Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

ПРЕДСТАВЛЯЮ ВАМ СВОЮ МИЛУЮ КАТАРИНУ (III)

Катарина бывает у меня в гостях довольно часто, но не регулярно. После того, как я рассказал ей свою юношескую историю с ингерманландкой Лизой, даже про шелковые чулки с железными дорогами, и осмелился признаться, что под одним уже упомянутым автобусным навесом на автобусной остановке именно определенные однозначные рефлексы возбудило далекое и утихшее со временем эхо тогдашних отвратных событий ("прости, но ведь тогда я тебя действительно не знал!"), отношение ко мне моей "душевно-сексуальной партнерши" стало еще более понимающим, даже материнским. Все-таки она полагала, что мне следует преодолеть свои комплексы. А я, в свою очередь, думал, что может быть, но постепенно…

Из бесед на эту тему выяснилось, что Катарина прочла немало книг по психологии. Видно, борцы за права женщин должны знать секреты душевной жизни. И в награду за чулочную откровенность мне была рассказана история, вычитанная в какой-то специальной книге, об одном несчастном молодом человеке, который ездил верхом на лошади и, вследствие некоего ритмичного трения, испытал первое семяизвержение в своей жизни. И как раз в то самое мгновение он увидел обнаженного мужчину, выходящего из озера. Совпадение этих двух случайностей превратило юношу в гомосексуалиста, который только благодаря самоотверженной сестре милосердия опытному психиатру-гипнотизеру в конце концов выздоровел. И, кстати, сразу женился на той самой предупредительной сестре. Так что в довершение всего — happy end.

— Замечательно, что с тобой не случилось ничего такого страшного и что ты вполне здоровый мужчина…

Мда-а… так вот, теперь Катарина выказала по отношению ко мне понимание и материнские чувства, хотя… не знаю, на месте ли здесь слово "материнские", потому что с того дня, и несмотря на летнюю пору, она всегда приходила ко мне в чулках.

— Слушай, дорогой марципановый художник, — начала она, когда мы закончили очередное путешествие вокруг света.

— Ты могла бы для разнообразия называть меня Эрнстом. Это мое крестильное имя.

— Ну, пусть, марципановый художник Эрнст. Похоже, в Эстонии о тебе не очень-то многие и слышали.

— Я бы не сказал. Знатоки знают и… ценят меня.

— Но о твоей популярности смешно и говорить.

— Меня это не волнует. Она когда-нибудь придет. И, кстати, я знаю множество возможностей, как завтра же стать знаменитым и популярным.

— Да-а?!.. Опиши мне хотя бы одну такую возможность. Ты имеешь в виду какой-нибудь скандал? В наше время такие вещи и правда помогают.

Тема, честно говоря, была мне не по душе, но я все-таки продолжил: "В Эстонии есть один прекрасный торговый город, где один еще молодой, ну, примерно моего возраста человек создал музей современного искусства".

— Я думаю, что знаю этого человека. Его часто показывают по телевизору. И какой же он молодой?.. И ты действительно веришь, что он сделает там твою сладкую выставку? Не будь смешным! Насколько мне известно, этого человека больше интересуют всякие затхлые и полусгнившие штуки. Там когда-то было что-то вроде экспозиции искусства трупа.

— Милая суровая Катарина, слушай меня внимательно! Я человек, который может сделать из марципана все, что угодно. Я могу, например, начать с чуточку заплесневелого куска хлеба и дойти до красноглазой трески со вспухшим брюхом, до прогнившей утки, давно издохших кошек и скелетов попугаев, покрытых последними остатками перьев. Я могу сделать их всех настоящими, разноцветными, абсолютно реалистичными…

— В это я верю…

— И представь себе, Катарина, подруга моя, разве не экстрапикантно то, что вся эта мерзость будет сделана к тому же из настоящего съедобного вещества, которое даже евреи высоко ценят как особенно кошерное, и — и это важнее всего! — самые рафинированные господа со своими дамами или шлюхами (пардон!) после выставки могли бы устроить невиданную и жутко оргиистичную трапезу, где каждый будет уплетать то, что захочет и посмеет. Исходя из возможностей своей нервной системы… Но, разумеется, за сумасшедшие деньги. Думаешь, газеты не ринулись бы описывать и публиковать фотоснимки этого своеобразного лукуллова пира пожирания, а?

— Может, и набегут, но ведь это… чудовищно проти-и-ивно.

— А может быть, как раз очень изысканно?

На эту тему мы поговорили еще немного и очень живо, причем я признался Катарине, что, к моему собственному изумлению, кое-что для меня просто органично, a priori неприемлемо. Отвратительны все гниющие вещи, отвратительно представлять половые отношения со своей матерью, Девой Марией или Святым Духом (и как это должно происходить?!). Ну да, конечно, я слышал об эстетике безобразия, но в эстетике безобразия есть патологически чувственное начало; это какой-то духовный онанизм, который мне еще более несимпатичен, чем физический. И я мог бы таскать… не знаю, мог бы — было бы смешно… но во имя независимости женщин носить плакаты с призывами я считаю вполне мыслимым. Если женщина осталась вдовой или вообще одинокой, ну, пускай на самом деле купит себе этот… По понятным причинам мы с Катариночкой в этот момент оба подумали об одном благозвучном музыкальном инструменте.

— Даже Библия советует мужчине взять жену, чтобы не терзаться похотью. И ты как феминистка уж наверняка согласишься, что все сказанное о мужчинах применимо и к женщинам.

— Естественно!

— Да, но где же взять партнера, не у всех в жизни все так хорошо складывается, как… — я несколько запутался, но Катарина закончила фразу: "у нас".

— А как ты выкручиваешься с деньгами? — однажды поинтересовалась Катарина. Я сказал, что справляюсь. Мой дедушка совершенно верно сказал, что если человек умеет как следует делать какую-нибудь работу, то у него не будет недостатка в хлебе. Некоторое время я работал на "Калеве", но был там единственным мужчиной на дюжину женщин. Женское хихиканье и их нелепые разговоры ("Марципановый художник, думай, что говоришь!" — это, конечно, была реакция Катарины) быстро утомили меня; к тому же две молодые красильщицы марципана слишком уж желали приблизиться ко мне… Но я этого не переносил — в силу моего прежнего опыта это было исключено. Но еще важнее было все-таки то, что какое-то, поди знай, возможно, генетически унаследованное убеждение не позволяло мне мириться с оплачиваемым, рутинным казенным местом. Я создан независимым творцом. И эти возможности я — с присущей мне сообразительностью — нашел. Тогда марципаном, кроме МАЙАСМОКА, занимались еще в двух кафе — ПЯРЛ и ХАРЬЮ. (После войны его делали еще и в двух артелях.)

Против работы в МАЙАСМОКЕ у меня было какое-то предубеждение — ну как работать наемным рабочим в том месте, которое по праву должно бы принадлежать тебе самому?! И я выяснил, что в кафе ХАРЬЮ работал человек, который десятилетиями раньше служил в фирме моего отца, — его звали Острат или что-то вроде того. Я разыскал его и показал ему свои работы, уровень которых — честное слово, я не преувеличиваю — его поразил. Где я взял формы? Я рассказал ему всю правду, потому что он вызывал полное доверие. Рассказал я и то, что сам умею делать гипсовые формы и покрывать их изнутри серой, чтобы марципан не приставал к гипсу.

Об одном своем занятии я ему, естественно, не рассказывал, потому что тогда у меня еще были связи с передовым войсковым отрядом… Но вскоре они закончились. Выяснилось все-таки, что если от кого-то поступают одни только положительные данные, то в нем не будут заинтересованы до бесконечности. А так как мой генетический отец тем временем скончался за границей, то и о нашем свидании речи быть не могло. Руководители сменялись беспрерывно, и вскоре я уже не представлял интереса. Предвидя естественный ход вещей и не желая никого ставить в неловкое положение, я рассказал своему боссу, что планирую поступать на заочное отделение Тартуского университета изучать искусствоведение (я и в самом деле хотел этого, но так ничего и не сделал) и что в связи с этим мне хотелось бы завершить один период своей жизни. И мой босс меня понял. Особенно потому, что он сам в то же время вышел на пенсию. К тому же выплыл тот странный факт, что я никогда и ничего не подписывал. Был чем-то вроде свободного художника… Но возможно, что предназначенные мне деньги просто очень пригодились кому-то другому. Ведь было же сказано, что "у нас несколько системов".

Да что говорить об этих денежных делах — странно, но со временем я стал как бы стыдиться своей связи с Системой. Атмосфера переменилась, после двадцатого съезда, о культе личности сообщали такие факты, что по мне от ужаса бегали мурашки. Да и моему бедному дедушке пришлось ехать умирать в Сибирь из-за жесткости отвратительного тирана Иосифа.

Я постепенно и, разумеется, в полном соответствии с общим изменением общественно-политических установок перерос свои прежние убеждения. И всякий раз, когда я слушал речи Никиты Сергеевича, я тоже был примечательно открыт! Но все же не настолько, как в детстве в Оленьем парке. Что-то подсказывало мне, что эти вещи не останутся точно такими же, потому что этот прыжок, который называли "оттепелью", был таким неожиданным и резким, что по всем правилам логики можно было ожидать скорого отката. По крайней мере, какого-нибудь отката, потому что ни один двигатель не в состоянии вдруг долго работать на бешеных оборотах. Не говоря уже об обществе. И, следовательно, я тоже не могу измениться с бухты-барахты.

Из речей Никиты Сергеевича выяснилось, что система госбезопасности злоупотребляла своей властью. Это было для меня большим-большим разочарованием, которое я, однако, пережил довольно безболезненно. Вскоре мне даже уже и не верилось, что я каким-то образом был связан с этим мрачным, омерзительным серым зданием на улице Пагари…

Я купил себе кассету молодых поэтов,[5] читал Пауля-Эрика Руммо, Матса Траата и Энна Ветемаа. И во мне возникли совсем новые чувства. И большая любовь к моей маленькой многострадальной родине. Одним словом, быть эстонцем… и так далее по тексту.

А колесо времени медленно, но неумолимо крутилось все дальше и дальше. Что-то бурлило в обществе и, естественно, во мне, в художнике, честном зеркале общественных перемен. Что-то во мне искало выхода, тосковало по переменам; мое другое, мое истинное "я" уже не могло жить в прежней оболочке, которая вдруг оказалась сковывающей на манер железных доспехов — да, мои ощущения, пожалуй, можно было бы сравнить с порывом мотылька выбиться из скрывающего его серого саркофага куколки.

Я начал понимать, что мы, эстонцы, ужасно угнетенный народ. Именно русскими! Советский Союз — тюрьма народов. Сталин — земная реинкарнация Люцифера. Хрущев — лишенный художественного вкуса, заносчивый и невоспитанный кукурузник. А Брежнев — развалина-геронтократ.

Маленькому эстонскому народу нужно выйти из состава отвратительного Советского Союза!

Нам нужно свое правительство и — я же знаю, что до идеального общества человечество так и так не дойдет, — нам нужны и угнетатели нашей собственной национальности!

Пусть у нас будут свои богачи, на которых мы сможем уважительно смотреть снизу вверх, что бы они с нами ни делали… И нам самим тоже нужно стремиться попасть в их число!

О, великие перемены! Я уже шагал по городу вместе с защитниками памятников старины и книголюбами под нашим эстонским триколором. Как новый человек.

Шагая в ногу с соратниками, я вновь ощутил, что я открыт! Следовательно, я существую!

Однажды ночью я подкрался к тогдашнему еще важному государственному зданию и красным мелом написал на стене: "RUSSIAN GO HOME!"

Естественно, сразу были брошены на перемолку ненавистные русские руководители государства и оружие, возвеличивавшее великорусский милитаризм. (Я был вполне уверен, что никто не видит того, что я осмеливаюсь делать в своем ателье!) Результаты моей прежней работы жалобно поскрипывали между валиками под неумолимым давлением, и вскоре я был в изобилии обеспечен сырьем и смог приступить к разработке важных тем, поющей революции в нашей дорогой Эстонии. Но наряду с политическими задачами я могу спокойно заниматься и всем, что моей душе угодно. Соцреализм больше не будет меня сковывать. С эпохой цензуры и недоверия покончено.

И, естественно, я не стыдился ничего, что осталось у меня за спиной. Я вполне ясно чувствую, что я никогда не ошибался. Такое просто невозможно. Начиная с первых недель моей жизни, когда я, лежа на весах, написал на голову фрейлен Гедвиге, продолжая детством, когда я купил в Рапла серый блокнотик "В помощь агитатору", до той поры, когда я с большим воодушевлением присоединился к Системе и в своих тогдашних разговорах в кафе стремился вернуть друзей, сворачивавших на неверный путь, — неверный, разумеется, в тогдашней системе — на правильную дорогу; да, всю свою жизнь я прожил в правильном времени и пространстве. И проявлял недюжинную способность к приспособлению, которая, как говорят, и есть пробный камень интеллигентности и которая, по всей видимости, по душе и власти небесной, потому что вряд ли они уважают упертую реакционность, хотя вовсе бедные духом — они в аспекте блаженства, конечно же, вполне приемлемы.

Но я опять разболтался и далеко отошел от своей милой Катарины. Несмотря на то, что она так мило сидит напротив меня на диване. Что же поведать о моей милой? Потому что, кроме эмоций, я ничего еще не успел о ней рассказать.

Что касается философии, то наука о мыслях мою подругу особенно не занимает, зато занимает, и очень, психология, ведь она довольно тесно связана с ее принципами женского равноправия.

Точно так же она ни бельмеса не смыслит в искусстве — она несколько раз проходила по моему ателье (ведь оно рядом со спальней), но ее замечания были все больше такого типа: "Ой, какая красивая овечка! Прямо как настоящая…" Как говорить такому, самому по себе милому существу, о сходстве мировосприятия фра Анжелико и Руссо?.. Подполковник, который поставил моего Никиту на свой ворох бумаг, во всяком случае, до сих пор остается единственным, кто что-то уловил в моем искусстве. Но что возьмешь с защитницы женского равноправия?

И, тем не менее, именно Катарина сообщила мне то, от чего я поначалу совсем растерялся.

— Ты оригинальный мужчина, — объявила она однажды, проносясь через мое ателье и на миг взглянув на мой рабочий стол. — Зеленых-то матросов во всем мире не сыщешь. Они же в любой стране синие. Но, может быть, ты этим хочешь сказать, что матросы могли бы вступить в ряды "зеленых", вместо того чтобы охотиться с гарпуном на бедных китов… Хорошая мысль!

— Между зеленым и синим есть мягкие переходные цвета. Есть промежуточные тона, которые почти невозможно определить точно. — Я вдруг почувствовал себя неуверенно. По-моему, матросы были синее некуда!

— Ну, ядовито-зеленый ни с чем не спутаешь… Хотя вообще-то матросики хоть куда!

— Ядовито-зеленые? Не темно-синие? — поразился я.

И тогда я углубился в энциклопедию и нашел в ней два иностранных слова: "деутеранопия" и "тританопия" — первое означало неспособность различать зеленые тона, второе — синие. Я был в полном замешательстве. А что если инспирированный Шагалом "Зеленый скрипач" (которого я слопал однажды, в утро великих переоценок) был на самом деле "Синим скрипачом"?! Выходит, что я вижу мир чуточку иначе, чем остальные.

Но потом я повеселел — почему бы моему творчеству и не отличаться от остальных? Обычно стараются быть своеобразными. Ведь ничего дурного не происходит оттого, что я способен вдохновляться Брейгелем и Анри Руссо, ну и пускай я вижу их не так, как видят другие. М-да, о слепых музыкантах написаны повести, а вот о частичной цветовой слепоте художников пока еще нет.

Я решил, что все не так страшно, но все же это особое знание нужно держать при себе.

Если прежде я утверждал, что она не любит науку о мышлении, то должен все-таки оговориться: Катарина по природе своей религиозна — это, кажется, не совсем обычно для феминисток, — а проповеди лучших пасторов зачастую тоже философичны, и моя подруга ходит их слушать. (Ее любимец — Томас Пауль, мудрым остроумием и мужественным обликом которого мы любуемся сообща.) Но вообще-то проповедям я предпочитаю чтение религиозной литературы; она же, напротив, считает, что проповеди наших прекрасных пасторов о несправедливости, царящей в мире — особенно между мужчинами и женщинами, — в высшей степени достойны того, чтобы их слушали.

Но вот к какой конфессии принадлежит Катарина сейчас, этого я и не знаю. Моя капризная возлюбленная довольно часто их меняет. Я думаю, сейчас она католичка, но она принадлежала и к русским православным; даже к неистовому "братству вознесенных" и еще к какой-то секте "свободного слова". Ах да — первым ее призванием была языческая вера. Веру Катарина меняет, как костюмы (хотя их она так часто как раз не меняет!), но к каждой перемене относится очень серьезно. Мусульманкой она все-таки пока не стала. Для Катарины характерно еще и то, что после проведенной у меня ночи, а это бывает уже каждую неделю, она всегда заходит в какой-нибудь храм. (Ведь представителей другой конфессии оттуда не выгоняют.) Но почему она всегда после ночи, проведенной вместе, ходит в церковь? Может быть, она не до конца уверена, как отнесутся, например, на седьмом небе (согласно средневековому написанию — Святодухово Небо) к стороннице женского равноправия, позволяющей раскрашивать себе груди? Понятия не имею. Но возможно и то, что горячая и неустрашимая женщина в интересах душевного равновесия должна время от времени умиляться и, может, даже проливать слезы. Между собой об этих вещах мы не говорим.

Катарина, несмотря на наши отношения, по-прежнему непримиримый враг брачного статута. Я с ней вполне солидарен. Потому что я, убежденный холостяк, подсознательно боюсь, что традиционный брак может повлечь за собой обязанности, которые помешают моей творческой работе. По крайней мере, в истории достаточно примеров того, что так бывало.

То, что законный брак часто представляет собой некую микстуру половой дискриминации и общих хозяйственных интересов, в этом мы, значит, сходимся. И беседуем на эти темы в своей двуспальной кровати, где каждый владеет своей законной половиной… Я развивал тему будуарных влияний — против этого изощренного вида притеснений были бессильны великие мужи прошлого, да, наверное, и многие нынешние политики и даже высшие воинские чины. Так что разного рода притеснений и влияний предостаточно. И кто скажет, защищен ли от них я сам…

— А скажи, Катарина, тебя саму пытался кто-нибудь когда-нибудь сексуально притеснять? Непосредственно? — однажды мне в голову пришла мысль задать ей этот вопрос.

— Меня?! Да пусть только попробуют! Этот человек будет жалеть о своем поступке до самой смерти! — объявила бесстрашная Катарина. И действительно, утверждая это, она была неподдельна в своем гневе.

— Да, но пытался ли кто-нибудь? И именно тебя, Катарина? — продолжал я допытываться со свойственным мне упорством. Я, конечно, понимал, что имею дело со щекотливой табуированной темой. Но я знал и то, что Катарина не умеет лгать. Так что ее положение в известной мере было деликатным…

— Дурень! Да ведь ты только и делаешь, что притесняешь меня! — объявила она, по-моему, абсолютно несправедливо, выскочила из нашей общей постели и в одном спущенном черном чулке усвистала на кухню…

Хлопнула дверь. И тогда, разумеется, через некоторое время, она возвратилась с "подручным свободной женщины". Хотела она меня позлить или вызвать ревность (можно ли вообще ревновать к предмету?), я не знаю. Я скромно унес ноги с принадлежащей мне половины нашей двуспальной кровати. В ателье. Но великолепное стенное зеркало, которое было видно через открытую дверь, выдало, что Катарина ничегошеньки не умела делать с этим предметом культа, пялилась на него, как известный баран на ворота.

Однако вскоре она смягчилась и простила меня. О сладость примирения, стоящая любых ссор! Amor vincit omnia — разногласия двух полов об их ролях исчезли, как дождевые облака после ливня. В аналогичных случаях, а их было немало, случалось и так, что Катарина во вполне феминистском наряде шествует в кухню и варит нам обоим манную кашу. Ее кулинарных способностей хватало на приготовление только этого, вообще-то вкусного и полезного для пищеварения блюда; иногда ей удается еще заварить черный чай. Зато Катарина совершенно неспособна сварить яйца. Я требую, чтобы яйцо кипело шесть с половиной минут. Чтобы разрезать это довольно твердое яйцо, я применяю так называемую яичную скрипку — известный инструмент для резки, снабженный струнами; разрезанное яйцо я ем на английский манер — с маслом и горчицей. Катарина не может следить за варкой моих яиц даже по купленным для этого песочным часам — ведь это символ вечности, — она подает мне или яйцо крепкое, как камень, желток которого при резке рассыпается в порошок, или приносит мне почти сырой источник жизни, который я не хочу использовать в пищу. (Правда, когда яйцо просто падает и разбивается, явление вполне обычное, мне, по счастью, и не приходится этого делать.)

После выступления Катарины в традиционной роли женщины на моей идеально чистой и удобной холостяцкой кухне там неизменно царит жуткий бардак: резиновые перчатки я нахожу в мусорном ведре, сахарницу — в холодильнике, в мойке замечаю даже горох (?!). Как и откуда он туда попал, знает только тот… да, тот, кто все видит… Но вряд ли потусторонний мир испытывает интерес к гороху в моей мойке. Да, после бескорыстного акта помощи со стороны Катарины я нахожу… а, лучше бы мне сказать, я не нахожу вообще ничего на обычных, логистически верно определенных местах… Но во всем этом есть нечто, необъяснимым образом услаждающее сердце. Я убираю горох из мойки, и мы снова счастливы!

О чем же еще? Суть наших любовных утех, пожалуй, описана уже достаточно; думаю, что едва ли возможно надеяться на их одобрение со стороны пуританских ценителей. Да мы этого не ждем и в этом не нуждаемся! Но я не был бы честен по отношению к своей избраннице, если б не упомянул, что суровой Катарине не чужды и романтические песни. Варя манную кашу, она включает магнитофон, и я могу послушать песню про Мери — девушку, Мери экс-президента и Мери — море, с рефреном-вопросом: зачем все они остались тут.[6]

Лично я предпочитаю слушать в кухне необыкновенную, написанную словно в ритме вальса часть "STABAT MATER" Перголези о матери, рыдающей под крестом; в этой вещи кроются и ростки оптимизма по поводу только что свершившегося грустного акта, но они по-своему и понятны, так как именно благодаря ему мы заслужили Искупление.

Видите, я могу говорить о музыкальных пристрастиях Катарины. А вот, к примеру, ее возраст я так и не знаю — выше я отметил, что женщина в лучшем возрасте — на пятом или шестом десятке (на шестом десятке человек находится тогда — я должен это напомнить читателю во избежание недоразумений — когда число прожитых лет начинается с 5). А вот что меня всерьез поразило, так это то, что когда Катарина уже несколько дней ко мне не заглядывала и я решился спросить у своей милой, не рассердил ли я ее чем-нибудь, последовал холодный ответ:

— Ты в самом деле такой глупый, что не знаешь даже того, что у женщин бывают "плохие дни"?

Это показалось мне в высшей степени удивительным, потому что, насколько я знал, она уже давно должна была быть в постклимактерическом возрасте. Или дело в том, что у сторонниц женского равноправия и особая "женская выносливость"?..

— Но ведь тебе все-таки, кажется, примерно лет пятьдесят пять…

— Откуда тебе это известно? (Похоже, я не слишком просчитался.) К тому же, мой марципановый художник, в наши дни известно и гормональное лечение.

— Но зачем оно тебе? — я искренне удивился.

— А может быть, я хочу стать матерью-одиночкой!

— Но зачем же одиночкой?..

— Я есть и буду независимым человеком!

Услышанное заставило меня задуматься. И однажды, с виду случайно, я поинтересовался, кто родители моей Катарины. Или кем они были?

— Мать была проституткой, а отец по национальности цыган, а по профессии огнеглотатель! — объявила она без всякого ложного стыда.

— В каком смысле огнеглотатель?

— Ну, глотал огонь в цирке. Иногда и ножи. Но они, кажется, не были женаты.

Да… Ведь у нас теоретически еще мог бы родиться ребенок, и у него были бы очень интересные гены!

Мой деревенский дедушка был замечательный человек, об этом я уже достаточно рассказал. А из рода моей бабушки происходит одна знаменитость, теперь уже умерший живописец — блестящий мастер пейзажа, владевший особым серебряным колоритом. Среди моих кровных родственников есть и один довольно своеобразный человек — одаренный пианист, шахматист и художник жизни в одном лице. И, конечно, в довершение ко всему я сам…

(Нет! — у меня нет привычки нахваливать самого себя. Пускай лучше меня хвалят другие — конечно, в случае если я действительно этого достоин! Да, это всегда было моим твердым принципом, который я считал святым всю свою жизнь.)

А какие волнительные гены могли привнести в игру Штуде?.. О них самих я почти ничего не знаю, но дело их жизни не позволяет сомневаться в достоинстве этих людей.

Цыганский огнеглотатель и немецкие фабриканты сладостей, кулак, марципановый художник и страстная феминистка… Да, у нас мог бы родиться прелюбопытный ребенок. Но как долго еще это будет возможно? Здоровье уже больше сфера или вотчина, в которой действуем не совсем мы сами, а в какой-то степени неопределенные силы. И благодаря им вечная молодость зачастую незаметно переходит в сенильность. И это здорово! Сенильность, иногда интересная смесь сенильности и инфантильности, — это естественный, милостиво подаренный человеку природой защитный щит. Я читал произведение философа Шопенгауэра — сейчас не припомню названия, — где содержался намек на закрытие естественного круга жизни — к тому же связанного со знаками зодиака — через ребячество, в некоторой степени склонное к эротике. Нам дают понять, что эротика ребенка и старца чем-то близки. Я вместе с Шопенгауэром думаю, что сенильность и дементность — естественные, подаренные нам природой средства защиты.

Да, но эротика эротикой, а дети от одной только эротики ни в жизнь не родятся!

А женщины всегда остаются для мужчин загадкой. Хотя мудрец Ницше добавил, что у этой загадки вроде бы есть совсем простое решение… Наверное, беременность.