Муза и генерал

Наташа тем временем достала из-за шкафа гладильную доску, включила утюг, разложила на доске сшитое платье.

- Сколько там?

Я поглядела на запястье.

- Скоро три.

- Сейчас Скоморохова на примерку явится, - сообщила Наташа, водя исторгающим пар утюгом по платью. - Пока не жмот. Одного скареда встретишь, потом все под подозрением. Да, Жорка уже покупал Малышу курицу. Копченую. Малыш от нее чуть не сдох. Сутки рвало.

- Может, собакам нельзя курятину? Тем более копченую...

- А то они тебя на помойке будут спрашивать, можно им курицу или нет. Все им можно.

Она оставила утюг, присела на диван.

- Варька, у тебя сигареты есть?

Сигареты есть, но почему об этом обыденном предмете надо спрашивать свистящим шепотом? С каким-то загадочным видом Наташка пошла на кухню, я за ней. Тайна, которую она пожелала открыть мне за кухонным столом, при дымящихся сигаретах, заключалась в том, что Жора пытался отравить Малыша: будто бы он подсыпал в курицу, брошенную целиком в собачью миску, яд. Эта высказанная вслух тайна свидетельствовала о том, что изощренная ненависть Наташи к мужчинам достигла своего апогея. На здоровую голову такое не измыслишь.

- Ты думаешь, у меня крыша в пути? - угадала она мои мысли.

- А что мне еще думать?

Это выше моего понимания: ждать мужчину и с патологической настойчивостью раскапывать его недостатки. Откуда такое стремление к стерильному миру? Мы и сами не инкубаторские.

- Ты видишь только темную сторону луны, причем сознательно.

- Он бросал Малышу куски курицы, я отщипнула, хотела попробовать. Он ударил меня по руке и кинул ему курицу целиком.

- Может, тебе показалось?

- Возможно, но Малыш после этого чуть не сдох.

- Так Жорик из-за Малыша провожает тебя только до вертолета? - спросила я.

- Нет, утром он летит в Моздок. Но я уже боюсь его приездов, по ночам вскакиваю, дышит Малыш или нет.

Я не хотела больше слушать ее садомазохистский бред, по-моему, здесь нужен психиатр. Хорошо, что Скоморохова пришла вовремя - я неожиданно обрадовалась ее появлению. Хорошо, что Наташка оставила утюг не на ее платье. Но едва заказчица успела натянуть на себя обнову, а Наташа принялась ниткой ровнять подол, как гарнизон огласился протяжным гулом сирены. В дверь нагло затарабанили, запыхавшийся посыльный сообщил: общий сбор. Скоморохова, которой только дай команду "служить", немилосердно, так, что затрещали швы, скинула платье. Как настоящий солдат, за несколько секунд надела форменные юбку, рубашку, китель, даже самостоятельно справилась с галстуком.

- Киселева, не забудь тревожный чемоданчик, - крикнула она от двери.

- Ага, - сказала Наташка, вяло подбирая с пола то, что еще недавно было платьем, - может, еще и противогаз?

- Да, противогаз обязательно! - вопил с лестницы удаляющийся голос Скомороховой.

Дом наполнился стуком дверей, топотом ног. Я высунулась в окно. Матрос Грекова на бегу кричала кому-то из домашних на верхнем этаже:

- Выключи духовку!

При повальном столпотворении Наталия была океаном спокойствия. Красота, как счет в банке, питает ее уверенность и непогрешимость. Зная это, она, неторопливо крутясь перед зеркалом, крася ресницы и подкручивая локоны, холила свой капитал. Достала с полки нарядные туфельки, в тон твидовому костюму, и, стоя на каблуках во весь свой королевский рост, произнесла голосом светской львицы:

- Захочешь есть, открой холодильник, - и, поразмыслив, добавила: Какой козел придумал тревогу в выходной?

Малыш, карауливший дверь, вышел на лестницу за своей хозяйкой.

Тревогу в выходной спровоцировал Шкарубо. Не надо быть великим полководцем, чтобы понять: в полку творится бардак, не имеющий ничего общего с воинской обязанностью. Создают этот бардак женщины, коих глупые военкомы, с трудом накопав основания, призвали на службу. Такого аттракциона, больше напоминающего цирк с сольными женскими номерами, а не военный объект, капитану второго ранга Шкарубо видеть за свою долгую службу на эсминце не доводилось.

Неуставные взаимоотношения начинались прямо на пороге узла связи, куда Шкарубо пришел с группой офицеров. Потом он назовет их группой поддержки; благодаря ее присутствию боевой офицер Шкарубо, неизменно проявлявший хладнокровие перед лицом самой грозной опасности, смог держать не только лицо, но и руки. Последние страшно чесались, более всего от невозможности немедля хватать бабенок за шиворот оптом и в розницу прямо на вверенных им объектах и вытряхивать из их пустых, размалеванных голов совершенно непригодное к службе жеманство и вопиющую наглость.

Крамольная мысль о рукоприкладстве, столь несвойственная русскому офицеру, способному стрелять из-за женщины, но никогда в женщину, посетила Шкарубо уже на первом объекте узла связи. Это был бункер со множеством дверей по длинному коридору. Он надавил кнопку звонка на двери радиобюро, но кроме взвизга "сейчас", раздавшегося с той стороны, с дверью ничего не произошло. Сопровождающие его офицеры старались заполнить затянувшуюся паузу ненужными разговорами; из глубины наглухо закрытого объекта доносились смешки и тихое поскрипывание половиц. Внезапно дверь распахнулась.

Увиденное повергло его в шок. За дверью стояла женщина без глаз и без лица. За ее спиной, в глубине комнаты, спиной к радиопередатчику, сидело такое же безликое и безглазое создание. Капдва Шкарубо кончал академии, однако в минуты, подобные этой, он цитировал не древние фолианты, а сантехника Васю.

Сантехник Вася был вполне реальной фигурой, мало того - кумиром всех мальчишек детдома, в котором рос Шкарубо. На фоне затянутых в синий чулок педагогинь непросыхающий Вася в тельнике, изрыгающий бранные слова пушечного калибра, - ибо других он не знал, - казался пацанам оазисом свободы и воли. "Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". Лексикон сантехника вкупе с тельняшкой на пропитой груди привели Ванечку Шкарубо в нахимовское училище.

Заковыристые ненормированные обороты, столь глубоко засевшие в мозговой подкорке, что никаким образованием не выкорчевать, готовы были сразить присутствующих своей нецензурной мощью. Но тут до капдва дошло, что причиной этого уродства является заурядный творог, коим радистки, желая стать краше, измазали свои физиономии. Для человека, столь же далекого до понимания женщины, как нам до луны, это было поистине глобальное открытие. Жизнь провела Шкарубо окольным путем, где ему встретилась только одна женщина Машкина мать. Эта скоротечная встреча, приотворившая самые темные закоулки женской натуры, дала ему беспрецедентную уверенность в том, что он досконально знает суть противоположного пола. И вот сейчас эти знания пригодились.

- Чем вы здесь занимаетесь?! - взревел Шкарубо.

- Служим, - с искренним недоумением мартеновского накала вскричали женщины.

Вольность обращения с вышестоящим шла из невидения. Сними они с глаз ватные тампоны, и температура кипения упала бы до точки замерзания. Писк аппаратуры предотвратил пришествие ледникового периода.

- Тихо! - вскричала та, что сидела.

Не открывая глаз, она перебралась к датчику кода Морзе, вслепую застучала по клавишам.

- Мастер военного дела сержант Новикова, - с гордостью прокомментировал ситуацию стоявший рядом майор.

Все последующие объекты не стали для Шкарубо откровением. Он вламывался в них без предупредительных звонков и стуков, срывал двери с петель ударом крепкой ноги. После одного такого удара, когда капдва вломился на коммутатор, его взору предстала оголенная по пояс Ева, демонстрирующая телефонисткам бюстгальтер из чемодана голландского происхождения.

- Снять, снять немедленно! - завопил доведенный до приступа ярости Шкарубо.

Адмиральша Ева, никогда прежде не слышавшая такого свирепого залпа в свой адрес, аж присела. Послушно, трясущимися руками она расстегнула бюстгальтер, и ее огромная грудь заколыхалась. От этого дуновения Шкарубо несколько пришел в себя и тихо, перекатывая желваки, приказал:

- Грудь на место. Немедленно снять с вахты.

Еще никогда в жизни атеист Шкарубо не был так близок к Богу, изгнавшему Еву из рая.

После построения Наташка, естественно, оказалась в отстающих. Командир собрал всех женщин в красном уголке. Оправившись от первого потрясения, он решил поговорить с личным составом по-хорошему, все-таки командир - отец солдату, даже если этот солдат помадит губы и боится мышей. Других-то все равно нет.

- Прежде всего вы - военнослужащие и только потом - женщины.

Шкарубо старался довести эту мысль самым убедительным, ровным тоном, на какой только был способен. Он даже представил себя на месте врача, поставившего пациенту страшный диагноз: "Извините, дорогая женщина, но вы не женщина".

На удивление, перемена участи не вызвала обмороков, пятьдесят пар глаз спокойно пялились на него. Даже эта рыжая, подперев голову руками, смотрела вполне дружелюбно. Что ни говори, а Бог не Ерошка, видит немножко, не зря провокаторшу выкрасили в такой заметный цвет, чтобы всегда на глазах.

Шкарубо перевел дух и продолжал:

- Поэтому извольте служить. С завтрашнего дня все обязаны прибывать в расположение части в форме. В восемь ноль-ноль определяю построение и подъем флага, по понедельникам - строевая подготовка, по вторникам - политзанятия, по средам - спецподготовка, по четвергам - физподготовка, по пятницам изучение устава. Вопросы есть?

Вопросов не было, женщины заметно расслабились, особо нетерпеливые даже привставали, намекая командиру, что пора бы и по домам; хоть в выходной имеют они право на жизнь, более соответствующую их половой принадлежности? Шкарубо был с этим абсолютно согласен, он даже жалел, что столь немилосердно оторвал женщин от домашнего очага. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова.

Не успел компьютер отстучать точку в предыдущем предложении, а Шкарубо уже не жалел, что призвал военнослужащих служить. За этот промежуток, что образовался между фразами, с первого ряда успела подняться Наташка; встала она как-то лениво, вроде и придраться не к чему, но определенно не по уставу. Одна радость - представилась:

- Прапорщик Киселева.

И когда она без всякого смущения вперила в него наглые глаза, Шкарубо всем своим солдафонским нутром почувствовал, что будет подвох.

- Слушаю вас.

- Товарищ командир, завтра только понедельник, - пропела Наташа бархатным голосом.

Шкарубо кивнул: верно, понедельник.

- Устав мы начнем изучать в пятницу, - продолжала она, теребя локон. Подскажите авансом, как честь отдавать. Вдруг с вами встречусь или с кем другим из командного состава.

Правильные вещи спрашивает прапорщик Киселева, о службе печется, как не подсказать.

- Ваш вопрос понял. Глава третья общевойскового устава.

Шкарубо даже вышел из-за стола, чтобы наглядно проиллюстрировать третью главу общевойскового устава.

- Необходимо за три-четыре шага до начальника, одновременно с постановкой ноги на землю, повернуть голову в его сторону и приложить правую руку к головному убору, левую руку держать неподвижно у бедра.

На последних словах Шкарубо сделал ногой выпад вперед, приложил руку к виску и бросил вопросительный взгляд в Наташину сторону.

- Понятно?

- Товарищ командир, вы думаете, у нас получится? - спросила она, покусывая рыжую прядь.

- Конечно, так все честь отдают, - сохраняя по инерции уставную позу, ответил Шкарубо.

Потом он вспомнит, как эта рыжая стрельнула глазами в глубину зала и чей-то визгливый голос, так и оставшийся неопознанным, истерично завопил:

- Сомневаюсь я, товарищ командир! Уж сколько раз и руку к голове и ногу на землю, а все в девках.

Как собака-ищейка, внезапно потерявшая след, он рыскал глазами по залу, но обнаружить истеричку в возникшем словно черт из табакерки бедламе было невозможно. Отовсюду, с каждой пяди красного уголка, на все голоса и интонации сыпались наипротивнейшие реплики:

- В такой позиции разве чести лишишься?

- Неудобно.

Только теперь до Шкарубо дошло, что он по-прежнему стоит в заданной им же самим позиции: ноги на ширине шага, рука - у виска.

- Зато по уставу, - констатировала Наталия.

От ее слов, прозвучавших негромко, без надрыва, все стихли как по команде. Можно ли за один день смертельно возненавидеть человека? Можно, потому что Шкарубо так возненавидел Наташку.

Вернулась Наталия с общего сбора явно не в себе. Жизнь не казалась ей медом, а командир виделся ей козлом. Теперь она была уверена на все сто в его рогатом происхождении.

- Только обманутые мужики могут так изгаляться над бабами, - говорила она, скидывая с вешалок свои платья в огромную сумку.

- Что ты делаешь? - спросила я.

- Они мне больше не понадобятся. - Она пнула сумку ногой.

- Между прочим, я больше не женщина. Варвара, ты не боишься спать со мной в одной комнате? - раздался мужской голос.

От неожиданности, что мы не одни и где-то в комнате притаился мужик с рычащим басом, со мной чуть не случился эпилептический припадок. На открытой ладони подруга протянула мне черный кругляш.

- Не тухни, это модулятор голоса.

Я взяла у нее модулятор.

- Откуда он у тебя?

- Жора забыл. Если повернуть вот эту пимпочку и нажать вот эту кнопочку, можно говорить любыми голосами.

Я повернула пимпочку, нажала кнопочку и поднесла модулятор ко рту.

- Уйди, дура, - вместо меня сказал голос какого-то инопланетного создания. - Счас как врежу.

- Вот видишь, - печально развела руками Наташка. - А будь я девушкой, ты бы не посмела меня бить. Что, так заметны необратимые перемены? Ладно, гони модулятор, это тебе не игрушка, надо вернуть Жоре. А то он чуть не плакал, обнаружив пропажу. Хорошо, у одного из нашей семьи, - потрепала Наталия Малыша, - собачий нюх, вытащил откуда-то.

Освободив пространство шкафа до первозданной пустоты, она крикнула мне:

- Собирайся, пойдем на вещевой склад. Со мной теперь не страшно бродить по темным переулкам.

Вале Скомороховой было счастье. Свершилось! Заввещь более не чувствовала себя последней в табели о рангах, напротив, теперь она в правофланговых. На складе толпилась очередь, и даже Бибигонша заняла в ней свое место. Мы с Наташкой, как всегда, последние.

- Киселева, иди сюда, - споро выкидывая на прилавок вороха обмундирования, крикнула Скоморохова, - вне очереди обилечу.

- Не тороплюсь, - противилась Наташа.

Стоявшая впереди нас телефонистка Титова заулыбалась, увидев меня.

- Варюха, присоединяйся. Сейчас нарядим, будешь как куколка.

- Она будет как солдатик, оловянный, - через плечо пробасила Бибигонша. Впервые я услышала от нее что-то разумное.

- Спасибо, меня здесь нет, - ответила я своей бывшей подчиненной.

- Она вовремя смылась, - угрюмо сказала Наташа.

Склад опустел, мы с Наташкой, словно две несчастные сиротки, стояли у прилавка, без всякого удовольствия глядя на казенные дары, щедро выкладываемые Скомороховой.

- Бюстгальтер - две штуки, рубашка повседневная - три штуки, парадная две штуки, чулки - две пары. - Сверяя одежду по накладной, Скоморохова бегала меж стеллажей.

- Что есть чюльки? - на иностранный манер задала вопрос Наташка.

- Чюльки есть недоношьенный кальготка, - развила я диалог.

- Это вы на каком? - бросила на бегу Скоморохова.

Мы с Наталией сначала не поняли, о чем она спрашивает. Переглянулись в недоумении, потом до нас дошло, и мы чуть не рухнули от внезапного приступа веселья, прямо здесь, у прилавка, на котором возвышалась груда одежды. Скоморохова смотрела на нас как на убогих, с большим состраданием.

- Семен Семеныч, ты что, африканского не знаешь? - отдышавшись, спросила Наташка.

В ответ Скоморохова опустилась с тыльной стороны прилавка. Обиделась, что ли? Была Скоморохова. Так хорошо, так ладно раздавала то, что следует носить, и вот тебе - нет Скомороховой, только мышиный шорох с той стороны. Мы уже думали, что она сгинула где-то там, за высоким прилавком, так долго ее не было, так долго, невидимые, шуршали мыши.

- Ау, товарищ прапорщик! - приставив руки ко рту, крикнула я.

- Ау! - вторила мне Наташка.

И когда мы совсем отчаялись, решив, что Скоморохова окончательно и бесповоротно заблудилась в вещевых дебрях, среди гюйсов, погон, кителей и шинелей, она показалась на поверхности прилавка, сжимая в руке, как знамя победы, что-то розовое. Развернула это розовое, рукой аккуратно распластала каждую складочку. Панталоны. Форменные. Розовые. Они приятно ласкали глаз.

- Вот, - не без гордости сказала запыхавшаяся Валентина, - бери, Киселева, себе берегла.

О! Я едва не подпрыгнула от таких откровений; значит, все-таки они у нее под юбкой, более того, не стандартные голубые, через которые прошли все женщины-военнослужащие, а розовые. Тоже творчество.

- Нет, - упрямо сказала Наталия, проявив таки глубинный сепаратизм по отношению к Скомороховой и ее розовым панталонам, - хочу голубые.

- Почему? - не поняла та. Ее наивная уверенность в щедрости дара была потрясающей.

- К лицу они мне, - пояснила Наташка.

Мы вышли из склада нагруженные, прижимая к груди вороха одежды. Наташка доверила мне нести самое дорогое. Синие панталоны.

- Пожалуйста, не умирай, или мне придется тоже, ты, конечно, сразу в рай, - завопили мы не потому, что душа пела, а больше по соображениям безопасности. Темнело, на узкой дороге, в тумане осадков, мы были лишены возможности смотреть под ноги и могли не заметить встречного. А так встречный услышит в снежной пыли про сладкие апельсины и уйдет с пути. Все действительно уступали нам дорогу и шли дальше горланя.

Ключ у этой загадки скрипичный - Муза Пегасовна, руководитель хора Дома офицеров. В нем поют все женщины гарнизона, а принимает их в свой коллектив Муза Пегасовна только при условии полного знания текста хита "Хочешь?". Такая у старушки слабость - любимое музыкальное произведение. Благодаря Музе Пегасовне это единственная песня, все слова которой я помню. Таких, как я, целый гарнизон. Лохматый пес Малыш, поджидающий у ворот, залаял при нашем приближении.

- Вот видишь, - сказала Наташка, - меня уже сейчас ни одна собака не узнает.

- Пока только одна, - уточнила я.

ШАХМАТЫ, БОТТИЧЕЛЛИ И КРИПТОГРАММА ДЬЯВОЛА

Вечером мы с Наташей пошли в гости, хотя можно ли так говорить обо мне: я ведь и так в гостях. До дома пятнадцать минут лета, но это при внятной погоде, а сейчас черт-те что: осадки, сыплющиеся с неба, больше напоминают отходы небесной канцелярии. Надо заметить, что понятие "гости" в гарнизоне крайне размыто; ввиду скученности проживания и наличия всего двух магазинов гарнизонный люд наносит друг другу регулярные визиты. Видимо, поэтому двери у нас нараспашку. Впрочем, как души и постели. Весь гарнизон под одним одеялом.

Вы скажете, это разврат, а для нас - жизнь, вполне обычная, только под микроскопом, когда все подробности шокируют до рези в глазах. Между прочим, под микроскопом и безобидный муравей выглядит усатым чудовищем.

Подумайте сами, что будет, если в одной точке, ограниченной морем и сопками, поселить элитный отряд здоровых молодых самцов и не менее элитный отряд красавиц. Девчонки на Руси всегда любили военных, красивых, здоровенных. Даже самый неказистый курсант, экипированный золотыми погонами и гордо называющийся военным моряком, а тем паче - летчиком, вправе рассчитывать на взаимность красы Москвы или Питера.

Стоит добавить, что единение двух групп населения, разделенных по половому признаку, происходит при полном отсутствии натурального хозяйства и других развлечений. Чем прикажете заполнять долгие полярные ночи? Народ развлекается собственными силами, а их, как, впрочем, и желания, в гарнизоне всегда в избытке.

Наши "гости" живут недалеко, за порогом Наташкиной квартиры, дверь в дверь. Люся, к которой мы намылились, моя одноклассница, мы дружим со второго класса. Конечно, можно было бы заночевать в нелетную погоду у нее, но у Люси сейчас - бурный сезон. Когда-то мы с ней жили в большом портовом городе, я бегала на танцы в военно-морское училище; там на сцене курсант Сеня лабал на электрогитаре "Машину времени". Люся в те поры штудировала медицину в медучилище, и мужчина интересовал ее только в контексте анатомии.

Как-то, помню, в самый разгар вечера Сеня очень душевно напевал "то ли люди, то ли куклы...", вклиниваясь в толпу, как быстроходный катер в волны. В круг моих подружек бесцеремонно влез коренастый корабельный старшина с четырьмя лычками на рукаве. Назвался Федором. Федор показал на Сеню, взявшего самую душераздирающую ноту, на армянскую девушку Маринэ, сверкавшую черными глазами из-за его спины, и объявил о готовности Сени жениться на мне - немедля, прямо завтра.

Маринэ и Федор имели к предложенному бракосочетанию самое непосредственное отношение: еще на первом курсе, пройдя курс молодого бойца, Федор и Сеня поклялись жениться в один день. Как назло, любовь - не эпидемия; признаки любовной лихорадки в той запущенной стадии, когда от невозможности быть с любимой и до летального исхода недалеко, обнаружились только у Феди. В Сенином же сердце, сколько он ни насиловал себя, была лишь музыка. Тогда Сеня решил закрыть глаза на все, в том числе и на невесту, и в незрячем виде шагнуть под венец.

В детстве я не хотела есть суп, была страшно худой при полном отсутствии аппетита. Бабушка считала меня дистрофиком, каждый обед - как Бородино, а в победителях мой девственно пустой желудок. Выстояв длинные очереди за дефицитными апельсинами и сосисками, бабушка приглашала к нам в дом окрестную шпану. По ее замыслу, вид жующих детей должен был вызвать во мне жевательные рефлексы. Замысел оказался провальным, апельсины с сосисками - в минусе. После того как мама сказала, что будет мочить меня в супе, опрокинув в качестве наглядного примера полную тарелку куриной лапши на мою голову, я вытребовала контрибуцию: на время обеда завязывайте мне глаза косынкой. Помогло: ешь и не видишь, что за гадость наполняет твою утробу.

Мужская клятва - дело святое, в общем, я им подхожу. А впрочем, Федор мог подойти и не ко мне. Одной Сенькиной гитары было достаточно, чтобы сказать "да". По обалдевшим лицам девиц, ставших невольными свидетелями мыльной оперы, я осознала, что моя участь весьма завидна.

Жестоко обманывать наивного в своей вере зрителя мгновенной развязкой. Я сказала "нет". Просто так - во мне проснулся дух противоречия. Или в этот момент в моей голове из всех утвердительных и отрицательных слов - третьего не дано - вертелось только "нет". К чему искать логику там, где ее не может быть, тем более в словах. Это же только слова.

Бросив гитару на полуслове, Сеня спрыгнул со сцены прямо к моим ногам.

- Почему "нет"?

- Не люблю групповуху, - сказала я, и толпа отпала.

В первый же Сенин отпуск, сразу после свадьбы, мы полетели к его родителям. Самолет был полон курсантов, один из них, Боря Чукин, смачно рассказывал скабрезные анекдоты. Как и положено воспитанной девушке, я не осталась безучастной к их пошлой тематике.

- Борис, неужели вы думаете, что при мне можно рассказывать такие анекдоты?

Возможно, я закатила при этом глаза. Знал бы он, что этот анекдот мы травили еще в десятом классе. Борис был типичным представителем морского офицерского корпуса, примеривающим к себе дореволюционные традиции флота: с доблестями, подвигами, славой и чтоб непременно прекрасная дама, дарящая муки любви.

- Варя, мне нужна такая невеста, как вы.

Через месяц Люся оставила теорию и перешла к практическому изучению мужской анатомии. После окончания училища вместе с присвоением первого офицерского звания Сеня и Борис получили назначение на Северный флот, в дивизию подводных кораблей. Очень скоро Сеня уволился из армии, а капитан-лейтенант Чукин и сегодня в строю. Он служит шифровальщиком на подводной лодке. Во время последнего похода Бориса обуяла тоска по Люсе.

Поход был длинным, над ними - километры воды, над ними проплывают киты, на такой глубине всякое может показаться. Борьке и показалось, что его жена - свет в окошке. Стал он всех в кают-компании донимать рассказами о своей Люсе, что она красавица и что в шахматы играет на уровне кандидата в мастера или даже мастера. И если к разговорам о красоте командир лодки капитан второго ранга Гужов остался безучастен по причине большого опыта долгой холостяцкой жизни, то мимо женщины, способной логично передвигать фигуры по шахматной доске, пройти не мог.

- Так ты говоришь, в шахматы играет?

Как раз в этот момент капдва Гужов разыгрывал с первым помощником каталонскую партию. Не отрывая взгляд от доски, он отхлебнул из кружки мадеры и передвинул коня на С2; черные оказались в цугцванге. Он повторил вопрос:

- Так ты говоришь, в шахматы играет?

Теперь в цугцванге оказался Борис: вся кают-компания знала об обете молчания командира за шахматной доской, лишь в исключительных случаях он нарушал этот обет словом.

- И как зовут шахматистку?

Слов было больше, чем достаточно, и Борис понял, что он в проигрыше. В кают-компании, набитой под завязку офицерами, стало тесно от тишины. Шахматные часы мерили тишину секундами.

- Люся, - дав петуха, выдавил Борис.

Больше он не поминал ее имя всуе, все надеялся, что жена не понравится командиру, ведь если честно, не такая она и красавица. Но от этих мыслей круглолицая, курносая Люська с рыжими веснушками, фотография которой совершенно измялась под подушкой, все больше грезилась Борису Софи Лорен, а иногда и Брижит Бардо.

Сказанного оказалось достаточно, чтобы сразу по возвращении в бухту Рыбачью Гужов постучал к ним в дверь. Конечно, его визит можно объяснить чисто спортивным интересом: красавец, жуир, прожигающий жизнь как бенгальский огонь, Гужов был чемпионом гарнизона по шахматам. Но не шахматы были его пламенной страстью, Гужов знал толк в женщинах. Список соблазненных им неуклонно стремился к полной переписи населения. Редкая женщина не мечтала об этом матером бабнике. Тихая, скромная Люся была из их числа. Ее синицей являлся Борис, на журавлей, а тем более орлов она и смотреть не смела.

С первого взгляда на жену каплея, когда она только распахнула дверь, Гужов понял, что его личный состав, а конкретно капитан-лейтенант Чукин, склонен к фантазиям. Вместо обещанной красавицы дверь распахнула конопатая простушка, да еще в замызганном халате. Халат Люся надела специально, хотя муж и предупреждал, что вот-вот нагрянет командир. Ей надоели нескончаемые толпы подводников, только что всплывших на поверхность. Ее тошнило от очищенного марганцовкой и настоянного на клюкве технического шила, ночных бдений под дежурный тост за количество погружений, равных количеству всплытий.

- И сколько можно "за тех, кто в море"? Очнитесь, вы давно на берегу, идите к женам, вы же так рвались к ним, - негодовала Люся, в спешном порядке накрывая стол для очередной партии страждущих.

Потому и не сняла халат как символ верности домашнему очагу. Слышала она об этом Гужове такое! Капдва видывал разных женщин. Даже раскрасавицы, которые и в рубище хороши, хорохорились перед ним, а эта совсем не пахнет ванилью, словно не видит, кто перед ней. А впрочем, Гужов вспомнил о самом большом потрясении минувшего отпуска. В каком-то винном подвальчике на Арбате попросил он продавца показать ему что-нибудь эдакое. Продавец указал на бутылку.

- "Mouton-Rothischild" 1947 года. Это не просто вино, это легенда, ваши губы почувствуют вкус ушедшей эпохи.

Цена у легендарного вина оказалась не менее легендарной - две тысячи долларов. Гужов не стал травить душу. Хотя весь поход так мечтал оторваться на берегу, чтобы потом, под толщей соленой океанской воды, не жалеть, не терзаться тем, что не успел, тем, что прошло мимо и чего не дано узнать. Пришлось утешиться бутылкой банального "Мукузани" за 5 долларов. Не по карману подводнику Mouton, как этой замухрышке Чукиной не по карману капдва Гужов.

Без всякого настроения, с прохладцей, Гужов расставил черные. Печально позевывая, смотрел, как ее маленькие ручки, белые до синевы, аккуратно, словно посуду на полке, выстраивают стан белых, как эти детские пальчики с обкусанными ногтями передвигают фигуры по черно-белому полю. Ее голос, тихий, словно у птички на рассвете, оторвал капдва от созерцания ее пальчиков.

- Мат, - сказала Люся и положила конец первой партии.

- Мат, - сказала Люся и положила конец второй партии.

Словно не зная других слов, она как заведенная кукла говорила своим утренним голосом только это слово. И тогда они вновь ставили фигуры, белые и черные, будто клавиши на рояле. Гужов даже поймал себя на том, что почему-то хочет расслышать ее голос, когда она едва слышно пропищит: "Мат".

Стемнело, и Борис, щелкнув выключателем, зажег люстру над их склоненными головами. Гужов, сперва сощурился от яркого света, затем пристально, как умеет смотреть матерый бабник, поглядел на Люсю, будто чего-то не заметил с первого взгляда. А углядев, встал и молча вышел.

Страшно обрадовался его уходу Борис, начал споро супружескую постель стелить да Люсю тискать. Только плохо влияют на женщин победы, одержанные над мужчинами. Много понимать о себе начинают, сам черт им не брат и даже ангел - не муж. Конечно, хоть жена и уворачивалась, Борис бы не один крахмальные простыни мял - ан тут распахнулась дверь настежь, без звонка и стука с шахматными часами под мышкой вошел Гужов.

Сразу за стол, часы водрузил, шахматы, уже сложенные, с полки достал. Фигуры, от короля до пешки, по ранжиру расставил.

Вот такие баталии развернулись в квартире Наташкиных соседей несколько месяцев назад. Все это время Гужов и Чукина только и делали, что манипулировали игрушечными войсками. Если единственное слово "мат", навязшее у нее на устах, можно считать полноценным общением, то, значит, они разговаривали. Лишь однажды Люся смягчила приговор, выудив из шахматного лексикона "пат".

Сыграть с женщиной вничью? Быть с ней на равных? Такого позора Гужов никогда не испытывал. Дабы не переживать поражение при свидетелях, капитан Чукин был отправлен по замене на лодку, уходившую на боевое дежурство. Но и отсутствие наблюдателя не принесло Гужову желаемой победы. Хотя в наблюдателях был весь гарнизон, ведь в гарнизоне не бывает тайн.

Еще в том году военторг выкинул на продажу залежавшиеся где-то на складе полевые бинокли. К удивлению начальника военторга, оптику раскупили вмиг - ладно бы мужики, так ведь тетки штурмом брали прилавки. С тех пор система надзора, скрашивающая досуг жен военнослужащих, значительно шагнула вперед: дабы знать, что готовят в доме напротив, не нужен был и волшебный горшочек. Гарнизонные кумушки, вооружась окулярами, направленными на Люсины окна, живописали перед товарками ее нравственное падение, причем в самой извращенной форме.

- Эти тихони такие распущенные, - слышалось на лавочках и в очередях.

Ходили слухи, будто Люся, забравшись на стол, скидывала платье и неглиже выделывала развратные па перед Гужовым. Натуры политизированные, следящие за событиями не только в гарнизоне, припоминали по такому случаю скандал в овальном кабинете, когда все прогрессивное человечество скандировало: "Моника, стисни зубы" - и рьяно примеривали на Люсю синее платье с пятном конкретного происхождения.

Гужову во всех этих россказнях была отведена пассивная роль жертвы сексуальной маньячки Чукиной. Ни одна из обладательниц бинокля не сподобилась признаться, что свидания Люси и Гужова, возведенных молвой в ранг страстных любовников, ограничены шахматной доской.

- Зачем тебе она? - забравшись к Гужову на колени, допытывалась пышногрудая Светлана Титова, жена особиста.

Гарнизон признавал за Титовой право вот так, по-хозяйски распоряжаться его коленями, право штатной любовницы ласкать его смоляные кудри, целовать родинку на его бедре. Что может быть драматичнее любовного треугольника? Что более всего заводит публику? Не будь Светика, ее бы придумали. Вечный огонь ее ревности поддерживали регулярные вести с наблюдательных пунктов.

- Ты же знаешь, мы играем в шахматы, - оправдывался Гужов, обнажая грудь любовницы.

Светлана действительно знала, ведь у нее тоже был бинокль. Но разве верит женщина, сгорающая от ревности, тому, что видит? Если поверит, то только тому, что чувствует. А чувствовала она нехорошее. Что Гужов, прежде млеющий от ее спелого тела, завороженный ее ласками, теперь, даже в самые жаркие ночи, едва закроет глаза, видит тонкие пальчики в синих прожилках с обкусанными ногтями. И голос, от которого он внезапно, будто она позвала, просыпался среди ночи и потом долго прислушивался к темноте. В страшных снах шахматистка Люся являлась особистке Титовой в образе Венеры Милосской.

Света умолила Гужова обучить ее премудростям этой развратной игры, но дальше коня, прыгавшего кочергой, дело не шло. С усмешкой, граничившей с оскорблением, он вставал и, шлепнув Светку по сытому боку, уходил с шахматными часами под мышкой.

- Ты вернешься? - кричала ему вслед Титова.

- Только с победой.

И так оглушительно, что у нее ломило в груди, хлопал дверью.

Шли дни, вернулся из похода Борис, а Гужов не возвращался, чтобы никогда больше не уйти, как того желала Светлана. Его возвращению, окончательному и бесповоротному, мешала самая малость - отсутствие победы.

Ко времени нашего с Наташей визита рокировка на территории Чукиных так и не произошла. Расклад был прежним: король, королева и пешка, стремящаяся в ферзи. Но неким особым чутьем, по их неспешным движениям неутоленной страсти, я поняла, как близка пешка к королевской мантии, как сладко томится в своей клетке в ожидании судьбоносного хода готовая пасть королева.

Совершенно внезапно сквозь Люсино курносое, конопатое лицо проступила прямо-таки боттичеллиева красота. Со второго класса я знаю Люсю, как только может знать подруга, - трезво и безжалостно, - и никогда прежде не отмечала одухотворенной поэзии ее лица, его тонкого колорита. Она не была красавицей, она не была уродиной, обыкновенная девушка, каких не замечают. А сейчас я не могу не смотреть на нее.

Мне вдруг почудилось, что это не я вижу Люську - такой увидел ее Гужов, и что Люсина красота эпохи Возрождения, доселе замурованная в усредненность, словно цветок при первых солнечных лучах, пробила асфальт.

Не знаю, одной ли мне открылось то, что открылось Гужову, но только на стол сегодня собирал Борис, он даже справился с салатом, с которым потом нелегко справились мы - такой он был пересоленный. Наташа же, внимательно посмотрев на себя в зеркало, поправила блузку и сказала:

- Надо было надеть платье, мое любимое, зеленое...

- Да ладно, и так неплохо, - возразила я.

- Неплохо - это еще не хорошо, - парировала Наташа.

Не припомню другого случая, когда бы она усомнилась в безупречности своего облика. Встреча двух чаровниц автоматически лишает одну из них статуса красавицы. Видимо, красота при наличии категорий "лучше, хуже" возможна только в единственном числе.

Наталия подошла к Люсе и Гужову, перемешала фигуры на доске.

- К столу, - сказала она.

Отомстила малым.

В полном молчании все сели за стол. Я пыталась расшевелить их, но даже воспоминания о втором классе, когда мы с Люсильдой наперебой, так что нас не могли прогнать со сцены, читали стихи, не нашли отклика. Эти двое, отгороженные шахматным частоколом от внешних раздражителей, были вне зоны досягаемости. И когда мы поняли, что ни Люси, ни Гужова нет с нами, прекратили ломиться в закрытую дверь. Тем более там, за дверью - ни вздоха, ни шороха.

В нашем распоряжении остался Борис. Он был счастлив уже тем, что наконец-то в их доме звучат и другие слова, а не только "мат".

Не помню, после которой рюмки они завелись, но Борис внезапно стал уверять Наташу, что способен расшифровать любую криптограмму.

- Ты знаешь, какой я специалист! - крепкими кулаками терзал свою грудь Борис.

- Как вы, береговые курицы, можете кудахтать о том, в чем и мужик не всегда смыслит? - орал он.

Возможно, я бы оскорбилась, примерив к себе выказанное пренебрежение или отнеся его на наш с Наташкой счет, если бы Борька хоть на время прекратил пялиться на Люську. Странная у него манера полемизировать: направляет словесный удар не по адресу. Судя по рдеющим щекам, Наталия сегодня не в лучшей боевой форме: надела на себя ошейник, поводок отдала Борису, а он и рад таскать ее за собой по лабиринту ругни. Выход же у лабиринта один - там, где и вход. И какой тогда смысл входить, если все равно придется выйти.

Обычно прапорщик Киселева с полуслова даже самые сановитые рты затыкает. Боря же в противовес Наташиной практике по затыканию ртов смолк лишь после того, как она продиктовала ему криптограмму, которую на последнем дежурстве передавала на лодку. Киселева выудила из своей головы беспорядочный набор цифр; мне почему-то запомнились три шестерки, следующие одна за другой. И хотя в мистику, как и в Бога, верю выборочно, по мере надобности, я отметила для себя число дьявола.

Дьявол начал действовать незамедлительно. Для начала он выманил из моего кармана сигареты "Вог". Борис никак не мог найти клочка бумаги в доме. Да разве найдешь, если поиск ограничивается столом, за которым расположились шахматисты? Отойти куда подальше, хотя бы на кухню, Борис категорически отказывался. Пришлось высыпать сигареты из пачки.

- Жертвую.

Я протянула ему пустую белую коробочку с зеленой веткой на лицевой стороне. И действительно жертвовала: мне легче проститься с банкнотой, чем лишить сигареты привлекательной оболочки и тем самым опошлить ритуал курения. Сигареты без пачки, засунутые в карман или беспорядочно валяющиеся в сумке, больше напоминают бычки, нежели символ удовольствия и коммуникабельности.

Не могу удержаться, чтобы не спеть гимн сигарете. Как часто после первого же совместного перекура она становилась мостиком, по которому я шла к незнакомцу. Достаточно выкурить с посторонним сигарету, и он больше не посторонний. Не знаю, объединяет ли добродетель, а вот пороки - определенно. Можно всем коллективом сжевать пуд соли или даже пуд шоколада и не достичь единения, даруемого совместным курением. А какие замечательные беседы и мысли провоцирует она! Держа зажженную сигарету, трудно говорить глупости, словно дым поглощает все мелкое и незначительное. А в конце хочу сказать: не курите, это вредно для здоровья!

На сей криптограмме, записанной Борисом на моей пачке, они и заключили пари: расшифровывает Борька криптограмму - Наташа ставит ему ящик шампанского, не расшифровывает - он ставит ящик шампанского нам, в смысле Наташе. Болея за судьбу нашего ящика, я поинтересовалась:

- Наташка, ты-то сама знаешь, о чем криптограмма?

- Как я могу знать? Я же телеграфистка, а не шифровальщик, это Борис знать обязан, - с истеричными нотками в голосе ответила Наталия.

Судя по ее надлому и Бориной радостной готовности приступить к расшифровке, шампанского нам не видать. Как это пошло поить мужиков шампанским! Я попробовала остановить финансовый крах подруги, я-то завтра улечу, а ей, что, на шампанское работать?

- И как мы проконтролируем результат расшифровки? - спросила я.

- Я сам скажу, - несколько обескураженно сказал Борис.

Очень ему хотелось расшифровать ту криптограмму, и вовсе не ящик шампанского тому причина, просто в жизни капитана Чукина давно не случалось подвига, совершенного на глазах ускользающей жены. Потому и стучал он своими крепкими кулаками, чтобы Люська, оторвавшись от Гужова, хоть краешком глаза взглянула на него, терзаемого ревностью.

Бориса мне жаль, но только отчасти. Что может быть противнее жалкого мужика? Если же он и сам ищет нашего сочувствия, то это еще противнее. Ничего лучшего при разделе женщины, чем мордобой, пока не выдумали. Убога женщина, из-за которой не приключилось ни одного мордобоя. Да и женщина ли она! Конечно, бить старшего по званию, тем более своего командира, нельзя, дальше только трибунал, но иногда - надо.

Все это можно понимать только на трезвую голову, когда молчит сердце и говорит разум. Сон разума пробуждает чудовищ. Если чудовища спят, значит, спит и сердце.

- Нет, нет, пари отменяется! Чукин не может заключать пари и сам же судить. Это не по правилам. Боря, может, ты приведешь кого-нибудь в качестве эксперта? - елейным голосом спросила я, заранее зная, что он не покинет вверенную ему территорию и за цистерну шампанского, пока на ней находится Гужов.

По Наташкиному просветленному лицу - еще бы, ведь отпала забота о ящике шампанского! - я поняла, что свое шампанское я уже заработала.

- Киселева, ты что, забыла о неразглашении военной тайны? У тебя ведь допуск по форме раз к секретным документам! Бумагу о неразглашении подписывали? Чукин, тебя тоже это касается, - вклинился в разговор Гужов, не желавший предоставлять сопернику даже слабого шанса на реабилитацию.

Врезал Борису, не вставая со стула. Жаль, обладатели биноклей не слышали этой фразы. Судя по всему, мы на пороге войны, враги вышли из подполья. Бей, Борька! Я так и не услышала его первого залпа, так и не узнала, каким бы он был: робким, как шелест травы под ногами, или громогласным, как ураган. И был ли бы вообще. Это беспокоило не только меня, но в первую очередь - Люсю, выступившую в качестве подкрепления.

- Я ему верю, - тихо сказала она, та, чье присутствие было столь ненавязчивым, что мы забыли о ней.

Я понимаю Люсю, я бы сама никогда не сдалась без боя. Это просто тактически неграмотно. Если не верите, то примите просто как аксиому: женщина завоеванная ценится намного выше женщины, подаренной от всего сердца.

- Я верю Борису, он честный, - повторила она.

Все наши возражения потеряли смысл, так уж сложилось, но сегодня самую большую паузу держала Люся Чукина. Вдохновленный ее поддержкой, Борис подошел к Гужову, с размаху треснул по плечу.

- Ну что, командир, врежем по криптограмме?

Конечно, кисло подумала я в предчувствиях, омраченных судьбой шампанского: при таком подкреплении нехило замахнуться и на самое святое, что только есть в армии - на субординацию.

- Любопытно, что он с ней делает? - шептала Наташа.

- Наверное, на зуб пробует, - шептала я.

Мы, словно кот Базилио и лиса Алиса, толклись под дверью на кухню, за которой Борис уединился с криптограммой.

- Бориска, мы есть хотим, - шипела я в замочную скважину.

- Бориска, мы пить хотим, - шипела Наташка, когда я уступала ей место.

Во-первых, нам некуда было податься, в комнате жаждали счастья и единения Гужов и Чукина, во-вторых, нам была интересна кухня дешифровки. Что ни говори, а иметь ключ к тайне совсем не вредно. Видимо, наше шипение, миновав дырку для ключа, достигло Борькиных ушей. Дверь распахнулась; загораживая вид на кухонное пространство, в проеме появился Борис. Но я все-таки успеваю разглядеть за его спиной включенный монитор компьютера, перфокарты, раскиданные на столе.

- Вы что шипите, как две змеи? Хотите, чтобы я допустил ошибку?

- Ага, - дружно признались мы с Наташкой.

В возмущении он так резко хлопнул дверью, что мы едва уберегли свои лбы. Раздосадованная столь невежливым отношением, а еще больше тем, что подобное отношение стало возможно, Наталия совершенно взбеленилась.

- Четвертые сутки пылают станицы, горит под ногами... - горланила она на всю округу песню из репертуара Музы Пегасовны, отбивая ритм кулаками по кухонной двери.

- Что вы здесь бузите? - заворчала Люська, извлеченная из комнаты Наташкиным ором; наше присутствие сбивало ее с любовного настроя. - Всех соседей разбудите.

- Они и так не дремлют, ждут зрелищ, - заметила я, крайне признательная Киселевой.

Это благодаря ее вокалу Гужов выронил вожделенный кусок. А ведь недальновидная Муза Пегасовна противилась приобщению Наташи к хоровому пению из- за полного отсутствия слуха. И кто знал, что именно ее способность орать до звона в барабанных перепонках найдет себе достойное применение. Только Чукин может поверить, что я расстроила их идиллию исключительно с миссионерской целью. Теперь, когда Люсище в моих руках, когда я крепко сжимаю ее запястье, пора подумать и об ушах, прежде всего своих.

- Прекрати, - сказала я Наташке. - Шампанское однозначно за нами. Давай уж выложим его за правильный ответ.

- Ладно, - согласилась она. - А все-таки жалко отдавать то, чего ты сама никогда не имела. Ящик шампанского! Мы бы пили его год...

- Месяц, - уточнила я.

- Пусти, - канючила Люся, мертвой хваткой зажатая в тесном коридорчике.

Мы были глухи к ее стонам.

- Неделю, - поправила Наташа.

- День, - выдала я новую версию и, глядя на ее лицо, полное неуверенности, что мы способны выхлестать такое количество алкоголя от рассвета до заката, добавила факторы, благоприятствующие рекордному прорыву: - Два дня, если Светку Титову позовем, твоего Жорика и Бибигоншу.

- Если с Бибигоншей, за день управимся, - свела дебет с кредитом Наташка.

- А стоит так убиваться из-за дня удовольствий? - вдруг усомнилась я.

Наташка поддержала меня в абсолютном большинстве. Поддержала и в тот момент, когда я схватила Люсю за воротник.

- И зачем ты написала записку?

От вопроса, мучившего меня весь долгий день, Люсю зазнобило. В темноте коридора мой шепот приобрел зловещие интонации.

- Какую записку? - пискнула Люся.

Наташа, прижавшая ее справа, и я - слева, не оставили Чукиной ни единого шанса на освобождение. Желая придать Люсиному мыслительному процессу ускорение, я даже пихнула ее в бок. По-моему, это и есть дружба. Конечно, не когда тебя пребольно бьют в бок, хотя и спасение порой начинается с инъекции. И если сейчас Люсе не очень комфортно, то после сеанса откровения должно значительно полегчать.

Все детство, начиная со второго класса, мы с Люськой дрались, если не с общим врагом, то друг с другом. Мораторий, наложенный нами на рукоприкладство еще в восьмом классе, нарушен сегодня в одностороннем порядке.

- Я знаю твой почерк со второго класса. Ты еще намерена отпираться? не отступала я.

Люся расплакалась. Пожалуй, на ее месте я бы тоже лила слезы.

- Бибигон заставил меня, - хлюпая носом, лепетала Люся. - Он поймал меня, когда я давала Бибигонше спирт.

Вместе со слезами пришло и понимание ситуации. Бибигонша была запойной пьяницей, это знали все, просто не могли не знать. Такое шило, как Бибигонша, ни в одном мешке не утаишь, даже в адмиральском. Под каким бы кустом, в какие бы ухабы она ни свалилась, ее крупная фигура была заметна всем. Самый гористый рельеф местности был адмиральше по колено. К тому же за всю историю распада хмельная Бибигонша выработала стойкую привычку падать внезапно и в самых густонаселенных местах. Была-была хорошенькая: ржала на всю ивановскую, смешно прыгала на одной ножке сорок пятого размера, любила всех, даже прапорщиков, и вдруг - бац! - всем центнером, плашмя, придавливает землю, до содрогания оной. Если народ и не гиб под тяжестью ее чресел, то на все воля провидения и гениальная прозорливость адмиральской подушки.

"Адмиральской подушкой" народ называет бибигонского адъютанта, такого же щуплого, как Бибигон в свой ранний период. Этот невзрачный субъект, следующий по пятам пьяной адмиральши, всегда доставляет ее домой. А так как отправить Бибигоншу по месту прописки можно только в лежачем положении, то день у адъютанта долгий и очень опасный. Как никто ждал он, когда же рухнет адмиральша, и как никто страшился непредсказуемости места и даты ее падения. Специально ли, из мстительного ли желания освободиться навсегда от ненавистного соглядатая, но не однажды щуплый адъютант бывал распластан до состояния цыпленка-табака под непомерной тушей. В качестве компенсации за повреждения внеочередные звезды падали на погоны несчастного.

- Дорогая, еще два запоя, и я буду полковником, - говорил адъютант своей подруге, поправляющей бант на его загипсованной руке.

Страдая от позора, Бибигон запретил магазину продавать Еве спиртное. Потом Бибигон запретил привозить Еве спиртное. Потом Бибигон запретил пить при Еве спиртное и гнать самогон в ее присутствии. С приходом Евы на узел связи Бибигон наложил вето и на технический спирт, выдаваемый для протирки аппаратуры, что резко понизило технические характеристики связи.

Продемонстрировав поразительный нюх на спиртосодержащие напитки, свойственный носителям аналогичной болезни, Ева нашла единственную брешь в крепко задраенном от алкогольных паров гарнизоне. Брешь, бившая медицинским спиртом, за хранение которого отвечала фельдшер Чукина, находилась в бараке, именуемом медсанчастью. Вопреки опасениям адмиральше не пришлось жалобить Люсю рассказом о престарелой бабушке. Движимая желанием выговориться, которое зачастую и приводит к случайным связям, та сама предложила Бибигонше опрокинуть стопку. Адъютант, ожидавший звездопада, залег где-то в близлежащих кустах. Сразу после первой активистке общества трезвости Чукиной значительно полегчало, и она рассказала все, что у нее было с Гужовым.

"Так вот какое ты, опьянение!" - пронеслось в Люсином мозгу, и она поняла, что запретный плод, которым ее пугала строгая мама, тропически сладок.

В восторге от своей раскованности, она наполнила вторую рюмку и рассказала Бибигонше все, чего у нее с Гужовым не было. В Люсиной интерпретации наговоры на саму себя звучали крайне убедительно, на грани порно. Ни одна кумушка нашего гарнизона, бдящая у окна с биноклем, не достигла в своих выдумках подобной вершины нравственного падения Люси Чукиной.

Так Бибигонша и Люся стали закадычными подругами, их встречи, по обоюдоострому желанию проходившие в процедурном кабинете медсанчасти, были наполнены: для одной - медицинским спиртом, для другой - феерическим всплеском фантазий.

Адмирал просек источник живительной влаги без труда. В крайнем негодовании он угрожал выселить источник разврата - Чукину - из гарнизона в двадцать четыре часа.

- Мне все известно! - топая ногами, плевался Бибигон. - Вы - падшая женщина.

Оказывается, адъютант, отлеживаясь в кустах, не только мечтал о кресле комдива, но и записывал в блокнот под Люсину диктовку. Обмороком она вымолила прощение, но должок остался. Не далее как вчера в медсанчасть заявился адмирал и потребовал расплаты. Назначенная за молчание цена была смехотворно мала: только всего и требовалось, что написать записку о беременной дочери и пустить ее по рядам к кандидату - даже подпись не была обязательной.

- Почему ты согласилась? - продолжала я допрос с пристрастием.

- Бибигон сказал, что все расскажет Борису, - душераздирающе всхлипывая, умывалась слезами Люся.

- Дубовая твоя голова, Борис и так в курсе всех твоих тайн, замахнулась Киселева, примериваясь к Люськиному лбу.

- Не трогай ее! - Я закрыла Чукину своим телом.

Я знаю Люську со второго класса, смешную и голенастую, с жидким хвостиком, на котором регулярно вис какой-нибудь двоечник. Помню, как она плакала из-за двойки по пению. Как нас поймал с яблоками за пазухой строгий дядька в саду и грозился отобрать у Люськи обезьянку Читу, набитую ватой. Как мы ради спасения Читы высыпали дядьке все наши яблоки и копейки. И я поняла, что могу ударить Люську, но никогда не позволю это сделать другим.

Теперь я осознаю, что именно мы с Наташкой своим немилосердным поведением склонили чашу весов Люськиного сердца в пользу Гужова. Просто он первый вышел в коридор, первый увидел доведенную до отчаяния Люську и первый, бесцеремонно оттолкнув нас, прижал ее к своей груди. И по тому, как мачо гарнизонного значения бережно обнимает ее за хрупкие плечи, как прижимает маленькие ладони к своему лицу, по тому, с какой ненавистью он смотрит на меня и Наташку, я поняла: в моей защите Люська больше не нуждается.

Не знаю, насторожила ли Бориса тишина, мгновенно образовавшаяся в коридоре, но он распахнул дверь. Распахнул именно в ту минуту, когда Гужов прикоснулся своими губами к Люсиным губам. Борька словно споткнулся и еще долго стоял и смотрел на них. И мы все замерли в образовавшейся пустоте.

Не выпуская страдалицу из своих рук, Гужов нарушил молчание.

- Борис, мы с Люсей...

Что там будет у него с Люсей, мы так и услышали. Борис вопреки логике бросился не к жене и даже не к сопернику, а спросил у Наташки:

- Киселева, когда была эта криптограмма?

Не уразумев сути неуместного при изменившихся обстоятельствах вопроса, Наташка вымолвила:

- Вчера...

Борис в чем был - а был он в одном трико - выскочил из квартиры. Заблудшая Люся бросилась за ним, пришлось и нам с Наташкой подтянуться. Странная процессия бежала по гарнизону: впереди - по пояс голый Борис, за ним - рыдающая во весь голос Люся, мы с Наташкой плелись в конце, замыкал цепочку в темпе спортивной ходьбы Гужов.

Черт бы побрал этого спортсмена Чукина! Не знаю, делает ли он регулярно зарядку, но определенно шел на рекорд. Не пасмурная ли погода виной открывшемуся дыханию?

- Он хоть сам знает, куда бежит? - поправляя на ходу сваливающиеся тапки, выдохнула Киселева.

Я тоже была одета для гостей, а не для стометровки. Ноги, наспех обутые в шлепки, промокли до колен. На этих шлепках мы и упустили секунды. Люся, оглашая окрестности воем, мчалась в двойке лидеров вопреки всем школьным показателям. Представляю, как бы обрадовался наш физрук, что его уроки не пропали даром. Извивающейся лентой мы петляли меж домов в свете мерцающих от снежной пыли фонарей, срезали углы по дворам и лужам, один раз, вслед за Борисом и Люсей, даже взяли забор. Забор ни в какую не хотел даваться моим заледеневшим конечностям, и сколько Наташка ни тянула меня за руку, нога так и не взяла нужную высоту.

- Все, - сказала я, - бег с препятствиями - это не мой вид спорта. Слезай, лучше покурим.

- Конечно, лучше, - тяжело переводя дыхание, согласилась Наташка. Она присела на забор и свесила ноги.

Я протянула ей сигарету. Могу выскочить на улицу в чем мать родила, но никогда без сигарет. Привычка такая.

- По-моему, мы лишние на этом празднике жизни, - подвела я теоретическую базу под обнаруженную неспособность брать барьер. - Мы-то зачем бежим?

- Все бегут, и мы бежим, - согласилась Наташа с абсурдностью коллективного порыва.

- Теперь придется бежать обратно, - напомнила я.

Подошедший Гужов, размеренно обойдя забор по периметру, скрылся в темноте.

- Это у них любовный треугольник. Пусть и соображают на троих, кивнула я в его сторону.

Мы были рады за себя, впереди стакан горячего чая и теплая постелька. Наташа прощально оглянулась в сторону убегающих.

- Борис взял курс на пирс. - Она видела то, что скрывал от меня забор.

Я одолела прежде не поддающийся забор на одном дыхании, а ведь оно было отравлено никотином!

- Куда ты? Варька, постой! - Крик ничего не понимающей Киселевой бил мне в спину.

- Топиться, Борька решил топиться!

Ветер разбрасывал по округе мои слова, донося до Наташи их обрывки. Она поняла смысл, придавший мне ускорение, в искаженном виде. Иначе почему рванула так, что я с трудом уже поспеваю за ней? У самого пирса, когда до воды и зрелища оставались считанные метры, потенциальный утопленник свернул в подъезд адмиральского дома. Мы по-дурацки постояли у подъезда, в котором скрылся Борис.

Сначала Люся еще пыталась остановить его жалобными криками в парадной:

- Боря, Боря!

Но подъезд безмолвствовал, дом спал, ни единого огонька за темными окнами.

- Может, он хочет броситься с пятого этажа? - спросила Люся.

- Ага, - съязвила Наташка, ведь мы тряслись от холода самостоятельно, а Люська грелась в объятиях Гужова. - Наш дом ему слишком мал. Только адмиральский впору.

В подтверждение ее слов вспыхнули окна Бибигоновой квартиры. Нам стало противно, весь предыдущий рывок, мотивированный состраданием к ближнему, от нашего дома до дома Бибигона оказался бессмысленным. Борис бежал не топиться, а жаловаться. Интересно, что он будет просить и у кого? У Бибигона, возглавляющего дивизию, чтобы он снял Гужова с занимаемой должности, или у Бибигоншы, возглавляющей женсовет гарнизона, чтобы Люську вернули законному мужу?

Зря мы его жалели! В этом вся проблема. Из-за этого фискала, выбравшего из всех орудий мести самое подлое, кошки исцарапали душу - все-таки Борис вошел в Люсину жизнь не без моей поклевки. Один раз врезал бы Гужову, возможно, потом было бы больно физически, но морально - никогда. Особо настаиваю на пользе мордобоя.

- Лучше бы он утопился, - изрекла я.

- Все равно бы не утонул, - поддержала меня Наташа.

Люся развернулась и как слепая пошла прочь, Гужов тактично следовал поодаль. Хлюпая шлепками по раскисшей дороге, мы с Наташей тоже заковыляли к дому. О чае и теплой постельке больше не мечталось.

Ночь выдалась какая-то бестолковая, не было в ней ни сна, ни покоя. Сразу за углом дома мы с Наташей налетели на кого-то, сделали шаг и вписались в темную крупную фигуру. От неожиданности, что еще некто кроме нас бродит в эту темную пору, когда ни зги, лишь желтый блин луны зловеще освещает гарнизонные закоулки, мы завопили. Завыли, как ревут во весь голос напуганные тетки, - зажмурив глаза и дрожа всем телом. Разумнее было бы бежать, но когда нам думать, если мы голосим! Некто выл не меньше нашего, глотка у него была луженая, как у бурлака на Волге, а глаза люминесцентно сияли. Прямо-таки кадр из фильма ужасов: вой в кромешной тьме.

Я вцепилась в Наташу, она в меня, не дай Бог, чтобы одна из нас удрала быстрее. Еще немного - и я бы разглядела клыки вампира, но тут голосище завыл так знакомо, что я закрыла рот и вслушалась в это длинное "о-о-о" с волжским акцентом. Фигура тоже приобрела узнаваемые очертания.

- Титова, ты, что ли, орешь? - с опаской спросила я, все еще не веря, что эта глазастая - моя бывшая подчиненная.

- Ну я, а что? - мгновенно проглотив крик и даже не подавившись, без всякого удивления сказала Титова.

Но почему так странно, как при базедовой болезни, выпучены ее глаза? Почему глаза ползут вверх? Пятачок в подобных обстоятельствах, шевеля опилками, причитал от страха: "Винни, Винни!" У меня и этого нет. Голова, готовая лопнуть как тугой воздушный шар, гудит ветром в глухой подворотне.

- Ч-то э-то? - заикаясь, лепечу я.

- А, - с усмешкой говорит она, - прибор ночного видения.

Глаза вновь заерзали. Видимо, Титова отправила прибор, сидевший на переносице, на лоб. Вздох облегчения со свистом вырвался из моей груди. Давно я так не пугалась, Наташа тоже. Когда все составляющие, словно фрагменты мозаики, сложились в целостную картину, основное определилось. Зря Титова следила за нами самым банальным образом, в окуляры ночного видения. Орала же исключительно за компанию. Ничего странного в том нет: брак с особистом наложил свой отпечаток; будь Света женой пекаря, за версту бы распространяла запах свежеиспеченных булок. Хорошо, что объекты ее слежки, Люся с Гужовым, замешкали где-то во дворах. Хорошо, что мы, а не они столкнулись нос к носу с Титовой, а то бы не миновать скандала. Уж я-то знаю, да что я, весь гарнизон в курсе ораторских способностей жены особиста. Ораторские - от слова "орать".

- И что ты тут делаешь? - спросила Наташа. - Куда это ты в него смотришь?

- И что это ты в него видишь? - прибавила я.

- Да так, - мямлила Титова - я тут... того...

Определенно Титова, застуканная нами за неблаговидным занятием, была не в своей тарелке.

- Ай-я-яй, - пожурила я ее.

- Ай-я-яй, - вторила Наташа.

- Да что вы разайяяяйкались на всю улицу? - Судя по ответному удару Титовой, клиент очухался и вышел из комы. - У меня Коська к бабе пошел.

- К какой бабе? - лениво поинтересовалась я. - Какие бабы могут быть в такую пору?

- Двуногие и наглые, - скрипя зубами, процедила Титова.

Хорошо это у нее получилось, убедительно. Да, мы, к сожалению, неблагодарная публика, посвященная во все составляющие интриги.

- Ладно, Титова, мы пошли. - Наташа потянула меня за свитер.

Сильные руки жены особиста обхватили нас, совершенно потерявших от стужи способность сопротивляться, за плечи, и поволокли в сторону детской площадки. Конечно, я еще могла если не вырваться, то хотя бы прохрипеть о несогласии с таким грубым обращением. И прохрипела бы, если б не шаги на два голоса, приближающиеся к нам с тыльной стороны дома. Кто кроме Люси и Гужова мог следовать нашим путем? Желая избежать кровавого столкновения, мы с Наташей добровольно прибавили шаг, теперь Титова едва поспевала за нами.

- Ну что, Титова, показывай, - забивая все другие звуки, горланила Наташа, забираясь вслед за Светой, как на постамент, на детскую горку.

- Показывай, коль привела, - подтявкивала я снизу.

На пару с Наталией, едва не выдернув мне руки, они рывком затащили меня на горку.

- Да тише вы, - рявкнула Титова и напялила мне на голову обод с окулярами. - Смотри.

Рукой она направила мой взгляд в сторону пирса, немного правее.

- Видишь?

В зеленом фосфорном сиянии линз я увидела спину удалявшегося человека, он спокойно шагал по дороге. Человек обернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

- Точно, Титов! - изумилась я.

- За мной! - расценив мои слова как поддержку, велела Титова и спрыгнула с горки.

Нацепив прибор, Света вела нас за собой. Когда путь Титова шел по прямой и окуляры держали ракурс неизменным, Света, задыхаясь от стремительной ходьбы, рассказывала нам, как это было:

- Мы уже спать легли, вдруг кто-то позвонил... Я уверена, что баба...

- Ну почему сразу баба, может, мужик? - возразила Наташа.

- Даже если мужик, его баба об этом попросила, - заявила Титова. Направо, направо, куда он, гад, завернул? Точно, там Зинка с финчасти живет.

Не по принуждению, не из желания отвести ревнивицу от влюбленной пары, исключительно добровольно мы сопровождали Титову в ее преследовании. В нас проснулся охотничий азарт, я чувствовала себя борзой, гнавшей зайца. Самые низменные чувства, замешанные на безграничном женском любопытстве, двигали нас, озябших, по спящему гарнизону.

Особист, словно чуя погоню, петлял, заметая следы, а мы перебирали всех женщин, обитавших на пути следования. Не снимая окуляров с глаз, Света пророчила всем подозреваемым скорый, но мучительный конец. Потом, когда дома кончились и мы выскочили на небольшую сопку, спуск с которой вел к хозяйственным постройкам, Титов стал доступен и невооруженному глазу. Впрочем, ему достаточно было обернуться, чтобы увидеть нас, судорожно дышавших ему в спину. Потеря бдительности стоила дорого: я навсегда лишилась любимых джинсов.

- Лежать! - приказала Титова.

Мы бухнулись там, где стояли. Под моими ногами, а теперь и подо всем телом оказалась грязная лужа. Но и холодная жижа, безжалостно забиравшаяся под одежду, не охладила наш пыл; по-пластунски, царапая животы и руки о мелкие камни, мы подползли к краю сопки. Внизу раскинулся ангар торпедопогрузочной базы.

Титов постоял у входа, дверь распахнулась, и больше мы его не видели. От скудности видеоряда мы сникли, бесцельность погони стала очевидной.

- Ну, и кто ему звонил? - спросила я, делая бесполезные попытки хоть как-то отодрать прилипшие комья грязи.

- Видимо, мужик, - тихо выдавила Титова, откровенно расстроенная. Оно и понятно: все-таки заманчиво найти свою соринку в чужом глазу.

Человеку свойственно подозревать других в пороках, присущих самому. Вор уверен, что все воруют, лжец - что все лгут, гулены - что все гуляют. Не потому ли самые ярые ревнивцы обычно большие бабники?

- Уши мыть надо, - буркнула Наташа, спускаясь с сопки.

По узкой тропинке, едва нащупывая крутизну, я следовала за ней. Дверь ангара распахнулась, свет, выбившийся из помещения, осветил рыжего парня. Придерживая дверь, он щелкнул зажигалкой, закурил. Из темноты, нависшей над ангаром, его рыжая голова казалась золотым сияющим слитком. Вряд ли он видел нас, выйдя на воздух после яркого света, но шорох мелких камней, градом катившихся вниз под ногами, привлекли его внимание. Он повернул голову в нашу сторону. Мы замерли. Парень прислушался к тишине, сделал несколько затяжек и растворился в ангаре - элементарно, как выключил свет.

Презрев медлительность и осторожность, наша троица кубарем скатилась к подножию сопки, выбежала на дорогу и долго, пока не показались дома, бежала по ней. Крупная Титова, не такая шустрая, гулко топала сзади. Мы забежали в подъезд, даже не пожелав ей спокойной ночи. Не очень-то приятно ощущать себя простаком, которого достаточно поманить пальчиком - и он уже рвет на край света.

Когда гарнизон еще только готовился к подъему, нас разбудил телефонный звонок. Сонная, Наташа протянула мне трубку.

- Тебя.

- Cиницына, собирайся, вертолет через час! - Генералу не терпелось покинуть ненавистный гарнизон.

Я распахнула шторы: утро выдалось светлым. Противный снег, поливавший гарнизон весь предыдущий день, сошел с небес на землю, освободившиеся небеса сияли как новенькие. От этого на душе было еще противней. Откровения минувшей ночи, которая казалась скорее сном, чем явью, что-то нарушили в фундаменте мироздания. Все-таки я знаю Бориса давно - при мне он впервые завязал галстук, при мне густо краснел от криков "Горько!" на своей свадьбе.

Он был из того времени, когда мы, глупые недопески, горячо и радостно верили в правоту сущего. И вот теперь я должна свыкнуться с данностью, что один из нас, Борька, который был как брат, способен на такую грязь. Представление о порядочности, вынесенное из детства, подсказывало, что мужчина должен вести себя как-то иначе. О своих же низменных порывах лучше не вспоминать. Сдался нам этот Титов! Даже если он и изменяет Светке, это их внутренние проблемы. Мы-то с Наталией здесь при чем?

Невзирая на все прегрешения, ясное утро снисходительно отпускает меня из гарнизона на все четыре стороны. В той стороне, где Лелик, мое сердце. Вчера днем, оставленная Наташей по зову сирены, я позвонила на коммутатор. Телефонистка - а это была Бибигонша, козырявшая бюстгальтером, - соединила меня с "Сегментом". Таков позывной у коммутатора, обслуживающего летный гарнизон.

- "Сегмент два семь", - сказала трубка.

- Дежур, - попросила я, - соедини меня с кабинетом Власова.

Я услышала в трубке сигнал вызова - не потому, что телефонистка так запросто вызывает по любой просьбе названного абонента, тем более командира полка. Просто за годы службы в связи я выучила пароль корпоративной солидарности, "Дежур", побуждающий самую вредную телефонистку воткнуть шнуропару в нужное гнездо коммутатора.

- Власов слушает, - раздался низкий, с хрипотцой, словно простуженный, голос Лелика.

Я узнаю его голос из всех голосов, но сейчас я не слышу самую любимую интонацию, когда он говорит смешно и грустно одновременно.

- Здравствуй, Лелик, - говорю я.

- Здравствуй, Вака, - говорит Лелик. И это почти тепло.

- Как ты там? - говорю я.

- Нормально. У меня совещание, - говорит Лелик.

- Лелик, выгони всех, я тебе скажу что-то добренькое, - на манер сказочника говорю я.

- До свидания.

От черствости его голоса меня пробирает мороз, я понимаю, что он сказал все и больше слов не будет.

Я бросаю трубку. Какой гад этот Лелик, при чем тут совещание, когда звоню я? Почему-то у меня всегда есть на него время, а у него - только свободное от службы. Для женщины весь мир - мужчина. Для мужчины весь мир женщина плюс многие составляющие, работа и футбол не исключаются, даже если он - Данте, а она - Беатриче. Слабое утешение, что все мужчины таковы. Но ведь Лелик не все. Лелик - это Лелик.

Я беспрерывно курила и беспрерывно жаждала мести. "Отомсти хоть малым", - говорил Заратустра. Я готова мстить большим, всем, что имею. С каждой зажженной сигаретой пополнялся арсенал моего мщения: от циничного соблазнения самого высокого генералитета до банального удушения Лелика своими руками. Раз десять я мысленно прощалась с ним, и здесь тоже были варианты: то я шла под венец с его лучшим другом, то просто отбывала в неизвестном направлении. При любом раскладе Лелик умолял меня возвратиться и мучился до конца дней своих. При любом раскладе я была холодна и непреклонна и рук, схвативших лучшего друга или его шею, не разжимала. Возможно, я бы умерла от передозировки никотина или лопнула от злости, но тут зазвонил телефон. Я сняла трубку.

- Да, - резко выпалила я. Мне было все равно, кому я адресую свою ненависть. Когда я не люблю Лелика, я не люблю всех.

- Вака, что ты хотела? - Это звонил Лелик.

Я посмотрела на часы, на пепельницу, полную окурков. Знал бы Лелик, какие изменения произошли в наших отношениях всего за час и как далеко мы друг от друга.

- Ну, и как тебе жизнь без меня? - спросила я.

- Жизнь без тебя адское мучение, - сказал Лелик.

Не знаю, что он услышал в моем голосе, но ответил так, как я рассчитывала услышать через годы разлуки.

- Жизнь без меня - дерьмо, - согласилась я.

Теперь мое сердце там, где Лелик.

С большими предосторожностями я распахнула дверь Натальиной квартиры. Меньше всего мне хотелось сейчас встретится с Борисом. По закону подлости, по которому и бутерброд падает с наибольшими потерями, не раньше, не позже, а в такт со мной на площадку вышел Борис.

- Здравствуй, Варя, - сказал он.

Я подняла на него глаза. Судя по тужурке, на которой погоны с четырьмя звездами, Борис собирался на службу.

- Извини, мне некогда. - Я поспешно сбежала с лестницы.

- Да мне тоже, - негромко с лестничной площадки сказал Борис; ключ у него, что ли, застрял в замке? - На лодке объявили двухчасовую готовность.

Я остановилась от его голоса, была в нем какая-то обреченность.

- Когда вернешься, Боря? - спросила я.

- Пока не знаю. Было бы куда возвращаться.

Он наконец-то справился с дверью и, взяв сумку, стоявшую у ног, размеренно начал спускаться. Мы вышли из подъезда, яркое утреннее солнце слепило глаза.

Прищурившись, как от слез, Борис сказал мне:

- Прощай, Варька, - и чмокнул меня в щеку.

Он заметил мой взгляд на его окно, темное, завешанное шторой.

- Людмилу ночью вызвали к экстренному больному.

Никогда прежде Борис не называл жену столь официально.

- Ты зайдешь к ней? - спросила я.

- Нет. - Подумав, добавил: - Передай Люсе...

От его глаз, смотрящих на пустое окно, пустое без Люськи, у меня защемило сердце. Что мы все наделали?

- Ладно, не надо ничего передавать, - бросил он и стремительно зашагал прочь от меня, прочь от своего дома и этого зияющего пустотой окна.

- До свидания, Боря, - крикнула я вдогонку Борису, уходившему в сторону пирса.

Хлопнула дверь соседнего подъезда, кто-то обнял меня за плечи.

- Что, птичка-синичка, надолго залетела в наш гарнизон?

Я обернулась - Костя Титов, руки-ноги-голова на месте, значит, вышла амнистия. Надолго ли? Тем более что Титов имеет привычку обнимать всех и каждого. Не потому, что хочется обнять, больше по долгу службы. Как у каждого резидента есть своя легенда, так и у особиста Титова есть свой коронный способ выпытывать секреты.

Сначала, когда старший лейтенант Титов был еще заместителем командира по воспитательной работе, а проще говоря - замполитом, я приняла его за простофилю, который что видит, то и говорит. Чего стоят его нелепые вопросы: "Курит ли Киселева?", "Что пили у Чукиных?" и "Правда ли, что Муза Пегасовна, когда не приезжает к нам в гарнизон, дает в городе частные уроки?" Простодушие Титова шокировало постоянно, но более всего, когда он с улыбкой деревенского дурачка выкладывал всю подноготную своей семьи, что жена Света умеет готовить одни макароны, и те у нее неизменно слипаются, что моется она раз в месяц и так же редко привечает мужа.

Слушаешь его пустые разговоры - и рука непроизвольно тянется к виску, делая вращательное движение. Возможно, я бы так и крутила пальцем у виска, если б однажды, доведенная до белого каления, не спросила напрямую у Титовой:

- Как ты можешь с ним жить?

За Константином тогда только захлопнулась дверь. Всю ночь он просидел на моем объекте, неся какую-то несусветную чушь из жизни родных и близких. Пикантность ситуации заключалась в том, что за тонкой перегородкой несла вахту жена рассказчика. Измученная изощренной пыткой старшего по званию, я вломилась на коммутатор.

- Титова, как ты можешь с ним жить? - задыхаясь, бросила я.

Еще хорошо, что я не захлебнулась в их семейных помоях. Любая женщина, услышав в свой адрес даже треть сказанного, давно бы билась в рыданиях или готовила скалку в качестве оружия мести. Может, с точки зрения юриспруденции это подстрекательство, но ради такого дела я и свою скалку не пожалею. Однако, оплеванная мужем с головы до пят, Титова спокойно пила утренний кофе, хрустя барбарисками.

- Не думай, что Титов глупее тебя, это у него метода такая, косить под идиота, - перекатывая барбариску за щекой, сообщила Света.

Увидев мое недоумение, она добавила:

- Да расслабься ты.

Достала из тумбочки чашку и наполнила ее до краев.

- Выпей-ка, Варюха, кофеек, будешь бодрой весь денек. А Коську меньше слушай, больше мимо ушей пропускай. Это он в особый отдел рвется, вот и упражняется в сборе информации. С умным человеком замыкается, боится не то ляпнуть, а с глупым - мелет все подряд. Кстати, хочешь попробовать мой пирожок?

Она вытащила из тумбочки пакет с пирожками, развернула и выложила на стол передо мной. Аккуратно, как опытный экспонат, я двумя пальцами извлекла пирожок за румяный бок на свет и долго разглядывала его. Со слипшимися макаронами достойный представитель кулинарного искусства не имел ничего общего.

- В одном Коська не лжет: спим мы нерегулярно - да и зачем ему утруждать себя тем, что могут сделать другие, - сочно потягиваясь произнесла Света.

В ее словах не было сожаления, здесь и понимать нечего: на фоне недалекого супруга записной мачо Гужов был более чем равноценной заменой. В остальное, что касалось нюансов мыслительной деятельности Титова, я не очень-то поверила. Женщина виноватая склонна не только оправдывать, но и идеализировать обманутого мужа в глазах окружающих. В устах грешницы муж зачастую выглядит святым, в устах святой - грешником. Нет суровее критика, чем верная супруга.

Но за короткое время старший лейтенант Титов стал капитаном, а затем и оперуполномоченным особого отдела дивизии. От его назначения я страдала не одни сутки: не сболтнула ли чего лишнего той долгой ночью, пытаемая бессонницей? Дабы больше не мучиться невозможностью послать старшего по званию туда, куда Макар телят не гонял, я раз и навсегда решила бороться с Титовым его же оружием: отныне на все его вопросы я отвечала вопросами. Может, тогда и проклюнулось во мне журналистское начало...

- А ты куда, Константин? - спросила я.

Можно было и не спрашивать. В этот неурочный час, когда солдат спит, а служба идет, люди в черных шинелях спешат только по экстренному сбору на подводную лодку. Баул в руках, напряженный взгляд в сторону пирса, Светлана в ночной сорочке, которая высунулась из окна и посылает воздушные поцелуи, все составляющие серьезной разлуки налицо. Как бы ни торопился Титов, как бы поминутно ни глядел на часы, но выйти из игры первым ему профессиональная гордость не позволяла.

- Как ты думаешь, Варюха, какая сегодня будет погода? - скороговоркой вопросил он.

- А что мне про нее думать? - уклонилась я от прямого ответа.

Несмотря на быстрые ноги, готовые сорваться в сторону вертолетной площадки, и чуткие уши, настроенные на шум лопастей, я уважаю словесный пинг-понг в жестком временном режиме, чего никак не скажешь про затейника этой увлекательной игры. Разрываемый на части от необходимости бежать и желания добиться от меня хоть одного внятного ответа, Титов плавится на глазах, даже снял фуражку, стер капли пота со взмокшего лба. А ведь погода, прогнозом которой он так настойчиво интересовался, не располагает к перегреву. Как стреноженный конь, он борется с путами вопросов без ответов. Напоследок, когда поток черных шинелей, растворявшийся вдали, у пирса, иссяк, он задает мне заведомо легкий вопрос, ответ на который я знаю наверняка:

- В какой газете ты сейчас пишешь?

- Константин, какой временной отрезок ты обозначил наречием "сейчас"? выворачиваюсь я.

Титов остановил бег своих ног, которые я грозилась вырвать у него, но так и не вырвала, и уставился на меня.

- Костик, ты опоздаешь, - долетел до нас окрик Титовой.

Голос заботливой супруги лихо пришпорил особита. Схватив в охапку сумку с фуражкой, он делает спринтерский рывок в сторону пирса. На полном ходу, когда Света хлопнула рамой, закрывая окно, он развернулся ко мне лицом и, продолжая бег спиной вперед, крикнул:

- Синицына, ты молодец! Ценю!

Из слов, посланных с расстояния в десять шагов, делаю вывод: не знаю, стану ли я большим российским писателем, а вот к службе в контрразведке готова.

Такое впечатление, что это не гарнизон, а база олимпийского резерва опять бегу, на этот раз в медсанчасть. До посадки в вертолет остались считанные минуты, сознание того, что генерал способен оставить меня за бортом, не дает покоя, но я не могу улететь, не попрощавшись с Люськой. Уже издалека вижу несвойственное тихой лечебнице скопление машин. Стоящий в дверях Бибигон, беспрестанно утирая лысину, напряженно слушает начальника медслужбы. Чтобы не мозолить им глаза, я обегаю здание по тропинке, протоптанной к заднему крыльцу. Здесь, в зарослях пожухлых лопухов, привалившись спиной к деревянным перилам, как васнецовская Аленушка, сидит поникшая Люся.

- Это ужасно, - стонет она, - за одну ночь - двое.

Я сажусь рядом и обнимаю ее за плечи. Медленно, вздыхая через каждое слово, она выговаривается:

- Сначала привезли матроса, молоденький, совсем пацан, через полгода дембель. Дурачок, где-то нашел героин. Варь, ответь мне, ну где в нашей пупырловке можно найти героин? Мы же не в Штатах живем! Скончался от передозировки...дурак... смешной, рыжий... месяц назад с флюсом приходил, бормашины боялся до одури, Магаськин его фамилия. Все, отбоялся.

- Можно я посмотрю на него?

Чукина молча кивает, даже моя нелепая просьба не удивляет ее. Мы заходим в барак медсанчасти. Люся ведет меня по длинному, пропахшему лекарствами коридору, по скрипучему деревянному настилу; вокруг - ни души, лишь приглушенные голоса доносятся из-за парадной двери. Одна палата приоткрыта, в образовавшуюся щель я замечаю лежащего на кровати черного как негр человека, медики в белых халатах с капельницами и шприцами суетятся вокруг него. Какая-то женщина, стоя на коленях у кровати, - я вижу ее со спины, - воет тихо и жутко.

- Шапка-добро, - кричат черные губы.

Даже я, от ужаса застывшая на пороге, слышу его плавающий в забытье голос, мучительный и пугающий.

Люся тянет меня от двери, но "шапка-добро" преследует нас по всему коридору.

- Помрет, наверное, - шепчет Люся, - капитан-лейтенант с лодки, возвращавшейся с полигона. Ожог семьдесят процентов. При смене каких-то там пластин в отсеке произошел взрыв. Представляешь, мужик, живой и здоровый, возвращался с дальнего похода домой. Два месяца земли не видел, о жене, детях скучал, а прямо накануне всплытия - взрыв... и нет мужика. Да ты знаешь его жену, в строевом отделе базы служит, невысокая такая, с каре, в очках.

- О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже на таком удалении от палаты я слышу стон обгоревшего подводника.

- Не знаю, - говорит Люся, - все о какой-то шапке твердит. Ждем санитарный вертолет из госпиталя.

Люся открывает дверь, пропускает меня. Как в ледяную воду, я ныряю в холод прозекторской. Мы приближаемся к столу в центре зала; под простыней угадываются очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит как от минусовой температуры, ноги сводит судорога, я слышу клацанье своих зубов. Люся откидывает простынь с лица, я сразу узнаю золотую голову курившего ночью у ангара. Моя челюсть набирает бешеный темп, я пытаюсь держать ее руками, я обхватываю подбородок ладонями, но противная тряска, неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.

Накинув простынь на лицо покойника, Чукина тянет меня за руку из прозекторской. Как на привязи, я следую за ней по коридору. Хрупкой Люсе стоит больших усилий волочь меня, тормознутую, за собой. Уже на свежем воздухе, при утреннем солнце, когда я упала в траву, осенние запахи и невысохшая роса, разбросанная по желтеющим листьям, освежили мою голову. Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной волной, низко пошел на посадку. Подскочив, Чукина бросилась к бараку, с крыльца махнула мне рукой.

- Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.

Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не сложилось и как сложится - неизвестно. Постояла, задумчивая и прекрасная в своей задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и, минуя все проложенные тропы, по заросшим буеракам зашагала к вертолетной площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?

РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ

Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только в небе есть дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся на самом краешке серых вод Баренцевого моря, я гадала на фактах и домыслах. Зачем Бибигон заставил Люсю написать записку? Уж не спер ли генерал в силу привычки воровать у Бибигона любимую котлету? И что могло стать при такой полярности их дивизий - где море, где небо - яблоком раздора? В связи с чем такая спешка на водах, почему вытащили из благоустроенной норки тыловую крысу - особиста? Неужели Борис, офицер-подводник, за плечами которого не один боевой поход, действительно бегал ябедничать? И что он там, на ходу, спросил про криптограмму, что спросил... При всей изощренности моей фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.

На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он не торопился бежать навстречу, распахнув объятия. Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая всеми ветрами. Под его ровным взглядом, когда любая суета наигранна, я медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его рыжие глаза и буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная уверенность сквозила во всей его невысокой властной фигуре, уверенность в том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.

Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору: над нами - высокое синее небо, вокруг нас - легкая дымка тумана. Почти вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества. Достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного и терпкого от утреннего бритья.

Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что Лелику в моем лице? Наконец-то я внятно разбираю надпись на его груди: "Полковник Алексей Власов".

- Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.

И это первые слова за нашу встречу. И я вижу, как Лелик медлит, как жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.

- Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.

Уже другим тоном, более пригодным для разговора с солдатами или лошадьми, а не с девушкой, которая на твоих глазах спустилась с небес на землю, говорит:

- Скажи свой адрес.

- Зачем?

Лелика не оскорбляет мой вопрос, или он просто не считает нужным реагировать на женские уловки, когда к желаемому результату идешь не напрямую, а только посредством отрицания.

- Приду после полетов, - говорит Лелик.

- А если я буду занята? - Я продолжаю кочевряжиться и без всякой логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.

- Запомни, Вака, - Лелик крепко держит мой локоть, - ты оккупирована мной.

- И что мы будем делать? - спрашиваю я, не пытаясь вырваться. Мне нравится его рука на моей руке.

- Пить кофе, - говорит Лелик и небрежно, как о чем-то несущественном, добавляет: - Потом я тебя изнасилую.

- А если я против? - невозмутимо, словно живу на валерьянке, интересуюсь я.

- Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.

- Лелик, - укоряю его я, - если так говорит командир полка, что требовать от подчиненных?

Вопрос о подчиненных остается открытым, вместо этого Лелик привлекает меня к себе одной рукой и рычит:

- Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.

Оказывается, он страшно спешит, все пилоты полка уже расчехлили истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят непонятно чем. Разве что не убегает. Что за привычка бросать меня на полуслове, когда есть что сказать, когда нет точки в разговоре, сплошные многоточия?

Встреча с Леликом затмила все ужасы гарнизона. Казалось, не нынче, а где-то в другой жизни я видела обгоревшего подводника и мертвого матроса. День прошел в розовом угаре: я слонялась по редакции, курила с Ирочкой Сенькиной на крыльце, выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и пламенем зажигалки строчила статью о генеральском визите в гарнизон подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.

Каждый раз, когда я подносила к губам чашку с обжигающим кофе, я вспоминала о Лелике, о том, что через несколько часов он вот так же прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.

Поздним днем, незаметно переходящим в ранний вечер, в приподнятом настроении я шла по городу. Умиротворение легло на мою душу, было просто хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где, наслаждаясь днями из ушедшего лета, бродит народ. И листья шуршат под ногами. Я иду в плаще нараспашку, и сумочка легко болтается в моей руке. Оказывается, возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.

- Девушка.

Из толпы вынырнул молодой парень и взял меня за локоть. Симпатичный, улыбается. Я приготовилась к самым занятным предложениям, мысленно обвела себя взглядом: прикид подходящий, бокал мартини в ближайшем кафе под аккомпанемент комплиментов и горловой бас Армстронга гармонично впишутся в мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я востребована подрастающим поколением. Что ни говори, женщина прощает ревность, но никогда - ее отсутствие.

- Слушаю вас, молодой человек. - Вслед за юношей я послушно стала пробираться в глубину площади.

Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.

- Девушка, поздравляем вас, вы выиграли самый дорогой приз нашей лотереи: музыкальный центр.

Я оглянулась: по обе стороны и за спиной - оцепление нехилой братвы. Только тут до меня дошло: приняла лохотронщика за кавалера. Грежу наяву, совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не видит, КАК я востребована подрастающим поколением.

Я рассмеялась на всю округу. Душившие меня приступы смеха привели в недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в их рядах. Уже на свободе, вне зоны досягаемости, оборачиваюсь к предмету своих заблуждений:

- Дружок, я кажусь тебе дурой?

По выражению его лица было ясно: однозначно, без вариантов - кажусь. Несмотря на нелестную оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело в том, что природа моя труслива, я боюсь многого: высоты, глубины, темных улиц, начальства. Весь перечень огласить невозможно. Конечно, оправдываю хилость своего характера. И не чем иным, как воображением, свойственным нам творческим натурам. Дескать, заранее, в красках представляю последствия своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще с детского сада помню, что бояться - стыдно, то всячески побуждаю себя на отважные поступки, когда все поджилки трясутся от ужаса. Особенно мне это удается в миру, при скоплении народа. Редкий наблюдатель может усомниться в естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю о присущем мне изъяне - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь соврать - скажи правду".

Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:

- Девушка, можно вас.

Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за руку малышку в шапочке с миккимаусовскими ушами. То ли молодая мать засиделась дома и жаждала приключений, то ли была раззявой по натуре, но проявила неосмотрительность - без тени сомнений, с пылкой готовностью последовала за этим шарлатаном. По причине ли известного недостатка своей натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики из толпы, я прервала их ход.

- Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.

Мамаша уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так смотрел Станиславский и приговаривал: "Не верю, не верю". По-моему, я наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.

- Идите, идите, - сказала я, - там их целое кодло, обдерут вас как липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.

Первой мои слова услышала дочка: уцепившись руками за уши, она отозвалась басом заматеревшей тетки. Подхватив в охапку свое громогласное создание, мамаша рванула прочь. Потом я пожалела, что не составила им компанию, а сейчас моя компания - лохотронщик. Чтобы отправить меня в нокдаун, хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит решил истребить меня, как вредителя лохотронного бизнеса, всерьез и надолго. Его грозящий кулак замелькал перед моим лицом.

- Щас как врежу.

- А я закричу.

Из глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.

Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг. Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за плащ к своему уху, и мои ноги потеряли точку опоры.

- Что ты бормочешь, детка?

- Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.

- Кричать будет, - продублировал дуболом.

Лохотронщики попадали от хохота, надрывая животы, они тыкали в меня пальцами и повторяли как сумасшедшие:

- Кричать будет! Кричать будет!

На редкость благодарная публика, не будь я предметом истязаний. Не знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:

- Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.

И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова, одним грубым жестом разбудил в моем парализованном теле условные и безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем, как и другие конечности, дернулась и с силой опустила сумочку на его бритую макушку. Шум и ярость! Ария бизонов на два голоса! Утробный вой ушибленного дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.

Не снижая скорости, преследуемая топотом, на больших оборотах я залетела в подъезд. На втором пролете догнала мужчину, дернулась, чтобы обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и серых брюках, прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке". Я еще едва успела отпрыгнуть на верхний этаж, потом смотрю - он через двор, в машину и был таков. Ничего себе смена декораций! Зачем он вернулся? За рублем, как его... Константина? Некуда бежать: за дверью и на лестнице сплошные опасности. Единственная уловка - мобильник, я выхватила его из сумки. Звонить! Звонить! Лелику, Роману, Музе Пегасовне? Всем - SOS! Пальцы уже нажимали кнопки.

Вполоборота, с верхней ступеньки, мужчина оглянулся на меня. Едва успев спрятать лицо и мобильник, я склонилась к туфле.

Ноги в пыльных ботинках после мгновенного замедления поднялись к двери, скрежет отворяемого замка, выскочившая на порог собака, потявкивая от восторга, облизала мужчине лицо. Дверь за ним захлопнулась.

Так и не разогнувшись, в позе "бегун на старте", я вся обратилась в слух. Тихо, очень тихо. Ни топота, ни дыхания. Мгновенно выдохшись, я сползла по стене на ступеньку. Черт бы побрал мои фантазии, неужели набег на мою квартиру - только плод воображения? Тогда как объяснить монету? Лечиться, матушка, только лечиться. Резко обессилев, я поплелась на свой этаж. Достав из сумочки ключ, повернула его в замке.

Я с трудом подняла голову. Прежде единое целое, теперь голова страшно гудит и раскалывается. Что-то произошло. И это "что-то" очень страшное. Это произошло, когда я открывала дверь. Кто-то сзади, со спины, зажал мне огромной ладонью рот, чтобы я не могла пикнуть, и грубо втолкнул в квартиру. От ужаса и невозможности дышать я впилась зубами в мясистую ладонь, и тут же - удар сверху, по голове, искры из глаз. Остальное - за кадром.

Оказывается, я распласталась на полу кухни в опасной близости от перевернутого табурета. Прислушиваюсь к себе: болит где-то в области брови, пытаюсь дотронуться рукой и не чувствую своего лба, ладонь будто каменная. Обнаруживаю зажатый в руке мобильник. Судорожно роюсь в развалах памяти. Повезло, но отчасти: номер Лелика сгинул под обломками, а вот менее ценный номер оперативного дежурного - невредим.

- Алле, - кричу я в микрофон, - соедините меня с полковником Власовым.

Линия страшно гудит, и я с трудом разбираю:

- Власов на полетах, в воздухе.

- Передайте, звонила Варя, меня убивают, - говорю я и проникаюсь пиететом к себе. Как глубоко все-таки в нашем сознании уважение к покойнику, пусть даже потенциальному.

В подтверждение того, что реально существую, трогаю голову, прикасаюсь к брови и вздрагиваю от прикосновения - кровь на пальцах. Судя по лежачему положению табурета, мы с ним встречались. На четвереньках ползу в коридор, к зеркалу. Видок еще тот, врагу не пожелаешь: разбитая бровь кровоточит и пухнет на глазах. А если учесть, что и в глазах двоится... Остальное вроде бы на месте и без акцентирующих данное происшествие синяков.

Ничего себе на месте! Я вскрикиваю и забываю обо всех болячках: нет сумочки! А была ли сумочка?! Была - не была? Я начинаю сомневаться в ее наличии, многого из того, что было сегодня, в действительности не было. Если учесть, что она ревела как бизон, хранила ключи и провоцировала своей тяжестью сколиоз моего позвоночника, то сумочка - была. А теперь - нет.

Я обшарила все закутки: под столами, под кроватью, в ванной. Я даже залезла на шкаф - пустой номер. Сумки нет. Угнали вместе с противоугонным устройством. Да, такую ситуацию Кулибин не закладывал в свое изобретение.

В комнату врывается гул сирены, я подскакиваю к окну. По проспекту наперекор светофорам и всем правилам дорожного движения мчится "уазик", следом за "уазиком" как на привязи несется кавалькада из милицейских машин. Гудящие сирены оглашают всю округу.

- Водитель 2144, остановитесь!

Наперерез, по тротуару, через двор, бороздя колесами рыхлую насыпь, на детскую площадку врывается "уазик". На ходу из машины выскакивает Лелик, я шарахаюсь от подоконника и с разбега укладываюсь на пол. Сердце бьется как бешеное. С одной стороны - Лелик бросил самолет. Это серьезно. Ведь я отчетливо понимаю, что у меня одна конкурентка - авиация и ради меня он пренебрег ею. С другой - для его десантирования нужны веские причины, царапина над бровью не из их числа. Найди Лелик меня недостаточно мертвой, он доведет меня до могилы собственными руками. С той стороны лестничной площадки раздался страшный грохот, дрогнула под ударом дверь и, сорвавшись с петель, вместе с Леликом ввалилась в коридор.

Прямо в одежде я лежу на кровати поверх покрывала. Лелик обрабатывает мою растерзанную бровь зеленкой. Судя по его измазанным рукам, не только бровь, но и все мое лицо приобрело изумрудный цвет. Не столько от боли, сколько из желания положить конец санитарной вакханалии, я пищу с каждым его прикосновением - но разве у него вырвешься? Больше пугает не рана, а последствия врачевания. Утром встреча с генералом - и как я ему зеленая? Наконец, отступив на шаг и удовлетворившись результатом обработки, Лелик говорит:

- Ну что, Вака, будешь жить.

Я сползаю с кровати и ковыляю к зеркалу. Не будь потрясений минувшего дня, дрожать бы мне от ужаса: из зеркала таращится архизеленое изображение. В одном Лелик не обманул - такими незрелыми не умирают. Большая удача сирых и убогих, что Власов пошел в авиацию, а не в медицину.

- Спасибо, Лелик, спас. - Я возвращаюсь в постель, больные должны лежать, особенно когда есть кому ухаживать.

- Лелик, ты будешь мне родной матерью? - слабым голосом, в надежде на кофе и сигарету в постель, вопрошаю я.

- Лучше отцом, - говорит он и заваливается рядом.

Ничего себе родитель! Не спросясь, он укладывает мою голову себе на плечо.

- Вака, надо вызвать милицию.

- И что я скажу милиции? Квартира не моя, Костомаров узнает о нехорошей квартирке и попрет меня с жилплощади. Лелик, ты когда-нибудь жил без крыши над головой?

- Нет.

- Тогда молчи. Принеси-ка сигареты, в столе на кухне... и зажигалка там.

Вроде бы мелочь, пустяк, но по безропотной готовности исполнить мое желание, по тому, что обычно морщащийся от сигаретного дыма Лелик не подвергает критике мой грех, а, напротив, садится на край кровати, выбивает сигарету из пачки и, сделав глубокую затяжку, передает мне, понимаю, что он - не посторонний. Что все, произошедшее со мной, произошло и с ним. Я беру его ладонь, подношу к своим губам. Впервые в жизни я целую мужчине руку.

- Поживи у меня, Вака, - говорит Лелик.

- А дальше, когда поживу, что делать со мной будешь? - спрашиваю я.

- Не знаю.

- Узнаешь - позовешь. Иди ко мне. - Я пододвигаюсь, Лелик кладет голову мне на живот, я перебираю его волосы. - Расскажи мне, каким ты был маленьким.

- Я жил с мамой и бабушкой в коммуналке, одна большая комната... укладывали меня спать, к маме приходили подруги, разговаривали. Лежу и слушаю. Я тогда очень хорошо разбирался в женщинах.

- Поэтому до сих пор не женился?

Снизу, задрав подбородок, Лелик смотрит на меня.

- Вака, у меня времени на тебя не хватает, а ты хочешь, чтобы я женился.

Вот это откровение! Ромка не одинок: интимофобия переступила эпидемический барьер, интимофобы пошли косяками, один больной - рядом. Ну ничего, и тебя, дружок, вылечим.

- Лелик, ты любишь пирожные? - тоном сестры милосердия спрашиваю я. Хочешь, я тебе их испеку? - Вспомнив о своих кулинарных разочарованиях, корректирую: - Нет, куплю. Огромный торт, с кремом! А, Лелик!

Что-то настораживает его в моем заманчивом предложении. Не найдя ничего лучшего, он бросает в меня подушку.

- Хитра, Вака, хитра. Колись, отравить меня задумала?

Я брыкаюсь руками и ногами, смех эффективнее подушки душит меня. Я откидываю подушку с лица и встречаюсь с его глазами, и забываю, что только что было смешно до колик. Мы молчим, ни слова - но каков диалог! Его долгий взгляд, и это как дверь: всегда закрытая, она вдруг без малейшего усилия и повода - отворилась.

- Вака, подарки у нас буду делать я. Кстати, где у тебя кассета?

- Ничего себе "кстати"! Давай лучше о подарках, хочу вульгарный перстень, как у Пушкина.

- Обойдешься без перстня, кассета где?

- Лелик, ее угнали вместе с сумочкой, - лопочу я.

Он берет меня за плечи.

- Вака, ты не такая дура...

- А какая я дура? - Не знаю, отчего мне приспичило ломать ваньку.

Конечно, я достану кассету и включу, но не сейчас, мне хочется оттянуть миг, когда Лелик поймет, что среди нас не только он - профессионал и на работе я не крестиком вышиваю, сообразит, в какие серьезные криминальные игры я играю. Может быть, за мою голову дают кучу баксов. Я дотрагиваюсь до ноющего лба: интересно, в связи с травмой ставки не упали?

Нет, все-таки Лелик - солдафон, не то что слов любви, но и того, что предупреждать надо, - не знает. Взял и вытащил из-за пазухи пистолет, сжимает его в руке - огромный, черный, дулом прямо мне в сердце. Не знаю, на каком этапе произошла радикальная потеря памяти: когда меня треснули кулаком по голове или сейчас, под воздействием визуального ряда, но из головы вылетело, что бояться - стыдно. Дрожа как осиновый лист, я соскочила с постельки и словно крот зашуршала паркетом. Своими руками в считанные секунды сдала тайник и чуть ли не в зубах притащила кассету вооруженному Лелику.

Все время пока Лелик прослушивал разговор за унитазами, я давилась сигаретой за сигаретой, чтобы не разрыдаться. Вместо того чтобы утешать меня, Лелик погрузился в тайны генеральского двора: какие проценты накрутили наши герои на задержке выплаты личному составу дивизии денежного содержания, куда девалась списанная техника и другие детективные подробности, которые мне уже обрыдли.

Проклятый пистолет, выбивший меня из колеи привычного поведения, - как водораздел между мною и Леликом. Ежась под дулом, я никак не возьму в толк: зачем Власовпритащил оружие, или мы дошли до такой доверительной точки отношений, когда не до сантиментов, когда все средства хороши?

- Вака, тебе плохо?

От его участливого голоса мне действительно плохо. Боже, на глазах у Лелика, покинув образ героини-подпольщицы, предельно органично вошла в образ трусливой моли. Презираю себя!

- Да, мне плохо! Мне очень плохо! - В момент, совершенно неоправданный с точки зрения драматургии, я выхожу из себя. - И вообще, Лелик... шел бы ты домой...

Где логика, где разум? Смотрит на меня, как на недоумка (или недоумку?) и тут же вкладывает в мои шальные ручки пистолет.

- Вака, это тебе. Я же не могу привязать тебя к себе. Смотри внимательно: патроны вставляются в магазин...

На физическом уровне ощущаю грозную мощь пистолета, и он в моей власти. Обретаю уверенность.

- Кого ты, Лелик, учишь? Прапорщика запаса? Десять лет в строю. ПМК. Патроны девятого калибра принес?

Лелик извлекает из кармана коробочку с патронами.

- Вака, я от тебя шалею. У твоего маятника амплитуда зашкаливает. То ты от одного лишь вида пистолета готова впасть в кому, сидишь и хлюпаешь носом, и тут же выясняется, что Вака - меткий стрелок. Вака, ты хоть сама себя понимаешь?

Не верю своим ушам: Лелик считает меня загадкой, неопознанным объектом, восьмым чудом света - круто! Изящно изогнув спинку, закинув ногу на ногу, тонкой ручкой я поигрываю грозным оружием, по-моему, жест этот заимствован у Никиты.

- Лелик, а ты, видимо, любитель девушек, у которых маятник не отклоняется с нулевой отметки ни при каких погодных условиях? Любишь таких чудесных девушек, которые есть, а на самом деле их нет, они - ноль.

Какая интересная дискуссия разгорелась! Увы, погасла: вместо того чтобы парировать мои слова, Лелик протягивает деньги.

- Снимешь квартиру, здесь тебе нельзя оставаться.

О, я в восторге.

- Ты понял, Лелик, какой опасности подвержена моя жизнь?

- Вполне, - говорит он и совершает немыслимое: достав кассету из диктофона, комкая и ломая, вытягивает магнитную ленту. Сублимируясь в блестящий путаный шар, вещдок прощально шуршит. Моей зажигалкой, в моей же пепельнице, у меня на глазах Лелик устраивает костер из шикарного информационного повода.

Теперь я понимаю, почему Власов - ас летного дела: в силу ответственного отношения к порученному. Каким бы ни было это дело, он выполнит его по максимуму. Пример тому - мой лоб, отмыть невозможно.

Еду к генералу зеленая. Отступив от зеркала, критически оглядываю себя: одета как шлюха - юбка под самое никуда, гиперсексуальное декольте и умопомрачительные каблуки создают иллюзию, что природа в моем случае ограничилась ногами и грудью. Как писал старина Шопенгауэр: "Красота открытое рекомендательное письмо". Не слишком ли буквально в части открытости я толкую Шопенгауэра?

Весь этот маскарад исключительно ради желания понравиться генералу. После удара по голове до меня дошло: противостоять генералу - больно. Следовательно, чтобы не было мучительно больно, нужна анестезия, основной компонент которой - высокое покровительство.

Первая заповедь журналиста: подготовь почву для доверительных отношений. В краткий час интервью респондент должен испытать непреодолимое желание выговориться, излить на корреспондента душу, иногда - с помоями. Женское обаяние плюс сексапильность наиболее органично провоцируют взрыв откровенности. Хорошо нам - принцессам крови! Как только умудряются выкручивать наизнанку интервьюеров мои коллеги-мужчины?

Мир скроен на мужской фасон, респонденты, то есть люди, которым дали слово, в подавляющем большинстве - мужики, в среде себе подобных они безмолвствуют. Поют, воют, ревут только в период гона, при непосредственной близости самки. Интересно, на какой минуте завоет комдив?

Конечно, Сенькина не давала блестящих рекомендаций генералу. Но у меня свое толкование: неужели мужик, ворующий по-крупному, может не интересоваться женщинами? Какой смысл тогда так рисковать? Никогда не поверю, что перманентно одинокий мужчина разборчиво назовет десять пунктов вложения капитала. Ну, пива напьется, ну раз десять на футбол смотается. На своем личном самолете. И все. Масштаба-то нет. Золото, бриллианты, меха и туалеты во все времена - это область женских интересов. На одних колготках разориться можно. У наших же половых антиподов даже крой галстука - вековая константа. Вывод: наличные мужчине без наличия женщины - что корове седло. Если, конечно, он не псих и не использует купюры как бумажку по прямому назначению.

Для тех, кто не понял. Данное устройство мира на мужской манер нахожу чрезвычайно полезным и выгодным для женщин. Голова кружится до дурноты от функций, традиционно возлагаемых на мужчину: надо быть умным, хладнокровным, решительным, уметь забивать гвозди и таскать тяжести, читать электрические схемы и совершать подвиги, состояться в профессии и сделать карьеру, кормить булками с маслом жену и детей. Делание последних тоже на его совести, как и жена, карт-бланш которой на капризы и токсикоз редко ограничивается беременностью.

Теперь о том, зачем мужчины женятся. Не знаю. Думаю, они тоже. Как говорил мой бывший босс: "Если б вы не были женщиной, я бы с вами даже не разговаривал". Оригинал звучит вульгарно, пришлось купировать. Но суть неизменна с сотворения мира: не будь у мужчин желания, столь сильно ориентированного на женщин, ходить нам сирыми и убогими и добывать хлеб свой насущный тяжким трудом. В общем, незначительная подробность, а какая лафа всем бабам мира! Чуток красоты, немного мозгов, завалилась за мужа - и жизнь удалась!

Вприпрыжку, приободренная собственными мыслями, я спускалась с этажа на этаж. Зеленый пятак на лбу закрывала по причине отсутствия других головных уборов натянутая на самые глаза бейсболка Василия. До встречи с генералом осталось два часа, за это время надо успеть скрыть следы побоев. Думаю, Музе Пегасовне под силу подстричь меня. Я выскочила из подъезда, распахнула дверь и сначала не въехала: широкий козырек бейсболки сужал поле зрения до размеров полянки, и там появились ноги в найковских кроссовках. Где я их видела?

Как в замедленном кино, я задрала голову. На той стороне крыльца стоит мой вчерашний лжекавалер, и на шее у него болтается поддерживаемая свеженьким бинтом его же забинтованная рука. И мы стоим и пялимся друг на друга, глаза у него злые-злые. А потом его рука, не та, что забинтована, пускается вплавь и тянется к двери. Я смотрю как завороженная на его руку, на последней секунде во мне что-то щелкает и бьет адреналином в виски. Я едва успеваю захлопнуть дверь, вцепляюсь в нее двумя руками, тяну на себя. Однорукий гад определенно сильнее .

- Пусти, - требует он, - тебя ищет...

Нашел ниф-нифа! Знаю я этих ищеек! Я вкладываю все свои девичьи силы в последний рывок, я вгрызаюсь в дверь... и отпускаю... легко... очень легко. От этой легкости и лохотронщик, и дверь с грохотом отлетают в неведомые мне дали, поскольку я на цыпочках отступаю в темный угол подъезда и затаив дыхание слушаю о себе такое! С душераздирающими стонами знаток ненормативного языка ковыляет мимо меня в подъезд. Даже из моего угла видно, что он еле тащит свою поврежденную конечность. Пока он медленно взбирается по лестнице, я связываю вчерашний грабеж с его рукой и моими зубами: "Я так кусаюсь?"

С высоты третьего этажа узнаю о себе еще одну правду, очень нелестную и потому непечатную, и нащупываю в пакете пистолет. Пристрелить? Чтобы не выражался в муках. И не мучился в выражениях. Тихо выхожу из подъезда и тенью исчезаю за углом. Вот такая погоня.

Ошеломленная неожиданной встречей, придавшей мне ускорение, я аки спринтер добираюсь до дома Музы Пегасовны. В темноте парадной, когда я только вхожу в подъезд, кто-то хватает меня за плечо и тут же затыкает рот пятерней. В свете последних событий такую методу обращения я нахожу банальной, не вызывающей бурной реакции. Вот если бы кто-то взял меня нежно за руку и позвал за собой ласковым голосом! Тогда бы я вздрогнула. А так не просите, кричать не буду. Потом, когда глаза привыкают к темноте, я различаю Романа. Вяло пялюсь на него, он принимает мою лень за шок и крайне эмоционально, сотрясая мои плечи, начинает объяснять, что он, дескать, не может выловить меня второй день. Способ моей ловли Роман избрал самый что ни на есть простецкий - подсылал ко мне своих боксеров, подрабатывающих в свободное от ударов гонга время на лохотронной ниве. Тихо и ненавязчиво они должны были привести меня к Роману. О том, что мое тщедушное тело способно сопротивляться с таким размахом, Роман и не предполагал.

- Тебе бы вышибалой работать, - говорит он, - с пацанами ты лихо разделалась.

Мне лестно это слышать, тем более от профессионала. Как здесь не вспомнить вершину самообороны - перевязанную руку лжекавалера.

- Это тоже на моей совести? - уточняю я.

- Чего захотела! - насмешничает Роман. - К руке ты не имеешь никакого отношения, он просто неудачно упал.

- А сумку-то зачем сперли? - вопрошаю я.

Роман божится, что к сумке его ребята не имеют никакого отношения, как, впрочем, и к ссадине на лбу. Мальчики потеряли меня еще на площади. Ну хоть ему я могу верить? На вопрос, почему нельзя было просто, по-человечески, без всяких выкрутасов и шпионских страстей прийти ко мне домой или позвонить по телефону, Роман говорит:

- Если в твоем доме всплыла эта монета, значит, где-то рядом бродит Бибигон, а он не должен видеть нас вместе. Если Бибигон узнает, что мы связаны, мы никогда не найдем ни талер, ни рубль.

От обилия информации и непонятных слов у меня начинает стучать в висках. Мысленно считаю до трех, уговаривая себя успокоиться и систематизировать услышанный каламбур.

- Рома, давай все по порядку, с расстановкой. Начнем с Бибигона, при чем здесь он?

- Если по порядку, тогда едем к нам. - Озираясь, Ромка приоткрывает дверь подъезда.

Поочередно, с разницей в минуту, сначала Рома, за ним - я, выходим из подъезда. За углом дома нас поджидает "Форд".

Рубль Константина я получаю обратно за кухонным столом. Надежда суетится у плиты. Увлеченная пищеварительным трактом своего мужа, она даже не обращает внимания на то, что я пью кофе, не снимая бейсболку. Легким щелчком Роман посылает монету по столешнице ко мне.

- Фуфел, он же фальшак, он же новодел.

- Это плохо? - спрашиваю я, замороченная нумизматическим сленгом.

- Куда хуже, - говорит Роман, заливая творожную запеканку вишневым вареньем. - Твой рубль - подделка. Качественная, но подделка.

Это не по правилам: грабят и бьют всерьез, а в качестве вещдока всякую гадость подкидывают. Совершенно неравноценный обмен.

Подперев голову руками, Надька с таким обожанием лицезрит Ромку, словно он не детское питание по тарелке гоняет, а атомный реактор разбирает по винтикам. Ох, неспроста. Чует мое сердце, что заговоренные мною пирожные Ромка наверняка не один трескал. Надежде половину скормил. Ну не может женщина нормальная быть такой влюбленной, тем более в собственного мужа!