Мой сын Леонид Невзлин

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Мое детство

Родилась я в апреле 1938 года в городе Чите. В Читу родители попали после того, как мой папа, Марк Исаакович Лейкин, окончил Военную академию и получил назначение на Дальний Восток.

Перед самым моим рождением туда же на Дальний Восток из Белоруссии приехала и бабушка Эся, папина мама, родители позвали её, чтобы она помогла им с новорожденной, то есть со мной. Бабушка поселилась в той же комнате в общежитии военного городка, где жили и родители. Баба Эся меня очень любила, и я ей, конечно, отвечала взаимностью.

Некоторые подробности того времени я знаю по маминым рассказам. Она вспоминала, что жили тогда в страхе, каждую ночь приезжала машина и забирала кого-то из соседей. Шли аресты, и каждый с испугом гадал, кто станет следующим.

Мама рассказывала, что однажды, когда она ещё была беременна, в их комнату ворвался человек с пистолетом и набросился на папу. Мама встала между ними. Закончилось всё. к счастью, благополучно - как выяснилось, сосед был просто пьян.

В 1939 году, когда мне исполнилось десять месяцев, папу перевели работать в Академию химзащиты имени Ворошилова, и мы переехали в Москву. Получили комнату в коммунальной квартире на пятом этаже ведомственного дома Академии химзащиты. Дом находился на улице Госпитальный вал в Лефортово. Точнее, между Лефортово и метро «Семеновская», которая тогда называлась «Сталинская».

В 1941 году началась война. Папа остался в Москве, часто ездил на фронт, хотя основная его работа была в столице. Мы же с бабушкой Эсей, мамой и её родителями уехали к нашим родственникам по маминой линии в Горький (ныне Нижний Новгород). В скором времени стали бомбить и Горький. Для нас это не было неожиданностью: первые бомбежки мы пережили ещё в Москве. Помню, что в Горьком не было бомбоубежищ, а были так называемые «щели», выкопанные в земле. Вот в эти самые «щели» мы и прятались.

Оставаться в Горьком было опасно, и мы перебрались в Уфу. Плыли туда на пароходе. Плыли долго. По дороге к нам присоединилась двоюродная сестра моего папы Рива со своим сыном. Пароход был весь набит людьми. Мне было уже три года, и я эту поездку помню. Например, очень хорошо помню, как меня случайно обварили кипятком. Слава богу, ожоги были несильные. В Уфе мы поселились в бараке недалеко от реки Белой. В одной комнате поместилась и мама, и её родители, и бабушка Эся, и я, разве что та часть комнаты, где жили бабушка с дедушкой, была отгорожена занавеской.

Отчетливо помню, как приходили извещения с фронта. Извещения о моих дядях, братьях моей мамы. Их было трое, и все они погибли. Я помню рыдания мамы, рыдания бабушки... Все плакали, и я чувствовала, что в дом пришло горе.

Потом мы вернулись в Москву в нашу комнату на Госпитальном валу. Нашим соседом по коммунальной квартире был доктор наук, профессор, преподаватель МГУ Николай Дмитриевич Соколов с женой Еленой Прокофьевной. Она была архитектором. Я упоминаю о них, потому что мы не только соседствовали, но и дружили многие годы.

Что ещё рассказать о моем детстве? Я, как все советские дети, ходила в детский сад. Хорошо помню куклу, которой я особенно дорожила. Её мне подарили друзья родителей: дядя Вася Догваль и его жена тётя Ира. Кстати, меня Ириной назвали в её честь. Дядя Вася прошёл всю войну, служил какое-то время в Германии и, как многие военнослужащие, привёз с собой трофеи. Таким трофеем и была эта кукла. Она была удивительная, у неё закрывались и открывались глаза. В СССР таких кукол тогда не было. Я её хранила до самого переезда в Израиль, а так как мы собирались в дорогу несколько поспешно, то я её не смогла взять с собой, и до сих пор не знаю, какова её судьба.

В 1946 году пошла в школу. Не трудно подсчитать, что учиться я начала в 8 лет, в то время это считалось нормальным. Конечно, никаких спецшкол тогда не существовало, и я ходила в самую обычную школу для девочек № 435. Мама рассказывала, что в начальной школе мне не очень повезло с учительницей. Она была деревенской, малограмотной женщиной, делала много ошибок в речи, например, говорила «шешнадцать». Правда, в средней школе у нас уже были хорошие учителя.

Если мне не изменяет память, в 1954 году ввели совместное обучение мальчиков и девочек. Мальчиков перевели к нам в школу. Это казалось чем-то совершенно необычным, мальчики вызвали у нас живой интерес. И я думаю, что внимание было взаимным. Я тогда влюбилась в хулиганистого парнишку Диму Хилько, он плохо учился, но всё равно мне нравился. Очень скоро я поняла, что я у него интереса не вызываю, но именно эти переживания я запомнила как первое чувство.

Я пока ничего не сказала о своих родителях. Мой папа Марк Исаакович (он был записан в паспорте как Мордух Айзикович, но друзья, родственники и коллеги никогда его так не называли) был военным, полковником артиллерии. Его сферой деятельности были ракеты, он занимался разработкой ракетного топлива. Это что касается профессии. Что же касается человеческих качеств, папа был очень добрым, открытым и отзывчивым человеком, при этом трудолюбивым, принципиальным и честным.

Есть одна история, которую просто необходимо рассказать, чтобы стало понятно, каким был мой папа. Во второй половине пятидесятых годов началась реабилитация несправедливо осуждённых. Одним из таких осуждённых был папин сокурсник по Академии химзащиты, он не дожил до освобождения, умер в лагере. Так вот, папа обратился в прокуратуру к следователю, чтобы попросить о посмертной реабилитации. Следователь отыскал папку осужденного, полистал её, затем посмотрел на папу и сказал: «Вот вы просите за него, а ведь он написал на вас донос». Папа вернулся домой подавленный и расстроенный, рассказал обо всём маме. Они сидели в комнате и молчали. А что касается этого человека, то его реабилитировали.

Мама, Евгения Семёновна, не работала, была, что называется, домохозяйкой. У неё был прекрасный голос, мама действительно хорошо пела и даже выступала с хором художественной самодеятельности. Она была очень красивая женщина. Папа всегда смотрел на неё с восторгом. Жили родители очень хорошо. Не помню, чтобы папа когда-нибудь повышал на маму голос, и не помню в нашем доме скандалов.