Мужчины (январь 2009)

Где были отцы вифлеемских младенцев двадцать восьмого декабря второго года нашей эры? Чем они были заняты, когда воины вламывались в дома и лачуги, вытаскивали крошечных мальчиков из колыбелей, перерезали им горло и выбрасывали за порог? Некоторые на этот вопрос отвечают: были на войне. Это - вранье. Иудея во времена Ирода никакой войны не вела.

Нет, наверное, пьяненькие где-то лежали. Или это слишком по-русски? Просто стояли или сидели, мялись, но не вмешивались. Быть может, некоторые даже плакали. Может быть, и нет, - а что рыдать, не мужское это дело, народятся другие, младенцем больше - младенцем меньше, какая разница. Надо же поддержать распоряжения власти, ведь Ирод хоть и Ирод, но все же - глава законного правительства. Если же возмущаться и сопротивляться, то что же получится? Анархия и беззаконие. Это бабы могут орать, вопить, метаться и впиваться зубами в руки солдат. Мужской же мир склонен к порядку и почтению к иерархии. Мужчинам надо держаться в стороне от хаоса.

Жестокая евангельская история, тысячи раз изображенная европейскими художниками, является парадигмой отношений отцов и сыновей. Святой Матфей рассказывает, что, когда царь Ирод услышал от волхвов о рождении Царя Иудейского, «Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним». Фраза Нового Завета рисует изначальное единство правителя и страны, очень трогательное.

«И, собрав всех первосвященников и книжников народных, спрашивал у них: где должно родиться Христу?

Они же сказали ему: в Вифлееме Иудейском, ибо так написано через пророка: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных; ибо из тебя произойдет Вождь, Который упасет народ Мой, Израиля».

Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце, и когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему.

Они, выслушавши царя, пошли«(Матф., 2, 4-8).

Однако к Ироду не вернулись, заварив кашу, расхлебывать ее не стали, сбежали, «И, получивши во сне откровение не возвращаться к Ироду…», руки умыли. «Тогда Ирод, увидев себя осмеянным волхвами, весьма разгневался и послал избить всех младенцев в Вифлееме и во всех пределах его, от двух лет и ниже, по времени, которое выведал у волхвов.

Тогда сбылось реченное через пророка Иеремию, который говорит:

«Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет»«(Матф., 2, 12, 16-18).

Плачет только Рахиль, мужчины же делом занимаются. Вспоминая многочисленные избиения младенцев европейской живописи, мы видим мечущихся беспомощных матерей, пытающихся прикрыть своими телами детей, и молодых мужчин с мечами, отталкивающих орущих женщин, вырывающих из их цепких рук маленькие тельца. Они не обращают внимания на плач и вой, их лица или сосредоточенно серьезны - все же государственное дело выполняют, не до сантиментов - или искажены яростью, совершенно ничем не оправданной, кроме страха перед тем, что их кто-то когда-нибудь сменит. Что Ироду до будущего Царя? Он же умер, пока Младенец был в Египте. Но сама мысль о том, что будущее тебе не принадлежит, а принадлежит кому-то другому, невыносима для настоящего мужчины. Поэтому мужчины убивают маленьких мальчиков. Избиение младенцев - «Отцы и дети» начала нашей эры.

Может быть, Ирод повелел всем матерям с младенцами до двух лет от роду включительно собраться в одном каком-то месте. Бабы, дуры, подчинились. Отцы же дома остались, курили, телевизор смотрели, пиво пили. Хотя глас и «в Раме был слышан, плач и рыдание, и вопль великий», они не пошевелились, от пива с телевизором не оторвались, подумали: да ну их к бесу, баб с младенцами, и их вопли. Так, во всяком случае, изображали историю, рассказанную святым Матфеем многие, в том числе и художник Рафаэль, создавший рисунок, потом гравированный резцом Маркантонио Раймонди, что позволило рафаэлевскую версию распространить по всему миру. С большим успехом.

Десять младенцев, восемь женщин и пять мужчин. Мужчины все голые, с мечами, саблями, кинжалами и шпагами спортивно и грациозно гоняются за своими жертвами, напористо, но сдержанно, не забывая об аттитюдах, подобно опытным балетным танцовщикам, и в авангардных постановках хранящим классическую выучку. Женщины одеты и растрепаны. Попытки убежать от преследователей обречены на провал: женщины кружат в замкнутом пространстве, не в силах из него вырваться. Пространство избиения отгорожено от остального мира невысокой, но непреодолимой преградой, и представляет собой сцену, расчерченную ритмом повторяющихся квадратов, ритмом столь же безжалостным, как «Победа буги-вуги» Пита Мондриана. За оградой - Рим Рафаэля и Маркантонио, с мостом Ponte Quatro Capi, перекинутым через Тибр между Тибуртиной и Трастевере. Город изображен без всяких аллюзий на античность, современно, почти точно, вид у него чуть ли не обыденный. Там, в этих домах, сидят отцы, телевизор смотрят да пиво пьют. Младенцы тоже все обнажены, как воины, и гораздо более спокойны, чем их матери. Они - продолжение голых мужчин. Поэтому те их и убивают. И, быть может, голые мужчины, гоняющиеся за голыми младенцами, и есть их отцы? Вот чем занимались отцы вифлеемских младенцев двадцать восьмого декабря второго года нашей эры.

В русском языке существует грубое, но выразительное слово: отпрыск. Мы пользуемся им, не задумываясь над прямым и однозначным его смыслом, особенно часто вставляя в выражение «отпрыск благородного рода», так что оно приобретает даже некоторый оттенок архаизма, смягчающий его резкость. А так, приблизившись вплотную к его значению, тут же видишь красную безглазую рожу фаллоса, с вылетающей из его беззубого рта белой жидкостью. Отпрыск означает то, что каждый день в мире происходят тысячи зачатий, и снова и снова красная рожа безглазого фаллоса отправляет очередное количество мыслящих существ в мир бытия, руководствуясь лишь своими эгоистическими соображениями, не спрашивая у существ, обреченных на бытие, об их желании быть или не быть. Помимо воли они обрекаются на одиночество, страдания и, в конечном итоге, на смерть. Участь эмбриона предрешена еще до того, как он что-либо совершил. Принятое фаллосом решение не учитывает свободную волю обреченного на жизнь. Понятно, что это - грех, и в христианстве зачатие получило название греха первородного. Вина за него была возложена на Адама. Появившиеся в результате греха дети тут же отомстили потерявшему невинность родителю братоубийством. Пусть, мол, рыдает и проклинает.

Можно ли относиться хорошо к человеку, обрекающему на смерть совершенно невинное существо? Конечно, человечество привыкло оправдывать это преступление, в лучшем случае неумышленное, словесами о таинстве жизни, выстраивая историю как некое поступательное движение эволюционного процесса, начавшегося с сотворения Адама и продолжающегося до сегодняшнего дня. События и факты складываются в определенную последовательность, как звенья единой цепи, один факт определяет появление другого, и естественно вычерчивается единая линия, непрерывная цепь прысканий, сводя все к гениальной схеме, заданной патриархальным библейским повествованием: Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Амиданава… - и так до бесконечности, то есть вплоть до настоящего момента, называемого современностью. А зачем они родили? Чтобы было кого принести в жертву для искупления человечества или для пресловутого продолжения рода? Для эволюции, которая все равно завершится концом света? Или для того, чтобы Каин смог убить Авеля?

Сын не может хорошо относиться к отцу, безответно выпрыснувшему его в жизнь, беззащитного и беспомощного, обреченного добиваться места под солнцем, уже занятого все тем же отцом. Крон своих детей просто жрал, Зевс Крона кастрировал, а дети Зевса и Одина только и делали, что устраивали заговоры против своих папаш-самодержцев, в свое время расправившихся с их дедушками. Дофин становится королем только в случае смерти короля… Ожидание же так утомительно. Неизвестно, как бы сложились отношения Ореста с Агамемноном и Гамлета с его отцом, если бы их державные предки не были бы вовремя убиты близкими родственниками, а продолжали бы царствовать, и наследным принцам пришлось бы изнывать в томительном ожидании их естественной смерти. Это два самых ярких примера сыновней любви европейской литературы. Увы, хороший отец - это мертвый отец. Но и мертвый сын гарантирует от краха надежд, становится трогательным воплощением несбыточных ожиданий.

Возможна ли любовь к отцу? Возможна ли любовь к сыну? Странно, но при том, что этика и мораль постоянно твердят «Возлюби отца своего», в литературе и искусстве мы напрасно будем искать яркий сюжетный пример любви отца и сына. Примеров ненависти полно, а любовь представлена вяло, какими-то побочными линиями. На примитивности отношений Тараса и Остапа, которые и любовью-то назвать глупо, так, бандитское содружество, ничего не построишь. Все строится на отношениях Тараса и Андрия, история сыноубийства значительнее и красивее. Чудный пример отцовских взаимоотношений дает великий роман «Братья Карамазовы» - из четырех сыновей трое отца ненавидят, а четвертый смиряется с ним только благодаря религиозности. Отец платит им тем же. Хороший сын - это мертвый сын. Приам, выпрашивающий у Ахилла тело Гектора. Граф Ростов, получающий извещение о смерти Пети. Папа Базарова на могилке сына. Проблема поколений решена, и можно сладко плакать. Аполлон плачет о погибшем Фаэтоне, но остановить его не пытается, ведь он же обещал…

Преувеличено? Но, к сожалению, это так. Оказывается, что история Эдипа не древний миф, выуженный доктором Фрейдом из темных бездн греческой архаики для иллюстрации проблемы комплексов подсознания, открытых на основе изучения истеричной психики буржуазных венцев начала прошлого века, а онтологическая данность: только Иокаста имеет не столь уж и решающее значение. Эта данность тысячи раз была осознана, но она слишком жестока, чтобы быть сформулированной. Когда начинаешь размышлять об отношениях отца и сына, то в памяти встают два главных образа, тактильно передающих их близость: вдохновенный Авраам, приносящий беззащитно обнаженного сына в жертву своему безжалостному патриархальному Богу, очами горе, сильной дланью клонит мальчишеский затылок долу; и окровавленное тело Сына на коленях Отца в изображениях Пресвятой Троицы. Отец торжественен и чинен, Сын изможден и недвижен. Культ святого Иосифа-отца, практически отсутствующий в православии и очень важный для католицизма, идет от Средневековья, хотя окончательно он оформился только в барокко, в болонском академизме. Чуть ли не первым художником, изобразившим Иосифа, нежно прижимающего к груди чужого, в сущности, ему младенца, был Гвидо Рени, затем же культ разросся до размеров католического кича. Этот культ, ставший суррогатом, заменяющим образ отцовства в европейской культуре, как раз и доказывает непривычность нежности между отцом и сыном. Младенец вечно или на руках матери, или чужого дяди, Иосифа ли, Христофора, кентавра Хирона, как юный Ахилл, или брата Гермеса, как маленький Дионис. Сын же напрасно взывает к настоящему Отцу: «Отче! О, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня!»… Не соблаговоляет.

Можно ли после этого любить папашу? Вялый пример сыновней нежности проявляется только по отношению к дряхлому и беспомощному старцу: Эней, выносящий Анхиза на плечах из горящей Трои. Их история - интереснейший пример взаимоотношений между отцом и сыном. Красавчик Анхиз, брат Париса, привлек своей смазливой физиономией Афродиту, стоящую на много ступеней выше его в иерархии древнего мира. Та родила ему сына и ему же сына и оставила, так как на Олимпе у нее был муж и вообще много дел. Далее вся карьера Энея определяется сильной и влиятельной матерью, Анхиз же всю жизнь висит, как ненужная ноша, на его шее. Афродите тоже не нужная. Так как состарился. Бессмысленный спермодатель. Зачем было его куда-то тащить, спасать, абсолютно бесполезного, потеряв при этом из-за него жену Креузу? Только из-за идеи.

Рафаэль это проявление сыновней любви представил в своей фреске «Пожар в Борго»: Эней с двумя младенцами, держащими его за руки, и папаша на плечах, обременительно жалкий. Композиционно Рафаэль повторяет другое изображение отца с сыновьями, - скульптуру «Лаокоон», заменяя Анхизом душащего Лаокоона змея. За что гибнут два маленьких невинных мальчика, лаокооновы сыновья, с укоризной глядящие на своего гиганта отца? За то, что отец пожелал остаться честным, за идею. Зачем зачинал, непонятно. Дрочил бы на свою идею.

Отец, чтобы заслужить нежность, должен быть бессилен. Вариант Анхиза и Энея - Петруша Гринев со своими беспомощными старичками, возложившими все хлопоты о сыне на Машу Миронову; отношения старшего и младшего Болконских; Николенька, требующий у графа Ростова деньги за карточный долг. Еще отец, чтобы быть любимым, может уехать надолго, лучше всего - навсегда, подобно Одиссею. В этом случае Телемак отправится его искать, он будет желать его, мечтать о нем, видеть отца в каждом проходящем дяде, как это делал герой «Улисса» Джойса, и допытывать маму, куда она папу дела. Отсутствие - гуманная замена смерти. Может пропасть и сын, как прекрасный Иосиф, проданный в Египет, и своим исчезновением поддерживающий любовь в отцовском сердце Исаака. Остальных своих детей, в силу их непосредственной близости, Исаак недолюбливал. Эгей пошлет своего сына Тесея на Крит, к Минотавру, а потом будет ждать столь страстно, что даже бросится в море, увидев траурный парус на его корабле, оставшийся там по ошибке (кстати, так ли уж случайно Тесей сохранил траурный парус?). Тот же Эгей, ничтоже сумняшеся, напившись пьяным, отпрыснул семя в лоно Эфры и удалился в Афины, оставив отпрыску только меч и пару сандалий, не видя его, ничего о нем не слыша и ни капельки им не интересуясь вплоть до зрелости Тесея. Краткость отношений стала основой нежности, обострившейся в ожидании гибели сына, ожидании столь истеричном, что оно походит на нетерпение. Истерика и приводит Эгея к прыжку с утеса, а самоубийство отца вызывает в сыне такой приступ любви и преданности, что он называет в честь папочки целое море. Сам же Тесей своего невинного сына Ипполита без всякого разбирательства безжалостно проклинает, доводя до гибели, так как Ипполит находится слишком близко от него, сохраняя отцу совершенно ненужную преданность. Трахнул бы Федру, и проблем бы не было.

Хороший сын, если и не мертвый, то, по крайней мере, - блудный сын. Папа об ушедшем вспоминает, да и блудному сыну отец издалека, из одиночества и бездомности, из-за кормушки, что приходится делить со свиньями, тоже кажется хорошим. Притча о блудном сыне - один из самых главных мировых сюжетов, трактующих взаимоотношения родителя и отпрыска с некоторой долей нежности и мягкости. Великая картина Рембрандта - третий пример в европейском искусстве тактильной близости отца и сына. Впрочем, она-то и доказывает со всей очевидностью, чего эта нежность должна стоить. Отец слеп, а сын - бритый оборванец, вот и обнялись от безысходности. Неужели только в этом случае можно заключить сына в объятия?

Мать наделяет ребенка телом, физически вынашивая его, и поэтому, будучи неразрывно связана с ребенком, мать гораздо ближе сыну. Только ее тело способно сотворить невероятное чудо - породить другое тело. Несмотря на все уроки ботаники и биологии, несмотря на то, что с детства современный человек все знает о пестиках и тычинках, сперматозоидах и яйцеклетках, понять разумом, как и почему в чужом чреве формируется наше тело, наша судьба со всеми индивидуальными достоинствами и недостатками, пороками и добродетелями, счастьями и страданиями, невозможно. Чудо зачатия, внутриутробной жизни и рождения как было тайной, так и осталось. Тайна эта заключена в теле женщины и, будучи залогом бессмертия человечества, лишь женское тело является телом полноценным, всемогущим и всеобъемлющим. Мужчина же лишь обрубок, фрагмент, придаток к фаллосу. Имеет ли вообще отец отношение к своему дитяте?

Отец, однако, «вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою». Тело - дар ребенку от матери, и оно же - его фатум. Тело бренно, и желание избавиться от диктата тела, обрести свободу от установленных нам, помимо нашей воли, границ всегда обуревало человека. Но столь же постоянное желание бежать от тела сопровождалось тоской по телу вечному, нетленному, идеальному, означающему победу над временем и судьбой. Имеет ли отец какое-либо, помимо весьма условного права собственности «я тебя породил, я тебя и убью», право на тело сына своего?

Конечно, знание отца своего необходимо человечеству, как дереву корни. Без отца мы повисаем в вечности, превращаясь в нищих безродных сирот, бастардов природы. Каждый из нас произошел от кого-то конкретно, если даже и не от отца, то, по крайней мере, от донора, и отец должен быть у каждого. Но неужели обретение отца должно быть оплачено такой ценой? Неужели больше никак не может осуществиться связь прошлого и будущего, как только через раскаяния и мытарства? Разве иначе, как только в смерти, горе, бессилии и немощи, не могут никак слиться отец и сын, так как прошлое, где сына нет, воплощенное в отце, противоречит будущему, где отца не будет? Они непримиримы?

Из той же Библии мы знаем о счастливом существовании Лота и его дочерей, вообразивших, что они остались одни на земле, и тут же придумавших выход из создавшегося положения, чтобы «восставить от отца нашего племя». Сын с отцом в подобном положении обречены на бесплодие и гибель. Оставаться вместе одним им безнадежно и бесполезно. Поэтому голые мужчины и втыкают в голых младенцев свои мечи, кинжалы и шпаги.