Мултанское жертвоприношение

I

Они воротились на хутор близ Люги далеко за полдень, и уже не имели сил двинуться сегодня же снова в путешествие. Колено у Кричевского распухло, Петька Шевырев тоже лежал пластом на широкой кровати Марьи Супрыкиной. Один брат Пимен, закаленный в своих монашеских странствованиях по землям вотяцким, имел вид бодрый и смиренный.

Не предполагая более посещать Люгу, и не желая, чтобы время расследования пропадало зря, Константин Афанасьевич попросил монаха пройтись деревней, выяснить, есть ли среди вотяков охотники, да разузнать, не ходили ли они на медведя весною 1892 года, в начале мая. Не давала ему покоя медвежья тема в этом загадочном преступлении. Брат Пимен пропадал долго, вернулся навеселе, нагруженный провизией и дарами, щуря зрячий глаз, но увы — без каких-либо ценных сведений. Вотяки, по его словам, весьма радовались, что высокий гость нашелся, желали ему всяческих языческих благ, живота и прибавления семейства, дружно просили принять немудреные сельские подношения, но говорить об мултанском деле как один отказывались, ссылаясь на неосведомленность полную. Что же касается охотников, то в деревне их двое, и весьма известных. Один, Демьян Петров, уехал нынче как назло на мельницу, а другой, Антон Евстахов, лежит дома с побитой мордой, отмачивает синяки картофельной ботвой. Жена его, молодая зубастая вотячка, ничего про побои мужа сообщать не пожелала, обронила только недовольно, что через кума пострадал. На медведя Петров и Евстахов в ту пору ходили, уж когда точно — сельчане не упомнят, но зверя не добыли, не дался. А вообще медведи стали пуганые, уходят далеко в лес, в чащобы, и добывать их становится с каждым годом все сложнее.

Утром безжалостный пастырь божий растолкал обоих изнеженных горожан и почти что силой усадил в бричку. До Кузнерки доехали в полном молчании: пассажиры спали, обнявшись, кучер в скуфеечке тоже то и дело принимался клевать носом, благо отдохнувшие лошадки дорогу знали и бежали резво.

В Кузнерке, селе большом и зажиточном, пристава Тимофеева они не застали. Господин пристав, сменив лошадей, отъехал поутру, их не дождавшись, по весьма срочному делу.

— Да что это он — в прятки со мною играть вздумал, что ли?! — возмущался Кричевский, приводя в жертвенный трепет старенького волостного старшину. — Мне по всему уезду за ним гоняться прикажете?! Послать за ним урядников! Велеть передать, что статский советник Кричевский его к себе с отчетом требует немедленно! Завтра же! Пускай теперь он меня ищет!

Зато посчастливилось сыщику застать дома обоих Санниковых — отца Тимофея и сына Николая, которые принимали четыре года назад сначала Конона Матюнина, а в следующую ночь некоего безымянного путника. Пока сыщик допрашивал обоих, а брат Пимен вел душеспасительную беседу с работником Санниковых на злободневную тему, является ли питие грехом, ежели не упомянуто оно в семи заповедях, скучающий журналист пожелал размять ноги и отправился пройтись по селу до церкви и обратно. Уже работник согласился с доводами монаха о том, что водка все же губит душу, хотя и не в такой мере, как раскольничество, уже Кричевский, весьма озабоченный, вышел из дому, быстро листая блокнот свой с выписками по делу, а Шевырева все не было.

— Где-нибудь в трактире присел, байки мужицкие записывает, чтобы потом знатоком народа прослыть, — сказал Кричевский. — Давай бросим этого болтуна, да поедем в Нышу, а на обратном пути подберем! Будет ему хороший урок!

— Грех злословия на тебе, брат, — не согласился монах. — А Петька, между прочим, даже в мыслях не держал тебя в лесу оставить!

— Так то же в Лесу! — отперся Константин Афанасьевич, но все же ощутил укор совести. — Так и быть! Смиряю гордыню! Поехали на площадь за этим бродягой!

Монах разобрал вожжи, чмокнул лошадям. Бричка заколыхалась колдобинами сельской улицы.

— Как будет на вотяцком «улица»? — спросил Кричевский.

— «Ульча»! — ответил весело брат Пимен.

— А «окно»?

— «Укно»!

— Хватит дразниться! Это не по-христиански!

— Я слишком долго общался с язычниками, мне Господь простит! — засмеялся монах. — Это правда все. Просто до прихода новгородцев у вотяков не было навыков строительства. Они жили в шалашах и часто имели даже семьи неразделенные, общие. Оттого и слова, похожие на русские.

Они доехали до обширной базарной площади перед церковью, сделали по ней круг. Проезжая мимо церкви, монах перекрестился, и Кричевский сделал то же, чтобы не показаться приятелю невежливым. Площадь заполнена была телегами и балаганами; день-то воскресный, торговлишка шла бойко. Господина Шевырева, однако, нигде не наблюдалось.

— Я напишу кляузу его издателю! — грозно пообещал Кричевский. — Пусть сверит досконально все его счета по командировочным расходам! Наверняка там будут сплошь выпивка да азартные игры!

Они сделали второй круг, еще раз перекрестились на крест с воронами. Брат Пимен остановил лошадей у ограды, сошел с козел, заглянул в церковь с благой целью помолиться в храме, а заодно убедиться, что журналиста нет внутри.

— Я же говорил, что его туда калачом не заманишь! — усмехнулся сыщик, беспокойно осматривая окрестности в напрасных поисках хотя бы одного будочника.

— Мало ли! Вдруг в нем проснулись христианские чувства, — возразил монах, подбирая ряску, опять взбираясь на козлы.

— Чувства к покеру у него проснулись, я полагаю! — хмыкнул Константин Афанасьевич. — Надобно нам поискать его в другом храме! — он указал на вывеску трактира, откуда доносились звуки веселой гармошки, и выглядывали подгулявшие ярмарочные девицы.

— Не судите, да не судимы будете! — наставительно вознес перст кверху брат Пимен. — Следует думать о ближнем своем лучше, чем он есть, молиться за него, и тогда Господь подвигнет душу его к свету.

— Я и так думаю об этом прохвосте лучше, чем он есть, — проворчал Кричевский. — Серьезно тебе говорю, поезжай к трактиру!

— Хорошо, — поджал губы монах. — Но я в этот вертеп не пойду!

— Да и не надо! — согласился полковник. — Я и сам его за ворот из-за стола подниму с удовольствием! То ему Прасковьюшка, то покер! Как с ним Юлия живет — ума не приложу!

Едва остановились они у широкого крыльца трактира, как во втором этаже послышались вдруг звуки ссоры: ругань, звон стекла, треск ломаемой мебели и почему-то собачий лай. Вслед за этим раздались оглушительные хлопки, один за другим.

— Однако! — вскричал Кричевский, разом суровея лицом. — Дело до стрельбы дошло! Быстро тут у них! Брат Пимен! Сидеть на месте! Это дело не божеское, а полицейское!

С этими словами он проворно вылез из брички и поспешил на крыльцо, на ходу запуская руки в карманы за револьверами. Не успел он взяться за ручку двери, как она с силой распахнулась изнутри, и на крыльцо пулей вылетел смертельно бледный испуганный Шевырев, отчего-то оглядываясь и часто подпрыгивая. За ним неслась свора из пяти или шести разномастных плохоньких борзых, оглашая окрест беспрестанным лаем. Следом на крыльцо выбежали четверо весьма прилично одетых господ помещичьего вида, в сюртуках, разноцветных панталонах в обтяжку и высоких охотничьих сапогах, с длинными черными арапниками в руках. Хлопая арапниками вокруг ног и по ногам несчастного журналиста, они издавали как раз те оглушительные звуки, которые Кричевский принял было за звуки выстрелов.

— Ага, шулер! Попался! — хрипло кричали они. — Теперь поскачешь! Танцуй, шулер, танцуй!

— Господа! Помилуйте! Я не шулер! — кричал Петька, едва увертываясь от помещичьих арапников.

— Шулер! — с ненавистью рычал крупный краснорожий помещик с длинными вислыми усами. — Я за тобой от самого Нижнего гоняюсь! Думал — здесь, в глуши вотяцкой от меня спрячешься?! Не выйдет!

Он закинул было арапник за спину себе, чтобы ударить бедолагу Шевырева по лицу, но тут Кричевский подоспел, ловко перехватил витой упругий хлыст сзади и, пользуясь внезапностью момента, выдернул его из кулака обладателя.

— Мой друг не шулер! — выкрикнул он краснорожему, который был изрядно нетрезв. — Вы обознались, сударь! Извинитесь немедленно!

— Да ты кто таков! — заревел дикий помещик и кинулся с кулаками на сыщика.

В этом была его ошибка, ибо тут же оказался он на земле, сбитый с ног.

— Еще шулер! — вскричал он, ухватившись за вспухшую скулу. — Их тут шайка целая! Бей его, Сашко! Лупцуй его, Григорий Кузьмич!

Тотчас завязалась драка, поглазеть на которую сбежалась половина ярмарки. Не желая прибегать к угрозе револьвером против сих буйных, но все же мирных степняков, полковник стремился побыстрее лишить их грозного оружия. Петька, воспряв духом, со всею радостью кинулся в свалку и, надо сказать, весьма прилично отделал одного из нападавших. Брат Пимен, рассудив, что против людей сан монашеский выступать силою не позволяет, но против тварей бессловесных можно, проворно выдернул из ближайшего плетня кол, которым сноровисто и быстро разогнал собак, не позволяя им приблизиться и мешать Кричевскому работать кулаками.

Когда последний арапник вырван был из рук его обладателя, нападавшие дрогнули и попятились под осуждающие крики и свист толпы, недовольной, что развлечение так быстро окончилось.

— Ну, шулеры, берегитесь! — бессильно погрозил друзьям краснолицый помещик, пятясь к лошадям у коновязи. — Мы еще свидимся! Мы на тебя в полицию в розыск подадим! По всей губернии! Мы ваше шулерское гнездо разорим!

— Проваливай, толстяк! — задорно крикнул Петька. — Еще раз говорю тебе: мы не шулеры! А собаки у тебя дрянь! Заведи себе новых!

Бричка отъехала под ликующие возгласы. На Кричевского показывали пальцами, как на былинного богатыря.

— Суета, все суета! — бормотал довольный брат Пимен, щуря свой единственный глаз под лучами майского солнца. — Sic transit gloria mundi![16] Давненько, однако, не бывало у меня столь славного приключения! Боюсь, отец-настоятель меня за него не похвалит!

— Да откуда же он узнает?! — несколько нервно засмеялся Петька, поправляя очки, все взглядывая на восседающего рядом мрачного, как туча, Константина Афанасьевича, озабоченный его многообещающим молчанием. — Мы ему не скажем, это точно! Ведь не скажем, Костенька?

— Так ведь я ему исповедоваться буду! — ласково, точно неразумному дитяти, пояснил монах, и даже лицом просветлел при мысли об этом.

— А ты что — всегда на исповеди говоришь правду? — хмыкнул Петька и тотчас смутился от слов своих. — Это я ничего… Так просто. Я, может быть, тоже когда-нибудь буду…

— Так начинай сейчас, поганец! — громыхнул у него над головою первым раскатом грома статский советник, видя, что уже отъехали они достаточно от окраины Кузнерки. — Исповедуйся брату Пимену, как на духу, ибо конец твой близок! Вот как раз за тем поворотом дороги! Кайся в грехах, несчастный, потому что я намерен пристрелить тебя там, на бугре, в кустах, как последнюю собаку!

Он достал из кармана револьвер и взвел курок. Монах испуганно оглядывался с козел то на происходящее у него за спиной, то на дорогу. Одним глазом неловко ему было успевать повсюду.

— На колени, мерзавец! — не на шутку гневался полковник, размахивая разряженным револьвером. — Шут ярмарочный! Может вам, сударь, ваше звание и положение в обществе и позволяет на базарных площадях драться, а я, с вашего позволения, уже давно балаганным кулачным бойцом не выступаю-с! И меня господин министр за это тоже не похвалит!

— Но вы же, ваше высокопревосходительство, не собираетесь ему исповедоваться? — втянув голову в плечи, нервозно хихикая, произнес Шевырев.

— Да и без меня желающих будет предостаточно, и из вашей же щелкоперской шатии-братии! — крикнул всерьез обиженный Кричевский. — Завтра же прознают да настрочат в газетках, что чиновник по особым поручениям министерства внутренних дел в карты в трактирах передергивает, с помещиками на кулачках по сельским ярмаркам бьется! Молва, будь она неладна, как читал нам брат Пимен! Эх, выпороть бы тебя!

— Арапничек надо было прихватить! — съязвил Петька, блудливо моргая глазками монаху, чувствуя, что гроза проходит. — В качестве трофея! В Петербурге бы на стену в кабинете повесили-с!

— А мы вот кнутик у брата Пимена одолжим! А?!

— Но-но-но! Не смей! Это покушение на свободу прессы! Сатрап! Душитель свободы! Цепная собака прогнившего режима!

— Цыц! Ни слова о политике!

II

Повозившись в кузовке брички, они утихомирились, наконец, и журналист в красках и лицах живописал друзьям, что с ним приключилось в трактире. А приключилось с непоседливым репортером следующее.

Обойдя всю площадь, отведав горячего сбитня, кисло покосившись на церковь и не найдя нигде подходящей компании для достойного времяпровождения, господин Шевырев остановился напротив трактира, и вдруг сошелся взглядом с другим приличным господином, с тою же вечною тоскою во взорах созерцавшим кипучую жизнь деревни Кузнерка из растворенного окна углового нумера второго этажа, слева от вывески. Приличные господа поняли друг друга тотчас, но, так как слова надобно все же произносить для отношений в приличном обществе, то и неизвестный, оживившись, вытянув заинтересованно шею, сначала откланялся с доброжелательною открытою улыбкою, а потом и сказал:

— Вы, я вижу, тоже скучаете. Не составить ли нам с вами партию?

— Отчего же и не составить? — сдерживая дрогнувшее ретивое сердце, с деланным безразличием отвечал Шевырев, большой любитель карточек. — Только играть будем моею колодою-с!

— Как вам будет угодно, — уважая мнение будущего партнера, ответствовал господин. — Ежели дозволено будет посоветовать, то вон у того офени в коробе имеются приличные колоды, Казанской мануфактуры. Берите сразу и на мою долю, да поднимайтесь ко мне наверх, в седьмой нумер. А я пока распоряжусь что-нибудь выпить.

«Эти штучки нам знакомы!» — сказал сам себе Петька Шевырев, почитая себя опытным игроком. «Стреляного воробья на мякине не проведешь!».

Он не пошел к указанному господином коробейнику, не взял карт и у другого, попавшегося на пути, а выбрал колоды в коробе у третьего, стоявшего поодаль, на другом конце площади.

Не прошло и четверти часа, как приличные господа, скинув сюртуки, засели за трактирный стол, наброшенной грязной плюшевой скатертью обращенный в ломберный, и запустили по маленькой. Петьке везло. По некоторым им самим выведенным признакам он заключил, что новый карточный приятель его — лопух изрядный, в игре смыслит мало, но при этом азартен до безумия. Это была просто находка, и Шевырев, решив не упускать случая, хлебнув самодельного пуншу, предложил сыграть по крупной. Однако фортуна была к нему в тот день неблагосклонна.

Едва разложили они талью, и Петька озадачился мизером и лишней для удачной игры картою, как дверь нумера с треском распахнулась, и в проеме показались пьяные усатые рожи.

— Ага, шулер! — закричала одна из рож, вытаскивая из-за пояса сложенный вдвое арапник. — Вот я тебя и нашел! Держись теперь!

— Что вы себе позволяете?! — возмутился Шевырев, довольный втайне, что неудачная с самого начала игра прервалась, и можно будет просить пересдачи. — Как смеете врываться к нам?! Я сейчас господина полковника позову — он вас живо в холодную закатает!

В ответ на его гневную тираду рожи разразились омерзительным торжествующим смехом.

— Как бы не так! Полковника он позовет! Да в этой дыре отродясь чина выше брандмайора не объявлялось! Да и то когда управа сгорела! Держи его, братцы! Спускай собачек, Сашко! Ату его! Ату!

Петька оглянулся и увидал, что новый приятель его, которого даже имени не успел он запомнить толком, воспользовавшись секундной заминкой, подхватив сюртук, проворно лезет уже в растворенное боковое окно нумера, откуда весьма удачно сигает на крышу близ стоящего сарая.

— Ах, каналья! Ушел! — зарычал ему вслед предводитель помещичьего воинства, не решаясь, однако, проделать тот же путь. — Ничего, братцы! Мы на втором душеньку отведем! Это, видать по очкам, помощник того, главного! Они всегда на пару дела свои вершат, я знаю! Бей его! Бей шулера! Шулер, танцуй!

Друзья с интересом и вниманием выслушали приключения непоседливого картежника.

— Так они все же всыпали тебе горячих? — позлорадствовал Кричевский.

— Перепало малость, — смущенно сознался Петька, почесывая разные места ближе к седалищу. — Больно, между прочим!

— Это тебе наука! — наставительно сказал полковник. — С незнакомыми играть в карты не садись, да еще будучи один! Вот, выпороли и деньги отобрали! Это они, верно слово, в сговоре были с твоим партнером, да и разыграли спектакль! Артисты погорелого театра! Ай да провинция! Ловкачи! Деньги, небось, на столе оставил, когда от арапников помещичьих спасался?

— Еще чего! — гордо воскликнул репортер. — Ты меня уж вовсе за младенца принимаешь! Только шум начался, я перво-наперво банчок сгреб — и в карман! Даже колоду прихватил!

Сдвинувшись на край сидения, Шевырев принялся выкладывать на него из карманов наспех прихваченное с трактирного стола содержимое. Кричевский заинтересовался колодой, взял ее осторожно двумя пальцами, и пока Петька пересчитывал и приводил в порядок спасенную наличность, пристально разглядывал на свет одну карту за другой, ощупывал и поглаживал «рубашки».

— Выбрось, — решительно сказал он. — Все тузы крапленые, и вот еще дама треф тоже. Новый знакомый твой взаправду шулер. Правы были дикие помещики.

— Как же так?! — изумился Петька. — Я же ее так выбирал! Выходит, там и впрямь шайка шулерская?

— Нет, конечно, — улыбнулся полковник. — Это он твою колоду во время игры покрапил, пока карты через его руки ходили. Видишь — насечка крохотная на обрезе? А вот еще одна — но в другом угле? А вот две сверху! Это все шулерский крап. У этого господина не было перстня с большим фальшивым камнем? Точно не было? А ноготь длинный на мизинце был? Ну, вот видишь! Ногтем этим они карты прямо в игре и метят. А потом стоит только колоду в пальцы взять — и опытный шулер сразу тебе скажет, где в ней какая карта лежит. Видишь — колода «взлохмаченная»? Края карточек как бы кверху загнуты. Это — первый признак, что с шулером играешь, когда он наружные карты в колоде кверху краями выгибает, перед тем как тебе сдвинуть дать. Она ведь не зря на фабриках делается полукругом, и внутрь краями завернутая слегка. Надобно это, чтобы место сдвига нельзя было пальцами прощупать, да потом колоду в начальное положение незаметно вернуть. Вот, смотри!

Кричевский пощелкал картами, дал Петьке сдвинуть, переложил части колоды, как полагается — и показал тонюсенькую щель, образовавшуюся между верхней и нижней частями. Репортер глядел, открыв рот, и даже брат Пимен оборотился весь на козлах, перекинул ноги, навострил единственный глаз, подобно циклопу, предоставив гнедым свои самим выбирать дорогу.

— А теперь — ап! Гляди, медведь в кустах!

Оба приятеля Кричевского невольно уставились туда, куда он указал им, а когда поглядели вновь на руки полковника, Константин Афанасьевич уже показывал им колоду, возвращенную в прежнее положение, в каком она была до того, как Петька «шапочку снял».

— Здорово! — завистливо вздохнул Шевырев. — Эх, мне бы так научиться! Слушай, покажи еще что-нибудь!

Сыщик воззрился на приятеля подозрительно.

— Но-но-но! — сказал он и погрозил пальцем. — Ты это брось! Ничего я тебе более не стану показывать! Ишь, увлекся!

Он вознамерился крапленые карты выбросить, но Петька не дал, аккуратно сложил колоду и убрал ее в походный раскладной чемоданчик свой.

— На память! — объяснил он. — Приеду в редакцию — расскажу всем, как бывает!

— И как арапниками помещики тебя пороли? — уязвил приятеля сыщик. — Шрамы боевые будешь показывать?

— Но ты же меня не выдашь! — умоляюще сложил ручки на груди Шевырев. — Надо мною весь репортерский Петербург смеяться будет! А наши литературные дамы — они же мне проходу не дадут! Зинаида Августовна, кобра засушенная! Костенька! Мое будущее честного человека и журналиста в твоих руках!

— Напрасно ты так! — куражился, развалясь в бричке, полковник. — А ты представь себя героем свободного слова, пострадавшим от заядлых самодуров-крепостников! Твой пухлый зад, украшенный следами их арапников, мог бы обойти страницы всех журналов Европы! Вы бы с ним прославились на пару! Как символы прогресса и борьбы с невежеством за свободу! Попроси дружка своего, господина Короленко, он про тебя живо репортаж в прогрессивном духе состряпает!

— Ну, ты и сволочь! — выругался Шевырев. — Прости, брат Пимен. Зря мы с тобою этого гада из вотяцких чащоб спасали! Пусть бы бродил там себе! Одичал бы, волосами оброс, как Робинзон Крузо! Тогда бы его в Зоологическом саду выставлять можно было. Я бы на тебя, Костя, детишек своих водил смотреть! И чего ты к Короленко прицепился?! Что он тебе сделал?!

— Я ретроград, мне можно!

— Сейчас я тебе объясню, кто ты есть на самом деле! Брат Пимен, закрой на минутку уши! Дай развернуться свободе слова!

— Ладно, ладно, не скажу! — засмеялся Константин Афанасьевич, не желая долее испытывать терпение и чувство юмора приятеля. — Слово чести даю, что никому ничего не скажу. Да я что! Я человек привычный, грубый, полицейский. Ты думай, как Юлии объяснять сии многозначительные следы порки будешь!

— Ты Юлию не трожь! — озабоченно нахмурился Петька. — Мы с ней как-нибудь сами разберемся! А что — думаешь, к возвращению в Петербург не пройдут?

Кричевский покачал головою.

— Недели три надобно, не менее. Не веришь — спроси у брата Пимена, или детство свое вспомни. Сколько на тебе полосы держались, когда тебя матушка за воровство сахара вожжою секла?

Так, препираясь и подначивая друг друга, они ехали до самого вечера. Выехали на тракт, идущий от Тыблана на Старый Трык, потом снова свернули с него на лесные узкие дороги, выписывая огромный круг, или, точнее, виток расширяющейся спирали, огибая окрестности Старого Мултана, в котором были два дня назад, оставляя его севернее.

Места опять стали глуше, пешие попадались все реже, а повозок давно уж не было видно. Вековой старый лес поднимался стеною по обе стороны дороги, вызывая в Кричевском неприятные воспоминания о проведенной в чаще ночи. Местами лес был мертвый от старости, огромные серые деревья лежали вповалку друг на друге, образуя непроходимые завалы, или стояли, покосившись, нависая над дорогою, смыкаясь темным сводом, угрожая вот-вот рухнуть на головы путникам. В одном месте пришлось им переезжать недавнее пожарище, голое, черное, смердящее, на котором ветер поднимал и кружил тучи пепла. Иногда от лесной дороги отходили в чащу еще более узкие пути, которые и дорогами-то назвать было нельзя, ведущие к потаенным вотяцким поселениям. На развилках стояли часто маленькие истуканы, глиняные или деревянные покровители путников, перед которыми разложены были дары, всякая дрянь: патроны с осечкою, перышки птиц, шкурки каких-то зверьков, поеденные жучком, сломанные ножи, ржавые перекрученные гвозди. Стало в лесу душно, казалось, деревья так плотно зажали со всех сторон дорогу, что не хватает воздуху.

— Надо же! — сказал Петька, подняв очки на лоб и исследуя со скуки содержимое своего кошелька. — Подлец офеня! Обманул! Фальшивую деньгу всучил на сдачу! Язычник — а соображает, как обдурить!

Журналист вертел в пальцах под самым носом своим черную монетку с неровными краями, размерами с гривенник.

— Выбросить ее, что ли? Или нет! Пожертвую-ка я ее какому-нибудь идолу придорожному, чтобы принес он нам счастье и из этой глухомани выбраться помог! Костя, как идея?

— Возражаю! — отозвался с козел брат Пимен. — Так вы у меня вовсе от рук отобьетесь, заправскими язычниками сделаетесь! Да еще местных жителей в соблазн введете стащить эту монетку у «воршуда».

— Дай взглянуть, — попросил Кричевский, пробуждаясь от утомительной дорожной дремы. — Говоришь, на сдачу в Кузнерке получил? А копейка-то серебряная! Старинная! Смотри!

Он с силою потер монетку об рукав. Чернота сошла, засветилось чистое серебро с грубой чеканкой Георгия Победоносца, поражающего копием змия.

— Должно, с клада какого монета, — равнодушно и устало обронил через плечо брат Пимен, покачиваясь на козлах бессменно, не доверяя никому из приятелей править лошадьми. — Такое бывает, что утаит человек клад, а потом распродает потихоньку на базарах, где не знают его, чтобы не отняли урядники или односельчане завистливые.

— Дай сюда! — затревожился Петька, отобрал монету у сыщика. — Ишь, лапы вытянул! Это мое! Она, может, немалых денег стоит! Я ее в Эрмитажную коллекцию сдам!

Он с квохтаньем уложил свое сокровище в отдельный кармашек толстого кошелька.

— С клада? — заинтересовался Кричевский словами возницы. — А что — часто находят?

— Не часто, но находят, — потянулся, расправляя затекшие ноги, монах. — Сами же понимаете: кто находит, тот не хвалится никому. Наоборот, таится. Клад найдешь — бесовские деньги, себе на беду только! Сколько через них смертоубийств бывало! А сколько в лесах трагедий оборачивалось! Найдут артелью клад — и как с ума сходят, облик человеческий теряют! Начинают истреблять друг друга, чтобы кладом самому завладеть. Полиция старается следить, не позволяет казну государственную разворовывать, да только ведь в полиции тоже люди служат, и они тоже слабы пред бесом.

— Должно, стало быть, регистрировать все случаи обнаружения старинных денег на руках, — задумчиво сказал сам себе Кричевский и полез за блокнотом делать пометки. — Эх, далеко мы отъехали! Поздно ты, брат Петр, про свою кису вспомнил!

— Брат Пимен! — попросил репортер, довольный находкой. — Расскажи историю какую-нибудь про клад! Знаешь?

— Знаю, как же не знать! — охотно откликнулся монах, радуясь возможности отвлечься беседою, и заговорил певучим голосом сказочника. — Ходили как-то бурлаки по Каме да Вятке, недалече от этих мест. Старый бурлак рассказал своему товарищу, что на бугре одном богатый клад зарыт, но чтобы его добыть, хитрость нужна. В означенный час, старому бурлаку известный, пошли они тайком от прочих клад брать. Сошедши на берег, бурлак предупредил товарища: «Что бы ты ни увидал, что бы ни услыхал, молчи». Взобравшись на бугор, они увидели отверстие вроде погреба, с дверью. Отворив ее, нашли хорошо убранное подземелье, похожее на комнату: в углу висел образ Спасителя в золотом окладе, осыпанный бриллиантами и разноцветными камнями; перед образом теплилась лампада. Посреди комнаты стоял гроб, окованный тремя железными обручами; возле лежали огромный железный молот и прутья. Возле стен расставлено было множество бочонков, насыпанных доверху золотом, серебром и драгоценными самоцветными камнями, а также прочая металлическая утварь. Бурлаки помолились перед иконой. Затем вожатый схватил молот и разбил обручи на гробе. Крышка поднялась, из гроба встала девица необыкновенной красоты и выговорила: «Что вам нужно, ребята? Денег, утвари, камней самоцветных берите сколько душе угодно». В ответ на это вожатый схватил прутья и начал стегать красавицу безбожную, и сколько она ни умоляла о пощаде, все было напрасно. Товарищ не вытерпел и сказал: «Полно, брат, что с тобой, с ума ты, что ли, сошел?» Но едва он успел произнести эти слова, как невидимая сила подхватила его и выкинула в дверь, которая тотчас же захлопнулась, и послышался голос: «Восемь-девятого!» Вслед за тем дверь и отверстие пропали. Испуганный бурлак едва добрался до судна своего; у него отнялся язык, и три года он оставался нем. После он уже рассказал, что если бы они успели завладеть иконой, как говорил ему еще дорогой вожатый, то все богатства перешли бы в их руки.

— Да-а… — мечтательно произнес Петька Шевырев, заглядывая в кошелек и с обидою созерцая свою единственную монетку. — Дураки эти бурлаки, однако!

— А скоро ли, сказочник, приедем мы? — спросил Кричевский. — Еще час-другой, и смеркаться начнет!

— Скоро уж! — ответил спокойно монах, очевидно, хорошо знающий окрестности. — Вон уже медведь на избе пляшет!

Пассажиры брички завертели головами, напрасно пытаясь разглядеть столь необычное зрелище, и брат Пимен пояснил им, что это вотяцкая поговорка, означающая дым, идущий из трубы. Действительно, далеко-далеко, за краем девственных лесных урочищ, поднималась в вечернем небе едва заметная глазу тонкая струйка дыма.

III

Колея в вотяцкую деревню Ныша оказалась вовсе не езженая, густо поросшая травой. Только сбоку, вдоль обочины тянулась узкая тропка, проторенная редкими пешеходами.

— Однако, глухомань! — сказал полковник. — Уж не подшутил ли над нами коллега твой ушастый, брат Пимен? Отправил куда подальше от своей вотчины? Что это мы здесь искать и найти должны?

— Это тебе виднее, брат, — спокойно ответствовал монах. — Куда ты меня просил, я тебя туда и привел.

— Теперь, главное, вывести не забудь, — озабоченно сказал репортер, суетливо оглядываясь назад, пытаясь запомнить путь обратно, точно опасаясь, что дорога за их спинами в одночасье провалится под землю. — От этих «вэщащей» лесных все что угодно можно ожидать! Уж колдуны тут точно есть, я чувствую!

Бричка, покачиваясь на кочках, проехала по единственной улице деревни. Стекол в окнах не было, оконные проемы затянуты были сычугами — сушеными бычьими пузырями — и смотрели на белый свет, точно бельмастые глаза слепцов. Встречные вотяки разбегались и прятались, прикрывая рубахами головы, не желая общаться с приезжими.

— Что это они? — удивился Петька.

— Оскверниться боятся, — пояснил монах. — Мы же христиане!

— A-а… А я и не знал, что это такой большой грех! — нервно пошутил Шевырев. — Я мылся у бабки Марьи, между прочим!

— Это те самые «вылепысери», что ли? — спросил Кричевский. — Отшельники от мира, которые с русскими не общаются?

— Не знаю, — пожал плечами брат Пимен. — Длань Пресвятой Православной церкви еще не простерлась сюда. Я сам здесь впервые.

— А как же дорогу ты нашел?! — изумился сыщик.

— Расспросил в Люге у вотяков, — просто ответил монах.

— И сбиться с пути не боялся?!

— Все во власти Господа, — сказал брат Пимен. — Он выведет.

У последнего по улице дома они остановились, постучали в избу, и через запертую дверь с трудом выпытали, где живет сотский. Кое-как развернули лошадей на узкой улице, потряслись обратно, требовать у сотского, чтобы определил их на постой.

Сотский оказался рябым хитрым мужиком, меднорыжим, как и прочие вотяки, с маленькими злыми глазами. Русского он не знал, а выспросив у доверчивого монаха, кто назвал им жилище его, махнул рукой и отправил незваных пришлецов ночевать в тот самый дом на дальнем краю деревни, где выдали его прибежище. Тут уже Кричевский, оскорбленный тем, что простые мужики гоняют его, статского советника, взад и вперед по селу в поисках ночлега, схватил сотского за ворот и повелел ехать с ними, чтобы их в дом без проволочек впустили, и ночлег с удобствами, а также ужин и корм лошадям дали. Сотский, как ни странно, тотчас все понял, хоть и изъяснялся Константин Афанасьевич, усталый и раздраженный с дороги, используя все запретные кладези великорусского наречия.

В хате жила одинокая вотячка Анна, курносая, низенькая и крепкая, косматая, что твоя медведица. Полаявшись с сотским, она впустила-таки постояльцев, поставила на стол горшок пустого толокна, едва-едва приправленного маслом, да миску прелой квашеной капусты, кинула деревянные ложки. Друзья с грехом пополам поужинали, при этом Шевырев с Кричевским давились, а монах, привычный к постной кухне монастыря, прочел себе и друзьям короткую молитву, и захлебал с удовольствием.

— Обрати внимание на ложку, — сказал он сыщику. — Вот первейшая символика языческая — медведь в жертвенной позе.

Полковник пригляделся: почернелый деревянный черенок старой ложки и впрямь представлял собою на конце морду медведя, зажатую между лап. Сделано было весьма искусно. Такие же изображения были и на большой деревянной ендове, висевшей на стене, и на плошках, и даже на застежках на платье хозяйки.

— Это муж ее покойный вырезал, — пояснил монах, задав вопрос хозяйке.

— Отчего в такой глуши, где нет крещения, у нее имя русское? — поинтересовался Кричевский.

— Анна — вовсе не христианское имя, а одно из древнейших языческих, — возразил брат Пимен. — Слышишь анаграмму посередине? Может быть, это было некогда не имя собственное, а просто слово, означающее женщину.

Языческая Ева собрала со стола остатки еды, добавила еще из чугунка в некое подобие корытца все с теми же медведями вместо ручек, и понесла на задний двор. «Видно, скотине домашней», — подумал Кричевский, наблюдая за нею. Воротясь, она молча притащила из сеней и швырнула на лавки три мешка, набитых травою, добавила к ним еще по маленькому пахучему мешочку и показала ладонью «Спите!», после чего вышла по хозяйству. Двигалась она быстро, споро, шумно.

— Боже мой! — застонал журналист. — Я хочу назад, в Люгу! Люга — центр цивилизации! Хочу на кровать, на перину бабки Марьи, дай Бог здоровьечка этой уважаемой женщине! В баньку хочу!

Он подошел, поковырял в импровизированной постели, пытаясь устроить ее поудобнее, взбить попышнее травяной мешок. Понюхал маленький мешочек, сморщился, чихнул, отбросил в сторону.

— Что за гадость! Здесь хоть вшей нет или еще какой нечисти? Юлия меня полгода к себе не подпустит!

— Вотяки — народ чистоплотный, — с укоризной сказал брат Пимен. — А та травка, которую ты только что выбросил, как раз предназначена для отпугивания гнуса и всяких насекомых. Это нам, между прочим, знак уважения.

Шевырев удивился, поспешно поднял мешочек и вернул его на прежне место. Выйдя по нужде на задний двор, он вскоре вернулся с заговорщицким видом и поманил обоих приятелей рукой.

Позади избы, почти что в огороде, у забора из заостренных кольев, лежала на специальных козлах большая медвежья голова, обращенная оскалом и пустыми глазницами к близкому лесу, черной стеной в полнеба стоявшему шагах в пяти от околицы. В глазницах вместо стеклянных глаз вставлены были оловянные солдатские пуговицы с орлами. Перед головой на чурбачке пристроено было то самое корытце с подношениями, которые, как ошибочно предположил Кричевский, предназначались домашней птице или свинье.

— Должно, у хозяйки украли что-нибудь, — пояснил монах. — На такой случай хранится в деревне вотяцкой обязательно медвежья голова. Голова и выставленное угощение должны приманить из лесу заступника-медведя, который найдет вора и распорет ему живот.

— Добрая женщина! — закатил глаза под очки Петька. — Я хочу в дом! Хвала Господу, я у нее ничего не брал! Вот только, боюсь, медведь об этом ничего не знает! Еще спутает меня в потемках с вором!

— А голова-то свежая! — сказал Кричевский, внимательно осмотрев чучело. — Выделка скверная, местная — но шерсть еще густа, и даже запах звериный сохранился! Я хочу завтра повстречаться с этим охотником!

— Мы же так далеко от этого Старого Мултана! — сказал репортер. — Какое отношение этот забытый край имеет к мултанской истории?

— Не так уж мы и далеко, — возразил брат Пимен. — Это по дорогам, вкруговую, долго выходит. А напрямик тут едва ли тридцать-сорок верст до железной дороги, на север. А там и до Мултана рукой подать. Полдня ходу для знающего человека.

— Это не для меня! — поднял обе ладони кверху Шевырев, будто защищаясь от предложенной пешей прогулки. — С меня хватило уже лесных прелестей! Я лучше снова на войну с янычарами пойду! Там, по крайней мере, всегда был буфет и веселое офицерское общество! А здесь одни колдуны да пиявки… Бр-р!

Когда улеглись, долго кряхтели и ворочались на узких лавках. Петька сверзился с непривычки на земляной пол, забранился и, забираясь обратно, сказал:

— Господин великий сыщик! Один черт, мы не спим! Прости, брат Пимен! Так расскажи нам хотя бы, ради чего мы терпим столь великие лишения, и долго ли нам их еще терпеть! Какая у тебя версия? Между прочим, хочу тебе напомнить, что суд два дня как идет в Старом Мултане, и ежели ты будешь так возиться, выводы твои могут утратить всякую актуальность! Что нового открыл ты за пять дней утомительных странствия наших? Боже! Эти пять дней — как пять лет! Хочу кофе и сигару! И шлепанцы!

— Это тайна следствия, — попытался отбояриться Кричевский, не любивший делиться непроверенными выводами.

— Согласись, мы имеем право знать! — возмутился Петька. — Пимен, чего молчишь?! Призови Господа в свидетели!

— Не словоблудь! — коротко, но с сердцем ответил монах.

— Хорошо, хорошо, расскажу, чтобы вы не разругались! — согласился полковник. — Только учтите — это еще рабочая версия.

Он присел на лавке, вытянув усталые ноги, уперев их в бревенчатую стену, за которой шумел неумолчно лес.

— Я почти уверен, что мултанские вотяки не замолили Конона Матюнина, — начал он. — Так что постановление Сената и ходатайство обер-прокурора Кони, на мой взгляд, верные, и делают честь нашей системе правосудия. Во-первых, язычники должны были скрыть тело, а не бросить его на тропе, хоть и на земле русской деревни. Во-вторых, я видел киреметище своими глазами. Это место очень укромное. В отличие от родового шалаша, расположенного рядом с сельской управой! В конце концов, невозможно себе представить, чтобы люди, хоть они и язычники, имели желание спокойно жить, любить, растить детей в доме, где свершают столь страшные обряды!

Во-вторых, полагаю также неправомерной версию о том, что Матюнина убили и изуродовали русские, чтобы на вотяков потом свалить. Зачем тогда на своей земле тело бросать? Две версты — и тело у вотяков окажется! Еще и на сосну его можно подвесить для пущей правдоподобности! В общем, на мой ум, все в этом деле настоящее, никаких притворств нет. Если бы были притворства — не было бы стольких очевидных неувязок, легко устранимых.

Порыв ветра загудел в трубе, что-то стукнуло в стену, точно живое. Близкий лес напоминал о себе. Кричевский поежился, проверил револьвер у изголовья на полу, и продолжил:

— По моей предварительной версии, это действительно жертвоприношение. Матюнина принесли в жертву кладоискатели, для открытия клада. Во-первых, эту мысль подал мне причетник Богоспасаев, когда рассказал, что сам убитый бродяжничал с заступом, и имел руки сбитые от долгого копания земли. Во-вторых, вся округа тут полна этими кладокопателями, и что-то находят ведь, раз монетки от поры до поры на базарах появляются. Вот отчего нищий Матюнин из села Нырты тащился в эдакую даль, за тридевять земель киселя хлебать. Счастья легкого искал. И проделывал он это, я полагаю, не один год кряду. Это можно будет легко проверить.

Сегодня я доподлинно узнал, что Матюнин ночь с третьего на четвертое мая ночевал в Кузнерке. Санников-старший припомнил, что у того, кто бумагу на фамилию Матюнина представлял, руки были перевязаны. А вот сын его, принимавший человека из Ныртов вечером четвертого мая, никаких повязок на руках не видел! Если добавить сюда этот злополучный азям с приметной синей заплатой, которую сын опять же не видел, то получается, что либо это был не Матюнин, либо руки у него вдруг выздоровели и азям он обменял! Кроме того, ночевал он третьего мая не один. С ним, со слов Санникова-отца, в доме ночевали еще двое бродяг, причем они разговаривали друг с другом. Утром Матюнин встал тихо и покинул дом, никем не замеченный. Двое других бродяг всполошились и тоже выбежали ни свет, ни заря. Возможно, они вместе искали клад, а когда найти его в очередной раз не удалось, родилась в их умах, воспаленных видениями сундуков с золотом, идея покропить эти сундуки кровушкой человеческой! А для этой цели нужен им был некто, обряды знающий. Кладоискатели — те же язычники, обрядам прямую силу придают, и неукоснительного соблюдения для удачи дела требуют.

— Жрец! — выкрикнул сидевший тихо, как мышь, Шевырев.

— Точно так, Петенька, — сказал Кричевский. — Жрец. Вот этого-то жреца я сейчас и ищу.

— Но как же тело попало на тропу? — спросил в задумчивости брат Пимен. — Не на тропе же клад?

— Не знаю пока, — вздохнул полковник, согнув и массируя пальцами больное колено. — Может, не сложилось что, а может, им для обряда только голова и внутренности были нужны. Догнали они Матюнина на тропе — да и прикончили. Тем более, что тот падучей страдал, и мог у него со страху припадок случиться. Человека целиком по лесу тащить тяжело, а бродяги — народ ленивый.

— А для чего тебе охотники на медведей затребовались? — спросил репортер.

— Так, попутно, — неохотно сознался сыщик. — Смущают меня слова обвиняемых, что гондырь, то есть медведь, Матюнина убил. Ведь бред полный — не мог зверь нанести таких ран. Опять же, медведь по чащобам таится, ходят на него далеко в лес. Может, люди эти видели что или знают?

— Жрецы, однако, вотяки все, — осторожно заметил монах.

— Вотяки тоже клады ищут, — сказал Кричевский, понимая шаткость и неподтвержденность слов своих.

— Позволь мне, Костя, предложить тебе одно умозаключение мое, — вкрадчиво сказал тонкий психолог брат Пимен. — Нимало не претендуя на лавры раскрывателя таинственных преступлений, хочу рассказать тебе, что существует и среди русских крестьян поверье, что ежели эпилептику во время припадка отсечь голову, то любая эпидемия в округе тотчас прекратится. Может, случился у бедолаги припадок, пока шел он тропою лесною, а кто-нибудь, такой же язычник душою, как и темные вотяки, решил поспособствовать родной деревне и одним махом всю округу вылечить? Ведь тиф в тот год шел, Костенька…

— Спасибо за подсказку! — хмуро отозвался полковник. — Только что ж ты ранее молчал? И потом, непонятно, что со внутренностями приключилось, и куда делась голова? Голова пропала — вот что еще важно! Ну, отрубил ты эпилептику башку из благих побуждений — и беги со всех ног прочь, пока не застукали! Так нет, его еще препарируют, на что не менее получаса должно уйти, да потом все это уносят куда-то! А там, на бревнах этих, не Невский проспект, конечно, но все же место довольно обитаемое! Какие нервы иметь было надобно, чтобы так вот человека выворачивать, будучи на месте обозреваемом?! И опять же: стащи ты его в осоку, брось в заросли! Уж коли было время сердце с легкими вынуть, так спрятать тело и подавно могли бы!

— Хватит, хватит, хватит! — сказал Петька. — Для хорошего ночного кошмара воспоминаний вполне достаточно! Давайте остальное обсудим при свете солнца.

— Давайте спать, — согласился монах.

Кричевскому не спалось. Взбудораженный ум все ворошил известные ему факты по делу, все переставлял их то так, то эдак. Долго лежал полковник, слушал шум леса, смотрел на мутный светлый квадрат на нетесаных бревнах стены, высвеченный луною через пленку бычьего сычуга, слушал, как сучит во сне пятками Петька Шевырев, мычит, бранится, сражается с ночными страхами своими.

Вдруг сквозь дрему привиделось ему, будто темная тень неслышно прошлась поперек света за окном. Потом еще раз, обратно. Кричевский встрепенулся было, потом, припомнив, что хозяйка ушла спать из избы на сеновал, подумал, что это она, должно быть, ходит по двору. Поднявшись, прошлепал он босиком по ледяной земле пола, отогнул пальцами край мутной пленки, затянувшей окно — и едва не закричал во все горло!

Прямо на него глядела со двора отвратительная звериная рожа, мохнатая, с медвежьим свирепым оскалом, с человеческим, хоть и безумным взглядом! Огромное существо, покрытое блестящей шкурой, тоже увидело Кричевского, и в тот же миг метнулось за угол, пропав из виду. Полковник бросился опрометью к лавке, схватил с полу револьвер, свалил на ходу крепко спящего брата Пимена и, чертыхаясь, подбежал к двери. Дверь не поддавалась, подпертая снаружи колышком. Кричевский ударился в нее со всего размаху, раз, другой, третий, проснувшийся монах, не задавая вопросов, поднялся с пола и поспешил к нему на помощь. Вдвоем они выбили дружными ударами кол, выбежали на двор и с крыльца при свете яркой луны увидели, как к лесу проворно косолапит на двух ногах какое-то непонятное мохнатое существо с острыми ушами и головой медведя. В несколько секунд существо достигло темной опушки, и почувствовав себя, очевидно, в безопасности, остановилось и оглянулось, прежде чем окончательно скрыться. В лунном свете отчетливо блеснули два полных ряда желтых медвежьих зубов.

IV

— Еще раз спроси ее, брат Пимен, — устало, но непоколебимо повторял Кричевский, сидя за столом напротив хозяйки Анны, — кого это привечает она ночью на своем подворье? Для кого стоит кормушка под головою медвежьей, которая утром оказалась пустой? Кто и для чего подпер двери колом вот этим — не медведь же это сделал?! Извольте мне, сударыня, отвечать!

— Ты напрасно кричишь, Костенька, — урезонил его монах. — Она тебя не понимает.

— Так переведи ей! — грохнул кулаком по столу сыщик, отворотился и закурил.

Рыжая нечесаная вотячка уже третий час сидела, уставившись в пол, надув губы, качая головой, слушая увещевательные речи брата Пимена. За окном сияло солнце. Во дворе ревела и гомонила некормленая домашняя живность. Кричевский раздраженно оторвал край мутного пузыря, едва пропускающего свет, выпустил дым, потом оторвал пузырь целиком, и с наслаждением вдохнул полной грудью свежего воздуха.

— А что это вы себе позволяете, господин полицейский начальник?! — неожиданно раздался за его спиной дрожащий от возмущения голос Петра Васильевича Шевырева, собственного корреспондента журнала «Вестник Европы», снискавшего всероссийскую и мировую известность. — Что это вы тут за допросы с пристрастием учиняете в моем присутствии?! Перед вами, между прочим, женщина и полноправный гражданин!

— Чего? — изумился Кричевский, а брат Пимен выпучил от удивления свой единственный глаз.

Рыжая Анна, чуя защиту, завыла, зарыдала, слезы покатились по ее круглым конопатым щекам.

— Братия моя! — поднялся в волнении на ноги монах, разъединяя спорщиков. — Господь с Вами! Только в согласии общем совершим мы предпринятое! Раздоры для нас гибельны! Ты, Константин Афанасьевич, действительно, отпусти бабу по хозяйству похлопотать. Она, все едино, кроме рева коровы недоенной, ничего сейчас не слышит. Я после сам с нею поговорю, миром. А ты, Петр Васильевич, за речью следи, и защитника народного напоказ не строй!

— Да делайте вы, что хотите! — в раздражении сказал полковник и вышел прочь, брякнув дверью со щеколдой. — Тоже мне, добродетели нашлись!

Попыхивая папироской, уселся он на крыльце под ласковым майским солнышком и тупо уставился на отпечатанный в курином помете отчетливый след когтистой медвежьей лапы. Такие же следы нашел он и в огороде, у головы медвежьей, с опустошенным опрокинутым корытцем, и на черной влажной почве лесной тропки, ведущей прямиком в лес. Только никак не шел у него из памяти, стоял перед глазами взгляд загадочного ночного визитера — дикий, неразумный, но все же человеческий.

Отпущенная братом Пименом баба, грохоча подойником, выскочила на крыльцо, в ужасе шарахнулась в сторону, увидав Кричевского, едва не свалилась и помчалась, подоткнув юбку, сверкая белыми лодыжками, на задний двор. Петька, гордо подняв голову, независимо сверкая очками, прошествовал мимо туда же. Вскоре полковник с удивлением увидел, как волочит собственный корреспондент какое-то корыто, потом тащит пару ведер воды от маленького пруда. Рыжая Анна уже не плакала и даже, напротив, улыбалась весьма забавно, выказывая милые ямочки на щеках и маленькую щербинку в крепких белых зубах.

— Ну-ну… — уже беззлобно сказал Кричевский подошедшему монаху. — Дамский угодник. Дон-Жуан из Ныши!

— Пусть успокоится малость, а то уж больно много страху ты на нее нагнал, — сказал брат Пимен и тяжко вздохнул, созерцая слабость человеческую в ближнем своем. — Ступай, отдохни, а я, как узнаю чего, так тебя разбужу.

Кричевскому ничего не оставалось делать, как послушаться разумного совета. Монах осторожно растолкал его через час.

— Ну, слушай, — сказал он, присаживаясь к сыщику на лавку, в ноги, часто мигая своим глазом, как броненосец прожектором. — Анна рассказала мне, что по ночам в деревню приходит медведь-оборотень.

— Час от часу не легче! — вздохнул полковник. — Я тут уже ничему не удивляюсь.

— Она назвала его «туно-гондырь», — пояснил брат Пимен. — Это сложно перевести. У вотяков язык малозначный, и многие понятия называются одним и тем же сочетанием слов. «Туно» — это, вообще-то, волхв, колдун. В отличие от жреца «вэщащя», он не служит общине, наподобие нашего священника, не имеет своего киреметища и священных деревьев, но бродит с места на место, перенося суеверия всякие. «Гондырь» — медведь. Вот и получается медведь-колдун, оборотень.

— А другие вотяки знают о нем? — спросил сыщик.

— Знают, поклоняются ему и боятся. Он поселился в этих местах четыре года назад. Анна сказала, что когда впервые увидела его, едва не умерла от страха. Он объяснил ей, что его преследуют боги. Царь злых духов Акташ принимает облик медведя, чтобы убить его, и поэтому он тоже принимает облик медведя, чтобы Акташ, который ищет его среди людей, не мог его узнать. Он мечтает убить Акташа, чтобы перестать быть медведем, и снова стать человеком. Тогда он женится на Анне. Когда он встречает настоящего медведя, то принимает его за Акташа и бросается в схватку. Он, я так понял, отважный охотник и убил без ружья уже не одного мишку. Эта голова в огороде — его подарок Анне, за то, что она боится его меньше других и подкармливает.

— Четыре года назад? — в волнении переспросил сыщик. — Как раз в тот год, когда убили Матюнина! А когда? Спроси ее — когда?!

— Она впервые увидела его в конце мая, — сказал монах. — Между прочим, он был тогда ранен Акташем и долго болел.

— Надо идти! — сказал Кричевский решительно, сев и нашаривая босыми ногами свои башмаки. — Она может показать нам, где живет оборотень?

— Она сказала, что не знает, — покачал головою монах. — Никто в деревне не знает, где он живет.

— Враки! — уверенно сказал сыщик. — Они тут все знают окрестный лес, как свои пять пальцев! Сейчас возьмем за холку сотского, он нас как миленький отведет!

Он достал из карманов револьверы, крутнул барабаны, принялся набивать их патронами. Брат Пимен смотрел на него в сомнении.

— Я полагаю, нам не следует никому говорить, зачем мы приехали, — сказал он, положив руку свою поверх рук Кричевского. — Я полагаю, не нужно брать проводника, а идти в лес самим, если уж ты так решительно хочешь свидеться с этим созданием Божьим.

— Одним? В лес?! Ты с ума сошел! — отказался Кричевский. — Я теперь без проводника в чащобы вотские ни ногой!

— Выслушай меня, прошу! — сказал весьма настойчиво монах. — Лучше идти самим, чем с плохим проводником. В этом случае мы будем рассчитывать только на себя и сможем принять все меры для нашей безопасности, какие только придут нам в головы! А недобрый проводник запутает нас, закружит, заставит выбиться из сил, да и просто отведет в места гибельные, как Иван Сусанин поляков. Этот «туно-гондырь» для местных вотяков — как святой, как покровитель деревни. Они поклоняются ему, приносят ему дары и жертвы. Я бы не хотел, чтобы они предположили, будто мы приехали охотиться на их святыню и хотим причинить ему зло.

Полковник опустил руки в задумчивости.

— Черт возьми, да ты прав! — сказал он с сожалением. — Надо самим все провернуть! Есть надежда, что он до нашего приезда не очень таился, оставил в лесу много следов. Все он никак не успеет замести. Тогда вперед, пока этот оборотень не ушел далеко! Я чувствую — в нем и есть разгадка!

— Подожди, — снова остановил его монах. — Мы в очень глухом месте. Вспомни, что случилось с тобою, когда ты неразумно бросился в лес. Кто бы тебя искать стал, если бы не мы? Когда начнешь говорить, пожалуйста, не поминай черта.

— Черт! — сказал сыщик. — Извини, брат Пимен, вырвалось. Ты опять прав, мой мудрый друг! Кто-то из нас должен остаться в деревне. Если мы не вернемся к назначенному сроку, он должен будет добраться до властей, рассказать, что с нами случилось, и организовать подмогу. Кто это будет?

Тут дверь открылась, и на пороге возник преображенный Петька Шевырев с топором в руке, босоногий, с подвернутыми рукавами и штанинами, с расстегнутым воротом, имеющий вид заправского крестьянина.

— Вы что это так на меня смотрите? — подозрительно спросил он. — Опять пакость какую-то удумали?

Не дослушав ласковую вкрадчивую речь брата Пимена и до половины, догадливый репортер замахал руками.

— Даже и не думайте! И не надейтесь! Я здесь не останусь ни за какие коврижки! Это все Костька тебя надоумил, да, чтобы навредить мне?! Что я тут буду делать один, среди людоедов этих, ни слова не разумея по-вотяцки?! Я и дороги назад не помню, и лошадей запрячь толком не смогу!

— А минуту назад мне показалось, что ты очень даже хорошо поладил с этой рыженькой людоедочкой, — лукаво прищурил одинокий глаз монах.

— Ух, ты! Циклоп в рясе! Сана постыдился бы! — воскликнул Петька. — Вот и оставайся здесь, и ладь с нею! Как раз окрестишь ее к нашему возвращению! Нечего тебе по лесам за оборотнями гоняться! Не монашеское это дело! Тебя отец-настоятель в угол на горох поставит! Воскресной чарки вина монастырского навсегда лишит!

— Петенька, — продолжал увещевать строптивого писаку брат Пимен, — ты языка вотяков не знаешь! Леса не знаешь, обычаев и примет вотяцких тоже! Ну, какой Косте от тебя будет прок, скажи? Только в беду скорее попадете оба! А со мною сам Господь! Он нас убережет!

— Ничего! — самоуверенно заявил журналист. — Со мною Господь тоже! Мы с Кричевским хорошо друг друга дополняем!

— Да вы только что едва не подрались, как молодые петухи! — засмеялся монах.

— Ничего! Мы помиримся, правда, Костя? Ты ведь на меня уже не сердишься?

Кричевский со вздохом обнял упрямца за мягкие пухлые плечи.

— Петька, послушай, — сказал он серьезно, как разговаривал с людьми своими перед выходом на дела особо опасные. — Ты будешь наша единственная ниточка, наша связь с миром. Случись что с нами в дебрях этих — только на тебя сможем мы рассчитывать. Только на твою смекалку, на твою решительность…