Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

ПРЕДСТАВЛЯЮ ЧИТАТЕЛЮ МИЛУЮ МНЕ СТРОГУЮ КАТАРИНУ (I)

Естественно, в промежутке прошло невероятно много времени, естественно, я вернусь к тем годам, через которые сейчас просто из-за подходящего случая (мысли, возникшие из описания давнишних самонаблюдений в ванной комнате) перепрыгиваю. И вообще историю своей жизни я рассматриваю в целом и не собираюсь выдергивать из нее моменты, расставленные в хронологическом порядке. Все, что во мне есть, было во мне всегда. И моя дорогая Катарина была запрограммирована в моей жизни, наверное, одновременно с моим собственным предопределением. Итак, однажды осенним вечером в павильончике автобусной остановки на окраине города я увидел женщину в наипрекраснейшем возрасте — между пятьюдесятью и шестьюдесятью, — у которой, насколько я понял, что-то всерьез не ладилось с одеждой, причем именно с нижней одеждой. Она, очевидно, упала и порвала колготки на колене. На остановке она была одна — время вечернее, — а так как стесняться ей было некого, то она попыталась быстренько совладать с какими-то явно мешающими ей обстоятельствами, внезапно возникшими в ее одеянии — точнее, она как будто поддергивала вверх, поначалу, правда, через юбку, какие-то детали туалета.

Сначала эта история меня даже слегка рассмешила. Негоже ведь мужчине предлагать свою помощь… Но помощи никто и не ждал: стрельнув глазами по сторонам, дама задрала юбку.

Боже мой! Что со мной произошло! Я увидел бежевые колготки, по которым поднимались вверх железнодорожные пути бегущих петель. И хотя ноги дамы выше от колена совсем не напоминали гриб лисичку, как у одной ингерманландской молодухи полвека назад, картина меня потрясла. На миг я даже ощутил в носу горьковато-сладкий запах сохнущих табачных листьев. Но еще более странным было то, что это воспоминание повлияло совсем не так, как можно было предположить! Почему? Знаете, что утверждают гомеопаты, говоря о болезнях? Они уверены, что "подобное лечится подобным"! Если вы думаете, что испытанное в юности страшное переживание, которое повлияло на весь ход моей жизни, вновь всколыхнулось, отразилось, то… то есть оно в самом деле так и сделало, но как бы это сказать? — со знаком плюс. Я почувствовал, как моя кровь забурлила, понеслась, погнала, устремилась в орган, куда она, наверное, и должна бежать, по мнению мужчин. И смею предположить, что этот прилив крови был, пожалуй, посильней, чем у юнцов, потому что мой организм все это буйство, это правильное, предусмотренное природой применение гормонов планировал уже более полувека.

Я не мог сделать ничего иного, как влететь в павильон. Там была она — одна, грустная, замерзшая, усталая, безутешная — и поддергивала свои чулки; а рядом с ней к стене был прислонен кусок фанеры. Красовавшаяся на нем надпись возвещала кроваво-красными буквами:

Женщины! Не позволим мужчинам притеснять себя! Каждая свободная и смелая женщина купит себе вибрафон!!!

— Милостивая сударыня, вы наверняка считаете меня безумцем, но я должен вам признаться… — выдавил я.

— Чего-о? — протянула дама. У нее был грубый грудной голос, с недовольными и в то же время какими-то очень сексапильными, хотя и неведомыми ей самой, обертонами.

— Я должен вам признаться, что хотел бы вступить с вами… в душевно-сексуальные отношения, — с одышкой проговорил я. — И как можно скорее. Не бойтесь, никаких иных желаний у меня нет. Не говоря уже о браке. Но, разумеется, я согласен и жениться на вас, если узаконивание страстей вас заинтересует. Словом — я на все готов!

— Чего-о?! Я никогда не выйду замуж! Вы что, сбрендили, сударь?!

— По всей видимости, — пробормотал я.

Это признание ни чуточки не испугало мою Дульцинею — скорее, лицо ее прояснилось.

— Я не всегда безумен, — счел нужным уточнить я. — Напротив, я очень и очень покладистый и спокойный марципановый скульптор средних лет. Но при виде вас, простите меня, меня настиг приступ особенного безумия…

— Марципановый скульптор? Это еще что такое?

— Это я мог бы вам объяснить. Как грустно, что вы не осмелитесь, то есть вам не подходит, согласно общепринятым нормам нашего конвенционального общества, пойти ко мне в квартиру, — в отчаянии сказал я. — Ну хотя бы только выпить со мной чашечку чая и обменяться мыслями об искусстве марципана. Уже одно это было бы для меня, попавшего в абсолютно непредвиденную физиологическую и анатомическую ситуацию, большим праздником. — Я вздохнул, и вздох мой вырвался из самого сердца. — Но и эту маленькую радость запрещают царящие в нашем обществе предрассудки. Конечно, вы не осмелитесь переступить общепризнанные правила поведения…

— Я? Не осмелюсь?! — рассердилась моя собеседница. — Да нет таких вещей, которые я не осмелюсь… — Она, похоже, была в самом деле разгневана.

— Должно ли это… означать, что вы вдруг-таки зайдете ко мне в гости? — оробело спросил я.

— Мгм… Это еще надо обдумать. Я… я должна посмотреть свой план на сегодня. — Она была в растерянности.

— Вся моя плоть, — прошептал я, — вздымается… к вам, милостивая.

— Никакая я не милостивая. Я бесстрашная Катарина. Да, так меня зовут мои друзья, — услыхал я. — А на это восстание плоти вы излишних надежд не возлагайте. Ваша плоть меня ни на грамм не интересует.

— Это, конечно, несколько огорчительно, но я должен с этим считаться… Однако отчего вы, бесстрашная Катарина, позвольте поинтересоваться, полагаете, что все женщины должны обзавестись вибрафонами? Есть ведь и такие, кто предпочитает скрипку или рояль.

— Что вы этим хотите сказать?

— Ничего особенного. И в самом деле замечательный музыкальный инструмент…

— Музыкальный инструмент?!

Я видел, что услышанное ее потрясло… В растерянности она уставилась на свой лозунг, с которым где-то маршировала, надо думать, воинственно отстаивая женские права. И наверное, этот лозунг смешил людей, чего она, разумеется, не понимала. А теперь, наверное, поймет…

Она на мгновение умолкла, а потом своим своеобразным, хрипловато-ломким голосом, который действовал на меня необъяснимо эротически, произнесла:

— По правде говоря, мне давно не делали таких предложений. — Она изучающе взглянула на меня. — Вы говорили… как это было-то… о душевно-сексуальных отношениях. А откуда мне знать, что… ты в самом деле хочешь наладить со мной построенные на началах равноправия… как это было… внеконвенциональные душевно-сексуальные отношения? — Эта изумительная Катарина была, действительно, Катарина бесстрашная — во всяком случае, она не выказала ни малейшей стыдливости. Она тем временем продолжила: — Это в самом деле единственные отношения между мужчиной и женщиной, которые и я, и мои соратники, борцы за права женщин, не отрицаем. Хотя мы скорее посоветовали бы каждой женщине купить…

— Вибратор, — я осмелел и закончил ее фразу. (Мне какой-то извращенец подсовывает в почтовый ящик сексжурналы, и иногда я в них заглядываю. Так что в какой-то мере вся эта бутафория мне известна.)

— Душевно-сексуальные отношения мы все-таки признаем, — продолжила Катарина, не без труда пытаясь восстановить прежнюю уверенность в себе, — хотя они могут таить потенциальную опасность притеснения. Есть же и такие женщины, которые одобряют только чисто сексуальные отношения. Для удовлетворения естественных потребностей организма. Так они, во всяком случае, утверждают. Видимо, такие у них потребности. — В ее голосе послышалось презрение. — Такие отношения мужчин и женщин, говорят они, вроде бы высоко ценились в послереволюционной России. Школа дипломата Коллонтай, если я не ошибаюсь.

После чего она гордо вскинула голову и возвестила:

— А лично я счастлива, так как мне удалось, — пронзительный взгляд ее синих, почти цвета электрик глаз — редкость у темноволосых женщин — на миг изучающе остановился на мне, — совершенно избежать интимных отношений с представителями мужского пола. Мужчины нисколько меня не волнуют. И я убеждена, что какой-нибудь придурковатый марципановый скульптор не заставит меня свернуть с избранного мною и свойственного мне от природы пути.

— И меня, сударыня или барышня Катарина… — начал было я.

— Хоть так, хоть этак. Для меня эта форма — сотрясение воздуха и ничуть не меняет ценности женщины!

— Конечно, конечно… Я только хотел подчеркнуть некоторое наше сходство — видите ли, и мне, сударыня-барышня Катарина, до сих пор практически удавалось избегать отношений с противоположным полом. До сих пор женщины не вызывали во мне ни малейшего волнения. Возможно, это объясняется тем, что в ранней юности меня жестоко… притесняли… — признался я. И потупился.

— Вас притесняли?! Женщины притесняли мужчин?! — Она была ошарашена.

— По крайней мере, мальчиков, могу вас уверить.

— Возможно ли такое?!

— Увы… В связи с этим я был абсолютно уверен, что больше никогда не буду общаться с женщинами. Свою практически не начавшуюся сексуальную жизнь я прервал навсегда на четырнадцатом году жизни. Я не гомосексуалист, хотя и не стыдился бы этого, но и женский пол, как я уже отметил, меня просто не волновал.

Взгляд Катарины выдал ее — моя смелость (или наглость) уравнять себя с ней в отношении противоположного пола, то есть допустить позицию безразличия, ей в глубине души не понравилась. Да и могло ли вообще быть такое, чтобы женщины не волновали мужчин?! Ведь при таком раскладе теряла смысл и борьба за права женщин.

И мне тут же пришлось добавить весьма существенную деталь: "не волновали до сегодняшнего дня", что вновь вносило разницу в наше положение.

— А, так значит, сегодня, когда ты увидел именно меня, с тобой и случилось такое… несчастье. — Казалось, она поражена. И в голосе этой удивительной женщины прозвучало — я не поверил собственным ушам — даже какое-то панибратское сочувствие. — Дело дрянь, странное дело, — подытожила она.

— Разделяю ваше мнение, действительно странное дело. — Так как пауза грозила затянуться, чего я никак не мог допустить, я тут же добавил: — Однако, госпожа Катарина, разве нам, несколько нетипичным, как выясняется, людям, не было бы интересно обменяться мыслями по этим вопросам?

— Я уже сказала, что я не "милостивая", — проворчала Катарина, но все-таки достала из своей сумки — очень большой и очень потрепанной сумки, которая, наверное, вместила бы все необходимое для путешествия вокруг света — здоровенный блокнот в кричаще красной обложке.

— Мне надо посмотреть, не занята ли я сегодня.

И она скороговоркой прочитала:

а) семинар борцов против детей из пробирки; среда 17.30.

б) бюро содружества борцов против предпочтения породистых собак обычным; уточнить по телефону!

в) акция "Кто плюется на улицах, тот подонок!" в среду в 18.15 в актовом зале Русской гимназии.

— Я… — Неустрашимая Катарина как будто даже растерялась. — Сегодня и сейчас я, кажется, и правда свободна. А вот поверить в то, что будет хоть какой-то смысл в том, что я загляну к тебе в гости, в это я никак не верю. Я не… какая-нибудь такая.

— Для меня это было бы крайне важно!

И хотя я бережливый человек, я немедленно и неожиданно для самого себя остановил проезжавшее мимо такси.

Не прошло и десяти минут, как мы уже входили в мою скромную холостяцкую квартиру.

Катарина, вероятно, прежде наносила немного таких визитов, но тем самоуверенней она пыталась держаться. В моей аскетической кухне не было найдено ничего предосудительного. И в ателье, и в скромной "большой комнате", где я принимаю своих редких гостей и в основном смотрю телевизор, тоже. Затем, к некоторому моему удивлению, Катарина с видом фельдфебеля, следящего за порядком, прошествовала прямо ко мне в спальню. Искоса бросив взгляд на Афродиту Книдскую, висящую, как известно, у меня в изголовье, она сморщила нос:

— Так я и знала…

— Знала — что? — вежливо поинтересовался я.

— Что у тебя в спальне висят такие порнографические картины.

— Это Афродита Книдская, — возразил я на это таким обиженным голосом, что Катарина попятилась. И добавил: — Эта античная Афродита снискала одобрение самого папы, который хранит ее на почетном месте в художественном собрании Ватикана…

— Да, но зачем же ты вообще повесил сюда эту картину?

— Она дарит мне большое эстетическое наслаждение. Полюбуйтесь же на изумительные пропорции тела Афродиты! — воскликнул я.

— Чтобы мужчина, ну, скажем, просто человек, мог бы "эстетически" наслаждаться строением тела другого человека, позвольте мне в этом усомниться. Какой-нибудь пейзаж или натюрморт… это я еще поняла бы. Но голая женщина… Какая тут может быть эстетика или красота?!

— Вынося такие оценки, вы ограничиваете… качество своей жизни, Катарина. Женское, да, пожалуй, и мужское тело может быть необычайно красиво по форме. Совершенно. И эротические мысли от наслаждения подлинной красотой никому в голову не приходят…

— А прежде вы сказали, что, глядя на меня, ну, там, в павильоне на остановке… — Теперь Катарина была как будто в замешательстве (судя по "вы"), но она ловко вышла из положения. — Вы… — и тут последовал тот остроумный вопрос с подвохом: — Так ты находишь, что мои пропорции, по сравнению с Афродитой, не бог весть что, если я на вас или на тебя, как ты утверждаешь, произвела определенное… не только чисто эстетическое впечатление? Твоя плоть даже восстала ко мне или как там это было?..

— На вас, Катарина, я действительно не могу смотреть как на Афродиту Книдскую… Нет! Ни в коем случае!

— Вот как… И как же вы на меня можете?

Выходит, она не была до конца лишена женского любопытства.

— Видите ли, вы действуете на меня совсем иначе, телесно, если мне позволено будет так сказать… Если вы не обидитесь…

— Я вообще не обижаюсь! Меня в пррринципе никто не может обидеть. — Так она и произнесла — с тремя "р". — Но эта телесность… меня и вправду поражает. По-моему, я даже костлявая…

— Костлявость не исключает телесности…

— Ну да?! Я бы не подумала… Что мужчины могут так на это смотреть.

— Катарина! Уверяю вас, что вы волнуете меня в высшей степени. Вы очень… как это теперь говорят?… очень сексапильны.

— Вот как… — изумилась суровая Катарина.

Она была совсем потерянной. Наверное, ничего подобного ей раньше не говорили. Она не совсем понимала, как ей реагировать.

— Я… я хотел бы вас…

— Ну, говорите! Меня вы ничем не испугаете, мой марципановый. Но надежды у вас нет никакой, учтите это.

— Да выслушайте же меня! — взмолился я. — Я хотел бы вас… прежде всего нарисовать!

— Нарисовать меня на холсте? — Теперь был ее черед изумляться.

— Нет… я хотел бы нарисовать вашу грудь, Катарина! — Я почувствовал, что мне недостает воздуха. — Я художник по марципану. И скульптор по марципану, и живописец. В одном лице. И высшее, что я как профессионал и в то же время как мужчина могу вообще представить себе…

— Это нарисовать мою грудь?! Послушайте, вы все-таки несчастный извращенец.

— Видите ли, я все время, можно сказать, всю жизнь тоскую по тому, чтобы сделать красивое еще более красивым… Мне хотелось бы раскрасить вашу грудь, как я раскрашиваю марципан. У вас особенная, необычайно белая плоть.

— Ты, психопат, хочешь разукрасить мои груди? Ну, такого еще никто не слыхивал…

— Да, я тоже так думаю, потому что едва ли такое раньше кто-нибудь и произносил, — признался я. — Поймите меня, Катарина, любовь и пламя страсти могут толкнуть нас на поступки, которые непонятны и непредсказуемы для рядового человеческого рассудка… Нужно доверять сердцу! Только своему сердцу!

— Нужно доверять сердцу! — эхом отозвалась Катарина. Почему-то эта простая фраза, казалось, больше всего на нее подействовала. Она повторила ее как мантру: — Нужно доверять сердцу. Это на самом деле так! Так написала и Клара Цеткин в марксистской газете "Die Gleichheit".

И тут… тут, очевидно, только благодаря автосуггестивному действию мантры, случилось нечто такое, чего я никак не мог ожидать.

— Гулять так гулять! — вдруг громко вскрикнула Катарина, прямо-таки на манер уличных парней, что так не подходило ее натуре, аж сама перепугалась! Но от принятого решения отказываться не стала. Надо ведь доверять своему сердцу! И затрещали кнопки ее шелковой блузки с белым школьным воротничком, и вот уже появилась грудь. Вначале одна, за ней и другая.

Грудки у милой Катарины были такие детские. Они и в сравнение не шли с тоже небольшой грудью Афродиты Книдской, но, наверное, у этой Афродиты было уже достаточно соприкосновений с мужчинами — и в качестве супруги Гефеста и любовницы Ареса, — а такие факторы, вероятно, производят какое-то действие на строение женского тела. У Катарины, и в это я сразу поверил стопроцентно, таких отношений наверняка не было ни с богами, ни с вполне обычными мужчинами! Эта женщина — первая женщина, которая была в моей холостяцкой квартире — вообще не умела ни кокетничать, ни притворяться. И как мила она была со своими крошечными, девичьими грудями… Эта грудь залила мою душу волной нежности, которая была для меня такой непривычной, что я, как безумный, помчался в соседнюю комнату, в свое ателье за красками и кистями.

— Ой, щекотно… — сказала Катарина через некоторое время после того, как я… как бы это выразить… приступил к священнодействию.

Ей щекотно, и только! На тебе. Никакого кокетства или сопротивления.

— Это вроде бы какие-то букашки…

— Катарина, это не букашки, а скалолазы. Это альпинисты, которые хотят покорить твою невинную грудь, — объяснил я, задыхаясь от волнения.

— Вон что… Смотри-ка, тоже мне деятели… А вот тут, на кончиках грудей, ты сделал как будто бы звездочки…

На маленьких, напоминающих снежки и совсем не совместимых с ее предположительным возрастом сосках скорее моя рука, чем разум, уже и в самом деле что-то нарисовала: на одном пятиугольник, или пентагон — знак, объединяющий два таких разных государства, а вершину другого украшал magen David, или шестиугольник — звезда Давида.

Я подхватил Катарину — неустрашимую и милую Катарину на руки. Она была легка словно перышко… написал бы более поэтичный стихотворец, например мастер Яан Кросс, но я, прежде всего, автобиограф.

Признаюсь честно, что ноги у меня дрожали, но не от ноши. Я все же был не совсем уверен, разумно ли нести мою возлюбленную в мою холостяцкую кровать, у которой одна ножка весьма сомнительно подгибалась. Нет, тяжесть Катарины она выдержит, но выдержит ли кровать нас обоих — уж я-то совсем не перышко? Было бы неудобно и даже стало б дурным предзнаменованием, если б наша телоносица с треском бы развалилась.

— Ты будешь спать в моей кровати, а я… на диване в большой комнате, — задыхался я.

— Клара Цеткин говорила, что… — расслабленно бормотала Катарина.

Но, я думаю, на этом самом месте разумно прервать главу.