Мой старший брат Иешуа

Г лава 17

Но вернемся к тому дню, когда Иешуа рассказывал мне о тайне своего рождения и о дальнейшем предназначении. Это был самый конец лаоса — месяца, который римляне недавно переименовали в честь императора Августа: двадцать седьмое или двадцать восьмое число. Стоял предвечерний зной. Близость озера не спасала. Над водой стояло дрожащее марево, как над пустыней. Мы сидели в тени дома; пахло горячей землей и горячим виноградом. Детей забрала мама: в ее доме с ними и с ее близнецами занимался наемный учитель-грек.

— Как же ты это узнал? — спросила я, в темном ужасе не найдя лучшего вопроса.

Иешуа ответил не сразу — вернее, не сразу не ответил. Он сказал:

— Есть свидетели. Записи. Есть пыточные записи… — я слышала, как его передернуло. — Я пытался найти мельчайшую зацепку, что это не я, что случилась ошибка, подлог… Я не нашел.

— Но почему?..

Не знаю, что я хотела спросить. Может быть: почему мир так несправедлив к нам? Иешуа понял по-своему.

— Я надеялся, что еще долго… что будет время подготовиться. Но… Антипа знает, что я есть. Он еще не знает, кто я, под каким именем, где-то это выяснится быстро. Он не может допустить, чтобы я был… был жив.

Потом я узнала, что и как произошло. Рассказывали двое, плача, размазывая кровь по лицам и торопясь вывалить подробности раньше, чем это успеет сделать другой. Они мало в чем были виноваты и поэтому остались жить.

С тех пор, как Архелай был отстранен от власти, этнархия его превратилась в римскую провинцию, управляемую сирийским наместником через префектов, сменяемых довольно часто. Нынешний префект, престарелый всадник Валерий Грат, тот самый славный Грат, начальник гвардии Ирода, спасший страну и народ в смутное время междувластия, — так вот, Валерий Грат весьма благоволил Ироду Антипе, четвертьвластнику Галилеи. И действительно, Антипа умел произвести впечатление на человека сильного и грубого; прочие чувствовали фальшь. Префект написал тогдашнему императору Тиберию, человеку умному, проницательному, но подозрительному, письмо, в котором рекомендовал восстановить иудейское царство примерно в пределах Иродова (за исключением Филистины и Фаса-элиды, которые после смерти Шломит стали частным владением жены Августа, Ливии; й если хоть малая толика того, что я знаю про Ливию, правда, то у меня не возникает сомнения в том, что Шломит умерла примерно тою же смертью, что и ее великолепный брат), а на место царя рекомендовал, разумеется, бесстрашного воина, блестящего ученого и лучшего друга Рима — Ирода Антипу, ныне тетрарха галилейского. Этим-де с империи будет снята существенная статья расходов на поддержание порядка; доходы же от налогов только увеличатся; возрастет также и лояльность благодарного населения.

Узнав об этом письме (откуда? — смешной вопрос), пришел в деятельное неистовство старший внук Ирода, Ирод Агриппа, сын Аристобула. Это был удивительный человек, и судьба его может стать темой и для высокой трагедии, и для низкой площадной комедии — только выбирай. Может быть, потом, позже, я о нем расскажу, если успею. Он стал последним иудейским царем, намеревался свергнуть власть Рима и провозгласить себя мессией, но умер от яда — от того же яда, что и его дед. В них вообще было много похожего, в деде и внуке. Оронт, видевший того и другого, говорил, что у них на двоих одно лицо, одни жесты и одна походка.

Итак, Агриппа ринулся в Рим, попытался предстать перед Тиберием, но сумел только передать ему тайное письмо, в котором, в частности, упоминал, что, во-первых, завещание Ирода подделано, и этому есть множество доказательств, а во-вторых, что где-то среди людей спрятан сын умершего царем царя Антипатра, а значит, он-то и есть настоящий царь. И если восстановить царский престол, он в то же мгновение окажется занят этим неизвестным царем…

После этого Агриппа уже не мог вернуться домой и остался в Риме, где его подхватила и понесла столичная жизнь, а Валерий Грат получил на свое письмо отказ с объяснениями причин отказа. Тут же это стало известно и Ан-типе.

Антипа пришел в ужас и ярость. Он не жалел для поисков ни золота, ни железа. Больше тысячи человек рыскали по стране, собирая сведения и сплетни. Всех, кто имел отношение ко двору времен последнего года Ирода, допрашивали пристрастно. Оронта выручило лишь то, что как раз в опасное время он находился якобы в заключении…

И все же круг поиска все время сужался. Натаскивал и вел ищеек знаменитый Шаул из Тарса по прозвищу Кривой, дядя другого Шаула, к которому я не знаю как относиться: с одной стороны, он боготворил моего брата и длил его память, с другой — поощрял всяческие измышления о нем. Дядя же был знаменит тем, что, будучи доверенным лицом наместника и начальником тайной стражи, сумел пресечь незаконную торговлю титулами и званиями, которая в Сирии долгое время процветала; в ходу были иронические выражения: «сирийский нобиль», «сирийский всадник» и даже, я не шучу, «сирийский сенатор»! Шаул Кривой был умен, цепок, отчаянно смел и неподкупен. Он непременно нашел бы и Иешуа, и Иоханана.

Его убил цорек три месяца спустя после того, как Иешуа покинул дом. Шаул попытался походя разобраться и с ревнителями — уж не знаю, из-за чего, — и они убили его прямо на площади, при стечении народа, напоказ: к Шаулу подошел закутанный в плащ мальчик, заколол его кинжалом, а потом ударил себя; в сердце не попал, но все равно умер вскоре, так и не сказав ни слова; говорили, что он умер от яда, принятого перед покушением.

Я много слышала про этот зелотский яд, который отнимал у убийцы сначала страх и колебания, а через несколько часов и самое бренную жизнь, но так и не выяснила его состав.

— А мама знает? — спросила я.

Иешуа кивнул.

— Но еще не знает, что мне нужно бежать, — добавил он через сколько-то долей. — Я боюсь ей это говорить. Может быть, ты… потом?..

Я подумала.

— Нет. Ты сам. Иначе будет… несправедливо.

— Хорошо, — сказал он послушно. — Так я и сделаю. Но не сегодня. Сегодня я просто не вынесу. И не завтра…

— А Мария?

— Передашь ей письмо?

— Конечно. Как будет с Марией?

— Не знаю. Я не знаю…

Конечно, я не читала этого письма, и я не думаю, что Иешуа оставил там для нее какие-то тайные знаки, где его искать… нет, я так не думаю. Но Мария настолько сильно и остро чувствовала его, что ему и не нужно было оставлять значки — она все прочла между слов. Я помню, как она улыбнулась и прижала письмо к груди.

— Глупый, — сказала она.

Потом мы все равно плакали. Было страшно и очень-очень пусто.

Временами я просыпаюсь и обнаруживаю, что ложе мое подвешено над пустотой среди звезд. Если я опущу ноги, то упаду в бездну. Я знаю по опыту, что нужно снова уснуть и еще раз проснуться, но от страха сердце колотится, и уснуть я не могу очень долго. Я лежу над бездной, боясь пошевелиться.

Там холодно и одиноко.

И еще. Когда Иешуа и Марию обвиняют в распутстве и прелюбодеяниях, это не так. Я говорю, я знаю. До самой свадьбы они блюли чистоту, хотя от любви изнемогали оба. Я знаю это потому, что знаю, но вот сторонний довод: если бы они возлегли раньше, то как Мария, здоровая сильная женщина, могла ли избегнуть зачатия? Первый муж ее был негож, это так, но сразу после свадьбы с моим братом она понесла. Если это не довод, то что еще может быть доводом?

Да и по глазам их все было видно, и по мукам их…

Иешуа уехал как бы в простую поездку по делам — в Тир и Дамаск. Из-за нелегких времен купцы ездили часто и надолго, притом собираясь отрядами по восемь-десять, а когда и пятнадцать человек, а считая со слугами и рабами — до полусотни. Но и таких, случалось, беспокоили разбойники… Я помню так, как будто смотрела сквозь мое волшебное стекло: Иешуа в дорожном плаще с кистями, верхом на белой кобыле с черной гривой и черным хвостом, под серым чепраком; с ним слуга и секретарь Иосиф, милый, но странный, на рыжем муле. Другой мул переминается под переметным грузом. Сбор через час на таможне.

Я не могла этого видеть, потому что глаза мои оплыли от намертво запертых слез. Но помню я именно так.