Муза художника

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Суббота, 25 августа.

Говорят, в хорошо содержащемся доме назначение каждой комнаты диктует ее атмосферу и цветовую гамму. Спальня девочки, например, должна быть в светлых и нежных тонах. Ее следует отделать розовым, если девочка белокурая и светленькая, и бледно-голубым — если брюнетка. Таким же образом кабинет отца семейства, важного человека, должен надлежащим образом создавать настроение торжественности, глубокого раздумья и серьезности. Во время своего сегодняшнего визита в дом советника Алстеда я убедилась, что он принимает все эти условности близко к сердцу. Благодаря высоким витражным окнам в личном кабинете советника царит полутьма. Мебель массивная и тяжелая. В дни, когда в доме нет посетителей, семья Алстед иногда пьет чай за столом в этой комнате, и именно тут, объясняет мне советник, показывая свой кабинет, он хотел бы, чтобы Виктор Риис однажды написал его портрет.

— Я так понимаю, вы здесь по делу, фру Риис, — обратился ко мне советник Алстед с намеком на улыбку, словно мы одни могли понять тонкий юмор сложившейся немыслимой ситуации. — Если это так, то тем более хорошо, что вы пришли одна. Нрав художника… — он сделал паузу, в продолжение которой разглядывал пейзаж в рамке, похожий на итальянский: мраморные колонны на просторных холмах, — похоже, не позволяет ему опускаться до уровня денег и бизнеса. Я заметил эту особенность в вашем муже.

— Добывать средства к существованию — это необходимость, — мягко проговорила я, стараясь смотреть на него прямо.

— Я был бы счастлив и в будущем иметь возможность поддерживать вашего мужа в его творчестве.

Советник снова сделал паузу.

— Виктор — необыкновенный человек, — продолжил он. — Возможно, это один из самых значительных художников, которые творят в Дании в настоящее время. Может статься, что обязательства перед собственной семьей сделают для меня невозможными какие-либо вложения по прошествии этого года. У меня две дочери, о приданом которых нужно позаботиться; после рождения нашего сына моя жена ни единого дня за много лет не чувствовала себя хорошо; и, откровенно говоря, я уже сейчас вижу, что его интересы, по крайней мере пока юность не останется в далеком прошлом, сулят уйму дальнейших проблем и расходов. И все же как человек, любящий свою страну, я намерен делать все, что в моих силах, для поддержки Виктора Рииса и его творчества. Я слышал, у художника слабое здоровье. Это правда?

— Виктор отдает все свои силы живописи, — ответила я. — Иногда он себя выматывает. Только и всего.

— Фру Риис, как вы думаете, какую помощь он бы принял? Возможно, пособие на следующий год? Или же любая поддержка должна иметь прямое отношение к творениям его кисти?

У меня не было никаких сомнений на этот счет. Я чувствовала, как растет моя надежда на осуществление задуманных планов. Но чтобы эта встреча прошла успешно, я должна была проявлять осторожность.

— Моему мужу необходимо чувствовать уверенность в том, что его картины нужны, — сказала я. — Договоренность, обязывающая Виктора написать определенное количество полотен, гарантированно позволит миру увидеть его новые работы. Возможно, будет лучше, скажу я вам по секрету, не предлагать ему другие варианты. Виктор воспримет это как благотворительность. А он гордый человек.

Советник кивнул и поднялся из-за стола.

— Когда я буду оговаривать с вашим мужем условия оказания поддержки в предстоящем году, какое количество картин вы бы посоветовали мне указать? — спросил он.

— Пожалуй, три, — ответила я с колотящимся сердцем.

Я знала: сначала Виктор скажет, что это невозможно, но у него не будет иного выхода, кроме как согласиться. Ведь это единственный способ компенсировать наши домашние расходы и издержки, связанные с созданием картин. А для меня это единственная надежда осуществить мой план так, как я мечтала об этом столь длительное время.

Собравшись уходить, я посчитала нужным добавить:

— Возможно, вам предстоит увидеть больше пустых комнат.

Советник уже успел перевести взгляд с меня на бумаги, лежавшие у него на столе, возвращаясь к незаконченному делу, которым занимался, когда ему доложили о моем визите. Но теперь он снова поднял глаза.

— Ах! Да.

Он смотрел на меня, как и прежде, со сдержанным почтением, но теперь в его взгляде было больше доброты, и я поняла: всякий раз, когда советник меня видит, я представляюсь ему стоящей в центре картины. Мое дыхание стало ровным, и я с гордостью могу сказать, что была достаточно сильной, чтобы с видимым спокойствием перенести тот мучительный прилив эмоций, который хлынул на меня после его следующих слов:

— Вероятно, вы имеете в виду, фру Риис, что в ближайшем будущем собираетесь посвятить себя исполнению обязанностей более возвышенного свойства. Я понимаю. Есть искусство, а есть чья-то жизнь, о которой нужно заботиться. Как бы то ни было, в пустых комнатах, на мой взгляд, ощущается жизненный дух отсутствующей в них фигуры. Не сомневаюсь, они будут радовать глаз зрителя так же сильно, как и прежние картины.

Откланиваясь, я испытывала огромную признательность к этому благодетелю. Могу только надеяться, что доверие, которое он оказал нам с Виктором, оправдается. Мое чувство предвкушения и торжества было омрачено лишь встречей с широкогрудым юношей в морской форме, вылезавшим из фамильного экипажа в тот момент, когда я вышла со двора на улицу. Я не была уверена, узнал ли он во мне спутницу Сусси Гутенберг, видевшую их вместе в Тиволи. В любом случае он не выказал никаких признаков смущения и смотрел на меня чересчур высокомерно.

— Муза художника, оказывается, также и муза мецената!

По его грубому и презрительному тону было ясно, что именно он думает о женщинах, которые позируют художникам, вообще и обо мне в частности. Уверена, он не ожидал никакой серьезной реакции на свое замечание. Некоторые женщины в подобной ситуации, возможно, рассмеялись бы, другие — покраснели. Что бы сделала Сусси? Но я, стоя на пороге совершенно новой жизни, всего в одном мужественном шаге от долгожданной мечты, ответила на его инсинуации без тени флирта или смущения.

— Ваш отец — джентльмен, — сказала я, — и если бы вы жили по его принципам, это сослужило бы вам хорошую службу.

Редкий мужчина отдает себе отчет в том, что каждым своим вздохом он обязан женщине, которая мучилась от боли и рисковала своей жизнью, предоставляя ему путь в этот мир. Еще реже встретишь мужчину, который чтит это с неизменной долей уважения к каждой из нас. Лучше бы я прошла мимо, сохранив молчание. С широкой улыбкой, призванной показать, что мой укор его нисколько не тронул, молодой Алстед снимает шляпу и кланяется (эмблема королевского флота насмешливо сверкает при этом в лучах солнца), после чего поворачивается и скрывается в доме своего отца.

Понедельник, 27 августа.

Поздно ночью вдыхать горьковатый запах осенних листьев, коры, веточек пихты, плавающих по ряби озера; затем проснуться за несколько часов до рассвета и обнаружить красный цветок, распускающийся в центре гризайльной[62] комнаты, лишенной света. Пробудиться от сна о тяжелых мокрых юбках и спутанных волосах полусонной девочки, которой еле удается выбраться на берег, цепляясь за корни, хватая ртом воздух и задыхаясь во враждебной среде. Она не утонет. Во сне я хотела найти Сусси, чтобы рассказать ей, кто это был, но она исчезла.

Пятно расползается по лишенной цвета и света плоскости. Очертания спинки кровати в тени у окна, лунный свет, делающий все вокруг иллюзорным, и, спустя некоторое время, мои собственные онемевшие пальцы и ладони, широкие и работящие, как руки моей матери, окоченевшие от многократного погружения в ведро с холодной водой. Ибо в полусне я сражалась с плотной и отяжелевшей от воды массой, направляя усилия на то, чтобы тереть один кусок грубой материи о другой, с густым слоем скользкого мыла между ними. Удалить цвет, сложить плоскость и воздействовать ею на себя саму. Устранить краску силой трения, а затем поднять громоздкую простыню и посмотреть, все ли следы отстали, стерты, невидимы снова; ощутить спиралевидное движение в мутном ведре. Тяжелая работа — делать вещи чистыми, незапятнанными, пригодными.

Среда, 29 августа.

В наших любимых комнатах мрачно, как в тюрьме. Сегодня никакого рисования. Виктор перенес все это испытание тяжелее, чем я… абсурдно в некотором роде, разве только мои переживания еще нахлынут, сразив меня в скором будущем своим отсроченным, абсолютно неожиданным ударом. Но возможно, этого и не произойдет. В конце концов, день, которого я так долго ждала, кажется, принес свои плоды. Все прошло не совсем так, как я представляла, но тем не менее прошло. Теперь Виктор больше не может от меня отмахиваться. Он говорит, что более не в состоянии работать, а ведь нам нужно как-то жить. Найдутся люди, которые будут покупать картины Виктора, если только он сможет заставить себя делать это. В известном смысле мы долго готовились к этому дню, зная, что рано или поздно он наступит. И вот сегодня я вынесла недавно законченное полотно «Три двери» и поставила его перед мужем.

— Эти никогда не предназначались для продажи, — произнес Виктор, глядя на меня с тревогой в своих ввалившихся глазах.

Он выглядел очень больным. В конце концов муж довел себя до того состояния, когда был уже не в силах передвигаться. Виктор убежден, что никогда больше не сможет рисовать.

— На моих картинах должна быть изображена ты. Ты должна быть в центре. Я должен был рисовать только тебя. Эти писались для забавы, как простое упражнение, и только потому, что ты…

— Нам нужно как-то жить, — напомнила я ему.

Никогда раньше я не позволяла себе разговаривать с мужем подобным образом. Я не узнала собственный голос. И я никогда не чувствовала такой усталости.

— Особенно теперь, когда все сделано, а сделанного не воротишь.

Виктор посмотрел на меня, не в силах больше возражать. Он знал, что не может соблюдать все условности, оставаясь при этом преданным своей вере в первостепенную ценность искусства. В изнеможении, с неохотой, жестом, который сделает меня свободной, муж поставил свою подпись на полотне, в голом углу пустой комнаты.

КОПЕНГАГЕН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Лампочки, окаймляющие ворота Тиволи, только что зажглись. Яркие пагоды, купола и каменные арки, виднеющиеся впереди, представляли собой фантастическое зрелище. Силуэты пиратских кораблей, павлиньих хвостов и полосатых воздушных шаров теснили друг друга вдоль дорожек парка.

— У тебя телефон с собой? — спросила Фрейя у Питера, когда они проходили через ворота.

— Он мне не нужен. Я оставил его в гостинице.

Этот ответ, предполагавший, что Питер прекратил ждать звонка от Холлис, ее обрадовал, но от комментариев она воздержалась. Вместо этого Фрейя погрузилась в царившую вокруг атмосферу праздника и веселой суматохи. Сегодняшних посетителей Тиволи, как и их предшественников из далекого прошлого, приглашали поставить на громко анонсируемых механических скачках, пострелять из водяного пистолета по плавно движущимся силуэтам уток, вознестись в небо на многочисленных аттракционах.

Ей доставляло удовольствие то, как Питер исподтишка бросает на нее взгляды. В своем красном наряде Фрейя чувствовала себя неловко, словно на выставке, но в то же время знала, что благодаря костюму она идеально вписывается в этот мир, созданный для того, чтобы претворить фантазию в жизнь, предоставить возможность убежать от однообразия и серости повседневного бытия. В складках юбки имелся даже потайной карман для ее особенной датской монеты, который она не преминула показать Питеру.

Воздух был пропитан запахами кипящего жира и жженого сахара. Люди прогуливались извилистыми дорожками парка, неся в руках коробки с попкорном, стаканы с пенящимся элем и выигранные в аттракционах мягкие игрушки. На берегу озера полукруглые дуги гирлянд встречались со своими отражениями на поверхности воды, образовывая полные окружности.

— Питер, я знаю, мы договорились не вспоминать об этом, но мне нужно задать тебе один вопрос… Ты ведь на самом деле не собираешься упоминать о физической конфронтации, когда будешь делать этот свой доклад на конференции? Я наконец-то дошла до той страницы. До записи в дневнике, которая, по-твоему, описывает некий акт насилия. София тоже усмотрела в той сцене образ крови, но она считает, что произошло следующее: у Северины была задержка и они испугались ее возможной беременности. Потом ночью, когда у нее начались месячные, они с Виктором с удивлением почувствовали себя разочарованными; страх заставил их осознать, что в действительности они хотели пополнения в семействе.

— Нет. Извини. Это исключено. Можешь назвать меня бесчувственным чурбаном, но это объяснение с месячными мне не подходит. Даже если бы я и считал, что в дневнике описывается нечто подобное, выносить такое на обсуждение в рамках научной конференции никогда бы не стал. Что сказали бы о мужчине, который мог до такого додуматься? Я определенно вижу: той ночью происходит какая-то борьба. Говоришь, ты только что прочла эту запись… речь явно идет о какой-то ране. Может быть, эмоции вышли из-под контроля, возможно, Виктор не собирался переходить к физическим действиям, впоследствии он наверняка раскаивался. Но мне кажется, Северина подняла тему о том, что им нужно расстаться, и, исчерпав все свои аргументы в пользу того, что она не в состоянии жить одна, Виктор в конце концов просто не смог смириться с мыслью о ее уходе и решил показать, кто тут главный.

— Но это слишком притянуто за уши. Ты не можешь…

— Я могу. И собираюсь.

Лицо Питера покраснело, а дыхание участилось.

— И было бы неплохо, если бы ты хоть раз попыталась принять мою сторону. Конечно, мне не помешало бы найти больше доказательств. Но я по-прежнему продвигаюсь вперед. Того, что у меня есть сейчас, с картинами и дневником, более чем достаточно для доклада на конференции. А детали я всегда смогу добавить перед публикацией объемной статьи в журнале.

— Так это все ради карьеры!

— Нет, Фрейя. Это все ради правды. Ты бы и сама поняла это, если бы не твоя дружба с Алстедами. Но кое в чем я с тобой соглашусь. Намного трогательнее было бы сказать, что это из-за детей. Жаль, этому нет никаких доказательств.

— Подожди, та медицинская книга, — сказала Фрейя. — Та, в которой ты вычитал о неврастении и тому подобном. Она по-прежнему у тебя, в Лондоне? Я тут просто кое о чем подумала. Мне нужно полистать ее, когда мы вернемся.

Казалось, каждая парковая постройка противоречила находящейся рядом с ней. Например, перед зданием в мавританском стиле раскинулся современный фонтан, состоящий из прозрачных труб, по которым медленно пузырилась вода.

— Знаешь, кто его спроектировал? — спросил Питер, по-прежнему шагая рядом с Фрейей.

— Нет, но что-то мне подсказывает: сейчас ты мне об этом поведаешь.

— Нильс Бор.

— Когда Нильс Бор не занимался физикой, он проектировал фонтаны. Неплохо.

— Он также числился среди датских евреев, которым во время оккупации помогли бежать в Швецию. В сорок третьем была проведена крупная операция по спасению датских евреев от нацистов, в которой приняли участие множество людей.

Ну конечно! Именно сейчас Фрейю осенило. Копенгаген был не только городом Виктора и Северины Риис, не только родиной авторов ее любимых детских сказок, но и местом, где вырос Йон Алстед. Она знала недостаточно, чтобы вычислить, сколько лет ему было в тысяча девятьсот сорок третьем году и мог ли он принимать участие в движении Сопротивления. Разумеется, мистер Алстед никогда не упоминал ни о чем подобном, зато не раз рассказывал ей сказку о мальчике, на чью родину напали захватчики. Фрейя о столь многом хотела его расспросить. Теперь, когда было уже слишком поздно. Но она могла бесконечно долго стоять перед этим фонтаном, глядя, как вода поднимается по прозрачным трубам, делает петлю и устремляется вниз.

— А ты знала, что во время войны в Тиволи бросили зажигательную бомбу?

— Англичане?

— Нет, местные нацисты. Датчане, обученные немецкими подразделениями СС. Они назывались «Корпусом Шальбурга». Никто точно не знает, зачем им это понадобилось. Некоторые считают, все из-за ненависти Гитлера к джазу, но более вероятно, что с целью предупредить датчан о недостаточном уровне их сотрудничества. Много зданий, таких как концертный зал и Зеркальный зал, были выжжены дотла.

— Только не говори, что ты узнал обо всем этом на какой-нибудь безумной вечеринке, когда приезжал сюда с друзьями.

— Нет. На этой неделе мое исследование зашло в тупик, и я посетил несколько местных музеев, — пояснил Питер со смущением в голосе и, бросив на Фрейю беглый взгляд, добавил: — Если хочешь, я больше не буду продолжать эту тему. Вот тут мы поужинаем.

Фрейе показалось, что здание выглядит чересчур изысканным: восьмиугольное сооружение с окнами сложной конструкции от пола до потолка, увенчанное куполом. Выставленное рестораном меню напомнило ей образ вороны в павлиньих перьях, под стать многим посетителям парка: морской окунь в зеленом карри с фундуком, карамелизованный ананасовый шербет, миндальный суп с зеленым виноградом, пюре из цветной капусты, панна-котта с ревенем. Тем не менее невесомая, как Арлекинова Коломбина в своей воздушной юбке, она проскользнула в двери, к свету и прохладе.

Только оказавшись внутри стеклянной конструкции и увидев искривленные окна вокруг столиков, за которыми ужинали хорошо одетые люди, Фрейя по-настоящему осознала значение выбранного Питером места.

— Подожди… это что, Зеркальный зал? — спросила она. — Ты же сам минуту назад сказал, что его уничтожили.

— Но восстановили после войны. Благодаря усилиям датчан уже через несколько недель после пожара парк заработал снова. И оказывается, «зеркальный зал» — несколько неточный перевод. Правильнее перевести «глассален» как «стеклянный зал». Ты видишь почему. Нас окружают окна, а вовсе не зеркала.

Шум и огни, музыка на свежем воздухе, открытые палатки, людные парковые дорожки — жизнь кипела вовсю, когда Питер и Фрейя вышли из ресторана. Даже в такой поздний час бабушки и дедушки гуляли с внуками, потчуя их сладкой ватой. В освещенных павильонах играли оркестры. Пара датчан в деловых костюмах вела троих своих японских клиентов по дорожке, указывая им вверх на американские горки.

Питер заплатил за ужин, заявив, что так будет правильно, поскольку ресторан выбрал он. Решая, по какой дорожке пойти, никто из них не выказал желания поскорее возвратиться в гостиницу. Со времени ухода из ресторана между ними успела возникнуть какая-то неловкость, которая усилилась, когда, прогуливаясь вдоль освещенных дорожек, они вдруг обнаружили себя держащимися за руки.

— Помнишь, ты сказал, что не представляешь меня фантазирующей о том, каково это — быть чьей-то музой?

Они остановились и сели на одну из парковых скамеек.

— Да.

Было мало света, чтобы Фрейя могла разглядеть лицо Питера, но от нее не укрылась напряженность в его фигуре; молодой человек выпрямился, ожидая, что она скажет дальше.

— Теперь я лучше понимаю, что ты имел в виду. Теперь, когда знаю о Северине.

Чувствуя на себе его взгляд, она смотрела вниз на дорожку перед скамейкой и пыталась решить, подходящий ли это момент для того, чтобы поделиться с ним своей самой сокровенной гипотезой.

Свободной рукой Питер медленно провел линию от внутренней стороны ее запястья до локтя. И на какое-то мгновение все люди вокруг словно исчезли. Но затем он, словно смутившись, отдернул руку.

— Извини, я просто… Ты это называешь летним безумием? Милую прогулку в парке? — поинтересовался Питер, озираясь. — Если бы я хоть на минуту допустил, что ты это серьезно говорила, то сводил бы тебя покурить травку в Христианию[63] или на шоу в район красных фонарей, а потом отвел бы в гостиницу с известной целью. Но ты ведь на такое не пойдешь. Или пойдешь?

Фрейя скрестила руки на груди и отвернулась.

— Отличная тактика соблазнения, Питер! Какой романтический вечер ты описал…

— Слушай. Обычно когда я иду куда-то с девушкой, то знаю, как ее развлечь. Но в данный момент у меня такое ощущение, как будто я… как будто я на свидании с шестнадцатилетней Грейс, которая наряжается цыганкой, играя в придуманную ею же игру, и хочет, чтобы все ей подыгрывали.

— Хорошо, — ухватилась за эту мысль Фрейя. — В таком случае давай поговорим о Грейс. Я бы сейчас предпочла обсуждать ее, а не нас. Что бы ты ни думал о Грейс, ей пришлось пройти через многое. Никто не может утверждать, что она была защищенной от всех невзгод маленькой девочкой, которая весело проводила время. Вспомни, как она ухаживала за Свеном в том рыбацком поселке, когда он болел.

— Именно! А ты хоть знаешь, чем он болел? Сифилисом! Ты об этом знала? Мане, Гоген, Мопассан, Ницше, Ките, Шуберт — огромное количество художников и писателей умерли от сифилиса. Большинство людей не имеют об этом ни малейшего понятия. Это была самая настоящая эпидемия. К концу девятнадцатого века предположительно пятая часть населения Парижа была заражена.

— Ты сочиняешь! Это ужасно! Кто запоминает такие вещи?

— Некоторые факты просто врезаются в память. А знаешь, сколько так называемых джентльменов были намного менее заботливыми, чем Свен, который все-таки поберег Грейс?

У Фрейи не было ни малейшего желания углубляться в эту тему. Она имела смутное представление о сифилисе как об ужасном заболевании, передающемся половым путем; симптомы его путались в ее представлении с признаками проказы. Но первое, о чем она подумала, — это что хотя Свен, возможно, и сохранил отношения с Грейс платоническими, в его жизни были и другие женщины, о которых он заботился гораздо меньше. И ни при каких обстоятельствах Фрейя не собиралась позволить Питеру переменить тему разговора и вернуться к обсуждению их взаимоотношений. Так что ей оставалось лишь продолжать вести эту неприятную линию дискуссии.

— Но Свен же спал с Ловисе! Думаешь, он ее заразил?

— А от чего, по-твоему, умер вскоре после рождения ее ребенок? — непреклонным тоном спросил Питер.

— Это необязательно…

— И подумай еще о том, что сын Сусси Гутенберг мог подвергаться риску заражения, если его кормилица была больна. Вот тебе и сделала Северина доброе дело.

— Подожди, но это же ужасно! А почему ты мне раньше ничего об этом не сказал?

— Я ничего не знаю наверняка. Просто делаю выводы на основании описанных симптомов недуга Свена и исследований распространенных в то время заболеваний.

Питер беспокойно пошевелился.

— Я не перестаю думать о том, — произнес он, помолчав, — о чем недоговаривал Риис. Может, меня так воспитали, с убеждением, что искусство ничего не стоит, поскольку ничего не может изменить. Поэтому я постоянно возвращаюсь мыслями к этой… этой вселенной боли, усталости, недомоганий, неустроенности, обязательств… только он должен был не замечать всего этого своим тонким художественным взглядом, чтобы комнаты на картинах получались такими изысканными. Но в конечном счете делает это его интерьеры более красивыми или они становятся хуже? Ну? Так как? Более красивыми или менее?

Его голос звучал почти зло.

Фрейя молчала, чувствуя, насколько важен ответ, который она собирается ему дать. Ведь ответ этот будет основан на том, во что она верила, но о чем не могла сказать. Если Питер его отклонит, у нее не окажется доказательств, которые она могла бы предоставить, и ей придется отступить. Тщательно взвешивая каждое слово, девушка медленно произнесла:

— Я не согласна с тем, что он это опускал. Думаю, если ты хорошо присмотришься, то увидишь: все эти нигилистические образы присутствуют на картинах, со временем становясь более выраженными. Они лучше просматриваются на изображениях пустых комнат, чем на ранних полотнах. Ты видишь, как эти образы искажают геометрию на последних работах, как изменяют и размывают свет? В ущерб сохранению спокойствия, в ущерб хранению молчания? Я думаю, Питер… я думаю, все это есть там.

Судя по молчанию, Питер обдумывал услышанное. Фрейя чувствовала, что он серьезно отнесся к ее словам; и к этому своему достижению она могла добавить сделанное им ранее признание, хоть и двусмысленное, в том, что его все еще влечет к ней, даже когда они заняты обсуждением этих новых мрачных точек зрения на картины Рииса и его самого. По мере того как ее захлестывало ощущение открывающихся волнующих возможностей, она твердила себе, что это всего лишь Питер и всего лишь одна ночь летнего безумия на севере мира.

Они пересекли мост и вошли в парк. Фрейя не знала его названия и сомневалась, что сумела бы отыскать это место на карте города. Пока они молча шли, девушка незаметно отделилась от Питера и обогнала его. В одиночестве бредя по дорожке, она увидела столпившихся вокруг пруда людей, чьи лица и части тел то озарялись непостоянным светом костра, то вновь скрывались в тени. На тропинке ее слегка задела толкающая ходунки старуха, которая протянула руку, чтобы подобрать из урны завернутый в бумагу гамбургер.

Послышался хлопок петарды, и Фрейя увидела высокую раскачивающуюся фигуру в черных одеждах со свисающими полами, которую толпящиеся вокруг люди с песнопениями поднимали до тех пор, пока охваченные огнем края длинных юбок и другие части ее пылающего одеяния не стали видны в просветах между собравшимися поглазеть зеваками; из центра костра торчал широкий черный рукав протянутой за помощью руки, хотя плоть была уже истреблена огнем.

Когда Фрейя падала, кто-то схватил ее за руку и задал непонятный вопрос. Она пыталась сформулировать ответ, все еще погруженная в мягкую темноту, одновременно сверкающую и удушливую, внутри головокружительного кольца деревьев, певцов и огня. А успокаивающий голос, с готовностью перешедший с датского языка на английский, объяснял, что ей не нужно расстраиваться, поскольку она видела всего лишь старинный обряд, не имеющий ничего общего с жестокостью; это не насильственное сожжение у столба и не казнь чучела, а всего лишь магическое прощание.

— Ведьма отправляется в путешествие, улетает вместе с дымом и светом огня на шабаш, где объединится со своими сестрами. Вот что означает этот ритуал.

Фрейя снова встала на ноги и теперь изо всех сил благодарила своего невидимого собеседника, который уже растворялся в тени. Она не могла понять, куда подевалась Северина. Затем, приходя в себя, она задалась вопросом, куда делся Питер. Постояв на дорожке еще некоторое время, Фрейя услышала свое имя, после чего он подошел к ней.

— Что случилось? Поразительно, как твоя тень, твой профиль там, в том свете… ты была похожа на птицу, на одну из этих охотничьих птиц… Почему ты так ушла? Там было столько народу, что я… с тобой все в порядке?

— Скажи, какие у нас планы на сегодняшнюю ночь? — слетели слова с ее сухих, как бумага, губ.

Ветер по-прежнему доносил из-за деревьев запах костра.

— Ну наконец-то ты спросила, — раздался в темноте голос Питера, прозвучавший слишком громко, почти агрессивно. — Та монета у тебя с собой?

— А что? Ты имеешь в виду монету мистера Алстеда?

Фрейя потянулась за монетой, а Питер потянулся, чтобы взять монету у нее из рук.

— Она ведь должна говорить людям, что делать… вот я и подумал, мы могли бы… бросить монетку…

— Прекрати. Что ты делаешь? Это не… — отпрянула от него Фрейя. — Это тебе не монетка для игры в орлянку, это совсем другое! Что ты с ней делаешь? — воскликнула она, после того как Питер завладел монетой.

— Собираюсь бросить. И посмотреть, что выпадет: орел или решка, — засмеялся он, но голос у него сорвался и прозвучал слишком высоко и неуверенно.

— Ты ее потеряешь! Отдай! Тут недостаточно света, чтобы…

Фрейя двинулась вперед, чтобы остановить его, убежденная в том, что сейчас это наконец произойдет и он победоносно заключит ее в свои объятия, однако вместо этого Питер отступил, а взметнувшаяся было тонкая ткань ее юбки скользнула обратно на свое место.

— Черт, я ее уронил.

— Не может быть! Да что с тобой такое?

— Она должна быть где-то здесь, внизу. Я собирался бросить ее сюда…

Земля, к которой они наклонились, пытаясь на ощупь найти пропажу под кустами у дорожки, влажно и сочно пахла листвой. В темноте пальцы Фрейи натыкались на валяющиеся в траве маленькие твердые веточки и шапочки желудей, на мягкие листья, на грубые стебли, на податливую почву, но только не на монету. Она слышала, как дыхание Питера, который кружил из стороны в сторону, шаря по земле руками, учащается. Затем он тихо что-то сказал. Лица Питера сквозь влажный туман летней ночи она не видела — только очертания тела на четвереньках, вырисовывающиеся на фоне травы.

— Все ее подозрения могли оправдаться. Но этого не произошло! Я не хотел, чтобы ты ехала. Знал, что случится нечто подобное.

— Пока ничего особенного не случилось, — возразила Фрейя, стараясь думать только о монете. — За исключением того, что ты потерял вещь, которая много для меня значит.

Они снова принялись прочесывать траву руками, то приближаясь друг к другу, то отдаляясь. Несколько человек прошли мимо по дорожке, даже не обратив на них внимания. Наконец Питер заговорил снова:

— При мысли о том, что я был с другими женщинами, она впадает в панику. И успокоить ее, похоже, не в моих силах.

— И о чем это тебе говорит?

Фрейя задала свой вопрос ровным голосом, но после этого с яростью стукнула ладонью о землю, а грунтовая дорожка в отместку оставила на ее руке обжигающий след от острых камешков. Надеясь, что Питер ничего не заметил, девушка сжала пораненную кисть второй рукой.

— Я не знаю, о чем Холлис думает или чем она занята в данный момент, и мне очень трудно находиться здесь, рядом с тобой. Вот о чем это мне говорит.

Фрейя продолжала молча перебирать руками в траве, стараясь представить себе, как нащупывает плоский, твердый диск монеты и как тот охлаждает шрам на ее руке.

— Нашел, — наконец сказал Питер.

Его голос прозвучал резко. Он встал на ноги, вытирая руки о штанины. Фрейя тоже поднялась с земли, приложив для этого некоторые усилия. Тонкая юбка прилипала к ее телу, задеревенелому, влажному и несколько дезориентированному внезапностью вертикального положения. В праздничном шуме около пруда наступило затишье; легкий ветерок прорезал повисший в воздухе густой туман.

— Она веселая, она симпатичная, она милая. И тебе кажется, что на этот раз все по-настоящему.

— Все правильно. Хотя она и не ты. Вот, держи свою проклятую монету.

Питер нащупал протянутую Фрейей руку и крепко зажал монету в ее ладони.

В полутьме освещенной свечами таверны неподалеку от одного из каналов они пили вино и спустя столько времени снова разговаривали как друзья.

— Думаю, ты должен знать, — произнесла она, вращая красное вино на дне своего бокала и рассматривая его в свете свечей на столике, — что даже хотя ты и был моим лучшим другом в Лондоне и я за многое тебе благодарна, если бы мне снова пришлось через это пройти, ни за что на свете ты не уговорил бы меня взять твою вину на себя.

— А я не стал бы просить, — без запинки ответил он.

Это утверждение далось ему легко и позволило быстро перейти к следующему шагу, хоть и не так быстро, чтобы это укрылось от ее внимания. Питер потянулся за бутылкой, обновил вино в ее бокале, после — в своем.

— Но вопрос заключается в следующем: если бы я не попросил тебя об этом или если бы ты мне отказала, возросли бы мои шансы в ту ночь?

Есть двери, которые человек предпочитает не открывать, поскольку знает, что оттуда может появиться и обрушиться на него. Например, воспоминание о той ночи с Питером. Но раз уж о нем было упомянуто, Фрейя могла попытаться повернуть это по-иному.

— Возможно, я отреагировала бы иначе, — произнесла она наконец.

— А тогда ты ясно дала понять свою точку зрения.

Этой короткой фразой Питер обнажил свои воспоминания о тех же событиях; его слова больше не звучали легко и непринужденно. Возможно, он надеялся услышать от нее извинения.

— У тебя какое-то беспощадное представление о моих мотивах.

— Теперь ты собираешься их оправдывать?

— Ты видишь вещи по-своему.

Питер снял ниточку с манжеты рубашки. Он никогда не умел показать свое истинное отношение к чему-либо.

— Ты бы не снизошла до того, чтобы выслушать мою сторону… я ведь только в конце почувствовал, что хотя бы начал узнавать тебя, а потом радовался, когда ты проявила признаки искренней симпатии ко мне, и лишь тогда осмелился что-то предпринять сам.

— А теперь?

Фрейя могла согласиться с тем, что ее не так-то просто узнать, но неужели она тогда и вправду отнеслась к нему настолько враждебно? Маленькие свечи мерцали на столе между ними.

— Как ты сама сказала, это другая ночь.

— Ночь летнего безумия.

— Никто никому ничего не должен в любом случае.

Его рука, лежавшая у нее на запястье, слегка скользнула вперед, сдвинув рукав ее блузки, когда он подался вперед и мягко и нежно прикоснулся к ее губам.

Вскоре после этого они собрались вернуться в гостиницу.

— Так что, Питер? Орел был или решка?

Он потянулся и обнял ее. Оглушительный взрыв прогремел над их головами, озаряя небо разноцветными огнями. В Тиволи начался фейерверк, а значит, до полуночи осталось пятнадцать минут. Под вспыхивавшими в ночном небе взрывами они отправились в путь. И Фрейя по-новому подумала о легендарных способностях своей матери.

Детали красного одеяния свешивались со спинки массивной кровати и валялись в ее ногах, рядом со скомканным покрывалом золотистого цвета. Который час? Подняв голову, чтобы посмотреть, сколько она проспала, Фрейя заметила, что на прикроватном телефоне мигает сообщение. Вероятно, поздно вернувшись прошлой ночью, она пропустила звонок. Но это могло подождать. Она проверит сообщение после завтрака. Ее телефонный номер в гостинице был известен и родителям, и Софии; любой из них мог звонить вчера.

Фрейя перевернулась обратно на спину и уставилась в потолок, выкрашенный в цвет коричневой яичной скорлупы. Девушка чувствовала, как одиночество заполняет комнату. Она не проснулась рядом с Питером, как мечтала. Если в безумную ночь летнего солнцестояния полагалось отбросить все запреты, значит, им не удалось поймать ее дух.

Она встала, выпила воды и умылась; надела дорожную одежду, поскольку сегодня они уезжали, и принялась яростно расчесываться. Был один поцелуй. Нежный и многообещающий, но ничего больше. Такой уж поворот приняла ночь. Когда Фрейя смотрелась в зеркало, ей пришлось несколько раз моргнуть, чтобы избавиться от размытого пятна перед глазами. После этого она была готова вытащить пластиковую магнитную карточку-ключ из гнезда возле двери и на лифте спуститься вниз.

Питер в одиночестве сидел в зале для завтрака. На тарелке перед ним лежали остатки ржаного хлеба, куски твердого и мягкого сыра, ломтики колбасы и огурца, три маленькие сливы, вареное яйцо и два круассана. Когда Фрейя подошла к нему со своей мисочкой мюсли, залитых йогуртом, он откинул голову, приканчивая остатки кофе, и с чашкой в руке начал подниматься из-за стола. На его лице была открытая улыбка, благодаря которой он выглядел совсем мальчишкой.

— Давай я тебе что-нибудь принесу, — предложил он, глядя на содержимое ее миски. — Тебе нужно больше есть, ты знаешь… это включено в стоимость номера.

— Рассуждаешь прямо как настоящий американский турист.

— Эй, я живу в Лондоне. Это ты у нас из Штатов прибыла.

— Конечно, я выпью кофе.

Он с минуту на нее смотрел, словно пытаясь понять, как она себя чувствует. Но спрашивать не стал.

— Без сахара, но со сливками, насколько я помню?

Затем он удалился. На улице за окном проезжала вереница велосипедистов, а небо над городом было синим. Фрейя положила локти на стол и прижала кончики пальцев к внутренним уголкам закрытых век. Из вестибюля гостиницы, за углом от лифтов, до нее донесся настойчивый рингтон. Это напомнило девушке о том, что, как только с едой будет покончено, нужно послушать оставленное сообщение.

Портье проверил записи.

— Да. Пакет прибыл вчера вечером, доставлен с курьером. Если вы будете так любезны подождать минутку, я схожу в кабинет и принесу его.

Это был скрепленный печатью белый конверт с широкой наклейкой, содержащей логотип и обратный адрес офиса, в котором они побывали накануне. Ниже от руки были написаны имя Фрейи и название гостиницы.

— Это же от Холдена! Можно мне посмотреть?

Вопрос Питера был, конечно, формальностью. Позаимствовав ножницы на стойке регистрации и усевшись на диван в вестибюле, Фрейя аккуратно разрезала конверт и осторожно извлекла из него сначала лист плотной кремовой почтовой бумаги, а затем — тонкий, хрупкий конверт с написанным от руки адресом Королевского посольства Дании в Бухаресте, Румыния.

— Он отдал письмо, — понизив голос, произнес Питер. — Ты сделала это — ты заставила его передумать!

Фрейя развернула записку от Холдена и вслух прочитала:

СИНАЯ, РУМЫНИЯ, ЛЕТО 1985 ГОДА

Йон проверяет, на месте ли руки и ноги. В ночной тьме он ощущает, как в шею ему впиваются сучковатые ветки. Его предплечья ободраны до крови; подвернутая правая лодыжка пульсирует от боли. Вот так, наверное, чувствует себя зверь, попавший в ловушку — яму, замаскированную под твердую почву.

Йон предпринимает попытку согнуться и перевернуться на бок, обнаруживая этим движением новые болевые узлы. Яма больше похожа на траншею, усыпанную прошлогодней листвой и ветвями. Когда он протягивает руку, чувствуя, как жжет кожу на ладони, его пальцы нащупывают что-то похожее на отформованный бетон, за которым следует какое-то волокнистое пространство, возможно дерево. Когда он шевелится, листья под ним шуршат. Йон замирает, и из леса до него доносится слабый хруст. Ему трудно сказать, издают его ночные животные или просто ветки трутся друг о друга на ветру. Посол старается восстановить в памяти, что произошло.

Пытаться вылезти кажется бессмысленным. Земляные стены, возвышающиеся вокруг, не слишком высоки, но накренены круто, и он не знает, в какую сторону идти, даже если ему удастся выбраться и захочется вернуться домой. Проще остаться здесь, среди листьев, которые к этому времени уже хорошенько улеглись у него под спиной и по бокам тела. Йон разжимает кулак, в котором все это время держал пустой пакет из-под вишен. Он из последних сил приподнимается на локтях и подкладывает смятый пакет под голову, которая тут же поворачивается набок и укладывается на отдых. На слое оберточной бумаги его лицу лежать гораздо приятнее, чем на веточках и листьях.

Йон пробуждается от запаха хвои и прохлады росы. Влага пропитала его бумажную подушку, кожу головы и листья вокруг, словно бы для того, чтобы вызвать в нем воспоминания о тех студенческих днях, когда он совершал пешие прогулки с рюкзаком. Посол садится и оглядывается по сторонам. Влажные и жесткие рукава облепляют его руки. Солнце еще не взошло, но небо светлое. Когда Йон понимает, где находится, его грудь начинает сотрясаться от некоего подобия смеха. Он только что провел ночь в санно-бобслейной трассе румынской олимпийской сборной. Однако веселье обрывается, как только на него наваливаются воспоминания о прошлой ночи.

Посол вскарабкивается и становится у края желоба. Боль расползается от правого колена вверх по бедру и вниз по голени. Он поворачивает голову и вытягивает шею, пытаясь разглядеть, где начинается трасса, но ему это не удается: слишком далеко от вершины холма. Тогда он смотрит вниз, чтобы установить, где ее финиш. Тот оказывается видимым. Йон представляет себе эту трассу зимой, покрытую снегом и льдом: морозный воздух пропитан тревожным трепетом; скорости выше, чем у ураганных ветров; острота металлических санок; яркие обтекаемые костюмы; ощущение риска…

Спускаясь по дорожке, он прилагает усилия, чтобы идти нормальной походкой, не желая хромать или щадить травмированное колено. Пара морских пехотинцев в шортах и футболках, чьи движения идеально синхронизированы, бегут по направлению к нему. Держа курс в лес, откуда Йон неуклюже выходит, погруженный в свои мысли, они слегка кивают ему в знак приветствия. Если, как он ожидает, жена и друзья выкажут удивление его ночным отсутствием, Йон просто вкратце расскажет им о произошедшем. Он пошел прогуляться, упал и подумал, что лучше не шевелиться, пока он не отдохнет и не сможет вернуться домой при свете дня. Такая история кажется правдоподобной и убедительной. Она будет понятна даже для Фрейи. Йон чувствует, как его собственная голова кивает в знак согласия, пока сам он толкает парадную дверь коттеджа, которая в ответ с готовностью распахивается перед ним.

В доме тихо. Вирджилия моет посуду. Кажется, все еще спят. Проходя мимо двери кухни, Йон на приближенном к румынскому языке произносит обыденное приветствие, какое сказал бы человек, вернувшийся с ранней утренней прогулки. Затем спешит в ванную комнату, чтобы смыть следы падения и сна под открытым небом. Вытирая волосы и лицо полотенцем, Йон слышит жалобный воркочущий звук и сразу догадывается, что это Фрейя спускается по лестнице. Лицо девочки сморщено в гримасе. Одну руку она держит перед собой, с пальцами, сложенными как клешня, вторую же прижала ко рту, из которого сочится кровь. Йон бросает полотенце, хватает пригоршню салфеток и в мгновение ока оказывается на коленях у подножия лестницы.

Фрейя размахивает в воздухе маленьким зубом, на который он безответственно не обращает внимания.

— Ммм… о-о-ох… — бормочет малышка.

Ее глаза зажмурены, и Йон даже не уверен, знает ли девочка, что это он. Стоя перед ней на коленях и обнимая ее маленькие, обтянутые мягкой фланелью плечи, он показывает Фрейе, как прижать салфетку к десне, чтобы та перестала кровоточить. Только после этого Йон хорошенько любуется зубом. Он преждевременно приступает к поздравлениям — мол, теперь она большая девочка, у нее выпал зуб! — но вдруг понимает, что Фрейя смотрит на него с недоумением, которое предназначает для взрослых, выбравших неверный тон.

— Папы нет, чтобы вставить его обратно!

Она снова начинает плакать, уткнувшись своим горячим лбом в его руку. Итак, откладывая вопрос о том, где могут быть Маргарет с Логаном, если они не спят в своей комнате, Йон пытается принять тот новый факт, что, по всей вероятности, на него свалилась задача сообщить ребенку новости: выпавшие молочные зубы обратно не возвращаются. Он со страдальческим раздражением думает о том, как родители могли не открыть ей эту горькую правду жизни заранее.

— Йон, ты здесь! — доносится с верхней площадки лестницы голос Софии.

Йон с Фрейей поднимают головы. Даже в этой сельской глуши София выглядит элегантно. Кашемировый свитер со строгими брюками дополняют простые жемчужные серьги и тонкое золотое ожерелье.

— Я отправила Маргарет с Логаном на поиски. Ты не встретил их по пути? Я подумала, что-то случилось. Сначала они не хотели идти; настаивали на том, что все в порядке. Они слышали, как ты вернулся вчера ночью, и предположили, что ты решил поспать на диване, чтобы не будить меня, но потом оказалось, что тебя нет… ты снова ушел рано утром? На прогулку? Они считают, все было так.

— Нет. Меня здесь не было.

Йон гладит Фрейю по голове и поднимается, выпрямляя ноги, которые затекли от сидения в согнутом положении у лестницы и все еще болели после ночных приключений. Они сказали ей, что он вернулся прошлой ночью? Его несказанно поражают люди, способные так лгать. Йон принимается быстро соображать, но не с целью сочинить собственную историю, а в попытках объяснить себе, зачем Логану и Маргарет понадобилось так говорить. Ведь они никак не могли слышать, что он пришел в коттедж. Его там не было. Он всю ночь провел на улице.

Йон с трудом идет к дивану и низко наклоняется, чтобы опуститься на него.

— Вечеринка… — говорит он. — Мне нужно было проветрить голову после жары и шума, которые там были. Я пошел прогуляться в лес и заблудился. Потом упал.

Он протягивает руку к жене, чувствуя себя ребенком, который не умеет врать. Догадывается ли об этом София? Она не подает виду, а просто подходит, чтобы осмотреть его раны. София быстро обнимает Фрейю, желая ей доброго утра, затем издает требуемые сочувственные возгласы при виде рук и шеи своего мужа, где колючие кусты оставили замысловатые красные узоры.

София гладит Йона по голове.

— Ну что ж, — говорит она, — слава богу, ты в порядке. Как ужасно спать в лесу и ждать, пока посветлеет, чтобы вернуться домой. Ты не видел никаких признаков медведей? Говорят, они водятся в этой местности. Мысль о том, что ты сталкиваешься с диким зверем, ночью, один…

— Медведи? — взвизгивает Фрейя.

Йон понимает, что она видит во всем этом романтику сказки. Хотя зуб забыт не до конца и ему все еще нужно найти способ утешения в связи с этой потерей, за чарующим рассказом о том, как он заблудился в лесу, кишащем медведями, Фрейя уже стала оправляться от травмы, с которой начался ее день. София отпускает его руку.

— Я сделаю кофе. Они скоро вернутся и будут рады тебя видеть.

После того как София уходит здороваться с Вирджилией и приводить в действие капельную кофеварку, которую они привезли с собой, Йон снова поворачивается к Фрейе. Ему смутно припоминается, что обычно дети получают деньги от ночной феи, имеющей слабость к молочным зубам. В связи с этим он начинает шарить в карманах в поисках мелочи, которой бы мог вознаградить Фрейю в дополнение к подбадривающим словам.

Подоткнув ночную рубашку под себя, Фрейя сидит, скрестив ноги, уверенно ожидая утешения, которое обещает ей его присутствие. Ее волосы нечесаны, и, глядя сверху вниз на ее макушку, Йон внезапно вспоминает другую голову, которую видел в таком же ракурсе. Непрошеный образ Тиб возникает, как нефтяное пятно, покрывающее прозрачную поверхность воды. Хотя Йон из тех, кто склонен решать задачу шаг за шагом, в этот момент великое озарение обрушивается на него целиком и сразу: Логан и Маргарет думают, что он провел ночь с Тиб Вест.

Йон тщательно обдумывает свою догадку. Они видели его в двери комнаты Тиб. Прошлой ночью он не вернулся домой. Чтобы защитить его от последствий прелюбодеяния или же Софию — от боли в случае, если это раскроется, они солгали его жене, будто слышали, как он вернулся прошлой ночью, и выдвинули предположение, что он спал на диване, дабы ее не беспокоить. Теперь, хотя эта ложь была абсолютно ненужной — он рассказал Софии правду, и она ему верит, — у него не было возможности очистить свое имя от невысказанных обвинений.

Еще хуже то, что, если эта пара считает его способным на такое, его мучительная сдержанность в отношении Маргарет, должно быть, кажется им скорее чем-то вроде робости или безразличия, а не самой благородной и целомудренной разновидностью любви. Йон реагирует на это личное унижение остро, но в соответствии со своей природой. Он решает взять на себя ответственность за то, что видел Маргарет — стал одним из ее зрителей. В конце концов, он ведь хотел увидеть ее; даже мечтал об этом. За это моральное уродство он осуждает себя в такой же степени, как те, кто заметил его прошлой ночью с Тиб. Таким образом, он признает за собой вину, подразумеваемую его заботливыми друзьями.

Йон сжимает монету в кармане. Фрейя сидит на полу, с нетерпением ожидая, что будет дальше. Когда он достает монету, к нему приходит идея: мальчик бежит по улицам и по дорожке к замку. Йон начинает рассказ.

КОПЕНГАГЕН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

Питер всегда гордился собой, даже когда после своих разгульных выходных приходил следующим утром на работу вовремя и с полной сосредоточенностью трудился весь день, словно была уже середина недели, чем бы они ни занимались. На его оживленном лице появился легкий налет разочарования.

— Старый добрый Михай… Это не многое нам дает. Я так полагаю, что, если ты «за», нам стоит взглянуть. Ведь насколько мы знаем, в письме Грейс может содержаться какая-нибудь блестящая подсказка, которую Холден полностью упустил. Хотя письмо было в его распоряжении двадцать лет.

Фрейя, с большой осторожностью обращаясь со столь старым документом, уже начала разворачивать тонкий лист голубой почтовой бумаги, исписанный аккуратным наклонным почерком.

14 марта 1985 г.

Когда она дочитала до конца, Питер застонал и схватился руками за голову.

— Фотографии! — воскликнул он. — Те, которые сделала Грейс и о которых Северина упоминает в своей последней записи. Они не хотели фотографироваться, ведь это раскрыло бы секрет. Каким бы он ни был! Неужели мы так близко к ним подобрались только для того, чтобы узнать, что снимков больше не существует?

Крепко задумавшись, Фрейя пристально смотрела на письмо. Трудно было понять, что она могла сказать Питеру. Но ей нужно было сосредоточиться. Оба чувствовали разочарование и опустошенность; до выезда в аэропорт в их распоряжении имелось всего несколько часов. Если секрету суждено остаться нераскрытым, на этом их усилия закончатся. Поэтому она просмотрела письмо еще раз. Из него вытекало, что Северина хотела, чтобы ее дневник был прочитан в будущем, когда никого из упоминающихся в нем лиц не останется в живых. Это, по крайней мере, сообщало Фрейе что-то новое: Северина не желала остаться неизвестной навсегда.

— Нет… все-таки кое-что мы получили. Дай-ка мне посмотреть письмо.

Питер потянулся за листком и принялся сосредоточенно его изучать.

— Но она потеряла фотографии. Я думаю, мы получили ответ.

Чувство облегчения, которое Фрейя испытала от того, что Грейс не раскрыла секрет своей подруги, оказалось недолговечным, когда она увидела, как Питер начинает прослеживать цепочку доказательств.

— Ну хорошо, итак, дневник — это первоисточник, — начал он. — Удостоверив почерк Грейс на этом письме, например с помощью бумаг ее племянника, мы можем использовать его, чтобы установить историю и право собственности на дневник Северины. Подлинность картин уже удостоверена. Но фотографии Грейс… — Он посмотрел на Фрейю в поисках одобрения, но ей было трудно встречаться с ним взглядом. — Если мы хотим использовать их в качестве доказательства, они ведь необязательно должны быть оригинальными отпечатками или негативами. Я имею в виду, что, конечно, Грейс хотела подарить Алстедам свои собственные отпечатки. Только они были бы действительно подарком на память. Но нас устроят и обычные копии. Ведь устроят же? Если они являются зарегистрированными копиями оригинальных снимков Грейс?

— Я не улавливаю, — сказала Фрейя, чувствуя, как сердце начинает биться быстрее.

Она улавливала все слишком хорошо, но не хотела признаваться в этом.

— Фотографии были отпечатаны с громоздких стеклянных фотопластинок, — продолжала Фрейя. — Грейс ван Дорен, конечно же, не упаковывала пластинки в чемодан, когда переправлялась в Америку. И она говорит, что отпечатки были уничтожены. Где ты рассчитываешь найти копии?

— Фотографии у нее взяли для выставки, — гнул свое Питер. — Чему была посвящена выставка? Жизни конца девятнадцатого века? В ее письме не указаны ни дата, ни место, но это должно было происходить где-то в шестидесятых, и, возможно, нам удастся выяснить, кто их у нее попросил. Практически никто не знал, что Грейс фотографировала с такого давнего времени. Это, по идее, должен быть кто-то, кого она знала со времен Дании. Ты можешь вспомнить какие-нибудь имена, упоминаемые в дневнике Северины в связи с фотографией? Может, там разъяснялось, почему Виктор не любил фотосъемку? И не назывались ли там другие фотографы из того поселка, где жили Грейс со Свеном? Я думаю, что даже если оригиналы были уничтожены, мы могли бы раздобыть копию выставочного каталога.

— Нет смысла ничего раздобывать. Там явно запечатлено такое, чего они не хотели разглашать.

Питер покачал головой в ответ на, как ему казалось, нежелание Фрейи его понять.

— Грейс ведет нас в правильном направлении. Все, что нам нужно сейчас сделать, так это сесть на копенгагенский речной трамвай и доехать до конечной.

— Давай не будем. Давай пойдем куда-нибудь пообедаем. В этот раз угощаю я.

— Фрейя? Неужели я это слышу? Как тебе может быть неинтересно?

— От самой южной остановки речного трамвайчика рукой подать до новой Королевской библиотеки. Это центральное хранилище всей информации, которая тебе может понадобиться об истории и культуре Дании и по многим другим темам.

— Я по-прежнему не думаю…

— Терпение, мой дорогой Ватсон.

Однако сам Питер едва ли был воплощением терпения, когда шагал по трапу в направлении огромного наклонного силуэта «Черного алмаза».[64]

— Грейс действительно пообещала хранить секрет Северины, но я думаю, они, возможно, надеялись, что мы обнаружим его сами.

Даже когда он открывал перед ней дверь библиотеки — по-прежнему являя собой образец хороших манер, — Фрейя учитывала, что от нее могут ожидать ответных любезностей. И отступала аналогичным образом, позволяя Питеру быть впереди в решении задачи. Он с большей готовностью примет результаты, если сам обнаружит источник. Держаться позади ее заставляло еще и растущее беспокойство: что бы они ни нашли, это могло вызвать новые сомнения и опять изменить перспективы на продажу картин.

В глубине лабиринта черных окон она смотрела, как Питер изучает электронные экраны с информацией о библиотечных фондах по исторической и документальной фотографии. Погрузившись в работу, он лишь время от времени бросал ей несколько слов, когда мелькал какой-нибудь вселяющий надежду источник. Даже сейчас ей нравилось наблюдать за ним, настолько поглощенным в работу.

Наконец они добрались до каталога, озаглавленного: «Дания через объектив: фотография 1840–1911 гг.». Коллекцию составил Йоханн Моллер, и, по крайней мере, фамилию такую можно было найти в дневнике Северины в связи с журнальной статьей о фотографии. Может быть, этот Моллер — отец того, по имени Адам, который был знакомым Свена? В «Дании через объектив» не было записи «Риис» в указателе. Но они, правда, нашли ссылки на две фотографии под именем Г. А. ван Дорен. Фрейя увидела, как Питер зашел на указанную страницу, и услышала, как он тихо вскрикнул от увиденного.

Северина Риис стояла перед мольбертом, в объемном рабочем халате поверх длинного платья, с кистью в руке наготове, а в полотне позади нее нельзя было не узнать «Три двери». Только теперь Фрейя поняла, что они никогда не видели ее лица. Ниже сообщалось:

— Я не знала, что произойдет, если это выплывет, — произнесла Фрейя, чувствуя волнение в груди. — Мы все еще можем…

— Ты знала! — обвиняющим тоном воскликнул Питер.

— Орхидеи, — объяснила она терпеливо. — Существует связь между ними и детскими набросками, о которых Северина рассказывает в дневнике. Когда они со Свеном были детьми и с легкой дядиной руки соревновались, рисуя ботанические образцы, которые его коллега привозил из своих экспедиций. Помнишь? Ну так вот, растение на картине то же самое. Epidendrum oerstedii.

— Но… так… почему… как это привело тебя к мысли, что картины Рииса нарисовала она?

Фрейя сделала глубокий вдох.

— Я думаю, растения — это своеобразная подпись. Хотя Виктор и подписал эти полотна, изображение белой орхидеи в пустой комнате означает, что картина принадлежит ей. Если цветок там, значит, это работа Северины. Она исчезает с картин потому, что начинает создавать их.

Питер заговорил медленнее:

— То есть ты хочешь сказать, что мы неправильно на все это смотрели. Получается, Виктор не просто прекратил рисовать ее; ты думаешь, он перестал…

— …рисовать совсем? Нет, это были бы поспешные выводы, — ответила Фрейя, чувствуя облегчение оттого, что больше не нужно держать свое открытие в тайне. — Поздние работы могут принадлежать как ему, так и ей. Виктор мог продолжать работать, но уже не в таком безумном ритме; он мог заниматься той второй профессией, как хотел, обучать молодых художников. Но что-то ему пришлось оставить. Чрезмерная работа и стресс, до которого он себя довел, почти разрушили его спину и нервы. Неврастения. Северина очень прямо говорит об этом в дневнике. Ее муж был убежден, что больше не сможет рисовать.

— Но мы проигнорировали это предложение, такое неприкрытое, — медленно произнес Питер, — из-за всех картин Рииса, которые были написаны впоследствии. Казалось, он, наоборот, продолжал работать усиленными темпами до конца жизни. Ведь в течение многих лет после его смерти она приносила и продавала картины, которые предположительно написал он. Но, учитывая, что он все еще был жив, ты думаешь, Виктор добровольно ставил свою подпись на ее картинах? Зачем ему это делать?

— Они договорились, что Северина будет прикрываться его именем и репутацией. Риисы ведь занимали определенную нишу в обществе с весьма традиционными взглядами. Само собой, мать Виктора крайне не одобрила бы такое, да и их покровитель, советник Алстед, ведь для этих людей все держалось на том, что Виктор художник, а она его муза. Кроме того, они испытывали стесненность в средствах. За картины с его именем можно было выручить больше.

«Как и сейчас», — добавила она про себя, закрыв глаза и мысленно прося прощения у Софии.

— Так, подожди. Значит, когда она идет повидать Соде и Мелдаль, что, по-твоему, там происходит?

— Эта часть ясна как божий день. Она консультируется с преподавательницами живописи, показывает им свои работы. Интересуется, готова ли она, на их профессиональный взгляд, конкурировать, продавать собственные картины. И ей также нужно было проверить советника Алстеда, выяснить, станет ли он покупать эти новые полотна или же заметит еще какие-либо отличия кроме того, что комнаты на них пусты.

— Эта находка, Фрейя… Могу сказать: это поразительно. Это действительно крупное открытие. Более радикальное, чем все, что я когда-либо… мог бы вообразить. Нет, правда. Я даже не представляю, как отреагирует Мартин.

Было почти странно видеть, насколько поразила его новость. Фрейя чувствовала, что еле сдерживается, чтобы не расхохотаться над Питером, и это немного отвлекало ее от мыслей об аукционе. До сих пор она не замечала, как его недавно остриженные волосы торчат на макушке. В тот момент это определенно придало ему еще более ошеломленный вид.

КОПЕНГАГЕН, 1906 ГОД

Воскресенье, 2 сентября.

Осталось рассказать всего одну историю: сегодняшнюю. Этим утром мы принимали гостью, чей неожиданный визит чуть не привел к катастрофе. В тихое послеобеденное время, когда никто не наносит визиты, со двора донесся шум, и, услышав: «Эй!» — такое неблагопристойное, но так хорошо нам знакомое, мы поспешили к окну. Застигнутые врасплох этим вторжением, мы с Виктором в тревоге смотрели друг на друга, и барышне пришлось стоять и кричать какое-то время, пока мы наконец не решили, что она откланяется с большей готовностью, если я выйду и впущу ее для краткого визита.

Войдя в квартиру, она сейчас же заметила наши новые обстоятельства. Грейс ничего не сказала, возможно, чтобы избежать социальной неловкости, или же у нее просто не было слов, но она выглядела растроганной, прямо с порога узнав, что наша жизнь не стояла на месте и мы вступаем в новую фазу.

— Дорогая Северина, — пробормотала Грейс, обнимая меня с неподдельной нежностью.

Она также с надлежащим уважением обменялась рукопожатиями с выдающимся живописцем Виктором Риисом, который в тот момент выглядел весьма смущенным и растерянным. Грейс сообщила, как рада видеть меня в добром здравии, и с помощью пантомимных жестов поведала, что все еще хранит маленькие подставки для яиц, которые я подарила в их прошлый визит. Я с трудом могла думать об этом, настолько мои мысли были заняты текущими переменами в моей жизни и исполнением давней мечты.

После того, что он написал в своем летнем письме, я надеялась и с нетерпением ждала визита самого Свена в этом месяце, но было очевидно, что Грейс приехала без сопровождения. Это долгий путь, чтобы совершать его в одиночестве, и хотя она, как всегда, имела боевой вид, в этих своих просторных одеждах и нечищеных башмаках, Грейс явно была изнурена и нуждалась в восстановлении сил, утолении жажды и голода, прежде чем могла назвать причину своего внезапного появления у нас на пороге. На своем ломаном французском Грейс объяснила нам, что для такой поездки Свен слишком болен. У него сильно болят ноги и низ спины, и он не может преодолеть даже короткое расстояние. Если мы правильно ее поняли, она сказала, что от боли доктора неоднократно давали ему опиум и морфий, но это отрицательно сказывается на его способности принимать пищу. Обеспокоенная, я попыталась спросить, нужно ли мне поехать вместе с ней. Я хотела выяснить, как скоро, по прогнозам врачей, Свен должен поправиться. Но в этом месте мы достигли предела нашей способности понимать друг друга. Возможно, это тот вопрос, который — неважно, на каком языке — Грейс не готова услышать.

Грейс по-прежнему носит свою квадратную черную коробку на широком ремне («Мой „кодак“»), и она решительно объявила, что Свен поручил ей сделать наши фотографии и привезти их ему.

— Он будет обожать ее! — несколько раз повторила она, обводя комнату, которая так откровенно совмещала в себе и студию, и жилое помещение, широким жестом своей длинной руки.

Ставя нас в позу, Грейс понапрасну раздосадовала Виктора, когда воскликнула, коверкая фразу: «Нет-нет, я хочу получить снимок вас по-настоящему рисуете!» — совсем в духе нашей подруги Йетте. По правде говоря, Виктор еле сдержался. Но я выразила ему свою уверенность (даже не заботясь о выборе слов, поскольку Грейс почти ничего не понимает по-датски), что если мы не будем ей мешать, она скорее уйдет и все закончится.

Следует признать, на ее фотографиях будет доказательство того, что мы держали в секрете. Мне понадобилось время, чтобы объяснить Грейс, на старательном и медленном французском, что она не должна показывать эти фотографии никому, кроме Свена. Никому больше нельзя разрешать их смотреть. Она, по-моему, сочла наше беспокойство старомодным, но при участии Виктора, выразительно кивавшего с целью показать, как это для нас важно, нам удалось взять с нее обещание соблюдать наши условия.

Грейс носилась по комнате, прилаживая свое оборудование, и полувразумительно щебетала обо всем, что приходило в голову, выражала восторг по поводу всего, подмеченного ее острым глазом, начиная со света, проникающего с улицы, и заканчивая расставленными по комнате полотнами, находящимися на различной стадии готовности. Мы не давали никаких дальнейших объяснений, но испытали огромное облегчение, когда она наконец спрятала свой аппарат и сообщила, что останется только до завтра.

Сегодня ночью, после того как Виктор и Грейс отправились спать, а я достала дневник, чтобы сделать запись, меня осенило. Письмо, которое я планировала написать брату, идеально оформленное у меня в голове, но все еще не изложенное на бумаге, уже находится на этих страницах. Лучшим способом связаться с братом будет передать ему эту книгу с Грейс. Уже какое-то время (а возможно, и с самого начала) я писала здесь с мысленной оглядкой на Свена. Значит, утром я отдам свой дневник Грейс с просьбой передать его Свену, чтобы вместе с фотографиями это напомнило ему о том, как мы разговаривали, когда виделись в последний раз, о нашем детстве и наших мечтах.

ЛОНДОН, ИЮНЬ 2005 ГОДА

София не прикасалась к столу, пока рассказ не был закончен. Она грациозно сцепила руки перед собой, своей позой напоминая Фрейе супругу политика, стоящую в стороне сцены, пока ее муж произносит речь на трибуне. Когда Фрейя умолкла и повернулась к ней за ответом, София легко, но умышленно положила обе руки, ладонями вниз, на край стола мужа, с аккуратными стопками документов, как будто осваивая территорию.

— Ты утверждаешь, что она сама рисовала… это что, автопортреты?

— Нет, мы считаем, что те, на которых Северина выступает как натурщица, действительно были написаны Виктором. Она даже, возможно, и не все пустые комнаты нарисовала. Но вот те, с растениями, по поводу их мы абсолютно уверены.

— Я по-прежнему не вижу причин не подписываться своим именем, — говорила София, внимательно рассматривая стены кабинета, как будто ждала, что картины снова появятся на них. — Среди импрессионистов были женщины-художники. Пусть не такие знаменитые, как мужчины.

— Боюсь, было бесчисленное множество тех, которые бросили рисовать, когда вышли замуж или родили детей. Сестры, жены, матери тех самых знаменитых мужчин. Женщины, рисовавшие под собственными именами, зачастую были одиноки, и их творчество воспринималось менее серьезно, чем работы их наставников-мужчин.

— Это интересная теория, и ты говоришь, есть достаточное доказательство. Но это рождает всего одну мысль в моей голове.

Фрейя этого ждала и бросилась отвечать.

— Боюсь, мы точно не знаем, как это повлияет на стоимость картин. Питер скажет Мартину, что мы выяснили, а тот примет решение придержать их на какое-то время, пока не будет проведено больше научной работы, или же воспользоваться новыми сведениями, чтобы усилить заинтересованность в продаже. Поскольку три ваши картины нуждаются в повторной атрибуции, конечно, это может повлиять. Я… я много думала об этом. Я хотела, чтобы картины хорошо продались и вы смогли остаться в этом доме…

— Фрейя, честно говоря, у меня нет желания оставаться здесь.

Она в недоумении смотрела на Софию, которая собиралась объяснить.

— Прости, если создала у тебя впечатление, что мое решение продать картины основывается на финансовых причинах. Дело совсем не в этом. Этот дом слишком велик для одного человека, мне трудно содержать его самостоятельно. Хотя я, наверное, и буду скучать по лисицам, удобство нового места жительства сделает меня счастливее.

Фрейя чувствовала себя так, как будто стены дома вокруг нее таяли. Нет желания оставаться? Она должна была бы испытать облегчение, узнав, что результаты ее открытия, даже если это потенциально означало девальвацию коллекции Алстеда, не станут причиной для выселения Софии из дома.

— Наконец это обнаружилось, — говорила София голосом, каким взрослый читает сказку ребенку. — Нечто настолько важное. Северина Риис сама была художницей, а Йон об этом никогда не узнает. Понимаешь, нет способа сообщить ему. Нет способа узнать, рассердил бы его этот обман, которому подвергли его деда, или он обрадовался бы тому, что в конце концов правда выяснилась.

Она медленно обошла стол, ведя рукой по краю, и в первый раз на памяти Фрейи села в кресло своего мужа. Оттуда она посмотрела на Фрейю.

— Где вы с семьей были во время революции — когда свергли Чаушеску? Вы ведь тогда только вернулись в Америку?

По телевизору, подвешенному в центре стены их кирпичного дома, Фрейя с родителями смотрели, как в новостях показывают знакомые места: аэропорт Отопени, здание главного управления национальной телевизионной станции, прямо позади того места, где она ходила в школу, гостиницу «Интерконтиненталь». Сквозь пелену огня раскачивающиеся камеры снимали пригнувшихся людей с автоматами. В какой-то момент она услышала, что ее старая школа обстреляна и захвачена вооруженными силами. Дикторы называли эти события первой революцией в прямом эфире, увиденной миллионами людей по всему миру. Тем декабрем семья Мур, в скудно обставленном доме, арендованном у академической семьи на отпуск, посмотрела новости о буйных молодых немцах, разбирающих Берлинскую стену и уносящих в руках ее куски, а вскоре после этого — о событиях в Румынии. Муры уехали из Бухареста всего семь месяцев назад.

Логан ничего не говорил, погруженный в раздумья. Маргарет делала вид, будто занимается делами в других комнатах, но, держа различные предметы в руках, часто заглядывала, чтобы посмотреть телевизор. Фрейя сидела на полу, скрестив ноги, обняв себя руками, зная, что абсурдно выискивать глазами на экране Аурела, мальчика из квартиры сверху, среди размытых силуэтов на заднем плане. Не было никакого способа узнать, в безопасности ли он. Воспоминание о длинных ресницах Аурела, о горделивом контуре его рта могло вызвать у нее слезы. Ночью, лежа в постели, Фрейя долгое время будет регулярно проверять эту способность.

Она очнулась от голоса Софии, рассказывающей о том, как Алстеды пережили те события тысяча девятьсот восемьдесят девятого.

— А потом, когда переворот произошел, многие иностранные правительства начали аннулировать знаки отличия и награды, которые присуждали Николае и Елене Чаушеску годами, и об этом стали сообщать в новостях. Йон сразу же позвал меня, чтобы я послушала. Видишь ли, у него вызывало ярость, что Чаушеску был удостоен высшей награды Дании; он всегда считал это ошибкой. И он был рад просто увидеть, как наконец совершен правильный поступок. Даже такой символический акт, как изъятие ордена, пусть слишком поздно, чтобы изменить ход событий, как это можно было сделать несколько лет назад, когда он рекомендовал такое. Но событие вселило в него надежду. Ведущий сказал, что за пятьсот лет истории датский монарх ни разу не отменял присуждение ордена Слона.

Она остановилась, чтобы посмотреть, поняла ли Фрейя, и продолжила:

— Давай-ка рассказывай. Лучше поздно, чем никогда. Раскрывай то, что вы с Питером Финчем обнаружили.

— Есть еще одна вещь, которую я хочу вам показать, — сказала Фрейя. — Я не показывала это даже Питеру, так как все, что бы Питер ни узнал, он опубликует и покажет миру. Здесь же нечто еще более личное, чем сам дневник. Я рискую, даже показывая документ вам, поскольку это может изменить ваше мнение о Северине.

Из нижней стопки документов Фрейя извлекла последнюю бумагу.

— Это из скандинавского источника девятнадцатого века. Я нашла его в тех же медицинских книгах, которыми пользовался Питер, когда изучал дневник, но он не искал этого… его больше интересовали другие вопросы. Это… — Она запнулась, но взгляд на внимательное лицо Софии заставил ее продолжить: — Это рецепт. Смесь для прерывания беременности: ромашка, шафран, корица и экстракт хвои различных вечнозеленых деревьев.

— Там говорится что-то вроде: «Горечь пихты и коры…» — попыталась София вспомнить место из дневника. — Ты… ты думаешь, она писала о выкидыше, но она приняла какое-то средство, чтобы его спровоцировать.

Фрейя осторожно заговорила в ответ:

— Мы знаем, что Виктор принял решение: если они поженятся, у них никогда не будет детей. Нельзя сказать, насколько это волновало Северину, тогда или позже.

Она остановилась и собралась с мыслями.

— Если попытаться воссоздать события, я думаю, они старались быть осторожными. Практиковали всевозможные ненадежные способы предохранения, доступные в те дни: календарный метод, прерванный акт, какие-то средства, которые умели готовить. Но потом случилась незапланированная беременность. Что я думаю… — Она взглянула на Софию, но не смогла прочитать выражение ее лица. — Я думаю, когда Северина сделала это, когда она вызвала аборт, это заставило их обоих совершить нелегкий выбор и победить свои страхи. Пройдя через это, она набралась смелости настоять, чтобы Виктор перестал колебаться и поддержал ее давнюю мечту показать миру свои собственные работы.

— Это был… их договор?

— Лучше не называть это так официально. И невозможно узнать, чувствовала она горечь утраты или нет, делая такой выбор. Конечно, если она собиралась рисовать, материнство было бы не единственной жертвой; ей пришлось бы отказаться от многого. Ей пришлось бы работать втайне от всех, рисовать предметы, которые выбрал бы он, зная, что ее работы будут приписываться Виктору до конца ее жизни и даже после смерти. Но он был ее учителем и верил в ее творчество, в то, что ее полотна достаточно хороши, чтобы подписывать их своим именем. Для него значение имело только искусство, и, по его мнению, — а может, по их мнению, — дети только помешали бы. Таковы уж были условия их брака. Я думаю, каждому свое.

Подняв руку к лицу, София рассматривала бумаги, разложенные на столе, и при этих словах грустно улыбнулась.

— Когда я была маленькой, то слышала от старых людей одно выражение: «Печаль — цена любви». И после брака с Йоном я поняла одну вещь: если цена сравнивается по значению с тем, что мы получили, пройдет немалое время, прежде я закончу платить. Он бы сказал, что правду, конечно, нужно открыть. Для меня это труднее. Но, заглядывая вперед, я могу сказать это. Возможно, наступит день, когда, даже зная то, о чем ты мне рассказала, я смогу черпать силы, думая о самоотверженности Северины, можно это так назвать. Это потребует времени, но я могу представить себе, что приду к этому. Однажды я, возможно, буду вдохновляться, думая о том, как она делала все необходимое, чтобы исполнить свое заветное желание и оставить частичку себя этому миру.

Фрейя поднялась по лестнице в галерею. Она несла пакет, и Питер уже стоял в дверях, заслоняя собой молодого помощника, чтобы первым взять пакет у нее из рук. На нем был новый костюм, которого она раньше не видела.

— Все в порядке, — сказала она ему. — Я объяснила Софии. Теперь она не возражает, если мы двинемся дальше.

— Все уже сделано, — говорил Питер, проверяя содержимое. — Я подал краткое изложение вчера днем. Мартин связался с представителями прессы сегодня утром. Думаю, релиз отправили факсом полчаса назад. Нам уже звонят по поводу интервью. Когда я только сказал ему, Мартин собирался снять их с продажи, но, поразмыслив, решил, что лучше рискнуть и предать дело огласке. Займет некоторое время, пока все, в настоящее время приписываемое Виктору Риису, будет пересмотрено. Они говорят о проведении симпозиума, где я сделаю основной доклад и представлю свою…

— Наслаждаешься?

— Почему нет?

Питер уставился на нее, застигнутый врасплох ее тоном. Выглядел он так, как будто только две минуты назад побрился и причесался, приготовившись давать интервью и фотографироваться.

— Это поразительная история. Открытие неизвестной художницы, выходящей на сцену спустя столетие безвестности. Один из сегодняшних звонков был из вашингтонского Национального музея женщин в искусстве. Не удивлюсь, если они пришлют кого-нибудь поучаствовать в торгах. Может быть, они будут первыми, кто устроит Северине Риис персональную выставку, как только все уладится.

Будто бы вызванный силой его слов, Фрейе явился образ: она так и видела надвигающуюся волну новостей, журнальных статей, выставок и диссертаций, которая вынесет Северину и ее работы к яркому свету научной экспертизы и обсуждений, в то время как ее собственный скромный вклад, хорошее знание подробностей истории останутся в тени.

Фрейя поймала себя на том, что, пока Питер продолжает вещать, она пытается догадаться, успел ли он уже помириться с Холлис. Видя, с каким удовольствием он перечисляет все новости и собственные организаторские успехи, Фрейя поняла, что новое открытие станет толчком для взлета его карьеры. И вынуждена была признать, что уже годы назад, когда Питер описывал свои шальные выходки по выходным, он отчасти завидовал молодым людям, чьи семьи владели загородными домами в Испании и ездили кататься на лыжах в Швейцарию. Может быть, светские развлечения всегда были для него не отдыхом после долгих часов напряженной работы, а просто еще одним способом построить карьеру, вплоть до отношений и брака с Холлис, семья и друзья которой были клиентами Мартина Дюфрена.

Питер говорил без остановки. В какой-то момент, неверно истолковав ее молчание, он прервался и заверил Фрейю в том, что она займет достойное место в разделе благодарностей его статьи в журнале. Но, даже с рвением рассказывая ей обо всем произошедшем в галерее с тех пор, как они вернулись из Копенгагена, он постоянно невольно поворачивал голову по направлению к звонившему где-то за его спиной телефону.

Логан был против аукционного зала. Фрейя понимала, что он будет чувствовать себя неуютно в этой атмосфере: большая комната с кроваво-красными стенами и вычурной кафедрой; повсюду представители участников со своими комплектами телефонов; облаченные в комбинезоны служащие с телосложением телохранителей поднимают каждый лот на подставку для обозрения под нависшим прямоугольником электронного табло, постоянно обновляющийся дисплей которого показывает текущую цену с одновременным преобразованием фунтов стерлингов в доллары США, евро, йены и гонконгские доллары.

Она постаралась доказать, что это самый безопасный вариант. Это общественное место, где никто не ожидает его увидеть; множество людей будут заняты своими делами; воистину идеальная явка. Фрейя была настойчива. У нее оставалось всего три дня: рано утром седьмого июля она должна упаковать чемодан и вернуться тем же путем, каким прибыла сюда, сделав на станции «Кингс-Кросс» пересадку на линию Пикадилли, которая доставит ее в аэропорт Хитроу. Если он хочет увидеться с дочерью до ее отъезда еще раз, Логану самое время приложить усилия, чтобы обуздать свою паранойю, хотя бы временно, и выйти из подполья.

В конце концов он согласился встретиться с ней у стола рядом с входом, где сотрудницы аукционного дома занимались регистрацией покупателей. Проходя через вестибюль, где была слышна трансляция хода аукциона, Фрейя увидела молодого человека в костюме, слегка напомнившего ей Питера. В одной руке он держал синюю табличку с белыми цифрами, а в другой — миниатюрный сотовый телефон, в который что-то говорил.

— Итак, ты выследила старину Михая, — проворчал появившийся из глубины помещения Логан; на нем был дорогой стильный пиджак. — Молодчина, Фрей. И раскусила художника… Я только одного не могу понять: зачем Риису было соглашаться на такую махинацию?

— Он очень долгое время боялся, что будет не в состоянии продолжать рисовать.

Фрейя пыталась определить, проявляет ли отец наконец искренний интерес к художнику или ей это только кажется, — чтобы решить, насколько подробно ему обо всем рассказывать. Но, только начав, она уже больше не могла удерживать свои мысли, полившиеся из нее теперь, когда никто другой, похоже, не собирался интересоваться их содержанием.

— У него был предрассудок, касающийся того, столько времени ему осталось, — объясняла она. — Его собственный отец внезапно стал не способен работать примерно в том же возрасте. Люди в то время начали переживать по поводу наследственных заболеваний. К тому же Виктор был не особо продуктивен; он был медлительным и старательным, а когда им пришлось поддерживать ее родственников, с деньгами стало очень туго. Он считал, что если будет обучать Северину, то она могла бы догнать, а то и обойти его в мастерстве. Виктор придерживался весьма эгалитарных взглядов на женские и мужские способности. Но он настоял на том, что им нужно скрывать, чем она занимается, и продавать все под его именем. Во-первых, это могло приносить больше денег, поскольку у него уже имелась общепризнанная репутация. А во-вторых, все их окружение состояло из людей с заскорузлыми и традиционными взглядами, которые отрицательно отреагировали бы на ее решение иметь собственную карьеру. Виктор, наверное, был убежден, что защищает ее от общественного порицания, в то же время разрешая ей рисовать, о чем она мечтала. В общем, его намерения можно считать благородными. Хотя занимательно, как подобный план при этом давал Виктору гарантии, что ему никогда не придется состязаться с ней.

— Ты все это знаешь или это твои предположения? — поинтересовался Логан, проницательно на нее глядя.

— И то и другое. Она больше не принадлежит мне, их история. Теперь ученые намерены распутывать ее дальше. Хотя есть кое-что еще. У Софии имелись некоторые личные сомнения насчет картин; ты об этом знал? Она думала, Михай мог подменить некоторые из них подделками, изготовленными его румынскими друзьями-художниками.

— Тяжкие времена у нее были в Румынии, у Софии, — произнес Логан, почесывая затылок. — Даже при том, что там вообще паранойя витала в воздухе. Ее помимо всего мучила ужасная бессонница. Я помню, они обсуждали походы по врачам, ничего не помогало. Путаница в голове, потеря сна. Это техника, которую они используют, чтобы ломать людей.

— А ты знаешь о… об инциденте со снотворными таблетками?

— А как же. Твоя мать так переживала из-за этого. Была уверена, что поступила неправильно, так она мне сказала. Ее только потом осенило, что София пыталась послать сообщение, это было как крик о помощи, попытка донести до ее муженька, насколько она страдает. У нее было недостаточно таблеток припасено, чтобы лишить себя жизни. Но из-за вмешательства твоей матери Алстед так и не получил сообщения. Маргарет говорила, что однажды пыталась ему сказать, но он не понял. Парень был не из самых догадливых.

Вопрос нужно было задать.

— Пап, а ты уверен… что это не было чем-то более личным, когда ты его сдал?

Логан Мур засмеялся. Это был самый неуместный смех, который она когда-либо слышала.

— Если ты имеешь в виду, достало ли меня слушать о нем, то конечно. Твоя мать ясно дала понять, что думает. А думала она, что Алстед был настолько лучше, чем кто-либо. И все почему? Да потому, что он был единственным, кто не распускал руки. И что из этого! Просто смелости не хватало сделать то, что хотел.

Фрейя чувствовала, как начинает гореть лицо.

— На это можно посмотреть и по-другому, — сказала она. — Например, возможно, у него было… я не знаю… умение владеть собой. Немного порядочности. Уважение к собственной жене. Может, просто он был такой?

Теперь она была готова заплакать. Из семьи ушел Логан, но она всегда винила Маргарет. Впервые Фрейя всерьез подумывала о том, чтобы позвонить матери. По крайней мере, им с Териз будет интересно послушать о Северине.

— Ну разумеется. Именно такой он и был.

В голосе Логана звучала горечь, но его не задело неявное обвинение.

— В недостатке благородства его точно не обвинишь, — продолжил он. — У таких людей это в крови, и дела их жизни заставляют всех остальных чувствовать себя никчемными.

Логан сверлил взглядом группу занятых людей, разговаривающих по телефону со своими клиентами.

— Не пойми меня неправильно. Он был хорошим парнем. На него можно было положиться.

Логан выдавил улыбку, в которой не было ни капли теплоты.

— Если бы все были такими, как он, не было бы необходимости в таких, как я.

— Ты хочешь сказать — в осведомителях?

— Я говорил тебе, Фрей. Все этим занимались. Разумеется, я периодически сообщал о всяком, но также много раз этого не делал. Как тогда, когда у меня имелось кое-что на семейку с верхнего этажа. Но я так ничего и не предпринял; а знаешь почему? Потому что ты дружила с их пацаном.

— Аурел.

Спускаясь перед ней по длинной лестнице без перил, он гордо вел ее к велосипеду, сверкавшему синим металлом. Она помнила, как, вдыхая воздух, пропитанный запахом свежего цемента, они вдвоем стояли перед велосипедом в подвале их недостроенного дома, под сплетением труб, окруженные горами строительных материалов. Теперь она должна поблагодарить Логана за то, что не сдал семью ее друга полиции?

— Его звали Аурел, — процедила она.

— Я не помню их имен. Некоторые вещи лучше не запоминать.

— Ты когда-нибудь выбросишь это из головы? Холодную войну.

— Такое не забыть, и такое не кончается, — произнес Логан, поправляя манжеты и осматриваясь по сторонам. — Башни-близнецы, теракты в Мадриде — нечто подобное вскоре случится и здесь, можешь не сомневаться. Я знаю, как работают эти люди.

— Но это другое, я имею в виду террористов. Они разрознены, они не супердержава. Это не то же самое, что было там.

— Думаешь, нет связи? А кто, по-твоему, поставлял оружие и продовольствие моджахедам еще при Рейгане? Священная исламская армия, ничего нового.

— Ты бы и КГБ в этом обвинил?

— Возвращаясь к твоим учебникам по истории, — еле слышно, с опущенной головой сказал Логан. — Это было наше родное ЦРУ. Перефразируя мою любимую строчку из Фолкнера: холодная война не закончена. Она даже не холодная.[65]

Ей в голову пришла новая мысль, касающаяся современной истории и путешествия по миру. Но прежде чем она смогла ее озвучить, вступил Логан, который, не глядя на нее и не повышая голоса, произнес:

— Толстяк в первоклассном костюме не сводит с нас глаз последние одиннадцать минут. Справа от тебя, примерно в пятнадцати ярдах.

— Ах, это Мартин. Ты его не знаешь? Мартин Дюфрен. Это он продает картины Софии. Я работала у него, когда училась здесь.

Она помахала Мартину рукой и представила их друг другу. Это было не то, чего Логан ожидал или хотел, но она взглядом заставила его сделать над собой усилие и поддержать новое знакомство.

— Так вы босс Фрейи, значит, — сказал он.

— Она работала в галерее три или четыре года назад, да, и помогала этим летом от имени семьи Алстед.

Мартин бродил взглядом по вестибюлю, но Фрейя не думала, что он кого-то ищет; просто у него была такая привычка.

— Возможно, в ближайшее время я предложу вашей дочери занять должность, которая, очевидно, откроется в галерее в следующем году.

Слушая, как о ней разговаривают в третьем лице, Фрейя подумала о том, что речь идет о должности, на которую метит Питер.

— Двинуть назад через Атлантический океан, как тебе это, Фрейя? — взволнованным голосом произнес Логан.

— Я бы с удовольствием рассмотрела ваше предложение, Мартин, спасибо, — сказала Фрейя и сделала шаг вперед, пытаясь встать так, чтобы галерист не мог избегать ее взгляда. — Я просто подумала, что, возможно, буду готовиться к экзамену для поступления на дипломатическую службу, когда вернусь.

— Ах. Дипломатическая служба. Это, я так полагаю, с твоей стороны порыв…

Впервые и, возможно, непреднамеренно Мартин Дюфрен посмотрел на нее прямо. Судя по тому, как он почти неуловимо скосил глаза, Фрейя поняла, что от него, скорее всего, не укрылся их с Логаном молниеносный обмен взглядами.

— …пойти по пути мистера Йона Алстеда?

— Отнюдь, — возразила она.

Осознание того, что эти двое мужчин ждут ее ответа, создавало у Фрейи такое ощущение, словно перед ней открываются какие-то двери. Может быть, ей так и стоит поступить: вернуться и занять место Питера в галерее. Но она продолжала выдерживать взгляд Мартина.

— Пойти по собственному пути.

Позже Фрейя стояла на улице под яркими флагами аукционного дома. Она достала монету с выцарапанным на поверхности символом победы и вертела ее так и сяк, ловя свет. Вот ее решение: когда удастся в следующий раз поехать в Данию, вечером она пойдет в Тиволи, встанет перед мудреным лабиринтом из прозрачных труб, по которым циркулирует кристальная вода, и в память о Йоне Алстеде бросит монету в фонтан Нильса Бора. Та медленно погрузится в воду и, оставаясь видимой, будет покоиться на дне, покачиваясь в отражении огней, заполняющих темноту.

БУХАРЕСТ, ОСЕНЬ — ЗИМА 1985 ГОДА

Куполообразный свод аэропорта Отопени заполонен птицами. Расправив крылья, они с веселым щебетом описывают петли в воздухе, опускаясь так низко, что чуть не задевают головы людей, а затем снова взмывают вверх, будто выставляя напоказ свою свободу от правил, ограничивающих путешественников под ними. Группа осанистых мужчин в военной форме с обилием золотых позументов и знаков различия слоняются без дела, провожая, а возможно, встречая какое-нибудь высокопоставленное лицо.

Йон возвратился в Бухарест на день раньше, чем планировал. Обычный бюрократизм и взаимное непонимание привели к тому, что несколько встреч, организованных, как он полагал, для него в Болгарии, не состоялось.

Проходя мимо зоны, где продаются напитки и закуски, он задерживается и наблюдает за официанткой, которая перевернула тяжелый поднос с полудюжиной стаканов, наполненных липкой румынской сливовицей, на пару иностранных туристов. Нисколько не изменившись в лице и даже не подумав попросить прощения, та удаляется по направлению к бару за уборочным инвентарем.

Что-то изменилось, пока его не было. Михай с машиной встречает его за зоной получения багажа и по пути в посольство сообщает, что София сегодня в дипломатическом клубе.

— С госпожой Мур и Фрейей? — предполагает Йон, аккуратно раскладывая пиджак на сиденье рядом с собой в надежде, что тот не слишком помнется.

Чтобы заехать на территорию клуба, водитель должен предъявить дипломатический пропуск, и София обычно берет их с собой в качестве гостей.

— Нет, господин. Она одна.

— Хм.

Наверное, у них были другие планы. Он немного размышляет над этим. Когда они выходят из автомобиля у здания посольства, Йон поздравляет Михая с тем, что Министерство образования Дании предоставило тому стипендию на трехмесячное обучение в университете Копенгагена. Стипендия позволяла задержаться и на более длительный срок, но три месяца отсутствия в стране — это дозволенный румынским правительством максимум. Они вкратце обсуждают оставшиеся формальности, которые необходимо уладить на румынской стороне, — например, получить паспорт, — но поскольку Министерство образования уже утвердило стипендию, то, конечно, проблем быть не должно.

У Йона возникает порыв зайти домой и убедиться, что в его кабинете все в порядке. По ночам в болгарском гостиничном номере он несколько раз просыпался от приступа паники, вызванной кошмаром, который преследовал его вот уже несколько месяцев, — вообще-то с тех пор, как они вернулись из отпуска в горах. Во сне, действие которого каждый раз разворачивается совершенно одинаково, он, как в немом кино, без единого звука, не слыша даже собственных шагов, идет вверх по лестнице, включает свет в своем кабинете и видит, что кто-то исполосовал все его картины. Внутри каждой рамы висят изодранные в бахрому куски мутного цвета, словно широкие занавески из серовато-коричневых и серебристых клочьев.

София до конца не объясняет, что за размолвка произошла у них с Маргарет, но, похоже, Муры еще не скоро появятся в их доме. Йон чувствует странную признательность к жене за это. Сам он не нашел бы в себе сил прекратить общение с Мурами, но в связи с событиями в Синае ему намного легче оттого, что не придется находиться рядом с Маргарет, и Йон даже не знает, какой ответ был бы сейчас уместен. Он старается говорить так, будто все это не имеет для него особенного значения.

Примерно в это же время картины начинают выглядеть по-другому. Несмотря на то что его дед всегда говорил об их успокаивающем и даже целебном воздействии, Йона теперь пугают жуткие раздвоенные тени, отсутствующая дверная ручка, пустота, которая абсолютна до непостижимости, свет, кажущийся глазу одновременно резким и тусклым, непроницаемость окон. Когда он говорит об этом Софии, та реагирует панически, неправильно его поняв. Жена думает, Йон имеет в виду, что они другие в буквальном смысле, — ее воображение рисует, как кто-то пробрался в их дом и злонамеренно заменил оригинальные картины подделками. Пожив в Румынии какое-то время, можно поверить, что такое возможно. Параноидальное восприятие Софии, безусловно, обострено в связи с ее усилившейся бессонницей — то, чего он никогда не испытывал на собственной шкуре, хотя и читал об этом, а также наблюдал воочию разрушительные последствия длительного лишения сна. Но у него даже в ту ночь в Синае, проведенную под открытым небом, несмотря на волнение и физическую боль, сон был крепким.

Во всяком случае, пока его не было, София спала еще хуже, чем обычно, поэтому она приняла решение провести этот месяц на знаменитом румынском курорте на Черном море, специализацией которого является восстановительное лечение, снимающее стресс и обращающее вспять процессы старения. Йон дает согласие встретить Софию на Северном вокзале по ее возвращении. И в тот же вечер они отправятся в ресторан, чтобы отметить его день рождения — только вдвоем. Жена намерена заказать прекрасный торт, украшенный засахаренными фиалками и стружками горького шоколада. София тактично намекает, что, возможно, постоянное присутствие Муров в их жизни мешало им проводить время наедине. Теперь их брак может вступить в новую стадию.

Направляясь в американское посольство, где у него назначена встреча, он видит Логана Мура, выходящего из здания с сумкой для покупок в руках. До возвращения Софии осталось три дня. Солнце ярко светит прямо над их головами в этот холодный день. Они немного опасливо приветствуют друг друга. Йону приходит в голову, что, вероятно, каждый из них задается вопросом, известно ли другому больше, чем ему, о трещине в дружбе их жен. Или, быть может, это самого Логана София не захотела больше видеть. До нее в конце концов могла дойти пара историй о нем.

Обменявшись ни к чему не обязывающими замечаниями, они уже расходятся, каждый своей дорогой, как вдруг Логан добавляет в спину Йону:

— Маргарет, кстати, передает привет.

Йон останавливается и медленно поворачивается.

— Я не разговаривал с ней с конца лета, — говорит он.

— Так не должно быть.

Со своей снисходительной улыбкой на лице Логан изучает его. Йон решается пойти дальше и спросить.

— Как далеко вы готовы зайти?.. — произносит он и жестом указывает на сумку Логана, из которой торчат несколько блоков «Кента». — За вознаграждение.

— Так далеко, как вы захотите, дружище.

Хотя Логан произносит эти слова почти машинально, его улыбка как будто слегка дергается; мгновение он выглядит ошеломленным, хотя, может быть, это только так кажется из-за яркого света, отраженного от лобового стекла автомобиля, который проезжал мимо них в тот момент. Колебался Логан в действительности или нет, но он быстро оправляется, пододвигается к Йону ближе и говорит вполголоса:

— «Незабываемая ночь». Разве не так называется один из тех старых фильмов?[66]

Затем он вертит головой, бегло глядя по сторонам. Поблизости никого нет.

В дезориентирующем пространстве бесконечного тротуара и безликих зданий у Йона перехватывает дыхание, он чувствует давящую боль в груди — снова это чувство головокружения. Голос Логана становится медленным и задумчивым, как будто он разговаривает сам с собой:

— Приближается Рождество, уже совсем скоро. Думаю, как хорошо было бы взять откуда-нибудь видеомагнитофон.

Когда еще одна машина проезжает мимо, отраженный луч света прорезает воздух между ними, словно выкидное лезвие ножа.

— Вы ее не заслуживаете, — отрезает Йон.

Уходя прочь, он чувствует, как чистый, холодный воздух наполняет его легкие до отказа.

Он видел их один раз в конце октября, на площади Амзей, на рынке с бетонными прилавками и гофрированными крышами. Они выбирали яблоки и морковь размером с палец. Теперь, в декабре, Йон видит их снова, на катке в центре города. У него по-прежнему не хватает смелости подойти. Волосы Фрейи, неумело скользящей по льду, торчат из-под капюшона дубленки. Спустя год после того, как Алстеды подарили Фрейе эту дубленку, ее запястья уже выглядывают из рукавов, когда она, балансируя, вытягивает руки. Маргарет, с раскрасневшимся от холодного воздуха лицом, стоит у края катка и греет руки о чашку с дымящимся лимонным чаем.

Британский журналист передает сообщение: «Два румынских высокопоставленных лица, ответственные за энергетическую политику, были уволены за „значительные недостачи“, и военные взяли под свой контроль все электростанции. Промышленное производство ослабло по сравнению с прошлым годом, отчасти из-за дефицита гидроэнергии, и страна не будет импортировать зерно, несмотря на то что внутренние урожаи недостаточны, чтобы прокормить людей. В каждой квартире разрешено по одной сорокаваттной лампочке на комнату; комнатная температура ограничена десятью градусами по Цельсию. Продовольственные пайки урезаны на том основании, что некоторые непатриотичные лица откровенно переедают и президент Чаушеску заботиться о здоровом питании своих сограждан. Похоже, президент также недоволен тем, как освещают его руководство на радио „Свободная Европа“. Он хочет построить высокотехнологичную станцию глушения радиопередач».

Когда Йон входит на главный железнодорожный вокзал города, огромное пространство с одиноким источником света над информационным киоском, ему в голову приходит запоздалая мысль о том, что, если Михаю действительно удастся выехать из страны, даже по временной визе, он вряд ли когда-нибудь вернется. Этот факт, надо полагать, объясняет, почему шофер стал выглядеть более подавленным и менее восторженным, когда они подошли к заключительному этапу получения разрешения на его выезд.

Вокзал почти пуст. Он видит, как София, облаченная в свое светлое шерстяное пальто, пробирается к нему. Она движется с большей энергией, чем до отъезда, выглядит поздоровевшей. Возможно, на морском воздухе сон крепче. Неподалеку от него человек у телефона-автомата собирает вокруг себя толпу. Мужчина с котомками, прямо с поезда, демонстрирует клочок бумаги, на котором, должно быть, написан телефонный номер его городских родственников. Прохожие остановились, чтобы ему помочь. Один изучает клочок бумаги и набирает номер, в то время как другие показывают вновь прибывшему, как держать трубку и говорить в нее.

В этом году Алстеды не планируют ехать на родину в рождественские праздники. В любом случае — хотя им об этом еще неизвестно — очень скоро они навсегда покинут Румынию. Но пока причина, по которой они остаются, заключается в том, что Хенрик Экерс попросил разрешения съездить домой на две недели навестить родителей, дедушек с бабушками и других многочисленных родственников на острове Борнхольм.[67]

Йон признает, что ему не хватает ясности и точности ежедневных отчетов своего помощника. Даже Юльета, кажется, не знает, куда ей теперь направлять свои обычные обвинения и жалобы; как правило, она адресовала их Экерсу, с тем чтобы и глава миссии услышал. По взаимному согласию Йон с Юльетой несколько раз в день делают перерыв, пьют кофе. И вообще поддаются искушению глазеть в окно на вечный сумрак заснеженных улиц охотнее, чем занимаются бумагами, разбросанными на их столах. Не говоря об этом ни слова, оба осознают, что именно Экерс, при всей своей скромности, был тем, чьи знания и инициативность придавали осмысленность их службе.

Ближе к концу декабря он сопровождает Михая в паспортное управление Министерства внутренних дел на улице Николае Йорги. Ранее Михай уже ходил туда сам, но его заявку отклонили. Легкий снег падает на дороги и тротуары. В центре пустынной улицы мужчина в меховой шапке, закутанный в толстый шарф, тащит санки, к которым привязана елка.

Когда они приближаются к зданию, вооруженный часовой делает шаг им навстречу, но Йон движется мимо него, напористо заявляя о своем дипломатическом статусе и сообщая, что он пришел к коменданту. Часовой направляет их в мрачную боковую комнату, похожую на складское помещение. Люди в темных одеждах сидят в ряд на деревянных скамейках. Вместо того чтобы присоединиться к ним, приняв одну из таких же униженных поз, Йон, с крепко зажатым в руке официальным письмом, прохаживается вдоль стен, рассматривая развешанные на них плакаты. Те содержат размашисто начертанные предостережения против пересечения границы и уведомления о расплате за попытку сделать это без действительного паспорта. Фотографии тех, кто признан виновным в совершении этого преступления, прилагаются, каждая снабжена надписью с приговором к долгосрочному тюремному заключению. Михай занимает свое место на скамейке, держась подальше от плакатов, и в конце концов Йон усаживается рядом с ним. Михай очень тихий. Йону кажется, что с лета он похудел. Человек в военной форме выходит из кабинета коменданта и резким голосом отсылает всех других кандидатов на получение паспорта прочь. После этого он поворачивается к Йону и бесцеремонно требует сообщить о своем деле.

— Я принес коменданту письмо из посольства Дании в поддержку заявления этого человека о выдаче паспорта.

Произнеся слова, которые репетировал во время ожидания, он протягивает служащему письмо. Тот быстро смотрит на Михая, затем переводит взгляд обратно на Йона. Служебные обязанности не позволяют ему взять письмо. Подобное не вписывается в рамки официальной процедуры подачи заявлений.

— Если комендант не получит данное письмо, мне поручено обсудить этот вопрос с моими людьми в Министерстве иностранных дел, — говорит посол.

Скорее в ответ на тон Йона, чем на произнесенные им слова, мужчина меняет тактику. Письмо отправляется в таинственный кабинет коменданта, куда, насколько они могут судить, не ступала нога ни одного заявителя на получение паспорта. Сидя на скамейке, Йон по привычке сует руку в карман. И испытывает неожиданное чувство легкости, почти свободы, когда обнаруживает, что монеты в пять эре больше там нет. Он ловит на себе внимательный взгляд Михая.

Спустя некоторое время служащий выходит из кабинета, на этот раз держа в руке не письмо, а расписку в его получении, которую и вручает Йону.

— С этим документом вы должны вернуться сегодня в восемь вечера, — говорит он.

Йон вспоминает, что София устраивает прием по случаю завтрашнего сочельника, но религиозный праздник официально не признан, а дело нужно продолжать, поэтому он с бесстрастным лицом кивает и поворачивается, чтобы уйти. Михай, со своей стороны, ничего не говорит. Кажется, он не видит ничего примечательного в тех сложных процедурах, которые их вынуждают проходить.

Автомобиль останавливается у резиденции Алстедов, и Йон идет сообщить Софии, что задержится сегодня допоздна и прибудет позже гостей. Внимание жены поглощено девятифутовой елкой, которую недавно установили в нише в дальнем конце гостиной за двойными дверями. Волосы Софии небрежно собраны в пучок, а засученные рукава хлопчатобумажного свитера необычного жемчужно-зеленоватого оттенка, контрастирующего с ветками, обнажают белые локти. Кажется, она удивлена его приходу. Обе ее руки заняты миниатюрными оловянными подсвечниками, которые крепятся к веткам, и она отодвигает прядь волос с лица запястьем. У ее ног разбросаны коробки с другими украшениями: корзинками с конфетами, снежинками из выдувного стекла ручной работы, завернутыми в фольгу шоколадками с петлями из золотой нити, расписными деревянными птицами.

— Конечно, я все понимаю, — говорит она, уделяя ему лишь частичку своего внимания, — но если ты придешь поздно, то пропустишь тот момент, когда двери откроются и Фрейя увидит елку.

— Придут Муры?

Йон не знал этого и теперь старается не подать вида, что для него это имеет значение.

— Значит, они загладили свою вину?

— Вина была моя, — миролюбиво заявляет София. — Но все улажено. Я разговаривала с Маргарет, и она сказала, чтобы мы их ждали. По крайней мере, ее и Фрейю. У нас будут семь или восемь американских детей со своими семьями, которые раньше никогда не бывали на датском празднике, с настоящей рождественской елкой.

— А ты нашла скандинавские мифы?

Считая, что Фрейя уже переросла «Историю Бабара», Алстеды решили подыскать для нее книгу с более длинными рассказами, но с такими же красочными, живыми иллюстрациями, которые бы удерживали ее внимание во все продолжение чтения. Они пришли к заключению, что скандинавские мифы подойдут идеально.

— Да, она уже завернута; вон там.

— Может быть, мне удастся вернуться вовремя. Во сколько ты планируешь показывать елку?

— Некоторых малышей укладывают рано. Я думаю, в половине восьмого, самое позднее — в восемь.

— К сожалению, у меня встреча в центре города как раз в восемь.

— Ну что ж поделать.

Очевидно, что для Софии его присутствие не самое главное в этом мероприятии. И все же отвечает она не равнодушно и действительно выглядит обеспокоенной, но только на его счет. Голос жены звучит успокаивающе, похоже, она не слишком разочарована и в основном хочет утешить его.

Всего несколько чрезвычайных обстоятельств могли помешать Йону явиться в тот решающий момент в паспортное управление, чтобы помочь Михаю. Однако тем вечером, когда он уже собрался уходить из посольства, произошло одно из них. Йон получил срочный звонок из Министерства иностранных дел в Копенгагене. Удерживаемый у телефона своим начальством, он не мог прервать этот важный звонок, который велся по линии засекреченной связи, и не имел возможности отложить или отменить свою встречу в паспортном столе Министерства внутренних дел Румынии.

Когда телефонный звонок был завершен, Йон, хотя истек уже час после назначенного времени, все-таки отправился в паспортное управление, но нашел лишь запертую дверь и темные окна. Зажав под мышкой бутылку, мимо него по тротуару прошел какой-то мужчина; еще один тянул нагруженные двумя картонными коробками санки по скользкой замерзшей слякоти неосвещенной улицы. Признаков Михая не было видно. Постепенно Йона охватывало чувство, что все это ловушка. В некоторой степени он даже на это надеялся, ведь тогда не будет его вины в том, что он оставил человека в беде. Если Михай действительно диссидент, то сейчас он в опасности. Если же этот «водитель» — агент разведки, который умышленно спровоцировал события, приведшие к сегодняшнему звонку из Копенгагена, его могут вознаградить или продвинуть по службе. Но в этом случае Михай только притворялся, будто его интересует искусство. И это для Йона самое большое разочарование. Предательство.

Посол медленно и тихо открывает парадную дверь, как будто его приход может остаться незамеченным для собравшихся внутри людей. В доме не так шумно, как он ожидал. Гости с самыми маленькими детьми, должно быть, рано ушли укладывать своих чад в постель. Прежде чем он может рассказать о случившемся Софии — которая, безусловно, не преминет напомнить о том, что она никогда не доверяла Михаю, — ему приходится беззаботно обмениваться любезностями с двумя семьями, которые приближаются к двери, собираясь покинуть вечеринку, как раз в тот момент, когда он входит. Йон приветствует их, просит прощения за то, что не смог прийти раньше, выражает восхищение игрушками и конфетами, которые сжимают в руках дети. Он помогает отыскать их пальто и шляпы, желает спокойной ночи, добрым и решительным тоном, призванным создать впечатление абсолютного благополучия.

Проводив гостей, они с Софией стоят на крыльце в ледяном мраке. Улица перед ними и небо над их головами в равной степени темны и тихи.

— Мне позвонили из Копенгагена, — тихо и осторожно произносит он, и жена резко поворачивается к нему. — Были жалобы. Меня обвиняют в связях с диссидентами и врагами государства. Румыны угрожали высылкой, но Копенгаген решил упредить этот шаг немедленным отзывом нас в Данию. Меня заверили, что руководство убеждено в правомерности тех действий, которые я совершал, выполняя свои обязанности, и мы не должны опасаться, что моя карьера пострадает в результате этого явно политического шага со стороны румын.

— Мы едем домой? Когда?

София протягивает к нему свои тонкие холодные руки. В ее голосе звучит нетерпение и облегчение. Он понимает, что жена давно мечтала сбежать из этого города, но, следуя своим принципам, позволяла себе разве только самое завуалированное выражение своего желания.

Йон привлекает Софию к себе, наслаждаясь энтузиазмом, прозвучавшим в ее голосе по поводу их скорого освобождения от Бухареста. Обнимая жену, он также ищет избавления от поселившейся в нем тревоги из-за непонимания, действительно ли он сделал что-то не так. Но главным образом Йон чувствует, что этим вечером они с женой стали ближе друг другу, чем были долгое время.

— Будем строить планы утром, — говорит он, легким жестом руки напоминая ей о том, что оставшиеся гости по-прежнему ждут их. — Завтра.

Холод зимней улицы гонит их обратно, в тепло и свет. Они возвращаются в дом, где прожили около двух лет. Его прочные стены и окна уже начинают таять в сознании Йона, становясь прошлым.

В гостиной тихо и неестественно ярко, повсюду бокалы с глинтвейном, скомканные подарочные упаковки, обрывки лент и ореховая скорлупа.

Йон слышит, как София читает вслух. Должно быть, они с Фрейей расположились на диванчике у окна за елкой, которая сверкает в темноте из своей маленькой ниши.

— «…и они пообещали ей, что если она согласится провести ночь с каждым из них по очереди, то спустя четыре ночи получит в награду это великолепное ожерелье из золота и янтаря, наделенное волшебной силой. К тому времени, как вы знаете, у нее уже был плащ из соколиных перьев, с помощью которого она могла по желанию превращаться в птицу и…»

Из неосвещенного коридора, который ведет от парадной лестницы к кухне, до него доносится шорох. Йон устремляется на этот звук, предполагая, что кто-то забрался в дом, и приготовившись обороняться. Гости уже разошлись, слуг давно отпустили.

Но, увидев на ступеньках сгорбленную фигуру Маргарет, он останавливается. Держа туфлю в руке, она уверенным движением большого пальца растирает ступню. Платье ее задрано выше колен и складками ниспадает по округлым бедрам.

В следующее мгновение Йон уже сидит на корточках перед ней, для равновесия положив руку на ступеньку выше той, на которой расположилась она. Оставаясь верным своей привычке избегать даже самого случайного прикосновения к Маргарет, он тем не менее придвигается поближе, чтобы заговорить с ней.

— Меня отсылают, — поспешно произносит Йон и слышит в своем голосе боль, которую раньше никогда не показывал Маргарет, хотя всегда испытывал ее, находясь рядом с ней. — Мы уезжаем. Возможно, уже через несколько дней. Так что вы должны понять, это очень тяжело…

Как же ему хочется сжать сгорбленные плечи этой женщины, заключить ее в объятия, и как же он этого боится!

— Мы с Софией будем очень скучать по нашим здешним друзьям, — формальной фразой заключает он свои слова.

Несколько обескураженный молчанием Маргарет, отсутствием хоть какой-то реакции с ее стороны, он делает глубокий вдох и прилагает усилие, чтобы подняться на ноги.

Но она хватает его за запястье и крепко держит, так что Йону, который уже успел выпрямить колени, приходится стоять, неудобно согнув спину над ступеньками. Он чувствует подступающую панику, но ничего не делает, чтобы освободиться из захвата Маргарет.

— Вы больше не можете так себя вести, — говорит она. — Особенно если уезжаете. Вы должны относиться ко мне как к реальному человеку.

Йон поражен такой несправедливостью. Неужели Маргарет не понимает, что он ощущает ее «реальность» слишком хорошо. Его безупречная вежливость со дня их первой встречи… неужели она называет это плохим отношением? Первый порыв Йона — протестовать, объяснять. Если он казался сдержанным или строгим, то это была всего лишь ширма, скрывающая его страстное желание раствориться в вездесущей реальности этой женщины, которая теперь отпускает его руку и, по мере того как он выпрямляется, поднимается вместе с ним. Йон знает: бесполезно пробовать выразить все, что у него на душе, и все-таки пытается подобрать слова, которые помогли бы ему указать на ее ошибку, защитить себя от ее нелепого обвинения, но так, чтобы это не прозвучало грубо. Но Маргарет уже полна решимости отправиться домой и унести с собой свою непознанную реальность.

Она берет его ладони в свои, крепко их сжимает, и ему кажется, что его беспомощные мужские руки попали в подводное течение, омывающее ее тело. Сначала Маргарет кладет руки Йона себе на талию, а после, когда он не выказывает сопротивления, передвигает их выше, туда, где его широкие ладони могут сложиться в виде чашечек на ее грудях. И удерживает их там.

Всякий раз, когда Йон позволял себе мечты о Маргарет, воображение рисовало ему некое текучее тепло, некую обволакивающую темноту. Каково же было изумление Йона, когда в действительности ее тело оказывается твердым и не расплывается под его руками.

— Вы не можете уехать, думая, что я какой-то фантом. Другие могут так думать, если им так хочется, но не вы.

В жизнерадостном голосе Маргарет слышатся нотки грусти, но, похоже, она не сомневается в том, что ее демонстрация приведет к желаемому результату.

— Я хочу, чтобы вы запомнили именно это. Что я реальная.

Он и вправду будет помнить Маргарет именно такой: свободной, уверенной в себе, так и неоскверненной. Когда к Йону приходит понимание этого, он испытывает такое чувство — реальное, как все связанное с Маргарет, — будто его физические желания возвращаются к нему, словно позаимствованная на время вещь или человек, вернувшийся домой из путешествия. И, принимая свои желания обратно, он заключает ее в объятия, на этот раз по собственной воле, удивленный чувством благодарности, которое при этом испытывает. Йон сжимает ее в объятиях, а затем отпускает.

— София пыталась… — начинает Маргарет.

Жестом руки он останавливает ее. Без всяких причин Йон боится услышать то, что она собирается сказать ему о его жене.

— Я позабочусь о моей Софии, — говорит он совершенно несвойственным ему тоном, который означает: «Не указывайте мне, что делать».

Никогда раньше Йон не чувствовал раздражения по отношению к Маргарет.

— Это как раз то, что нужно.

Уголки ее глаз сощурены, и теперь Йон еще больше убежден в том, что она намерена раскрыть ему какой-то секрет о Софии, который он знать не хочет.

— Чтобы вы позаботились о ней, да, — продолжает Маргарет, — этого должно хватить.

Как это часто бывает, Йон чувствует — на этот раз с облегчением, — что Маргарет потеряла нить мыслей. Кажется, она с ним согласна, однако смысл ее слов остается для него неясным. Йон наслаждается этой своей новообретенной способностью подвергать критике ту, которой он столь долгое время поклонялся. Эта перемена вызывает в нем странное чувство миролюбивой нежности. Не зная точно, что ему вменялось в вину, он слышит из ее уст: «Ну, хватит», — и почему-то чувствует себя прощенным.

Они стоят под аркой, которая в эту ночь напоминает вход в беседку, украшенную зелеными ветвями и ярко-красными лентами. Пустая комната открывается перед ними как огромный и неизведанный мир, а чтение за увешанной сокровищами елкой на мгновение прерывается. Из невидимой ниши до них доносится голос Софии:

— Понимаешь, если мы не перевернем страницу, то не сможем пойти дальше.

— Но это моя любимая; прочитай ее еще раз!

— Ну что ж, хорошо.

И чтение возобновляется:

— «Она искала своего пропавшего возлюбленного, объезжая небеса в колеснице, запряженной двумя огромными кошками. Сколько она себя помнила, гиганты никогда не прекращали своих угроз изгнать ее из мира богов. Но в конце концов богиня Фрейя их перехитрила. Ведь она лучше всех владела особенным видом магии. Тем, который позволял ей по желанию выходить из собственного тела и путешествовать по миру».