Музей древностей

Таковы были мысли бедного старика, поседевшего в юридических битвах; и он правильно оценивал положение. Наконец нотариус лег, изнемогая от усталости и пережитых треволнений. Однако, перед тем как заснуть, он перебрал в уме всех членов суда, стараясь проникнуть испытующим взором в тайны их честолюбивых помыслов и выяснить, каким путем можно на них воздействовать, каковы его шансы в этой борьбе. Подведя краткий итог тщательному разбору, которому Шенель подверг совесть этих людей, мы дадим читателю некоторое представление о судебных нравах в провинции.

Все судьи и прокуроры, вынужденные начать свою карьеру и осуществлять свои честолюбивые мечтания в провинциальной глуши, мечтают о Париже, жаждут блистать на этой широкой арене, где бывают громкие политические процессы, где суд тесно связан с животрепещущими общественными интересами. Но в этот юридический рай проникают лишь немногие избранники, а девять десятых претендентов рано или поздно бывают вынуждены навсегда обосноваться в провинции. Поэтому в каждом провинциальном трибунале, в каждом суде существуют две резко очерченные категории чиновников: одна — это отчаявшиеся честолюбцы, которые довольствуются почтением, с каким обитатели провинции обычно относятся к представителям правосудия, или те, кто окончательно погрузился в ее тихую, сонную жизнь; другая категория — это энергичные, а иногда и действительно одаренные молодые люди, честолюбие которых не могут охладить никакие разочарования, а жажда выдвинуться постоянно разжигает его в этих служителях Фемиды и доводит их до какого-то неистовства. В те времена роялизм вдохновлял молодых ревнителей правосудия на борьбу с врагами Бурбонов. Любой помощник прокурора мечтал тогда о грозных речах, жаждал крупных политических процессов, в которых мог бы показать свое усердие, привлечь внимание начальства и выдвинуться. Кто из судейских чиновников не завидовал суду, в чьем округе бывал раскрыт бонапартистский заговор? Кто не жаждал выследить какого-нибудь Карона[32] или Бертона[33] или обнаружить подготовку к вооруженному восстанию? Эти пылкие честолюбцы, чьи надежды поддерживались упорной борьбой партий, ссылались на благо государства и необходимость укрепить во Франции монархический строй; они были необычайно дальновидны, проницательны, предусмотрительны; они неукоснительно исполняли свои полицейские обязанности, шпионили за населением и толкали его на путь покорности, с которого оно не смело сойти. Вера в монархию придавала тогдашней юстиции черты фанатизма; притязая на исправление ошибок старинных парламентов[34], новейшие суды действовали заодно с церковью, — быть может, даже слишком открыто. В эту эпоху юстиция показала себя скорее усердной, чем искусной, она меньше грешила макиавеллизмом, чем откровенностью взглядов, шедших вразрез с общими интересами страны, которую она пыталась оградить от возможных в будущем революций. Но в целом среди судейского сословия было слишком много буржуазных элементов, оно было слишком доступно влиянию мелких страстей, порождаемых либерализмом, и должно было рано или поздно стать конституционным, а в час решительной схватки — перейти на сторону буржуазии... В огромном организме судебной власти, как и власти административной, таилось немало лицемерия или, говоря точнее, духа подражания, который вечно заставляет Францию копировать двор и, с невинным видом, обманывать его.

Два указанных нами типа юристов имелись и в том суде, который должен был решить судьбу молодого д'Эгриньона. Председатель суда дю Ронсере и старик судья по фамилии Блонде принадлежали к категории смирившихся, готовых довольствоваться своей судьбой и навсегда обосновавшихся в провинции. Среди представителей честолюбивой молодежи были следователь Камюзо и Мишю, назначенный благодаря покровительству знатного семейства Сен-Синь заместителем судьи; он рассчитывал при первой возможности перейти в уголовный суд в Париже.

Председатель дю Ронсере был спокоен за свое место, полагаясь на закон о несменяемости судей; считая, что аристократия не относится к нему с тем почтением, которого он достоин, дю Ронсере принял сторону буржуазии, прикрыв свое разочарование маской независимости; он, очевидно, не понимал, что при своих взглядах будет вынужден остаться на всю жизнь лишь председателем окружного суда. Вступив на этот путь, он, следуя логике вещей, волей-неволей связал все свои надежды на карьеру с победой дю Круазье и «левых». Его не любили ни в префектуре, ни в суде. Дю Ронсере должен был ладить с властями и поэтому казался либералам подозрительным. Таким образом, его не считала своим ни одна из партий. Вынужденный снять свою кандидатуру в депутаты в пользу дю Круазье, дю Ронсере потерял всякое влияние и играл только второстепенную роль. Фальшивость его положения повлияла на его характер, он стал озлобленным и желчным. Устав от необходимости держаться двойственной политики, он втайне решил встать во главе либеральной партии и таким образом взять верх над дю Круазье. Поведение председателя суда в деле графа д'Эгриньона было первым шагом на этом пути. Он являлся уже вполне типическим представителем буржуазии, которая оскверняет своими ничтожными страстями великие интересы страны; неустойчивая в политике, она сегодня стоит за существующую власть, а завтра — против; она все компрометирует и ничего не защищает, приходит в отчаяние от совершенного ею зла и порождает новое, не желает признать собственного ничтожества и докучает власти, прикидываясь ее скромной — а на самом деле наглой — служанкой; требует от народа повиновения, в то время как сама не желает повиноваться королевской власти; охваченная завистью к сильным мира сего, она непременно желает свести их до своего уровня, как будто величие совместимо с ничтожеством, а власть может существовать без силы.

Председатель был тощий и долговязый шатен; у него был покатый лоб, реденькие волосы, разноцветные глаза, лицо в прыщах и поджатые губы. Говорил он с хриплым присвистом, так как страдал астмой. Он был женат. Его жена, грузная и весьма нескладная особа, следовала самым нелепым модам и отчаянно рядилась. Она держалась королевой, носила только яркие цвета и, выезжая на бал, неизменно водружала на голову тюрбан — головной убор, столь излюбленный англичанками и имеющий огромный успех у провинциальных дам. Супруги получали четыре-пять тысяч франков годового дохода; вместе с жалованьем председателя их ресурсы составляли тысяч двенадцать в год. Несмотря на скупость, они из тщеславия раз в неделю принимали гостей. Жили они в старинном доме, принадлежавшем г-же дю Ронсере, и, храня верность добрым старым обычаям города, где дю Круазье старался насадить современную роскошь, не переставили у себя с самой свадьбы ни одной вещи. Дом их, выходивший одним фасадом во двор, а другим — в небольшой сад, повернулся к улице боковой стеною, с одним окном в каждом этаже, и был увенчан щипцом крутой крыши в виде треугольника. Все владение окружала высокая ограда, вдоль которой со стороны сада тянулась каштановая аллея, а со стороны двора — службы. Сад был отделен от улицы ветхой, заржавевшей решеткой; во двор вели ворота, стиснутые двумя стенами и прикрытые широким навесом. Такой же навес украшал и парадное крыльцо. Под навесами было душно, темно, затхло. В стене, отделявшей дом от соседнего, было пробито несколько окошек, забранных решетками, как в тюрьме. Цветам, казалось, не хотелось расти на квадратных клумбочках этого садика, который был виден каждому через редкую решетку. В нижнем этаже дома, по одну сторону большой прихожей, была расположена гостиная, с окном на улицу и застекленной дверью в сад. По другую сторону находилась такой же величины столовая. Эти три комнаты вполне отвечали унылому виду дома. На потолках перекрещивались разрисованные балки, а квадраты между ними были украшены скупым, утомительным для глаз орнаментом в виде ромбов с резными деревянными розетками. Стенная роспись крикливых тонов поблекла и потемнела. В гостиной висели красные шелковые, выгоревшие от солнца портьеры и стояла выкрашенная в белый цвет мебель, обитая выцветшим штофом. Камин украшали часы времен Людовика XV и безвкусные жирандоли с восковыми свечами, которые зажигались лишь в высокоторжественные дни, когда супруга председателя совлекала зеленый чехол со старинной люстры, украшенной подвесками из горного хрусталя. Три карточных стола с изъеденным молью зеленым сукном и столик для триктрака были к услугам непритязательных гостей, которых хозяйка угощала сидром, пышками, каштанами, сахарной водой и оршадом собственного приготовления. С некоторых пор она стала раз в две недели подавать гостям чай с довольно скверным пирожным. Каждые три месяца дю Ронсере давали званый обед с тремя переменами, о котором предварительно трубили по всему городу; он подавался на отвратительном сервизе, но приготовлялся с тем мастерством, каким отличаются только провинциальные кухарки. Трапеза, достойная Гаргантюа, продолжалась шесть часов кряду. И тут председатель старался посрамить изысканные обеды дю Круазье той хвастливой расточительностью, на которую иногда способны скряги. Так весь образ жизни дю Ронсере во всех мелочах соответствовал его характеру и ложному положению. Дома ему не нравилось, хотя он сам не понимал — почему, но он не решался даже на малейший расход, чтобы изменить установленный порядок, ибо с особым удовольствием откладывал каждый год семь-восемь тысяч франков; дю Ронсере мечтал как можно лучше обеспечить своего сына Фабиена, не желавшего стать ни судьей, ни адвокатом, ни чиновником и приводившего отца в отчаяние своим бездельем.

Из-за брачных планов у председателя возникло соперничество со старшим судьей Блонде, который уже давно познакомил своего сына Жозефа с семейством Бландюро. У этих богатых торговцев полотном была единственная дочь, и на ней-то председатель мечтал женить своего Фабиена. Так как брак Жозефа Блонде зависел от его назначения исправляющим должность судьи, чего отец надеялся добиться для него, выйдя в отставку, председатель всячески мешал намерениям судьи и тайком обрабатывал родителей девицы. И, не случись истории с молодым д'Эгриньоном, отец и сын Блонде, пожалуй, были бы оставлены в дураках коварным председателем, состояние которого было гораздо больше, чем у его соперника.

Судья Блонде — жертва маневров вероломного председателя — принадлежал к числу тех любопытных фигур, какие бывают погребены в провинциальной глуши, как старинная монета в гробнице; ему было тогда около шестидесяти семи лет; это был хорошо сохранившийся высокий старик, напоминавший каноников доброго старого времени. Его лицо ровного красноватого цвета, изрытое оспой, вследствие чего нос походил на штопор, было довольно характерным; оно оживлялось быстрыми, обычно насмешливыми глазками и саркастическим подергиванием лиловатых губ. До революции он был адвокатом, а затем сделался общественным обвинителем и оказался одним из наиболее снисходительных представителей этой грозной профессии. Добряк Блонде, как его обычно называли, смягчал строгость революционных решений тем, что на все соглашался и ничего не выполнял. Вынужденный заключить в тюрьму нескольких аристократов, он тянул их процесс до 9-го термидора с таким искусством, что заслужил всеобщее уважение. И понятно, что добрейший Блонде должен был сделаться председателем суда; но при реорганизации этих судов он был отстранен Наполеоном, чья антипатия к республиканцам сказывалась в каждой мелочи его правления. Когда император увидел на полях списка против фамилии судьи пометку о том, что Блонде был общественным обвинителем, император осведомился у Камбасереса, не найдется ли в окрýге какого-нибудь отпрыска старинной судейской семьи, чтобы назначить его на это место. Так дю Ронсере, чей отец был советником парламента, стал председателем суда. Невзирая на нежелание императора, главный канцлер, в интересах правосудия, оставил Блонде судьей, ссылаясь на то, что старый адвокат — один из наиболее опытных французских юристов.

Талантливый судья, знаток старого, а позднее — новейшего законодательства, Блонде мог бы пойти далеко; но, подобно многим выдающимся умам, он ни во что не ставил свои юридические познания и почти целиком посвятил себя занятию, весьма далекому от его профессии, отдавая ему все свои помыслы, время и способности. Чудак страстно увлекался садоводством, он состоял в переписке с самыми известными любителями, лелеял честолюбивую мечту создать новые виды, интересовался ботаническими открытиями, — словом, жил в мире цветов.

Как все цветоводы, он пристрастился к одному избранному цветку: его любимицей была герань. Поэтому суд, процессы, вся реальная жизнь отступали на задний план перед той фантастической, полной волнений жизнью, которую старик Блонде вел среди своих невинных красавиц, с каждым днем все сильнее пленявших его. Уход за садом, увлекательные занятия цветоводством приковывали старого судью к его оранжерее. Если бы не эта страсть, он был бы избран во время Империи депутатом и, без сомнения, блистал бы в Законодательном корпусе. Женитьба Блонде тоже была причиной того, что он затерялся в провинциальной глуши. Судья имел глупость в сорок лет жениться на восемнадцатилетней девушке, которая через год родила сына Жозефа. Три года спустя в г-жу Блонде, первую красавицу в городе, влюбился префект департамента; их связь оборвалась только с ее смертью. От префекта, как было известно всему городу, да и самому Блонде, у нее родился второй сын — Эмиль. Г-жа Блонде, которая могла бы пробудить честолюбие в душе мужа и одержать верх над его страстью к цветам, потворствовала увлечению судьи ботаникой и не желала покидать город, так же как и префект уклонялся от перевода в другую префектуру, пока была жива его возлюбленная. Блонде, которому в его возрасте была уже не под силу борьба с молодой женщиной, находил утешение в своей оранжерее и нанял прехорошенькую служанку для ухода за непрерывно сменявшимися красавицами своего сераля. Пока судья высаживал, отсаживал, пересаживал, поливал, прививал, скрещивал и менял окраску своих цветов, г-жа Блонде тратила его деньги на моды и наряды, блистая в залах префектуры; от этой необыкновенной любви, которой в конце концов стал восхищаться весь город, ее отвлекали лишь заботы о воспитании Эмиля, нераздельно слитого в ее представлении все с той же страстью. Эмиль, дитя любви, был столь же красив и умен, как Жозеф — недалек и невзрачен. Старый судья, ослепленный отцовской любовью, был привязан к Жозефу не меньше, чем его жена — к Эмилю. Двенадцать лет Блонде безропотно покорялся судьбе, он закрывал глаза на страсть жены, сохраняя, подобно аристократам XVIII века, вид, полный благородства и достоинства; но, как это бывает у людей спокойного нрава, он затаил глубокую ненависть к младшему сыну. В 1818 году, после смерти жены, он изгнал этого чужака, послав его в Париж изучать право и определив ему содержание в тысячу двести франков в год; никакими мольбами и жалобами у него нельзя было вырвать лишний сантим. Эмиль Блонде пропал бы без поддержки своего настоящего отца.

Дом судьи — один из самых красивых в городе. Он стоит почти напротив префектуры и выходит на главную улицу опрятным двориком с решетчатыми железными воротами меж двух кирпичных колонн. От каждой из этих колонн к смежным домам отходят решетки, поставленные на невысокую, в половину человеческого роста, кирпичную стенку. Двор, шириной в десять и длиной в двадцать туазов, разделен кирпичной дорожкой, ведущей от калитки к дому, на два сплошных цветника. Заботливо обновляемые во все времена года, они радуют глаз ликующими сочетаниями красок. Из-под этой массы цветов поднимаются вьющиеся растения, как бы набрасывая великолепный плащ на стены двух соседних домов. На увитых жимолостью кирпичных колоннах стоят терракотовые вазы с кактусами, прижившимися в новом климате, и прохожие дивятся их уродливым, в колючих наростах, листьям, словно пораженным неведомой ботанической болезнью. Ярко-зеленые жалюзи приятно оживляют незатейливый фасад кирпичного дома, окна которого украшены дугообразными, тоже кирпичными, карнизами. Сквозь застекленную дверь и длинный коридор, в конце которого находится такая же дверь, можно видеть главную аллею сада, занимающего около двух арпанов. Из окон гостиной и столовой, расположенных, как и стеклянные двери коридора, друг против друга, видны сплошные цветочные ковры, застилающие этот уголок. Кирпичный фасад за два столетия принял оттенок ржавчины и бурого мха вперемежку с зеленоватыми тонами, и все это приятно сочетается со свежей листвой деревьев и кустарника. Путешественник, бродящий по городу, не может не залюбоваться этим домом, который так изящно обрамлен цветами, мхом, листьями и утопает в них до самой крыши, украшенной двумя глиняными голубями.

Кроме этого старого дома, где вот уже столетие не производилось никаких изменений, у судьи было около четырех тысяч франков дохода с земель. Из чувства мести, достаточно, впрочем, оправданной, он задумал передать и дом, и земли, и должность сыну Жозефу; всему городу было известно о его замысле. Судья сделал завещание в пользу Жозефа, отказав ему все, чем закон разрешает отцу наделить одного из сыновей в ущерб другим. Более того: г-н Блонде последние пятнадцать лет копил деньги, чтобы оставить туповатому Жозефу сумму, достаточную для выкупа части земли, которой по закону нельзя было лишить Эмиля. Изгнанный из родительского дома, Эмиль Блонде сумел создать себе положение в Париже; правда, скорее в моральном, чем в материальном смысле. Лень и беспечность Эмиля глубоко удручали его настоящего отца, который был отрешен от должности после одной из смен министерств, столь частых в период Реставрации, и умер почти разоренным, тревожась за участь сына, одаренного от природы самыми блестящими способностями. Эмиль нашел для себя опору в дружбе мадемуазель де Труавиль, вышедшей замуж за графа де Монкорне; он знал ее еще до замужества. Мать Эмиля была жива в ту пору, когда из эмиграции вернулись Труавили, с которыми г-жа Блонде находилась в отдаленном родстве. Она воспользовалась этим, чтобы ввести Эмиля к ним в дом. Бедная женщина предчувствовала, какое будущее ждет ее сына, она уже видела его осиротевшим, и от этого мысль о смерти была для нее горька вдвойне; она стремилась найти покровителей, которые поддержали бы ее сына. Ей удалось сблизить Эмиля со старшей из девиц Труавиль, которая не могла, однако, выйти за него замуж, хотя и была увлечена им. Между ними установилась нежная привязанность, напоминавшая отношения Поля и Виржинии[35]. Г-жа Блонде пыталась укрепить взаимное чувство молодых людей; предвидя, что оно может увянуть, как обычно увядают подобные ребяческие увлечения, эти первые опыты любви, она внушала своему сыну, что в семье Труавилей он должен видеть свою будущую опору. Когда г-жа Блонде, уже на пороге смерти, узнала о браке мадемуазель де Труавиль с генералом Монкорне, она обратилась к ней с торжественной просьбой никогда не покидать Эмиля и руководить его первыми шагами в парижском обществе, где г-жа де Монкорне призвана была блистать в силу положения своего мужа. К счастью, оказалось, что Эмиль не нуждается в покровительстве. В двадцать лет он вступил на литературное поприще, где сразу выдвинулся. Не меньшим успехом он пользовался в светском обществе, куда его ввел отец в то время, когда имел еще возможность обеспечить ему приличное содержание. Эта рано пришедшая известность и светский такт Эмиля укрепили, быть может, узы дружбы, соединявшие его с графиней. Возможно, что г-жа де Монкорне (в ее жилах текла, кстати, и русская кровь — ее мать была дочерью княгини Шербеловой) отвернулась бы от друга своего детства, если бы он погряз в бедности и все силы ума тратил на борьбу с преградами, с которыми столкнулся и в свете, и в литературном мире Парижа; но к тому времени, когда в бурной жизни Эмиля наступила трудная полоса, их взаимная привязанность была уже прочной и нерушимой. В описываемую нами пору Блонде, которого молодой д'Эгриньон встретил в Париже на первом же ужине, слыл одним из столпов журналистики. В политическом мире его считали выдающейся величиной, и он вполне оправдывал эту репутацию. Чудак Блонде не имел ни малейшего представления о том, как выросло могущество прессы при конституционном правительстве; никому не приходило в голову говорить с ним о сыне, о котором он и слышать не хотел; и судья ничего не знал ни об этом отверженном сыне, ни о влиянии, которым он пользовался.

Честность была таким же неотъемлемым качеством судьи, как страсть к цветам; для него существовали в жизни лишь право и ботаника. Он принимал тяжущихся, выслушивал их, разговаривал с ними, показывал им свои цветы; он принимал от них в подарок дорогие семена; но, усевшись в судейское кресло, г-н Блонде становился воплощением нелицеприятия. Эти черты его как судьи были известны всем и каждому, и к нему стали являться лишь для вручения документов, проливающих свет на дело; никто не пытался его обмануть. Познания, ученость и пренебрежение к своему таланту делали Блонде столь незаменимым для дю Ронсере, что даже помимо видов на девицу Бландюро председатель не побрезговал бы никакими тайными кознями, чтобы помешать отставке судьи: если бы ученый старик покинул суд, дю Ронсере сам не мог бы обосновать ни одного судебного приговора. Блонде не знал, что его сын Эмиль мог бы в течение одного дня осуществить заветные желания старика отца. Судья вел самую простую жизнь, достойную героев Плутарха. Вечером он изучал дела, утром ухаживал за цветами, днем судил. Хорошенькая служанка, которая уже успела состариться и покрыться морщинами, как яблоко на пасху, смотрела за хозяйством, которое велось по всем правилам суровой бережливости. Мадемуазель Кадо ни на минуту не расставалась с ключами от шкафов и кладовой; она была неутомима: сама ходила на рынок, занималась уборкой, стряпала и ни разу не пропустила обедни. Чтобы дать представление о жизненном укладе этой семьи, достаточно сказать, что отец и сын ели только подпорченные фрукты, так как мадемуазель Кадо имела привычку подавать на десерт самые перезрелые; в доме не знали вкуса свежего хлеба и строго соблюдали установленные церковью посты. Садовник получал паек, вроде солдатского, и находился под неусыпным надзором этой старой султанши, которая пользовалась таким уважением, что обедала вместе с хозяевами. Во время трапезы ей приходилось все время сновать между кухней и столовой.

Родители мадемуазель Бландюро соглашались на брак их наследницы с Жозефом Блонде лишь при условии, что этот захудалый адвокат будет назначен на должность заместителя судьи. Стремясь подготовить сына к судейским обязанностям, отец усердно вколачивал ему в голову необходимые для этого знания. Блонде-сын почти все вечера проводил в доме своей невесты, где после возвращения из Парижа бывал и Фабиен дю Ронсере, что не внушало, однако, ни малейших опасений ни старому, ни молодому Блонде. Законы бережливости, управлявшие этой жизнью, где все было размерено с точностью, достойной «Взвешивателя золота» Герарда Доу, где не разрешалось потратить даже лишнюю крупинку соли, где из всего старались извлечь пользу, — эти законы отступали перед требованиями оранжереи и сада. «Хозяин помешался на своих цветах», — говорила мадемуазель Кадо, не считавшая, однако, помешательством слепую любовь старика к Жозефу; она сама разделяла это чувство, холила Жозефа, штопала ему чулки и предпочла бы, чтобы деньги, расходуемые на сад, тратились на него.

Сад Блонде, содержавшийся в отличном состоянии единственным садовником, был пересечен аллеями, которые посыпались речным песком и тщательно расчищались; по обе стороны на длинных куртинах чуть покачивались редчайшие цветы. Казалось, здесь были собраны все ароматы, все краски; здесь можно было видеть несметное множество горшочков, выставленных на солнце, ящериц на стенах, установленные в ряд железные лопаты и кирки, — словом, все невинные принадлежности садоводства и изящные образцы его продукции, всё, что оправдывает эту страсть, милую сердцу многих. В конце оранжереи судья устроил обширный амфитеатр, на уступах которого размещались пять или шесть тысяч горшков герани — великолепная прославленная коллекция, на которую приходили любоваться во время ее цветения жители города, а некоторые даже являлись для этого из соседних департаментов. Императрица Мария-Луиза, проезжая через город, удостоила эту необыкновенную оранжерею своим посещением и пришла в такой восторг от представившегося ей зрелища, что рассказала о нем Наполеону, и тот пожаловал старому судье орден Почетного легиона. Ученый садовод, нигде не бывавший, за исключением семьи Бландюро, понятия не имел о тайных маневрах председателя. Лица, которые могли бы проникнуть в замыслы дю Ронсере, слишком боялись его, чтобы предостеречь безобидных Блонде.

Что касается Мишю, то этот молодой человек, имевший влиятельных покровителей, не особенно интересовался несложными делами провинциального суда; гораздо больше стараний прилагал он, чтобы понравиться светским дамам города, которые принимали его по рекомендации семьи Сен-Синь. Он обладал годовым доходом в двенадцать тысяч франков, был на хорошем счету у всех маменек, и жизнь казалась ему сплошным праздником. Делами суда Мишю занимался больше для очистки совести, как школьники занимаются приготовлением уроков. На совещаниях он охотно соглашался с чужим мнением и неизменно повторял: «Да, господин председатель». Но под этим кажущимся безразличием скрывалось умственное превосходство человека, который изучал право в Париже и уже отличился как помощник судьи. Широта мышления позволяла ему быстро справляться с делами, в которых надолго увязали Блонде и председатель; он нередко помогал им разрешать запутанные вопросы. В щекотливых случаях председатель и его заместитель совещались с исправляющим должность судьи, они поручали ему излагать самые сложные решения и всегда удивлялись быстроте его работы, в которую старику Блонде не приходилось вносить никаких поправок. Пользовавшийся покровительством самых чванных аристократических кругов, молодой и богатый судья жил вне интриг и мелочных провинциальных интересов. Без него не обходился ни один пикник, он шутил с барышнями, ухаживал за маменьками, танцевал на балах и играл по большой. Словом, он отлично справлялся с ролью судьи-аристократа, не роняя, однако, своего звания, о котором умел напомнить умно и кстати. Пленяла в нем и простота, с какой он принял и усвоил провинциальные нравы, не пускаясь в их критику. Поэтому общество прилагало все усилия, чтобы скрасить его вынужденное пребывание в глуши.

Королевского прокурора, талантливого юриста, подвизавшегося и на политическом поприще, председатель побаивался. Будь прокурор в городе, делу Виктюрньена не был бы дан ход. При своей ловкости и большом практическом опыте прокурор сумел бы замять его. Председатель и дю Круазье решили воспользоваться для осуществления своих злокозненных планов его отъездом на сессию палаты депутатов в Париж, где он слыл одним из наиболее видных ораторов правительственной партии; они довольно ловко рассчитали, что раз дело дойдет до суда и будет предано огласке, его уже не удастся замять никакими средствами. Надо сказать, что ни один прокурор не принял бы в те времена без внимательного рассмотрения, а то и специального доклада генеральному прокурору, жалобы по обвинению в подлоге на старшего сына одного из знатнейших семейств королевства. Прокуратура вместе с административной властью попыталась бы найти тысячу путей к полюбовному соглашению, чтобы не дать хода жалобе, которая могла бы привести неосторожного молодого человека на каторгу. То же самое, пожалуй, было бы сделано и для почтенной либеральной семьи, не слишком открыто враждебной престолу и церкви. При таком положении вещей дю Круазье нелегко было добиться принятия жалобы и ареста молодого графа. Вот каким образом председателю суда и дю Круазье удалось все же достичь цели.

Соваже, молодой адвокат роялистского образа мыслей, который получил место первого помощника прокурора только потому, что пресмыкался перед власть имущими, в отсутствие своего начальника вершил дела в прокуратуре. От него зависело дать ход жалобе дю Круазье и распорядиться начать следствие. Соваже, человек незначительный и к тому же без всяких средств, жил исключительно на жалованье. Власти всецело рассчитывали на чиновника, который во всем от них зависел. Председатель суда сумел воспользоваться этим обстоятельством.

В тот день, когда желанный документ очутился в руках дю Круазье, г-жа дю Ронсере, по наущению мужа, долго разговаривала с Соваже; она старательно подчеркивала, как ненадежна карьера сменяемого чиновника прокуратуры: достаточно каприза министра, одного случайного промаха, чтобы погубить все его будущее.

— Если вы добросовестный человек и откажетесь поддержать несправедливое требование властей, — вы пропали. И вот, — сказала супруга председателя помощнику прокурора, — вы можете сейчас умно использовать ваше положение, чтобы выгодно жениться, а это навсегда оградит вас от несчастных случайностей; имея состояние, вам нетрудно будет получить пост несменяемого судьи. Что и говорить, случай — единственный в своем роде. У господина дю Круазье, как вам известно, никогда не будет детей; все состояние его и жены перейдет к их племяннице, мадемуазель Дюваль. Господин Дюваль — владелец металлургического завода, у него самого кругленький капитал, да и отец его — он еще жив — человек со средствами. У обоих Дювалей не меньше миллиона, и они удвоят этот капитал с помощью дю Круазье, который теперь связан с крупными парижскими банками и промышленниками. Родители мадемуазель Дюваль, конечно, выдадут свою дочь согласно желанию ее дядюшки, господина дю Круазье, — во внимание к двойному наследству, которое получит его племянница, — ведь у жены дю Круазье нет родственников, и она тоже, без сомнения, обяжется по свадебному контракту отписать все мадемуазель Дюваль. Вам известна ненависть дю Круазье к д'Эгриньонам, окажите ему услугу, станьте на его сторону, дайте ход его жалобе на молодого д'Эгриньона, который совершил подлог. Начните судебное преследование немедленно, не запрашивая мнения прокурора. А затем — молите бога, чтобы министр сместил вас за беспристрастное выполнение вашего долга, вопреки намерениям властей — и счастье ваше обеспечено. У вас будет очаровательная жена, и вы получите приданое, которое даст вам тридцать тысяч франков годового дохода, — не говоря о надеждах еще на четыре миллиона, которые перейдут к вам лет через десять.

Чтобы уговорить первого помощника прокурора, понадобился еще один вечер. Председатель суда и Соваже решили держать все дело в тайне от старика судьи, от Мишю и младшего товарища прокурора. Уверенный в беспристрастии Блонде, — если ему будут предъявлены убедительные улики, — председатель твердо рассчитывал на большинство, не считая Камюзо. Но все эти расчеты рухнули, так как судебный следователь неожиданно перешел на сторону врага. Председатель добивался, чтобы жалобе был дан ход, прежде чем о ней узнает прокурор. Но не предупредят ли его Камюзо или младший товарищ прокурора?

Знакомство с семейной жизнью судебного следователя Камюзо, вероятно, поможет читателю понять, почему Шенель надеялся привлечь молодого чиновника на сторону д'Эгриньонов и отважился обратиться к нему прямо на улице, пытаясь соблазнить его. Камюзо, сын — от первой жены — известного парижского торговца шелком, обосновавшегося на улице Бурдонне, вступил на судебное поприще по желанию отца, который питал на его счет честолюбивые замыслы. Женившись, он приобрел не только жену, но и протекцию придверника королевского кабинета, протекцию, казалось бы, скромную, но вескую; она уже принесла свои плоды — назначение на пост судьи, а затем судебного следователя. Старик Камюзо при заключении брачного контракта обеспечил сына годовым доходом в шесть тысяч франков, что равнялось приданому его покойной матери за вычетом суммы, на которую он сам притязал в качестве супруга; девица Тирион принесла Камюзо в приданое всего лишь около двадцати тысяч франков, а так как жалованье провинциального судьи не превышает тысячи пятисот франков в год, молодая чета очутилась в стесненном положении, тщательно скрывая его от посторонних глаз. Судебные следователи получают сверх своего оклада тысячу франков на чрезвычайные расходы и особые работы, связанные с их обязанностями. Поэтому должность следователя, сопряженная с утомительными трудами, служит тем не менее предметом зависти и домогательств. Поскольку судебного следователя могут во всякое время сместить, не удивительно, что г-жа Камюзо выбранила своего мужа за то, что он так некстати разоткровенничался в присутствии председателя. Мари-Сесиль-Амели Тирион за три года своего замужества убедилась, что бог благословил ее брак: за это время она дважды, как по расписанию, разрешилась от бремени — мальчиком и девочкой. Но она смиренно молила бога впредь не благословлять ее столь щедро, так как благодаря этой милости господней их стесненная жизнь грозила превратиться в нищету. Капиталов господина Камюзо-отца им предстояло, видимо, ожидать еще долго. К тому же это наследство сулило не более восьми — десяти тысяч франков дохода каждому из детей торговца: у него их было четверо. А к тому времени, когда наконец сбудется то, что сваты обыкновенно именуют надеждами, следователю, чего доброго, придется уже думать об устройстве собственных детей. Поэтому каждому будет понятно положение г-жи Камюзо, весьма решительной и благоразумной маленькой женщины. Она слишком ясно сознавала, какие пагубные последствия может повлечь за собой каждый промах мужа, чтобы не вмешиваться в его судейскую деятельность.

Амели была единственной дочерью старого слуги Людовика XVIII, слуги, который последовал за королем в Италию, Курляндию, Англию и был пожалован должностью придверника при королевском кабинете, так как более высокие посты были ему не по плечу. На домашнюю обстановку Амели как бы падал отблеск королевского двора. Отец описывал ей вельмож, министров и других важных особ, о которых он докладывал королю, которых вводил к нему и которых видел при выходе из королевского кабинета. Не удивительно, что Амели Тирион, выросшая, так сказать, на пороге Тюильри, переняла правила жизни и поведения, господствовавшие при дворе, и усвоила закон безусловного повиновения властям предержащим. Поэтому она мудро рассудила, что, став на сторону д'Эгриньонов, ее муж угодит герцогине Мофриньез и заслужит благоволение двух высокопоставленных семейств, которые поддержат ее отца, когда он, выбрав подходящую минуту, замолвит словечко королю. И тогда Камюзо, при первом же благоприятном случае, будет переведен поближе к Парижу, а затем и в самый Париж. Это повышение, о котором она так мечтала, которого так жаждала, принесло бы оклад в шесть тысяч франков, удобную жизнь в доме ее отца или старика Камюзо и все преимущества, которые сулила супругам близость богатых родителей. Если пословица «с глаз долой, из сердца вон» приложима к большинству женщин, то с еще большим правом ее можно отнести к семейным чувствам или к покровительству министров и королей. Во все времена люди, лично прислуживавшие королю, отлично устраивали свои дела; нельзя не интересоваться тем, кого видишь изо дня в день, будь это всего-навсего лакей.

Госпожа Камюзо, надеясь, что она не заживется в этом городе, сняла маленький домик на улице Синь. Город был не особенно бойкий, и такой промысел, как сдача внаем меблированных квартир, здесь не развился. Между тем семья следователя была недостаточно богата, чтобы жить в гостинице, как Мишю. Поэтому парижанка волей-неволей довольствовалась мебелью местного изделия. Памятуя о весьма умеренных доходах мужа, она сняла этот на редкость неприглядный дом, который, впрочем, был приятен своей незатейливой простотою. Прижавшись к соседнему дому, он выходил фасадом во двор; на улицу с каждого этажа глядело одинокое окно. Двор был огорожен с двух сторон каменными стенами, окаймленными кустами роз и крушины, а в глубине его, против дома, находился навес, опиравшийся на две кирпичные арки. В этот мрачный дом, еще более омраченный тенью высокого орешника, стоявшего посреди двора, можно было проникнуть через маленькую калитку. В первом этаже, куда вело крыльцо с перилами и решеткой искусного литья, но сильно заржавевшей, устроена была столовая с окнами на улицу, а с другой стороны — кухня. В конце коридора находилась деревянная лестница во второй этаж, тоже состоявший из двух комнат — кабинета следователя и спальни. Одна из комнат мансарды предназначалась для кухарки, а вторая для горничной, вместе с которой помещались и дети. Потолки во всей квартире были пересечены побеленными известкой балками, промежутки между которыми были оштукатурены. Две верхние комнаты и столовая в первом этаже были украшены замысловатыми панелями, говорившими о неистощимом терпении столяров XVIII столетия. Эти деревянные панели, выкрашенные в грязно-серый цвет, выглядели весьма уныло. Кабинет следователя был обставлен так же, как и все кабинеты провинциальных адвокатов: большой письменный стол, кресло красного дерева, книжный шкаф с необходимыми для каждого изучающего право книгами, скудная мебель, привезенная из Парижа. В комнате г-жи Камюзо обстановка была местного происхождения: белые с голубым ткани, ковер и та причудливая мебель, которая может сойти за модную; но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что все это — фасоны, отвергнутые Парижем. Что касается комнаты в нижнем этаже, это была обычная провинциальная столовая: голая, холодная, с отсыревшими и выцветшими обоями. И в этой неприглядной комнате, с видом на орешник, на ограду, обрамленную мрачной листвой, на пустынную улицу, живая, веселая женщина, привыкшая к развлечениям и шуму Парижа, проводила весь день одна или в обществе скучных и глупых гостей; она даже предпочитала одиночество их пустой болтовне; ведь стоило ей позволить себе проблеск остроумия, и начинались бесконечные кривотолки, только ухудшавшие ее положение. Детьми она занималась не столько из любви к ним, сколько для того, чтобы хоть чем-нибудь скрасить свою почти отшельническую жизнь. Ум ее питался лишь одним: интригами, которые завязывались вокруг нее, происками обывателей, их честолюбивыми устремлениями, всегда узкими и ограниченными. Поэтому она легко проникала в тайны, о которых даже и не подозревал ее муж. Сидя у окна в своей комнате и уронив на колени вышивание, Амели видела перед собой не навес, под которым лежали дрова, не горничную, занимавшуюся стиркой, — а Париж, где все радует глаз, все полно жизни; она мечтала о столичных празднествах, она оплакивала свою жизнь в холодной провинциальной тюрьме. Она сокрушалась о том, что живет в тихом городке, где нет и не будет ни заговоров, ни громких дел. И ей чудилось, что она долго еще будет прозябать в этом углу, в тени орешника.

Госпожа Камюзо была маленькая белокурая женщина, полная и свежая, с чересчур выпуклым лбом, тонкими губами и выступающим вперед подбородком — черты, еще как-то скрашиваемые молодостью, но рано придающие женщине старообразный вид. Ее глаза, живые, умные, но слишком ясно выражавшие простодушную жажду успеха и зависть к чужой удаче, порожденную приниженным положением, двумя огоньками освещали это заурядное лицо, как бы облагораживая его силою чувства, которое исчезнет впоследствии, когда придет успех. Амели прибегала ко всевозможным ухищрениям, чтобы получше одеться, изобретала отделки, вышивки; она обдумывала свои наряды вместе с горничной, вывезенной из Парижа, и поддерживала этим в провинции свою репутацию парижанки. В городе побаивались язвительности Амели и не любили ее. Наблюдательная и хитрая, как большинство праздных женщин, которым нечем заполнить свой день, она проникла в конце концов в сокровенные замыслы председателя; поэтому она посоветовала Камюзо объявить ему войну. Дело молодого графа могло послужить следователю превосходным поводом для открытия военных действий. Прежде чем отправиться на вечер к г-ну дю Круазье, она без труда доказала мужу, что в этом деле старший помощник прокурора действует наперекор намерениям начальства. Задача Камюзо — воспользоваться этим процессом как ступенью для успеха, оказав услугу семье д'Эгриньонов, гораздо более влиятельной, чем сторонники дю Круазье.

— Девицу Дюваль никогда не выдадут за Соваже, это только приманка. Наши Макиавелли[36] с улицы Валь-Нобль, ради которых он готов пожертвовать своим положением, обведут его вокруг пальца. Ты увидишь, Камюзо, что этот несчастный для д'Эгриньонов процесс, эта коварная затея председателя, который действует в интересах дю Круазье, окажется тебе на руку, — сказала Амели мужу, вернувшись домой.

Хитрая парижанка поняла, что председатель тайно ведет осаду Бландюро, ей было ясно, почему он силится разрушить планы старика Блонде, но она не видела для себя выгоды в том, чтобы предупредить судью или его сына об угрожавшей им опасности; она развлекалась завязавшейся комедией, не подозревая всего значения раскрытой ею тайны: предложения, сделанного родителями мадемуазель Бландюро от имени Фабиена дю Ронсере через посредство преемника Шенеля. В случае если бы председатель попытался вредить ее мужу, г-жа Камюзо могла бы, в свою очередь, пригрозить дю Ронсере, что она предупредит садовода о замышляемом похищении цветка, который Блонде надеялся пересадить в свою оранжерею.

Шенель не сумел отгадать, подобно г-же Камюзо, какими средствами дю Круазье и председатель суда перетянули на свою сторону старшего помощника прокурора, но, стремясь разобраться в различных людях и интересах, сосредоточенных вокруг геральдических лилий королевского суда, он решил, что может рассчитывать на прокурора, Камюзо и Мишю. А раз двое судей на стороне д'Эгриньонов — этого достаточно, чтобы приостановить процесс. Наконец, натариус был хорошо осведомлен о заветных мечтах старика Блонде и не без оснований рассчитывал, что даже этот беспристрастный человек пойдет на сделку с совестью ради цели всей своей жизни — назначения сына на пост заместителя судьи. И Шенель заснул, полный надежд: он решил, что пойдет к Блонде и поможет ему осуществить его давнюю мечту, открыв старику глаза на вероломство председателя дю Ронсере. Приобретя этим поддержку судьи, Шенель рассчитывал вступить в переговоры со следователем, которого надеялся убедить если не в полной невиновности Виктюрньена, то хотя бы в том, что он совершил лишь неосторожность, и свести все дело к опрометчивому поступку ветреного юноши. Сон Шенеля не был ни спокоен, ни долог, ибо на рассвете домоправительница разбудила его, доложив о прибытии самого обворожительного персонажа этой повести, принявшего вид самого обаятельного юноши в мире, — герцогини де Мофриньез, которая приехала в карете, одна, переодетая мужчиной.

— Я здесь, чтобы спасти его или погибнуть вместе с ним, — сказала она нотариусу, которому казалось, что он все еще спит и видит сон. — У меня с собой сто тысяч франков, — их дал мне король из своих личных средств, чтобы купить подтверждение невиновности Виктюрньена, если его враг продажен. На случай неудачи я привезла яд, который избавит графа от всего, даже от обвинения. Но неудачи не будет. Следом за мной едет королевский прокурор, которого я известила о том, что здесь происходит; он не мог явиться вместе со мной, так как дожидается указаний от министра юстиции.

Шенель ответил герцогине не менее драматической сценой: завернувшись в халат, он упал к ее ногам и поцеловал их, прося извинить его за то, что он от радости забылся.

— Мы спасены, — воскликнул старик, отдавая одновременно распоряжение Бригитте приготовить для герцогини все необходимое после ночи, проведенной в почтовой карете.

Взывая к мужеству прекрасной Дианы, он просил ее отправиться с ним к судебному следователю не мешкая, пока еще не совсем рассвело, ввиду необходимости держать это посещение в тайне, чтобы никто не мог даже подозревать о прибытии герцогини де Мофриньез.

— Разве мой паспорт не в порядке? — спросила герцогиня, показав Шенелю документ на имя виконта Феликса де Ванденеса, докладчика в государственном совете и личного секретаря короля. — И разве я так уж плохо играю роль мужчины? — продолжала она, поправляя локоны своего модного парика и играя хлыстом.

— Ах, госпожа герцогиня, вы — ангел! — воскликнул Шенель со слезами на глазах. (Ей суждено было всегда оставаться ангелом, даже в мужском костюме.) — Застегните ваш сюртук, закутайтесь получше в плащ, обопритесь на мою руку, и побежим к Камюзо, пока на улицах никого нет.

— Я, значит, увижу человека по имени Камюзо?

— Да, и к тому же обладателя носа, достойного этого имени[37].

Старик нотариус, несмотря на глубокое душевное смятение, считал необходимым подчиняться капризам герцогини, — смеяться, когда она смеялась, плакать, когда она плакала; но его поражало легкомыслие этой женщины, которая, даже занимаясь важным делом, находила в нем повод для шуток. Но чего бы не сделал он ради спасения Виктюрньена? Пока Шенель одевался, г-жа де Мофриньез пила кофе со сливками, поданный ей Бригиттой; герцогиня нашла, что провинциальные кухарки превосходят парижских поваров, которые пренебрегают тонкостями, столь важными для подлинных знатоков. Благодаря предусмотрительности, к которой Бригитта приучилась на службе у своего хозяина, любителя покушать, она могла подать герцогине превосходный завтрак. Затем Шенель и его очаровательный спутник направились к дому супругов Камюзо.

— А! Существует и госпожа Камюзо? — сказала герцогиня. — Ну, тогда все уладится.

— Тем более, — ответил Шенель, — что госпожа Камюзо явно скучает в нашем провинциальном обществе, она — парижанка.

— В таком случае с ней можно говорить откровенно.

— Вы сами решите, что ей открыть и о чем умолчать, — смиренно сказал Шенель. — Я полагаю, что госпоже Камюзо будет чрезвычайно лестно принять у себя герцогиню де Мофриньез. Чтобы не рисковать, вам придется, вероятно, остаться у нее до наступления темноты, если только вы не сочтете это неудобным.

— А что, она хорошенькая, эта госпожа Камюзо? — спросила герцогиня с фатоватым видом.

— В своем доме она, можно сказать, королева, — ответил нотариус.

— В таком случае она, несомненно, вмешивается в судебные дела, — продолжала герцогиня. — Лишь во Франции, любезный господин Шенель, жены сочетаются браком не только с мужьями, но и с их делами — должностью, торговлей или другими занятиями. В Италии, Испании, Англии жены считают для себя зазорным заниматься делами и всецело предоставляют это мужьям. Они знать не желают о делах и так же упорно отстаивают свое право на это неведение, как наши французские мещаночки — право на полную осведомленность, особенно если дело касается общности имущества супругов, — так, кажется, это называется на вашем юридическом языке? Француженки — народ ревнивый, и в вопросах семейной политики они хотят знать все. Вот почему во Франции, при любых жизненных осложнениях, чувствуется, что за спиной мужчины стоит женщина — она руководит мужем, дает ему советы и указания. Мужчины от этого обычно только выигрывают. А в Англии, если женатый человек за долги попадет на сутки в тюрьму, то по его возвращении домой жена, чего доброго, устроит ему сцену ревности.

— Ну вот мы и пришли — и никого не встретили, — сказал Шенель. — Герцогиня, в этом доме вы будете царь и бог: ведь отец госпожи Камюзо — придверник при кабинете короля, по имени Тирион.

— А король и не вспомнил об этом! Он ни о чем не думает! — воскликнула герцогиня. — Ведь Тирион-то и докладывал о нас — принце де Кадиньяне, господине де Ванденесе и обо мне! Да, здесь — мы хозяева. Обсудите все хорошенько с мужем, а я тем временем поговорю с супругой.

Горничная, занятая умыванием и одеванием двоих детей, ввела посетителей в холодную и тесную столовую.

— Отнесите эту карточку вашей хозяйке, — сказала герцогиня на ухо горничной, — но вручите лично ей. Если вы будете скромны, моя милая, вас поблагодарят.

Горничная, услышав женский голос и глядя на прелестное лицо юноши, стояла как громом пораженная.

— Разбудите господина Камюзо, — сказал ей Шенель, — и скажите, что я его жду. У меня к нему важное дело.

Горничная поднялась наверх. Через несколько мгновений г-жа Камюзо в утреннем платье опрометью сбежала с лестницы и повела к себе красивого незнакомца, предварительно втолкнув в кабинет полуодетого Камюзо вместе с предметами его туалета и приказав ему одеться и ждать ее. Весь этот переполох произвела визитная карточка, на которой было написано: «Герцогиня де Мофриньез». Дочь придверника при кабинете короля поняла все.

— Ну и дела, господин Шенель, можно подумать, что в наш дом молния ударила, — вполголоса сказала горничная. — Барин одевается в своем кабинете, вы можете пройти к нему.

— Никому ни слова! — ответил нотариус.

Шенель, чувствуя поддержку знатной дамы, заручившейся устным согласием короля на любые меры, необходимые для спасения графа д'Эгриньона, принял властный вид; на Камюзо это подействовало гораздо сильнее, чем смирение, которое выказал бы нотариус, будь он одинок и беспомощен.

— Сударь, — начал Шенель, — вас, может быть, удивили вчера мои слова, но я говорил серьезно. Семья д'Эгриньонов рассчитывает, что вы сумеете правильно повести следствие по делу, из которого она должна выйти с незапятнанным именем.

— Сударь, — ответил следователь, — я не стану говорить о том, как оскорбительны ваши слова для меня лично, а в моем лице и для правосудия. Ваше положение в доме д'Эгриньонов служит вам некоторым оправданием. Но...

— Простите, что я перебиваю вас, — сказал Шенель. — Я высказал вам то, что думает, но не может высказать вслух ваше начальство; люди с головой должны это понять, а ведь вы — человек с головой. Допустим даже, что юноша поступил опрометчиво. Но неужели вы думаете, что королю, двору и министерству будет приятно, если в суде присяжных будут позорить такое имя, как д'Эгриньон? Разве падение знатных исторических домов — в интересах королевской власти, да и вообще в интересах страны? Возьмите равенство, этот лозунг современной оппозиции. Разве существование высшей аристократии, освященной временем, не является одной из его гарантий? А ведь в этом деле даже и опрометчивости не было; мы попросту — ни в чем не повинные люди, попавшие в расставленную нам ловушку.

— Любопытно было бы знать — как? — сказал следователь.

— Сударь, — продолжал Шенель, — в продолжение двух лет господин дю Круазье безотказно разрешал графу д'Эгриньону выписывать на него переводные векселя на крупные суммы. Мы представим вам векселя на сумму свыше ста тысяч экю, уже оплаченные графом, причем деньги вносил я — заметьте хорошенько — иногда до, иногда по истечении срока платежа. Граф д'Эгриньон может представить расписку, выданную ему еще до того числа, которым помечен чек, рассматриваемый как подложный. Разве вам не ясно теперь, что жалоба дю Круазье — плод ненависти и партийных раздоров? И не есть ли это обвинение — подлый навет опаснейших врагов престола и церкви на наследника старинного дворянского рода? Во всем этом деле не больше подлога, чем в моей нотариальной конторе. Вызовите к себе госпожу дю Круазье, которой еще неизвестно о подаче жалобы, и она подтвердит вам, что я внес ей деньги и что она оставила их у себя для передачи отсутствовавшему тогда мужу, который их почему-то у нее не требует. А допросите дю Круазье — и он вам, наверное, скажет, что ему неизвестно о внесении мною денег госпоже дю Круазье.

— Сударь, — отозвался следователь, — подобные утверждения вы можете делать в гостиной маркиза д'Эгриньона или высказывать их людям, ничего не смыслящим в делах, — они вам, возможно, поверят. Но судебный следователь, если только он не безнадежный тупица, никогда и мысли не допустит, чтобы столь покорная жена, как госпожа дю Круазье, хранила у себя сто тысяч экю, ни слова не сказав о них мужу, или что старик нотариус не известил дю Круазье по его приезде об уплате денег.

— Старик нотариус уехал в Париж, сударь, чтобы положить конец рассеянной жизни графа.

— Я еще не допрашивал графа д'Эгриньона, — сказал следователь, — его показания прольют свет на это дело.

— Он в одиночном заключении? — спросил нотариус.

— Да, — ответил следователь.

— Сударь, — воскликнул Шенель, поняв, какая опасность грозит графу, — вы, как следователь, можете быть за или против нас; перед вами выбор — либо установить, исходя из показаний госпожи дю Круазье, что деньги были внесены до предъявления чека, либо допросить обвиненного в подлоге несчастного юношу, который в смятении может все перепутать и погубить себя. Решите сами, что правдоподобнее: забывчивость женщины, ничего не смыслящей в делах, или подлог, совершенный одним из д'Эгриньонов.

— Не в том дело, — возразил следователь, — нам надо установить, превратил ли граф д'Эгриньон в чек последнюю страницу письма, адресованного ему господином дю Круазье.

— Он имел на то полное право, — воскликнула г-жа Камюзо, стремительно входя в комнату в сопровождении прекрасного незнакомца. — Ведь господин Шенель уже внес деньги... — Она наклонилась к мужу и зашептала ему на ухо: — Ты будешь заместителем судьи в Париже при первой же вакансии. В этом деле заинтересован сам король, у меня есть полная уверенность, тебя не забудут. Этот молодой человек — герцогиня де Мофриньез, только не проболтайся, что ты ее видел; выгораживай смелее молодого графа.

— Господа, — сказал Камюзо, — если даже я, как следователь, дам заключение в пользу д'Эгриньона, могу ли я отвечать за приговор суда? Господину Шенелю и тебе, моя милая, ведь известны намерения председателя суда.

— Та-та-та, — ответила г-жа Камюзо, — повидайся сегодня же утром с господином Мишю, расскажи ему об аресте молодого графа, и вас уже будет двое против двоих, ручаюсь тебе. Ведь Мишю — парижанин, и ты знаешь, как он предан аристократии. Рыбак рыбака видит издалека.

В это время у дверей раздался голос мадемуазель Кадо, доставившей следователю срочное письмо. Камюзо вышел и тотчас же вернулся, читая вслух следующие строки:

— Конец следствию по делу д'Эгриньона! — воскликнула г-жа Камюзо. — Не говорила ли я тебе, друг мой, что они сыграют с тобой скверную шутку? Председатель уехал, чтобы оклеветать тебя перед генеральным прокурором и председателем королевского суда. Тебя сместят, прежде чем ты успеешь закончить следствие. Теперь тебе ясно?

— Вы сохраните свое место, сударь, — сказала герцогиня. — Надеюсь, что королевский прокурор прибудет вовремя.

— К приезду королевского прокурора, — с азартом воскликнула г-жа Камюзо, — все должно быть закончено. Да, да, мой милый, — сказала она, глядя на остолбеневшего мужа. — А этот старый лицемер, председатель суда, задумал нас перехитрить, это ему припомнится! Ты собираешься поднести нам сюрприз, а твоя покорная слуга Сесиль-Амели Тирион приготовит тебе целых два! Бедный чудак Блонде! Ему повезло, что председатель уехал добиваться нашего смещения. Теперь-то он женит своего увальня на мадемуазель Бландюро. Да, придется как следует встряхнуть старика. Ты, Камюзо, отправляйся к Мишю, а мы с герцогиней тем временем побываем у Блонде. Не удивляйся, если сегодня по городу пройдет слух, что я прогуливалась утром с любовником.

Госпожа Камюзо взяла под руку герцогиню и повела ее к дому старика судьи самыми глухими закоулками, во избежание нежелательных встреч. А Шенель отправился в тюрьму, куда его тайком провел Камюзо, чтобы переговорить с молодым графом. Кухарки, лакеи и встающие рано обыватели, видевшие г-жу Камюзо с герцогиней в каком-нибудь отдаленном уголке города, приняли молодого человека за ее любовника, приехавшего из Парижа. Как и предвидела Сесиль-Амели, вечером слушок о ее неприличном поведении уже передавался из уст в уста, со злоречивыми прибавлениями. Г-жа Камюзо и ее мнимый любовник застали старика Блонде в оранжерее; он поздоровался с женой своего коллеги, а на прелестного юношу бросил тревожный и испытующий взгляд.

— Разрешите представить вам двоюродного брата моего мужа, — сказала г-жа Камюзо, кивнув в сторону герцогини, — одного из известных парижских садоводов. Он здесь проездом из Бретани и задержался у нас на один только день. Он много наслышан о ваших цветах и кустах, и я взяла на себя смелость привести его к вам в такую рань.

— А! Так вы, сударь, садовод! — сказал Блонде.

Герцогиня молча поклонилась.

— Взгляните, — продолжал судья. — Это мое кофейное дерево. А это — чайное.

— Почему, хотелось бы мне знать, вдруг изволил отбыть господин председатель? — спросила г-жа Камюзо. — Держу пари, что этот отъезд имеет отношение к моему мужу.

— Именно так. Вот, сударь, самый оригинальный кактус в мире, — сказал Блонде, показывая гостю горшок с растением, походившим на изъеденный проказой индийский тростник. — Он привезен из Новой Голландии. Вы что-то очень молоды, сударь, для садовода.

— Оставьте ваши цветы, дорогой господин Блонде, — сказала г-жа Камюзо. — Дело идет о вас самих, о ваших надеждах, о браке вашего сына с мадемуазель Бландюро. Председатель хочет оставить вас в дураках.

— Полноте... — недоверчиво произнес судья.

— Да, — продолжала она. — Если бы вы больше интересовались светом и меньше своими цветами, то знали бы, что и приданое, и надежды, которые вы лелеяли, пестовали, растили, выхаживали, — все это будет вот-вот сорвано рукой хитреца.

— Сударыня!

— Да! Ни у кого в городе не хватит мужества открыть вам глаза и тем самым отважиться на разрыв с председателем. Но я здесь чужая, я скоро переселюсь в Париж, мне поможет этот молодой человек. Так вот говорю вам, что преемник Шенеля официально просил руки девицы Клэр Бландюро от имени молодого дю Ронсере, которому отец и мать дают пятьдесят тысяч экю. Фабиен обещал при этом сделаться адвокатом и добиваться назначения на должность судьи.

Старик уронил горшок с кактусом, который собирался показать герцогине.

— О, мой кактус! О, мой сын! Мадемуазель Бландюро!.. Ну вот... Сломался цветок кактуса!

— Да нет же, все еще можно поправить, — сказала, смеясь, г-жа Камюзо. — Хотите видеть сына через какой-нибудь месяц в судейском кресле? Мы скажем вам, как взяться за дело.

— Пройдите сюда, сударь, посмотрите мою герань. Это сказочное зрелище — она теперь как раз в цвету. Зачем, — спросил Блонде у г-жи Камюзо, — вы говорите со мной обо всех этих делах в присутствии вашего двоюродного брата?

— Все зависит от него, — быстро ответила г-жа Камюзо. — Забудьте и думать о назначении вашего сына, если вы когда-нибудь обмолвитесь об этом молодом человеке.

— О!

— Этот молодой человек — редкостный цветок.

— А!

— Это герцогиня де Мофриньез, посланная королем, чтобы спасти молодого д'Эгриньона, которого вчера арестовали по обвинению в подлоге. Жалоба подана дю Круазье. Герцогиню поддерживает министр юстиции, и все, что она обещает, будет выполнено.

— Кактус уцелел! — сказал судья, подвергавший тщательному осмотру драгоценное растение. — Да, так что вы говорите?..

— Посовещайтесь с Камюзо и Мишю. Постарайтесь побыстрее замять это дело, — и сын ваш будет судьей. Это назначение подоспеет вовремя, оно позволит вам положить конец интригам, которыми дю Ронсере оплел семью Бландюро. И не заместителем судьи будет ваш сын, а кое-чем получше: он еще до конца года станет преемником Камюзо. Сегодня приезжает королевский прокурор, и Соваже придется выйти в отставку ввиду позиции, занятой им в этом деле. Мой муж предъявит вам в суде документы, которые устанавливают невинность графа и доказывают, что вся история с подлогом — ловушка, расставленная дю Круазье.

Старик судья вошел в своего рода олимпийский цирк, на уступах которого расположились шесть тысяч цветочных горшков с геранью. Он поклонился герцогине и сказал:

— Сударь, если то, чего вы добиваетесь, — законно, все будет сделано.

— Сударь, — ответила герцогиня, — передайте завтра ваше прошение об отставке Шенелю, и я даю вам слово, что через неделю ваш сын получит назначение. Но прежде переговорите с королевским прокурором, пусть он подтвердит вам мои слова... Вы, юристы, свои люди, вам легче будет столковаться между собой. Но скажите ему, что герцогиня де Мофриньез дала вам слово. Прошу вас никому не говорить о моем приезде, — добавила она.

Старик поцеловал руку герцогини и, безжалостно срезав самые прекрасные цветы, подал ей букет.

— О нет, что вы! Преподнесите их лучше госпоже Камюзо, — воскликнула герцогиня. — Это выглядело бы противоестественно: цветы в руках молодого человека, идущего под руку с хорошенькой женщиной!

— Прежде чем отправиться в суд, — сказала Блонде г-жа Камюзо, — пойдите к преемнику Шенеля и выпытайте у него правду о предложении, которое он сделал родителям Клэр Бландюро от имени господина и госпожи дю Ронсере.

Старик судья, пораженный двуличием председателя, неподвижно стоял у ограды и глядел вслед двум своим посетительницам, которые почти бегом направились домой, выбирая наименее людные улицы. Здание, которое он целых десять лет с таким трудом возводил для любимого сына, рушилось у него на глазах. Возможно ли это? Он заподозрил какую-то каверзу и поспешил к преемнику Шенеля.

Ровно в половине десятого, перед самым началом заседания, заместитель председателя суда Блонде, следователь Камюзо и старший помощник судьи Мишю уже были в совещательной комнате; тотчас после прихода Камюзо и Мишю, которые явились вместе, старик судья запер дверь.

— Что ж это, господин заместитель председателя, — сказал Мишю, — господин Соваже, оказывается, отдал предписание об аресте графа д'Эгриньона, не поставив в известность прокурора? Он потворствует каверзам какого-то дю Круазье, врага правительства! Да это, что называется, шиворот-навыворот. Председатель, в свою очередь, уезжает и тем самым приостанавливает следствие! А нам ничего и не известно об этом процессе! Уж не собираются ли они связать нам руки?

— Впервые слышу об этом деле, — сказал Блонде, весь кипевший при мысли, что председатель обхаживает Бландюро.

Преемник Шенеля, приверженец дю Ронсере, попался на удочку, которую закинул старик судья, чтобы выведать у него правду, и рассказал все, как было.

— Хорошо еще, что мы уведомляем вас об этом, уважаемый коллега, — сказал Камюзо Блонде, — иначе не видать бы вашему сыну ни судейских лилий, ни мадемуазель Бландюро.

— Мой сын и его женитьба здесь ни при чем, — отозвался судья. — Речь идет о графе д'Эгриньоне: виновен он или нет?

— По-видимому, — сказал Мишю, — деньги были переданы Шенелем госпоже дю Круазье. Из простого нарушения формальностей создали преступление. Если верить жалобе, молодой человек отрезал конец письма с подписью дю Круазье и превратил его в чек на банк Келлеров.

— Неосторожность! — вставил Камюзо.

— Но если дю Круазье получил деньги, почему же он подал жалобу? — спросил Блонде.

— Он еще не знает, что деньги были переданы его супруге, а быть может, просто прикидывается, — сказал Камюзо.

— Месть провинциала, — ввернул Мишю.

— И все-таки это походит на подлог, — возразил старик Блонде, у которого никакая страсть не могла замутить чистоту судейской совести.

— Вы полагаете? — сказал Камюзо. — Но если даже допустить, что граф не имел права предъявлять чек за подписью дю Круазье, здесь не было подделки подписи. Но он счел, что это право у него есть: ведь Шенель уведомил его, что деньги внесены.

— Тогда где же здесь подлог? — спросил Блонде. — Сущность подлога, по гражданскому законодательству, — это нанесение материального ущерба другому лицу.

— Если даже придерживаться толкования дю Круазье, — продолжал Камюзо, — то ясно, что граф просто воспользовался чужой подписью с целью получить деньги у банкира вопреки распоряжению дю Круазье не предоставлять ему дальнейшего кредита.

— Ну, это уж, господа, по-моему, сущие пустяки, мелкая придирка, — произнес Блонде. — Ведь деньги были внесены. Графу д'Эгриньону, пожалуй, следовало бы дождаться чека, но поскольку ему срочно понадобились деньги, он их... Полноте! Месть, расходившиеся страсти — вот что такое ваша жалоба. По мысли законодателя, подлог возникает там, где существует намерение присвоить себе чужие деньги, воспользоваться какой-либо выгодой, не имея на то права. Здесь мы подлога признать не можем: ни в римском, ни в современном законодательстве мы не найдем для этого никаких оснований — в рамках гражданского права, разумеется, так как в этом деле нет ни подделки официального документа, ни подделки подписи должностного лица. Частное право связывает подлог с намерением совершить кражу, а какая же здесь кража? Но в какие времена мы живем, господа! Председатель суда покидает город, чтобы затянуть следствие, которое должно было бы уже закончиться! Я только сегодня раскусил этого господина — нашего почтенного председателя, но отплачу ему за свою ошибку, и даже с процентами за просрочку. Пусть отныне сам пишет свои решения. Вы должны, господин Камюзо, действовать со всей возможной быстротой.

— Да. Я считаю, — сказал Мишю, — что недостаточно выпустить графа на поруки, надо немедленно снять с него обвинение. Все зависит от допроса дю Круазье и его жены. Вы можете их вызвать в суд во время заседания, господин Камюзо, допросить до четырех часов, составить доклад сегодня вечером, а завтра, еще до заседания, мы все обсудим.

— Во время прений сторон мы решим, как нам действовать дальше, — сказал Блонде следователю.

Трое судей облачились в свои мантии, и заседание началось.

В полдень епископ вместе с мадемуазель Армандой прибыл в отель д'Эгриньон, где уже находились Шенель и г-н Кутюрье. После краткого совещания между прелатом и духовником г-жи дю Круазье последний поспешил к своей духовной дочери.

В одиннадцать часов утра дю Круазье получил повестку: ему предлагалось явиться между часом и двумя в кабинет судебного следователя. Он пришел в суд, охваченный вполне понятной тревогой. Председатель, который не мог предвидеть ни приезда герцогини де Мофриньез, ни близкого возвращения королевского прокурора, ни внезапного сговора трех судей, не позаботился наметить для Круазье план действий на случай, если начнется следствие. Оба не ожидали такого быстрого развития событий. Круазье поспешил явиться в суд, чтобы узнать, как настроен Камюзо. Ему пришлось давать показания. Следователь задал ему шесть вопросов: «Является ли подлинной его подпись на документе, который оспаривается им как подложный? — Состоял ли он, дю Круазье, до этого случая в каких-либо деловых отношениях с графом д'Эгриньоном? — Не получал ли граф д'Эгриньон какие-либо суммы по переводным векселям на дю Круазье, с последующим извещением или без извещения? — Не написал ли он, дю Круазье, письма графу с разрешением в любое время рассчитывать на его кредит? — Не погашал ли Шенель уже несколько раз долги графа д'Эгриньона? — Не отлучался ли он, дю Круазье, из города в таких-то числах?»

На все эти вопросы дю Круазье ответил утвердительно. Несмотря на его многословные объяснения, следователь неизменно приводил банкира к необходимости простого выбора между «да» и «нет». Когда вопросы и ответы были занесены в протокол, следователь ошеломил дю Круазье следующим заключительным вопросом: «Было ли ему, дю Круазье, известно, что сумма, обозначенная в чеке, который он объявляет подложным, внесена ему, дю Круазье, еще за пять дней до числа, выставленного на чеке, — согласно показанию Шенеля и уведомлению, посланному вышеупомянутым Шенелем графу д'Эгриньону?»

Этот вопрос испугал дю Круазье. Он спросил, что означает подобный вопрос. Уж не он ли — обвиняемый, а граф д'Эгриньон — истец? Он заметил, что если бы деньги были у него, он не подал бы жалобу на графа.

— Суд доискивается истины, — сказал следователь, отпуская его. Предварительно он внес в протокол последнее замечание дю Круазье.

— Но, сударь, деньги...

— Деньги у вас, — сказал следователь.

Явился в суд и Шенель, вызванный на тот же час. Правдивость его объяснений была подтверждена показаниями г-жи дю Круазье. Следователь уже допросил графа д'Эгриньона; тот, по указанию Шенеля, предъявил ему первое письмо дю Круазье, в котором банкир предоставлял графу право выписывать переводные векселя на его имя, не обижая его предварительным внесением денег. Затем он показал следователю письмо Шенеля, в котором нотариус уведомлял графа о внесении им г-ну дю Круазье ста тысяч экю. Учтя все эти обстоятельства, суд признал молодого графа невиновным. Круазье вернулся домой бледный от гнева, с таким трудом сдерживая ярость, что на губах у него даже выступила пена. Он застал жену в гостиной, у камина; она вышивала ему туфли. Взглянув на него, она задрожала, но решила покориться неизбежному.

— Сударыня, — крикнул дю Круазье, запинаясь от гнева, — что вы такое показали у следователя? Вы меня опозорили, предали, погубили!

— Я вас спасла, сударь, — ответила г-жа дю Круазье. — Если вы когда-либо породнитесь с д'Эгриньонами, если ваша племянница выйдет замуж за молодого графа, то за эту высокую честь благодарите меня и мое сегодняшнее поведение.

— Чудеса! Валаамова ослица заговорила, — воскликнул дю Круазье, — теперь я уж ничему не удивлюсь. А где сто тысяч экю, которые, по словам Камюзо, находятся у меня?

— Вот они, — ответила ему жена, вытаскивая пачку банковых билетов из-под подушки кресла. — Я не совершила смертного греха, заявив, что господин Шенель вручил их мне.

— В мое отсутствие?

— Вас тут не было.

— Вы мне клянетесь в этом своим вечным спасением?

— Клянусь, — сказала она спокойно.

— Почему вы мне ничего не сказали? — спросил он.

— Это мое упущение. Но оно послужит вам на пользу. Ваша племянница станет когда-нибудь маркизой д'Эгриньон, а вы, быть может, пройдете в депутаты, — если только умно поведете себя в этом злосчастном деле. Вы слишком далеко зашли, сумейте отступить.

Дю Круазье бегал из угла в угол по гостиной, дрожа от лихорадочного волнения, а его супруга с не меньшим волнением ждала, чем кончится эта прогулка. Наконец дю Круазье позвонил.

— Сегодня вечером я никого не принимаю, заприте парадное, — сказал он лакею. — Всем, кто придет, говорите, что мы уехали за город. Мы отправимся тотчас после обеда, позаботьтесь, чтобы он был подан на полчаса раньше обычного.

Вечером во всех гостиных, в лавочках, среди бедняков, нищих, аристократов, торговцев, — словом, во всем городе передавалась из уст в уста невероятная новость: об аресте графа д'Эгриньона по обвинению в подлоге. Говорили, что дело графа д'Эгриньона будет разбираться в суде присяжных, что его ждет суровый приговор, позорное клеймо. Те, кому была дорога честь дома д'Эгриньонов, опровергали этот слух. С наступлением темноты Шенель зашел к г-же Камюзо за юным незнакомцем, которого он проводил в отель д'Эгриньон: там их ждала несчастная Арманда. Она отвела к себе прекрасную г-жу Мофриньез, которой уступила свою комнату. Епископа поместили в комнате Виктюрньена. Когда Арманда осталась наедине с герцогиней, она бросила на нее взгляд, полный невыразимой печали.

— Ваш долг, — сказала она, — помочь бедному юноше, который погубил себя ради вас и которому все в этом доме жертвуют собой.

Герцогиня уже окинула зорким взглядом женщины комнату мадемуазель д'Эгриньон и увидела в ней, как в зеркале, всю жизнь этой благородной девицы; пустая, холодная, без малейших следов роскоши, комната эта напоминала келью монахини.

Герцогиня, взволнованная картиной прошлого, настоящего и будущего Арманды, понимая, какой невероятный контраст с этой картиной она представляет собою, не могла сдержать слез, которые потекли по ее щекам; это был ее ответ Арманде.

— Ах! Я не права, простите меня, герцогиня, — сказала Арманда, в которой чувства христианки пересилили голос крови, — вы ничего не знали о нашей нищете, мой племянник не посмел вам признаться в ней. Впрочем, глядя на вас, можно все понять, даже преступление.

У Арманды, худой и бледной, прекрасной, как те тонкие и строгие лики, которые умели писать только немецкие мастера, тоже стояли слезы в глазах.

— Утешьтесь, мой ангел, — произнесла наконец герцогиня, — он спасен.

— Да, но честь, но его будущность! Шенель сказал мне, что королю все известно.

— Мы постараемся помочь беде, — сказала герцогиня.

Арманда спустилась в гостиную, где застала Музей древностей в полном составе. Явились все завсегдатаи, чтобы приветствовать епископа и окружить вниманием маркиза д'Эгриньона. Шенель, заняв сторожевой пост в прихожей, просил каждого вновь прибывающего ни одним словом не обмолвиться об ужасном событии, чтобы почтенный старец не узнал о нем до конца своих дней. Неподкупный потомок франков был способен убить сына или дю Круазье, признав преступником либо одного, либо другого. Как нарочно, старик, довольный возвращением сына в Париж, говорил о нем больше обыкновенного. Король вскоре упрочит положение Виктюрньена, он позаботится наконец о д'Эгриньонах. Гости, глубоко подавленные, превозносили молодого графа за прекрасное поведение. Мадемуазель Арманда старалась подготовить маркиза к неожиданному появлению сына, говоря, что Виктюрньен, разумеется, навестит их, что он уже, пожалуй, в пути.

— Полно! — сказал маркиз, стоя у камина. — Если он успешно выполняет свои обязанности, пусть останется там, где находится, и не думает о радости, которую его приезд доставил бы старику отцу. Служба королю — прежде всего.

Трепет охватил тех, кто расслышал слова маркиза. Ведь если Виктюрньена осудят, палач коснется раскаленным железом плеча одного из д'Эгриньонов! Наступила минута томительного молчания. Старая маркиза де Катеран отвернулась: она не могла удержать слезу, скатившуюся на ее румяна.

На другой день, часов в двенадцать, возбужденные обыватели, пользуясь прекрасной погодой, высыпали на главную улицу и рассеялись по ней группами; у всех на устах было одно и то же: громкое дело графа д'Эгриньона. Правда ли, что молодой граф в тюрьме? Внезапно в конце улицы Сен-Блез, со стороны префектуры, показался хорошо знакомый всему городу тильбюри графа д'Эгриньона. Лошадью правил сам граф, находившийся в обществе никому не известного, очаровательного юноши; оба были веселы, смеялись, болтали, в петлицах у них красовались бенгальские розы. Это была одна из тех ошеломляющих неожиданностей, которые не поддаются описанию. В десять часов утра суд вынес превосходно мотивированное заключение о прекращении дела за отсутствием состава преступления, и молодому графу была возвращена свобода. Дю Круазье был как громом поражен особой оговоркой суда: д'Эгриньону предоставлялось право преследовать его за клевету. Старик Шенель как бы случайно проходил в это время по главной улице, рассказывая встречному и поперечному, что дю Круазье посягнул на честь д'Эгриньонов, расставив им низкую ловушку, и если его не привлекут к ответственности за клевету, то этой снисходительностью он будет обязан лишь всем известному благородству д'Эгриньонов. Вечером этого знаменательного дня, после того как маркиз д'Эгриньон ушел спать, молодой граф, мадемуазель Арманда и красавец паж, собравшийся уезжать, остались в гостиной вместе с шевалье, от которого нельзя было скрыть, что очаровательный юноша в действительности — женщина; за исключением трех судей и г-жи Камюзо, ему одному во всем городе было известно о приезде герцогини.

— Дом д'Эгриньонов спасен, — сказал Шенель, — но он не оправится от полученного удара за целое столетие. Теперь надо уплатить долги, и вам ничего не остается, господин граф, как жениться на богатой наследнице.

— И не слишком привередничать, — сказала герцогиня.

— Снова неравный брак! — воскликнула Арманда.

Герцогиня рассмеялась.

— Лучше уж жениться, чем умереть, — отчеканила она, извлекая из жилетного кармана флакончик, который получила в аптеке Тюильрийского дворца.

Мадемуазель Арманда содрогнулась, а Шенель взял руку красавицы герцогини и поцеловал ее, даже не испросив на то разрешения.

— Да вы, я вижу, просто безумцы, — продолжала герцогиня. — Вы застряли где-то в пятнадцатом веке, а ведь сейчас уже девятнадцатый. Дорогие мои, дворянства больше нет, существует лишь аристократия. Наполеоновский кодекс убил дворянские привилегии, как пушка убила феодализм. Имея деньги, вы станете гораздо знатнее, чем теперь. Женитесь на ком хотите, Виктюрньен, и вы сделаете знатной дамой вашу жену — вот единственно прочная привилегия, оставшаяся у французского дворянства. Разве Талейран не женился на госпоже Гранд, нисколько не уронив себя? А брак Людовика Четырнадцатого со вдовой Скаррона?

— Да, но он женился не на деньгах, — сказала Арманда.

— А вы приняли бы у себя графиню д'Эгриньон, — спросил Шенель, — если она была бы племянницей какого-нибудь дю Круазье?

— Быть может, — ответила герцогиня, — но король-то уж без сомнения был бы рад видеть ее при дворе. Вы, верно, не имеете понятия о теперешних веяниях! — прибавила она, заметив, с каким удивлением ее слушают. — Виктюрньен побывал в Париже, он знает положение дел. При Наполеоне мы имели больше веса, чем нынче. Женитесь на мадемуазель Дюваль, женитесь на ком хотите, Виктюрньен, ваша жена будет такой же доподлинной маркизой д'Эгриньон, как я — герцогиня де Мофриньез.

— Все погибло, даже честь, — поникнув, сказал шевалье.

— Прощайте, Виктюрньен, — промолвила герцогиня, целуя юношу в лоб, — мы больше не увидимся. Самое лучшее для вас — жить на своих землях; воздух Парижа вам вреден!

— Диана! — в отчаянии воскликнул молодой граф.

— Сударь, вы забываетесь, — холодно сказала герцогиня. Отбросив роль мужчины, перестав быть возлюбленной, она снова обернулась не только ангелом, но и герцогиней, не только герцогиней, но и мольеровской Селименой.

Герцогиня де Мофриньез с достоинством поклонилась своим собеседникам, исторгнув у шевалье последнюю слезу восхищения, пролитую им в честь прекрасного пола.

— Как она напоминает мне принцессу Горица! — проговорил он вполголоса.

Диана вышла. Кучер щелкнул бичом, и этот звук напомнил Виктюрньену, что его прекрасному роману, его первой юношеской страсти настал конец. В минуту опасности Диана могла еще видеть в молодом графе возлюбленного; но теперь, когда он был спасен, она презирала его как человека малодушного.

Шесть месяцев спустя Камюзо получил должность заместителя судьи в Париже, а через некоторое время был назначен следователем. Мишю стал королевским прокурором. Добряк Блонде был произведен в советники при королевском суде; он пробыл в Париже ровно столько времени, сколько было необходимо для выхода в отставку, и, вернувшись в родной город, снова поселился в своем очаровательном домике. Жозеф Блонде сел на судейское кресло, которое занимал его отец, и остался в нем до конца дней своих, без всяких видов на повышение; он стал супругом мадемуазель Бландюро, которая изнывает от скуки в своем кирпичном и цветочном раю, словно карп в мраморном бассейне. Наконец, Мишю и Камюзо были награждены орденами Почетного легиона, а старик Блонде — офицерским крестом. Что касается старшего товарища прокурора Соваже, то он был переведен на Корсику, к большому удовлетворению дю Круазье, у которого, разумеется, не было ни малейшего желания выдать за него племянницу.

По наущению председателя суда, дю Круазье обратился в королевский суд с ходатайством о пересмотре дела — и проиграл. Либералы твердили на всех перекрестках, что молодой д'Эгриньон совершил подлог. Роялисты, в свою очередь, расписывали ужасные козни обуреваемого жаждой мести бесчестного дю Круазье. Между ним и Виктюрньеном состоялась дуэль. Она кончилась удачно для бывшего поставщика, который тяжело ранил молодого графа и как бы поддержал этим свои обвинения. Дело о подлоге еще сильнее распалило обе враждующие партии, так как либералы кстати и некстати вытаскивали его на свет божий. Дю Круазье, неизменно терпевший поражение на выборах, потерял всякую надежду выдать свою племянницу за молодого графа, особенно после дуэли.

Через месяц после утверждения приговора королевским судом Шенель, изнуренный этой ужасной борьбой, скончался, упоенный победой, как умирает старый верный пес от клыков дикого кабана, распоровшего ему брюхо. Старик умер счастливым, насколько он мог быть счастлив, оставляя дом д'Эгриньонов почти разоренным и молодого графа в нищете, изнывающим от скуки, без всяких надежд на лучшее будущее. Эти жестокие заботы и полный упадок сил доконали бедного старика. Но среди всех потерь и огорчений, среди тяжелых невзгод на его долю выпала большая радость. Старый маркиз, уступая просьбам сестры, вернул Шенелю былую дружбу. Знатный аристократ посетил маленький домик на улице Беркай и сел у изголовья своего старого слуги, хотя так никогда и не узнал обо всех принесенных им жертвах. Шенель, приподнявшись, прочел «Ныне отпущаеши»; маркиз обещал ему, что его похоронят в фамильном склепе замка, близ могилы, где будет покоиться и сам маркиз, в ногах у своего господина, едва ли не последнего из д'Эгриньонов.

Так умер один из представителей исчезающей породы верных и бескорыстных слуг. В этом слове порой чувствуется неприятный привкус; но здесь ему возвращено его подлинное значение: феодальная привязанность вассала к своему сюзерену. Это чувство, сохранившееся ныне лишь кое-где в провинциальной глуши или у нескольких старых королевских слуг, делало честь и знати, которая умела внушать подобные привязанности, и буржуазии, которая умела их питать. Такая беспредельная и безусловная преданность в наши дни уже невозможна. Во Франции самоотверженные слуги знатных семейств отошли в прошлое, так же как неограниченные монархи, наследственные пэры или неотчуждаемые поместья, пожалованные историческим родам, чтобы навеки упрочить их величие. Шенель был не только одним из безвестных героев, действующих на поприще частной жизни, он был и поистине значительным явлением. Постоянное и бесконечное самоотречение наложило на этого человека печать величия и благородства. И разве не выше оно, чем героическая способность оказать благодеяние, требующая от человека лишь минутного усилия? Качества, обнаруженные Шенелем, можно встретить главным образом в тех слоях населения, которые занимают промежуточное положение между нищетой народа и пышным великолепием аристократии и сочетают скромные добродетели буржуа с утонченными идеями дворянина, озаряя их светом образованности.

Виктюрньен, о котором при дворе сложилось неблагоприятное мнение, не мог найти в Париже ни богатой невесты, ни должности. Король упрямо отказывался пожаловать пэрское достоинство д'Эгриньонам — единственная милость, которая могла бы спасти Виктюрньена от бедности. Пока был жив его отец, молодому графу нечего было и думать о женитьбе на дочери богатого буржуа, и он вынужден был кое-как влачить существование в отцовском доме, пробавляясь воспоминаниями о двух годах блестящей парижской жизни и о любви прекрасной герцогини. Печальный, угрюмый, он прозябал между глубоко удрученным отцом, полагавшим, что сын его болен хандрой, и снедаемой горем теткой. Шенеля с ними уже не было. Маркиз умер в 1830 году, после свидания с Карлом X, проезжавшим через Нонанкур. Великолепный д'Эгриньон, в сопровождении других знатных дворян из Музея древностей, еще достаточно бодрых для такой поездки, явился засвидетельствовать свою преданность королю и присоединиться к жалкой свите низвергнутой династии. Этот акт мужества в наши дни может показаться ничтожным, но страсти, кипевшие в дни мятежа[38], придавали ему в те времена оттенок величия.

Маркиз умер со словами: «Галлы торжествуют!»

И тогда оказалось, что дю Круазье одержал полную победу: через неделю после смерти старика отца Виктюрньен, теперь маркиз д'Эгриньон, согласился жениться на мадемуазель Дюваль; он получил за ней приданое в три миллиона франков; кроме того, супруги дю Круазье включили в брачный контракт обязательство завещать ей все свое состояние. Во время брачной церемонии дю Круазье заявил, что дом д'Эгриньонов не имеет себе равного среди знатных домов Франции. Маркиза д'Эгриньона, который в один прекрасный день будет обладателем годового дохода в сто тысяч экю, можно встретить каждую зиму в Париже, где он ведет привольную холостую жизнь; у знатных вельмож прошлого он перенял лишь одно — равнодушие к жене, на которую граф не обращает никакого внимания.

«Что касается мадемуазель д'Эгриньон, — говорит Эмиль Блонде, которому мы обязаны подробным рассказом обо всех этих происшествиях, — то если она и потеряла сходство с небесным образом, который запечатлен в моей памяти со времен детства, то в возрасте шестидесяти семи лет она осталась наиболее скорбной и примечательной фигурой Музея древностей, где она все еще царит. В последний раз я видел ее, когда приезжал на родину за документами, необходимыми для моей женитьбы. Отец мой, узнав, на ком я женюсь, был так изумлен, что потерял дар слова, и вновь обрел его, лишь узнав, что я — префект.

— Ты рожден префектом, — с улыбкой произнес он.

Бродя по городу, я встретил мадемуазель Арманду, которая показалась мне еще более величественной, чем когда бы то ни было! Глядя на нее, я вспомнил Мария на развалинах Карфагена. Разве не пережила она крушения всех своих верований, всех надежд? У нее осталась лишь вера в бога. Всегда печальная, молчаливая, она сохранила от былой красоты одни глаза, поражавшие необычайным блеском. Когда она шла к обедне с молитвенником в руках, я, увидев ее, подумал, что она молит бога отозвать ее в иной мир».

Жарди, июль 1837 г.