Мой старший брат Иешуа

Глава 15

Мы прожили с Иохананом год в доме его матери, а потом вдруг он и мои отец и брат засобирались в дальнее путешествие. Позже я узнала, что Оронт назначил им встречу в Дамаске, а сам не явился; тем не менее поездка оказалась полезной, отец познакомил Иешуа и Иоханана со своими сирийскими партнерами по лесоторговле, провез по другим городам — в общем, по всему побережью до Антиохии; денег в семье было накоплено достаточно, чтобы заново и сразу с размахом открыть торговое дело, но нужно было подготовить молодых, потому что отец чувствовал отток сил. Правда, когда он вернулся, мама шепнула ему на ухо, чтобы потихоньку начинал готовиться к пополнению семьи…

Эту беременность в отличие от предыдущих мама переносила плохо, у нее отекли ноги и страшно болела спина; египетская растиралыцица сумела облегчить ее страдания, но не до конца, мама все равно ходила, держась за поясницу. Мы с тетей Элишбет — теперь уже мамой Элишбет — попеременно жили в Кпар-Нахуме, чтобы поддерживать и подбадривать ее.

Однажды — маме оставался месяц до намеченных родов — Элишбет и Эфер пошли на ярмарку, которая четыре раза в год раскидывалась рядом с городом, поблизости от таможни. Они хотели купить ткани, благовония и украшения; Эфер также искала составляющие для целебных притираний, которые она в последние годы делала со все большим и большим искусством. У нее уже была большая и постоянно прибывающая клиентура. Ей даже пришлось обзавестись лавочкой на окраине, чтобы больные с язвами и струпьями, а то и прокаженные не собирались толпой около дома. Вера в ее искусство была велика.

— Вера решает все, — говорила она мне иногда, — вера, а не искусство. Разбуди в людях веру, и они станут творить чудеса. Все болезни можно снять рукой, кроме четырех. Другое дело, что люди сами жаждут не силы, а жалости, и хотят быть не здоровыми, а больными и несчастными, ибо так проще.

Эфер не любила людей, но помогала им из последних сил.

Итак, они пошли на ярмарку, взяв с собой наемного носильщика, чтобы тот носил покупки. Он и привез их обеих, избитых и изломанных, на ручной тележке, сам избитый до помрачения рассудка. У мамы тут же начались роды, которые, слава Предвечному, окончились благополучно, хотя и не очень скоро: на свет появилась девочка. Поэтому имя Элишбет совсем недолго побыло сиротой…

Эфер прожила еще два месяца и вроде бы стала поправляться и даже вставать на ноги, как вдруг внезапно скончалась от остановки сердца. Я знаю, что так бывает, и не раз сталкивалась с подобным после, но каждый раз это великая неожиданность и великая досада.

Что же случилось? Еще до того, как Эфер пришла в себя, об этом поведали соседи. На ярмарочной площади, где по обыкновению устраиваются танцы и выступления акробатов, собрал толпу проповедник, имя которого недостойно памяти — худой, лысый, с козлиной бородкой и безумными глазами. Он говорил, в сущности, то же, что и все они: настали-де последние времена, народы восстают один на другой и каждый на каждого, вода обращается в желчь, а золото в песок, из которого и было когда-то рождено, а смешение языков продолжится, и будет у каждого человека свой язык, и один не поймет другого, а будет слышать только брань и похоть; происходит же это потому, что люди забывают Господа своего и кадят чужим богам, а то и демонам; и не только простые люди творят измену, но и священники, и даже высшие из них, допущенные к Святыне. И тут он стал пересказывать ту небыль, которую возвели на Зекхарью, и рассказывал в таких подробностях и красках, как будто сам присутствовал при событиях. Якобы один из старших священнослужителей череды Авии, Зекхарья бен-Саддук, чья очередь священнодействовать у алтаря была в месяце мархешван, оставшись в строгом одиночестве, осквернил алтарь маской осла и запретными знаками, выведенными кровью черного петуха и черной кошки, и творил заклинания; тут же по всему Святому залетали все светильники и сосуды, которые не были закреплены, с потолка хлынула вода и залила пол слоем на пол-локтя, а из стены вышел сам Баал-Забул, Повелитель Нечистоты. И Зекхарья кадил ему и служил ему самым срамным образом…

— Ты лжешь, мерзавец! — не выдержала Элишбет.

Проповедник замолчал, будто невидимая рука вогнала ему в глотку кол. Он лишь таращил глаза и шипел, как змей. Рука его медленно поднималась, пока не вытянулась в указующую стрелу. Наконечник стрелы уперся в лицо Элишбет. И из горла проповедника вырвался страшный вопль:

— Это она!!!

Кто «она» — никто не спрашивал. Бросились сразу, без раздумья. Эфер попыталась закрыть Элишбет, но у нее не было с собой копья…

Наверное, я пропущу многие события и сразу приступлю к истории Иешуа. Но кое-что мне придется рассказать, потому что, как сказано, нет памяти о прошлом.

Жизнь медленно, почти незаметно для глаз, ухудшалась. Урожаи падали, потому что летние дожди стали редки, а осенние начинались раньше и губили созревшие хлеба. Затеянная Антипой сеть каналов орошения оказалась бесполезной, а то и вредной, и многие плодородные земли в Великой долине заболотились или засолились. Все меньше привозили товаров из Сугуды, Индии и страны Церес, потому что за них нечем стало платить. Дома и дороги ветшали; однажды после паводка разрушился Иродов мост, и его не стали восстанавливать.

Все больше людей скиталось по дорогам, ища любую работу или выпрашивая еду у тех, кто еще имел лишний кусок хлеба. Среди скитавшихся были и такие, к кому не стоило поворачиваться спиной.

С удивительной точностью, раз в три года, нападал мор на мелкий скот. Однажды, проезжая из Кпар-Нахума в Скифополь, я в семи разных местах видела, как рабы и нечистые либо копают глубокие рвы, либо уже забрасывают их землею. Смрад стоял такой, что ветер казался липким.

Произошло землетрясение в Галилее. Слабее того, что было при Ироде, города не разрушились и стены их не упали, но что-то испортилось в сердце земли, и многие источники сделались солеными или горькими. И счастье, что осенние дожди начались еще раньше, чем обычно, иначе смертей было бы много, много больше…

И только в двух местах жизнь казалась прежней — то есть становилась лучше день ото дня. Это Иерушалайм и новая столица Антипы, Тибериада. Новый город строился на берегу Галилейского озера, в самом благодатном месте, на пологом берегу, окруженный рощами с трех сторон. Мрамор для его постройки привозили из Сицилии, из Испании — шиферный камень, с Санторини — черную санторинскую землю, которая, будучи растерта в порошок и смешана с жидкой известью, по высыхании превращалась в камень крепче гранита; с Кипра и Крита везли сосны и дубы, из Ливана — кедр и сикомору. Отец мой принимал участие в поставках и покалечился однажды — или был покалечен… Но об этом чуть позже.

Иерушалайм тоже процветал, и сердцем его процветания был Храм. Посещение его дважды в год стало обязательным для всех, за исключением дряхлых немощных старцев и тяжелобольных — да и тех зачастую несли или везли туда родственники. У немногих, кто пренебрегал обычаем, мог сгореть дом, пасть скот, да и сам он не был в безопасности. Ревнители все более побеждали в споре философских школ, и многие уже с нежностью вспоминали боэциев…

Итак, отец. Это случилось, когда Иешуа исполнился двадцать один год, день в день. Сам Иешуа был в кратком отъезде по делам и вернулся только вечером, а если бы он был с отцом, несчастья бы не случилось, я знаю; но кто же способен предугадать все? Даже всеведущий Бог, когда посылал двух ангелов в Содом, не представлял себе, чем это кончится.

Так вот, отец принимал и пересчитывал очередную партию бревен, как вдруг соседний штабель рассыпался, и катящимся сосновым стволом отцу помяло обе ноги — одну до колена, а вторую и выше колена. Его привязали к широкой доске и так принесли домой. Многие врачи пытались лечить его, и Оронт привозил ему знаменитого парфянского военного цирюльника, ставившего на ноги многих покалеченных воинов, но все впустую. Отец только тягостно вздыхал под их пытками и сетовал, что-де не вовремя ушла Эфер — вот она-то точно помогла бы ему…

Эфер, как я помню, использовала для очищения язв и ран мазь, сделанную из желудков свежеубитых голодных собак… решился бы отец на такое? Ох, не уверена я…

Отец пролежал дома четыре месяца и умер во сне незадолго до праздника опресноков. Вот о чем он молился:

Мы отвезли отца в Еммаус и там похоронили рядом с дедом Давидом. Погребальную колесницу сопровождали почти пятьсот человек. Все дороги были забиты ликующими паломниками. Но нас пропускали вперед.

Много времени спустя один из бывших помощников отца сказал мне, что веревка, стягивающая замок того злосчастного штабеля, не лопнула и не перетерлась, а была кем-то перерезана. Но кто это сделал и с какой целью, я просто не могу вообразить. Разве что другие лесоторговцы, кому отец когда-то вольно или невольно перешел дорогу…

Вскоре после смерти отца мы с Иохананом и детьми продали дом под Скифополем и перебрались в Геноэзар, самый старый из городов на берегу озера и лежащий совсем рядом с Кпар-Нахумом; от нас до мамы можно было дойти пешком всего за час. Иешуа и Иоханан посоветовались друг с другом и со знающими людьми и решили помимо торговли деревом заняться еще и торговлей шелком и шерстью, а также железом. В Сугуде железо было дешево, его там вытапливали просто из песка, но зато был очень дорог провоз через Сирию: римляне стали брать за железо высокую пошлину, вынуждая тем самым покупать дамасское, которое было хуже: сугудское ржавело медленно, а дамасское — очень быстро. Но Иоханан придумал способ обмануть таможенников. Какой это способ, я не знаю, да если бы и знала, то не стала бы выдавать его — может быть, кто-то им еще пользуется. Почти весь привезенный товар он продал Антипе, чем заслужил восторг и благодарность; и еще не раз он возил таким образом железо, которое большей частью шло на строительство Тибериады, а какой-то меньшей — на мечи и наконечники копий. Что касается шерсти, то здесь Иоханан тоже придумал простую и замечательную вещь. Известно, что евреи, в отличие от арабов, не едят мяса верблюда, не пьют молока и не используют шерсть, а лишь возят на нем грузы и неохотно ездят сами, отделяя себя от соприкосновения с нечистым животным ковром из овечьей шерсти или просто шкурой. В Галилее верблюдов немало, а еще больше их во владениях Филиппа; и по весне, когда начиналась линька, крестьяне и работники просто закапывали вычесанную шерсть. Мой муж нанял два десятка краснобаев, и они объехали множество деревень, объясняя всем, что закапывать шерсть нельзя, поскольку-де так оскверняется почва, и не от этого ли все наши невзгоды? — а нужно ее сваливать в загородку под навес, и специальные люди будут ее оттуда забирать… А потом собранную эту шерсть женщины-язычницы распутывали, расчесывали, и Иоханан отправлял ее огромными тюками, которые было под силу поднять только двоим сильным мужчинам, в Грецию и Фракию, где верблюдов не было, а холода были.

Да, и еще: моих детей звали Эфер — сына, и Эстер — дочь. Больше я не буду о них вспоминать здесь, потому что тогда я впадаю в глубокую печаль, из которой долго не хочу выбираться. Мне еще нужно о многом рассказать, силы же мои не беспредельны.