Мурка

Глава 10

Он самый, — кивнул я.

— Белов Виктор Аркадьевич, — отрекомендовался тот, — я прибыл по поручению заместителя председателя ростово-нахичеванского комитета товарища Новикова Пал Борисыча.

— Я слушаю, — мои глаза невольно полезли на лоб.

— От его имени и от имени комитета я уполномочен выразить вам благодарность за революционную сознательность и классовую непримиримость к контрреволюционным элементам.

Опаньки, это, оказывается, от товарища толстосума, который оказался вовсе не толстосумом! Конечно, удивительно, что Новиков, вернее, не он сам, а его помощник, приперся прямо ко мне в палату. Так-то я для него мелкая сошка, и обычно таких начальство подобного калибра не видит в упор. Но тут товарищ Новиков соизволил узнать, как здоровье у его спасителя, приятно, конечно. Правда, с момента того инцидента в переулке прошло больше недели, и если бы его реально интересовала моя судьба, то он послал бы своего помощника чуточку раньше. С другой стороны, он человек занятой, советской власти на Дону — без году неделя, и, возможно, Новиков сделал это, как только время появилось? Я поймал себя на мысли, что «толстосум» (буду его так называть — привык уже) вызывает у меня некоторую настороженность.

Что он дела в том переулке? С неизвестной дамой?

Коммунист тем временем забрал у милиционера авоську, заглянул на содержимое таким видом, будто для него самого было сюрпризом что внутри за прозрачной сеткой.

— Так, что тут у нас для вас припасено…

Я даже грешным делом подумал, что «за сознательность» мне придумают какую-нибудь медальку, хотя видел, что лежит в авоське, но прогадал. Из авоськи появились только те самые лапти, которые следачка предлагала мне забрать на Большой Садовой после выписки и палка колбасы. Я лишь пожал плечами, чем, немного смутил Виктора Аркадьевича, видимо, полагавшего, что я начну прыгать от потолка при виде лаптей и экстатически жать ему руку. Я бы, может, и прыгал, потому что лапти в 1920-м году — вещь всё ещё нужная и полезная, а колбаса так вообще роскошь, но мне за свою жизнь пришлось «пережить» столько вот таких награждений, что примерно с десятого раза подобное не вызывало совершенно никаких эмоций.

Заметив нотки озабоченности на лице видного коммуниста, медсестра, неслышно зайдя к нему за спину, начала сердобольно подавать мне знаки, призывая улыбаться. Помня ее просьбу, я тотчас натянул на лицо придурковатую улыбку, отчего Виктор Аркадьевич чуть расслабился. Вообще, конечно, важного я товарища спас, что целые лапти вручают. Нынче-то любое шмотье — жуткий дефицит. Старое производство встало, и его толком никто не перезапустил, но как понятно из газет — вот-вот собираются.

Виктор Аркадьевич вручил мне лапти, своей шершавой мозолистой рукой бывшего работяги нашел мою молодую ладонь и затряс ее, едва не отрывая. Когда тот закончил, я остался стоять с лаптями в руках, не понимая, чего от меня хотят, потому что Белов продолжал меня буравить взглядом. Подсказала медсестра:

— Мерьте, товарищ Нафанин…

Вон оно чего, ну, сейчас организуем примерку. Я сел на койку, покрутил лапти в руках, сразу смекнул, что даже на мою не самую большую ногу лапти кажутся маловатыми. Примерив, почувствовал, как большой палец ноги упирается в мыс лаптя, вздыбливая его. Не больше недели не самой интенсивной носки, как в этом месте появится отверстие. Но сестричка смотрела на меня так, что я промолчал и ничего не стал говорить товарищу Белову. Только кивнул с деланной благодарностью и улыбнулся.

Я полагал, что на этом церемониал подойдет к концу, но коммунист, дождавшись, пока я встану с койки (что я всё еще делал не слишком шустро), аккуратно прихватил меня под локоть и, чуть отведя меня в сторону, прошептал:

— Если будешь болтать, Нафанкин, мы тебе язык быстро укоротим. Товарищу заместителю председателя известно о твоем прошлом, но он, как человек с большой буквы, дает тебе неделю, чтобы уйти из города. А если где-нибудь всплывет версия, отличающаяся от основной, мы будем вынуждены принять меры, — выдал он, не меняя выражения лица, и следом, уже громче, добавил во всеуслышание. — Сегодня выписка у товарища Нафанина?

Белов не называл, о чем мне следует молчать, но я все сам понял. И, естественно, немножко прифигел от такой «благодарности» из уст помощника человека, которого я, по сути, спас.

— Конечно же, выписываем сегодня, Виктор Аркадьевич, — пропела ему в ответ сестра мелодичным голоском, уловив посыл высокого гостя.

И ты туда же, Прасковья… понятное дело, ни о какой сегодняшней выписке я прежде не слышал, хотя о таких вещах, вроде как, заранее предупреждают. Что ж… к тебе претензий нет, ты человек маленький. Как и я пока что…Но посмотрим.

— Здоровья вам, товарищ Нафанин, больше не болейте, — большевик хотел сильнее сжать мой локоть, но я отдернул руку.

— Спасибо за подарок, Виктор Аркадьевич, — выдал я.

Сестричка показала, чтобы больные и остальные сотрудники лазарета начали хлопать — как-никак, торжественный момент. А товарищ Белов, подняв руку и показывая, что с аплодисментами следует заканчивать, дождавшись тишины, заговорил.

— Вот вам пример, как простой паренек может способствовать защите революционного движения, — далее он выдал ту самую «официальную» версию случившегося с заместителем председателя ростовско-нахичеванского комитета.

Мол, товарищ Новиков спешил на работу, обувь стирая, прямиком в свой комитет, где планировал заняться без промедлений продвижением идей революции на Дону. Ну-у-у… если считать, что пьяный в зюзю Белов с бабой, обвешанный перстнями — это защитник революции, то вопросов у меня как бы и нет. Виктор Аркадьевич добавил, что гордится тем, что в Ростове-на-Дону есть такие люди, как Нафанин, то бишь я, и выразил уверенность, что я принесу еще немало пользы новому обществу. Ага, а сам меня пинками из города хочет выпереть. Понятно, что я никуда валить не собираюсь, нашли дурака, ждите, шнурки только поглажу — и начну собираться в путь.

Как только товарищ Белов закончил рассказ, я поднял руку — взял ответное слово. Больные и персонал, было собравшиеся снова хлопать, притихли и перевели на меня взгляд.

— Владимир Аркадьевич, — торжественно вещал я. — Разрешите самую малость обнаглеть и при вас заверить товарища начальника милиции, что я и впредь готов служить на пользу советскому обществу. Уверен, что после случая с заместителем председателя комитета и ваших добрых слов у товарища милиционера изменится мнение по моей скромной кандидатуре для приема в органы милиции.

Белов аж закашлялся. А у милиционера при моих словах лицо вытянулось вниз, как будто немного стекло.

— Он что, хотел на службу? — откашлявшись, спросил большевик.

— По возрасту не подходит, — нашелся милиционер.

— А ему сколько?

— Семнадцать!

— М-м-м, жаль, — быстро принял прежний официальный вид Белов. — Вот видите, товарищ Нафанин, к сожалению, не получится. Таков порядок, установленный советской властью.

— Виктор Аркадьевич, разве ему помешал возраст в случае с товарищем Новиковым? У нас в городе бардак, а преступников ловить некому? — заговорил вдруг один из моих соседей по палате. Он всерьез воодушевился происходящим.

Белов хотел пропустить вопрос мимо ушей, но все так же со стиснутыми зубами, резко повернулся к милиционеру.

— Прокомментируйте…

— Согласно пункту 17, подпункту «б» постановления Народных Комиссаров по Внутренним Делам и Юстиции, на должности по Советской Милиции могут быть назначены только лица, достигшие 21 года, — отчеканил милиционер.

Большевик внушительно кивнул, довольно выпячивая нижнюю губу, и обратился к моим соседям.

— Говорю же, такова инструкция от Совнаркома, товарищи! Пусть товарищ Нафанин потерпит, когда ему исполнится достаточное количество лет, тогда, полагаю, у милиции не возникнет вопросов его устройству, да, товарищ Асатиани?

— Так точно!

С одной стороны, постановление постановлением, но чем дальше, тем больше имелось исключений, когда на службу в ментовку принимали и семнадцатилетних пацанов, в том числе. А тут выходит, что помощник товарища заместителя председателя комитета не хочет делать исключение для человека, который спас этого самого заместителя. Нехорошо как, идет в разрез с революционным настроем и присущими ему радикальными решениями времен диктатуры пролетариата и вообще попахивает контрой и буржуазной бюрократией… А при полном лазарете слушавших все это красноармейцев это могли объявить преступной халатностью. Как так — зная отчаянную ситуацию с преступностью в Ростове, товарищ Белов отказывается брать на службу человека, который, по его же словам, уже внес вклад в революционное движение. А учитывая, что милиции в течение года по несколько раз меняется личный состав, и совсем непросто найти людей, желающих служить — это преступная халатность в квадрате.

— Ну раз не положено, товарищ Белов, и раз нельзя сделать исключение… — я пожал плечами с совершенно расстроенным видом.

Виктор Аркадьевич буквально позеленел, понимая, на какой тонкий лед я его завел. Немаловажную роль здесь играло и то, что помимо постановления Совнаркома у Белова наверняка имелся приказ того самого Новикова — избавиться от меня как от свидетеля. И Витя попал в непростую ситуацию, будучи зажат между двух огней. Он лихорадочно соображал, как ему выкрутиться с наименьшими для себя последствиями. Сообразив, он повернулся к Асатиани и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Исключения могут быть… Рекомендую товарища Нафанина к службе. Надеюсь, вы не будете против, если он подаст анкету, которую вы рассмотрите в особом порядке?

— Подам запрос в Москву на имя народного комиссара по Внутренним Делам, — Асатиани растерянно кивнул.

Я ему в ответ подмигнул. Напоследок мы снова обменялись рукопожатиями с Беловым.

— Увижу тебя здесь через оговоренное время — и лично расстреляю, — процедил он, все так же улыбаясь на широкую публику.

— А как же анкета в особом порядке? — мои брови сдвинулись домиком.

Белов набрал в грудь воздух и медленно выдохнул через ноздри. Промолчал. Развернулся и поспешил ретироваться из лазарета. Я проводил его взглядом, стоя посреди лазарета в лаптях. Нагло с моей стороны? Это да, но мне надо было спасать собственную шкуру. Теперь языки быстро распространят, что товарищ Белов рекомендовал меня к службе в ростовской милиции. Понятно, что запрос в Москву никто по мою душу писать не станет, а если и станет, то все будет подано на гарантированный отказ. В милицию при товарище Асатиани мне не попасть, это факт. Но по крайней мере, мне удастся потянуть чуточку время, продлив обозначенный срок. Свидетелями разговора с Беловым стало немало лечащихся красноармейцев, и уже одно только это позволит мне избежать скорой расправы… в ближайшие несколько дней, пока будет на слуху тема с запросом наркому по Внутренним делам — уж точно. Ну а дальше видно будет.

Встреча с помощником Новикова родила куда больше вопросов, чем было у меня прежде. А вот ответов практически не прибавилось. Кем же была та таинственная незнакомка, от встречи с которой начальник Белова так усердно открещивался? Положа руку на сердце, я сам был отнюдь не прочь встречу с ней повторить. Разве что при других обстоятельствах.

В принципе, я и без Белова знал, что меня долго держать в лазарете не будут и от силы через пару дней выпишут, чтобы на мое место положить другого. Но как только товарищ ушел, сестричка Марфа сразу засуетилась.

— Слышал, Гришка, велено тебя выписывать, ну давай, собирайся, я тебе костюм выстирала, нарядный пойдешь!

Я пожал плечами — велено, так велено. Тем более, от больничных стен я уже был готов впасть в тоску. Ну и чего тянуть — через каких-то полчаса я стоял одетый в костюм, который действительно оказался выстиран и даже поглажен. Следов крови на нем практически не осталось, на что, по словам сестрички она извела всю домашнюю соль.

Рубашку спасти не удалось, увы и ах, теперь она использовалась в качестве половой тряпки в лазарете. Но взамен Марфа притащила задрипанную рубашку своего сына, который воевал в составе РККА.

— Носи на здоровье! — она перекрестила меня и направила в добрый путь. — Хороший ты парень, Нафанин, а глаза у тебя такие необычные.

У медсестры по щеке даже скатилась слеза.

— Ваш сын обязательно вернется, к такой-то заботливой матери, — попытался я ее подбодрить, но она еще больше раскисла и убежала.

Пусть выплачется, плакать — это полезно для женщин. Надо же куда-то свои эмоции девать.

Я попрощался с последним «составом», пребывающим в лазарете, обновленным практически на сто процентов с момента моего здесь нахождения. Что сказать, стены эти каким-то образом позволили мне забыть о целом ворохе проблем, которые не только прежний Нафаня, но и уже я успели нахватать здесь.

Я покинул лечебное учреждение. Не успел я пройти и сотню метров от выхода, как эта самая жизнь свалилась на меня всей своей возможной тяжестью. Не знаю, кому и каким образом стало известно о моей выписке, но неподалеку от выхода из лазарета я приметил пролетку. Сначала подумал прокатиться на извозчике до дома, благо копейки были в кармане. Но, увидев извозчика, сразу все понял — за мной итак приехали. Извозчик меня сразу заприметил и дружелюбно, зазывающе замахал рукой. Мол, иди сюда.

Я подошел к пролетке, кучер поспешил открыть дверь, я забрался внутрь, не успел и рта открыть, как меня ошарашили словами.

— Григорий, у меня к тебе серьезный разговор, — прошептала Лиза, одетая, как всегда, с безупречной изысканностью.

Она повернулась к извозчику и велела ехать. Пролетка тронулась. Я не знал, куда мы едем. Понимал, что меня действительно ждет не самый приятный разговор.

— Ну, для начала, может быть, здравствуй? Как ты себя чувствуешь, Гриша, как твои дела?

У меня в голове мелькали мысли, что, узнав о моем ранении, Лизка не станет отказываться от поездки в Америку на теплоходе, а папа ей наверняка обеспечит покупку билетов. И если уж совсем по-честному, я был бы отнюдь не против такого развития событий. Я-то что, обеими руками «за», зачем лишать человека мечт и счастья. Пудрить девчонке голову я не собирался, мне сейчас не до донжуанских походов и завоеваний. К тому же, как-то не по себе, что ей восемнадцать, а мне — три раза по столько же. Поэтому допустить, чтобы наши отношения куда-то переросли, я не мог. От того до последнего рассчитывал, что Лизка уже на половине пути в Штаты. Я же должен был остаться в Ростове и ради приличия отдать долг ее отцу, пусть эти деньги я и не занимал. Вроде как, мои мысли подтвердили следующие ее слова.

— Я купила билет, Гриш.

— Это правильное решение. Хорошей дороги… — ляпнул я не подумав, не веря своему счастью.

— Вот так — хорошей дороги? — она напряженно улыбнулась, перебирая складки платьица, потом подняла глаза и впилась в меня просящим взглядом. — Ты разве не хочешь меня остановить?

Я не нашел что ответить, поэтому промолчал, но и не отвел взгляд. Скажу ей, что хочу — так совру. Скажу, что нет, так тоже не буду предельно честен, потому что ехать я никуда не собирался. Не знаю, как это работало, но я не проникся к девушке теми же нежными чувствами, что и предыдущий владелец этого тела, они мне не передались. Подростковая любовь — такая штука, что как только Лизавета уедет через океан, то забудет обо мне. Ну пусть не сразу, но через пару месяцев. Встретит там моднявого американца, закрутит шуры-муры, и русский Ванька в моем лице ей будет уже без надобности. Глядя ей в глаза, полные слез, мне так и хотелось сказать — одумайся, дуреха, для тебя я далеко не самая лучшая партия. Только Лизавета хотела услышать другие слова.

— Вообще-то я купила билеты нам двоим, Гриш, — чуть слышно выдавила она, горло ей явно сдавливал подступивший ком.

Я мягко положил руку на ее плечо, поправляя пальцем длинные бархатистые волосы.

— Я не поеду. Общество во мне нуждается, наше государство молодое, представь, если все мужчины начнут отсюда бежать в поисках лучшей жизни, что тогда?

Появилось надежда, что Лиза услышала меня. Она закивала, несколько секунд сидела молча.

— Кто поможет моей тетушке Глаше, если белые вернутся?

Я попытался усилить достигнутый эффект, но она резко сбросила мою руку со своего плеча.

— Давно ты так заговорил?

— С тех пор, как сам оказался на волоске от смерти, — спокойно ответил я.

Она усмехнулась, резко повернулась к извозчику.

— Останови, Гриша выйдет!

Извозчик повиновался, остановил пролетку у обочины. Я не стал спорить и вышел, самое глупое — это пытаться возражать женщине, когда она на эмоциях, проходили — знаем. Сколько раз на подобные грабли наступал.

— Всего хорошего, Нафаня! — послышались последние слова Лизки, и пролетка резво тронулась прочь.