Муза художника

ЛОНДОН, МАЙ 2005 ГОДА

Фрейя рывком перенесла свой чемодан на тротуар, подальше от надвигающейся волны черных такси, красных автобусов, мотоциклов и других транспортных средств. На противоположной стороне улицы, за движущимся потоком, возвышались на фоне затянутого тучами неба стеклянно-металлические конструкции станции метро, с которой она только что вышла. В ближайшие несколько дней нужно постараться попасть на выставку Караваджо,[2] пока та не закрылась в Национальной галерее; через неделю в Королевской академии открывается Летняя выставка, а перед отъездом еще можно успеть в Далвичскую галерею, где будет экспонироваться коллекция редких голландских картин семнадцатого века. Она чувствовала, как у нее поднимается настроение: снова быть в Лондоне, свободно передвигаться, наслаждаться произведениями искусства. Ей бы ни за что не удалось уговорить Скотта поехать за границу, несмотря на всю его кабинетную любовь к британской истории и географическим картам.

На углу она свернула с основной магистрали и покатила чемодан вверх по боковой улочке. Пять лет назад, когда Фрейя училась и жила здесь, ей приходилось проделывать этот путь ежедневно. Она чувствовала на себе взгляд девяти миллионов лондонских камер, следящих за каждым шагом туристов в Хитроу, на перронах станций метро и вокзалов, а также повсюду в коммерческих районах. Нынешний визит стал очередным напоминанием о том, что мир сильно изменился со времени ее последнего путешествия. Ей придется смириться с переменами, даже в знакомом доме, который теперь опустел.

Одолев полпути, Фрейя остановилась передохнуть. Стая скворцов вспорхнула с дерева и рассеялась в небе над шиферными крышами и дымоходами, а тяжелые ветви продолжали шелестеть зеленой листвой на фоне высоких кирпичных домов с белыми рамами. Волоча чемодан через низкие садовые ворота, она подумала о том, что сейчас снова увидит Софию Алстед, и ее захлестнула волна нетерпения. Поставив чемодан, который своими задранными вверх колесиками напоминал теперь собачку, выполняющую команду «служить», она позвонила в дверь и принялась ждать.

И тут только Фрейя заметила, что дверь приоткрыта. Она толкнула ее и крикнула:

— Есть кто дома?

Ответа не последовало, а дверь тем временем распахнулась шире. Показался клин плиточного пола и темный полукруг деревянных перил ведущей наверх лестницы. С трудом перекатив чемодан через порог, Фрейя повернулась и толкнула дверь обратно. Та со щелчком захлопнулась.

Фрейе не удалось поспать во время перелета через океан. Оказавшись в затхлой прихожей, она испытала чувство головокружения, как будто ее засасывало подводным течением. Крутая лестница, сулящая уютную комнату с мягкой кроватью, манила наверх. Фрейя сжала ручку чемодана и собралась с силами для последнего рывка. Откуда-то из коридора донесся тихий глухой звук. Ничего особенного — просто стул придвинули к столу или дверь стукнулась о стену, — но это побудило ее изменить намерение. Она оставила чемодан у подножия лестницы и пошла по направлению звука.

В дверях кабинета Фрейю обдало знакомым запахом мебельной полироли, к которому примешивался едва уловимый аромат плесени, исходивший от книг, и на нее нахлынули воспоминания. Пять лет назад, во время обучения в колледже, она несколько месяцев прожила у Алстедов, но в этой комнате бывала много раньше. Доходящие до пола портьеры не пропускали солнечный свет. Мягкая шерсть гранатово-красного персидского ковра с замысловатыми узорами цвета слоновой кости, бирюзы и кораллов мерцала в тусклом свете настенных ламп. Книжные шкафы по-прежнему возвышалась позади массивного рабочего стола. Но когда глаза девушки привыкли к полумраку, она увидела, что комната выглядит иначе — как-то неправильно. Появились лишние стулья, а стены стали безлико голыми. Она вошла внутрь и огляделась в поисках картин. По-прежнему в своих изысканных рамах, те стояли на полу, небрежно прислоненные к стенам, как холсты в студии.

О Викторе Риисе, датском художнике, написавшем их, Фрейя знала немного. Но его работы создавали в доме Алстедов особую, уникальную атмосферу. Можно даже сказать, что коллекция была истинным лицом дома, поскольку сами его хозяева, меняя места дипломатической службы, разъезжали по всему миру. Даже оказавшись на полу, картины не потеряли своего величия. Глядя на них сверху вниз, Фрейя словно заглядывала в наклонные светящиеся окна, каждое из которых открывало вид на просто и со вкусом обставленную комнату в коричневых, белых и серебристо-серых тонах. На трех полотнах присутствовала женская фигура в черном платье до пола, запечатленная в таком ракурсе, что лицо изображенной невозможно было рассмотреть. На остальных в комнате не было никого.

Но все шесть полотен изображали одну и ту же строгую гостиную дома художника начала прошлого века — белые двери, серебристо-серые стены, голые деревянные полы и высокие, наполненные светом окна. В палитре преобладали разнообразные оттенки серебристого. Бесчисленными быстрыми, короткими мазками создавался совершенно неповторимый эффект, который ни одна репродукция не могла передать до конца. Даже изогнутый след щетинки из кисти художника был виден глазу. Теперь Фрейя могла открыть эти картины для себя заново. Она всматривалась в них так напряженно, что границы изображений будто раздвинулись и перспектива исчезла. Но, даже превратившись в плоскости черного, белого, серого и светло-коричневого, геометрические формы не утратили своей энергетики.

— Я смотрю, кто-то снова путешествовал по миру…

В дверях, тактично обнаружив свое присутствие, стояла София Алстед. Услышав, а через секунду увидев женщину, которую приехала навестить, Фрейя почувствовала новый прилив радости. София была в элегантном шелковом платье цвета слоновой кости, дополненном ниткой жемчуга на шее. Золотистые ухоженные волосы она по обыкновению собрала в пучок на затылке.

В ответ на эту знакомую фразу, сегодня звучавшую непривычно грустно, Фрейя шагнула в объятия хозяйки дома, поддержать которую считала своим первоочередным долгом. В воздухе, наполнившемся ароматом «Белой сирени», повисли невысказанные слова Софии: «Ты моя дочь, и ничья больше».

Всегда маленькая и хрупкая, София Алстед похудела еще больше, но в остальном выглядела как прежде. Однако, когда они отстранились друг от друга, пожилая женщина продолжала сжимать руки Фрейи, будто нуждаясь в опоре. И вот тут на девушку навалилась горькая действительность: она больше никогда не увидит мистера Алстеда! И беспорядок в кабинете показался ей теперь не чем иным, как внешним отражением этой глубокой утраты. После крепкого объятия Софии Фрейе понадобилось перевести дух, прежде чем она смогла проговорить:

— Просто не верится, что его больше нет.

— Я столько писем получила. Больше сотни.

Словно снова обретя почву под ногами, София отпустила Фрейю, направилась к большому рабочему столу и открыла ящик, внутри которого толстыми стопками были сложены аккуратно вскрытые конверты. Она вытащила одну из них и принялась перебирать письма в руках.

— Всех их прислали студенты, дипломаты и даже кое-кто из квакеров, с которыми он работал после выхода на пенсию. Вот это — от Хенрика Экерса. Помнишь его?

Фрейя покачала головой.

— Твои родители могут его помнить. Хенрик служил с нами в Бухаресте. Сейчас он занимает высокий пост в Организации Объединенных Наций. В своем письме Хенрик вспоминает Йона как наставника, который оказал на него сильное влияние.

София погладила письмо, после чего вернула стопку на место.

— Все воздают ему хвалу. Знаешь, они стараются облегчить горечь моей утраты своими воспоминаниями. Пишут о его обоснованных, продуманных решениях. О его великодушии.

— Наверное, когда читаешь все это, становится еще тяжелее.

— Да нет. Это даже помогает немного. Общественного деятеля, превозносимого в панегирике, намного легче проводить в последний путь…

— …чем реального человека, — закончила за нее Фрейя.

Йон Алстед никогда не был похож на человека, который состоит на государственной службе. Интроверт, не политикан. Фрейя жалела, что так мало общалась с ним, пока жила здесь.

— Ребенок… а ты была ребенком, когда вы познакомились… — начала София дрожащим от внутреннего напряжения голосом. — Ребенок мог узнать его намного лучше, чем кто-либо другой. Ты запомнишь его таким, каким он был на самом деле!

Глубоко в недрах стоявшего у парадной двери чемодана покоилась серебристая монета. Фрейя могла по нескольку месяцев, а то и целый год не думать о ней, но рано или поздно та всегда попадалась девушке под руку, то ли в кармане, то ли в ящике стола, то ли в мешочке для украшений. И каждый раз она вспоминала данное мистеру Алстеду обещание хранить ее вечно. Мистер и миссис Алстед дали Фрейе многое — и одежду, и игрушки, и книги, и даже приют, когда он ей понадобился, — но этот подарок не предназначался для кратковременных нужд или забавы. Монета была словно ненастоящая, сделана из слишком легкого металла; может быть, это был жетон для аттракционов или фишка от какой-нибудь детской игры. Но для подарившего ее человека монета явно что-то означала. Фрейя пыталась придумать, как упомянуть о ней в разговоре. Ведь если она даст знать Софии, как долго хранила подарок ее мужа, это может сблизить их еще больше.

Опершись рукой о спинку стула, отодвинутого от стены, у которой стояла Фрейя, София опустилась на его мягкое сиденье.

— Я должна была встретить тебя у двери, — устало сказала она. — Прости меня. Но ты видишь, что у нас здесь творится.

— Да ничего страшного. Я знаю дорогу…

— Понимаешь, шума подняли намного больше, чем я могла себе представить.

Помолчав немного, София продолжила:

— Наверное, с этим уже ничего не поделаешь, но молодой человек, Питер Финч, из галереи, ты, конечно, помнишь его, занял целый этаж дома со своими… я полагаю, мы должны называть их «исследованиями».

— Питер здесь?

Фрейя не знала, как отнестись к перспективе встретиться с бывшим однокурсником. Расстались они не лучшим образом.

— Да, его прислал Мартин Дюфрен. Видишь ли, Питер уже немного знал и нас, и наш дом. И я подумала, что, когда ты не будешь занята походами по галереям, для вас обоих это была бы прекрасная возможность узнать друг друга заново. Помнишь, как он повел тебя на ужин в очаровательное французское местечко в Ковент-Гардене[3] после того ужасного инцидента со слайдами?

Фрейе не хотелось углубляться в неприятные воспоминания о последнем дне ее стажировки в Лондоне.

— Да… я просто надеюсь, что вас не торопят с решением. Такое впечатление, будто… Они дали вам время обдумать, чего вы действительно хотите?

— Уже полгода прошло, — произнесла София и устремила взор в ту часть комнаты, которая находилась в тени. — Мы всегда хотели, чтобы картинами могла любоваться широкая публика. И у нас никогда не было средств должным образом их содержать. Понимаешь, с течением времени влажность и перепады температуры становятся врагами любого живописного полотна.

В доме и вправду чувствовалась всеобъемлющая сырость, которую не могло развеять тепло раннего лета.

София с усилием поднялась со стула.

— Ладно. Я видела, ты оставила чемодан у двери. Давай я провожу тебя в твою комнату.

На лестничной площадке Фрейя выглянула в переплет окна, стекла которого деформировались от времени, а потому открывающийся вид казался размытым. Хоть что-то в этой жизни оставалось неизменным. Сквозь волнистое стекло, в точности как она помнила, заросший сад Алстедов с покосившимся сараем выглядел так, словно находился под водой. А водопровод в стенах урчал, как пищеварительная система какого-то доисторического существа.

— И кстати, не пугайся лис, — произнесла София у нее за спиной. — Кажется, в твой прошлый приезд их еще не было. Они появились в округе около трех лет назад. Роются в мусорных баках, иногда пробираются в сад после наступления темноты, но я бы назвала их скорее любопытными, чем агрессивными. Если услышишь посреди ночи звук, похожий на сирену, не бойся, это всего лишь их брачный зов.

Перемена в голосе Софии заставила Фрейю обернуться. Опустив подбородок, отчего ее бледно-голубые глаза казались больше, чем были на самом деле, та улыбалась. Затем она положила руку на перила лестницы, приготовившись проводить гостью наверх.

Все изменения, которые Фрейя заметила внизу, никоим образом не коснулись предназначенной для гостьи спальни в верхней части дома. Она очень дорожила этой комнатой с ее шелковыми одеялами, встроенными книжными шкафами, наклонными мансардными окнами и низким туалетным столиком, на котором — не для пользования, а в качестве символа связи с прошлым — лежали серебряная расческа с монограммой и ручное зеркало, из поколения в поколение передававшиеся женщинами в семье Софии.

Выглянув в низкие окна, можно было полюбоваться дымоходами и причудливым чугунным литьем на крышах соседних домов или же направить взгляд поверх них, на городские небоскребы, купола и шпили. Фрейя поставила чемодан, опустилась на кровать и закрыла глаза. Но прежде чем ей удалось полностью расслабиться, раздался голос Софии:

— Как хорошо, что ты приехала. Сколько пробудешь?

— У меня обратный билет на седьмое июля, — уткнувшись в подушку и потому приглушенным голосом ответила Фрейя.

— Отлично. Второго числа в Королевской академии открывается выставка импрессионистов. Было бы жаль ее пропустить.

— А когда аукцион? Ваш аукцион?

— «Сотбис» устраивает свой скандинавский аукцион[4] в середине июля. Мартин ведет переговоры, чтобы включить наши лоты. Так ты и шести недель не пробудешь! Однако… — указала София в угол комнаты, — какой большой чемодан, Фрейя. И довольно тяжелый, судя по виду. Хватит учебников на целое лето!

— Там кое-что другое. Мама сложила в чемодан полпекарни, завернув все в неимоверное количество слоев упаковочной бумаги, чтобы довезти в целости и сохранности. Хотела быть уверенной, что я прибуду с гостинцами.

— Она всегда так добра ко мне. Как там Маргарет и… Териз, так, кажется, ее зовут?

— Ой, лучше некуда. Это Териз узнала, что факультету искусствоведения нужен сотрудник; так я и устроилась на новую работу, когда переехала. Вообще-то мама с Териз подумывают о том, чтобы уйти из компании и открыть собственный бизнес. Хотят заняться поставками в округе Мэдисон. Вы бы слышали, какие названия эти красавицы придумывают для своей новой фирмы: «Великолепные булочки», «Малышки хлеба», «Буханка исполняет». Ведут себя как парочка подростков.

— Мне очень нравится фотография твоей матери в Мэдисоне, на которой она в костюме с глубоким декольте и с корзинами хлеба в руках.

При воспоминании о былых дружеских отношениях с Маргарет София улыбнулась, и вокруг глаз у нее собрались морщинки.

Фрейя не стала упоминать о том, что Маргарет и Териз не пришли в восторг от этой поездки в Лондон, ради которой ей пришлось пожертвовать летним подготовительным курсом для поступления в аспирантуру. Маргарет, никогда не оглядывающаяся назад, была уверена: Фрейе нужно двигаться дальше, что бы ни ожидало ее впереди, а не навещать старые места и старых друзей. Но девушке не слишком хотелось снова становиться студенткой.

— Фрейя, пока я не ушла… Мне нужно сообщить тебе еще кое-что. Это связано с твоим приездом.

Фрейя мгновенно открыла глаза и приподнялась на локте. Значит, за этим приглашением стояло нечто большее, чем потребность Софии в дружеском плече.

— Я стараюсь особо это не афишировать, но теперь, когда… теперь, оставшись одна, я собираюсь переехать из этого дома в конце лета.

— Вы вынуждены переехать?

Фрейя нахмурилась. Она просто не могла себе представить ни этот дом без Алстедов, ни Софию в каком-либо другом месте.

— Да, в современную квартиру; поменьше и подальше от центра. Пока ты здесь, можем как-нибудь сходить и посмотреть ее вместе, если хочешь.

Фрейя напряженно обдумывала услышанное. Маленькая и менее респектабельная квартира. Значит, София продавала картины, потому что нуждалась в деньгах.

— Вы уверены, что консультанты и юристы хорошо вас проинформировали, дали правильный совет? — Фрейя чувствовала себя неловко. — Если, как вам кажется, у моего отца есть что предложить, я могла бы…

— Нет, — решительно ответила София. — Последний раз я получала известия от твоего отца вскоре после того, как в «Таймс» напечатали некролог. До этого мы не общались несколько лет, я даже не знала, что он живет в Лондоне. Логан прислал соболезнования. Но его послание было каким-то странным. Он задавал вопросы, которые показались мне бессмысленными.

Фрейя выпрямилась.

— Можно взглянуть? Вдруг мне удастся…

— Нет. Я не посчитала нужным раздумывать над подобной чушью и уж тем более ее хранить. Одна из головоломок твоего отца — последнее, что мне было нужно в тот момент. Можешь спросить у него сама — я так полагаю, ты захочешь увидеться с ним, раз уж приехала.

— Хотелось бы. Я знаю, что отец в Лондоне, но у меня нет ни адреса, ни какой-либо другой информации о нем. А вы можете сказать, откуда он послал это письмо?

— Да, вопреки своему обыкновению Логан указал обратный адрес. Я записала. Мне тогда пришло в голову, что тебе он может понадобиться.

София тихо вздохнула. Затем прошептала, что Фрейе необходимо отдохнуть, и удалилась вниз по лестнице. Фрейя собралась было встать и распаковать кексы и булочки, но когда попыталась подняться, часы бессонницы навалились на нее всем своим весом. Погружаясь в сон, она услышала отголосок фразы Софии: «…учебников на целое лето!..» Было ясно, что Алстеды могли относиться к ней лишь как к ребенку, за которым нужно присматривать.

КОПЕНГАГЕН, 1905 ГОД

Вторник, 17 октября.

В Париже я не вела дневник. Но теперь, когда все дни похожи один на другой и я, молодая жена, чувствую себя так, будто провела в браке целую вечность, мне просто необходимо его завести, чтобы пережить те события снова. Дневник навсегда сохранит воспоминания о том восхитительном времени, когда мы отдыхали среди статуй и цветущих каштанов в Люксембургском саду, где дети на дорожках крутили обручи под присмотром своих нянь в модных шляпках; или о прекрасных завтраках в нашей квартире под самой крышей, когда мы с двумя моими подругами позволяли себе съесть по лишнему вареному яйцу, чтобы, не прерываясь на обед, поработать подольше, совершенствуя мастерство.

Веди я тогда дневник, сейчас можно было бы с легкостью воскресить те дни. Дорте, правда, попыталась однажды начать — Дорте Браннер, наша с Сусси соседка по парижской квартире. В канун Нового года она достала томик в сиреневом кожаном переплете и демонстративно приготовилась делать запись, призывая нас последовать ее примеру. Но мы с Сусси все время дразнили нашу подругу, называя ее книгу «дневником юного художника» и убеждая, что она обязательно должна умереть молодой, как та русская девушка, Мария Башкирцева,[5] с ее знаменитым «Дневником», который все теперь читают. И бедная Дорте оставила свою затею через несколько недель. Мы были этому рады, поскольку, по правде говоря, не хотели, чтобы человек, живущий с нами под одной крышей, вел дневник. Нам бы пришлось задаваться вопросами: «Что она собирается написать о нас?» или «Кто прочтет все это годы спустя и посмеется над тем, что мы носили и где бывали, над глупостями, которые совершали в дни нашей юности?»

Я вовсе не собираюсь идеализировать те времена, ведь, в конце концов, у нас практически не было денег — меньше франка в день на еду. Разумеется, это не относилось к Сусси, чей отец щедро поддерживал ее и оплачивал квартиру за нас всех. Мы же были так молоды и глупы, что мнили себя художницами, внушая себе, будто нам удалось избежать обыденности, которая ожидала большинство оставшихся дома подруг. Хотя мы подшучивали над Дорте, в действительности у нас самих сходства с мадемуазель Башкирцевой имелось гораздо больше, чем мы готовы были признать; ведь, не сознаваясь в этом даже друг другу, и я, и Сусси тоже мечтали о славе. Разумеется, в конечном счете каждая девушка хочет выйти замуж, свить свое гнездо — но тогда мы были еще слишком молоды.

Мой несуществующий парижский дневник, дневник того времени, чуть больше трех лет назад, когда я была моложе на десять лет (по крайней мере, по ощущениям), был бы совершенно открытым, прозрачным, без недомолвок и секретов. Разве не с этого начинается дневник любой молоденькой девушки — с твердого обещания подробно описывать каждое свое впечатление, с торжественной клятвы не умалчивать ни о чем? Когда-то и я могла дать такую клятву. Но теперь, приняв более серьезный обет, я должна оставаться верной тому, что намного важнее любого дневника: обязательствам, которые взяла на себя при вступлении в брак, той жизни, которой живу в настоящее время.

Моему мужу для работы нужна полная тишина, поэтому в нашем доме царит безмолвие. Но в отличие от Виктора я не очень уютно чувствую себя в тишине. Меня начинают одолевать воспоминания, впечатления, идеи, которыми мне сейчас не так легко с кем-то поделиться, как бывало в те времена, когда я ежедневно общалась с братом и подругами. Выкладывая слова на бумагу, я хочу привести в порядок свои мысли и избавить Виктора от тяжелого испытания выслушивать мою пустую болтовню. На этих страницах я обращаюсь к благодарному слушателю, которого сама для себя придумала. Он приветствует меня с нескрываемым любопытством и интересуется: «Кто ты?»

Я была Севериной Нильсен до того сентябрьского дня ровно два года назад, когда началась моя новая жизнь в качестве жены Виктора Рииса. Если моему мужу случится найти этот дневник, милости прошу на его страницы. Он будет рад узнать, что тут не написано ничего, что могло бы дать ему повод для беспокойства. Я верная жена и всегда стараюсь исполнять желания Виктора как можно лучше. Тем не менее еще в Париже усвоив, что никто не любит, когда человек, живущий с тобой под одной крышей, ведет дневник, я продолжу писать ночью, после того как муж отправится в постель. Если Виктор не будет знать о дневнике, ему ни минуты не придется размышлять о том, что же его жена может написать стоящего.

Иногда на этих страницах я буду воскрешать те бестолковые и счастливые часы, которые похоронены теперь в глубинах памяти. Но, придерживаясь мнения, что нельзя жить прошлым, пока не состарился окончательно, я также планирую писать о моей сегодняшней жизни. Девушки не должны верить утверждениям о том, будто бы замужней женщине приходится прощаться со своими наивными грезами, поскольку у нее появляются более важные занятия и мечты, чем те, которые занимали ее время и мысли в детстве. Я забочусь о Викторе, слежу, чтобы он хорошо питался, заставляю его больше отдыхать, ведь он изнуряет себя, сидит весь день, ссутулившись, за мольбертом, работает неимоверно напряженно, никогда не устраивает выходного или хотя бы короткого дня. Он придерживается определенного распорядка, и мне приходится следовать примеру мужа. Я ухаживаю за его домом и позирую для его картин. И тем не менее у меня есть другие, более сокровенные мечты, к исполнению которых я благоговейно готовлюсь в свободное от обязанностей натурщицы время.

Так я и провожу дни в разнообразной работе по дому, что, должна признаться, прекрасно поддерживает фигуру. Мы не можем позволить себе служанку, лишь раз в две недели приходит девушка, которая помогает мне делать генеральную уборку. Подруги, знавшие меня со времен жизни в дядином доме, не понимают этого и, возможно, даже не могут себе представить, как усердно я экономлю, торгуясь на рынке и тайком перешивая старую одежду, когда та изнашивается и протирается. Принимая во внимание долгие часы, которые я провожу, позируя для Виктора, мою жизнь можно назвать размеренной. Мы очень редко наносим визиты и еще реже принимаем гостей сами. Неудивительно, что мой разум все время возвращается к насыщенным и красочным студенческим дням. Подать мужу десять штук тушеного чернослива на десерт, проследить, чтобы девушка-уборщица не забыла вытереть пыль с печки в каждой комнате, чтобы перины были проветрены, а камин вычищен… в жизни женщины есть намного больше, чем подобные обыденные дела! Это можно описать как новую и тайную жизнь, которая растет… новый мир, зарождающийся внутри.

Напоследок мне хотелось бы написать несколько слов о Викторе. Ни один мужчина никогда не вызывал во мне столько восхищения и благодарности. Ведь мой муж руководствуется высочайшими принципами и самыми прогрессивными идеями; он живет ради искусства, оно для него превыше всего. Это его религия. Даже любовь Виктора ко мне подобна лунному свету, который есть не что иное, как отражение света солнечного. Так и должно быть — все мы обязаны жить, служа высшим целям, направляющим наше глубинное «я» и открывающим нашу истинную сущность.

Воскресенье, 22 октября.

Когда я стою здесь, за высоким столом, перед мерцающей латунной лампой, окруженная со всех сторон тенями, и заполняю новые страницы своего дневника, мне нужно проявлять осторожность, чтобы не поддаться возвышенным и мечтательным настроениям. Дневник, состоящий из подобных тонких материй, никогда не будет так правдив, как тот, в котором детально описываются произошедшие события, окружающие люди и впечатления его владельца.

Итак, начнем с дня настоящего — сегодняшнего. Да, возможно, жизнь, которую мы ведем, скучна и уединенна, но и гости далеко не всегда скрашивают ее. Сегодня нам нанесла визит мать Виктора со своей обожаемой молодой подругой, Хенриэтте Йохансен, дочерью известного пастора, которую, я думаю, свекровь предпочла бы мне в качестве невестки. Йетте — модная картинка и рупор общественного мнения. Мы вынуждены были терпеть их целых три часа. Йетте вторит каждому слову, слетающему с языка свекрови, и когда Виктор позволил себе не согласиться с матерью и высказал по этому поводу уместное замечание, а я согласилась с мужем, как и подобает жене, мы вовлекли себя в довольно неприятный диспут.

Йетте вступила в женское общество, сферой интересов которого является общественная мораль. Их деятельность направлена на то, чтобы заставить правительство прекратить регулирование проституции.

— Но разве не правильнее предпочесть бизнес неконтролируемой разнузданности? — бормочет Виктор.

Но Йетте сверлит его взглядом (боже, какой деспотичной женой она бы для него стала!) и хладнокровно объясняет, что, регулируя эту гнусную торговлю, наше правительство ни много ни мало поддерживает греховную деятельность и освобождает от ответственности за нее. Тут я, пользуясь своим положением самой молодой особы в комнате (Йетте на несколько лет старше, хотя из кожи вон лезет, чтобы скрыть это), с простодушно распахнутыми (на потеху Виктору) глазами интересуюсь, что конкретно делается, чтобы урегулировать этих несчастных женщин. После этого раздраженно вступает свекровь:

— Ты знаешь, дорогая Северина, в полицейских участках их осматривают врачи, им оказывается и другая помощь.

Мать Виктора так никогда до конца и не смирилась с выбором сына. Ей кажется, что он мог найти кого-то намного лучше. Особенно она была разочарована событиями, произошедшими незадолго до дня, на который была назначена наша свадьба. В том месяце умер дядя Мелькиор. Тяжелое было время. Мой брат Свен ненадолго вернулся из Парижа, и вместе мы узнали, как наш дядя распорядился своим имуществом: щедрая доля досталась фру Эльне Моерх, его давнишней экономке, символическое наследство — мне, поскольку я уже считалась пристроенной, так как выходила замуж, и самая большая часть состояния и сбережений — Свену, его племяннику и наследнику. Мать Виктора, возмущенная моей маленькой долей и объявившая, что сумма, оставленная простой домработнице, переходит все рамки приличий, настаивала на том, чтобы мы отложили свадьбу на неопределенный срок. Ни Виктор, ни я не стали ее слушать. Мы перенесли нашу церемонию на сентябрь, чтобы выдержать положенный траур, и его матери пришлось уступить, пусть даже сын женился на женщине, чей вклад в брак был так ничтожно мал.

Стремясь сменить тему, свекровь интересуется, родила ли уже моя подруга Сусси. Как только я отвечаю, что радостное событие ожидается не раньше чем через пять или шесть недель, разговор снова иссякает. Йетте находит еще одну тему, волнующую ее общество: борьбу с пьянством. Они считают, что, если бы люди прекратили давать своим работникам традиционную бутылку водки вместо части ежедневного заработка, пьянство значительно сократилось бы.

— Говорят, один человек из семи умирает от пьянства, — сообщает Йетте. — Это ужасно. Алкоголики встречаются на каждом шагу… И если потерять бдительность, то даже слуги…

Теперь свекровь и ее протеже открыли тему, которую могут обмусоливать бесконечно, приводя меня и Виктора в отчаяние. По их мнению, слуги в принципе не заслуживают доверия и самое главное — их не портить. Свекровь не упускает случая обмолвиться о том, как это прекрасно, что уют для Виктора я создаю «своими руками», словно только из любви к мужу, а вовсе не из-за стесненности в средствах мне приходится обходиться без посторонней помощи. Я замечаю паутину в углу между дверным проемом и потолком, но при гостях не могу подняться со своего места и пройтись там метелкой.

Мысли мои отвлеклись, но по застывшей улыбке Йетте ясно: эта романтическая выдумка свекрови не ввела ее в заблуждение. Взамен она спешит поведать, как слышала, что Гутенберги (родители Сусси) выделили обеим своим горничным по личной спальне. Наши гостьи, и старая, и молодая, качают головами по поводу этой блажи. Подобная щедрость непременно испортит служанок, и в конечном итоге все приведет к тому, что ожидания обыкновенных служащих (включая их собственных) перестанут соответствовать положению, ими занимаемому. Личные спальни? Каждая с печкой? Свекровь с гордостью сообщает, что ее служанке, которая спит на кухне, идея переселиться в отдельную комнату совершенно не пришлась бы по душе. Так она просыпается, складывает постель, разводит огонь и без дальнейших промедлений готова приступить к своим обязанностям, все как полагается.

После этого свекровь поворачивается к Виктору, чтобы спросить о картинах, которые тот собирается представить на грядущей выставке Свободной академии.

— Сынок, у тебя есть какое-нибудь предчувствие относительно того, как ценители и критики примут твои новые работы?

Прежде чем ответить, Виктор бросает на меня беглый взгляд.

— Честно говоря, мама, этого я не представляю.

Я знаю, что муж постоянно недоволен своими работами. Они никогда не отвечают тем высоким стандартам, которые он для себя определил.

Когда гостьи уже собрались уходить, Йетте, на которую разговор о живописи нагнал скуку (разумеется, если бы речь шла о ее портрете, она бы охотно об этом поговорила и с радостью позировала бы для Виктора, но, к счастью, он редко берет заказы), снова заводит разговор о своем женском обществе и необходимости объявления проституток вне закона, с тем чтобы грех был полностью осужден и искоренен.

— Оправданий греху быть не может, — заявляет она и строго смотрит в мою сторону, — как и его порождениям.

Возможно, безосновательно в голову мне закрадывается мысль, что этой фразой она намекает на мое происхождение. Я чувствую, как лицо начинает гореть. Приходится напоминать себе: склонность поддаваться страстям и интересам, не подобающим леди, как и упрямый характер, — это наследство, доставшееся мне от непутевой матери. Испытывая благодарность к дяде за хорошее воспитание, полученное в его приличном доме, я склоняю голову и борюсь с внутренними порывами. Мне удается справиться с собой и не отпустить в адрес этой узколицей леди, которая слишком высоко взлетела (хоть и не так высоко, чтобы не позволять себе опускаться до подобных грязных намеков), какую-нибудь колкость или непристойность.

Свекровь находит выход из сложившейся неловкой ситуации и говорит:

— Для Виктора, разумеется, все должно служить искусству.

Задумчиво натягивая перчатки, она нежно на него смотрит.

— И я всегда говорила, моя дорогая, — обращается свекровь теперь уже ко мне, — неважно, какую женщину мой сын избрал для брака, при условии, что она не будет возражать против тихой жизни вдали от светского общества. Спокойная обстановка необходима ему для того, чтобы посвятить всего себя реализации своего таланта.

На этой возвышенной ноте наши гостьи наконец удаляются навстречу холодным осенним ветрам, дующим вдоль каналов.

Пятница, 27 октября.

Сегодня я получила весточку от Свена. Брат редко балует меня письмами, а ведь теперь, когда дяди, вырастившего нас обоих, нет в живых, он — это вся моя семья. Свен пишет из рыбацкого поселка где-то на севере. Говорит, ничего более непохожего на Париж и представить себе нельзя. В этом местечке, куда друзья пригласили его приехать порисовать, жизнь столетиями оставалась неизменной. Рыбаки ведут тот же образ жизни, что вели их отцы и деды. Все движется в соответствии с сезонами и циклами года. Несколько его друзей поселились там, чтобы рисовать тех, кто покоряет море и землю, добывая хлеб насущный; запечатлевать резкие линии побережья и морских горизонтов. Даже избалованные критики и пресыщенные парижские торговцы произведениями искусства способны понять мощь его творчества. Они просят больше подобных картин, отражающих представление о наших северных землях и передающих наш светлый дух в образах воды, грубых лодок и сетей, грязной домотканой одежды.

Как сестра, я прекрасно понимаю, что Свен — типичное дитя города и он сейчас примеряет на себя роль деревенского жителя, наполняя свои полотна образами, отражающими французское видение нордической красоты. Это одна из моих старушечьих мыслей! Но я тоже жила в Париже и знаю, что творится в том мире. Так и вижу, как под воздействием чувства товарищества, крепких напитков и свежего воздуха Свен вживается в образ, смешивая краски и уговаривая местных жителей позировать для него, словно знал это место всю свою жизнь. Но с другой стороны, разве не он из неуклюжего, ширококостного школьника, постоянно вырастающего из одежды, превратился в необузданного представителя богемы, просто съездив в Париж и растратив там полученное наследство?

Он даже связался с цыганкой — во всяком случае, так называла себя эта девушка, вплетавшая ленты с монетами в свои длинные волосы. Она позирует для Свена — или позировала. Как же ее зовут? Грасиела или что-то в этом духе. Одно время я думала, они поженятся, но, по-видимому, в богемных кругах это не принято. Свен, правда, написал несколько ее залитых солнцем портретов на фоне природы. Легкими штрихами, передающими непоседливость натурщицы, брат запечатлел ее гордо вскинутую голову, широкий лоб, узкий нос. Свен не упоминает о Грасиеле в своем последнем письме с побережья. Он пишет о штормовых днях, когда лодки не могут выйти в море; о местных женщинах, которые, по его впечатлению, надевают на себя всю имеющуюся одежду, отчего их нижние юбки наслаиваются друг на друга, словно листья капусты; о торговце из Парижа, интересующемся его картинами. Свен кажется счастливым, живым в новой обстановке. Он, может быть, приедет навестить нас на Рождество. Говорит, Париж научил его ценить родину, помог понять, как видеть ее и как передавать в искусстве.

Когда я прочитала письмо Виктору, товарищу и однокурснику Свена, он высказал другую точку зрения. В искусстве не имеет значения, свою ты пишешь родину или чужую, как несущественна и принадлежность изображаемых людей к тому или иному сословию. Мой муж говорит, что искусство — это красота форм: насколько четки линии и контуры, под каким наклоном падает свет из окна, чтобы пересечение стен и потолка выглядело прямым углом. У Виктора нет отдельной студии. Он рисует в квартире в старой части Копенгагена, где мы проживаем. У нас имеется кое-какая мебель, всего несколько хороших предметов, которые мы взяли с собой из отчих домов. В нашем жилище нет зеркал. Ведь даже мимолетный взгляд, брошенный Виктором в зеркало, может отвлечь его от работы.

БУХАРЕСТ, ЛЕТО 1984 ГОДА

К приезду Софии резиденция должна быть полностью готова. В каком бы настроении она ни вернулась из клиники в Норфолке, в приподнятом или подавленном, ничто не должно побеспокоить или огорчить ее. Все в этом большом и уютном доме будет обставлено, отделано и подобрано в соответствии с ее вкусом — от юбок и блузок, отутюженных и аккуратно развешанных в шкафу, до нового флакона «Белой сирени» на ночном столике и вышивки ее бабушки в рамке на стене кухни.

Преисполненный решимости подготовить все наилучшим образом, Йон Алстед, правда, позволяет себе потратить несколько часов, наблюдая за тем, как сотрудники венской компании, специализирующейся на перевозке дипломатических грузов, снимают печати с изготовленных на заказ коробок и распаковывают его картины. Печати, имеющиеся на всех коробках и чемоданах Алстедов, освобождают их имущество от таможенного досмотра. Йон распоряжается развесить шесть картин на трех глухих стенах своего кабинета, расположенного в конце коридора на верхнем этаже. Свет из окна позади стола будет падать на них, и каждый раз, поднимая голову от работы, он сможет видеть свою коллекцию.

На трех картинах Виктора Рииса изображена женская фигура. Одна и та же особа на каждой: дама в черном, спиной к зрителю. На картине «Комната с сидящей женщиной» она расположилась в изящном кресле лицом к стене. На двух других стоит: на полотне «Интерьер с фигурой» — в дальнем конце комнаты, склонив голову над чем-то невидимым зрителю, может быть книгой или шитьем, а вот в «Даме в интерьере» ее длинное черное платье господствует на переднем плане; женщина стоит так, будто готова скрыться за одной из полуоткрытых белых дверей. На оставшихся трех картинах, которые называются «Солнечный свет в гостиной», «Три двери» и «Интерьер вечером», предстают те же комнаты, но пустые. Все внимание уделено свету, падающему на тяжелую мебель, голые полы и обшитые панелями стены.

Эта коллекция у него с детства. Картины стали его собственностью за долгие годы до того, как у него появился дом, в котором он мог их повесить. Йону, родившемуся уже после смерти Виктора Рииса, немного известно о дружбе, связывавшей его дедушку с художником. Но каждый раз, когда он прибывает за границу на очередное место службы и наблюдает за тем, как картины распаковывают и развешивают в новой квартире или доме, ему вспоминается день в Копенгагене, почти сорок лет назад, когда дедушка взял его с собой, чтобы впервые показать их ему.

— Я не хочу, чтобы они перешли к твоему отцу — он всегда был ничтожеством. Картины достанутся тебе, парню с датским духом. Это сокровища, запомни. Они отражают национальный характер и к тому же прекрасны.

Мальчик сглотнул и кивнул, понимая, что в действительности они обсуждают смерть деда. Старик не избегал этой темы, неоднократно заявляя о своем намерении «задержаться» до тех пор, пока не увидит датскую землю очистившейся от немцев.

Картины хранились в подземном ходе, соединявшем дом лютеранского пастора с соседней семинарией. Они с дедом спускались по темной лестнице. Йон чувствовал, что воздух в этом помещении пахнет свежевскопанной землей, как в погребе. В мерцающем свете керосиновой лампы ему удалось рассмотреть на картине лишь элегантную даму, которая казалась очень одинокой.

Эти шесть полотен стали принадлежать ему за годы до того, как он поступил в университет изучать юриспруденцию, продолжая семейную традицию государственной службы. В отличие от отца и деда Йон служит родине за границей. Он представлял свою страну на разных постах, но в Бухаресте впервые выступает в качестве посла Дании. В первый раз у него нет непосредственного начальства, которое ставит перед ним ежедневные задачи. Он отдает себе отчет в том, что теперь в его власти задавать тон и трудовую этику своему немногочисленному персоналу. Единственные должностные лица здесь помимо Йона — это атташе по политическим вопросам, Хенрик Экерс, в настоящее время пошел второй год из трехлетнего срока его службы, и Юльета Ринг, выполняющая обязанности секретаря и ответственная за приемы. Оба холосты. Экерс, зачесывающий свои редеющие светлые волосы на лоб, профессионал в высшей степени. За скептическими замечаниями пессимистки Юльеты, демонстрирующей мрачное удовлетворение всякий раз, когда ее предполагаемое разочарование подтверждается, и напоминающей Йону его старшую сестру, скрывается изрядная доля надежности. Как Йон узнает позже, мироощущение Юльеты незаменимо для выполнения любой работы, связанной с румынской бюрократией.

Ежедневно к восьми тридцати утра Хенрик Экерс, чье владение румынским языком впечатляет, представляет Йону краткое изложение любой интересной информации, появившейся в «Скынтее»,[6] печатном органе коммунистической партии, который служит единственным санкционированным источником новостей для румын. Экерс также готовит сжатые сводки по текущей политической и экономической ситуации. В этом месяце международная арена в Бухаресте охвачена волнением, связанным с предстоящими Олимпийскими играми. За кулисами обсуждается, подталкивают ли американцы Румынию порвать с Москвой, послав спортсменов в Лос-Анджелес, или Румыния чувствует большее давление со стороны Советского Союза, который добивается от нее присоединения к другим странам Варшавского договора в их бойкоте. И какое влияние окажет решение Румынии на перспективы продления режима наибольшего благоприятствования в торговле с Соединенными Штатами.

В течение дня сотрудники почтительно подходят к кабинету Йона. Если им кажется, что начальник не слишком занят, они позволяют себе поднять менее значимые вопросы, касающиеся здания и его безопасности, транспортного средства посольства (одинокого «мерседеса-бенц», который обслуживается помятым и изможденным румынским шофером), прибытия дипломатической почты, дат своих отпусков и личных просьб. Йон вежливо их выслушивает и находит разумным удовлетворить большинство просьб и предложений.

Пока рабочий день не окончен, он нечасто делает паузы, чтобы подумать о доме или о своей отсутствующей жене. За одним исключением. Всякий раз, читая о тех громадных усилиях, которые прикладывает румынское правительство для увеличения численности населения страны, Йон не может удержаться от мыслей об их с Софией стараниях в течение стольких лет зачать ребенка.

Позже появление Маргарет будет ассоциироваться у Йона с определенным днем первой недели июля, как будто до этого дня она и не существовала вовсе.

Во главе группы дипломатов посол Соединенных Штатов, назначенный президентом Рональдом Уилсоном Рейганом, лично приветствует каждого из нескольких сотен гостей, прибывших на празднование Дня независимости. Более шестидесяти стран признаны румынским правительством, а потому примерно раз в неделю иностранных дипломатов приглашают на подобные мероприятия, где демонстрируются национальная кухня и одежда. После того как Йон представляется, американский посол стремится показать, что, несмотря на краткий срок нахождения на этом посту, он не новичок в мире международных отношений, и завершает свое приветствие остротой:

— Дания сохраняет свою позицию, но вы ведь не собираетесь сохранять свою, здесь, с нами сегодня?

Он намекает на недостаточную поддержку Копенгагеном планов НАТО по ликвидации в Европе ракет средней и малой дальности.

Йон отвечает на это тихим понимающим смешком. В этот момент среди группы людей, разговаривающих в дальнем конце длинного зала, его внимание привлекает блондинка. На ней цветастое платье без рукавов, которое контрастирует с темными костюмами мужчин, а также строгими нарядами женщин вокруг и подчеркивает изгибы ее тела. Отходя от цепочки встречающих, Йон замечает, как она не то резко наклоняется к полу, не то падает. Он невольно бросается вперед, но в следующее мгновение видит, что женщина уже опять стоит прямо, но теперь держит что-то в руках.

Блондинка смотрит в упор на Йона, в то время как мышцы ее рук напрягаются, сдерживая беспокойные движения пухлого младенца, который слишком тяжел для нее. Она поднимает подбородок с выражением смущения и гордости на лице. Йон кусает нижнюю губу. Никто из стоящих рядом ничего не заметил, да никто и не понял бы. Он никому не говорил, что приезд его жены в Бухарест откладывается, поскольку она проходит последнюю процедуру экстракорпорального оплодотворения в клинике в Норфолке, штат Виргиния, США.

Йон поворачивается, чтобы взять с подноса проходящего мимо официанта шотландское виски с содовой, и направляется к длинным столам с едой. Здесь он проявляет инициативу и представляется нескольким румынским гостям, которых пригласили американцы. Как ему станет известно позже, эти многолюдные мероприятия служат достаточно хорошим прикрытием для того, чтобы приглашать местных граждан, не являющихся должностными лицами коммунистической партии, отобранными на самом высоком уровне. Однако даже список этих гостей представляется на рассмотрение правительства. Йон беседует с несколькими актерами и историками, которые кажутся ему интересными, и пытается пригласить их на обед в свою резиденцию на следующей неделе, не понимая их вежливого отказа.

Он мысленно репетирует прощальные слова, когда, потянувшись к столу за последним канапе с копченым лососем, наталкивается на чью-то костлявую руку с длинными пальцами. Подняв глаза, он встречается взглядом с мужчиной одного с ним роста, но жилистым и худым. Незнакомец широко улыбается, отчего челюсть его выдается вперед. На вид ему далеко за тридцать. Он слишком неряшлив и длинноволос, чтобы быть работником внешнеполитической службы, но рубашка из оксфордской ткани и очки в круглой оправе выдают в нем американца.

— Логан Мур, — говорит мужчина, протягивая для рукопожатия ту самую руку, которая только что столкнулась с рукой Йона над закуской. — А это Фрейя.

Он указывает на белокурую девочку, чья голова не достает до фуршетного стола, а серые глаза рассматривают Йона со сдерживаемым любопытством. Когда она, прижавшись к отцу, несмело улыбается, он замечает легкое движение ее тоненьких бровей и понимает, что его оценивают. Тем временем Логан спешит продолжить:

— Я преподаю в университете. А вы, наверное, из какого-то посольства.

— Я представляю Данию, — отвечает он. — Меня зовут Йон Алстед. Я недавно вернулся из поездки в Вашингтон, округ Колумбия.

— Данию! — вторит Логан. — Родственники моей жены родом оттуда. Они поселились в Висконсине. Надо ее с вами познакомить. Она всегда хотела съездить туда, посмотреть на родину своих бабки и деда. Слушайте, я ее позову… Датские корни… Если когда-нибудь затоскуете по национальной кухне, просто пригласите ее что-нибудь вам приготовить; она всему этому научилась у бабушки.

Логан поднимает свою длинную руку над столом с едой и машет блондинке, которую Йон видел, когда только пришел, той самой, что держала ребенка. Она направляется к ним. Йон спешит приписать усталости суеверную мысль о том, что, пожимая руки этой чете — у Маргарет Мур нежная кожа и уверенное рукопожатие, — а затем слегка касаясь макушки их дочери, он будто помогает своей семье обрести столь желанную способность к деторождению.

— У вас есть еще и младший ребенок, младенец?.. — интересуется Йон.

Поначалу она выглядит растерянной, но потом ее лицо озаряется улыбкой, веселой и очаровательной.

— Ах, тот! Он не мой! Я просто взяла малыша на минуту, чтобы успокоить, пока его родители разговаривали с архиепископом. Нет, Фрейя — наш единственный ребенок.

Теперь, когда руки Маргарет больше не обременены младенцем, ее глаза и лицо выглядят более оживленными. Она делает глоток коктейля с таким видом, будто пьет за здоровье молодых на свадьбе, и, словно все они собрались здесь, чтобы отпраздновать лучшее время своей жизни, награждает самой очаровательной улыбкой морского пехотинца США в парадной форме, проходящего мимо фуршетного стола. Йона поражает ее непохожесть на других иностранцев, из большинства которых, как он уже успел заметить за несколько недель своего пребывания в Бухаресте, этот город, кажется, высасывает жизненную энергию.

Маргарет рассказывает Йону историю своих дедушки и бабушки, которые покинули Данию, уместив все свои пожитки в один сундук, и через море и сушу отправились к новой жизни в Америке. Логан вполуха слушает жену, одобрительно улыбаясь, в то время как его проницательные глаза следят за перемещениями других гостей, а рука то и дело тянется к украшенным блюдам за миниатюрными бутербродами и сердцеобразными ягодами клубники — их он, почти не глядя, скармливает своей маленькой дочери, как по команде открывающей рот. Перед тем как разойтись, Йон и Муры договариваются устроить в воскресенье пикник в центральном городском парке, обозначенном в коммунистическом путеводителе как Парк культуры и отдыха Херэстрэу.

Как и условились, они встречаются на широких ступеньках, ведущих вниз, к окруженному старыми ивами озеру. Фрейя гоняется за утками, расхаживающими поблизости в поисках оставшихся от пикников крошек. Каждые несколько минут она останавливается и оглядывается, удостоверяясь, что взрослые смотрят на нее. Военный духовой оркестр играет в беседке; как в любом европейском городе, семьи и пары не спеша совершают воскресный послеобеденный променад.

Пока они чистят апельсины, пьют минеральную воду «Борзек» и намазывают толстые ломти багета мягким местным сыром, Логан вытягивает свои длинные ноги в тени дерева. Он охотно описывает здешние окрестности и с отеческой гордостью убеждает Фрейю рассказать о фазане, которого они видели здесь в прошлый раз. Но сезон малины в разгаре, и, как только Маргарет достает из корзинки для пикника это лакомство, Фрейя уходит от разговора, поглощенная перекладыванием сочных ягод из пластмассовой миски с пристегивающейся крышкой себе в рот. Ее губы и щеки все в темно-красном соке.

— Так что если хотите получить представление о местных, вот куда нужно идти, — говорит Логан и, запрокидывая голову, делает глоток из бутылки.

За время, прошедшее с момента их первой встречи до этого пикника у озера, Йон уже успел кое-что узнать о Логане. Ему известно, например, что изначально тот привез свою жену и их маленькую дочь в Румынию, получив постдокторский грант на исследования в Восточной Европе. Финансирование было продлено на второй год, но без предупреждения Логана лишили доступа к архивам, которые были ему нужны для работы. Причины указывались самые разные: от ремонта в том крыле здания до неправильности оформления его документов. В конце концов у него образовалось слишком много свободного времени, и он согласился переводить тексты прорумынской пропаганды на английский язык для распространения за рубежом. Когда второй год его гранта подошел к концу, Логан умудрился уговорить власти оставить его в университете в должности преподавателя. Теперь он читает один или два курса каждый семестр в Бухарестском университете, а также время от времени продолжает переводить правительственные статьи и отчеты.

Йон находит странным желание Муров задержаться. Иностранцы здесь, кажется, только и делают, что считают месяцы и недели, оставшиеся до конца срока их назначения. Американский кадровый дипломат, поведавший ему все это, высказал предположение, что Логан, скорее всего, опасается проблем с поисками работы в Штатах, где академическим ученым не всегда легко устроиться. Он описал Муров как людей, уже прочно обосновавшихся в иностранном сообществе. Логан играет в бейсбол в дипломатическом клубе с военнослужащими морской пехоты США, обеспечивающими безопасность американского посольства. Они с женой посещают приемы, предлагая семьям дипломатов присмотреть за домом и позаботиться о домашних питомцах, когда те уезжают в путешествие или в отпуск на родину. У Логана нет привилегий дипломата, поэтому сочувствующие ему сотрудники посольства часто помогают Мурам, делая для них продовольственные заказы и покупки в «долларовых магазинах».

Одним словом, вряд ли у кого-то могут возникнуть иллюзии относительно дружелюбия Логана Мура. Йон понимает, что его обхаживают, дабы использовать в корыстных целях, но ему не хочется распространять свое строгое суждение и на Маргарет Мур. Она выглядит моложе своего супруга и кажется не такой испорченной, и Йон восхищен ее жизнерадостной энергией. Он слушает, как Маргарет, прижав руку к щеке, восторгается по поводу того, что Логану удалось достать желанные билеты на международное празднество, которое состоялось во Дворце спорта в честь Нади Команечи,[7] и рассказывает, как во время прощальной речи, когда президент Международного олимпийского комитета надел на Надю венки из живых цветов и вручил ей медаль, та расплакалась.

— Она кумир для Фрейи, девочка просто обожает Надю! — говорит Маргарет.

Надя в двадцать два года уже вышла на пенсию и больше не выступает в составе румынской гимнастической команды, но будет сопровождать делегацию своей страны в Лос-Анджелес в качестве почетной гостьи.

Логан, прислоняясь к дереву, замечает:

— Удобный случай остаться за границей.

А для него это удобный случай экспромтом начать политическую лекцию. Румынское правительство сообщило, что не поддержит бойкот, объявленный советским правительством, и собирается отправить команду для участия в Олимпийских играх в Лос-Анджелесе. Взамен Соединенные Штаты возобновили благоприятный торговый статус, вознаграждая храброе сопротивление Румынии Советам.

Пока ее муж распространяется на эту тему, Маргарет перегибается через Йона — он чувствует концы ее распущенных волос, скользящих по его руке, — чтобы достать из травы интересно изогнутую веточку. Фрейя с ее перемазанными малиной пальцами пытается выхватить прутик, а Маргарет крутит рукой, дразня дочку.

Тронутый этой милой картиной семейной жизни, Йон начинает раздумывать над тем, как Маргарет с ее природной энергией могла бы облегчить пребывание его жены в Бухаресте. У него есть основания опасаться, что ей будет здесь нелегко. София, с ее непомерными амбициями относительно его карьеры, прилагает огромные усилия, чтобы быть идеальной женой дипломата, но иногда она сама создает неловкие ситуации своими резкими высказываниями, а после всегда сокрушается и раскаивается. После таких инцидентов она неделями отказывается от участия в светских мероприятиях, и ему хотелось бы оградить Софию от подобных переживаний.

Кивая Логану, который что-то рассказывает, Йон сидит, откинувшись назад, и вертит у себя в кармане тонкий диск старой монеты в пять эре.[8] Эта монета имеет для него особенное значение; она помогает ему принимать решения. Он переворачивает ее в пальцах и размышляет. Муры так заражают своей жизнерадостностью и, если уж быть откровенным, так политически маргинальны, что вряд ли София допустит промах в отношениях с ними. Да. Когда жена приедет, они обязательно должны пригласить Муров на обед. Не столько для его удовольствия, сколько ради нее.

ЛОНДОН, МАЙ 2005 ГОДА

Солнечные лучи проникали во все закоулки темного дома, особенно ярко они заливали кухню с ее большими, выходящими в сад окнами. Фрейя и София сидели в кухне за завтраком, состоящим из очищенных ломтиков хурмы, лимонных булочек, которые приготовила Маргарет, и кофе с молоком в белых чашках с голубыми ободками.

Хотя они писали друг другу каждые три-четыре месяца, София потребовала от Фрейи, чтобы та объяснила во всех подробностях, почему прошлым декабрем она уехала из Чикаго, разорвав двухлетние отношения со Скоттом. Фрейя рассказала, как после выпуска она и несколько ее друзей сняли дом, как ни одна из найденных ею работ не приносила ей удовлетворения, как у нее завязались романтические отношения с одним из соседей, изначально — потому что ей льстило его обожание, затем — потому что ей нравилось проводить время в постели с заботливым и умелым любовником. Но Скотт стал для нее помехой, когда она не смогла уговорить его поехать в путешествие. А когда он начал заводить разговоры насчет того, что им нужно переехать и вести замкнутый образ жизни, она встревожилась не на шутку и сбежала от перспективы осесть и остепениться, предпочтя одиночество. Но к сожалению, слишком много времени было потрачено на попытки убедить Скотта в том, что было бы романтично узнавать такие места, как Лондон, а потом он слишком тянул с оформлением паспорта — в результате до сих пор у нее не было возможности вернуться, а теперь уже слишком поздно, она больше никогда не увидит мистера Алстеда.

Слушая рассказ Фрейи о том, с какой неохотой Скотт ходил даже на вечеринки, София время от времени кивала и отпускала замечания, одобряя ее решение двигаться дальше. Казалось, София поощряла разговор, не касающийся напрямую ее утраты. Как Фрейя поняла, это была еще одна цель, которой она могла служить. Спустя какое-то время София отправилась наверх — собираться, чтобы выйти по делам. А Фрейя, закатав рукава, мыла оставшиеся после завтрака тарелки в металлической раковине, которая пахла мятой и мхом.

Закончив с посудой, Фрейя почувствовала, как ноги сами несут ее в кабинет. Шторы были частично раздвинуты, и внутрь проникало больше света, чем вчера. Сейчас комната вновь использовалась по своему назначению. В дальнем ее конце стоял маленький стол, заваленный папками и каталогами. В придвинутом к столу кресле, согнувшись в три погибели, сидел Питер Финч, который был так поглощен изучением бумаг и файлов, что не замечал присутствия Фрейи.

Она воспользовалась моментом, чтобы рассмотреть его. Впервые они встретились в галерее Мартина Дюфрена, где оба проходили практику. Теперь в этой галерее Питер состоял уже постоянным сотрудником. Но в темном костюме, который должен был придавать ему солидности, он выглядел даже еще более юным и привлекательным, чем раньше. Фрейе он напоминал симпатичного старшеклассника.

Пять лет назад она всеми силами пыталась скрыть влечение, которое испытывала к нему. Самооценка Питера не нуждалась в дополнительном росте, а его личная жизнь была довольно бурной, и места для неуклюжей темноволосой студентки там не оставалось. Фрейя гордилась собой и убеждала себя в том, что ему ничего не известно. Как бы очаровательно он ни ухаживал за ней, она делала вид, будто не замечает этого. Тот инцидент накануне ее отъезда из Лондона не считается. Для Питера это было, скорее всего, каким-то случайным порывом, и в конечном счете так ничего и не произошло. Вне всяких сомнений, он уже и не помнит об этом, так что можно продолжать вести себя с ним естественно и непринужденно, как с коллегой и, возможно, другом.

— А ты не терял времени! — громко сказала она, пытаясь его испугать, но Питер просто поднял голову и лучезарно, обезоруживающе улыбнулся.

— Фрейя!

Он встал с кресла, и они двинулись навстречу друг другу. Они были достаточно хорошо знакомы, чтобы заключить друг друга в непродолжительные, неловкие объятия. Фрейя заметила, что Питер выполнил этот ритуал формально, лишь мимолетно прикоснувшись к ней. Когда с приветствием было покончено, он вернулся к своему столу, разговаривая при этом так непринужденно, как будто пропасть, которая пролегла между ними за пять лет, могла исчезнуть в одно мгновение.

— Мартин посчитал, что я должен работать на месте. Смотри, у меня даже есть свой ключ. Могу приходить и уходить, когда захочу.

Расплываясь в улыбке, Питер продемонстрировал ключ. Уже устроился тут как дома. Ее глаза слегка сузились. На самом деле это место принадлежало лишь ей. С первого взгляда Фрейя отметила, что, по контрасту с его столиком, загроможденным бумагами, широкий стол в центре комнаты был абсолютно пуст. Значит, привилегии Питера были ограниченны; София не пригласила его занять стол своего покойного мужа. Но Питер не подавал виду, что это имеет какое-то значение.

— Мы уже сделали фотографии, провели измерения, выяснили, какой вид чистки понадобится картинам. Мне просто нужно закончить изучение биографии художника и определиться со стоимостью. Это взаимосвязано.

— Можно посмотреть?

Когда она подошла, Питер начал собирать со стола черно-белые фотографии, разложенные перед ним на две стопки. Все они выглядели как снимки темных интерьеров, написанных Виктором Риисом. Но когда он сложил их вместе, с видимой небрежностью, которая не укрылась от ее внимания, Фрейя заметила, что пачка довольно толстая. Помимо изображений шести картин, находящихся в этой комнате, в ней явно было много других фотографий. По-видимому, для сравнения Питер изучал также других мастеров. Она не видела причин делать из этого тайну. Тем временем он засунул все снимки в папку, уселся и откинулся в своем кресле с таким видом, будто собирался просвистеть мелодию.

Через минуту он, кажется, почувствовал ее пристальный взгляд и в замешательстве потянулся за стаканом воды, стоявшим среди его бумаг. Тем временем Фрейя снова внимательно посмотрела на стол и на папки, в которые Питер убрал фотографии. Так что же именно он хотел утаить: какие-то документы, содержание оценочной экспертизы, детали атрибуции?

Повинуясь порыву, она двинулась в центр комнаты, чтобы заявить права на большой пустой стол мистера Алстеда. Фрейя устроилась в просторном кресле, положила руки на подлокотники и откинулась назад. Набрав в легкие воздуха, она сказала:

— Я знаю, что происходит. Просто все это как-то быстро. Ведь картины у них так давно, еще от дедушки мистера Алстеда.

Питер поставил стакан и выпрямился, снова насторожившись.

— Так ты слышала историю о дедушке.

— А ты случайно не забыл, сколько я здесь прожила?

Она смерила его взглядом.

— Я знаю Алстедов почти всю свою жизнь. И зачем называть это «историей»? У них не было никакой причины что-то сочинять.

— Видишь ли, какая любопытная штука…

Питер медленно провел пальцами по столу, словно стирая пыль. Его слова прозвучали неуверенно, но это не ввело Фрейю в заблуждение. Она знала манеру Питера так разговаривать, когда информация, которую он сообщал, ставила его в предпочтительное положение перед собеседником.

— Буду с тобой откровенен; есть сомнения по поводу провенанса.[9] Кажется, никто не находил купчих.

— Ты же не думаешь, что Алстеды их украли? — воскликнула Фрейя, выходя из себя.

Подобная мысль была возмутительной.

— Я всего лишь говорю, что нет никаких записей. Как утверждает вдова Алстеда, картины перешли к ее мужу по наследству в начале сороковых. Не лучшие времена.

Не обратив внимания на подтекст сказанного, Фрейя углубилась в смысл странного слова «вдова», примененного по отношению к ее Софии. Питер воспользовался случаем прочитать лекцию.

— Мартин настаивает, чтобы мы внимательно прослеживали историю любых произведений европейского искусства, приобретенных в те годы. Фашисты разграбили несчетное количество коллекций. Что касается Дании, то…

— У немцев не было ни малейшего интереса к Риису.

София Алстед, одетая в шитые на заказ жакет и юбку темно-оливкового цвета, стояла в дверях. Когда она вошла, Питер сразу же встал.

— Их интересовало искусство Ренессанса. Старые мастера. Общепризнанные сокровища. Чтобы повесить их в «Зале славы», который они собирались построить для Гитлера. Им не нужны были работы неизвестного местного художника.

Питер уставился в пол. Фрейя видела на его лице выражение безмолвного несогласия, которое развеялось мгновением позже, когда раздался резкий звук рингтона «Правь, Британия»,[10] заставивший его рыться по карманам темных брюк и отделениям портфеля в поисках телефона.

— Простите, — произнес Питер, щурясь и нажимая кнопки.

Он поднес телефон к уху, а другой рукой стал приглаживать свои рыжеватые волосы, которые имел обыкновение неосознанно взъерошивать, когда работал.

— Я только перейду в другую комнату.

— Когда в десять придет молочник, передай ему это.

Не обращая внимания на Питера, который медленно вышел из комнаты, прижав телефон к уху, София сунула Фрейе в руку бледно-голубой чек, исписанный четкими вертикальными строчками.

— И сразу же занеси молоко внутрь, чтобы оно не испортилось на жаре. Если допьешь оставшуюся пинту до его прихода, сполосни бутылку и выставь ее на ступеньки рядом с другими. Ты знаешь о системе сигнализации, если куда-то пойдешь и…

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Смотрите, ваше такси уже приехало. Вы точно не хотите, чтобы я вас сопровождала?

— Нет-нет. Я сама справлюсь. Ты бы померла там со скуки.

Фрейя все-таки поднялась и проводила Софию до черного автомобиля такси, ожидавшего на улице. Она похвалила необычные туфли Софии из тонкой оливково-зеленой кожи, о которых та, польщенная, сказала ей: «Дорогие, итальянские, из магазина рядом с входом в Солсберийский собор, ношу их уже несколько лет». Поэтому когда София с серьезным видом посмотрела на Фрейю и добавила: «У меня нет к ним сильных чувств, правда», той понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что разговор уже не о туфлях.

— Никогда не думала, что картины могут вызвать большой интерес за пределами Дании. Должна сказать, меня изумила предварительная оценка Дюфрена. Хотя я всегда понимала, как много они значили для моего мужа. Даже когда мы уезжали из Бухареста, ему нужно было удостовериться, что их как следует упаковали для перевозки. Из-за этого мы чуть не опоздали в аэропорт. Если бы мы пропустили тот рейс, то даже могли оказаться в опасности.

— Да, вы уезжали в спешке.

Фрейя прищурила глаза, словно это помогало ей увидеть далекое прошлое и вспомнить больше.

— А что случилось?

— Мой муж не любил говорить об этом. Это сильно повредило его карьере.

Стоя возле ожидающего такси, София открыла свою сумочку и проверила ее содержимое.

— Кое-кто, кому он доверял, предал его.

Произнеся это, она поджала губы.

— Копенгаген отозвал нас. Вынужден был отозвать своего посла из-за тайных донесений человека, которому Йон доверял, к которому относился по-дружески. Поэтому нам и пришлось уехать.

София не назвала имени этого предателя, и у Фрейи в голове пронеслась тревожная мысль: «Кто бы это мог быть?» Но София, в резкой манере женщины, привыкшей к обслуживанию, уже кивала водителю, который с невозмутимым видом ждал ее, сидя за баранкой. Затем она быстро наклонила свою белокурую голову и скрылась в такси. С заднего сиденья она взглянула на Фрейю, стоявшую на обочине в ожидании услышать что-то еще. София лишь чуть скривила рот в странной усмешке.

— Приглядывай за этим Питером Финчем. Я поняла, что людям нельзя доверять!

Прежде чем Фрейя успела сообразить, серьезно говорит София или же просто дразнит ее по поводу Питера, такси уехало.

Направляясь к полуоткрытой двери кабинета, Фрейя понимала, как смехотворно было думать, будто она может поймать Питера на какой-нибудь противозаконной деятельности. Финч сидел в прежней позе, сгорбившись над кучей бумаг, но теперь на нем были очки, из-за которых он выглядел старше, чем несколько минут назад. Прижав два пальца ко лбу, Питер упирался локтем в стол. Фрейя вспомнила, как шутила, что его мать должна иметь родство с принцессой Дианой, ведь на фотографиях один из юных принцев — то ли Гарри, то ли Уильям, она не помнила точно, какой из них, — выглядел точь-в-точь как он. Почувствовав ее присутствие, Питер поднял голову.

— Тот звонок? Он был от Холлис. Девушки, с которой я встречаюсь.

Фрейя ждала, гадая, скажет ли он о Холлис что-то еще. Некогда она выслушивала о его девушках больше, чем ей хотелось бы знать. В начале отношений они всегда казались Питеру богинями на земле, пока в них не начинали обнаруживаться изъяны. Фрейя была хорошим слушателем, но этот шаблон ее утомил. Если ей не изменяла память, только за один тот семестр Питер сменил трех подружек, если не считать нескольких затянувшихся до утра свиданий.

— А чем ты сейчас занимаешься? Я имею в виду твою работу в Штатах.

Под его взглядом Фрейя начала чувствовать смущение. Все происходило сразу после завтрака; на ней была футболка для сна, и она еще не расчесывалась. Питер вдруг стал уделять ей больше внимания, чем раньше? Но ведь он только что обмолвился о своих отношениях с… как там ее?.. Холлис.

— Я устроилась работать на факультете искусствоведения, недалеко от маминого дома.

— Так ты по-прежнему в искусстве.

— Это только на время.

Она тотчас же пожалела о своей честности, но теперь должна была объяснить:

— Помогаю сортировать слайды, которые преподаватели используют для лекций по истории искусств. Каждый нужно пометить всевозможными категориями. Это часть большой работы по оцифровке коллекции.

Ей даже не нужно было смотреть на его реакцию, она и так знала, что он думает: такая работа как раз по ней. Однажды, еще когда они вместе проходили практику, Питер заметил: «Ты у нас занимаешься мелкой работой за кулисами, а я выхожу на сцену и представляю общую картину». После этого комментария Фрейя на несколько недель устроила ему «веселую жизнь».

— Значит, ты с тех пор так и не возвращалась сюда?

— Нет.

Она помолчала.

— Эта комната… он привык сохранять в ней свой особый порядок. У меня такое странное чувство, словно он по-прежнему мог бы находиться здесь, если бы все не было… — она сделала неопределенный жест рукой, — перевернуто вверх дном. Кажется, что его каким-то образом изгнали. Как будто ему пришлось уйти, чтобы обрести мир и покой где-то в другом месте.

— Они же были тебе как родители.

— Мистер Алстед был больше… как дедушка, мне кажется. Он рассказывал истории. Дал мне особенную монету, которую я должна была хранить, потому что она обладает силой отличать хорошее от плохого, и она все еще у меня.

Это прозвучало так по-детски! Ей хотелось выглядеть близкой спутницей Алстедов, а не подопечной, с которой они нянчились.

— А он когда-нибудь рассказывал тебе истории… про картины?

Так вот, значит, что на самом деле интересовало Питера.

— Я хочу сказать, даже тогда ты ведь должна была понимать, что это настоящие шедевры. Если бы я вырос в доме, где на стенах висит такое…

Он оборвал себя, не договорив.

Фрейя вспомнила рассказы Питера о его семье, где искусство не понимали и не ценили. Он потратил годы, доказывая отцу, что можно построить успешную карьеру в этой сомнительной области.

Питер пожал плечами, но в его жесте она усмотрела несбывшиеся ожидания. Вдруг Фрейя поняла: он не получил желаемое — не выяснил о картинах то, что ему было нужно.

Отлично. Она поднялась и обеими руками решительно толкнула кресло назад. Оно откатилось и с глухим стуком ударилось в стену позади нее. Фрейя вышла в центр комнаты и встала перед полотнами, выстроенными в ряд на полу. Изображенная на них женщина в темном могла, казалось, жить в любом культурном городе того времени: Париже, Бостоне, Буэнос-Айресе.

— Начать с того, что она такая независимая и так соответствует тому миру. Ей никто не нужен. Он должен был хорошо ее понимать, чтобы передать это.

— Ты меня удивляешь. Я никогда не рассматривал тебя как женщину, которая способна фантазировать о том, каково это — быть чьей-то музой. А ты бы хотела? Как Северина Риис?

— Так ее звали?

Фрейя снова посмотрела вниз, на таинственную фигуру в черном.

— Мне кажется, я никогда не думала о ней как о конкретном человеке, у которого есть имя.

Эти слова прозвучали в духе ее матери. Фрейю передернуло; она так и слышала громкий смех Маргарет, с которым она изрекла: «Ее имя? Я никогда не знала, что у нее было имя. Не уверена, что хочу, чтобы оно у нее было!» Фрейя не припоминала, чтобы в голосе Маргарет когда-нибудь звучала большая выразительность.

Конечно, для Питера важно было точно установить время и место написания каждой картины, поскольку это являлось частью его работы. Когда Фрейя боковым зрением взглянула на него, ей на мгновение показалось, будто Йон Алстед снова в комнате. Но когда он поднял руку, чтобы убрать прядь волос, упавшую на глаза, этот жест был так характерен для Питера, что иллюзия исчезла, лопнула, как мыльный пузырь. Фрейя поняла, каково было Софии видеть его у себя в доме. Наверняка каждая встреча с ним напоминала ей о том, что Йону никогда больше не стоять здесь.

— Так какие у тебя планы на сегодня? — спросил он.

Трудно было сказать, жаждал Питер, чтобы она поскорее ушла, а он мог вернуться к работе, или же хотел продолжить их разговор. Но причин не отвечать ему она не видела. Фрейя снова уселась в кресло, которое заскрипело, когда она откинулась на спинку.

— Собираюсь заняться поисками отца.

— Поисками? Он что, потерялся?

— Он…

Она задумалась, как это лучше преподнести.

— Он прячется.

— От тебя?

— От своих врагов.

Подчеркнув эту фразу, Фрейя выпрямилась и положила локти на стол мистера Алстеда, прижимая их к твердой поверхности так, словно полированное дерево могло поддаться ее мускулам.

— Скандальная личность?

— Не в публичном смысле. Это связано с его работой во время холодной войны.

— Шпион?!

Питер был по-настоящему изумлен. Хотя его семья переехала в Калифорнию, когда он был еще маленьким, Питер родился и провел раннее детство в Шотландии, куда «Шеврон корпорейшн»[11] отправила его отца, инженера-механика, на работу по оснащению нефтедобывающих платформ в Северном море. Его мать выросла в Абердине.[12] Он, как никто другой, мог понять, каково было Фрейе провести годы своего детства за границей, прежде чем вернуться «домой», в незнакомую американскую культуру.

— Ты никогда не говорила о своем отце. Только о матери и ее любовнице.

Питер также был одним из первых, кому она решилась рассказать о своей матери. Его бесстрастная реакция человека, выросшего в Калифорнии, помогла Фрейе принять отношения Маргарет и Териз.

— Ну, я живу к ним ближе, поэтому и вижусь с ними чаще.

— А как часто ты видишься с отцом?

— По-разному. Я встречалась с ним один раз в прошлом году, но нам удалось провести вместе всего один час. Он ушел от нас, когда мне было четырнадцать, и с тех пор я в основном лишь ревниво слежу за ним издали. Но я узнала, что сейчас он в Лондоне, и у меня даже есть его нынешний адрес. Надеюсь, нам удастся пообщаться. А ты как? Трудно пахать на Мартина и заниматься научной работой одновременно? — продолжила она выуживать интересующую ее информацию. — Или ты теперь командуешь стажерами, заставляешь их подавать тебе чай?

— Конечно. Прямо как нас заставляли когда-то.

Снова повеселев, Питер играл с карандашом на столе.

— Там все по-старому. Мартин закручивает гайки. Думаю, осенью начну искать новую работу. У меня была защита прошлой весной. От Мартина я взял все, что мог. Время двигаться дальше.

— Он напишет тебе хорошую рекомендацию.

Питер совершил по меньшей мере одну крупную ошибку, о которой Мартин не станет упоминать, и все благодаря ей. Фрейя попыталась понять, подумал ли Питер о том же, но он ничем этого не выказал, поэтому она продолжила:

— Я не удивилась, когда София сказала мне, что они поручили продажу Дюфрену. Мартин и мистер Алстед были старыми друзьями.

— Значит, вот каким образом ты попала на стажировку.

— Вероятно, — ответила Фрейя и, прежде чем Питер смог озвучить тот факт, что сам-то он получил место в галерее единственно за выдающиеся заслуги, быстро продолжила: — Но… Мартин говорил, почему он возложил эту миссию на тебя? Это достойное задание для тебя?

— Риис значительнее, чем думают люди. Ему не уделили и сотой доли того внимания, которое должны были бы. Особенно это касается его последних работ.

Питер сделал еще один глоток воды, и Фрейя заметила металлический браслет дорогих наручных часов. Подарок от его новой девушки?

— В следующем месяце я буду делать доклад на конференции искусствоведов. Вообще-то это была идея Мартина, чтобы я представил кое-какую новую информацию о Риисе всего за пару недель до аукциона.

— А что о нем можно найти нового?

— Интересно, что ты спрашиваешь. — Вид у Питера был горделивый и таинственный. — Скажем так, я сделал небольшое открытие. Оно может не лучшим образом отразиться на репутации художника, но это очень важно с точки зрения его творчества.

— А продажам не повредит, если ты выставишь автора в плохом свете?

Она подумала о том, что Софии, возможно, придется продать дом.

— Необязательно.

Питер умолк. Фрейя ждала объяснений, и в конце концов он продолжил:

— Биографы постоянно разоблачают пороки тех, о ком пишут. Пикассо, Уайет, Гоген… Роберт Фрост, если на то пошло. Презренные люди эти художественные гении. Неплохая компания для Рииса. Пятно дурной славы может даже поднять цену.

— Если окажется, что Риис был мерзким человеком, это причинит боль Софии.

Фрейя пыталась представить себе, что за открытие мог сделать Питер. Может быть, он узнал о каком-то скандале, нашел какие-нибудь дискредитирующие записи?

— И мистер Алстед всегда…

— Знаешь что? Получить их одобрение — не самая приоритетная моя задача. А теперь, если не возражаешь, мне нужно поработать.

Сквозь очки Питер уставился в свои бумаги. Его грубость разозлила Фрейю, и ей уже не хотелось спрашивать о чем-то еще. Ничего не оставалось, кроме как развернуться и уйти.

Большую часть уик-энда Фрейя слонялась неподалеку от того места, адрес которого дала ей София: вела наблюдение за кривыми кирпичными постройками. Наконец субботним вечером она увидела знакомую тощую фигуру. Согнувшись и низко повесив свою седую голову, ее отец приближался к ряду магазинчиков и домов.

— Папа! Логан! Логан Мур!

Логан попятился и обернулся, как всегда, со встревоженным взглядом на угловатом лице. Когда он уже научится узнавать голос собственной дочери? Фрейя вышла из тени соседнего здания, чтобы успокоить его.

— У тебя всегда такой вид, будто ты ожидаешь увидеть болгарина с отравленным зонтиком, — сказала она.

— Это не выдумка, Фрейя. Это произошло на самом деле!

— Да знаю, — откликнулась Фрейя. — Марков,[13] тысяча девятьсот семьдесят восьмой.

— Преступников так и не поймали.

Лишь морщинки в уголках глаз Логана и слабая улыбка подсказывали Фрейе, что отец рад ее видеть.

— Значит, тебе удалось сюда вернуться.

Логан, словно его мучила боль, изогнул дугой спину и потер шею рукой. В другой руке он нес пакет с покупками.

— Пришла повидать меня? Я купил какой-то индийской еды по пути домой.

Солнце низко висело на небе. Он не спросил, как она его нашла. Оглядываясь на каждом углу, Логан показывал дорогу. Они вошли в здание и, одолев два лестничных марша, поднялись к его съемной квартире. Сняв несколько уровней сигнализации, он повернулся и строго посмотрел на дочь.

— Когда мы виделись последний раз? Тогда, в чикагском аэропорту?

— Да. В октябре прошлого года. Перед моим отъездом.

— Ты повзрослела наконец, нашла настоящую работу?

Логану не нравился ее образ жизни в Чикаго, все эти друзья из колледжа, непостоянные заработки.

— Факультет искусствоведения в университете. Териз узнала, что там было место, и сочла это стоящим занятием, — сказала Фрейя и, прежде чем он успел ответить, быстро продолжила: — Они с мамой думают, раз я работала там и прошла несколько курсов, так должна и дальше там учиться. Этим летом у меня должны были быть подготовительные занятия. Но София прислала мне билет. Чтобы я приехала сюда.

Логан задумчиво покачивал головой. Трудно было сказать, как он оценивает решение Фрейи. Вероятно, отец не одобрял ее постоянное нежелание заниматься карьерой. Но ему было по душе, что в своих планах на лето она пошла против желаний Маргарет. Пришло время сделать это.

Пока Фрейя раскладывала покупки по забрызганным жиром стенным шкафам, из соседней комнаты до нее доносилось поскрипывание ручки по бумаге. С тех пор как она видела отца в последний раз, тот, кажется, бросил пить. По крайней мере, Фрейя не увидела в помещении ни одной бутылки. По убранству комнат можно было судить о вкусе их хозяйки: диваны, обтянутые полосатым ситцем, обои в цветочек, вазы с сухими листьями и низкие стеклянные столики. Книжные шкафы владелица явно не считала необходимостью. Книги, бумаги и документы Логана были распиханы по коробкам, выстроившимся в ряд вдоль стен, навалены на подоконники, занимали все столы и даже каминную полку, откуда рисковали рухнуть в любой момент.

Теперь над грудами книг потянулся пряный запах соуса с тмином и кориандром, исходивший от купленного в супермаркете карри. Окруженная ароматами, Фрейя вышла из кухни. Посреди хаоса были свалены в кучу и нагромождены друг на друга книги разной тематики: музыка, КГБ, мировая политика, международное право. Она предположила, что отца послали в Лондон под неофициальным прикрытием для работы, о которой он не мог распространяться, но, конечно, спрашивать ничего не стала.

Опершись на подушки, Логан сидел на краю дивана, полностью погруженный в работу. Его маленький телевизор с убавленным до тихого шепота звуком был настроен на канал Би-би-си, но глаза не отрывались от пачки линованной бумаги, прикрепленной к планшету, который лежал на его приподнятых коленях, пока он писал. Копна седых волос, давно нуждающихся в стрижке, брови, кустящиеся над свирепыми глазами, изящные и тонкие запястья — Логан Мур походил на римского императора, подписывающего указы, последствия которых кое для кого из его неудачливых подданных обещали быть смертельными. Самой характерной чертой, доставшейся Фрейе от отца, были его глаза — темные по краям радужные оболочки, разукрашенные крапинками и завитками всех оттенков серого, от светло-серебристого до почти черного.

Фрейя стояла перед ним, как просительница, зная, что он ощущает ее присутствие. Но Логан не поднимал головы от планшета и продолжал писать, пока она не заговорила:

— Папа, София продает картины.

Логан пожал плечами и все равно не поднял глаз.

— Они теперь принадлежат ей, — сказал он. — Она может делать с ними все, что хочет. Давай уже сюда это карри. Я не ел весь день.

— Мне бы не хотелось, чтобы она их продавала.

Фрейя осторожно принесла две тарелки с горячей едой туда, где сидел Логан, так как стол, за которым они могли бы поесть, был доверху завален книгами.

— София говорит, что вынуждена, то есть она больше не может себе позволить жить в этом доме. Но их жилище в любом случае не будет прежним без этих картин.

— Я думал, датчане лучше обеспечивают своих государственных служащих на пенсии.

Логан говорил и жевал одновременно, тыкая в сторону Фрейи вилкой.

— Возможно, она преувеличивает. Часто женщинам кажется, что, сколько бы ни оставили им мужья, этого мало. Они переживают, но их мучает чувство утраты, а не недостаток средств на банковском счете. В любом случае, я не припоминаю, чтобы София так уж увлекалась искусством. Это он таскал картины с места на место, не мог выпустить их из виду.

— Она рассказала мне о том, как они чуть не опоздали в аэропорт, когда уезжали из Бухареста, потому что нужно было упаковать коллекцию.

Логан заинтересованно поднял глаза, поэтому Фрейя продолжила:

— Ты в курсе, почему они уезжали в такой спешке? Мистер Алстед никогда не говорил об этом, но теперь София мне рассказала. Их выгнали из-за грязного предательства человека, которого они хорошо знали.

Она сделала паузу, смакуя цыпленка в нежном ароматном соусе.

— Хватит! В следующий раз не будем встречаться здесь. Пойдем в парк или еще куда-то.

— Да ладно тебе. Ты действительно думаешь, что они стали бы прослушивать это место?

Логан нахмурился и несколько минут жевал в тишине.

— Там добавка есть?

— Конечно.

Фрейя потянулась за его тарелкой. Она ожидала, что отец проявит больше интереса к ее информации.

— Так, э-э-э… от чего умер Йон? София говорила?

Логан задал этот вопрос вполголоса, когда она наклонилась к нему, и, казалось, не собирался отпускать тарелку, пока не получит ответа. Какое-то мгновение они тянули ее каждый на себя, пока Фрейя, раздраженная этой детской игрой, не дернула изо всей силы.

— У него был рак. Ясно?

Логан ослабил хватку и отпустил руку. Фрейе пришлось поспешно восстанавливать равновесие, чтобы не вывалить содержимое тарелки, скользкой от соуса, на светлый ковер.

— Я так и знал, — объявил он, глядя в сторону. — Можешь, как обычно, назвать меня параноиком, но я тебе говорю: все точь-в-точь как рассказывал тот парень. В книге. Она у меня где-то здесь.

Логан неопределенным жестом обвел стены.

— Оказывается, нас чертовски облучали. Ты приходил в какое-нибудь правительственное здание, приглашенный якобы на встречу. У них там были такие комнаты, куда тебя отводили для ожидания. Через пару часов тебя отправляли домой, мол, вызвавший тебя вынужден был срочно уехать или что-то в этом духе. Но теперь выясняется, что на самом деле эти комнаты были построены для того, чтобы облучать нас рентгеновскими лучами все это чертово время. Рак появляется только годы спустя…

— Папа, — произнесла Фрейя с мучительным ощущением чего-то тяжелого, как камень, переворачивающегося у нее в желудке. — Ты же не упоминал ни о чем таком в том письме, которое написал Софии? После его смерти?

— Они делали это со всеми, кто, по их мнению, был иностранным агентом. Значит, это был рак. Я мог бы догадаться.

— Так тебе нести добавку или нет?

— Нет. С меня хватит, — фыркнул Логан и с таким видом, словно она его чем-то обидела, схватил планшет с ручкой и начал яростно строчить.

Вымыв тарелки и все прибрав, Фрейя вернулась в комнату. На этот раз, когда она убрала со стула стопку книг и села рядом с ним, Логан отложил ручку, хотя головы не поднял.

— Итак, в конце концов они до него добрались.

— У многих людей рак, папа.

— Как София это переживает?

— Думаю, хорошо, что я здесь.

Фрейя решила воспользоваться возможностью оправдать свой приезд:

— Арт-дилеры перевернули ее дом вверх дном. Один из них практически поселился там, ходит туда-сюда весь день. Питер Финч.

Фрейя почувствовала, как дрогнул ее голос, когда она произносила это имя.

— Мы были знакомы раньше; Питер работал в галерее тогда же, когда и я, по программе колледжа. Он накопал что-то на Рииса, но не говорит, что именно. София попросила меня присматривать за ним.

— Похоже, у тебя что-то было с этим пареньком.

Она тут же пожалела, что упомянула о Питере. Логан был слишком проницателен, чтобы не раскусить ее. Он же, поджав губы, продолжал:

— Прежняя страсть еще не прошла? Почему бы тебе не затащить его в койку и не выведать все секреты?

Фрейя не выказала никакой реакции по поводу последнего замечания.

— Это невозможно. У него отношения.

— Господи ты боже мой. Какой ты еще ребенок.

Логан смотрел на нее почти восторженно.

— Ладно. Обсудим это позже. Вернемся к Алстедам. Тебе что-нибудь от него досталось?

— От мистера Алстеда? Мне досталась его старая монета, которую я всегда хранила.

Фрейя была рада сменить тему. Она давно собиралась показать монету Софии, но все забывала.

— Да не это! По завещанию. Может быть, твоей матери. Он что-нибудь ей оставил?

— С какой стати? Я уверена, что все перешло к Софии.

— Ладно. Теперь послушай. Минуту назад ты сказала, что этот парень в отношениях, или как-то так, без разницы. Ты бы видела, на что была способна твоя мать.

Произнося слово «твоя», Логан ткнул ручкой в сторону Фрейи.

— Возьмем Алстеда. Такая малышка, как ты в то время, не могла это понимать, но он был слепо и безрассудно в нее влюблен.

— Я не верю. Мистер Алстед никогда бы…

— Ну, Йон пытался это скрывать. Но насколько все привыкли считать его святым, настолько его страсть не могла быть более очевидной. Он глаз не сводил с твоей матери. Мы все время дразнили его по этому поводу, и София, и Маргарет, и я.

Фрейе вспомнились поздние вечера в Висконсине, как она пыталась не слушать, когда имя Алстедов упоминалось в спорах ее родителей. Насмешливый тон отца, которым он произнес слово «святым», говоря о Йоне Алстеде, воскресил в ее памяти все. Звук этого голоса был для нее сигналом к тому, что надо бросить любые занятия, незаметно удалиться вверх по лестнице в дальнюю часть дома и скрыться за старой дверью. Но вибрации их поочередно орущих голосов, хоть и неясных, все равно проникали сквозь стены и пол, подобно пульсациям сердца.

— Задача заключалась в том, — продолжал Логан, — чтобы воспользоваться этим в своих интересах.

— Я знаю, что вы пользовались… в своих интересах.

Фрейя чувствовала, как пылает ее лицо, и пыталась убедить себя в том, что это не из-за Питера.

— Я все знаю. Когда Алстеды уезжали, мы жили в их доме. Они покупали нам всякие вещи в этих своих магазинах…

— Не будь ханжой.

Логан запустил палец в рот, выковыривая застрявший между зубов кусочек куриного мяса.

— Ты тоже извлекла кучу выгоды. Многое в своей жизни я делал ради тебя. Люди постоянно мне что-то предлагают. Так было всегда. И этот дар достался тебе от меня. Разве ты не занимаешься тем же, когда приезжаешь сюда и живешь за счет Софии? И не нужно конфузиться! Я просто пытаюсь кое о чем напомнить.

Фрейя не конфузилась. Она была возмущена. Как он не видит, что все совсем наоборот и ее приезд сюда — это помощь Софии? И эта шутка о том, чтобы соблазнить Питера и выведать его тайны, была в духе Логана, совсем как обвинения в инсинуациях и интригах, которыми ее родители бросались друг в друга. Фрейя давно решила: она никогда не будет играть в подобные игры.

— Слушай, — продолжил он уже мягче. — Возможно, мы растили тебя в несколько необычных условиях, так как были ввязаны во всякие запутанные делишки. Это не слишком на тебя повлияло, но кое-что все-таки лезет сейчас наружу. Просто я хочу донести до тебя: нет ничего плохого в том, чтобы использовать свой природный шарм. Что касается Софии, разумеется, ты всегда должна быть на ее стороне, но этот парень… Ты помни, у тебя внешность матери, ты одарена многим, что может работать на тебя. Когда он размякнет и выболтает все, просто постарайся извлечь из этого какую-нибудь пользу для себя. А по поводу отъезда Алстедов из Бухареста… больше ни слова об этой истории здесь. В следующий раз пересечемся в каком-нибудь безопасном месте, и я все тебе расскажу.

— Не проще ли снова встретиться здесь? Они же не будут…

— Я пришлю тебе карту.

КОПЕНГАГЕН, 1905 ГОД

Вторник, 7 ноября.

Сегодняшний день обещает быть заполненным отрезвляющей рутиной. Для меня это прежде всего домашнее хозяйство: составление меню, кое-какая мелкая уборка, поход на рынок за продуктами; затем второй завтрак — нужно подать тарелку хлеба с маслом и сыром. Мое любимое время наступает после полуденного перекуса, хоть и не каждый день, потому что если нужно принимать гостей, это иногда занимает много времени. Потом я готовлю обед, за которым следует период тихого чтения и шитья перед сном. Сегодня у нас, к счастью, не было посетителей.

После Парижа я вернулась к размеренной жизни Копенгагена скорее, чем мне бы того хотелось, хотя все естественным образом обернулось к лучшему, ведь я вышла замуж. Меня срочно вызвали назад домой в июле тысяча девятисотого года, когда фру Эльна Моерх уехала к себе в деревню ухаживать за умирающими родителями. После отъезда давнишней экономки дядя Мелькиор решил, что пришло время мне проявить навыки ведения домашнего хозяйства.

Мы со Свеном никогда не знали своих родителей. По рассказам, наша мать, сестра Мелькиора, оставила нас на дядино попечение, прежде чем последовала за нашим отцом в загробный мир; там они посмертно нашли способ благословить свой союз, как не смогли сделать это при жизни. По крайней мере, так я любила представлять себе, когда была маленькой, мысленно споря с домоправительницей нашего дяди. Фру Моерх, сама вдова, получала необъяснимое удовольствие, напоминая нам с братом о том, что мы, незаконнорожденные сироты, обязаны всем в своей жизни щедрости и доброте нашего дяди.

— Живете как в сказке, имеете в своем распоряжении любые жизненные блага, а многим другим повезло гораздо меньше, — нараспев произносила она голосом, который был странно успокаивающим и одновременно мрачным.

Позже, когда я гуляла по улицам Парижа, где смехотворные молодые люди носили плащи с капюшонами, бархатные костюмы и длинные волосы, выставляя напоказ свою богемную неординарность, перед моим мысленным взором всегда представал образ Эльны Моерх. В своих одеждах из черной шерсти, со связкой ключей на талии, являя собой авторитетный источник всех на свете важных знаний и ответов, экономка рассудительно качала головой. Пока мы росли, она не ставила на нас крест. Скорее, пыталась вложить чувство собственного достоинства в подростков, находившихся под ее диктаторской ответственностью. Однако малейшее отклонение от эталона в нашем поведении побуждало фру Моерх напомнить о том, что ребенок, появившийся от союза, который никогда не был по-настоящему освящен в браке, вероятнее всего, не кончит ничем хорошим (если только не будет абсолютно чист в помыслах и деяниях). В результате мы со Свеном научились играть роли благонравных молодых людей, усвоив, что такой показательный спектакль приносит желанное вознаграждение.

Моему брату понадобились многие годы, прежде чем он смог избавиться от этой нелегкой роли добродетельного племянника. Еще долгое время после того, как Свен отправился в Париж, где нужно было готовить уроки на французском языке и требовались рекомендательные письма, он оставался все тем же образцовым учеником и любимцем преподавателей, придерживавшихся весьма традиционных воззрений. Поскольку брат был старше, к тому же мальчик, ему разрешили уехать намного раньше и пробыть в Париже намного дольше, чем мне. Помню, как долго и с какими ухищрениями мне пришлось умасливать дядю Мелькиора и сгибать волю его грозной экономки, убежденной, что я должна развивать свои неудовлетворительные навыки ведения домашнего хозяйства вместо этой поездки в Париж, которую она крайне не одобряла. Но я мечтала о побеге из-под ее контроля, а также об избавлении от жутких обязанностей, падавших на мои плечи всякий раз, когда фру Моерх валил с ног (что с ней случалось часто в те годы) внезапный приступ необъяснимой лихорадки, которая проходила так же внезапно, как и нападала на нее.

Но мои надежды на обретение в Париже свободы не оправдались, поскольку опека старшего брата не оставляла у меня ощущения таковой. Все те семь месяцев (так быстро пролетевших), что я провела в этом городе вместе со своими спутницами, Сусси Гутенберг и Дорте Браннер, с которыми делила жилище, Свен исполнял роль педантичного и покровительственного провожатого, когда бы мы ни попросили его вывести нас в общество. Разумеется, мы не могли пойти куда-либо без сопровождения. Даже в конце, когда я плакала по поводу своего отъезда из Парижа, Свена нисколько не тронуло мое горе. Он надменно рассуждал о моем долге, прямо как фру Моерх.

Простившись с великолепием и эксцентричностью Парижа, я писала брату из болезненно скучного Копенгагена письма о том, как изо всех сил стараюсь научиться управлять домом нашего дяди, как пытаюсь добиться хоть какого-то уважения от кухарки, по-прежнему считающей меня взбалмошной девчонкой и неохотно выполняющей мои распоряжения, как принимаю гостей дяди Мелькиора, этих древних и почтенных ученых, которые всегда сидят за столом с таким видом, будто никогда уже больше не поднимутся и не отправятся домой. Но Свен ни разу не откликнулся на мои письма с сочувствием. Думаю, он воспринимал их как обычные женские жалобы.

Вероятно, каждая невзгода действительно таит в себе невидимое до поры благо. В те месяцы я прониклась осознанием обязанностей и обрела навыки ведения домашнего хозяйства, которые необходимы девушке, если она хочет стать для кого-то хорошей женой, особенно в доме без слуг. Я выполняю всю урочную работу в кратчайшие сроки, и у меня остается достаточно времени для того, чтобы позировать Виктору и заниматься тем, что имеет для меня первостепенное значение.

Пятница, 10 ноября.

Если желание поселилось в твоем сердце, очень трудно от него отказаться. Нетерпеливые и импульсивные черты своего характера я смиренно воспринимаю как наследство, доставшееся мне от матери, в которой эти качества были слишком сильны; в конечном итоге они привели ее к грехопадению и лишению Божьей благодати. Обретет ли когда-нибудь покой душа моей мамы? То, что от пропащей матери все эти черты перешли ко мне, неоднократно подчеркивалось и дядей, и его экономкой, растившей нас. Разными способами оба выражали веру в то, что при надлежащем образе жизни я смогу избежать подобной судьбы. Обнадеженная их уверенностью и воспитанная под их опекой, я продолжаю бороться с этими страстями всякий раз, когда распознаю их в себе. Стремление стать хорошей женой — часть моей работы над собой. Я надеюсь, размышления на этой странице помогут моим стараниям.

Поддерживать мою решимость мне помогают воспоминания о знакомстве, романтических отношениях и свадьбе с мужчиной, который в моем сердце на первом месте. В Париже мы с Виктором знали друг друга только в лицо. Скандинавские художники создали свободное сообщество, члены которого имели обыкновение собираться в конце недели, чтобы совершить вылазку в сельскую местность или устроить вечеринку в чьих-нибудь арендованных комнатах, где мы наслаждались мягким светом бумажных фонариков и дешевым красным вином. Виктор не всегда посещал эти мероприятия, а когда появлялся, сила эмоций вкупе с застенчивостью заставляли его держаться на заднем плане. Там он либо сидел в одиночестве, либо пускался в длительные дискуссии с каким-нибудь терпеливым другом, чей взгляд, привлеченный притягательной силой шумных гуляк, периодически устремлялся за неплотно задернутую занавеску или в широкий дверной проем.

В кругу своих товарищей Виктор имел определенную репутацию, поскольку его работы были слишком не похожи на то, что делали другие. Среди датских студентов в Париже циркулировал приписываемый ему афоризм: «Я пришел сюда учиться рисовать, а не копировать». Кое-кто из датских преподавателей предупреждал своих воспитанников опасаться «заразы» современных французских тенденций в живописи. Но Виктор Риис давно занял такую позицию даже по отношению к своим учителям в Копенгагене, с самых ранних дней рисуя в собственной неповторимой манере. В результате, хотя некоторые преподаватели и многие товарищи по занятиям восхищались техникой и силой работ Виктора, уважаемые профессора объявили его творчество слишком нетрадиционным, заявив, что оно не соответствует их стандартам. В итоге Виктор никогда не получал наград и стипендий, которые по праву причитались человеку его таланта.

В целом он добился большего признания в Париже и среди некоторых лондонских критиков, чем у себя на родине. Даже средства, необходимые для его поездок за границу, шли не из призового фонда Датской академии, а от друзей и родственников, которые собирали деньги, чтобы он мог поехать в Париж. Виктор благодарил их за помощь, но делал это холодно, вне всяких сомнений убеждая себя в том, что исключительно ради искусства, а не лично для себя он может принимать подобную щедрость.

Не припоминаю, чтобы мы обменялись в Париже хоть словом. Я знала Виктора Рииса в лицо и могла различить его в толпе. Он был худощав, всегда безукоризненно одет. Несмотря на несколько заурядную его внешность, язык не повернулся бы назвать Виктора непривлекательным, с его тонкими чертами лица, аккуратной бородкой и вечно взъерошенными волосами. Обычно сдержанный в мимике и жестах, он разительно менялся, когда со страстью выражал свое мнение в дискуссиях об искусстве. Поскольку мы с ним никогда не общались, по возвращении в Копенгаген для меня оказалось большим сюрпризом появление Виктора на пороге дома моего дяди. Правда, после этого первого визита на протяжении осени и зимы он приходил к нам в гости каждую неделю.

Во время этих воскресных визитов мой будущий муж оставался таким же молчаливым, каким был в Париже. Я ощущала, как раздражают дядю Мелькиора односложные ответы молодого человека на его банальные высказывания. Для моего патриотичного дядюшки серебряная медаль, присужденная Виктору на Парижской выставке, мало что значила. Он бы оценил его достижения более высоко, получи Виктор награду в нашем Шарлоттенборге,[14] предмете национальной гордости. Также, будучи видной в академических кругах фигурой, профессором ботаники в университете, персоной важной, по его собственному мнению, разделенному и обществом, к которому он принадлежал, дядя хотел бы, чтобы Виктор выказывал ему больше почтения. Но в то же время своим прагматичным взглядом Мелькиор видел, что его осиротевшая племянница не привлекает большинство известных ему молодых людей подходящего положения, а потому сватовству не препятствовал.

Тем временем Свен прислал из Парижа ответ на мое письмо. В своей новообретенной светской манере он писал, что я должна благодарить судьбу за внимание к моей персоне человека, признанного одним из значительнейших художников современности. Что до моих собственных взглядов на этот счет — я по-прежнему все время думала о своих студенческих днях, а Виктор олицетворял неразрывную связь с тем миром. В отличие от дяди я считала преимуществом тот факт, что творчество Виктора с большей охотой признали за границей. Я представляла себе, как, поженившись, мы будем путешествовать по всему миру и даже, возможно, поселимся в каком-нибудь зарубежном городе, где Виктор сможет снискать благосклонный прием критиков и завоевать репутацию, а также рынок для своего творчества.

В самом начале наших романтических отношений Виктор рассказывал, какой запомнил меня по Парижу, изумляя упоминанием множества деталей, на которые обращал внимание, когда я проходила мимо и не подозревала, что за мной наблюдают. Удивительно, но уже тогда он начал придумывать композиции картин с включением моей фигуры. Не зная, как ответить, я заверила Виктора в том, что тоже знала о его присутствии в сообществе художников, приехавших в Париж из северных стран.

После того как он поговорил с моим дядей, но прежде, чем мы объявили о помолвке, Виктор пришел встретиться со мной наедине и попытался объяснить глубинные причины той связи, какую чувствовал между нами. Высказывая мысли, которые, должно быть, вынашивал долгое время, он уверял меня, что я могу играть значительную роль в его творчестве, если готова позировать для него. Прежде чем я успела ответить, Виктор вдруг странным, смущенным тоном, запомнившимся мне навсегда, выпалил, что хочет открыть женщине, которая станет его невестой, всю правду о том, чем будет для нее брак с ним. Он рассказал о своей неврастении, о мучительной боли в спине, которую время от времени испытывает и тогда вынужден отказываться от рисования и обращаться к врачам. А медики утверждают: его здоровье будет подорвано окончательно, если он не организует свою жизнь таким образом, чтобы исключить из нее любые беспокойства и волнения. Самым деликатным образом Виктор поведал, что, хотя у него вполне достаточно сил для супружеских отношений, ему не рекомендуют иметь детей, поскольку те шум и гам, которыми юные создания наполнят дом, вероятно, нанесут непоправимый вред его нервной системе, а это, в свою очередь, самым негативным образом скажется на творчестве. Виктор также добавил, что мы не сможем часто бывать в обществе, а должны всецело посвятить свои жизни служению искусству.

Мысленно возвращаясь к тому разговору, я восторгаюсь его абсолютной прямотой и должна признать, что вступала в брак без каких-либо ложных представлений о нашей будущей совместной жизни. Вот только я, пожалуй, не предвидела, какой оборот примут мои мечты, а также не вполне понимала всю глубину одиночества, на которое обрекала себя, соглашаясь на это замужество.

БУХАРЕСТ, ЛЕТО — ОСЕНЬ 1984 ГОДА

Возвратившись с работы домой, Йон находит Софию в дальнем конце сада сидящей в белом кресле. Ее сгорбленная фигура кажется такой беззащитной на фоне винограда, желтых роз и спелых вишен соседского дерева, чьи корявые ветви проникают в их сад через высокую стену. За три недели, прошедшие со времени ее приезда в Бухарест, София не видела никого, кроме мужа. Несмотря на то что сейчас лето, ее кожа все время холодна на ощупь, как у человека в состоянии шока. Ее лицо в лучах позднего солнца выглядит бледным и бесстрастным.

На кухонном столе стоит поднос с двумя тонкими стаканами и хрустальным графином. Йон наклоняется, чтобы взять поднос, и, щурясь от солнца, шагает с ним по траве в сторону жены.

Он понимает, что София по-прежнему пребывает в трауре, но ничего не говорит из боязни, что любое упоминание может вызвать у нее гнев или истерику, а это было бы хуже теперешнего ледяного молчания. Мучительные процедуры в Норфолке не привели к желанной беременности, а ранее они договорились, что эта попытка непременно станет последней. Много лет назад, когда юная англичанка, студентка университета, приняла предложение молодого датского дипломата выйти за него замуж, они обсуждали свои мечты. София пылко описала их большую семью — минимум четверо или пятеро детей. Из нее получилась бы прекрасная мать. Йон представлял, как она будет усаживать малышей себе на колени, следить, чтобы они не забывали надевать варежки, варить им какао, гордиться их школьными и спортивными достижениями, наблюдать, как они гоняются друг за дружкой по тропинкам в тени деревьев за городом, куда их семья будет выезжать по выходным. Усилия, направленные на создание этого будущего, сохраняли их брак долгие годы, но теперь, когда ей сорок четыре, а ему пятьдесят один, они должны вступить в новую фазу. Благоразумное решение не взваливать на себя дополнительные расходы и не рисковать здоровьем, отваживаясь на новый курс лечения бесплодия, кладет конец их мечтам.

— Сегодня приходили двое мужчин, — произносит София новым для нее, тихим голосом, — ремонтировать телефон. Ты ничего мне об этом не говорил. Но они были абсолютно уверены в том, что он нуждается в ремонте.

— И как, они все сделали?

Йон наполняет стакан и протягивает его жене. Как кто-то мог узнать? В Румынии нет телефонных справочников, чтобы никто не мог воспользоваться ими для подрывной деятельности. И гудок не всегда бывает, когда снимаешь трубку. Даже если кому-то посчастливилось услышать в трубке гудок, зачастую телефонные линии перекрещиваются. Хенрик Экерс научил Йона говорить: «Gresala, gresala!» — если тот слышит чей-то незнакомый голос на линии. «Gresala» переводится как «ошибка». Это деликатный способ избежать прослушивания твоего разговора или обвинения тебя в подобном же. Мол, всего лишь произошла ошибка соединения.

— Я не знаю, — говорит София, изучая послеобеденное солнце сквозь херес в своем стакане. — Когда я снимаю трубку, слышу щелчок.

— Ладно. Главное, помни инструкцию.

Необходимость следить за своими словами не только за столиками в ресторанах и в номерах гостиниц, но даже в собственном доме усиливает умственное напряжение. Будучи дипломатами, сами они вне опасности, но им нужно ограничивать любые разговоры, в которых упоминаются румынские граждане, будь то теннисный инструктор в дипломатическом клубе или человек, продающий в одном из старых кварталов древние карты и иконы из своего имущества. Йон понимает, почему пересечение границы с Австрией или Грецией даже обладателями иностранных паспортов с облегчением воспринимается как возвращение в свободный мир. Он подносит стакан ко рту и делает маленький глоток.

Когда ему наконец удается уговорить Софию пригласить Муров на ужин, удовольствие от вечера становится для той большим сюрпризом. Пышущая здоровьем Маргарет Мур в темно-синем сарафане и Логан Мур в отутюженных модных летних брюках из хлопчатобумажного твила и рубашке с короткими рукавами без галстука пребывают в отличной форме. Похвалив уютный дом своих хозяев, Муры пускаются в оживленное обсуждение еженощных пятичасовых репортажей с Олимпийских игр, которые наконец-то принесли временную передышку от полных лозунгов речей и костюмированных народных хоров, господствующих на румынском телевидении. Фрейя торжественно объявляет, что сборная Румынии заняла второе место по количеству золотых медалей после сборной Соединенных Штатов.

Пока они поглощают в столовой картошку со свининой, Маргарет рассказывает фантастические истории об их приключениях на рынке в погоне за такими деликатесами, как полузамороженные вьетнамские сардины, болгарский компот и китайский зеленый горошек. Затем Логан пересказывает последние анекдоты о Чаушеску,[15] которыми обмениваются румыны, стоя в очередях за предметами первой необходимости. Вместе муж и жена повествуют о том, что грант АЙРЕКСа[16] предполагал предоставление жилья, но по причине нехватки квартир их сначала поселили в гостиницу, а затем пожаловали им большую, но спартански обустроенную квартиру в цокольном этаже здания, в подвале которого порой стоит вода, и, когда теплеет, тысячи комаров роятся по трубам и вокруг дверных проемов — сразу стало ясно, почему эта квартира освободилась. Еще одна забавная история касается того, как при въезде в страну им приказали зарегистрировать пишущую машинку Логана с предоставлением образца ее шрифта для того, чтобы власти могли выследить их в случае, если данная печатная машинка когда-либо будет использована в подрывных целях. В девять часов восемь минут вечера, когда его жена громко смеется, Йон тайно ликует.

Вечер продолжается, и под воздействием нескольких бокалов вина Логан побуждает Фрейю встать на стул и прочесть начало любимой народной баллады о говорящей овечке и трех пастухах:[17]

Отец явно гордится этой демонстрацией памяти своего ребенка. Трудно сказать, насколько серьезно он сам относится к балладе, которая в переводе на английский лишена своего очарования. В конце декламации, пока Алстеды аплодируют, Маргарет притягивает дочь к себе. Она крепко обнимает Фрейю, а та зарывает лицо в мамины юбки. Но это не смущение, поскольку через минуту девочка снова гордо поднимает голову; больше похоже на то, что для нее погружение в благожелательную ауру Маргарет символизирует окончание выступления, а может, даже награду за него.

Когда они готовятся тем вечером ко сну, София задумчиво произносит:

— Самое странное в этой семье то, что их девочка кажется взрослой, в то время как оба они ведут себя почти как дети.

София, уже полюбившая этого ребенка, говорит, что весь вечер Фрейя смотрела на комедийное действо своих родителей серьезно, «как совенок». Йон находит совиный образ удачным. Брови Фрейи темнее, чем ее светлые волосы, а вместо ожидаемых голубых глаз у нее чудные радужные оболочки всех оттенков серого, напоминающие кусочки полированного гранита. Йон, который готов на все, лишь бы редкая улыбка задержалась на лице его жены подольше, высказывает предположение, что, возможно, столь трезвый взгляд — лишь следствие того, что Фрейя в прошлом слишком часто слышала все истории своих родителей.

Хотя величественный оперный театр с его золотыми люстрами, роняющими хрустальные слезы, а также продающимися в фойе птифурами и напоминает о былой славе города как балканского Парижа, румынский национальный балет, по мнению Алстедов, не на высоте. София ссылается на головную боль, и спустя какое-то время Алстеды незаметно, по крайней мере так им кажется, покидают свою ложу. Придя на работу следующим утром, Йон узнает, что атташе по политическим вопросам Хенрику Экерсу звонили из Министерства иностранных дел. Найдя какой-то предлог для разговора, звонивший затем как бы невзначай поинтересовался, почему послу не понравился вчерашний спектакль. Экерс, не имеющий ни малейшего понятия, о чем идет речь, по наитию сочинил подходящие объяснения. Этот инцидент, не являющийся прямой причиной для беспокойства, в очередной раз напомнил Алстедам о том, что за ними наблюдают. Каждый в этой стране должен жить, постоянно пребывая начеку, не забывая оглядываться через плечо.

В один из сентябрьских дней Йон приходит домой и чувствует запах блюда своего детства: рыбного супа с клецками, заправленного укропом. София никогда не любила ни готовить по рецепту, ни изобретать кушанья, поэтому была счастлива переложить все задачи подобного рода на плечи их румынской кухарки, вооруженной учебником по английскому. В результате, с тех пор как Алстеды приехали, их потчевали традиционными для местной кухни голубцами, свиными отбивными, выпечкой с маком и кукурузным пудингом.

Он идет на запах и видит, что Маргарет Мур привела в исполнение свой замысел, о котором несколько раз радостно их предупреждала. Она отослала кухарку, закатала рукава и трудилась все послеобеденное время, готовя датское блюдо по рецепту своей бабушки. Она улыбается, и на раскрасневшихся от жара щеках появились очаровательные ямочки; прядь волос выбилась на лоб, передник плотно облегает бедра. Ее собственная кухонька в бетонной квартире, спешит объяснить Маргарет, слишком темная и бедно обставленная, и София любезно разрешила ей воспользоваться просторной кухней Алстедов, где стряпать истинное наслаждение, с таким-то естественным освещением, исходящим из задней части дома. Йон видит Софию и Фрейю, которые заняты чем-то за столом в саду. Склонив головы, они, возможно, складывают пазл, а может, играют в карты.

Маргарет отказывается от предложения остаться на ужин. Они с Фрейей и так провели у Алстедов большую часть дня. Она поила Софию чаем, сплетничала с ней о других иностранных дамах, наполняла дом этими приятными запахами. Теперь Маргарет просит лишь разрешить ей взять приготовленную еду с собой. Она проворно раскладывает кушанье по судочкам, тыльной стороной руки убирая волосы со лба.

— Наш ангел, — говорит ей София, подходя к кухонному столу со стоящей на нем супницей, из которой поднимается пар.

Растаяв от комплимента, «ангел» отпускает руку своей дочери, чтобы та обняла Алстедов на прощание.

При взгляде на Маргарет, которая выглядит так, словно на дворе все еще семидесятые годы, в голову приходит образ американской хиппи или матери-земли. Маргарет рассказывала Софии, что она выросла в консервативном богомольном обществе, а потом в университете увлеклась антивоенным движением и экспериментами с сексуальными свободами. Ее родители неоднозначно отнеслись к Логану, когда она привела его домой знакомиться. Возможно, будущий ученый их напугал, но они были рады, что дочь выходит замуж за образованного человека. Несмотря на замужество и материнство, Маргарет каким-то образом удалось сохранить свободу духа.

— Сегодня она обмолвилась, что не всегда надевает нижнее белье. Хотела бы я знать, правильно ли говорить подобные вещи при маленьком ребенке, — замечает София, готовясь ко сну.

Стоя в пеньюаре перед зеркалом в ванной, она разговаривает с Йоном, который возлежит на кровати в примыкающей комнате, облокотившись на подушки. Полностью одетый, он растянул свое длинное тело на покрывале, разложив рядом документы, касающиеся принятой в 1977 году датско-румынской конвенции об избежании двойного налогообложения. Впрочем, он не обращает ни малейшего внимания на эти бумаги.

Вместо этого он наблюдает за тем, как подушечками пальцев обеих рук его супруга массажными движениями наносит разрекламированный крем с омолаживающими компонентами на упругую кожу лица. София самозабвенно играет в теннис на кортах дипломатического клуба и подсчитывает общее количество дорожек, которые проплыла за неделю в бассейне. Она просыпается ночами и идет бродить по неосвещенным коридорам дома. Йон хочет, чтобы жена воспринимала их неудачу менее трагично, чтобы не так страдала. Он уговорил ее взять у врача рецепт на снотворные таблетки. София на десять лет старше Маргарет Мур. Возможно, она завидует молодости Маргарет и поэтому считает необходимым критиковать ее. Конечно, Йон никогда не озвучил бы эту мысль вслух. Он снимает очки, складывает их, аккуратно кладет на прикроватный столик рядом со своими бумагами и потирает переносицу указательным пальцем.

— Похоже, они не планируют родить Фрейе братика или сестричку.

Голос Софии эхом отдается от кафеля ванной комнаты, когда она продолжает:

— Ей нужно общаться с другими детьми, тебе не кажется? Пятилетнего ребенка можно отдать в садик. Раньше туда принимали и более маленьких. И потом, насчет того, что они называют либеральностью… Не то чтобы Фрейе не хватало дисциплинированности, но ты заметил, они, кажется, никогда не говорят ей «нет»? Сегодня она трижды просила молока и каждый раз оставляла стакан наполовину недопитым. Маргарет не сказала ни слова. В некотором смысле мы были бы более подходящими родителями для нее, чем Муры.

По пути в Дом моряков Муры заскочили к Алстедам на бокал вина. По вечерам пятницы морские пехотинцы, обеспечивающие охрану посольства, устраивали для американских дипломатов и их друзей вечеринки, которые сами они называли «Слава богу, уже пятница». В числе этих друзей были ученые из программы Фулбрайта,[19] штатные преподаватели американской школы, румыно-американские студенты-медики, чье происхождение позволяло им бесплатно обучаться в медицинских институтах Бухареста, незамужние секретарши из других иностранных посольств и обычные прихлебатели, такие как Муры.

— Последним событием был, конечно, вечер американского кино, закончившийся полным провалом, — говорит Логан, который угрюмо щелкает фисташки, сидя на краешке дивана.

— Проектор взбесился — вы бы это видели! — подхватывает Маргарет.

Она описывает, как пленка вырывается из рук Сэма или Билла, петляет и сворачивается все расширяющимися кольцами, которые встают на дыбы, как живое чудовище, прямо посреди второсортного фильма, призванного обеспечить зрителям девяностоминутное бегство от бухарестской действительности. После того как пленка расстелилась спиральной чернотой по комнате, понадобилось два часа, чтобы намотать ее обратно на катушку. К тому времени чипсы и безалкогольные напитки в буфете закончились, и хотя один из парней предложил сгонять на машине и пополнить запасы, было уже слишком поздно.

— Почему эти молодые люди захотели приехать сюда? — недоумевает София.

— У них нет выбора. Их направляют, так же как нас, — отвечает Йон.

Ему кажется, что охрана посольства считается элитным назначением, куда отбирают наиболее перспективных и надежных среди военнослужащих, но он не уверен.

— Я точно знаю, все они не женаты, за исключением артиллерийского сержанта; тот семейный. Но большинство из них — юнцы, им по девятнадцать-двадцать лет, — сообщает Маргарет, наливая себе еще вина из бутылки на столе. — Некоторые готовятся к получению эквивалента школьного аттестата. Они бы вам рассказали, что учебный лагерь — не лучшая подготовка для поездки сюда. Один из них показал мне тест, который им нужно будет пройти, когда из Франкфурта приедет комиссия. Первый вопрос: «Укажите, что означает аббревиатура R. S. V. P.»,[20] а следующий: «Перечислите доступные вам орудия уничтожения». Это как раз охватывает необходимый диапазон знаний, вы не находите?

Своими паучьими пальцами Логан выкладывает на низком столике перед собой пирамиду из пустых фисташковых скорлупок, ерзая при этом взад-вперед на длинных и плоских диванных подушках.

— Что вы будете делать с Фрейей? — спрашивает София.

Фрейя наверху, рисует в кабинете Йона.

— Возьмем ее с собой, разумеется. Она еще маленькая, чтобы оставаться дома одной, — отвечает Логан и нетерпеливо смотрит на часы.

Йон догадывается, что он, наверное, пообещал к этому времени уже быть на месте.

— Возьмете с собой? — переспрашивает София и бросает на Йона выразительный взгляд. — Вы ведь разрешите Фрейе побыть с нами? Она может остаться на ночь.

Как только Маргарет начинает отклонять это предложение, Логан резко вскидывает голову.

— Правда? Отлично, — говорит он, сметая ореховые скорлупки в сложенную ковшиком ладонь. — Я никогда не считал Дом моряков подходящим местом для маленького ребенка.

Логан серьезно смотрит на Софию и добавляет:

— Мы заберем ее, когда скажете.

— Можете не торопиться. Мы устроим себе прекрасный завтрак, — довольным тоном говорит София.

Маргарет необычно притихла. Она пристально смотрит в дальний конец комнаты, сосредоточившись на одном из огромных комнатных растений, которые стоят на страже у арочного входа в столовую.

— Я постелю ей в кабинете Йона, — продолжает щебетать София. — По-моему, это ее любимое место. Маргарет, вы можете подняться со мной и рассказать обо всем, что она… Маргарет?

— Да.

Маргарет наконец поднимает свои большие глаза, взгляд ее безмятежен. Она встает и следует за Софией вверх по лестнице, не оглядываясь на мужчин.

— Спасибо, Йон, — благодарит Логан и вываливает горсть фисташковых скорлупок обратно на стеклянную крышку стола.

Не вставая с дивана, он наклоняется вперед и начинает выкладывать из ореховых скорлупок основание пирамиды, скользя костяшками пальцев, подобно бульдозеру, с каждой из четырех сторон.

— Мы действительно признательны, — добавляет он.

— Нам это будет очень приятно, — отзывается Йон.

Он слышит, как наверху ходят и разговаривают женщины. Голос Софии звучит особенно оживленно.

— Маргарет привыкла брать Фрейю с собой везде, куда бы ни шла, — говорит Логан, аккуратно переворачивая скорлупку и заглядывая внутрь. — Такое ощущение, что она делает это уже для собственного комфорта, а не по каким-то другим причинам. Когда ребенок выходит из младенческого возраста, ему нужно начинать жить своей собственной жизнью. И его матери тоже. Ну, вы понимаете.

Наверху раздается скрип петель, и Йон представляет, как под витражом в конце коридора София открывает крышку кедрового сундука и вытаскивает оттуда белую перину, пуховые подушки и стопку постельного белья, от которых исходит запах крахмала, смешанный с ароматом лаванды. Она постелет Фрейе на широком кожаном диване в его кабинете, и ребенок будет спать под безмолвными чарами картин.

— Вы, датчане, славитесь своим гостеприимством, — продолжает Логан.

Он долго изучает ореховую скорлупку у себя на ладони, и в конце концов Йону приходит в голову, что это банальное замечание можно истолковать как завуалированный намек на историю сорокалетней давности.

— Но вы отличались от других оккупированных наций, — словно прочитав его мысли, признает Логан.

Он смотрит на Йона и выдает:

— Ваш король носил желтую звезду.

— К сожалению, это миф, — возражает Йон.

Он опровергал эту выдумку множество раз. Ему на ум приходит, что правда о том, какое огромное количество датчан жило во время оккупации как ни в чем не бывало, наверняка хорошо известна Логану и что тот просто насмехается над ним.

Только после войны Йон и его семья узнали о хорошо согласованных действиях, предпринятых некоторыми их соседями в тысяча девятьсот сорок третьем году для того, чтобы спасти своих еврейских друзей и коллег. Когда те, кому помогли бежать в Швецию, начали возвращаться, в новостях, наряду с многочисленными сценами радушного приема, показывали и стычки с датчанами, не желавшими отказываться от претензии на имущество своих еврейских соседей, которое они взяли «на хранение».

Это старшая сестра Йона, разговаривая с друзьями, собрала все воедино. Однажды вечером за обеденным столом она выпалила свою догадку о том, что их отец и вся их семья, должно быть, имели репутацию коллаборационистов. В противном случае почему никто не посвятил их в те планы спасения? Почему их не попросили о помощи? Йон помнит, как его родители продолжали молча подносить еду ко рту, а ее голос звучал восходящей гаммой вопросов, пока наконец не оборвался. Эта сцена застыла у него в памяти. Белая скатерть, полумрак. Сестра крепкой хваткой сжимает ручку ложки над своей тарелкой. Краем глаза он видит, как она дрожит от волнения, но при отце, который демонстративно жует на другом конце стола, она, конечно, не смеет встать и убежать в свою комнату или хотя бы сказать что-то еще. Если бы дедушка был жив, за столом не стояла бы такая мертвая тишина.

— Я часто думаю о людях, у которых за все те годы была возможность убить Гитлера, о людях, которые находились с ним в одной комнате и просто упустили свой шанс. А вы?

Логан быстро встряхивает маленькие кусочки ореховой скорлупы в кулаке, как игрок, готовящийся кинуть кости. Он неотрывно смотрит на Йона.

— К сожалению, фюрер не нанес визит в Данию, чтобы предоставить нам такую возможность.

Йон надеется, что его нервозность незаметна. Ему не терпится, чтобы Муры поскорее ушли из его дома. Тогда он поднимется и нальет себе выпить.

— Конечно, Румыния была в союзе с державами «Оси»,[21] — продолжает Логан тем же задумчивым тоном. — Союзники бомбили нефтяные промыслы Плоешти. Последний источник нефти для Гитлера в Европе. Вы об этом слышали?

— Кажется, я об этом читал.

Сжав челюсти, Йон ждет, когда Логан уколет его по поводу того, что Дания поставляла Гитлеру масло и яйца, но тот делает беспокойное движение, бегло смотрит вверх и меняет тему.

— Для тех парней визиты Маргарет много значат. Такая горячая американская штучка, как она, даже большая забава, чем у них была, когда несколько лет назад советник по экономике привез туда трех — трех! — своих дочек-старшеклассниц, как только у тех начались летние каникулы. Видите ли, морским пехотинцам запрещено вступать в тесные отношения с местными женщинами. Никогда не знаешь, вдруг они состоят на службе у Секуритате.[22]

Йону захотелось спросить, не волнует ли Логана то, что его жена «вступает в тесные отношения» с молодыми военными охранниками, но они были не настолько близки, чтобы задавать подобные вопросы. В любом случае, Логан уже частично ответил на этот вопрос, когда недавно предпринял попытку незаметно посмотреть на часы и минуту назад бросил еще один быстрый взгляд на лестницу.

После того как Муры уходят, спешно их поблагодарив, оставив телефонный номер, по которому с ними можно связаться, и дав в последнюю минуту какие-то наставления, в наступившей тишине София и Йон смотрят друг на друга.

— Фрейя в нашем доме. Мы проснемся здесь вместе с ней, — говорит София приглушенным и ликующим голосом.

— Она уже легла?

— Да, малышка забралась в постель, как только я постелила. Маргарет сказала, они покормили ее перед приходом. Теперь она ждет свою сказку. Почитаешь ей «Историю Бабара»?[23] У нас наверху есть мой старый экземпляр. Это поможет ей заснуть.

— Конечно почитаю.

— Нам должно быть слышно, если она проснется. Мы будем всего через комнату от нее.

— Мы обязательно услышим.

Своими ответами Йон старается поддерживать целеустремленность, появившуюся сегодня вечером в голосе его жены. Он долгие месяцы ждал, когда София «снова станет самой собой». И ему нравится ребенок Муров, почти так же, как Софии. Йон совсем не против того, что Фрейя спит в комнате, где он приводит в порядок свои мысли, в этом царстве серебряного, коричневого и перламутрового. София продолжает рассуждать о перспективах повторить сегодняшнюю ситуацию. Муры берут Фрейю на коктейль-приемы и американские фильмы, что становится все менее уместным по мере того, как неразборчивое дитя превращается в наблюдательное и впечатлительное юное создание. Фрейя могла бы оставаться у них регулярно, возможно, раз в две недели или даже каждую неделю.

Слушая ее, Йон лелеет надежду, что София не привяжется к чужому ребенку сверх меры. Слишком сильная близость может в конце концов привести к разочарованию. Он хочет поддерживать жену в том, что явно делает ее счастливой. Но в дальнейшем это может породить проблемы. К его дурному предчувствию примешивается тревога при мысли о Маргарет, которая сейчас где-то в другом конце города находится в компании морских пехотинцев.

ЛОНДОН, МАЙ 2005 ГОДА

Стоя под низким потолком, Фрейя в изумлении смотрела на все эти металлические стеллажи, уставленные рядами одинаковых зеленых коробок. Казалось, каждый художник мира был представлен здесь, без преувеличения, миллионами каталогизированных произведений искусств. Некоторым наиболее известным мастерам отводилось по десять — пятнадцать коробок, чтобы уместились все репродукции их картин. Получая разрешение поработать в этой библиотеке всего один день, ей пришлось заполнять специальный бланк заявления.

Питер снял со стеллажа две зеленые коробки и перенес их на длинный обшарпанный деревянный стол; сидевший за ним посетитель, высоколобый и рыжебородый человек, просматривал содержимое своей коробки с помощью раскладной лупы, которую перед этим вытащил из нагрудного кармана и бережно раскрыл. Всматриваясь сквозь нее, он изучал каждый миллиметр черно-белого фотоснимка роскошной масляной картины, изображавшей Венеру.

Фрейя взглянула на Питера, выясняя, разделяет ли тот ее веселье, но он пребывал в своем обычном рабочем настроении и, кажется, не обратил никакого внимания на смешного человека за столом, то ли арт-дилера, то ли аукциониста, то ли ученого. Выбранные Питером коробки были помечены как «Скандинавская живопись» и «Виктор Риис». Из них Питер извлек большие коричневые папки, в которых находились карточки с наклеенными фотографиями картин Виктора Рииса. Большинство снимков были скопированы из аукционных или выставочных каталогов. Каждое изображение дополнялось указанием на местонахождение картины, но если та не принадлежала музею, фотография могла быть обозначена просто как «Собственность частного датского коллекционера». Фрейя, стоя возле Питера, разглядывала его сосредоточенное лицо, освещенное солнечным светом из окна. Наконец он поднял на нее глаза и дал задание.

— Вернись к скандинавской школе и посмотри, что у них есть из Нильсена. Свена Нильсена, — уточнил он, указывая в направлении стеллажа. — Брата Северины. В пределах национальных школ художники распределены в алфавитном порядке по фамилиям. Для Нильсена у них будет всего одна коробка. Возможно, лишь часть коробки. Тщательно разбери найденное и сделай заметки относительно любых портретов, фигур, реальных людей, которые изображены. Меня не интересуют его пейзажи — а он в основном известен как пейзажист — или его потомственные рыбаки вместе с деревенскими бабушками, но если у изображенного присутствуют выраженные индивидуальные черты или на этикетке указано, что это портрет конкретного человека, я должен об этом знать.

Ей бы хотелось яснее представлять, что же они ищут, но это был проект Питера, который работал на Мартина, а Фрейя знала: вряд ли ей когда-нибудь удастся вернуть уважение Мартина Дюфрена. Сейчас же, в надежде получить хоть какую-то информацию, которая могла бы помочь Софии, она должна стать полезной, выполняя для Питера «мелкую работу». Доверие, возможно, появится позже.

Когда Фрейя предложила свою помощь, Питер отнесся к этому с некоторым подозрением, но, должно быть, он помнил, как хорошо когда-то им работалось вместе. Надевая тем ранним утром шелковую блузку с маленькими пуговицами и заблаговременно репетируя, как в беззаботной и дружеской манере будет предлагать свои услуги, она рассчитывала на то, что Питер быстро сообразит: отказываться от ее помощи было бы глупо, как бы сильно ни владел им территориальный инстинкт. Продолжая играть свою роль, Фрейя какое-то время послушно разбирала коробку Нильсена и делала записи по поводу ее содержимого, а затем снова посмотрела через стол. Увиденное заставило ее невольно вскрикнуть, так что рыжебородый мужчина с усовершенствованной лупой вздрогнул.

— Я не знала, что Риис рисовал обнаженную натуру!

Питер и мужчина с лупой наградили ее одинаково неодобрительными взглядами.

— Только эти две, — очень тихо произнес Питер, наклоняясь и толкая снимки к ней через стол. — Обе принадлежат Национальному художественному музею в Копенгагене. И в отличие от остальных картин Рииса эти не датированы; мы не знаем, к какому периоду его творчества они относятся. На мой взгляд, это очень ранние, возможно, даже студенческие работы. В журнале тысяча девятьсот шестого года я нашел рецензию, в которой упоминается Риис. Там говорится, что он перестал рисовать фигуру человека несколькими годами ранее. Взгляни.

Он бросил Фрейе картотечную карточку, и она прочитала приведенные цитаты из рецензии:

«Риис разочаровывает самоограничением, сдержанными работами, созданными словно лишь для того, чтобы вешать их в таких же аристократических и хорошо обставленных комнатах, как те, которые он рисует. Риис абстрагируется от изображаемого им. Он является жертвой собственного утонченного вкуса, поступаясь силой и властью, которые воплощали более смелые художники нашего времени. В ранних полотнах Рииса мы видим многообещающие изображения человеческих фигур. Но он отказывается от прежних высоких целей в пользу нынешних неврастенически окрашенных набросков, которые дают скудную пищу душе зрителя».

— Как это — «неврастенически»? — спросила Фрейя.

— Неврастения — одна из викторианских болезней. Я нашел отличный справочник по истории медицины того периода. Нервная перевозбудимость, спровоцированная бешеным темпом и стрессами городской жизни, исступленной умственной деятельностью при недостаточной физической нагрузке. Неврастеники иногда гордились своим состоянием, полагая, что это обостряет их ум, помогает им больше осознавать. Для неврастеников считалось типичным избегать ярких цветов. Вот как критики объяснили приглушенную палитру у Рииса.

В цитатах на другой стороне картотечной карточки творчество Виктора Рииса противопоставлялось работам скагенской школы с ее «здоровым колоритом и красочностью пейзажей». К скагенской школе относился Свен Нильсен. Как говорилось в рецензии, «популистские художники Севера стремятся возвеличить зрительное наслаждение моментом, в то время как Риис пытается ухватить безмолвие пространства за пределами человеческого времени».

— Эй, я думал, мы договорились, что ты сконцентрируешься на Нильсене.

Питер потянулся за своей карточкой.

Фрейя скрепя сердце вернула ее, но не смогла не подколоть товарища:

— Смотри не выбрось случайно, думаю, она еще может пригодиться.

Просто ей хотелось посмотреть, как Питер закусывает губу и притворяется, будто не понял намека. После этого она вернулась к выполнению своего задания.

— Что ты узнала? — спросил Питер, когда они обедали пиццей в шумном кафе.

Но в этот момент его телефон, конечно же, зазвонил. Он промокнул рот салфеткой и отошел, чтобы ответить на звонок.

Проглотив последний кусок жирной пиццы, Фрейя отправилась осмотреть витрину с пирожными и сэндвичами. Ей было слышно, как на заднем плане низким успокаивающим голосом Питер пытается объяснить своей девушке, почему не мог взять трубку раньше. Когда Фрейя вернулась за столик, он, водя пальцами по гладкой поверхности своего мобильного телефона, попытался продолжить их разговор так, словно ничего не произошло.

— Ты собиралась рассказать, что тебе удалось выяснить насчет Нильсена.

— Сначала расскажи мне о Холлис.

Фрейя сделала глоток воды из стакана; вопрос она отрепетировала. В конце концов, было время, когда он во всех подробностях рассказывал ей о женщинах, с которыми встречался. Питер, нахмурившись, уставился в свою тарелку с остатками томатного соуса и сыра.

— Она веселая, она симпатичная, она милая. Мне кажется, что на этот раз все по-настоящему.

Питер говорил нечто подобное и раньше. Но потом он добавил:

— Мы вместе уже… ух, девятнадцать месяцев. Можешь в это поверить? Почти два года.

— Она звонит тебе по десять раз за день все эти два года?

Фрейя не могла удержаться, чтобы не поддразнить его. По крайней мере, такого ее Скотту никогда не приходилось терпеть.

— Она, должно быть, без ума от меня, тебе не кажется? — широко улыбнулся Питер, быстро становясь собой прежним. — Пару месяцев назад Холлис уволилась с нелюбимой службы. Сейчас работает на своих родителей, которые не особо следят за ее трудовым графиком. В общем, такому человеку, как она, нелегко поверить, что я могу получать истинное удовольствие от своей работы.

Познакомившись с Питером, Фрейя была свидетельницей того, как он долгие часы трудится в библиотеке, работая вдвое усерднее, чем кто-либо другой; затем в его голове что-то переключилось, и он с тем же рвением стал посещать пятничные вечеринки. Питер с удовольствием предался развлечениям в ночных клубах и поездкам на выходные в сомнительные места, куда приглашали его друзья. Фрейе было интересно, как он умудряется соединять это с романтическими свиданиями посреди рабочей недели, при том еще, что его девушка беспрестанно звонит ему на работу.

— Не ты ли всегда предпочитал отделять работу от личной жизни?

— Да в этом плане с Холлис нет проблем. Ее родители — постоянные покупатели Мартина, и ей кажется, что галерея — скучнейшее место в мире. Она думает, я только и делаю, что считаю минуты до нашей встречи.

Богатая девушка. Ну конечно. Фрейя никак не отреагировала, и он продолжил:

— Ну а ты? Действительно интересуешься Риисом, или это просто…

Питер запнулся, и они в некотором смущении посмотрели друг на друга. Фрейя могла придумать множество возможных окончаний его вопроса и не была уверена, какое из них на уме у Питера. Безопаснее было сменить тему.

— Напомни-ка, сколько тебе было, когда твоя семья вернулась в Штаты. Мне было десять, когда мы возвратились.

— Мы переехали в тысяча девятьсот девяностом. Объемы добычи нефти падали в Аргайле, Бренте и даже Фортисе;[24] большинство месторождений больше не были жизнеспособными, поэтому пропала необходимость во всех работавших там инженерах, и отца послали назад в Калифорнию. Маму переезд в восторг не привел. Мне было десять, как и тебе.

— Дай угадаю. Калифорнийские детишки считали, что твой английский акцент — или шотландский, неважно, — это круто. Наверное, ты решил учиться за границей в Лондоне просто для того, чтобы освежить акцент.

Он засмеялся, не опровергая ни одного из этих утверждений. Она так и слышала голос десятилетнего Питера, хвастающегося перед своими новыми одноклассниками тем, что его отец каждый день добирался до работы на нефтяной платформе вертолетом. В том же году пятиклассники Висконсина единогласно признали Фрейю странной: у новенькой, ведущей себя как всезнайка, было иностранное имя, и приехала она из какой-то страны, о которой никто никогда не слышал. Они не знали, на каком континенте и в каком часовом поясе находится Румыния, на каком языке разговаривают там люди. Даже некоторых учителей изумляло, насколько хорошо девочка владеет английским. Фрейя же знала, что за чтение книжек с картинками, предназначенных для маленьких детей, ее засмеют, а так как никто не водил ее в музеи или кино, она утоляла свою растущую потребность в визуальном обогащении, перелистывая тяжелые глянцевые страницы альбомов по искусству из библиотеки.

А Логан тем временем слонялся по дому, возился со своими заметками и бумагами для работы над книгой по истории Румынии, которую так и не закончил. А еще пил целыми днями, ворчал на Маргарет, когда та возвращалась со своей новой работы в кооперативе, где у нее появились друзья, в том числе и Териз, ставшая в конце концов ее новой спутницей жизни. Логан брал регистрационные анкеты для поступления на юридический факультет, но вместо того, чтобы заполнять их, молча сидел и смотрел, как Фрейя делает уроки на другой стороне обеденного стола. При разводе один из немногих пунктов, по которым ее родители пришли к соглашению, заключался в том, что Фрейя останется с Маргарет. Она почувствовала себя жестоко обманутой: больше не разъезжать с отцом, путешествуя по миру! И конечно же, ей легче всего было найти причину своей растущей непопулярности среди соучеников в новом образе жизни Маргарет. Ведь только уже поступив в колледж, она смогла рассказать новым знакомым, и в том числе Питеру, о любовнице своей матери и не получить в ответ осуждение, распространявшееся на нее саму.

Она вспомнила, как, проходя два дня назад мимо кабинета Питера, услышала его слова:

— Художники обычно объективизируют своих натурщиц, но чем дольше я смотрю на его полотна, тем больше мне кажется, что Риис впадал в крайность.

Питер снова изучал картины и призывал Фрейю подойти к нему.

— Она для него всего лишь элемент композиции. Он заставляет ее принимать позы, которые не имеют ничего общего с тем, что сделал бы реальный человек. Сажает ее в кресло вот так, загораживая дверной проем, или ставит лицом к стене. Это почти бесчеловечно. Какова же была их совместная жизнь?

Фрейя вошла взглянуть. Действительно, искривленные дверные проемы казались живыми; солнечные лучи почти вибрировали, прорезая облачка мелкой пыли, висевшие в воздухе комнаты. Неужели эти природные формы и вправду выглядят более одушевленными, чем неподвижная фигура в черном одеянии? Ткань платья была более светлой в складках, где на нее падал свет. Бледная кожа на затылке женщины, над воротником, усиливала контраст картины, так и называвшейся: «Интерьер с фигурой».

Фрейя почувствовала, что обязана вступиться за любимого художника Алстедов.

— Но разве его цель не изучение света и форм?.. — начала она, имея в виду, что главным на картинах были прямоугольные плоскости — окна, полы, стеновые панели, дверные проемы, — которые обрамляли центр полотна вне зависимости от того, находилась в нем фигура или нет. — Разве это не именно то, чего добивался Риис? Когда художник приходит к такому видению, все, что он рисует, становится для него геометрическим объектом. По определению.

Питер смотрел на нее скептически.

— Эти идеи… ты взяла их у Холдена. Я прав?

— У кого?

Фрейя была возмущена. Неужели Питер считает, что она может разобраться в существе вопроса, только если прочитает об этом где-то?

— А, ну ладно. Все же тебе стоит на это взглянуть. У меня где-то здесь есть копия.

Он порылся в двух ящиках, после чего вручил ей стопку скрепленных степлером страниц.

— Я давно его не перечитывал. Исследование было опубликовано несколько лет назад. И Холден упустил некоторые ключевые аспекты, касающиеся Рииса. Но это источник, на который все ссылаются, решающее слово о художнике. Я уловил, что идеи, изложенные в нем, совпадают со сказанным тобою сейчас. По мнению Холдена, творчество Рииса — прообраз абстрактного экспрессионизма. Из-за этого его геометрического фокуса. Я знаю, у нас в офисе есть еще одна копия. Так что можешь взять эту себе.

Воодушевление придало голосу Питера те интонации, которых ему так не хватало, когда они поддразнивали друг друга. Фрейя постаралась не выдать своего волнения, когда его пальцы ненадолго задержались на ее запястье.

— Спасибо.

Она держала страницы в руках, не зная, как поступить, затем положила их на пустой стол мистера Алстеда. Ее не прельщало тратить время на какое-то научное исследование стиля Рииса. Но Фрейя прекрасно понимала: статью Холдена ей прочитать все-таки придется, причем очень внимательно, если она хочет показать Питеру достаточную заинтересованность его работой и выяснить, что же он скрывает.

На столе лежала папка из манильской бумаги с потертыми краями. Обычно Питер держал ее в своем портфеле, но они поздно вернулись, проведя долгий день в библиотеке, и он пробыл в доме всего несколько минут — ровно столько, сколько ему понадобилось, чтобы отклонить ее предложение.

По возвращении из библиотеки Фрейя обнаружила в прихожей оставленное Софией послание, в котором та сообщала, что уходит к подруге на чашечку чая. Узнав из записки, что хозяйка не вернется в ближайшие два-три часа, Фрейя предложила Питеру сходить выпить чего-нибудь в пабе неподалеку, на главной улице в квартале от станции метро. Подошел к концу трудный день, проведенный в изучении документов, и теперь ей вспомнилась прекрасная английская традиция заглядывать после работы в паб. Когда-то это был их с Питером пятничный ритуал. Сидя в темных прокуренных помещениях перед высокими пивными бокалами, наполненными золотистой жидкостью, они могли расслабиться после того, как всю неделю напряженно работали под пристальным взглядом Мартина. Поначалу Питер практически заставлял Фрейю идти туда, говоря, что ей «нужно немного развеяться». И был прав. Она радовалась возможности проводить с ним время вне работы в галерее, пусть даже после нескольких пинт, которые Питер выпивал, ей неизбежно приходилось выслушивать долгие восхваления или, наоборот, поношения в адрес девушки, с которой он на тот момент встречался. Намного больше удовольствия Фрейя получала от более давних разговоров, когда они насмехались над американскими одноклассниками, никогда не бывавшими за границей, строили догадки о личной жизни персонала галереи и обсуждали проект, над которым в то время работали.

Но сегодня, когда она предложила возобновить их старый обычай, Питер заявил, что у него нет времени. Он быстро ушел после очередного звонка Холлис. Фрейя осталась наедине с особенной папкой Питера, которую тот бросил на своем рабочем столе. Мягкость старого ковра приглушала шаги Фрейи, когда она пересекала кабинет, чувствуя усиливающийся лимонный запах мебельной полироли. Стоя перед столом Питера, она несколько мгновений поколебалась, прежде чем открыла папку и начала изучать ее содержимое.

Внутри Фрейя не обнаружила ничего, кроме пачки репродуцированных изображений картин — различающихся по размеру, цветных и черно-белых вырезок и фотокопий из журналов по искусству и выставочных каталогов. Она на глаз определила, что в общей сложности их около шестидесяти. Единственными комментариями к ним были даты; в верхнем правом углу каждого листка Питер карандашом надписал год создания картины. Шесть фотографий полотен, хранившихся у Алстедов, датированных периодом между тысяча девятьсот вторым и тысяча девятьсот седьмым годами, казались засунутыми в пачку в случайном порядке. Даже эти знакомые черно-белые изображения не были напечатаны на фотобумаге хорошего качества, а представляли собой обыкновенные компьютерные распечатки.

Она могла лишь заключить, что Питер потратил много усилий с целью рассмотреть коллекцию Алстедов в более широком контексте. Ничего удивительного — задача предсказуемая и неизбежная, если исследуешь творчество художника, недостаточно выдающегося, чтобы быть удостоенным персональной ретроспективной выставки или каталога. Ничто из увиденного не могло объяснить Фрейе ту секретность, которой Питер окружил свою папку. Некоторые изображения были расплывчатыми, с трудно различимыми деталями. Что такого важного он обнаружил? Вплоть до настоящего времени большая часть сведений о творчестве Рииса была почерпнута Фрейей из статьи, которую дал ей Питер. Она прочитала ее от корки до корки, хотя язык Холдена показался ей слишком вычурным.

Развертывая веером пачку фотокопий, Фрейя вспомнила, как Питер обмолвился, что Холден упустил какие-то важные детали. Если значение имели приписанные к изображениям даты, возможно, упущенные прежним исследователем факты были как-то связаны с порядком, в котором Риис написал свои картины. Ей придется просмотреть очерк Холдена еще раз, но, насколько она помнила, тот анализировал творчество Рииса в целом, не разделяя картины на ранние и поздние. Исходя из своего предположения, Фрейя начала сортировать картины по годам. Ее руки двигались почти сами собой. Может быть, открытие Питера имело отношение к хронологии. Если она разложит картины в порядке их написания, возможно, ей тоже удастся это увидеть.

У нее имелся еще один кусочек от этого пазла. Когда она была в кабинете в первый раз, Питер наспех собрал эти самые фотографии. Фрейя помнила, что он смешал две кучки, вероятно, две категории, на которые разделил их. Если хронология действительно играет какую-то роль, возможно, содержимое этой папки поможет ей определить дату, разделяющую две группы. Расположившись в кресле Питера, она взяла всю пачку фотографий в одну руку, а другой начала их раскладывать: ряд самых ранних картин вверху, слева направо, затем следующий ряд, и еще один. На столе было недостаточно места, и изображения частично накладывались друг на друга, но Фрейя пыталась определить, где может проходить черта. Когда все копии были разложены, она поняла.

— Тысяча девятьсот шестой, — вслух произнесла Фрейя год, который внезапно приобрел значение, год, который делил картины на две четко выраженные группы.

Она слишком погрузилась в размышления и не услышала звук открывающейся входной двери. Как Фрейе было известно, у Питера имелся свой ключ, но сегодня он очень не хотел задерживаться после работы, поэтому ей и в голову не могло прийти, что он станет утруждать себя и возвращаться за забытой папкой. Однако внезапно она обнаружила Питера уже стоящим над ней и смотрящим на рассортированные фотографии. Его резкий голос, в котором не слышалось обычной беззаботности, прорезал тишину:

— И как это, по-твоему, называется?