подойти поближе и пощупать, — бросил нам Вагнер.

Не прошло и трех недель с начала практических занятий, как Кончита и Луиса, наша знаменитая парочка активных деятельниц Коммунистического Союза Молодежи, получили телеграммы одинакового содержания: они должны были остаться на второй год из-за пропусков занятий по физкультуре.

Через три дня такую же телеграмму получила и я.

Как больной старик выкладывал на стол свою огромную мошонку, так и я выложила на стол декана факультета свой раздутый живот, предварительно освободив его от одежды.

— Как вы думаете, это свинка?

— Нет, конечно, — ответила декан.

— Почему вы хотите, чтобы я стала первой беременной на факультете, занимающейся гимнастикой?

— Дело в том, что две студентки обвиняют тебя в том, что ты запугала преподавателей физвоспитания.

— Как? Я одна затерроризировала всех преподавателей? Каким образом?

— Ты показала им фотографии, на которых ты вместе с Фиделем.

Кончита и ее подпевала стали моим вечным кошмаром. Как только я поступила на подготовительные курсы, эти общественные деятельницы сразу же стали портить мне жизнь. Я очень хорошо помнила, как они с Ла Маркетти, пристроившись, словно куры на насесте, на мешках с сахаром, обвиняли меня и моих подруг в лесбиянстве. И нужно же было им поступить именно на тот факультет, который выбрала я. А впрочем, хватало «доброжелателей» помимо Кончиты с Луисой. Я помню, как отец Алкимии, желая защитить свою дочь, подозреваемую в воровстве, заявил полиции, что я была ее соучастницей. Каждый раз, когда я оказывалась поблизости от самой незначительной проблемы, никакого отношения лично ко мне не имеющей, обязательно находился кто-нибудь из детей или их родителей, кто впутывал в это дело меня. Люди почему-то думали, что если среди виновных окажусь я, то всех простят заодно со мной. Ведь я была дочерью Фиделя, а значит, мне было позволено больше, чем другим. Так считали многие люди.

Я сказала декану:

— Единственные фотографии, где я вместе с Фиделем, — это мои свадебные фотографии. Их я никому не показываю, потому что вышла там отвратительно, примерно как кровяная колбаса в кружевах. Мне кажется, вам следовало бы наказать не меня, а преподавателей. Подумайте сами! Десятерых преподавателей физкультуры можно напугать до смерти какой-то несчастной фотографией.

Я вернулась в клинику только через неделю. Чтобы добиться снятия санкции, мне пришлось обивать пороги министерства просвещения, демонстрируя свой огромный живот обитателям многочисленных кабинетов. К счастью, Януса к этому времени уже не был министром. После отстранения от этой должности он стал заниматься разведением свиней на одной из государственных ферм. Надеюсь, здесь он оказался больше к месту.

Пациент, которого мне поручил Вагнер, умер из-за неправильно проведенного обследования. Его легкое было разъедено метастазами рака. Для более детального обследования необходимо было срочно провести бронхоскопию. Но больному пришлось ждать несколько недель, пока отремонтируют бронхоскоп. Техник, который его ремонтировал, ко всему прочему, что-то перепутал. Поэтому бронхоскопия, проведенная в первый раз, результата, конечно же, не дала. Мэтр Вагнер, не признав своей вины в случившемся, повторил испытание, которого несчастный больной во второй раз не смог вынести. Пролежав после этой пытки несколько дней на кровати, свесив голову вниз и отхаркивая все, что ему залили в бронхи, он скончался.

Я собиралась отправлять моего пациента в морг, как вдруг увидела, что привезли мою добрейшую соседку Эстерситу, которая находилась в диабетической коме. Она несколько дней пролежала с выпученными глазами, словно пытаясь расстаться с жизнью. Когда Эстерсита воскресла, ей в качестве первого угощения преподнесли блюдо с карбо-гидратом, который мог легко вернуть ее в потусторонний мир. Клиническая таблица, висевшая на спинке кровати Эстерситы, была девственно чиста. Я принялась разыскивать врача, так халатно относящегося к своим прямым обязанностям. Затем я написала возмущенное письмо заведующему отделением.

Моей новой пациенткой оказалась старушка с болезнью Паркинсона. Ее отправили в операционную. Я слышала мнение, что деятельность мозга улучшается при имплантации в пораженные участки тканей человеческого эмбриона. Но в то время я не знала, что болезнь Паркинсона излечивается при помощи хирургического вмешательства. Впрочем, я и теперь не понимаю, как можно было прийти к такому заключению, если во всем мире нет ни одной морской свинки, ни одной крысы, ни одного кролика или обезьяны, которые страдали бы этой болезнью. На ком же тогда проводили опыты? Или эта проблема изучалась только теоретически?

Я начала понимать, что медицинская этика имеет обтекаемую форму.

Трупы в формалине не приводили меня в смущение. Я прикасалась к ним, не надевая перчаток. От этого у меня под ногтями развелось не меньше грибов, чем у Боливара. Гораздо труднее было с живыми больными, страдающими и умирающими. К этому я еще не была морально готова.

Мы учились также работать на участках. В нашу задачу входил учет беременных, выявление случаев венерических заболеваний, а также туберкулеза. Меня направили в китайский квартал старого города.

Мне было известно, что китайцы попали сюда в прошлом веке. Их использовали в качестве дешевой рабочей силы. И хоть многие из них открыли здесь свои красильни и трактиры, вскоре они всего этого лишились. Отправляясь на улицу Санха, я была уверена, что от поселений китайцев осталась небольшая община.

Каково же было мое удивление, когда я открыла, что китайцы живут в ветхих, полуразвалившихся лачугах и, что самое поразительное, их было много, очень много. И их число росло. Они почти не смешивались с кубинцами. В этих инфра-человеческих условиях, где пища соседствовала с экскрементами, палочка Коха свирепствовала. Революция не коснулась китайского квартала Гаваны, как, впрочем, и Дионисии, и Эль Пало Кагао, и Йега и Пон. Эти кварталы оставались все теми же зияющими ранами нищеты.

Я долго никому не говорила о своем страхе, пережитом при посещении китайского квартала. Наверное, я так и не стала бы об этом говорить, если бы однажды вечером в отделение скорой помощи не привезли мужчину из китайского квартала. Возраст больного невозможно было определить, — ведь в таких условиях люди стареют намного быстрее. Мужчина, которого доставили в отделение, из-за неудачного падения был парализован ниже поясницы. Он лежал, вытянувшись, широко раскрыв свои синие глаза, утонувшие в океане тоски.

Вагнер отвел нас в сторону.

— Ведите себя сдержанно и очень осторожно с этим больным, хоть вы и не можете причинить ему боли по известной вам причине. Сегодня вы попрактикуетесь в ректальном обследовании. Кроме того, вы сможете взять пункцию в поясничной области. Но не все, конечно, а только те из вас, кто собирается стать хирургами.

Нас в группе было двадцать. Восемнадцать из двадцати по очереди засовывали свой палец в анальное отверстие больного. Когда перешли к пункции, Вагнер проявил деликатность и разрешил провести это исследование только восьми студентам. Все это было очень тягостно, но еще более отвратительное состояние я пережила на следующий день, когда этот несчастный больной стал дрожать, словно одержимый. Это произошло в два часа дня. В зале, где он находился, не было никого, кроме меня. Все студенты и медсестры уже ушли. Я не знала, что мне делать. Нужен был кто-то более опытный. Я стала искать поблизости кого-нибудь из медперсонала, но рядом никого не оказалось. Тогда я пошла их искать по закуткам, где они обычно занимались любовью.

Весь медперсонал находился на партийном собрании. И это было в рабочее время, когда врачи и медсестры должны были выполнять свои непосредственные обязанности. Но, видно, после работы никому не хотелось изучать новые политические документы. Всех устраивало собрание во время работы. Удобно устроившись, служители Ее Величества Медицины обсуждали речь Команданте, который говорил о медицине с таким же яростным энтузиазмом, как о скрещивании пород рогатого скота.

Полчаса я бегала по всей клинике со своим огромным животом, призывая дьявола, чтобы он поскорее забрал душу этого несчастного, и пытаясь найти хоть одного человека в белом халате. А все люди в белых халатах в это время разглагольствовали о задачах, поставленных Фиделем перед медициной Кубы. Я ворвалась в зал с бешеными глазами и пеной у рта и обрушила на всех собравшихся поток ругательств:

— Оппортунисты, негодяи, мерзавцы! Да вы же все убийцы!

С огромным животом, растрепанными волосами и сумасшедшим взглядом, я воплощала собой эдакую mater dolorosa — скорбящую мать — безумную и смехотворную.

В эту субботу мы с Панчи ужинали вместе с Антонио Гадесом, испанским танцором, который приехал в Гавану для постановки балета на основе элементов афро-кубинской румбы и испанского фламенко.

Это был необычайно увлеченный и общительный человек, ярко выраженный лидер. Вечер прошел великолепно. Мы слушали прекрасную музыку, танцевали и пили хорошее вино.

В воскресенье я проснулась на рассвете от резких, продолжительных толчков в живот. Я поняла, что у меня начались схватки. Плод стал открывать свои собственные каналы, чтобы вырваться из моего тела. Нужно сказать, что при этом он не считался с моими ощущениями.

Я разбудила мужа и своих женщин. Они поднялись, но, видно, еще не проснулись и поэтому действовали довольно бестолково. Мама и Панчи стали раздавать распоряжения и бегать из одной комнаты в другую. Они никак не могли согнать с себя туман сна и плохо соображали. Я смотрела на их суету, сидя на стуле возле входа в кухню. Я вела себя очень терпеливо, без криков и паники. У меня на коленях стоял маленький чемоданчик, в который я заранее сложила все необходимое для этого события.

Когда меня привезли в больницу, я, едва выложив свои вещи и переодевшись, принялась ходить по палате, нарушая все предписания, адресованные роженицам. Откровенно говоря, я их не читала, будучи уверенной, что для рождения моей дочери достаточно будет знания законов всемирного тяготения. В том, что у меня родится дочь, я не сомневалась. Я давно уже знала, что там, в моем лоне, растет будущая женщина. И вот пришло время, когда эта женщина торопливо собиралась в мир людей.

Я попала в «самую лучшую в Латинской Америке акушерско-гинекологическую больницу». Здесь было все, недоставало только самого малого — хороших специалистов. Здесь, согласно пресловутому плану интернационального обмена, работали студенты, приехавшие из разных стран. Они были моложе меня и напуганы еще больше, чем я.

Две другие роженицы кричали во все горло, извергая из себя все известные им испанские ругательства.

В таких условиях началась моя долгожданная пытка: в мой живот вцепились безжалостные железные когти; все закружилось и смешалось — радость и боль, любовь и ненависть. В мощном толчке, родившемся где-то там, в недрах моего тела, на порог жизни была выброшена Мюмин. А в это время ее мать, озабоченная мыслями об астральном времени, смотрела на часы и угрожала смертью медсестре, если та посмеет в центре живота ее дочери оставить торчащий палец вместо аккуратного пупка. Такие странные выпирающие пупки почему-то стали очень распространенными на животах нового поколения кубинцев.

Мюмин родилась в воскресное декабрьское утро. Я не стану сейчас называть точное время ее появления на свет, чтобы никто не мог причинить моей дочери горя. Ведь есть люди, которые могут прервать мирное течение жизни.

Это был настоящий тролль. С большим носом, торчащими дыбом черными волосами, закрывающими лоб. Ею можно было бы с успехом пугать ночью людей.

Натике она не понравилась, и моя дорогая бабушка не стала этого скрывать:

— Когда меня привели в зал, где стояли кроватки, я сразу обратила внимание на двух прелестных младенцев. Они были розовые, со светлыми кудряшками, прямо как ангелочки. Я сказала Панчи: «Один из этих двух младенцев — наш». Я просто была в этом уверена! Но мне показали совсем другого, с темными волосами и носом, как у мулата. Они не могли перепутать новорожденных?

Бабушка Натика всегда умеет подбодрить.

С того зимнего утра, когда Мюмин появилась на свет, у нее изменилась только внешность. Суть ее осталась прежней. Она никогда не плакала ни от гнева, ни от голода. Мои груди переполнялись молоком, а ей до этого не было никакого дела. Когда она протягивала мне свои ласковые ручонки, казалось, что мне в глаза светят две дневные звездочки.

С Мюмин на руках я готовилась к экзамену по дыхательной системе. Вместе со мной занимался один мой однокурсник. В этом году нам повезло значительно меньше, чем в прошлом, когда нашим соучастником в деле фальсификации экзамена был незнакомец из типографии В этом году приходилось честно учиться.

Еще не совсем придя в себя после родов, я отправилась на экзамен. Я сидела в зале, не подозревая, что профессор Вагнер уже приготовил мне жестокую месть.

Он раздал билеты всем студентам, кроме меня, делая вид, что не замечает меня. Можно было подумать, что я прозрачная. Так и не дождавшись задания, я напомнила профессору о своем присутствии на экзамене. Его ответ шокировал меня:

— Я сожалею, но ты не имеешь права сдавать экзамены. Ты отсутствовала на занятиях.

— Но я пропустила неделю, потому что рожала! Разве это не уважительная причина?

— Мне все равно, по какой именно причине ты пропускала занятия. Будь добра, покинь аудиторию.

И я вышла. С моралью, упавшей к моим ногам, словно трусы, в которых лопнула резинка.

Моя тетя Вильма в великодушном фамильном порыве пообещала прислать мне в помощницы служащую Федерации кубинских женщин. Но почему-то забыла это сделать.

Единственная живая душа, которая откликнулась на мой призыв о помощи, была чиста, как непорочное зачатие, но под ногтями у нее было больше грибов, чем у самого Боливара. В результате живот Мюмин покрылся красными пятнами.

Бабушка Натика сказалась очень уставшей, а мама не могла уйти с работы.

Я попросила академический отпуск в связи с рождением ребенка, но получила сообщение об исключении в связи с пропусками занятий. Каждый раз, когда я обращалась на факультет с просьбой выдать мне копию моего личного дела, я слышала глухое молчание.

С рождением Мюмин у меня возникла масса новых проблем, связанных в основном с карточной системой. У тролля не было даже матраса, потому что я не взяла в больнице справку, свидетельствующую о том, что мой ребенок родился живым.

Мыла, выдаваемого на месяц, катастрофически не хватало для стирки пеленок. И тех пятнадцати метров антисептической ткани, которые выдали на пеленки, было тоже недостаточно. Но еще хуже было с водой, а вернее без нее. Вода исчезла из дома с тех пор, как министр транспорта, живущий в нашем квартале, сделал у себя в саду бассейн. Теперь тыквы, бананы и маланга перекочевали в область воспоминаний о них.

Чтобы троллю было чем питаться, я должна была каждые две недели ходить на восемьдесят пятую улицу к своей свекрови. Такие вылазки очень изматывали меня. Я возвращалась домой с восемьдесят пятой улицы, еле переставляя ноги. Правда, было еще одно место, где я могла раздобыть продукты. Недалеко от нас жил старик, который давал мне кое-что из провизии в обмен на возможность потрогать мои груди.

Панчи проводил все свое время в бесконечных и неоплачиваемых турне. Мама перелетала из кабинета на курсы, с курсов на собрание на своей синей птице — «фольксвагене», подаренном Раулем. Бабушка Натика путешествовала в возвышенных телефонных сферах. А я… Я бегала из одной комнаты в другую, следя за тем, как кипятятся пеленки и бутылочки для молока и как ведет себя моя дочь. В один из таких дней ко мне пришел мой дорогой Соса. На его лице, как всегда, сияла добрая улыбка. Он поздравил меня с рождением дочери и передал в подарок большой пакет, обернутый двойным слоем фиолетовой бумаги. В пакете лежала аптечка, шерстяное пальто для ребенка и пеньюар того же синюшного цвета, что и бумага.

Я уверена, что Фидель не сам выбирал подарок, а поручил это кому-нибудь из своих подчиненных. Я выразила признательность за внимание, за подарок и продолжила полоскать пеленки в жавелевой воде, заодно изобретая рецепты для моих дебютирующих грудей, предназначенных выкормить Мюмин. Мой тролль превращался в гнома, а поэтому не по дням, а по часам становился все более прожорливым. Теперь ему было мало моего молока, от которого в первые дни своего существования он отказывался.

Тролль дисциплинировал мою жизнь, навязывая мне свое собственное расписание, изменить которое меня не заставило бы ничто в мире. Я хотела быть его матерью. Все остальное было второстепенно. Но мать тролля должна была учиться, потому что его бабушка повесила на стене свой диплом, то и дело напоминая дочери, что она получила его в пятидесятилетием возрасте. После этого всегда следовал вывод, что дочери получить диплом сам Бог велел.

Но мягкое давление, оказываемое на меня моей матерью, не шло ни в какое сравнение с тем мощным прессингом, который оказывали на кубинских женщин многочисленные массовые организации, в том числе Федерация кубинских женщин и Комитет защиты революции. Они одели кубинок в брюки и заставили их проводить время в работе, учебе, в транспортных и продуктовых очередях. У кубинских женщин не осталось времени на себя.

Прошло двадцать два года с тех пор, как дядя Бебо, брат бабушки Натики, «самый элегантный мужчина Ямайки», был по решению нового революционного режима отстранен от занимаемой должности и выслан с Кубы. И вот он вновь приехал на остров, все такой же элегантный и такой же холостой. На нем был модный жакет, дорогие ботинки, шляпа и перчатки. Он был неотразим.

Дядя Бебо представлял на Кубе Общину высланных из страны кубинцев. Так теперь Фидель называл многочисленную армию людей, ампутированную без наркоза от их семей, от их Родины. Слово «gusanos» — «червяки» — уже не употребляли на Кубе по отношению к этим людям.

Фидель дал разрешение на встречи с высланными родственниками, получив таким образом возможность заработать немного конвертируемой валюты. Поэтому Кубу стали посещать бывшие «червяки», превратившиеся со временем в пухлых куколок, раздувшихся от долларов и подарков.

Община получила разрешение открыть в отелях свои небольшие магазины. Появление этих необычных для жителей новой Кубы магазинов создало большую неразбериху и беспорядок. Партийным активистам было запрещено принимать у себя высланных родственников и заниматься их делами. Это стало необременительной обязанностью их детей, превратившихся очень скоро в орду попрошаек.

Приезд бывших «gusanos» породил немало доносов и семейных конфликтов, поскольку представители нового поколения, воспитанные в духе антиимпериализма, стали проявлять явную симпатию ко всем этим дядям и кузенам, которые обновляли их гардеробы и давали возможность немного погурманствовать.

У Бебо сохранились повадки лорда и любовь к Индии: он привез с собой слугу-индуса и, кроме того, каждое утро занимался йогой, надеясь таким образом победить сахарный диабет.

Вместе с дядей Бебо в доме моей матери появились кое-какие достижения цивилизации; среди них были, например, бумажные салфетки. Кроме этого, он ввел некоторые дедовские обычаи. Одним из таких обычаев был вечерний виски в кругу семьи. Впрочем, что касается последнего, дядя Бебо вскоре был очень разочарован тем, как непочтительно относятся к этому обычаю его родные: его племянница Нати в семь часов вечера еще была на работе, а сестра Натика, как оказалось, давным-давно разучилась ценить благородные напитки.

Мы с дядей сходили в «дипломагазин» — специальный магазин, в котором обслуживали только дипломатов, — где он купил виски и содовой. Ради моих мамы и бабушки я решила угождать во всем дяде Бебо. Каждый день в одно и то же время он требовал лед и сифон. Это происходило в тот момент, когда солнце начинало клониться к острову, а яркий свет растворялся в сумерках.

Бебо воспользовался своим личным термометром для определения теплоты семейных отношений в нашем доме. О том, что показывал этот прибор, дядя сообщил мне:

— Никогда в своей жизни я не видел ничего более странного. Я не могу понять, что произошло с моей сестрой и моей племянницей. Они все едят с таким удовольствием! Продукты, которыми в мое и их время кормили собак и свиней, теперь им кажутся необыкновенно вкусными… А ведь обе они, и моя сестра, и твоя мать, были утонченными женщинами. Это по меньшей мере странно!

— Они предлагали тебе гофио?

— А эта манера разговаривать! Они ведь не говорят, а лают. А как они обращаются с тобой? Они отдают тебе распоряжения, будто ты замужем за обеими. И эта отвратительная манера не слушать никого, кроме себя… Когда я ехал сюда, я не надеялся на что-то слишком хорошее, но то, что я увидел, моя бедная малышка… Это вызывает у меня серьезные опасения за твою судьбу.

— Я беспокоюсь за Мюмин, дядя. Я бы отдала все на свете, лишь бы увезти ее отсюда подальше.

— И потом, что делает целый день в доме Нати моя сестра, если ее квартира — через дорогу?

— Я не знаю, дядя Бебо. Натика не любит оставаться одна. Она приходит к нам в девять утра и уходит в десять вечера.

— А когда твоя мать приходит с работы, дом превращается в ад. Ты видела, как они заставляют меня мыться? Они требуют, чтобы я садился на скамейку и при свече мылся из ведра! У меня такое ощущение, будто я попал в средневековье. Они же себя ведут так, будто ничего необычного не происходит. Для них это нормально!

И в самом деле, электричество у нас отключили, воды не было, и это вызывало определенные трудности во время мытья. После непродолжительного размышления Натика пришла к выводу, что дяде Бебо и его большому скелету будет гораздо удобнее мыться, сидя возле ведра, а не наклоняясь над ним.

— А ты? — спросил он у меня. — Как ты выкручиваешься в этих условиях?

— Нельзя сказать, что блестяще, хотя я стараюсь многое не воспринимать всерьез. Я привела им нескольких мужей, но последнего мы почти не видим. Он появляется и исчезает, словно привидение. Так что в воспитании Мюмин он не принимает никакого участия. А мама с бабушкой тоже не занимаются моей дочкой. Совсем мне не помогают. Я даже не могу выйти вечером куда-нибудь. По-моему, дядя, им просто нет никакого дела до моей девочки.

— Это скоро изменится, вот увидишь. Когда Мюмин подрастет, они обе полюбят ее. Маленькие дети не всем нравятся. Скажи мне, Алина, а почему Натика не отдаст тебе квартиру? Супругам все-таки лучше жить отдельно.

— Я не знаю, дядя… Это ведь ее квартира.

— Да, я понимаю. Но ведь она ею совсем не пользуется. Ты же сама говорила, что она приходит к вам рано утром и уходит поздно вечером. Я думаю, с ней нужно поговорить насчет квартиры. Впрочем… Предоставь это мне.

Время от времени дядя рассуждал о политике. Он считал, что Фидель попался в чьи-то цепкие руки, а кубинский народ оказался, в свою очередь, в его руках.

— Скажи, Алина, ты встречаешься с Манли, президентом Ямайки? Только ответь откровенно.

— Я? С Манли? Я видела этого типа только по телевизору. С чего бы это президенту Ямайки встречаться со мной? Что я, политический деятель?

— А на Ямайке ходят слухи, что он едет на Кубу, чтобы встретиться с дочерью Фиделя.

— О, дядя, чтобы услышать подобное, и на Ямайку ехать не надо.

— Что ты имеешь в виду?

— Многие люди, которых я в жизни не видела, заявляли, что они состоят в связи со мной. И это ради тога, чтобы вырваться из рук полиции.

— После того, что я увидел здесь, это меня не удивляет. Вся Куба живет в атмосфере страха. Кстати, Алина, где ты занимаешься?

— Я изучаю дипломатию, дядя.

— Дипломатию? Да ты с ума сошла! Как только изменится правительство, ты Останешься без работы.

Благодаря хитроумным маневрам дяди Бебо я унаследовала при жизни моей бабушки жилье, принадлежащее теперь только мне и троллю.

Моя Мюмин к этому времени превратилась в очаровательную проказницу. Она научилась пользоваться телефоном и звонила теперь из одного дома в другой — от мамы к бабушке и наоборот — в поисках кого-нибудь, кто смог бы исполнить три ее заветных желания. Впрочем, на самом деле желаний было значительно больше.

К моей судьбе проявила участие могущественная вдова жертвы Революции. Эта женщина обладала сложной сетью дружеских связей в министерстве иностранных дел. Она-то и нашла решение проблемы вынужденной незанятости моих интеллектуальных способностей:

— Эта малышка рождена для дипломатической карьеры.

Вдова жертвы Революции говорила громким высоким голосом. Она решительно взяла шефство надо мной, не считаясь ни с какими возражениями. Таким образом я поступила на самый элитарный в стране факультет, предназначенный для самых передовых деятелей Коммунистического Союза Молодежи Кубы.

Там господствовал догматизм. Каждый раз, когда из меня хотели сделать активистку, я уклонялась, ссылаясь на свое слабое здоровье. И вот теперь я оказалась в плотном окружении непримиримых защитников марксистской идеологии.

«Школа лакировки», как называли наше учебное заведение, предназначена была пообтесать немного своих студентов, чтобы, представляя Кубу в других странах мира, они не ели курицу руками и умели говорить «спасибо» на многих языках.

Здесь изучали языки, литературу, искусство, марксизм и протокол.

Протокол нам преподавала женщина, которая раньше была послом в Ватикане. Она учила нас накрывать стол Для обеда, на котором присутствовали одни мужчины. Она учила есть улиток, правильно подбирать к костюму рубашку и галстук, элегантным движением разламывать панцири лангустам и крабам, полоскать пальцы женщинам — в воде с розовыми лепестками, мужчинам — с колечками лимона. Она учила нас всему тому, чему меня в детстве научила бабушка Натика, подавая чечевицу на серебряном подносе и изображая слуг, накрывающих стол «а ля рюс» и «а ля франсэз». Прозябать в кругу этих двадцатилетних идеологических жандармов было чрезвычайно тоскливо. Но это было не единственной моей проблемой на тот момент. У меня была Мюмин с ее требованиями и капризами, и мне необходимо было с ними считаться, несмотря на учебу на элитарном факультете. Мне стало немного легче, когда я устроила дочку в детский кружок маленьких друзей Польши. Но, несмотря на это, я очень уставала. Как только я приходила в аудиторию и садилась, моя голова свешивалась, глаза закрывались, я ничего не могла поделать с собой и засыпала. Усталость была так велика, что не помогали ни крепкий кофе, ни другие бодрящие средства. Меня будил звонок, сообщавший об окончании лекции. В течение всех восьми часов занятий я пребывала в состоянии полусна. Я напоминала сама себе зомби.

Марксизм, в конце концов, перевернул мою жизнь. Я с интересом и всерьез изучала основные законы диалектики: закон перехода количественных изменений в качественные, закон отрицания отрицаний и закон единства и борьбы противоположностей.

В «Капитале» Маркс очень забавно объяснил, как одни люди эксплуатируют других, выплачивая им меньше денег, чем те заработали. Единственная разница между США, с одной стороны, и Кубой и Россией, с другой, состоит в том, что в первом случае известно, в какой карман идут деньги, а в двух других неизвестно. Мне так и не удалось узнать, куда на Кубе уходили деньги, заработанные нашим добровольным трудом, если люди с каждым годом жили беднее, а с домов облезала краска и штукатурка.

Если бы у Фиделя не было мании величия и он не ввязался в войну в Анголе и все эти партизанские войны, мы были бы, может быть, не менее несчастными, но менее презираемыми.

Главной причиной отсутствия книг на нашем острове является философия. Когда человек посредством чтения начинает прикасаться к общечеловеческим проблемам и, вследствие этого, размышлять, его мозг наполняется жизненным кислородом, что позволяет ему оторваться от реальной жизни, сведенной к нескольким избитым лозунгам. Фидель очень хорошо и очень давно об этом знал. Не зря, находясь в тюрьме, он так много читал. Когда человек читает, он более свободен, чем когда вместе со всеми отбивает такт коллективного труда, никогда не меняющего своего ритма.

Но я не стану обвинять философию, если после возвращения из своего очередного турне Панчи найдет меня вконец обессиленной.

На тот небольшой отрезок времени, что мой муж проводил на Кубе, он принимал от меня эстафету вечного поиска питания для тролля. Он полностью выбивал меня из колеи, заставляя приноравливаться к его привычкам. А когда я, наконец, привыкала к его присутствию и к его образу жизни, он отправлялся в следующее турне. Постепенно я отвыкла от него, не сумев примирить его открытый космос со своим. К тому времени, как закончилась моя учеба, мы уже были разведены. Мама отреагировала на это самым неожиданным образом:

— Я не позволю, чтобы моя внучка росла без отца!

И она поселила Панчи у себя в доме напротив нашего.

— Ты хоть понимаешь, что таким образом отравишь наше существование?

Об этом она отказывалась думать.

Единственный преподаватель «школы лакировки», который навсегда запечатлелся в моей памяти, это Хосе Луи Гальбе, испанский республиканец, живший в то время на Кубе. Он преподавал нам литературу. Когда он отдавал себя во власть поэтическому порыву, он рождал в нашем воображении волшебные зеленые лучи заходящего солнца в Эгейском море, оттеняя свои головокружительные взлеты цитатами из собственных произведений, вдохновленных сюрреалистическими идеями. Он потрясал нас своими неординарными рассуждениями, заставляя при этом вибрировать звук «з»:

— Интеллигенты должны принимать участие в социальных процессах, но при этом они ни в коем случае не должны терять своей индивидуальности. Чего нельзя сказать о современной кубинской интеллигенции. У вас все происходит наоборот. Не так давно я имел несчастье убедиться в этом. Несколько дней назад я был приглашен Союзом писателей и художников Кубы для участия в поэтическом вечере. Свои стихи читали все революционные поэты острова: Чезар Леанте, Фернандес Ретамар, Пабло Армандо Фернандес и другие. В конце вечера попросили и меня прочитать что-нибудь из своих последних стихов. Когда все закончили аплодировать, я сказал уважаемым собратьям по перу: «Поэма, которую я сейчас предоставил вашему вниманию, составлена из фраз, взятых по одной из всех тех поэм, которые вы прочитали на сегодняшнем вечере. Господа, разрешите доложить, что вы попали в сети посредственности. Заявляю со всей ответственностью, что искусство не терпит излишней дисциплины. Чтобы сделать что-то оригинальное в поэзии или живописи, художник должен быть непокорным. Творчество предполагает смелость и свежесть мысли. Нужно признать, что в настоящий период времени вас трудно заподозрить в творческой дерзости».

Я обожала этого пожилого человека, у которого не было ни семьи, ни детей, с которыми он мог бы поделиться своим богатым жизненным опытом.

Рассказывая о творчестве Бальзака, он спросил нас:

— Кто из вас прочитал «Человеческую комедию»?

Я, побледнев, робко подняла палец. Фидель когда-то подарил мне полное собрание сочинений Бальзака на французском языке. Я добросовестно прочитала все десять томов.

— Что ж, поздравляю вас! Вы совершенно напрасно потратили уйму времени.

Он был прав, мой мудрый преподаватель литературы. Я и в самом деле истратила массу времени, читая о жизни других людей. Я глотала книги, впитывая в себя чужие радости и чужие печали. И вся моя жизнь теперь казалась мне чем-то противоестественным. Мне не нравилось состоять в огромной армии женщин кубинской Революции, которые, как и я, стремились получить университетские дипломы и которые, как и я, чудом удерживались на плаву, изо всех сил стараясь воспитать ребенка, не имея для этого ни малейших средств.

Я чувствовала себя более одиноко, чем последний из могикан: в нашей семье было три взрослых женщины, но каждая из них жила своей собственной жизнью, не интересуясь всерьез проблемами двух других. И от этого в нашей матриархальной семье было очень неуютно.

Я уже второй год бороздила лакированные болота Дипломатической школы, когда в посольстве Перу разразился грандиозный скандал. Здание перуанского посольства, как и все крепости, пользующиеся правом давать убежище кубинцам, было расположено в «замороженной» зоне пятой авеню Мирамара. Оно было обнесено двухметровой металлической оградой. Прутья решетки заканчивались острием. Вдоль ограды, на расстоянии трех метров друг от друга, стояли солдаты, охраняющие посольство.

Однажды ночью несколько человек проникли за ограду, убив перед этим солдата. Куба потребовала выдачи этих людей, но перуанцы отказались выполнить требование кубинских властей.

Между правительством и посольством завязался диалог. Перуанцы продолжали стоять на своем и укрывали под своей крышей людей, обратившихся к ним за помощью. Кубинцы в отместку перестали охранять посольство. Этот шаг, предпринятый кубинским руководством, повлек за собой непредвиденные последствия. Огромная толпа кубинцев, желающих попросить убежища, бросилась к перуанскому посольству, пытаясь сломать или хотя бы отогнуть прутья решетки. Сотни людей стекались сюда, заполняя близлежащие дворы. Водители останавливали автобусы и объявляли:

— Автобус дальше не пойдет! Прошу всех пассажиров выйти!

Часть пассажиров оставалась сидеть, словно пораженная столбняком, другая же часть выпрыгивала из автобуса и сломя голову неслась к зданию перуанского посольства, чтобы проскользнуть сквозь щели в ограде.

На черном рынке резко снизились цены на автомобили. Это произошло из-за того, что многие кубинцы, надеющиеся в скором будущем с помощью перуанского посольства покинуть страну, бросали свои автомобили, даже не пытаясь их продать, потому что очень торопились.

За три дня в посольстве Перу скопились тысячи кубинцев. Правительство не могло позволить и дальше смеяться над собой. Чтобы сдержать нашествие на перуанское посольство, были выставлены кордоны. Но они не смогли остановить этот человеческий поток.

У Фиделя был только один способ избежать возможности быть обвиненным в геноциде, и он этим способом воспользовался: он распорядился регулярно доставлять воду и продукты питания на территорию посольства для людей, которые не желали больше жить на Кубе. Эти люди заполняли собой все пространство двора, они сидели на крышах и деревьях, висели на оконных решетках. Вся эта толпа отчаявшихся кубинцев получила название «отбросы». Фидель предпринял попытку обратить поражение в победу, дав жизнь печально известным «актам отречения».

Правительство обязалось перед посольством отнестись с уважением к будущим высланным кубинцам при условии, что посольство отправит всех, попросивших убежища, по домам. Было обещано выдать всем этим людям официальное разрешение на отъезд из страны, написанное в корректной форме.

То, что происходило на улицах вскоре после событий возле перуанского посольства, ввергло меня в отчаяние и убило веру в представителей рода человеческого. «Отбросы! Отбросы!» — бешено кричали одни кубинцы другим. Орды людей изводили, избивали, унижали, линчевали себе подобных, а полиция и пальцем не шевелила, чтобы унять это безумие.

Однажды из окна автобуса я увидела, как раздраженные крикливые люди с отвратительными физиономиями мучили женщину: ей на спину и на грудь повесили два щита, на которых было написано слово «отброс».

Одна из «гражданских» демонстраций проходила возле дома на углу нашей улицы. Она длилась несколько недель. Семья, которая получила визу, оказалась без воды и электричества. К дому, где жили эти люди, подходили участники демонстрации протеста и кричали в громкоговорители: «Проститутка! Шлюха! Твой муж идет из посольства!»

Поскольку Перу не в силах был обеспечить работой и продовольствием всех попросивших убежища, на помощь пришли семьи из Майами. Их лодки, шлюпки и другие небольшие суденышки делали несколько рейсов, высаживая затем на свой берег покинутых родственниками сумасшедших, преступников, только что освобожденных из тюрем, и улыбающихся юнцов, то ли настоящих, то ли мнимых гомосексуалистов.

Чтобы покинуть страну, необходимо было получить разрешение на выезд с места работы или учебы. Но все эти чинимые препятствия не могли убить огромную радость от появившейся возможности покинуть остров.

Однажды около полудня нас собрали возле Дипломатической школы для проведения акта отречения. Предметом отречения был пятнадцатилетний юноша, который хотел уехать из страны. Нас успокоили, что все пройдет спокойно, без насилия и жестокости.

Когда паренек вместе со своей матерью стал проходить мимо молчаливых, враждебных рядов студентов Дипломатической школы, вдруг один здоровенный первокурсник стал бить женщину в грудь. Этого было достаточно, чтобы потеха началась.

Более двухсот студентов, изображая из себя оскорбленных революционеров, набросились на двух несчастных людей. Их выгнали на улицу и продолжали преследовать. Это было ужасное зрелище. Акция отречения могла иметь трагическую развязку, если бы в ее ход не вмешался проезжавший мимо мужчина. Но его заступничество стоило ему разбитого ветрового стекла. Вся эта дикая сцена привела меня в бешенство. Я схватила зачинщика травли за липкий вонючий воротник и стала кричать прямо в его омерзительную рожу:

— Ты, негодяй! Сукин сын! Трус, подлец, мерзавец! Как ты смеешь бить женщину, да еще на глазах у ее сына! Если ты еще раз к ней прикоснешься своими вонючими лапами, я оторву у тебя все, что можно оторвать! Не сомневайся в этом, мерзкая скотина!

Выкрикивая во весь голос обвинения и угрозы, я принимала боевую стойку. Не зря ведь я была замужем за двумя чемпионами по каратэ. Наверное, в эту минуту я выглядела ужасно, потому что этот негодяй как-то обмяк и съежился. Может быть, ему даже стало стыдно.

— За всяким экстремистом прячется оппортунист! — продолжала я его уничтожать, цитируя Ленина. — Ты ведешь себя так потому, что сам хотел бы уехать из страны, но не осмеливаешься.

Нужно сказать, что после этой короткой, но яростной обвинительной речи аплодисментов не последовало.

Реакция преподавателя литературы Хосе Луиса Гальбе на случившееся не облегчила совести участников позорной акции. Когда мы вернулись в аудиторию, наш поэт был печален. На его лице читались огорчение и растерянность. Он сдавленным голосом привел ту же ленинскую цитату, которую несколькими минутами раньше выкрикивала я. Хосе Луис Гальбе смотрел теперь на своих студентов как на подлецов.

К этому времени со мной стали происходить очень неприятные вещи, а именно: я стала распухать.

Утром я, как обычно, приходила на занятия, усаживалась, засыпала и просыпалась, чтобы вновь заснуть. По сути дела, я так и не просыпалась весь день. После занятий я шла в детский кружок за своим домовенком. Вернувшись домой, я вытаскивала из туфель свои распухшие ноги, ставшие похожими на окорока. Всю ночь напролет из громкоговорителя, установленного на углу улицы, в квартиру доносились обвинения в адрес семьи, которая собиралась покинуть Кубу. Говорить о полноценном сне в таких условиях не приходилось. Ночные проклятия надоели не только мне. Даже пьяницы, чуть свет бредущие по улице, останавливались возле громкоговорителя, чтобы высказать в нецензурных выражениях все, что они о нем думали.

Несмотря на шум, Мюмин спала спокойно, но мне в голову время от времени приходили мысли, что я произвела ее на свет, словно письмо, которое забыли положить в конверт. И от этой мысли мне становилось все более и более неуютно. Впрочем, дело было не только в том, что я не могла защитить Мюмин. Вся моя жизнь превратилась в цепь неудач.

В конце концов я. вторично оказалась в хирургическом отделении госпиталя МВД. На этот раз я легла на обследование, надеясь узнать причину своего странного заболевания, которое превратило меня в губку, впитавшую в себя огромное количество жидкости. Самым странным было то, что я этой жидкости не пила. За первую неделю своего пребывания в госпитале я, к огорчению врачей и медсестер, потеряла восемь килограммов веса, причем без видимых причин. Впрочем, я знала основную причину происходящих во мне процессов: я просто-напросто объелась окружающей меня мерзостью.

Меня передали в руки психиатра, страдающего артрозом. Он говорил, перекатывая слова так, словно его огромный язык угрожал вырваться изо рта и навек покинуть его. Мы с психиатром сразу же понравились друг другу. Я убедила его в необходимости подвергнуть меня наркогипнозу, надеясь таким образом узнать причину зла, которое со дня на день могло превратить меня в неподвижную статую, страдающую водянкой. Увы! месмерические сеансы не дали ожидаемого результата: во время их проведения я либо молчала, либо изъяснялась на непереводимом языке. Наши гипнотические исследования закончились совместными выпивками и походами к подружке моего гипнотизера. В конце концов, психиатры тоже хотят и имеют право время от времени расслабиться.

Я пробыла в госпитале четыре месяца и с удовольствием осталась бы там еще: я чувствовала себя просто превосходно под защитой больничных стен. Я имела здесь возможность заниматься спортом. Два раза в день меня тренировал бывший боксер. Он собирался сделать из меня будущую славу МВД в беге на длинные дистанции.

Время от времени меня навещали члены семьи Кастро. В день моего рождения ко мне приехал дядя Рамон. Он, как всегда, был влюблен и, как и прежде, напевал все те же грустные песни, подыгрывая себе на гитаре. Дядя Рамон принес мне на подносе огромный пирог.

Мне было и в самом деле хорошо. Я была освобождена от ненавистной Дипломатической школы со всеми ее «дипломатическими» актами отречения. Вместо этого я с удовольствием испытывала на себе заботу медперсонала, а также родственников. Однажды мне неожиданно нанес визит Фидель. Он привез два ящика цветной капусты со своей «небольшой фермы». Капусту приготовил по своему особому рецепту повар Фиделя, Эспино.

Вероятно, этот визит произвел на моего отца сильное впечатление, поскольку вскоре после этого он предложил мне небольшую спокойную работу.

Как оказалось, Нуньес Хименес был не только географом и спелеологом, но еще и писателем. Ему нужно было укрепить свою команду редакторов и корректоров. Во время следующего визита Фидель привел Хименеса с собой. Тот предложил мне отредактировать книгу о Вифредо Ламе, известном кубинском художнике. Таким образом я получила возможность заработать немного денег, не вставая с постели.

Я получила статус «нервной больной» и решила для себя использовать его до конца своих дней. На Кубе нет ничего лучше, чем быть официально признанным нервным больным. Это дает человеку определенные привилегии. В частности, он освобождается от многих обязанностей.

В моей палате стоял телевизор и видеомагнитофон.

Вечером мне выдавали пропуск, и я отправлялась на съемки кубинского фильма, который снимал испанский актер Иманол Ариас. Я участвовала в массовке и, кроме того, перенимала у визажистки Магали Помпы великое искусство макияжа, которое, используя игру теней, позволяло до неузнаваемости менять лицо. Бледная от усталости, но счастливая, утром я возвращалась в госпиталь и сразу же отправлялась на тренировку к моему черному боксеру.

Я была избалованным ребенком госпиталя, и мне это очень нравилось. Я хотела бы остаться там на всю свою жизнь, если бы не скучала так сильно по своему троллю.

Именно из-за тролля я снова оказалась во дворце Революции после того, как покинула земной рай в образе госпиталя. Фидель еще не исчерпал любопытства в вопросе о роли своих генов в моем происхождении, а он не любит незаконченности.

— Ты такая худая! Почему ты так похудела?

— Регуаферос превратил меня в бегунью на длинные дистанции.

— Это хорошо. Это просто замечательно. Ты хочешь бутерброд? Здесь очень вкусные бутерброды. А кофе с молоком выпьешь?

— Может, лучше выпьем немного виски?

И мы выпили виски.

— Как дела у малышки?

— Очень шаловливая. Настоящий домовой. Уже подросла.

— Хорошо ест?

— Это еще мягко сказано. Она просто обжора.

— У детей должны быть свои собственные холодильники. Питание для новорожденных следует хранить отдельно. Так, чтобы никто к нему не прикасался. Представь себе, я сейчас изучаю медицину.

Этого я не знала, но не удивилась. Я представила себе, как его будущие речи будут пестрить медицинскими рекомендациями.

— Я пришлю тебе холодильник для хранения детских продуктов. Ты должна знать, что я куплю его на свои собственные деньги, хоть сейчас их у меня и не слишком много. Мне пришлось недавно порядком поистратиться. Дело в том, что Фиделито возвращается из Советского Союза. Ему с женой нужно устроиться и немного развлечься.

— Конечно, конечно.

— Но к холодильнику это отношения не имеет. Раз я пообещал, то обязательно его пришлю. Мне хотелось бы еще помочь тебе. Ведь малышка во многом нуждается. Восемьдесят песо, это не слишком мало?

Аллилуйя! Если эту сумму увеличить в три раза, то я смогу заплатить за электричество.

— То, что нужно!

— Из-за чего у тебя появились все эти нервные недомогания?

— Не знаю. Я стала полнеть в то время, когда вокруг начали происходить разные неприятные события — перуанское посольство, акты отречения… А когда все утряслось, я потеряла много воды.

— Проклятие… Все это омерзительно… Но зато мы избавились от кучи сумасшедших и преступников. Пусть янки разбираются с ними!

— У меня постоянное ощущение, что я нахожусь в дурном месте. Я хотела бы уехать отсюда.

— Уехать? Куда? Покинуть Кубу? Даже не думай об этом! Это могло бы иметь непредсказуемые политические последствия.

— Ты мне говорил то же самое, когда мне было одиннадцать лет и семья Вифредо Лама пригласила меня во Францию. Это было за три года до их отъезда с Кубы.

— В чем ты действительно нуждаешься, так это в отдыхе.

— Мой отдых длится уже целых четыре месяца.

— Ты останешься во дворце до тех пор, пока не окончится учебный год. Потом посмотрим, куда тебе пойти учиться в новом году. Нужно признать, что вся эта затея с дипломатической карьерой — полнейшая глупость.

По крайней мере, мнения Фиделя и дяди Бебо по этому вопросу совпадали.

Отец снял трубку телефона и сообщил, что я оставляю учебу в Дипломатической школе.

Мое пребывание во дворце было подчинено плану, разработанному для оказания помощи новому протеже Фиделя. Им был некий Вилли, сын Гильермо Гарсии, того самого господина, который опустошил водопровод Нуэво Ведадо, чтобы наполнить свой собственный бассейн. Речь шла о том, чтобы обедать в компании с тщательно отобранными людьми и изучать под руководством преподавателя русский язык.

— Если ты хочешь помочь этому парню, найди ему хорошего психиатра. Это профессиональный лжец, — сказала я спустя непродолжительное время Фиделю о Вилли.

— Я не нуждаюсь в твоих советах. Мне необходима твоя помощь. Да, кстати, в какое время мне лучше прийти, чтобы познакомиться с малышкой?

— Лучше я сама ее приведу. Мне хотелось бы обойтись без столкновений с бедняками квартала.

Когда я привела к нему тролля, одетого в синтетические кружева, он ждал нас в коридоре. Он нагнулся к малышке, разведя руки, как это делал папа Орландо. Мюмин бросилась бежать, потом остановилась, посмотрела на него внимательней и, вцепившись в подол моей юбки, обежала полукруг.

Среди завсегдатаев маленькой столовой дворца были Османи Сиенфуэгос, брат одного из героев Революции; Монтане, министр несуществующих путей сообщения, его сын Серхито, пользовавшийся большой популярностью у женского пола до злополучной операции на мозге, после которой он впал в детство и лишь теперь понемногу выкарабкивался из этого инфантильного состояния; Фаустино Перес, отец моего бывшего дружка, который носил потертые джинсы и сапоги с бахромой; Шоми, новый глава кабинета Фиделя; Селия Санчес в мужской одежде а ля Мао Цзэ-дун; Вилли собственной персоной, всем известный лгунишка; и я, единственная женщина среди присутствующих, кроме служащей, накрывающей наш стол.

Они были очень рады моему обществу. Так рады, что я стала причесываться и одеваться на манер хиппи, чтобы меня не воспринимали слишком всерьез.

Стол на восемь персон находился в маленьком зале. Справа от каждой тарелки лежали разные таблетки, одни из которых были предназначены для повышения внимания, другие — для повышения потенции. Старый Монтане, не так давно вновь став молодоженом, поглощал таблетки, превосходя все допустимые нормы.

За столом говорили о разном.

Монтане: Картера переизберут! У Рейгана нет ни малейшего шанса!

Его сын (блеющим языком): Мм… мм… но па… па… папа, что… что ты… что ты говоришь?

Другой из присутствующих: Евреи и черные настроены против него со времени скандала с Эндрю Янгом. Против него — деньги! Его ни за что не переизберут! Ни в этой жизни и ни в какой другой!

Монтане: Вот увидите! Вы сами увидите!

Мы все увидели, что Картера не переизбрали и что Монтане был назначен советником Фиделя по странам Латинской Америки.

А я продолжала каждый раз менять прическу и одежду.

Преподаватель русского языка был альбинос с беспрестанно моргающими глазами. Наверное, на его органы зрения очень отрицательно влиял бесконечный путь в переполненном автобусе из одного конца Гаваны в другой. Это утомительное путешествие совершалось им ради того, чтобы обучать русскому языку папенькиных сынков. Занятия он воспринимал как очень серьезное задание, значимость которого еще больше возросла с тех пор, как на уроки стал приходить Фидель. Видно было, что учитель очень волновался, потому что его белая тонкая кожа сначала краснела, а потом становилась прозрачной.

Присутствие на занятиях Фиделя принесло и мне радость, хоть и сильно запоздавшую во времени. Наконец-то мой папа пришел посмотреть, как я учусь! Вероятно, присутствуя на уроках русского языка, мой отец думал о моем загубленном детстве, потому что через некоторое время он стал регулярно отправлять за мной своих помощников. Я приходила в его кабинет. Полумрак больших комнатных растений и выпитый виски располагали к доверительным беседам. Несмотря на облик хиппи, я была по сути Нати номер два. Прическа и одежда в данном случае играли роль маскировки, не более того. Что касается общественного сознания, оно так же беспощадно терзало меня, как и мою Нати.

— Ты же пошутил, когда говорил мне, что Монтане будет советником? Или ты назначил его на этот пост, чтобы убрать подальше от себя?

— Ну что ты, в самом деле? Чучо — очень трудолюбивый человек!

— Мама работает намного больше, чем он, и что с того?

Впрочем, Монтане недолго продержался на своем посту.

Издание плагиатов Нуньеса Хименеса продолжало оставаться для меня главным источником доходов.

— Эта книга, которую он сейчас пишет, — сплошной стыд. Я говорю о книге «Вперед с Фиделем». Можно подумать, что Революцию совершил он.

— Ну и что от этого? — ответил Фидель. — Из трехсот тысяч песо, которыми оценивается авторское право на эту книгу, половина будет принадлежать мне Чем тебе не нравится Хименес? Он очень умный, интеллигентный. Кстати, ты знала, что угри водятся в Саргассовом море?

— Нет, не знала. Но если перед тем, как прийти к тебе, нужно прочитать две-три статьи из энциклопедии…

Что меня всерьез смущало, так это то, что наши утренние разговоры с Фиделем на следующий день превращались в слухи.

— Ты ведь не разрешишь издавать эту книжечку? Я имею в виду «Беседы Фиделя Кастро и Гарсиа Маркеса»?

— Почему? Что в ней так тебя настораживает?

— Читая эту книгу, можно подумать, что вы проводили все время в разговорах о еде… Ну вот, например: «Лангусты, карабкающиеся по мебели Габо…» Куда это годится? Чтобы увидеть лангуста, рядовой кубинец должен пойти в аквариум.

Я хотела найти смысл в событиях, происходящих в нашей стране:

— Почему ты отправил в тюрьму этих несчастных ремесленников? Разве продавать деревянные ходули и брезентовые куртки — это преступление?

— Государство не должно лишиться монополии на торговлю!

Все закончилось очень печально, когда я спросила Фиделя о том, как государство относится к существованию черного рынка в магазинах, где оплата совершалась в долларах. Через неделю после того, как я вслух поинтересовалась этой проблемой, весь персонал одного из магазинов оказался в тюрьме.

Быть выразителем общественного мнения и нужд нации оказалось для меня слишком тяжелой миссией. Самым печальным было то, что все мои замечания и возмущения не давали положительных результатов. В лучшем случае, они оставались незамеченными.

— Почему ты ни разу не взял меня с собой на воскресную рыбалку?

— Потому что я хожу на рыбалку, чтобы отдохнуть.

Мало-помалу я опять превратилась в простую слушательницу. С моей стороны было гораздо умнее не приставать к нему с требованиями и обвинениями, а слушать его рассказы о последних достижениях коровы по кличке Белое Вымя, которая давала так много молока, что попала в книгу рекордов; об успехах его младшего сына Анхелито, который должен был окончить школу на три года раньше. Или о его новых кулинарных достижениях. Фидель с удовольствием рассказывал мне обо всем этом. Я пыталась рассказать ему о своих личных делах, но это его, похоже, не интересовало:

— Я хотела тебе сказать, что скоро выхожу замуж…

— Бери орехи. Они совсем свежие. Их недавно прислал мне Агостиньо Него. Я предлагаю тебе не слишком много, потому что он прислал только ящик. Я уверен, что ты никогда не пробовала жареных тыквенных семечек. Готовятся они очень просто: в чугунный котелок наливается растительное масло, как для поджаривания кофейных зерен, семечки обжариваются до золотистого цвета, и шелуха трескается…

И все-таки он услышал мое сообщение об очередном замужестве, потому что через некоторое время спросил:

— Кстати, кто твоя будущая жертва?

Утром я уходила с двумя банками из-под майонеза, наполненными орехами и тыквенными семечками. Я с наслаждением их жевала и говорила себе, что если верно утверждение моей мамы о том, что «благородные умы находят друг у друга понимание», то мой ум очень далек от благородства. Его можно назвать излишне плебейским, поскольку мне не дано было понять рассуждений и умозаключений, которые излагал Фидель.

То существование, которое я тогда вела, никоим образом нельзя было назвать нормальной жизнью. Мне приходилось быть кем угодно, только не собой. Я была приходящей няней для Вилли и самкой для этих старых похотливых обезьян. Я была мусорницей, в которую сбрасывали жалобы и недовольства. При этом я была предметом особого внимания для службы Госбезопасности. И не удивительно: ведь теперь я находилась в непосредственной близости от Команданте, а это означало, что в действие вступали нерушимые правила системы безопасности. За мной следили двадцать четыре часа в сутки. Мой телефон постоянно прослушивался. Однажды вечером Фидель послал за мной, чтобы сообщить свои планы по поводу моего будущего учебного года. Когда я услышала слова «компьютер» и «информатика» и поняла, что это имеет отношение ко мне, я почувствовала явный симптом возвращающейся болезни — мне захотелось спать. За этим следовало ожидать и другие проявления моего заболевания. Это меня очень насторожило. Позаимствовав богатый опыт мудрого Вилли, я уклонилась от ужина во дворце. Момент мятежа настал: я собиралась всю ночь тренировать моих ангелов-хранителей в исполнении гаванской румбы и рассчитывала, что не дам им сомкнуть глаза до рассвета. Наверное, не слишком мудро следовать своим внезапным порывам, но мне очень уж надоела моя жизнь во дворце Революции. Мне надоело играть роль куртизанки.

Моей «будущей жертвой» оказался один влюбленный никарагуанец, с молоком матери впитавший сандинизм. Ради возможности покинуть Кубу я готова была броситься навстречу второй революции в компании с этим скучным и суровым молодым человеком. Фидель был прав. Это и в самом деле была еще одна жертва.

Наступил субботний вечер. Великая ночь моего мятежа неумолимо приближалась. Выбирая место проведения восстания, я остановилась на отеле «Ривьера». Я сказала своему приятелю, что собираюсь навестить подружек. Своего спящего маленького домового я перенесла к маме, переоделась в гараже.

Мне необходимо было провести ночь, любуясь красивыми танцорами и наслаждаясь музыкой. Мои ноги хотели танцевать до того благословенного часа, когда чиновники начинают храпеть, а простые люди — получать удовлетворение от жизни.

За соседним столиком сидел мужчина. Рядом с ним никого не было. Добрую половину ночи я смотрела то на танцплощадку, то на этого человека. Мы обменивались взглядами, до краев переполненными ненавистью. Эта ненависть была так велика, что из кабаре мы вышли вместе. Все произошло у входа в отель. Он пошел за мной, хмурясь и не произнеся ни слова. Мы приступили к осуществлению диалектических законов на практике… Мы превратили ненависть в любовь с помощью внезапного и бесконечного поцелуя, который нас удивил и от которого у нас обоих перехватило дыхание. Так мы в течение целой недели переходили от одного удивительного открытия к другому, обходясь лишь международным языком ласки и нежности. Казалось, что предмет моей любви изготовлен золотых дел мастером по моему индивидуальному заказу. Это было какое-то волшебство! Мы даже родились в одном и том же году, в один и тот же час. Нас разделяли только широты. Мы наслаждались всеми поэтическими сокровищами, которые рождает страсть, не боясь выглядеть при этом смешными. Мы творили любовь, как боги творят чудеса. И до конца своих дней я буду поднимать свой бокал за этот безумный порыв, бросивший в объятия друг друга двух незнакомцев в городе судьбы.

Гавана приняла нас в свои объятия, предоставив нам возможность жить полной жизнью. Мы уже приближались к неизбежным в такой ситуации клятвам в верности и любви до гробовой доски, когда нас разлучила полиция.

Служба Госбезопасности предоставила мне неделю отпуска. И эта неделя была самой напряженной, самой наполненной, самой безоглядной и самой счастливой во всей моей жизни. Я стояла, прижавшись всем телом к своей Пизанской башне и любуясь морем из сада отеля «Националь». Я испытывала необыкновенное ощущение легкости, когда вдруг железная рука схватила меня и оторвала от моей Пизанской башни:

— Вы арестованы!

— Что?

— Вы арестованы за то, что посещали иностранца. Это расценивается как проституция! И ведите себя благоразумно, если хотите избежать большого скандала!

Вероятно, я была единственной проституткой, к которой кубинская полиция обращалась на «вы». Меня доставили в полицейский участок, не допуская по отношению ко мне никаких вольностей. Все было очень вежливо и пристойно. Меня не стали бросать в камеру, а вместо этого усадили на гранитную скамейку в коридоре, так что я имела счастье созерцать обычные для всех полицейских участков мира зрелища с привычным набором оскорблений, грубости, садизма. Сидя на скамейке, я стала ожидать наступления новогодней ночи и Нового года, в то время как четверо полицейских поочередно допрашивали меня. Через три дня меня выпустили, передав шоколадные конфеты «для малышки» и молча сопроводив до самого дома.

Я ходила по квартире, дожидаясь времени, когда нужно идти в детский кружок за моим троллем. Я переваривала нанесенное мне оскорбление и собственное бессилие, когда зазвонил телефон. Это был взбешенный Пепе Абрантес:

— Я запрещаю тебе выходить из дому! Ты вызвана в резиденцию!

— Тебе осталось бросить в тюрьму только собственную мать, сукин ты сын! — разъяренно крикнула я и бросила трубку.

В это время раздался звонок в дверь. Я пошла открывать и с удивлением увидела на пороге Шоми. Вероятно, политбюро сверяло по мне свои часы.

— Ты прекрасно знала о том, что он итальянец! Ты вела себя, как проститутка… Ты нанесла своему отцу глубокую рану.

Я стала вести себя крайне непристойно:

— Как проститутка? Как проститутка, говоришь? Из нас двоих не я проститутка, а ты, ты, педик несчастный! Я-то прекрасно понимаю, в чем дело! Ты просто ревнуешь! Ты сам бы хотел оказать интимные услуги этой итальянской штучке! Что? Может быть, я ошибаюсь? А? Вали отсюда поскорей и передай Фиделю, чтобы он засунул себе в задницу таких вонючих посредников, как ты и тебе подобные! Ты все понял или на пальцах объяснить?

Поскольку Шоми был оглушен моей реакцией и стоял в оцепенении, мне пришлось помочь ему найти дорогу к выходу и вытолкнуть за дверь.

Мама нервничала:

— Я думала, что тебя арестовали во время попытки покинуть страну.

До сих пор я помню то ощущение космического по своему размаху поражения: я, наконец, встретила свою половинку, но темные силы отняли ее у меня, схватив железными когтями.

Я не хотела больше ничего знать и слышать об этом персонаже олимпийского масштаба, который неспособен был защитить собственную дочь от своих же наемников.

В то время, когда Гавана еще не превратилась в радостную сексуальную гавань, а Варадеро — в цветущий рай венерических заболеваний, женщина, арестованная в компании с иностранцем, приговаривалась к четырем годам тюремного заключения за поведение, представляющее угрозу государству. И хоть мне не пришлось испытать на себе подобное благодеяние, имеющее целью перевоспитание личности, я все же была наказана за свое неразумное поведение: я лишилась своей издательской работы, а кроме того, никто не хотел брать меня на другую работу, не обсудив эту проблему в вышестоящей инстанции.

Мама ратовала за мое возвращение к дипломатической карьере, предлагая пойти на вечерние курсы для рабочих. Она даже взяла на себя все заботы о Мюмин, которая в это время пополняла свой словарный запас новыми словами, такими, например, как «монструация», отсутствие которой почему-то заставляло женщин немедленно обращаться к гинекологу.

Моя дочь росла в закрытой и изолированной стране, где не было книг, свободной прессы, одежды, фантазии, денег, но где было необыкновенно много шпионов и доносчиков, успешно заменявших отсутствие компьютеров в полицейских участках.

Что сделать, чтобы моя дочь, моя маленькая Мюмин, избежала всего того, что пришлось испытать мне — трудного детства с туфлями на два размера меньше, болезни, которая возникает от недостатка любви и друзей, и многого другого, что мешало мне нормально жить?

Мне не хватало основного ингредиента, позволявшего миллионам кубинцев держаться в этих тяжелых условиях. Мне не хватало последней надежды, которая не давала пойти ко дну многим моим соотечественникам, — надежды на то, что Фидель сделает, наконец, их жизнь лучше. Но у меня не было и фатализма, который мы, кубинцы, унаследовали от испанцев и от рабов. Ни надежды, ни покорности судьбе… Без этого жить на Кубе было невыносимо.

Жизнь на Кубе — это течение, которое вас захватывает и которому вы вынуждены подчиняться. Вырваться из него очень трудно. Мне понадобилось несколько месяцев для того, чтобы найти в себе силы воспротивиться мощному прессу, стремящемуся всех кубинок превратить в Новых Женщин.

Это произошло однажды вечером, когда я из-за болезни преподавателя смогла прийти домой, чтобы присмотреть за своим троллем во время ужина. Когда я стала ходить на курсы, моя девочка большую часть времени проводила у своей бабушки, предоставив мне, таким образом, больше возможностей для успешной учебы. Но, войдя в дом, я не обнаружила своего тролля.

— Где Мюмин?

— У Мерседес.

— Что она там делает?

— Ест.

— Она ест в этом храме чревоугодия? Ты хочешь, чтобы ей испортили кожу лица так же, как это в свое время сделали с ее отцом?

— У меня нет времени ей готовить.

— Что ж, в таком случае у меня нет времени ходить на эти бесполезные курсы.

В этот вечер я забрала своего домовенка к себе и стала размышлять о том, что делать дальше. Как я могла бы зарабатывать на жизнь незаконным путем, но так, чтобы это не слишком бросалось в глаза?

Сначала я, особенно не афишируя, занялась торговлей. Я собрала в нашем квартале старую обувь, отремонтировала ее, украсив кусочками ткани или кружев, и затем продала все это. После обуви наступил черед бижутерии: из осколков стекла, проволоки, бусинок и зерен я мастерила серьги и другие украшения. Но долларов катастрофически не хватало. Не имея мужа и родственников за границей, невозможно накормить, одеть и обуть четырех женщин, рассчитывая только на карточки: две банки сгущенного молока в месяц, пакет сахара, два куска мыла и пачка стирального порошка…

Чтобы получать доллары, нужно было стать проституткой, внедрившись в сложную сеть ночной жизни гаванских отелей, в которых иностранцы оценивали кубинок, словно коров и свиней на ярмарке.

Но за мной неустанно следил шпик. Он не отпускал меня ни на шаг, делая мою и без того нелегкую жизнь еще более сложной. Получать доллары менее рискованным способом можно было через аккредитованный дипломатический корпус. В этом случае валюта поступала бы регулярно и с меньшим риском для меня. Так у меня появился любовник из дипломатического корпуса. Соблазненный моим танцем живота, мой алжирец, как истинный джентльмен, предложил мне стать его третьей женой, что заставило меня подумать об отставке.

Я стала искать другие способы получения денег. Мне пришла в голову мысль уговорить маму продать картину Вифредо Лама. Мне необходимо было найти щедрого и богатого иностранца, кого-нибудь из тех, кто с такой же легкостью проходит кубинскую таможню, с какой другие переступают порог собственного дома.

Я переживала нелегкое время. От Команданте мне поступило только два предложения с работой: в одном речь шла о министерстве культуры и его планах относительно отеля «Habana Libre»; второе было связано с подпольным изданием научной литературы. Скользкая сторона этого дела состояла в том, что книги переводили с английского языка и издавали, самым грубым образом нарушая авторские права. Ни одно из этих предложений я не хотела принимать, потому что они исходили от Фиделя.

Абрантес, имеющий в недавнем прошлом отвратительную привычку звонить мне с утра пораньше, чтобы поговорить о творчестве Кальдерона де ла Барки или Эмиля Золя, в зависимости от того, какой период — французский или испанский — он проходил, приобрел еще более отвратительную привычку останавливать машину перед моим домом, дико визжа тормозами. После одного из таких его шумных визитов мне пришлось отправить из своей квартиры одного своего друга, модельера, потому что его пребывание у меня было расценено как аморальное.

— Об этом говорили товарищи на собрании партячейки Национального банка. Они спрашивали, как это могло произойти, что дочь Команданте держит у себя в доме этого рисовальщика мод.

— Только этого не хватало! Неужели теперь дошли до того, что критикуют Фиделя. Это, конечно же, большой, шаг на пути к демократии.

— Это не твое дело. Но если ты не изменишь направление, этим займемся мы.

Итак, теперь мне не нужно было заботиться о свей морали, поскольку этим занимались министр внутренних дел и личная охрана Фиделя. В другой раз Абрантес приехал ко мне, чтобы сказать, что я общаюсь с «нежелательными элементами». Более точно он не смог определить ту категорию людей, с которыми я встречаюсь. Моя жизнь находилась под пристальным взглядом Абрантеса и многих других.

После двух лет молчания внутри Команданте щелкнула какая-то кнопка или, может быть, вновь засветилась какая-то лампочка, отвечающая за заботу о дочери, и он вновь отправил к нам солдата, который всегда приходил к нам только с хорошими новостями. На этот раз Соса принес нам конверт с восемьюдесятью песо и три пакета по случаю Нового года.

Фидель передал гигантского индюка, пару килограммов черной фасоли, четыре бутылки красного алжирского вина и несколько биографий Стефана Цвейга. На дне пакета в индюшачьей крови плавала открытка с короткой надписью.

— Скажи Фиделю, чтобы он засунул все это…

— Я даже слушать этого не желаю! Я ничего не собираюсь относить назад, и себе оставить это я тоже не могу. Не веди себя по-глупому! И не создавай мне лишних проблем.

Мюмин росла под постоянным обстрелом со всех сторон. Матриархи, живущие в доме напротив, стали в оскорбительной форме выражать свой протест против моего образа жизни. Ту жизнь, которую я вела, они расценивали как бесполезную и бестолковую. При этом они не учитывали, что именно мне и моему образу жизни они обязаны всем своим имеющимся комфортом и всеми материальными благами.

Я продолжала накапливать в себе горечь и злобу. Я переживала тот период жизни, когда человек прекращает разбираться в том, кто есть он и кто есть окружающие его люди. На данный момент эти тонкости меня не интересовали.

Индюк, которого принес Соса, оказался в доме у Пабло Армандо Фернандеса, одного из тех завербованных поэтов, которых мой ныне покойный учитель Гальбе цитировал в своих «очаровательных трупах» кубинской поэзии. Для чего я поехала на новогодний вечер к Фернандесу, я не могла бы сказать и теперь. Уж во всяком случае не из-за чревоугодия: я была вегетарианкой больше, чем пальма. Может быть, мне просто хотелось побывать везде, куда можно сунуть свой нос на Новый год. Больше двух часов я прождала такси, неутомимо меряя двадцать шестую авеню журавлиными шагами. На Кубе такси являются приоритетом иностранцев. Наконец, возле меня остановилась «лада» серебристо-голубого цвета. Мы уже поднялись на мост, когда водитель бросил руль и принялся управлять моей грудью.

— Madre mia! До чего же они хороши! Они у тебя такие мягкие, такие нежные, такие приятные!

— Ах ты, сукин сын! Немедленно прекрати, или мы врежемся куда-нибудь! Ты слышишь меня? Идиот! Это не сиськи, а вата!

Моя застарелая анорексия только что спасла меня от изнасилования, и я не восприняла этот инцидент как зловещее предзнаменование.

Я вошла на кухню Пабло воинственным шагом победительницы и, обнимая хозяйку дома, услышала голос, модуляции которого мне показались несколько фамильярными. Было ощущение, что этот голос исходит из какой-то другой жизни:

— Кто эта женщина с грустными глазами?

Голос принадлежал человеку, двухдневная щетина которого и смешной костюм не лишали его элегантности. У него была розоватая кожа, свидетельствующая о хорошем средиземноморском питании, и великолепная выправка. В нем было что-то от тех статуй, для грации которых не имеет значения возраст. Все в нем было сильным. О, эта истерия страстей!

Мы провели у Пабло превосходный вечер, насыщенный алкоголем и расспросами. В конце вечера мы уже знали друг о друге все. Или почти все. На следующий день мы были на балконе одного из домов улицы Пасео в Ведадо. Он созерцал море и затуманенный горизонт, за которым находились две непримиримые Америки. А я смотрела на террасы, словно изъеденные проказой, с торчащими антеннами и резервуарами из этернита, поставленными для того, чтобы хоть немного сгладить трудное положение с водой. Закончив краткий рассказ о моем существовании, я сказала ему:

— Вот, это и есть я.

— А я — это вот что, — ответил он мне, протягивая брошюры Общества анонимных алкоголиков. — Я даже не знаю, почему начал пить.

Эти причины не имели для меня ровно никакого значения. Ему хотелось сбросить груз со своей души, поэтому он мне стал рассказывать об этом. Он стал пить в восемнадцатилетнем возрасте.

— Я никогда тебя не оставлю одну, — сказал он мне.

И я ему поверила.

Я провела его в аэропорт. Этой ночью в полудреме моя душа странствовала. Я присутствовала на празднике, где у всех маленьких девочек головы были украшены звездами из металлической проволоки, покрытой белой оболочкой, а мужчины были одеты в черные костюмы с белоснежными воротничками. Мне так нравилось быть участницей этого праздника. Все герои моего сна стали в большой хоровод, как вдруг зазвонил этот проклятый телефон. Обычно его пронзительный звонок смешивался с фамильярным воркованием министра внутренних дел, каждый раз доводя меня до предынфарктного состояния. Но на этот раз я услышала другой, совсем другой голос. Это был он. Он хотел мне еще раз сказать, что никогда не покинет меня. А еще он пообещал представить меня в Баскском центре всем, от мэтра до кассира:

— С удовольствием! Да. Да-ааа! С удовольствием! Конечно. Конечно-оо! С удовольствием!

Мы горланили, как очумелые кошки, наши громкие голоса разрывали тонкую ткань тишины кубинской ночи.

Когда спустя две недели моя любовь вернулась ко мне, я стала большим авторитетом в области изучения алкоголизма и превратилась в существо, источающее в огромных количествах любовь, милосердие и полное доверие. С помощью волшебных микстур, а также ласки и нежности я помогла своему любимому пробыть все эти дни в сухом доке.

Мой любимый был слишком умным человеком, который когда-то сбежал от жизни. Учась в London School of Economics, он занимался общественно-политической деятельностью, примыкая к левым партиям. Это происходило в то время, когда мама с покорностью к судьбе воспринимала измену последнего кубинского посла в Лондоне, а я играла со своими Барби.

Он организовывал студенческие демонстрации против происков империализма и, благодаря близости с марксистской элитой, получил возможность заниматься на Кубе тем, чем он хотел. Так, например, он организовал центр университетских обменов.

— Чему могут научить кубинские экономисты своих английских коллег, если на острове полностью отсутствует экономика?

— Ба! Об экономике ничего толком не знают ни кубинцы, ни англичане. Дело совсем не в этом!

— А в чем же тогда?

— Благодаря нашему центру кубинские экономисты смогут хотя бы иногда приезжать в Мексику.

Он был человеком редкостной культуры и к тому же прирожденным учителем. Я постоянно чувствовала себя с ним, как на экзамене. Я помогала ему не поддаться mojitos и другим алкогольным соблазнам, а он смотрел на меня словно на павлина, распускающего хвост, когда я проявляла беспокойство по поводу постоянной слежки за мной. Эта боязнь уже давно превратилась у меня в манию преследования. Я наотрез отказывалась показываться с ним вместе на людях или приходить к нему в отель, потому что до ужаса боялась ареста, наручников и тюрьмы.

— А если я приглашу тебя в свою страну, Алина? В менее напряженной атмосфере, чем здесь, мы могли бы лучше узнать друг друга.

— У меня есть предчувствие, что если ты еще раз заговоришь о своем приглашении, то больше никогда не вернешься на Кубу. Я уж не говорю об экстравагантной идее моего отъезда.

— Что ты имеешь в виду, говоря об экстравагантности?

— Мне не разрешат уехать.

— Почему ты так считаешь? У меня в гостях побывало так много людей!

— Да, но со мной все не так просто. Меня не выпустят даже в Эфиопию. Дай мне немного времени. Страх не может длиться вечно.

Он торопился переделать свою жизнь. Он никогда не был женат. Да и я, если можно так выразиться, почти не была замужем. Все эти предыдущие браки рассыпались, как карточный домик. Казалось, что на самом деле их никогда и не было. Мне, как и ему, хотелось стабильной семейной жизни, но я не хотела раздавить его всеми этими бесконечными бюрократическими процедурами. А без них нельзя было обойтись, если бы мы решили пожениться.

Я забыла сказать, что его звали Фиделем.

Министр внутренних дел открыл новый департамент по вымогательству денег: Интерконсульт.

Эта контора брала на себя обязательства ускорить процесс получения визы тем семьям, чьи родственники за рубежом могли заплатить более пятидесяти тысяч долларов за каждого человека. Агенты устанавливали на местах платежеспособность родственников, и после этого выдавалась виза на выезд в США или одну из стран Латинской Америки.

Брак иностранцев с кубинскими гражданами обоего пола стоил две тысячи долларов и мог быть заключен только после получения письменного разрешения министра юстиции. Когда процедура затягивалась, два министерства сталкивали вину друг на друга. Люди ходили из одного министерства в другое, из одного кабинета в другой и, несмотря на то что деньги уже были уплачены, не могли добиться справедливости. По вине этих инстанций очень многие супружеские пары не имели возможности соединиться. То же самое происходило и с многочисленными семьями. Людям приходилось обращаться в суд.

Чтобы успешно пройти через это чиновничье сито, необходимо было обладать незаурядными дипломатическими способностями и хорошо развитым чувством юмора.

Я присела на свой серо-голубой диван в декадентском стиле и стала размышлять, разрабатывая план операции.

Во-первых, мне нужно было каким-то образом вмешать в это дело мою семью. Далее, использовать телефон. И, наконец, найти посредника.

Тетя Вильма и дядя Рауль должны были в скором времени уехать в Германию для участия в похоронах какого-то крупного партийного и государственного деятеля. Я дождалась того момента, когда до отъезда оставалось совсем мало времени.

Вильма собирала чемоданы, предвкушая впечатления от предстоящего путешествия и с удовлетворением думая о том, что за морем о ней знают как о великой представительнице женского движения Кубы.

— Тетя, я пришла, чтобы сообщить тебе о своем решении.

— Да, я слушаю — сказала Вильма, без особого удовольствия отрываясь от мыслей о скором путешествии в Европу.

— Тетя, я собираюсь выйти замуж.

— Еще раз? — вяло поинтересовалась она.

— Все, что было до этого, — не в счет. Принуждение, беременность. Ты ведь сама обо всем прекрасно знаешь.

И я рассказала ей более подробно о своем кандидате в мужья.

— Надеюсь, ты собираешься выйти замуж не для того, чтобы покинуть Родину?

Политическая бдительность — в первую очередь. Этого у тети Вильмы не отнимешь. Как, впрочем, и у дяди Рауля.

— Мой жених всегда симпатизировал кубинской революции. Это факт общепризнанный. И потом, Куба и Мексика — дружественные страны, не так ли? Что плохого в том, что я смогу туда уезжать и приезжать обратно?

— А как же Мюмин?

— А что Мюмин? С ней не будет никаких проблем. Она будет учиться в английской школе. Он ведь учился в Лондоне. Он любит два острова в мире — Великобританию и Кубу. Можешь сказать все это Фиделю. Уверяю тебя, у меня до сих пор нет номера его телефона. А мне бы не хотелось, чтобы он неверно все истолковал.

— Но мы завтра уезжаем. Я не смогу ничего сделать до нашего возвращения.

Аллилуйя. Главное было сделано. Теперь остались мелочи. Я позвонила в несколько мест, выдавая себя за руководителя какого-нибудь ведомства, а мой друг-соучастник, тоже по телефону, представлялся заместителем директора какого-нибудь другого ведомства. В конце концов мы создали неразбериху во всех этих службах.

Когда вернулся мой жених, одетый с иголочки, все уже было готово к свадьбе. Интерконсульт и министр юстиции оказались под мощным прессом телефонных звонков от Верховного Команданте.

Мы поженились двенадцатого апреля. Об этом я никому не сказала. Если хочешь чего-то достичь, иногда приходится плутовать. Когда Рауль и Вильма вернулись с правительственных похорон, мы уже были расписаны.

Мы с мужем сидели на кухне, когда мама, открыв дверь своим ключом, вошла в квартиру.

— Я пришла посмотреть, все ли в порядке.

Она опасалась последствий алкогольной зависимости моего супруга.

— Мама, мы хотим тебе кое-что сказать. Дело в том, что мы с Фиделем поженились.

— Вы поженились? Невероятно! Ты вышла замуж за иностранца в Гаване! Нет, этого просто не может быть!

И она посмотрела на небо через окно в кухне, словно отыскивая какое-то забытое божество в ее атеистическом пантеоне. Она воздела руки, вознося к Небу единственную в своей жизни молитву. Во всяком случае, ни до ни после этого я ничего подобного от нее не слышала.

— Благодарю тебя, о Боже! Наконец! Наконец! Спасибо, Фидель! Посмотрим, удастся ли ей теперь покинуть Кубу!

И она ушла.

Бабушка Натика выразила свое отношение к происшедшему событию довольно сентенциозно:

— Я поздравляю вас, дети. Но у тебя, Фидель, насколько я знаю, проблема с алкоголем? Мой покойный Маноло, к счастью, не был буйным, но испортить мне жизнь он все-таки смог.

Мюмин наградила нас звонкими поцелуями и спросила:

— Так значит теперь я увижу Новый Мир?

Боевой настрой моих женщин несколько поубавил энтузиазма и удали у моего нового мужа. Но это были лишь цветочки. Ягодки ждали нас впереди.

Мы встретились с Вильмой в Федерации кубинских женщин. Она очень нервничала.

— Твой отец оскорблен.

— Ну что же.

— Что, «ну что же»?

— Ну что ж, в этом нет ничего нового.

— Ты создала кучу проблем двум министрам, Интерконсульту. Я уже не говорю о себе.

— Я не хотела этого.

— Теперь он хочет знать, кто твой муж и почему он на тебе женился.

— Скажи, что он женился на мне по расчету. Он думает, что у меня очень богатое приданое, как у Борджиа.

— Не будь циничной. Лучше помоги мне.

— Да, новости приятными не назовешь.

В кабинет пригласили моего мужа. Комната сразу наполнилась особыми, ни с чем не сравнимыми волнами, которые принято называть мужским обаянием.

— Очень хорошо, Фидель. Примите мои поздравления. Я очень счастлива, что вы поженились, но, по правде говоря, Фидель — я имею в виду не тебя, Фидель, а Фиделя Команданте — так вот, Команданте хотел бы знать твои намерения.

Мой Фидель проглотил пилюлю и назвал огромный список своих добрых намерений, многие из которых я слышала впервые.

— А как вы представляете себе возможность работать и жить здесь, на Кубе?

Мой муж никогда не прозябал в кабинетах. Когда империализм приобрел мультинациональный размах, он, будучи еще очень молодым, заработал уважение и почтение благодаря своим мудрым советам и предвидению. Он настоял на том, чтобы его семья продала свое предприятие раньше, чем разорится. Моего мужа трудно было обвинить в бездеятельности или в излишней перестраховке. Но жить постоянно здесь, на Кубе… Он представил себе свое существование здесь — с регулярным отсутствием газа и воды, с отключением электричества, с травмированными лунатиками, которые разбили мне окно за то, что я не открывала дверь. Он представил свои нескончаемые походы в дипломатический магазин с длинными продуктовыми списками и бумажными стельками, на которых записаны размеры и цвета обуви для нуждающихся.

— Команданте хочет, чтобы вы представили ему свою биографию в письменном виде.

Команданте, вероятно, решил испортить ему жизнь.

Наступило время прибегнуть к услугам посредника. Лучшего, чем Габриэль Гарсиа Маркес, невозможно было найти. Лучшего просто не существовало в природе. Стоимость Нобелевской премии не идет ни в какое сравнение с щедростью кубинца номер один по отношению к знаменитому писателю. Объявив Маркеса своим лучшим другом, он на этом не остановился. Вскоре была отдана команда об основании Латиноамериканской школы киноискусства и специального фонда. Оба этих института освобождены от уплаты налогов, в результате чего государственная казна Мексики — страны, являющейся местожительством Маркеса, — несет постоянные денежные потери.

Во время пребывания Габо на Кубе Фидель предоставил в его полное распоряжение «мерседес» с водителем, возможность бесплатного проживания в любом отеле Кубы, а также дом, в котором он навещал его каждый вечер, заменив дружбу с двуглавой сущностью Нуньес Велис, название которой произошло от двух имен — Антонио Нуньес Хименес и Лупе Велис, — на более полезное общение с представителем международных интеллектуальных кругов.

Когда Габо предложил организовать праздничный рождественский ужин, коммунистическая олигархия пришла в невероятное движение. Она организовала умопомрачительные интриги в стиле Рокамболя ради того, чтобы получить приглашение на этот званый ужин. Тот, кто был приглашен в прошлом году, но не получил приглашения в новом, чувствовал себя обреченным, ожидая, что Домоклов меч вот-вот опустится на его голову в виде представителей службы Госбезопасности. Несчастный ждал, что его арестуют вместе со всей семьей за какое-нибудь преступление, о котором он сам не подозревал, но которое тем не менее могло быть раскрыто органами Госбезопасности.

Благодаря вмешательству Габо, этого доброго малого, Кубу смогли покинуть по Международной Амнистии многие политические заключенные. Казалось, Маркес был единственным человеком, который мог заставить прислушаться к голосу разума гения Ка-рибского региона.

Он уже удостоил своей дружбой и поддержкой многих общих друзей и даже иногда находил для них работу. Так было в случае с Тони Байе Байехо, который был его личным секретарем до тех пор, пока не нашел себе где-то надежное прибежище.

Я верила в Габо и в его глубокое знание людей, о котором свидетельствовали его книги. Я пошла к нему.

— Габо, я влюбилась в одного мексиканца, и мы поженились.

Я рассказала ему всю историю.

— С Фиделем нельзя разговаривать о семье. Это запретная тема. Может быть, об этом попробовала бы с ним поговорить Мерш, моя жена. Скоро я с ней увижусь. Карамба! Я смог вытащить из дыры заключенных, приговоренных к одиночному заключению сроком на двадцать лет, но такую миссию я не мог себе представить. Я уже говорил, а теперь убедился еще больше, что Куба очень необыкновенная страна. Ты знаешь, чем кормят в Национальном зоопарке слона?

— Нет.

Я думала, что меня и слона из Национального зоопарка объединяют две вещи: мы оба живем на Кубе и оба вегетарианцы. Я ошибалась.

— Его кормят омлетом из девяноста девяти яиц. Почему не из ста? Какая-то мистика!

— Просто повар боится больше украсть. В конце концов каждый сходит с ума по-своему.

— Габо, ты любишь живопись?

— Конечно.

— А Вифредо Лама ты любишь?

Он обожал Вифредо Лама. Для него это была возвышенная кубизмом встреча китайца с карибской рабыней, предками которой были индейцы таино. Картина Вифредо «Джунгли», экспонирующаяся в Метрополитен-музее в Нью-Йорке, была оценена в миллион долларов. Вифредо Лам — это легенда волшебного реализма. Если Габо не добьется для меня отпущения грехов за мое замужество, то, может быть, он хотя бы купит «Женщину-лошадь», висящую в гостиной моей матери.

Если уж ему удавалось помочь пройти таможню заключенным, приговоренным к одиночному заключению, то картину он наверняка сможет перевезти.

Чтобы не остаться без защитников, я решила встретиться с Османи Сиенфуэгосом, наименее мумифицированным из всех тех, кто восседал в столовой дворца Революции. Мы с ним симпатизировали друг другу. Османи оказался смелым человеком: он был единственный, кто осмелился встретиться со мной в открытую, не назначая свидания за кладбищем.

Османи Сиенфуэгос был обязан своим высоким положением брату Камилио, бородатому герою Революции, одному из ее наиболее ярких лидеров. Его смерть была окутана тайной. Самолет, на котором летел Камилио, упал в море. Поговаривали, что это было дело рук Фиделя, который таким образом отделался от своего возможного соперника на последующих этапах Революции. Но, как бы там ни было, брат Камилио до сих пор был членом политбюро, а колоритные родители героя получали пожизненную пенсию за смерть своего сына. Им была предоставлена охрана, личный шофер, а также «альфа ромео». Старик, прозванный «крокодильчиком», гордо восседал на заднем сидении машины, надев на голову такую же шапку, какую когда-то носил его погибший сын.

Каждый год в день смерти Камилио дети шумной гурьбой выбегали из школы на берег моря и бросали в воду цветы в честь погибшего, которого они даже не знали.

Османи ответил мне почти так же, как Габо:

— Если случай предоставится, я попытаюсь что-нибудь сделать. Но особых надежд на успех не возлагай. Я очень хорошо помню, как он разъярился, когда ты собиралась выйти замуж за Йойи. Он готов был тогда всех растерзать.

— Ну и ну! А мне он тогда всего лишь рассказал о своем отношении к политическим заключенным.

— Не торопись. Дай ему время созреть. Кое-какие вещи до него со временем доходят.

— Я знаю. Это единственное, что их объединяет с моей матерью.

А вот что мне от имени Команданте ответила тетя Вильма:

— Фидель сказал, что он даст вам дом. Он говорит, что если твой муж любит тебя, он останется здесь, на Кубе. О твоем же отъезде в Мексику не может быть и речи. Он говорит, что это создаст политические проблемы. Еще он говорит, что если родители твоего мужа очень пожилые и не смогут жить одни, пусть он их перевезет сюда. Здесь они будут иметь бесплатное медицинское обслуживание. И, наконец, он сказал, что даст вам машину, а также постарается найти работу для твоего мужа. Пока он ничего подходящего предложить не может, ведь твой муж экономист.

— Но, тетя, как я скажу ему обо всем этом? Про дом и про машину?

— Ладно, про машину скажу ему я. Но если говорить откровенно, то я не вижу здесь никаких трудностей, — и она повесила трубку.

Бедная я, бедная, я вышла замуж двенадцатого числа. Если верить гадалкам, число двенадцать является символом человека, повешенного вниз головой.

Мой муж путешествовал с Кубы в Мексику и наоборот. У него обнаружилась странная мания изучать мое прошлое. Каждый раз, когда Фидель оставался один дома, он рылся в моих вещах и читал все, что я когда-то написала. Он стал читать все, что находил в моих ящиках и коробках, он просматривал мои книги, обращая внимание на все отмеченные места. Он находил поэмы о любви и страстные письма, которые не были адресованы никому конкретному. Напрасно я пыталась убедить его, что все это было написано задолго до моего с ним знакомства и что это было самое лучшее и самое худшее из того, что я когда-то писала. Я даже предлагала подарить ему все эти стихи и письма. Но ничто не могло успокоить его пожирающего любопытства:

— Наверное, ты совершила что-то ужасное, такое, что нельзя простить. Иначе почему бы твой отец так обходился с тобой? Может быть, ты участвовала в каком-нибудь заговоре против него?

— Да нет же. Ему просто нужно дать время и ничего больше. Он играет. Он делает вид, что хочет нас запугать. Это у него просто такая мания. И это через какое-то время пройдет.

Мания и время, которое необходимо было дать моему отцу, входили в мой стратегический план.

Мой муж обожал, когда я рассказывала ему свои сны, видения странствующей души. Я видела его спускающимся по лестнице ресторана в компании с мужчиной и женщиной. Я описала ему, во что был одет каждый из них и даже описала цвет галстуков.

— Куда они вели меня в твоем сне?

— В аэропорт.

— Ну да, конечно! А кто тебе об этом рассказал?

— Никто! Я это видела во сне, как обычно.

В этот день он укрылся в мексиканском посольстве, убежденный, что я послала вслед за ним эскадрон смерти, отдав приказ убить его.

Абсурд — слишком плохое противоядие против пьянства. Вскоре он стал приходить домой к вечеру в горизонтальном положении. Я была в панике: что было бы с моим маленьким домовым, если бы он вдруг увидел это отвратительное зрелище. Он приходил в растрепанной одежде, в брюках, испачканных содержимым выгребной ямы, долгие годы украшавшей округу. От него исходил смешанный запах виски, mojito и «тома коллинза».

— Ты непременно должна знать, что я — старший брат Папы Римского. А со старшим братом Папы Римского ни одна из женщин не имеет права так обходиться! — кричал он мне в шесть часов вечера.

— Если ты Папа Римский, то я в этом случае Святая Инквизиция! — отвечала я ему, потрясая тазобедренной костью, эксгумироманной из ящика с набором для студентов-медиков. Другой рукой я в это время размешивала коктейль из витамина В₁₂ и мепробамата, который я всегда имела на тот случай, когда тело моего мужа требовало алкогольного сахара.

«Всему свое время», — успокаивала я себя, надеясь, что такая энергичная и здравомыслящая женщина, как Мерш, супруга Габо, сможет в конце концов свести к нулю неразумные эмоции моего отца. Я не сомневалась, что каудильо забавлялся, вставляя палки в колеса моей личной жизни. Но мой бедный муж был вконец измучен.

— В середине ноября мне позвонил какой-то неизвестный тип и назначил встречу в кафе. Он сказал, что будет сидеть у окна, а на его столе я увижу газету «Вашингтон пост», раскрытую на второй странице. Он собирался говорить со мной о том, как вывезти с острова мою супругу. Он сказал, что представляет секретные службы страны. Ты, конечно, догадываешься, что я не пошел на встречу с этим подозрительным типом.

Через неделю он получил через посла официальное приглашение кубинского правительства. Он не знал, кто конкретно приглашает его, и поэтому находился в полном недоумении.

— Но, Фидель, ты ведь знаешь, что если разные секретные службы не действуют согласованно, то обязательно происходят какие-то накладки. Так бывает во всем мире. Уверяю тебя, я не представляю никакой ценности ни для одной разведки. Неужели ты допускаешь обратное?

— Не знаю. Я уже ничего не знаю. Я уже не только о тебе, а и о себе ничего больше не знаю. У меня полное ощущение, что я живу в каком-то кошмаре.

Насчет кошмара я была с ним полностью согласна. В последний раз он позвонил мне из Мексики:

— Возле моего дома стоит машина скорой помощи. У меня страшные боли во всем теле. Врач говорит, что это последствия перенесенной травмы. Но моя единственная травма, единственный несчастный случай — это ты!

Мы развелись, воспользовавшись услугами международной конторы, которая на Кубе заставляет платить доллары за официальный развод все разочаровавшиеся супружеские пары Латинской Америки. Эта контора нередко помогает кубинцам пересечь границу, чтобы оказаться в Майами.

Я подписала акт о разводе и прямиком помчалась в больницу: у меня был зверский приступ астмы. Как только я освободилась от внутривенных иголок и кислородной маски, я побежала домой. Я на улице развела огромный костер, чтобы предать огню инквизиции все написанное мною до тридцатилетнего возраста. Я сожгла страницы моей придуманной жизни. После этого я пошла в парикмахерскую и потребовала побрить мне голову.

Я выбрала парикмахерскую на улице Холи, находящуюся в подчинении службы Госбезопасности. Там священнодействовал тот самый боксер, который несколькими годами раньше спас меня от депрессии, приучив к бегу и отжиманиям. Парикмахера звали Хуанито. Это был кладезь мудрости. Чтобы избавиться от запаха пота, он рекомендовал во время полнолуния выставить на открытом воздухе две половинки горького апельсина, посыпанного содой, а затем полдня подержать их под мышками.

— А от пузырьков на коже нет ничего лучше отвара из конины.

Хуанито стриг меня и делился парамедицинскими рецептами. Я расслабилась от прикосновения его рук и от умиротворяющего бормотания и даже немножко задремала. Когда же я открыла глаза, то увидела, что мою бритую голову украшает маленький чубчик. Хуанито совсем забыл, что я не новобранец.

— Хуанито, убери мне этот чуб! Все сбрей!

Я прелестно выглядела в розовом платье на бретелях от щедрот Сандры Левинсон, директрисы Кубинского учебного центра в Нью-Йорке. Приезжая на остров, чтобы покормить своих кошек, напомнить себе об общественном положении, занимаемом на Кубе, и получить жалованье, она продавала друзьям свои поношенные вещи.

Когда я вышла из парикмахерской подстриженная под ноль, ко мне с озадаченным видом стали подходить новобранцы, ожидавшие своей очереди. Они хотели убедиться, не больная ли я.

Вероятно, дело приняло серьезный оборот, потому что этим утром после демонстративного визжания тормозов возле моего дома остановился автомобиль Абрантеса. Вскоре сам он сидел напротив меня на декадентском диване. Какая-то странная, бесстыдная энергия пронизывала наши с Абрантесом задницы, разогревая их непристойным жаром. Было совершенно очевидно, что он пришел сюда не для того, чтобы узнать, не превратилась ли я в верующую еврейку.

— Тебе нет надобности выходить замуж за иностранца, чтобы хорошо жить. Если тебе что-то понадобится, обращайся ко мне.

Есть люди, которым неизвестно самолюбие. Услышав предложение Абрантеса, я не почувствовала себя оскорбленной. Я провела половину жизни с низко опущенной головой, безуспешно пытаясь своим покорным видом и силой внушения вызвать любовь у людей, которые причиняли мне зло. Это была своего рода йога, развивающая смирение и покорность.

Я не стала жить лучше, чем раньше. Разве что у меня появилась «лада», стоившая моему мужу почти четыре тысячи долларов. Эта машина выполняла функции кареты скорой помощи в нашем квартале и такси для моих друзей.

— Я кое о чем попрошу тебя, — я схватила его, вывела в спальню и толкнула на кровать.

— Возьми меня! Возьми меня сейчас! Может быть, это немного успокоит тебя, и ты оставишь, наконец, меня в покое! Как ты мне надоел! Если бы ты только знал! Ну? Что же ты?

Но он не захотел принять мое предложение.

— Я всего лишь подчиняюсь приказу!

— Ты подчиняешься приказу? Приказы можно выполнять по-разному. Я шагу не могу ступить без твоих ищеек. Они нигде от меня не отстают. Если я сходила с кем-то в кабаре три раза подряд, человека, пригласившего меня, начинают запугивать. Мне нельзя сходить больше одного раза ни в одно посольство. А кроме всего прочего, он запретил продавать мне авиабилеты…

— Кто тебе это сказал?

— Несмотря ни на что, у меня еще остались друзья. Если кто-нибудь ночует у меня, его или выгоняют, или пытаются сделать из него стукача. Я не могу найти работу без высочайшего разрешения. Если ты встречаешь меня с подругой, она вскоре становится твоей любовницей. Я словно островок посреди этого счастливого острова. Ты что, хочешь, чтобы я в конце концов повесилась или застрелилась?

В этот вечер Абрантес был больше расположен к самобичеванию, чем к половым извращениям. Тем не менее я помнила, как однажды застала его на улице, когда он приставал к девочкам, едва достигшим половой зрелости. Я не забыла также и скабрезные анекдоты, которые рассказывали его подружки, вернувшись с выходных, проведенных вместе с ним. Они рассказывали, что пистолет министра служил ему вторым фаллосом. Девицы брали в руки утешителя из вороненой стали и засовывали его себе во все отверстия до тех пор, пока это необычное зрелище не заставляло встать на боевой взвод основное оружие Абрантеса.

И вот это всемогущее отродье намеревалось исповедоваться одной из своих жертв.

— У меня ведь тоже есть проблемы. Мой сын…

И он рассказал, что его сын, зеница его ока, стал его главной болью. «Вот это новость!» — как сказала бы моя Натика. Еще в то время, когда Гондурас был его помощником, я уже знала, что один из детей Абрантеса имел повышенную чувствительность. Со временем он стал для меня словно братом. Так, как любила его я, редко любят друзей. Это было великодушное и легкоранимое существо.

— Я сделал его жизнь невыносимой, но он все равно не изменился.

Вы только посмотрите! Инквизитор на скамье подсудимых. Для чего он рассказывал мне все это? Может, он видел в этом заслуженную кару? Или сбрасывал с себя груз? А может, ему нужно было освободиться от своих тайн? Или, быть может, он искал посредника? Вероятно, ему нужен был человек, способный убедить его мальчика не дискредитировать больше собственного отца, наклеивая себе искусственные ресницы и рядясь в кружевные блузки. Он продолжал исповедоваться:

— Конечно, я причинил тебе много зла.

— Я предпочитаю не вдаваться в детали. Все, что я хочу, — это спокойно жить. Я хочу переоформить машину на свое имя. И еще мне нужна работа.

Когда высокопоставленные лица берут на себя заботу о том, чтобы сделать вашу жизнь приятной, каждая минута превращается в сплошное удовольствие.

Вскоре те, кто превращает незаконное в законное, переоформили все документы на машину и передали мне их в новенькой папке для бумаг.

На следующей неделе я встретилась с Рохелио Асеведо, заместителем Рауля. Он предложил мне работу в ансамбле Вооруженных Сил. Туда попадали танцоры, отвергнутые из-за низкого роста Национальным балетом. Женщины были похожи на виртуозных гномиков, а нагромождения мускулатуры на теле мужчин заставляли сразу же расстаться с мыслью о легкости движений.

Рохелио был женат на Бертике, бывшей звезде гаванского карнавала, просуществовавшего до тех пор, пока в семидесятые годы это веселое мероприятие не обвинили в «идеологическом уклонизме». Рохелио был на десять лет моложе своих «товарищей по борьбе», но сумел успешно вскарабкаться по ступенькам власти, когда министра военно-морских сил отстранили от должности в связи с тем, что он был замешан в деле с торговлей наркотиками Торговля наркотиками стала развиваться на острове как раз в то время, когда погасли звезды карнавала.

Большую часть лица Рохелио занимал его довольно странный рот. Казалось, он постоянно сосал материнскую грудь. При виде этого рта хотелось куда-нибудь укрыться.

— Ты будешь работать в ансамбле Вооруженных Сил. Прежде всего займешься налаживанием связей. Перед нашим ансамблем стоит задача повышения, поддержания и укрепления культурных связей между армиями стран социалистического блока. Мы должны также поднимать моральный дух наших войск, находящихся в военных бастионах всего мира…

Официальная речь Рохелио Асеведо разбудила во мне мир фантазий. Я представила себе, как карликовые нимфы в костюмах, усыпанных блестками, и с тропическими фруктами на головах а ля Кармен Миранда танцуют какой-нибудь дьявольский танец где-нибудь в Аравийской пустыне, в Анголе или Мекке. В моем воображении возникли также музыканты, отбивающие ритм на своих барабанах в степях Сибири, в портовом городе Баку, во влажных тропических лесах Южной Америки, в Никарагуа, Гватемале, Чили, Сальвадоре — везде, куда Куба отправляла свою армию для основания военных бастионов.

Но меня вернули на грешную землю, сообщив, что мое жалованье будет составлять сто девяносто восемь песо. Кроме этого мне было сказано, что в случае нехватки денег я, возможно, смогу иногда брать переводы с французского в отделе технических переводов Вооруженных Сил. Но этого мне твердо не обещали.

— Завтра ты встретишься с подполковником Бомбустом. Он расскажет тебе обо всем подробнее.

Подполковник Бомбуст был продуктом смешения китайской и мавританской крови. Он ни на минуту не выпускал из рук хлыст. Из-под ремня с кобурой у него выглядывало намечающееся брюшко, для появления которого, по словам самого подполковника, потребовалось немало усилий.

— Я родом из провинции Ориенте. Когда я приехал в Гавану, мне негде было ночевать. Я работал как бешеный. Самым страшным кошмаром для меня был конец рабочего дня, когда нужно было покидать кабинет. Я не знал, куда мне деться.

— Я была знакома с одним типом, который ночевал в домах, где кто-то умирал…

— Из-за этого я так нагружал себя работой, что некогда было продохнуть. Я в самом деле работал как бешеный. Я один посвятил добровольному труду больше времени, чем все участники социалистического соревнования. И как, ты думаешь, на это отреагировали мои дорогие начальники? Как, по-твоему, поступили все эти образцово-показательные типы, которые свято ставили печати на своих пропусках в 17.30, и ни минутой позже?

Я не имела об этом ни малейшего понятия. Этот год стал для меня поистине годом исповедей. Представители высоких сфер изливали мне душу, пуская в самые глубокие уголки своих болезненных воспоминаний. Во время подобных доверительных бесед у меня возникало сильное желание убежать куда-нибудь подальше.

— Так вот, они стали портить мне жизнь. Я был обвинен в шпионаже. Меня стали таскать с одного дисциплинарного совета на другой. И все это из-за того, что я работал больше, чем они! В результате всех их происков я закалился и очерствел. Теперь я здесь, на этом месте. И я оторву голову любому, кто попытается вымазать меня дерьмом.

Он ходил по кабинету, щелкая хлыстом по голенищам сапог. Это была не угроза, а декларирование принципа. Таким своеобразным способом он мне говорил: «То, что мне подсунули папенькину дочку, — это не самое страшное из того, что я пережил. Бывали вещи и похуже».

— Можете верить, можете не верить, господин Бомбуст, но я здесь, как впрочем и в других местах до этого, не по своей воле.

И в то время, как он обдумывал свой ответ, у меня было такое же видение, как много лет назад во дворце у Фиделя: человек вдруг приобрел другую форму и другое состояние. Он превратился в кровавую, аморфную, испорченную массу. Я была ошеломлена этим ужасным видением. Я решила, что оба раза мне приоткрыл свое обличие дьявол. Мало того, я была уверена, что этот же образ, потрясший мой разум, возник много лет назад и перед глазами Чучи, которая, нарушив субординацию, приказала своей хозяйке Натике не подходить к двери и не открывать ее.

Подполковник Бомбуст посмотрел на мою голову, шедевр парикмахерского искусства, рожденный чемпионом бритвы и ножниц Хуанито:

— Прежде всего, девочка моя, отрасти волосы. Ты очень странно выглядишь. Мне сказали, что когда тебя увидели дети из соседней школы, они испугались и стали реветь. Так дело не пойдет. Нужно будет изменить прическу.

Когда дьявол собирается заняться вами, то будьте уверены, что все произойдет наилучшим образом.

— Обещаю, господин Бомбуст.

Каждое утро начиналось с разминки, хоть зал, в котором занимались артисты ансамбля, не мог вместить более двадцати человек, если они выстраивались гуськом.

Моя работа по установлению связей состояла в том, чтобы заказать костюмы, проверить размеры полученной обуви, обеспечить артистов транспортом, позаботиться об их питании. После того как все было заказано, проверено и обеспечено, я усаживалась поудобнее и выслушивала многочисленные жалобы, секреты и просто словесные излияния членов коллектива.

Артистам не хватало маек, колготок, пуантов. Танцевать в Анголе после восемнадцати часов, проведенных в грузовом самолете, и целой недели путешествия на торговом судне… Разве это могло вызвать энтузиазм у артистов или благоприятствовать развитию таланта? Учиться восемь лет ради того, чтобы потом вертеть задницей в какой-нибудь пустыне, да еще рискуя собственной жизнью… И все это бесплатно. Такая жизнь не приносила служителям искусства удовлетворения.

— Я слышал, что такой-то провел два года там-то в надежде получить квартиру, но его обманули.

— А мне говорили, что такая-то стала примой, потому что она переспала с Тартемпионом. Как это несправедливо!

В общем-то здесь были те же проблемы, что и во всех коллективах земного шара, только со своими нюансами.

Я превратилась в настоящую книгу жалоб и предложений. И если на мое понимание и молчание можно было рассчитывать всегда, то с решением моих собственных проблем дело обстояло не всегда так, как хотелось бы. Впрочем, к этому я уже давно привыкла.

Когда Рохелио Парису было поручено к юбилею министерства внутренних дел и Вооруженных Сил поставить на сцене какой-нибудь патриотический спектакль с задействованием всего ансамбля — театра, оркестра, певцов, танцоров, — творческая жизнь в коллективе забила ключом.

Рохелио до этого уже осуществил постановку шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь» в Национальной школе искусства. Для участия в этом спектакле были приглашены танцоры классического, современного и народного танцев, а также хористы, актеры, студенты циркового училища. Сценой послужили великолепные сады школы. Но некстати выпал туман, сети упали в неподходящем месте, прожекторы навели не на тех героев, а избыток женских выделений обратил осла в неподвижную статую, наотрез отказавшуюся сделать хоть шаг. Шекспир, без всякого сомнения, по достоинству оценил бы этот необыкновенный беспорядок, который прибавил его произведению еще больше славы.

У Рохелито была отвратительная привычка тратить уйму денег на постановку спектаклей. По сравнению с садами школы искусства сцена театра Вооруженных Сил была просто микроскопической. Зная гигантский размах Рохелито во всем, что он делал — исключение для него составляло лишь мытье собственного тела, — я опасалась, что он откроет в Гаване Голливуд, а это таило в себе опасности. Если в шекспировскую комедию «Сон в летнюю ночь» никак не вписывалась ружейная пальба и тем более пулеметная, то я готова была дать руку на отсечение, что в произведении, пропитанном патриотическим духом, без стрельбы дело бы не обошлось.

Он, конечно же, хотел стрельбы из ружей и пушек, а также спецэффектов, дымовой завесы и игры света. Он во что бы то ни стало требовал адской машины, которая была только в одном театре — Национальном. Кроме этого он заявил, что спектакль не может быть поставлен, если ему не доставят лебедку. С помощью лебедки и сети высоко вверх должны были поднимать убитого Героя, символизируя вознесение в небо Че Гевары. Это, по замыслу художника, должно было стать стилистическим апогеем спектакля. Для того чтобы добиться точности и согласованности действий участников, Рохелито потребовал во временное пользование полицейские радиостанции — токи-уоки.

В эти горячие для ансамбля Вооруженных Сил дни на остров обрушилась угроза СПИДа. Эта новость была сообщена осторожно, потому что среди революционеров не могло быть гомосексуалистов, а ученые еще верили, что эта божья кара настигает лишь людей определенной сексуальной ориентации.

В торжественных речах Команданте обвинял империализм в преступном деянии, коим являлось создание возбудителя этой страшной болезни в лабораторных условиях. При этом он отрицал существование СПИДа на Кубе. Но, несмотря на это, в казармах сдавали тест на ВИЧ-инфекцию все те, кто воевал, а может и не только воевал, в Эфиопии и Анголе.

В отличие от многих наших солдат и офицеров, я никуда не ездила, а об этом страшном биче человечества я знала из предсказаний Нострадамуса.

Я окунулась с головой в бурный поток, созданный неуемной деятельностью Рохелио Париса. Я рассыпалась в комплиментах перед начальником полиции и начальником интендантской службы Госбезопасности, чтобы получить от них радиостанции и холостые патроны. Я перемещалась по Гаване в кузове военного грузовика, примостившись среди учебных гранат, винтовок и ящиков с формой, обувью и революционными факелами. Единственная оставшаяся на Кубе фабрика по производству мороженого находилась за много километров от Гаваны, но мне во что бы то ни стало нужно было доставить в театр мороженое, а также гигантские вентиляторы, чтобы облегчить печаль Рохелио.

В субботу около полудня я наслаждалась заслуженным отдыхом, сидя на балконе и с удовольствием вытянув одеревеневшие ноги. Мы с моим домовым уже собирались приступить к еженедельной церемонии приведения в порядок волос и рук, как вдруг я увидела маму. Она торопливым шагом направлялась к двадцать шестой авеню.

— Куда ты идешь?

— Все члены партии вызваны для просмотра видеовыступления Фиделя. Руководящее ядро собирается в кинотеатре «Акапулько». Говорят, возникла военная угроза.

Я представила, как она будет дремать в темноте кинозала, убаюкиваемая любимым голосом, не боясь, что кто-то посмеет нарушить это очарованное состояние.

«Мобилизовать народ на общее дело» — это очень часто слышалось из уст Фиделя. Но все это становилось скучным — ракетный кризис; смерть Че; неудавшийся кофейный кордон вокруг Гаваны; сафра 1970 года, тоже неудавшаяся (вместо намеченных правительством десяти миллионов тон тростника было собрано восемь с половиной); «отбросы» возле перуанского посольства; ангольский геноцид и так называемые нарушения воздушного и морского пространства Кубы.

Я стерегла возвращения мамы, чтобы узнать, какой новый катализатор изобрел Команданте на этот раз, чтобы мобилизовать массы.

— Американцы вот-вот нападут на Кубу!

— Не может быть! Когда?

— Шестнадцатого ноября! Объявлена национальная тревога!

Бедная моя доверчивая мамочка! Придя домой, она, возбужденная услышанным, будет думать о последствиях этой войны. Она обязательно вытрет пыль с китайского фонарика, который Фидель подарил ей двадцать пять лет тому назад, и проверит, исправен ли он до сих пор.

Но она была не единственной, кто верил в это. Из-за Гренады, из-за Горбачева и из-за СПИДа вся Куба находилась в состоянии всеобщей тревоги. До чего же все-таки наивны люди!

Все началось, когда янки захватили остров Гренаду, и один журналист охрип, подавая происшедшие события в самых мрачных тонах. Согласно его сообщениям, на острове наступил апокалипсис, а кубинская миссия пожертвовала собой, защищая Гренаду. Больше трех суток по радио и телевидению Мануэль Ортега надрывным, рвущим душу голосом подробно рассказывал, как под империалистическим огнем гибли кубинские патриоты: «И вот падает наш последний боец! Падает наше знамя! Оно накрывает труп последнего защитника. Отныне у Кубы одним героем больше! Новый герой защищает коммунизм, защищает мир во всем мире!»

Весь остров, настроенный по отношению к империализму еще более враждебно и воинственно, чем обычно, надел траур по погибшим и пребывал в таком скорбном состоянии до тех пор, пока вышеупомянутые погибшие не вышли из самолета в аэропорту кубинской столицы. Впереди шел глава миссии Тортоло. Он излучал эйфорическое сияние и приветствовал толпу. Среди вернувшихся кубинцев был один-единственный раненый. Лежа на носилках и приподняв голову, он адресовал встречающим соотечественникам приветственные жесты.

Один коварный янки, представитель деловых кругов Америки, пользуясь поддержкой лоббистски настроенной части конгрессменов и сенаторов, добился выделения бюджетных денег на развязывание видимости войны на Гренаде. Конечная цель, которую ставил перед собой этот хитрый американец, состояла в том, чтобы добиться строительства на острове отелей второй категории.

А кубинская интернациональная миссия, несмотря на эпический рассказ Мануэля Ортеги, не сочла нужным жертвовать людскими жизнями ради того, чтобы помешать возведению на Гренаде нескольких двухзвездочных отелей.

Но обо всем этом народу не было сказано ни слова! И вот сейчас по трапу самолета спускались члены кубинской миссии на Гренаде, где специально для них на деньги кубинцев был построен военный аэропорт. Руки «миссионеров», как обычно в таких случаях, были заняты магнитофонами, вентиляторами, утюгами, пылесосами и лампами.

Люди стали сравнивать качество кроссовок фирмы «Adidas» с кроссовками, в которые был обут Тортоло, когда выходил из самолета. Так родилась реклама: «В кроссовках Тортоло вы сможете бегать быстрее и дальше, чем в кроссовках фирмы „Adidas“. Через неделю его отправили на испытание качества обуви в Анголу.

Горбачев, почтенная „рыба“ с головой, украшенной красным пятном, изобрел перестройку — способ превращения государственного коммунизма в более продуктивную и приемлемую форму общества. На Кубе никто не обратил на это внимания. В том числе и Фидель. Он считал, что радикальные перемены в жизни общества не могут совершаться обыкновенными людьми. Но для этих простых людей миф о героизме во имя победы мировой Революции безвозвратно развеивался.

Самое время задать вопрос о гласности на Кубе во время перестройки в первом социалистическом государстве. Поскольку мы долгое время вынуждены были довольствоваться объедками с русского стола, то почему было бы не попробовать немного и их демократии?

Но вкусить демократии кубинцам не пришлось. Вместо этого их пристыженным половым органам стала угрожать неизвестная раньше болезнь под названием СПИД. Кроме этого, их ждало срочное промывание мозгов.

Безумная тревога продлилась на Кубе несколько месяцев. В ответ на нависшую угрозу Фидель создал народную милицию по территориальному принципу, стал одевать народ а ля Мао и раздал винтовки с холостыми патронами. Под предлогом проведения военных маневров на несколько часов отключали электричество. В связи с тем, что русские прекратили поставку продовольственных продуктов на Кубу, их нехватка стала катастрофически возрастать.

Когда СПИД на острове приобрел неконтролируемые масштабы и больных стали тысячами отправлять в бывшие лепрозории, превращенные в отделения по лечению СПИДа, это никого не заставило насторожиться. Все были слишком заняты военной подготовкой. Мюмин во время уроков рыла траншеи и делала укрытия. А в конце недели она вместе со всей школой участвовала в занятиях по военной подготовке. А ведь ей было чуть больше семи лет. Приходя домой, Мюмин распевала гимн, которому ее обучили в школе одноклассники:

Я не обращала внимания на весь этот шум до тех пор, пока однажды воскресным утром, сидя в своей квартире, не услышала стрельбы под своими окнами. Я сразу же упала на пол. В голове пронеслась мысль: „Неужели, наконец, подняли восстание?“ Но тут же ее вытеснила тревога о моем домовенке. Надев на голову кастрюлю для обжаривания кофейных зерен, я уже собралась было бежать к Натике, чтобы помочь своей дочери, когда ситуация прояснилась. К счастью, все оказалось не так драматично, как мне сразу представилось. Взбудораженная и со взъерошенными волосами, я вышла на улицу. На тротуарах стояли люди в милицейской форме и стреляли друг в друга поверх голов, вызывая своими действиями аплодисменты у жильцов. Словно кашалот, выброшенный на берег, у края выгребной ямы лежал семидесятилетний старик с седыми волосами и изображал убитого. Я пришла в бешенство:

— Вы, там, возле ямы! Вам не кажется, что вы немного староваты, чтобы так выпендриваться? Какого черта вы засунули нос в дерьмо? Вы хоть понимаете, где вы находитесь? Здесь ходят старики, дети! Вы что, хотите их всех перестрелять?

— Товарищ, я не виноват. Мне приказали. Это милицейские занятия! Мы тренируемся!

— Ах, вы, значит, тренируетесь! Вам приказали! А вы в своем возрасте делаете все, что вам приказывают? В общем, так! Первого, кто посмеет еще раз выстрелить здесь, на этой улице, я лично вытолкаю пинками под зад! Все слышали?!

И я покинула поле боя под аплодисменты соседей.

Вскоре в стране началась хорошо спланированная кампания. Телевидение не скупилось на похвалы новым убежищам, которые Родина построила, чтобы уберечь своих детей от вражеского вторжения. Речь шла о туннелях, оборудованных в общие спальни, лазареты и классные комнаты. Кубинцам предлагалась прекрасно организованная жизнь под землей в чистейшем вьетнамском стиле. В эти туннели можно было загнать миллионы людей.

Меня стал преследовать один вопрос: „Чем думают кубинцы?“ И в самом деле, как должны быть устроены мозги, чтобы их владельцы не задумывались о самых очевидных вещах. Например, о том, можно ли за три недели застроить весь остров таким огромным количеством туннелей. Или о том, что достаточно было нескольких кораблей, замаскированных под флот США, чтобы в случае надобности загнать людей на дно этих многочисленных ям. Ни у кого не хватило воображения представить, как в эти туннели загоняют и держат там заключенных. Никого не насторожил тот факт, что биолаборатория в Сан Хосе де Лас Лахас выбрасывала в воздух подозрительный дым, образующийся от продукции, производимой под руководством одного преданного Революции полковника Вооруженных Сил. Никого не испугало и то, что из этой лаборатории вышли на свет божий свиная лихорадка и лихорадка денге — болезни, способные уничтожить десятую часть населения острова и развалить экономику страны. Почему же все это оставалось незамеченным? Может быть, Команданте околдовал кубинцев и они жили все это время под гипнозом? Иначе почему они продолжали по тревоге безропотно нырять в подземные убежища? Вероятно, в результате каких-то воздействий мозг моих соотечественников сильно размягчился, что отрицательно сказывалось на его деятельности.

В ансамбле Вооруженных Сил мне выдали камуфляжную форму. Я должна была принимать участие в тренировках по защите здания, в котором работала. В это воскресенье я прибыла на службу при плаще и при шпаге, водрузив на грлову зеленую кепи. В этой одежде я чувствовала себя примерно так же, как после бритья головы. Я сама себе казалась голой. Меня отправили за угол здания в маленькую картонную башню, вооружив предварительно деревянным ружьем и гранатами из папье-маше. Герр фон Буст отдавал приказы, ударяя при этом себя хлыстом по бедрам. Я незаметно подошла к нему:

— Извините меня, шеф, но я нахожу все это невыносимым. Верните в арсенал мое оружие и примите мое нижайшее прошение об отставке.

И я подмигнула ему. Впервые я увидела своего начальника таким озадаченным и растерянным. Ему трудно было понять мой поступок, поскольку он по-прежнему оставался патриотом Кубы и думал о спасении страны от империалистических оккупантов. В этом он не отличался от большинства кубинцев.

Я вернулась домой и села на свой декадентский диван, на котором обычно обдумывала самые трудные проблемы. Отцовские хромосомы во мне были отравлены. Мне стали совершенно ясными намерения Фиделя. Команданте побил свой собственный рекорд, создав и отрегулировав механизм абсолютного господства над людьми. Этот механизм мог служить ему в самых разных ситуациях.

Что же делать? Производство плотов, предназначенных для преодоления девяноста миль, разделяющих Кубу от берегов Флориды, превратилось на острове в процветающую индустрию. Но у меня пропадало желание воспользоваться этим средством, как только я представляла свою Мюмин в окружении акул-убийц. Но нужно было выбирать между риском и прозябанием. Надо было на что-то решаться.

Я заняла появившееся у меня свободное время приятными занятиями. По утрам я брала уроки балета у своего друга Папучо. Папучо был сыном Качиты Абрантес и племянником министра внутренних дел. У него была трудная жизнь: в десятилетнем возрасте он одолжил машину у своей матери, которая в это время отдыхала в Варадеро, чтобы покатать своих приятелей. Машина Папучо попала в аварию, в результате которой один парнишка погиб, другой остался без ушей, а сам Папучо, ненамного более живой, чем Лазарь, пролежал несколько лет в гипсе, прежде чем вернуться к нормальной жизни. Поскольку он не мыслил ни о чем другом, кроме балета, на семейном совете было решено отправить его в лучшую московскую академию. Но этот эксперимент был грубо прерван из-за одного болвана из службы Госбезопасности. Этот туповатый тип обязан был следить за дисциплиной кубинских студентов. Он не мог понять, что восемнадцатилетнему калеке удалось занять место танцовщика только потому, что. тот приходился племянником министру внутренних дел. Он обвинил парня в пагубной обоеполости и в обладании валютой.

Неизвестно, почему именно дядя Абрантес внезапно отказался от плана сделать из своего племянника второго Нуриева, но можно с уверенностью сказать, что Папучо не смог стать солистом балета, оказавшись жертвой борьбы с привилегиями на Кубе. После неудачной попытки слиться с искусством Папучо по настоянию отца был представлен пожарной команде, дабы в скором времени войти в ее состав. В день знакомства с борцами огненной стихии несостоявшийся солист балета вошел в кабинет своего родителя не так, как подобало будущему пожарнику, а выполняя поочередно saut de chat, tombe pas de bourre и еще несколько балетных па, чем вполне убедил своего отца, что он, Папучо, и пожарная служба совершенно не совместимы. Он хотел одного: чтобы его оставили в покое. Папучо был жизнерадостным, раскованным и при этом разочарованным. В нем я нашла родственную душу.

Лаура Алонсо, та самая энергичная женщина, которая много лет тому назад определила судьбу отца моей дочери и его брата, сделав из них классических танцоров, продолжала оставаться такой же энергичной и очень предприимчивой. Ей удалось основать школу, продающую за доллары кубинскую классическую технику. Лаура взяла меня к себе на курсы. А я через некоторое время привела туда Папучо.

— Лаура, — сказала я ей, — его мать руководит корпорацией, деятельность которой оплачивается валютой. Вы могли бы объединиться для бизнеса. Парень провел три года в Москве. Он хотел бы танцевать… Он хорошо поднимает правую ногу и уж во всяком случае из него выйдет неплохой учитель. Он помнит все уроки, полученные в Советском Союзе.

Гений всегда великодушен. Лаура приняла моего протеже, Папучо, который очень скоро стал моим покровителем, хлопоча обо мне перед своей матерью.

На грешную землю меня вернула Альбита. Это произошло после того, как я ей сказала, что без работы жилось хоть и неплохо, но все же и не так, чтобы очень хорошо. Я пожаловалась, что после некоторых покупок денежный запас, который я имела, продав Габо „Женщину-лошадь“, уже не казался таким неистощимым.

— Послушай, малышка, в декабре открывается „Кубамодас“, и в связи с этим Дом Моды лихорадочно набирает манекенщиц… И хоть после этого события многих отправят назад, некоторое время можно будет поработать. Что, если тебе попробовать?

— Я бы с радостью, но только вряд ли мне удастся попасть в королевство Качиты Абрантес… Тебе же известно, что я нянчусь с ее недостойным сыном. Разве можно надеяться, что мне после этого позволят стать манекенщицей?

— Во всяком случае, ты ничем не рискуешь. Я бы на твоем месте испытала судьбу. В конце концов, пусти в ход свои связи. Вот хотя бы твой Папучо. Ты носишься с ним, как курица с яйцом, а что от этого имеешь? Вот пусть твой драгоценный протеже и попросит за тебя у матери!

— Я его очень люблю. А он не в самых лучших отношениях со своей матерью. Не хотелось бы создавать ему лишние проблемы.

— Подумаешь, какие тонкости! Все семейные неурядицы в конце концов утрясаются.

Отбор манекенщиц был доверен Арелис Пардо. Будучи вдовой одного из соратников Че, она была обречена на вечное безбрачие, приговоренная к пожизненному поддержанию огня памяти о погибшем муже. Но этому приговору не дано было сбыться, потому что в голову Арелис пришла идея выйти замуж за героя залива Свиней. Вместо того чтобы оскорбиться, партия аплодировала поступку вдовы. В течение двух лет Арелис нежно ухаживала за своим безруким и безногим супругом, прогуливая его в своей машине. После такой жертвы Арелис могла уже выходить замуж и разводиться по своему желанию, не опасаясь осуждения партии.

— Так-так… Посмотрим… Покажи-ка мне свои локти… Хорошо. Сними туфли, я хочу увидеть твои ноги! Колени хороши… Голень тоже в порядке… Завтра в пять часов вечера я жду тебя. Посмотрим, на что ты способна И не забудь надеть купальник. Я должна убедиться, что у тебя нет целлюлита.

Подиум! Пустота, которую нужно наполнить движением и элегантностью в ритм музыке.

Корпорация „Contex“ подчинялась железной руке Качиты Абрантес Среди задач, решаемых Корпорацией, одной из основных была задача по вливанию долларов в народную экономику страны для усиления сопротивления блокаде. С этой целью совершались различные операции по обведению вокруг пальца таможни Так, например, было с ромом „Havana Club“, который разливался в Канаде, или хлопчато-бумажными платьями, сшитыми в Мексике. Корпорации удалось привлечь внимание „Расо Rabanne“, a „Vidal Sasoon“ не устоял перед прелестью одной топ-модели Корпорация составила список лиц, включая сюда голливудских звезд, которые согласились бы петь дифирамбы кубинской моде. По всему миру были разосланы пригласительные письма, изобилующие орфографическими ошибками.

Корпорация была собственницей Дома Моделей, центра кубинской моды, весь год открытого для приема дипломатического корпуса, туристической элиты и гостей кубинского правительства, чувствительных к прелестям красивых стройных креолок.

Дому Моделей принадлежат магазины по торговле антиквариатом, одеждой, обувью, ювелирный магазин, парикмахерский салон, чайный салон, бассейн, спортивный зал, частный ресторан и сад с расположенными в нем столами, за которыми иностранцы могут проводить время в приятной лени с утра до вечера, наслаждаясь ароматом тропических цветов. Приблизительно в половине десятого начинается показ мод. После антракта следует вторая часть программы. Вниманию почтенной публики представляют свои номера лучшие музыкальные группы и певцы Кубы. Сестре министра внутренних дел никто не может отказать.

Подготовка „Кубамодас“ длится более трех месяцев. Небольшая группа модельеров разрабатывает модели, портнихи шьют одежду, подгоняя ее индивидуально для каждого, а ночью перед показом в атмосфере общей истерии после восемнадцати часов примерок вам приносят украшения, отглаженную одежду и туфли, прибывшие из-за океана в дипломатическом чемодане. Качита отдает команды в микрофон, употребляя при этом все бранные слова кубинского репертуара.

Моя первая „Кубамодас“ принесла мне не столько славы, сколько мучений. Это было начало той эры, когда любой человек, имеющий хоть какое-нибудь отношение к Кастро или другому иерарху, приравнивался к прокаженному. Я привыкла к прозвищам и весьма нелестным определениям, адресованным Команданте, но не была готова к тому, чтобы у меня выщипывали бороду и усы, словно я была его блуждающим alter ego. Мою жизнь превратили в нечто ужасное.

Одному из агентов службы безопасности было поручено следить за тем, что происходило на подиумах. Пользуясь этим, он просачивался в артистические уборные и глазел на переодевающихся манекенщиц, приводя их в бешенство.

Началась холодная война, которой предстояло продлиться три года.

Моя вторая „Кубамодас“ связана с печальными воспоминаниями. Я проснулась в прекрасном настроении, предвкушая предстоящее событие — день рождения Мюмин. Но как только я села за руль своего автомобиля, перед моими глазами сразу возникло видение в образе мертвеца. Мертвец качал мне головой каждый раз, когда загорался красный цвет. Я решила, что это предупреждение об опасности на дороге, и, чтобы избежать возможной аварии, оставила свою машину в гараже. Вы не догадываетесь, что было потом? Да, я, конечно же, приняла любезное предложение моего друга Папучо. Да-да, того самого Папучо, который когда-то попал в автомобильную катастрофу. Мой друг взял машину своей матери и предложил мне себя в качестве шофера. Sic transit gloria mundi — так проходит слава мирская.

Через три минуты после того, как я приняла предложение Папучо, мы были на первой авеню. Горел красный свет, когда автобус, полный русских, врезался в нашу „ладу“. Автобус отправили на металлолом, а меня — в больницу, где я очнулась с переломанной рукой. Другая рука была подвешена.

Папучо был живым воплощением невезения. Качита не находила себе места от ужаса: мало того, что ее сын убил сына министра, так теперь он еще покалечил дочь Команданте.

Вместо того чтобы отправить мне в больницу цветы, Фидель прислал своего нового начальника охраны Батмана.

— Кто виноват в случившемся? — спросил визитер.

— Я, — был мой ответ.

Я согласилась бы сломать себе вторую руку, чтобы защитить своего друга. Тем более что я сама позволила вести машину этому камикадзе.

Срочная операция вернула все мои кости на прежнее место. Но день рождения Мюмин был безвозвратно испорчен.

Я расхаживала по комнате с полиэтиленовым мешком, который дренировал рану на руке, когда пришла Альбита. Она была бледна, словно мрамор. Ее черная блестящая шевелюра, орлиный нос и чеканный силуэт всегда наводили меня на мысль о том, что кинематограф многого лишился, не поймав в свои сети эту прекрасную музу. Лицо несостоявшейся кинозвезды каждой своей черточкой выражало негодование.

— Ты знаешь, что выкинул Тони Байе Байехо? Он предал Габо! Этот сукин сын представлял его на фестивале в Колумбии и, воспользовавшись случаем, остался там! Теперь он рассыпается в заявлениях. Я пришла предупредить тебя, что он говорил и о тебе.

— Ты не должна это так болезненно воспринимать. Тони — симпатичный парень. И потом, Альбита, положа руку на сердце, разве ты не ожидала подобного от него?

— Да нет же!

Этим она меня очень удивила, потому Что Тони всегда был прозрачным, как стекло. Как все молодое поколение, он мечтал покинуть Кубу.

Думаю, что симпатия Качиты Абрантес и мое восхождение по служебной лестнице были обязаны вовсе не моим успехам в искусстве орфографии. Качита назначила меня ответственной за общественные связи, предполагая со временем превратить несуществующий отдел в предприятие, поддерживающее коммерческие отношения с половиной планеты. Я работала как проклятая. Продолжая каждый вечер выходить на подиум, я, кроме этого, занималась решением нелегкой задачи, поставленной передо мной Качитой Абрантес: я писала и отправляла письма всем представителям рода человеческого, имеющим хоть какое-нибудь отношение к моде, — фотографам, журналистам, производителям товаров, покупателям, поставщикам тканей.

Мой внезапный подъем не мог не вызвать зависти. И вскоре я ощутила на себе обратную сторону успеха. Секретарше было запрещено оказывать мне какую-либо помощь под угрозой всеобщего отречения, поэтому я вынуждена была самостоятельно находить общий язык с пишущими машинками. Так как все машинки были в расстроенном состоянии, а я не слишком хорошо в них разбиралась, то ответы на свои письма я получала весьма редко: большинство моих посланий заканчивало жизнь в мусорных корзинах, не удостаиваясь ответа.

Качита поручила мне также внедриться в фотопроизводство. Когда же я пришла в фотопавильон для выполнения столь ответственного задания, мне пришлось выслушать в свой адрес такие непристойности, которых никогда до этого слышать не приходилось. Ругалась Ласарита, непосредственная начальница манекенщиц, прозванная Кувшинчиком за свои выступающие формы. Она раскалилась докрасна от ярости. Казалось, что все закипевшее содержимое Кувшинчика выплеснется наружу.

Очень трудно представить начальника, который создавал среди подчиненных хаос. Привычнее, когда он стремится к возможной упорядоченности. Но Качита принадлежала именно к тому редкому типу руководителей, который способен все перевернуть с ног на голову. Ей ничего не стоило закрыть показ моделей, прыгнув на подиум и пустившись танцевать guaguanco с музыкантами из второй части шоу, что приводило в смущение иностранных гостей. Да, удивить Качита умела, но она не умела другого — заставить своих подчиненных с уважением относиться к ее решениям.

Качита продолжала нагружать меня все новыми и новыми обязанностями. Теперь я должна была заранее планировать все ее деловые свидания. Кроме того, на мне лежал прием именитых гостей: испанских и бразильских поставщиков белья, производителей тканей, знаменитых фотографов и гостей не поддающейся определению категории, которых Качита называла „выдающимися деятелями“. Я должна была заниматься членами международного жюри, заботясь о том, чтобы они были удобно устроены и ни в чем не испытывали недостатка. На моей совести было также анкетирование. Я сама составляла анкеты, печатала их и распространяла.

Демонстрация моделей начиналась с выставки украшений, которые прикреплялись к купальникам манекенщиц. Зал погружался в темноту, и только пучки света передвигались по сцене, превращая манекенщиц в какие-то неземные магические существа, светящиеся и переливающиеся. Эти существа плавно и соблазнительно двигали руками и бедрами, будоража воображение зрителей.

В этом году мне предстояло открыть показ мод. Зная, что последняя „Кубамодас“ 1988 года длилась более двадцати четырех часов, я настраивала себя на суровые испытания. Через несколько минут нужно было выходить на подиум. Я готовила себя к выходу, пытаясь, насколько это было возможно, оставить за ширмой артистической уборной все выпитое и выкуренное мною за тридцать три года. На моем уже не слишком упругом теле был только купальник из лайкры телесного цвета. Вдруг где-то поблизости раздались крики, а затем в уборную ворвалась толпа, состоявшая из агентов службы безопасности, журналистов и фотографов. Охранники не устояли против мощного натиска представителей прессы, в результате чего дикая орда грубо вторглась в храм наготы, являвшейся личной собственностью манекенщиц.

Я еще не была знакома с манерами зарубежных журналистов и в результате оказалась совершенно неподготовленной к встрече с ними: с мочек моих ушей и до самых плеч ниспадали коралловые серьги, шедевр кубинских ремесленников, а на лбу покоился черный птичий клюв и крылья — изобретение в мире — кубинской моды, которое, по замыслу авторов, должно было играть роль украшения. От век до висков лежали красные тени. Наверное, меня можно было принять за какую-то фею.

— Где Алина? — кричали ворвавшиеся журналисты.

— Who is she?

— Laquelle est Alina?

Представители прессы горланили на разных языках; слышалась даже скандинавская речь.

— Эй! Выйдите отсюда! Охрана! Вы куда смотрите? Разве непонятно, что здесь голые женщины? Никакого уважения! Совсем стыд потеряли! — возмущались полураздетые манекенщицы.

Так что впервые на страницы газет и журналов я попала в довольно странном виде: задница отставлена, на ногах болтается купальник, а на лбу красуется забальзамированная птица.

„Боже, помоги мне!“ — с надеждой обратилась я к Всевышнему, смиренно прикрыв глаза своими пурпурными веками. Пора было выходить. Зазвучала музыка. В ней слышался плеск волн, шум прибоя, крик чаек. Но вот музыка стихла, и вместе с полной тишиной на зал опустилась темнота. Я стала танцевать, двигаясь по эстраде, словно факир, боясь зацепиться за гвозди, которыми был прибит ковер.

Через восемь часов после моего выхода на сцену Магали, наша секретарша, отвела меня на мое первое в жизни интервью.

— Какого черта я должна давать какое-то интервью? — устало сопротивлялась я.

— Нужно будет поговорить об основных направлениях кубинской моды…

Я взяла букет увядших гладиолусов и опустилась в плетеное индонезийское кресло, полная решимости откреститься от своей предполагаемой близости со всеми существующими направлениями тропической моды.

Интервью о направлениях кубинской моды брали два журналиста. Свой самый главный вопрос они оставили на закуску:

— А как чувствует себя дочь Фиделя Кастро, представляя кубинскую моду?

— Вы что-то перепутали. Кубинская мода имеет своего достойного представителя в лице Качиты Абрантес. А моего покойного отца звали Орландо Фернандес.

От моего ответа Магали стало дурно. Так началась неделя „Кубамодас“. Было уже одиннадцать часов вечера. Сидя перед отобранными журналистами, усталая, с припухшими веками, я отрицала свое родство с Команданте, а также всякое отношение к представительным кругам кубинской моды.

Я позвала Альбиту.

— Вот следствие заявлений Тони! — сокрушалась я. — Начиная с одиннадцатилетнего возраста, каждый раз, когда кто-то спрашивает, не прихожусь ли я дочерью Фиделю, слово „да“ застревает у меня в горле. Я просто не могу его произнести. Это как дурной сон, Альба.

— Все сны, в конце концов, кончаются — и хорошие и плохие.

— Между нами говоря, меня абсолютно не волнует, что журналисты могут написать обо мне как о мятежной незаконной дочери Кастро. Но что превосходит мое чувство юмора, так это то, что из меня хотят сделать поборницу кубинской моды! Честное слово, это уже не смешно! Чтобы я рекламировала „yayaberas“ Делиты! И все эти камуфлированные костюмы, окрещенные „неустрашимая линия“. И эти тряпичные сандалии оливкового цвета! И юбки из ткани, которая стоит на манекенщицах колом и имеет вид рыбьей чешуи! Кажется, что от этих юбок еще веет запахом водорослей! И всю эту вереницу купальников под названием „Русалки“, сшитую Мартой Вероникой в Мексике… Нет, это уж слишком! Можно, конечно, сказать, чего от меня хотят. Но то, что я отказываюсь от подобной миссии, это совершенно однозначно. Представлять весь этот маскарад под соусом Качиты… Нет, увольте.

Альбита смеялась, а Магали пришла в ярость.

— Ты можешь сказать это тому, кто „подготовил“ журналистов для интервью. Я здесь ни при чем.

После этого интервью журналисты больше не могли проникнуть в артистическую уборную. Теперь на их пути стояли шкафы в костюмах и галстуках.

Через несколько недель ликующая Магали протянула мне журнал со статьей обо мне и с фотографией, на которой я сидела в индонезийском кресле с букетом гладиолусов. В статье говорилось о „тайной дочери Фиделя Кастро, которая способствует развитию и распространению кубинской моды“. И далее шло в назидательном стиле:

„В соответствии с поисками новых источников экспорта и в виду необходимости укрепления экономики страны путем приобретения конвертируемой валюты для преодоления империалистической блокады, которая мешает развитию нашей экономики, мы решили более широко задействовать кубинскую моду, организовав это зрелищное мероприятие, собравшее наших лучших модельеров…“

Даже Качита после выпитой бутылки водки не сказала бы хуже. Впрочем, алкоголь как раз действовал на нее положительно: после выпитого спиртного она становилась оживленной и очень забавной. Мне трудно было понять, кто был автором этого пустословия. Поскольку в статье был указан адрес, а сама статья перепечатана в другие журналы, сад Дома Моделей был буквально заполонен туристами. Они шли нескончаемым потоком, словно в зоопарк. Разумеется, главным зоологическим аттракционом была я. Повышенное внимание к Дому Моделей в моем лице отрицательно сказывалось на ежедневной работе всего персонала. Разумеется, манекенщицы не были признательны мне за происходящее, и артистические уборные переполнялись глухим ропотом недовольных.

Но я делала вид, что ничего не замечаю. Моя зарплата удвоилась, и я хотела и дальше жить в этом воровском раю. Это было почти то же, как если бы мне разрешали свободно распоряжаться деньгами в каком-нибудь банке: каждый день мы отправлялись с новыми туфлями для перепродажи и великолепными изделиями из серебра и черного коралла. Обмануть магазин не представляло для манекенщиц ни малейшей трудности. Мы жили, как набобы. Чтобы выманить меня отсюда, понадобилось бы поднести мне на блюде луну. Что вскоре и произошло. Из-за болтливости своего друга Папучо я узнала, что его мать, уже давно не появлявшаяся в Доме Моделей, оценивала сложившуюся ситуацию как неконтролируемую — журналисты не переставая осаждали все кабинеты.

Однажды вечером трем из них удалось проникнуть в артистическую уборную. Единственной одеждой, которая меня в тот момент прикрывала, была пара чулок. Я их держала в руках. В этом костюме Евы я дала им свой адрес, пока их не вышвырнули наемные убийцы из службы безопасности.

— Я жду вас там через полчаса. Будьте осторожны, перед моим домом — переполненная до краев выгребная яма.

До того как они приехали, я успела предупредить маму. Нати была моим последним убежищем. Она обладала талантом держать людей в напряжении. Этим-то даром она и воспользовалась. Через два часа пресс-конференции она объявила журналистам:

— А теперь я оставлю вас с Алиной.

— Что бы я могла добавить к сказанному?

Первым заговорил Бертран де ля Гранж:

— Ты не хотела бы стать знаменитой? Работать манекенщицей в Париже?

Знаменитой? Чем знаменитой? Работать манекенщицей в Париже! Он, вероятно, полагал, что я давно не смотрелась в зеркало. Демонстрировать модели для старушек?

В сущности, Бертран интересовался политическими диссидентами. Что могла я сказать ему и всем этим европейцам? Что на Кубе больше подземных туннелей, чем ходов в муравейнике? Правда состояла в том, что, сидя здесь, в подержанных парчовых сапогах Сандры Левинсон, в вязаной мини-юбке, с прекрасным макияжем, с шиньоном, облитым лаком, и красной рыбой на голове, я не имела ни малейшего желания проявлять неуважение к Марио Чанес, который побил рекорд, оказавшись самым старым политическим заключенным; к Армандо Байадаресу, инвалиду, брошенному в тюрьму едва ли не в юности; Янесу, начальнику охраны, который был так добр ко мне; ко всем женщинам и мужчинам, неизвестным жертвам знаменитого сатрапа, которые гнили в застенках старых колониальных крепостей за то, что открыто заявили, что им надоела Революция и надоел Фидель, или только за попытку покинуть остров. Я не хотела также проявлять неуважение к женщинам, которые в поисках долларов были арестованы, а многие и избиты за то, что воспользовались похотливой щедростью иностранцев, чтобы принести домой какую-нибудь одежду и хоть немного продуктов.

Мне не хотелось также испортить удовольствие доброму доктору Али, который, возвращаясь из Анголы, гордился тем, что ему удалось провести многочисленные ампутации, обойдясь без специальных хирургических инструментов, а используя для этой цели набор инструментов военного конвоя…

Мой сложный и словоохотливый антиконформизм и твердая убежденность в том, что мой отец был плохим руководителем, не давали мне права свободно говорить, выражая собственный взгляд на происходящее вокруг.

В этот вечер я очень устала. Лежа в постели, я думала о том, чего мне можно ожидать от будущего после моих ответов на вопросы журналистов.

Но журналисты не были удовлетворены моими ответами, и будущее было где-то очень далеко.

— Высшее командование выбрало наш Дом Моделей местом проведения годовщины „Prensa Latina“, основателями которой были Гарсиа Маркес и Джордж Тимосси. Они будут присутствовать на торжественном событии вместе с Команданте. И в этот вечер показ моделей должен пройти на самом высоком уровне Я настаиваю на этом! Мы должны продемонстрировать украшения, одежду для детей, купальники — словом, все. Я повторяю, все должно пройти безукоризненно! — внушала нам Качита.

Габо в представлении не нуждается. Что же касается Тимосси, то это аргентинский журналист, увековеченный художником-юмористом Кино.

„Написать столько поэм и эссе, чтобы войти в историю литературы в качестве друга Мафальды!“ — горевал он. Впрочем, Кино и Тимосси дружили с самого детства Все эти люди были очень симпатичными, но я не могла понять, как мужчина, в течение тридцати пяти лет не менявший фасон своей одежды, мог интересоваться вопросами моды. Это было по крайней мере нелогично.

На это событие были приглашены многие иностранные журналисты, которые по дошедшим до меня слухам разыскивали меня, надеясь захватить в плен.

Я должна была открывать показ моделей, двигаясь по подиуму в купальнике, в изобилии украшенная ракушками и кусочками черного коралла. И с забальзамированной птицей на лбу. Мне очень шли все эти купальники из-за полного отсутствия даже легкого намека на целлюлит. В шоу принимала участие и Мюмин Она была одной из звезд, демонстрирующих модели детской одежды.

Мне пришло в голову, что таким способом кто-то хотел вызвать у Команданте кровоизлияние в мозг. Я пришла достаточно поздно, чтобы команда телохранителей не пропустила меня в здание. Я приготовилась к неприятностям, будучи уверенной, что едва Фидель переступил порог Дома Моделей, как он сразу же послал кого-нибудь из своих людей сорвать показ. Едва ли он был расположен аплодировать мне и кричать: „Вива! Вива!“.

Качита извинилась от имени своих манекенщиц:

— Выбор Дома Моделей для проведения такого важного мероприятия был, вероятно, ошибочным.

Я так и не узнала, кто был автором блестящей идеи дать сообщение в прессе о присутствии в храме кубинской моды незаконного отпрыска Фиделя Кастро, Может быть, идея принадлежала Качите? Или ее брату? А может, заведующему протокольным отделом, сына которого я поставила на место во время акта отречения в Дипломатической школе? Впрочем, какая разница, кто из них был инициатором этого дела? Ведь все они питались из одной кормушки.

Вечером ко мне подошла Делита, виновная в создании пресловутой коллекции „неустрашимая линия“, состоявшей из костюмов, сшитых из камуфляжной ткани, негнущихся юбок из рыбьей кожи и отвратительной обуви. Она устроила свой импозантный зад на стуле рядом со мной. По ее виду можно было определить, что она решительно настроена разговорить меня.

— Ты знаешь, Алина, мне кажется, что нас ждут приятные перемены. Команданте, то есть твой отец, направил к нам своих сотрудников, чтобы провести анкетирование. К сожалению, нас, работников творческого труда, никогда не поддерживали, но на этот раз… Я думаю, все изменится! Все будет просто замечательно!

Люди принимают меня за „фиделолога“, а между тем… А между тем все, что я знаю по предыдущему опыту, говорит о том, что если Фидель сует свой нос туда, где нахожусь я, то он обязательно все испортит.

— И в самом деле, очень хорошая новость! Теперь все пойдет гораздо лучше. Вот увидишь!

И я сразу же пошла в кабинет забрать все свои вещи. Я ни секунды не сомневалась в том, какой курс возьмет бумажный кораблик под названием „Дом Моделей“ — он пойдет прямо ко дну. Похоже было на то, что Команданте сохранил свою старую привычку исследовать воды, в которых плавала его рыбка.

Чтобы выплеснуть куда-нибудь свою энергию, я отправилась в новую клинику Эсекьеля ле Куранде-ро. Но она оказалась пустой и заброшенной.

Эсекьель ле Курандеро называл себя биологом. Он изучил свойства лекарственных растений в ходе своих бесконечных кругосветных путешествий во время службы в торговом флоте. Это было еще до того, как он, благодаря своим глубоким познаниям и принадлежности к службе безопасности, был приговорен к многочисленным интернациональным войнам и к наказанию по совокупности в виде подозрительных обязанностей.

Смесь интуиции с опытом позволила ему лечить больных во Вьетнаме, а также в странах Африки и Латинской Америки. Здесь он нашел своих лучших толкователей и пациентов. Он говорил о панамском генерале Норьеге как о своем добром приятеле, и уж само собой разумеется, огромный дом генерала, кишащий кубинскими служанками, был для Эсекьеля островком его родины. Как известно, Куба является мощной медицинской державой. Время от времени Эсекьель получал задание по выведению болезнетворных бактерий, предназначенных навсегда остановить словесную распущенность какого-нибудь нежелательного элемента. Впрочем, это всего лишь слухи, не подтвержденные фактами.

Абрантес благословил его, построив для него маленький госпиталь, который являлся в каком-то роде продолжением того хирургического отделения, в котором палаты имели размер спортзала и где медсестры предлагали туристам, путешествующим по стране Здоровья, изысканное меню.

Перед зданием госпиталя Эсекьеля постоянно стояла длинная, никогда не убывающая очередь людей, приехавших сюда со всех сторон острова в надежде вылечиться или хотя бы облегчить страдания. В этой очереди были люди с самыми разными заболеваниями — от опухолей на последней стадии до пиореи, от которой человек гнил заживо. Здесь были люди всех возрастов.

Время от времени я приносила Эсекьелю ящики с пробками и пустыми бутылками. Он работал с утра до вечера, наполняя емкости чудодейственными микстурами, мазями и золой, в которых еле уловимо билась тонкая жилка выздоровления.

Во время этого своего визита в маленький госпиталь я не обнаружила ни малейшего следа человеческой деятельности, а травяные плантации вокруг здания были скошены.

— Его арестовали три месяца назад, а клинику закрыли. Говорят, все это было сделано по приказу Команданте.

Мой друг исчез. Получить более полную информацию о нем у соседей мне не удалось.

Наверное, Качита сейчас чувствовала себя так, будто сидела на раскаленных угольях, потому что министр, долгое время бывший моей тенью, тоже оказался замешанным в этом опустошительном деле.

Команданте мог насторожить, озадачить, но предвидеть его поступки было невозможно. Каждой своей клеточкой я чувствовала, что затевается что-то очень крупное. Но что именно? На этот вопрос я не могла ответить. Совершенно подавленная, в предчувствии поражения я вернулась в Нуэво Ведадо.