Мы карелы

КИРИЛЯ ИЩЕТ СОБАКУ

Кириля доставил пакет, переданный ему Васселеем, в назначенное место и спрятал в тайнике. Теперь он мог отправляться в Финляндию. Но он уже передумал. Тяжело было покинуть родную землю. Да и переход границы — дело рискованное. Поди знай, что может случиться. Но домой вернуться он тоже не решился. Поразмыслив, Кириля решил найти такое место, где можно было бы переждать лихие времена. Таким местом была деревенька Кевятсаари, откуда были родом предки его матери и где полно было всяких родственников. Кроме того, деревенька маленькая и захолустная. Так что вряд ли есть красноармейцы или милиция. А если и окажутся, то изба старика Ярассимы, дальнего родственника Кирили, стоит на отшибе. Туда можно идти без опаски.

Однако, выйдя к деревне, Кириля все же до самой темноты прятался на опушке леса, издали наблюдая за избушкой Ярассимы. Ничего опасного он не заметил. Вот Устениэ, жена Ярассимы, прошла в загон, устроенный за избой для овец, и стала загонять их в хлев. Потом появился Ярассима. Он шел из деревни. Лишь когда солнце, отстояв дневную вахту, ушло на отдых, Кириля набрался храбрости и подкрался к дому.

— А, это ты! Ну, садись!

В голосе Ярассимы не было ни радости, ни испуга. Разбуженный среди ночи, старик сидел в нижнем белье, словно раздумывая, стоит ли ему одеваться или так сойдет.

Кириля перекрестился и сел на лавку.

— Чем же мы гостя-то угощать будем? — охала Устениэ, успевшая уже накинуть сарафан. — Чаю и того нет…

— С дороги чаем сыт не будешь, — рассудил Ярассима: — Ставь варить рыбу.

— Да есть же рыба на столе, — заметил Кириля и, не дожидаясь приглашения, придвинулся к столу. Окунь показался ему очень вкусным, хотя давно уже остыл. Вместо чая ему подали теплый еще кипяток, заваренный на чаге. Ел Кириля не торопясь и спокойно. Если бы ему что-то угрожало, хозяева его предупредили бы. Расспрашивал стариков, как и кто из его родственников поживает, кому бог дал здоровья, кому нет. Потом невеселым голосом сказал, что у него от голода померла дочь, да вторая тоже вот-вот, гляди, помрет. Устениэ заохала и стала вытирать глаза подолом передника, Ярассима хмурился.

Лишь выйдя из-за стола и снова перекрестившись, Кириля спросил о самом главном:

— Как у вас тут… Есть ли солдаты в деревне?

— Есть, — ответил Ярассима. — Каких только твоей душе угодно, всякие имеются. И белые, и красные. И карелы, и русские. И финны. И цыгане…

— Не ври, — заметила Устениэ. — Цыган-то нет.

— Как нет? Есть же один… Не цыган разве? Весь черный как головешка.

— А они меж собой не воюют? — спросил Кириля, толком не понимая старика.

— Чего им воевать? — усмехнулся Ярассима. — Вместе в карты играют и рыбу воруют.

— Да не только рыбу, — добавила Устениэ. — Все тащат, что под руку попадется.

— А ты не беспокойся. Тебя никто не тронет, — заверил Ярассима Кирилю. — Давайте ляжем спать. А утром баню истопим.

Кириля забрался на лежанку, и Ярассима рассказал ему подробнее, что за солдаты обитают в их деревне. Оказалось, глухая деревушка стала прибежищем для всякого рода дезертиров. Здесь скрывались белые солдаты, сбежавшие еще из армии Миллера. С ними уживались дезертиры из Красной Армии, белокарелы и финны, служившие еще недавно в армии Ухтинского правительства. А были также карелы и финны, недавно пришедшие из Финляндии. Этих можно было отличить по одежде. Если дезертиры, давно уже скрывавшиеся в лесах, ходили в потрепанных мундирах, то новые пришельцы были одеты в добротную гражданскую одежду. И занимали они в этой пестрой компании командное положение. Пропитание дезертиры добывали кто как умел. Потому они без зазрения совести очищали сети селян, да и в клети наведывались. В деревне уже привыкли к тому, что запасы продовольствия приходилось прятать в лесу и ходить за ними, оглядываясь, словно не за своим идешь, словно в деревне хозяевами были эти пришельцы.

— В плохое время ты пожаловал в гости, — вздохнул Ярассима.

— Нельзя мне было дома оставаться, — сказал Кириля и рассказал обо всем. Единственное, что он не решился сказать Ярассиме, — это то, зачем он появился в этих местах и кто его послал.

Устениэ давно спала. Ярассима замолчал, и Кириле показалось, что старик тоже заснул.

А Кириля все ворочался и вздыхал. Да, вот какими время сделало карел. До другого человека никому теперь и дела нет, даже судьба родственника никого не трогает.

Но Ярассима не спал… И вдруг Кириля сквозь дрему услышал голос старика, говорившего словно с самим собой:

— У каждого своя жизнь. А кто скажет, как жить-то надобно? Никто. Сказать есть кому, да поди знай, кому верить, а кому нет. Вот в чем дело-то. Ну ладно. Давай спать.

На следующий день в деревне было собрание. Его приехали проводить два большевика из Кеми. Кириля тоже пошел на собрание. Очень уж любопытно ему было послушать, что большевики скажут людям. В своей деревне он, конечно, держался бы подальше от их глаз, а здесь, помимо него, полно было всяких подозрительных личностей.

Один из приехавших был Матвеев. Лысый, с седыми усами, лет пятидесяти. Он был из Кемского ревкома. Другой был Королев. Его в деревне знали. Родом он был из Тунгуды, и говорили, будто он какой-то кооператор. Сюда он приехал в качестве переводчика, так как Матвеев не знал карельского языка.

— Сам-то он не из кемских, — рассказывал Королев мужикам, начавшим понемногу сходиться на собрание. — Откуда-то он из России, вроде как из Екатеринбурга. У большевиков всегда на больших постах был, — говорил Королев, почему-то загадочно усмехаясь..

Обычно представители ревкома ездили с вооруженной охраной. У Матвеева охраны с собой не было. Видно, решил, что вряд ли завоюешь расположение народа, разъезжая под охраной вооруженных чекистов. Не было у Матвеева и револьвера. Во всяком случае, не заметно было, чтобы у него имелось оружие. Зато у Королева на боку под пиджаком был виден наган и на поясе висела ручная граната.

Матвеев успел перед собранием переговорить с деревенским старостой. Он побывал уже во многих поморских деревнях, но такого положения в Поморье нигде не было. Ни в одной деревне он не видел такой нищеты и нигде не встретил такого обилия дезертиров. Может, они и были, но нигде они не вели себя так нагло, как здесь. Здесь они разгуливали открыто, вооруженные. Прямо в центре деревни Матвееву и Королеву встретились две подозрительные личности. Один нес винтовку, небрежно повесив ее на плечо. Другой держал руку в кармане.

— Простите, — Матвеев вежливо остановил их. — Вы кто такие?

Личности переглянулись. Потом тот, что держал руку в кармане, в котором явственно вырисовывались очертания револьвера, чуть раскачиваясь на широко расставленных подгибающихся в коленках ногах, ответил на ломаном русском языке:

— Твое какое дело? Ты, товарищ, будь здесь тише воды, ниже травы. А лучше всего сматывайся отсюда, пока голова на плечах…

Поэтому в ожидании, пока народ соберется, Матвеев решил посоветоваться с Королевым. Может быть, ему не надо говорить о том, ради чего они, собственно, приехали проводить собрание. У кого здесь можно найти излишки продовольствия, чтобы сдать их государству? Так же опасно начинать требовать, чтобы мужики шли в Красную Армию или на Мурманку отбывать трудовую повинность. Стоит только зачитать список подлежащих мобилизации — поднимется буза. Как считает Королев? Он же лучше знает местные условия.

Королев был настроен более решительно. Он считал, что, во-первых, они не должны показывать, что кого-то боятся. Проявление трусости равно дискредитации Советской власти. Во-вторых, большевики должны говорить прямым языком. Хоть Королев и не являлся членом партии, но, будучи советским служащим и искренне поддерживая большевиков, он не мог согласиться ни с малейшим отступлением от принципов партии. Только правда, и правда прежде всего. Никакого увиливания, никакого приукрашивания действительного положения вещей! И в-третьих, поскольку им поручено провести такое собрание, то они должны его провести. Лишь в том случае советские работники могут требовать строжайшего соблюдения революционной дисциплины от других, если сами будут примером.

Слушая Королева, Матвеев невольно восхищался им, его эрудированностью, строгой логикой его рассуждений. Королев был одним из немногочисленных представителей карельской интеллигенции. Он учился в Кеми и в Архангельске, был специалистом по сооружению мостов и на строительстве Мурманской железной дороги занимал весьма ответственные посты. Но в то же время Матвеев чувствовал какое-то недоверие к Королеву. Королев не был членом партии, да и происходил из довольно состоятельной семьи, так что полного доверия ему оказывать нельзя было.

Поэтому Матвеев и предупредил Королева:

— Но ты переводи так, как я буду говорить.

Председателем собрания выбрали какого-то крестьянина, одетого довольно хорошо. Матвеев обратил внимание, что из-под пиджака у этого крестьянина выпирал наган. Заметил также, с какой кислой улыбкой тот объявил собрание открытым.

— Давайте послушаем, что хорошего нам большевики пообещают, — сказал председатель собрания по-карельски и добавил по-русски, обращаясь к Матвееву: — Пожалуйста.

— Ты как будешь переводить? Каждую фразу или… — спросил Матвеев Королева.

— Я целиком переведу. Не бойся, я все запомню.

Перед такой аудиторией Матвеев выступал впервые. Дома, в Екатеринбурге, в цехах завода, на маевках, которые до революции они проводили в лесу, за городом, а также в поморских деревнях, в которых он бывал в последнее время, его понимали без переводчика. А здесь он сразу почувствовал, что ему не удастся завладеть вниманием слушателей и добиться такого контакта, который придает оратору и силу и вдохновение. Слишком мало они занимались политической работой среди карельского крестьянина, и, по-видимому, в этой деревне собрание проводилось впервые. Матвеев старался говорить как только мог более доходчиво. Рассказал, как и почему родилось государство рабочих и крестьян, чьи интересы оно защищает, кто такие большевики и чему учит Ленин. Говорил о великих трудностях и огромных жертвах, которые приходится приносить на фронтах гражданской войны во имя революции. Борьба еще не закончилась, то здесь, то там имеют место вооруженные выступления против Советской власти. Декретом Ленина основана Карельская Трудовая Коммуна, теперь карельский народ имеет свои органы власти. И долг каждого помогать своей власти, защищать ее. Война принесла огромную разруху, которую надо ликвидировать. Поэтому нужна рабочая сила и поэтому введена трудовая повинность. Одной рукой приходится строить, а другой — защищать свою страну. Карельский народ должен быть готов отразить нападение врага. Люди живут пока еще в нужде. Имеются семьи, в которых прямо-таки голодают. Советская власть протянет руку помощи каждому нуждающемуся, но пока ее возможности ограничены. Поэтому все должны относиться с пониманием к временным трудностям. Тот, кто не хочет понимать их, вольно или невольно окажется пособником врага. Так как некоторые крестьяне, которым нет дела до того, что народ голодает, утаивают излишки продовольствия, скрывают его с целью наживы, надо найти это припрятанное продовольствие и реквизировать.

В начале собрания изба была набита людьми. Большинство не понимало по-русски и пришло просто из любопытства — поглядеть на большевика. «Человек как человек», — решили люди. Широкоплечий, сутуловатый, даже по одежде ничуть не похож на чиновника. Кое-кто успел до собрания поздороваться с приехавшим на собрание за руку, и они уверяли, что и рука у него крепкая, как у рабочего человека.

Матвеев увлекся и говорил уже больше часа. Люди уже устали слушать его и с нетерпением ждали, когда Королев переведет его речь. Мужики начали один за другим проталкиваться в сени, чтобы покурить. Правда, курить можно было и в избе, но зато в сенях можно поговорить. Времена были такие, что жили в последнее время как-то больше каждый сам по себе, редко ходили друг к другу в гости. Да и поди знай, что у соседа на уме…

— Любит мужик поговорить, — хозяин избы подмигнул Ярассиме.

Ярассима все еще изучал оратора.

— А заплатки на портках кожаные. Видишь? Такие не проносятся.

— Семья-то у него в Кеми или там, в этой Катерининой… как ее там… В Катерининой бурке.

— Незачем ему свою бабу возить с собой. В Кеми вдовушек полно. У них, у большевиков, бабы-то общие…

— Брехня все это, — возразил Ярассима. — У них, как и у людей, — грех с чужой бабой дело иметь.

— Так уж они греха боятся!

— А мужик-то с виду приятный.

И когда Матвеев наконец кончил, изба наполовину опустела.

— Я не слишком долго говорил? — шепнул Матвеев Королеву.

— Да время летит незаметно. Я переведу покороче. Только самое главное.

Перевод речи был действительно коротким.

— Товарищ Матвеев рассказал нам, — начал Королев, — что когда в России не стало хлеба, царя прогнали и установили Советскую власть. Теперь вся власть у большевиков…

Матвеев понял лишь слова «царя» и «большевиков» и кивнул головой.

— Царские генералы и иностранные государства пошли войной на большевиков, — продолжал Королев. — Русские мужики тоже хотят жить так, как им хочется, и не подчиняются большевикам. Они тоже воюют против Советов. Большевикам самим есть нечего, и народу тоже нечего дать. Вот почему ваша деревня должна помочь Советской власти. У кого что есть, надо отдать в общий котел.

Председатель собрания, внимательно слушавший речь Матвеева, похвалил переводчика:

— Сразу видно, что человек наукам обучался. С одного языка на другой переводит точно воду льет.

— А если кто добром не отдаст, — продолжал Королев, — тому придется пожалеть. Так и знайте. У большевиков еще хватит и власти и силы, чтобы заставить подчиниться тех, кто не желает их слушаться.

Слово «большевики» Королев каждый раз произносил подчеркнуто, и Матвеев кивал ему.

— Во-вторых, вот что запомните, — переводил Королев, — закон такой издан, что каждый, кто хоть сколько-то может работать, должен пойти на работу либо на железную дорогу дрова пилить, либо лес валить. Каждый обязан работать на Советскую власть. Мы должны составить список тех, кто от вашей деревни будет направлен на работы на железную дорогу или в лес. И в-третьих, — переводчик поднял кулак, — нужно послать парней на фронт воевать за большевиков, чтобы удержалась их власть. В вашей деревне здоровых мужиков что лосей в лесу, а в Красной Армии бойцов не хватает. Так дело не пойдет! Вот ты, чумазый, как твоя фамилия?

— Моя-то? — Парень растерялся и стал тереть грязным рукавом лицо. — Я…

— Знаем мы, кто ты! — Королев не стал дожидаться, когда парень назовет себя. — Ты был в армии у финнов? Был?

— Да ведь…

— Так и знай — скоро за тебя возьмутся! И все вы запомните три вещи. Надо найти продовольствие. Надо послать людей на работу. Надо идти на войну. А если не выполните, Кемский ревком пошлет сюда войска. Вот вкратце все, что говорил товарищ Матвеев.

— А о Ленине? — спросил Ярассима. — Насчет Ленина он что-то говорил. Я не понял.

— А ты поймешь, если я тебе объясню? О Ленине надо знать. Ленин — умный человек. Ленин сказал, что власть везде должна быть народная. А у нас в Карелии власть большевистская… Теперь понял?

Матвеев опять кивнул Королеву. Молодец Королев! И на вопросы отвечает… В поморских селах, где Матвеев обходился без переводчика, вопросов на собраниях задавали много. А здесь вопросов больше не оказалось. Люди начали расходиться. Матвеев заметил, что уходили они с боязливым видом, в тяжелых раздумьях, стараясь скорее выйти из избы.

Кириля был в дверях, когда его окликнул Королев:

— Кириля, подожди.

Кириля вздрогнул. С Королевым они были знакомы: на Мурманке Кириля работал под его начальством. Но там между ними, простым рабочим и начальником участка, лежало такое расстояние, что Королев с ним никогда не разговаривал. Что же за дело у него к Кириле?

— Ты посиди, подожди. — И Королев обратился к Матвееву: — Пожалуй, вам лучше всего идти спать. В горнице вам приготовлена постель. А я похожу по домам, поговорю с народом по душам.

— Только смотри, осторожнее, — предупредил Матвеев. — Палку не перегибай.

Хозяин дома принес на стол самовар и отварную рыбу. Матвеев остался ужинать, а Королев с Кирилей вышли.

Было около полуночи. Небо было затянуто тучами. Королев повел Кирилю к берегу озера. Шагая вниз по отлогому берегу, Кириля терялся в догадках. Куда его ведут? Неужели Королев знает о том, что с ним случилось в родной деревне, и арестует его? Эх, прощай свобода. Какой черт принес его на это собрание! Здесь никто не придет на выручку…

И вдруг Королев сказал такое, от чего Кириля буквально окаменел на месте.

— Кто тебе дал пакет?

Кириля шевелил губами, но не смог выговорить ни слова.

— Ну, брат, попался ты как кур во щи! — грозно сказал Королев. — Значит, с врагами Советской власти связался?

— Да я не… Не понимаю, чего ты… Я пришел своих навестить…

— Если бы ты пришел своих навестить, то ты легко бы отделался. Мы послали бы тебя на работу на Мурманку — и дело с концом. А тут… Знаешь, что делают с агентами врагов? Ставят к стенке — и весь разговор!

Оцепеневший Кириля ждал уже, что Королев вытащит из кобуры наган и…

— А… А сперва надо доказать, что я агент.

— Неужели ты нас за дураков принимаешь? — Королев покачал головой. — Неужели ты думаешь, что мы не знаем, куда прячут пакеты из Финляндии?

— Я ничего не прятал! — пробормотал Кириля.

— Значит, не прятал? — Королев зловеще усмехнулся. — А когда от Витсалампи выйдешь на горелую пустошь, там есть большой камень… Знаешь. От камня в сторону болота стоят четыре сосны. В третьей сосне есть дупло… Что ты позавчера положил в то дупло? Ну? Ты думал, никто не видит, не следит за тобой. А наши ребята уже ждали тебя. Ну? Вот мы возьмем и вздернем тебя на той самой третьей сосне, чтобы другим неповадно было всякие пакеты таскать.

Кирилю бросило в пот. От страха он совершенно ослабел. Если бы у него осталось хоть чуть силы, он бы мог броситься бежать и скрыться в темноте. Пока Королев доставал бы наган из-под пиджака, можно было бы убежать далеко. Но Королев не стал доставать наган, а Кириля не в силах был сдвинуться с места. Он стоял и дрожал.

— Вижу, что помнишь! — заключил Королев. — Ты скажи, кто дал тебе пакет?

Кириля стоял подавленный. Но тут же мелькнула мысль: раз они его поймали, то, наверное, убьют, а пакет этот двух человеческих душ не стоит, хватит и одной. — Не знаю я его, — устало ответил Кириля. — Мало ли людей шатается в лесу. На лбу у него не было написано, кто он. Может, белый, может, красный, а может, синий. Давай стреляй и уходи. Я свою жизнь прожил.

— Ну ладно, раз признаешься, — подобрел Королев. — Расстрелять мы тебя всегда успеем. Ты знаешь, что в ревкоме ты не на хорошем счету. Ну, пошли. Пошли, пошли, не бойся. Не убивать я тебя поведу.

И Королев пошагал впереди. Кириля покорно поплелся следом.

Они пришли к какой-то бане. Перед баней сидел мужик с винтовкой на коленях и курил. Видно, это был часовой. В бане при тусклом свете керосиновой лампы сидело человек шесть мужиков.

— Так, все в сборе? — спросил Королев по-фински, всмотревшись в собравшихся. — А это — Кириля. Из Кевятсаари. Он доставил нам кое-что… — И Королев достал из внутреннего кармана пиджака знакомый Кириле пакет. — Я привел его, чтобы показать вам. — Королев поднес лампу к лицу Кирили так, что собравшиеся в бане смогли разглядеть его, а сам Кириля не мог рассмотреть их лиц. — А теперь, Кириля, ступай к своим родичам. Не бойся. Большевикам мы тебя не выдадим. Только помни — язык надо держать за зубами…

Когда Кириля ушел, Королев продолжал:

— Согласно новым указаниям, время подготовки продлено. Мы получили дополнительно некоторое количество оружия. Оружие будет выдаваться с моего личного разрешения. Карта будет у Поринена. В отношениях с советскими органами власти мы пока ограничимся пассивным сопротивлением. Мы будем участвовать в проводимых ими собраниях, принимать угодные им резолюции, а исполнение этих резолюций будем срывать всеми возможными средствами. Тайные склады продовольствия, находящиеся в лесах, надо охранять. В случае, если большевики найдут их, надо защищать их с оружием в руках…

— Ну что ты говоришь! — Вытянувшийся во весь свой огромный рост Борисов уперся в потолок баньки. — Неужели мы не имеем права разделаться с большевиками, если нам предоставится удобный случай? Возьмем хотя бы твоего Матвеева…

— Ишь какой ты прыткий! — усмехнулся Королев. — Если Матвеев не вернется из этой командировки, сюда примчатся чекисты, и тогда всем придется худо. Время активных действий еще не настало…

Зная Борисова, Королев счел необходимым предупредить его особо.

— Запомни, Поринен. С головы Матвеева не должен упасть ни один волосок. — И, обратившись ко всем, он сказал: — Если с ним что-то случится, будет нанесен непоправимый ущерб нашему большому делу, которое только еще начинается. Пойдут аресты, репрессии — и наше выступление будет задушено в зародыше.

Понизив голос, он добавил:

— Я лично отвечаю за его жизнь. Но я боюсь не за себя, а за общее наше дело. Понимаете?

Когда Кириля пришел к Ярассиме, старика еще не было дома. Устениэ тяжело вздыхала и ворчала:

— Носит его где-то, смерть свою ищет.

Устениэ догадывалась, где пропадает ее старик.

В этот вечер в деревне состоялось три собрания. Если первое было публичным, второе сугубо секретным, то третье было и тем и другим. Проводилось оно в стороне от деревни. Огня в риге не зажигали, да и опасно было зажигать его, потому что пол риги был завален сухой, как порох, соломой, которую Ярассима собирал на тот случай, если ему удалось бы вдруг обзавестись коровенкой или теленком. Но народу на собрание сошлось много. Приходили чуть ли не семьями — старики, их сыновья, а кое у кого с собой были внуки, у которых уже пробивались усы. Председателя на этом собрании не избирали. Староста деревни намекнул кое-кому из мужиков, что надо бы собраться и поговорить, — коротко объявил, что возле бани Якимайнена он видел человека с винтовкой и что какие-то люди проводят там собрание. «Не к добру это все!» — решили старики. Они сидели на шуршащей соломе в полной темноте и ломали голову. Как им быть? Пойти к Матвееву и Королеву? Но об этом сразу же узнают те, другие. У них и сила, и оружие, и, прежде чем ревком из Кеми придет тебе на помощь, они с тобой расквитаются — и пикнуть не успеешь. Да и не вызывали у мужиков доверия ни этот Матвеев, ни тем более Королев. Речи какие-то странные говорят. Ежели большевикам больше нечего сказать народу, измученному голодом и вечным страхом, то лучше пусть держатся подальше от их деревни. А еще страшнее, еще опаснее всякие бродяги, которых черт принес сюда. Шатаются тут со своими винтовками, одно беспокойство людям… Говорили больше старики. У парней на губах не просохло, и нечего им соваться в мужицкие дела. А стариков тревожило одно — лишь бы в их деревне сохранился мир. Оружия у них ни у кого не было. Да и не нужно оно: оружием мира не добудешь. О том, что творится в мире, они знали мало и о политике судили своим умом. Самая большая опасность идет из Финляндии. Оттуда вся эта смута берет начало, — так считали старики. Кабы перестали белофинны «освобождать» Карелию, настал бы мир, и карелы могли бы жить, как им хочется. Так и все эти войны, что велись в последние годы в этих краях, были с белофиннами, пришедшими оттуда, из-за границы. С ними воевали и англичане, и белые русские, и красные русские, и карелы, и красные финны тоже с ними воевали. Так что чем меньше будет проходить через деревню людей, идущих из Финляндии либо в Финляндию, тем спокойнее будет в деревне. К такому заключению пришли старики после долгих разговоров и споров в темной риге Ярассимы. И такое они вынесли решение: надо сделать так, чтобы в деревню никто не приносил смуту. Ежели кто хочет воевать, пусть воюет в другом месте, и, во-вторых, всех чужих из деревни надо выпроводить по-хорошему или же силком выгнать; ежели кому надо прятаться, пусть ищут другое место….

Вернувшись домой, Ярассима сразу стал будить Кирилю.

— Где тебя леший носит? — ворчала Устениэ.

— Будто не знаешь где? С девчатами кадриль плясал. Потом чай с ними пил с сахаром и с ситным.

Разбудив гостя, Ярассима сказал:

— Вот что… В плохое время ты пожаловал в гости. Ты не слышал, что большевики говорили на собрании? Так слушай. Завтра утром сюда придет войско. Всех мужиков позаберут из деревни. Кого куда: кого в армию, кого в тюрьму, кого на Мурманку на работу отправят. Так что тебе лучше уйти, пока не поздно.

— Сейчас? Ночью?

— Не знаю, брат…

Ярассиме в душе было жаль выгонять своего родственника посреди ночи из дому, но что делать: раз миром порешили, что всех посторонних, кто бы они ни были, надо выпроводить из деревни, то решение надо выполнять.

Кириля спал одетый, и ему не нужно было долго собираться в путь.

— Оставайтесь с богом.

И Кириля ушел.

Но направился он не к лесу, а к деревне, к той самой баньке, в которую его привел Королев. Он был уверен, что Королев все еще там. И не ошибся. Подходя к бане, Кириля увидел, как из бани один за другим стали выходить мужики и исчезать в темноте. Увидев высокий стройный силуэт Королева, Кириля вырос перед ним словно из-под земли.

— Это я, Кириля.

— Почему не спишь?

— Ты же сам сказал, что я у большевиков на плохом счету. Разве я могу спать? Хочу спросить, куда мне деваться.

— «Куда, куда»… — раздраженно передразнил Королев. Потом сказал уже более мягким голосом: — Ну что с тобой поделаешь? Всем жить хочется. Иди в Койвуниеми.

— Так там же красные!

— Ну и пусть. Разыщи там Сидорова. Знаешь? Василия Леонтьевича Сидорова. Его еще называют Левоненом. Но так, чтобы тебя никто больше не видел. Скажи, что я послал тебя. Мужик он добрый. Поможет. Ну, ступай с богом. Иди ночами, днем отдыхай где-нибудь в укромном месте. Понимаешь?

Кириле не много пришлось хаживать по белу свету, но кое-где он бывал, кое-что видал и мог сравнивать. В его родной стороне народ больше жил тем, что ему давали лес, озера да убогие поля. Бывал Кириля и в Финляндии — когда-то он нанимался к богатым мужикам возить товары и бывал в Лиэксе, Нурмесе и Йоэнсуу. Бедные там тоже жили впроголодь, но люди там питались не только тем, что сами добывали, там был и сахар, к кофе, и ходили люди не в домотканом, а больше в фабричном. Не раз бывал Кириля в Поморье, где жили русские, промышлявшие добычей рыбы на Белом море и на Баренце. А между родной стороной и Белым морем была Тунгуда. О жителях тунгудских деревень в глухих лесных-деревушках с завистью говорили: «То ли жить они умеют, то ли бог их лучшей долей пожаловал». Но почему тунгудцы жили лучше, никто толком не мог объяснить.

Жили в селе Тунгуда и в деревнях этого округа действительно иначе, чем в других северокарельских деревнях. Бедные, правда, жили бедно, как и всюду, зато богатые в Тунгуде были богаче, чем богачи в других местах, и бедным с их стола перепадало крох побольше, чем где-либо. Тунгуда была густо населена и географически весьма выгодно расположена: отсюда было рукой подать до щедрого на дары Белого моря, а вокруг лежали нетронутые, богатые всевозможной дичью и зверьем леса. Да и земля здесь была не столь скупой, как в ухтинских краях, хотя земледелие и не являлось главным в жизни тунгудцев. В отличие от ухтинских и беломорских купцов, тунгудские купцы не столько занимались собственно торговлей, сколько служили посредниками. Они держали хороших лошадей, на которых возили в Финляндию треску, тюлений жир и прочие дары моря и леса. Из Финляндии тоже возвращались не порожняком. Беломорские купцы заказывали через них кофе, сахар, одежду и всякую мелочь заграничного производства. Посредники неплохо наживались на этих доставках, русские торговцы тоже не оставались в накладе.

Жители дальних пограничных деревень завидовали тунгудцам, но когда приходило лихое время, шли к ним за помощью. Кириле уже приходилось ходить этим путем. Он знал лесные тропы и места переправ через реки с припрятанными в прибрежных кустах плотами. Знал он и лесные сторожки, рыбачьи избушки, в которых можно было отдохнуть в пути.

Он был в пути уже вторую ночь и под утро решил завернуть на отдых в лесную избушку, стоявшую на берегу Тихой ламбы. Но до избушки он не дошел: из кустов на тропинку вдруг вышел какой-то обросший человек с дробовиком в руках.

— Кто такой? Куда идешь? — остановил он Кирилю.

— А ты кто?

— Я? Охотник.

— А я иду работу искать.

— Куда?

— На Мурманку, если ближе не найдется.

— На Мурманку? — Бородач задумался, потом взял ружье наперевес и перегородил Кириле дорогу. — Ну так иди туда. Чего же ты сюда прешься?

— Хочу отдохнуть в избушке.

— В какой избушке? Ты что, рехнулся? Никакой избушки здесь не было и нет.

— Как не было? Вон там на Тихой ламбе испокон веков избушка стояла.

— А я тебе говорю, что нет здесь избушки, — сказал бородач уже сердитым голосом и направил ружье на Кирилю. — Нет ни избушки, ни Тихой ламбы. Поищи их в другом месте.

— Раз нет, так нет, — не стал спорить Кириля. — Кусочка хлеба у вас не найдется?

— У кого «у вас»? Разве не видишь — я один. И для всяких бродяг я хлеб с собой не ношу.

— Ну, бог с тобой, — Кириля оробел и повернулся. Но бородач окликнул его:

— Вот возьми кусочек рыбки. На.

Поблагодарив, Кириля взял кусок вяленой рыбы и начал грызть ее на ходу. Рыба была сухая, твердая, но показалась очень вкусной.

К полудню Кириля добрался до небольшой речки, возле которой стояла мельница Левонена. До самой деревни Койвуниеми оставалось версты четыре. Свернув с тропы, Кириля начал пробираться по кустам к мельнице. Сперва показалась крытая дранкой серая крыша, потом он увидел дверь мельницы, двор… Дверь была заперта, на дворе никого не было. Только вился слабый дымок над почти догоревшим костром. Но после разговора с бородачом Кириля уже знал, что если возле мельницы дымят головешки чьего-то костра, то, может быть, лучше не ходить туда, а то может оказаться, что мельницы тоже нет на старом месте…

До самой ночи Кириля отсиживался в кустах. Когда стемнело, переправился через речку и пошел к деревне.

Над тихим озером плыл белесый туман, надвигаясь молочными клубами на болото, отделявшее деревню от леса. По краю болота, выбирая места посуше, змеился проселок, весь в рытвинах и глубоких лужах. Пригибаясь за кустами, Кириля шел вдоль дороги, потом свернул на поле и пополз на четвереньках вдоль межи к видневшемуся в конце поля дому Левонена.

Его встретила заливистым лаем черная собака, выскочившая откуда-то из-за дома. В разных концах деревни затявкали собаки.

— Тише ты, тише.

На крыльцо вышла худая старуха в нижней рубашке и стала оглядывать двор.

— Тервех, — шепнул Кириля, выглядывая из-за угла.

— Чего это ты точно вор крадешься? — перекрестилась старуха.

— Я к Василию Леонтьевичу.

— Никого нет дома. Иди с богом и не мешай людям спать.

Вид у Кирили был такой потерянный, что хозяйка спросила:

— Что за дело у тебя к нему?

— Я иду из Тунгуды, — соврал Кириля. — Из кооператива послали.

— Кто послал?

— Королев.

Хозяйка недоверчиво покачала головой:

— Был бы ты из кооператива, так не крался бы как вор.

И, повернувшись, она ушла в избу.

Слышно было, как стукнула щеколда. Кириля стоял растерянный. Он уже пожалел, что соврал хозяйке. Черный пес снова подошел к нему и остановился, словно раздумывая, залиться ли опять лаем или начать обнюхивать ночного гостя. Кириля боялся сдвинуться с места: начни собака лаять, все другие собаки сбегутся на ее лай.

Наконец в сенях послышались шаги, и дверь отворилась. На крыльцо вышел сын хозяина, такой же долговязый, как отец.

— Здорово, Симана.

Кириля подошел к нему.

— Что ты бродишь ночами? — Симана сделал вид, что не замечает протянутой Кирилей руки.

— Королев послал меня к твоему отцу.

— А не врешь?

Кириля не заметил лукавой усмешки в глазах парня и начал божиться, что он говорит правду. Симана не ответил ничего и ушел. Опять хлопнула щеколда. «Вот и верь им, что никого нет дома», — подумал Кириля и стал ждать.

Вскоре опять послышались шаги, и на крыльцо сразу вышли трое. Сам хозяин, Симана, а за ними… Королев.

— Встречаем, как большого начальника, — засмеялся Симана. — Всем народом.

— Где ты так долго шатался? — строго спросил Королев.

— Как же ты раньше меня успел? — удивился Кириля.

— Заходи. Чего встал? — торопил хозяин Кирилю. — Или хочешь, чтобы тебя видела вся деревня?

Они вошли в дом. Дверь заперли на крепкий крюк.

— К кому ты заходил по дороге? С кем встречался? — стал допрашивать Королев, едва переступив порог.

Хозяин дома был настроен благодушнее.

— В дом входишь, как большевик или руочи, — проворчал он незлобиво.

Кириля сорвал шапку с головы и начал неистово креститься.

Хозяин был на голову выше Кирили. Семьдесят годов, прожитых стариком, ничуть не сгорбили его. Мужественное, вытянутое лицо обрамляли густые седые волосы и пышная, доходящая чуть ли не до пояса борода.

Василий Леонтьевич Сидоров, или Левонен, как его звали в деревне, считался в Тунгуде одним из самых уважаемых стариков. Уважали его не за богатство. У него даже не было более или менее приличной лавчонки, какие имели все, обладавшие его капиталом. Имел он лишь два амбара, и когда кому приходилось обращаться к нему за чем-нибудь, с пустыми руками от Левонена не уходили: в амбарах хватало всякого товара. И притом платы он никакой не требовал, лишь просил не забывать бога. А его бог учил, что за добро надо отплачивать добром, на помощь отвечать помощью. И этот бог был столь ловким посредником, что его благочестивый слуга никогда не оставался в убытке.

А еще уважали Левонена за начитанность, за его знания. Он свободно изъяснялся, писал и читал на русском, финском и шведском языках; кроме того, знал многие карельские говоры. Он знал на память целые главы из библии — как на русском, так и финском. Был он знаком и с законами — и российскими, и финляндскими. Сам он не был рунопевцем, но благодаря книгам знал неплохо финскую и карельскую народную поэзию, знал множество сказок, поговорок, загадок.

Уважали его и за широкие связи. В Финляндии в круг его знакомых входили видные государственные деятели и известные юристы, крупные военные чины и руководители различных карельских обществ. До революции он имел влиятельных знакомых в Петербурге, и кемские и сорокские чиновники почитали за честь быть с ним в дружбе. Он не был стяжателем, его богатство умножалось словно само собой, потому что он держал хороших лошадей и знал, откуда что и куда везти.

Большевики не признавали его авторитет, но и не обижали его.

— Садись к столу, — сказал Левонен добрым голосом.

Королев по-прежнему был настороже.

— Ты скажешь наконец, где ты пропадал?

Кириля поглядел на Королева, потом на Левонена. Какие разные они люди! Один все стращает, а другой — добрый, радушный.

— Я же шел не людскими путями, — ответил Кириля. — Шел потихоньку, крадучись. Да отдыхал часто. Сил у меня мало, и подкрепиться нечем было.

— Ешь, ешь! — угощал хозяин.

И Кириля ел. Он набил полный рот рыбы, впихнул здоровенный кусок корки от рыбника, потом картошки и потом еще рыбы. Рыбник был испечен из чистой ячменной муки.

Прожевав, он продолжал:

— …Встретил я только одного мужика. Кто он был, не знаю. Он сказал мне, что избушки у Тихой ламбы больше нет. Не пустил меня туда.

— Еще кого видел?

— Никого больше. — Кириля хотел перекреститься, но хозяин заметил:

— Когда едят, то не крестятся.

— А я шел людским путем, — сказал Королев. — Мне бояться нечего. Я не преступник.

— Куда же мне теперь? — Кириля посмотрел на хозяина.

— Свет не без добрых людей, — ответил Левонен.

— Я могу работать. Все, что прикажешь, сделаю.

— Какой из тебя работник! — махнул рукой Левонен. — Пропасть мы тебе не дадим. Все, что бог мне дал, то он и для людей дал. Так я считаю. Ложись спать.

Когда Кириля после еды помолился, как положено, хозяин повел его на поветь. Возле стены повети было уложено почти до самой крыши прошлогоднее сено. Левонен вытащил из сена перевязанный веревкой тюк сена. Образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек. Кириля пролез в отверстие и оказался в узком пространстве, оставленном между стеной и закрепленным продольными жердями сеном.

— Пока не позову, не вылезай, — услышал Кириля голос хозяина. — Ежели по нужде надо будет, там в полу дыра имеется. Спать будешь — не храпи. Сиди там тихо.

На полу лежала попона. «Я здесь как у Христа за пазухой, — подумал Кириля, завернувшись в попону. — Только бы угодить хозяину…»

Кириля знал, что Левонену угодить нелегко. Старик хитрый. Никогда не скажет, сколько уплатить за соль, за муку или за какой другой товар, зато за работу тоже никогда не платит. Дескать, все должно быть по-божески: ты мне помог, я тебе помогу, а господь нас обоих отблагодарит. Если старику что-то нужно, он никогда не требует, всегда просит по-хорошему. Кириля, вспомнил, как однажды он привез Левонену беличьи шкуры, а у Левонена был какой-то бедный мужик с острова Лоуккалы. Старик позвал мужика и спросил, не может ли тот на недельку отправиться в Беломорье. Мужик растерялся. Как же быть — у него печь в избе разобрана, семья живет в бане, надо бы печь сложить. Может, хозяин пару дней подождет? Левонен участливо согласился, что да, конечно, он все понимает, нет так нет, можно кого-нибудь другого попросить. Мужик ушел, а через час прибежал обратно, попросил старика простить его и обещал тотчас же отправиться в путь. И хорошо, что вовремя одумался. Если бы не поехал, худо ему было бы: к старику больше ни за чем не ходи, а бедному человеку то одно надо, то другое. Да и никто бы ему не стал помогать в беде, чтобы не навлечь на себя немилость Левонена.

Кириля блаженствовал. Он наелся до отвала, лежит под теплой попоной. Вот если бы дома была хоть толика той еды, которую он слопал сейчас за один присест! Может быть, ему удастся послать отсюда что-нибудь и домой. Убаюканный этими мыслями, Кириля заснул.

Сквозь щели в стене пробивались лучи заходящего солнца, когда он проснулся в бодром настроении и хорошо выспавшийся. С улицы доносились детские голоса и позвякивание коровьих колокольчиков. «У людей здесь и коровы еще есть», — удивлялся Кириля. Он опять хотел есть, но пришлось ждать, пока его не позовут. Ждать пришлось долго. Наконец послышались тихие шаги. Кто-то пришел на поветь, постоял… Потом зашуршало сено, открылось заложенное сеном отверстие. Сперва появилась седая голова, потом широкая борода.

— Как спалось? — улыбнулся Левонен. — Хороший сон — подарок божий, а плохо спит тот, кто грех замышляет.

— Королев здесь еще? — спросил, позевывая, Кириля.

— Какой Королев? У нас никакого Королева не было.

— Наверно, приснилось, — поспешил согласиться Кириля.

— Это нехороший сон, — поучительно заметил старик. Кириля кивнул в ответ. Смягчившись, Левонен сказал: — Я тебе кошель с харчами принес. Тебе уходить надо, головушку свою спасать. Ступай с богом прямехонько к сторожке на Тихую ламбу.

— А чего я скажу тому… ну… охотнику?

Понизив голос, Левонен сказал, что он даст Кириле с собой собаку. Кириля должен дойти до смоляной ямы, что будет по дороге к сторожке не доходя до нее с полверсты. Если на дне ямы окажется хворост, надо сразу же отпустить собаку. Собака прибежит сюда. А сам Кириля должен затем пойти к избушке. Если кто остановит, надо сказать, что сбежала собака, не видел ли кто ее. Сказать надо только это. Больше ни слова. О том, что был у ямы и что был у Левонена, тоже никому не надо говорить. Надо рассказать, что, мол, бежал из своей деревни, спасаясь от голода и большевиков. Сказать все, как было. Врать Кириле не надо, это грех будет. Но и язык распускать не следует, ибо длинный язык быстро доводит до греха, за который последует жестокая кара еще до судного дня.

— И долго мне там быть?

— Пока не позову. А еще…

И старик шепотом стал наставлять. Кириля должен время от времени наведываться к яме, присматривать, все ли там по-прежнему, не копали ли в ней. Ежели обнаружит, что яму трогали, надо немедля бежать сюда. К яме надо ходить одному. А если кто-то сообщит Кириле, что собака нашлась, то этому человеку надо будет во всем подчиняться. В избушке Кириля должен держать уши открытыми, дабы слышать, что мужики там меж собой говорят и что у них на уме. Народ-то теперь попортился. Глядишь, кто-то захочет пойти у этих антихристов, большевиков, просить прощения. Ежели такой человек попадется, не миновать погибели ни ему, ни Кириле, ни всему народу. Как только Кириля услышит, что кто-то замышляет такое, пусть немедленно бежит сюда. Все ли Кириля понял? Ведь на бога надейся, а сам не плошай, если хочешь, чтобы голова на плечах сохранилась…

— Я вижу: ты мужик толковый! — похвалил Левонен Кирилю, сказавшему, что ему все ясно.

— А собака не залает?

— Пока на поводке будет, не залает. Только не корми ее, понял? Сам поешь в лесу, а собаке не давай. И запомни: ямы той не касайся. Ни руками, ни языком…

Левонен дал Кириле с собой не того черного пса, который встретил Кирилю лаем у избы, а огромную собаку рыжей масти. Войдя в лес, Кириля первым делом заглянул в кошель. В нем была «весенняя» рыба, ячменные лепешки, вареная картошка. Не выпуская поводка из руки, Кириля сел перекусить. Собака повизгивала, крутила хвостом, но Кириля помнил наказ старика и не дал ей ни крошки.

На рассвете Кириля добрался до скалы, возле которой должна была быть яма. Дно ямы было забросано хворостом, но Кириля заметил, что забросали яму недавно. Под хворостом виднелась свежая земля, и на мху возле ямы тоже местами остались комочки свежей земли. Кириля не стал гадать, что спрятано в яме. Он отпустил собаку, и та помчалась к деревне.

— Стой! — его окликнули по-русски. Из-за дерева вышел человек и спросил уже по-карельски: — Ты кто такой?

— Собака у меня сбежала, не видели ее здесь?

— Значит, собаку ищешь? Ну, проходи, — и человек угрюмо махнул рукой в сторону сторожки.

Перед избушкой сидели с десяток обросших щетиной, оборванных мужиков. На всякий случай Кириля повторил свой пароль.

— Хватит здесь собак. Выбирай любую, — буркнули ему в ответ.

ТРЕВОЖНАЯ ОСЕНЬ

Начало осени 1920 года было безветренным, солнечным, но очень холодным. Уже в конце августа начались ночные заморозки. По утрам картофельные поля были в белом инее, и, глядя на почерневшую, обвисшую ботву, не одна хозяйка, наверно, горько вздыхала и, вернувшись в избу, со слезами на глазах спрашивала у боженьки, за какие грехи он карает их, бедных людей. Потом опять потеплело, убрали урожай. Да что уж там и убирать!

Лишь в одной избушке села Кесяниеми горел свет до поздней ночи.

— У ревкомовского начальства и керосин есть, и всего полно, — говорили собравшиеся у камелька соседки, поглядывая на свет, горевший в окне председателя ревкома.

— У него и быть должно. И днем и ночью трудится, — осторожно заметила одна.

Но ей тут же отвечали без обиняков:

— Трудятся они. С народа шкуру дерут да языком болтают.

У председателя ревкома села Кесяниеми Оссиппы Липкина керосин действительно был. Кроме того, его семья получала хоть какой-то паек, в то время как многие из жителей села давно уже ничего не получали.

Липкин переживал из-за того, что его семья находится в особом положении, и каждый кусок хлеба, каждый фунт сахара, который он приносил домой, казались ему горькими. Но что он мог поделать? Паек, который он получал, был настолько мизерным, что его семья тоже жила впроголодь. Да и не был он виноват в том, что многие семьи не получали паек. Дело было не только в нехватке продовольствия. Продовольственного пайка лишались те семьи, главы которых отказывались выполнять трудовую повинность. Мужики, в свою очередь, объясняли свой отказ тем, что они не могут ехать на работу потому, что их семьи голодают. Обстановка в селе была напряженной. Люди перестали ходить в ревком и от выполнения его распоряжения увиливали под тем или иным предлогом. Даже сосед Липкина, Матвей Микунен, добродушный, любивший пошутить мужик, с которым Липкин был в приятельских отношениях, отказался позавчера съездить на станцию за наглядными пособиями для школы. Сказал, будто хомут разорвался, потом, когда оказалось, что хомут можно найти, вдруг захромала лошадь. Старик даже привел Липкина в конюшню, чтобы тот собственными глазами убедился, что у лошади нога не в порядке. Действительно, передняя нога жеребца была до самого колена, обвязана просмоленной мешковиной. А вчера, поднявшись спозаранку, Липкин собственными глазами увидел, как Матвей на той же самой лошади выехал в лес, и лошадь даже не прихрамывала. Вечером он позвал старика к себе и спросил, что это значит. Старик боязливо оглянулся и сказал, что народ в селе решил не подчиняться Советской власти. Липкин стал допытываться, когда и на каком собрании вынесено такое решение, но Микунен твердил свое — мол, есть такое решение и что больше ничего он не знает. А потом, даже не попрощавшись, старик ушел. Это был уже не первый случай открытого неповиновения. Такое же творилось и в других деревнях, в том числе и в Тунгуде, куда Липкин собирался сходить, чтобы выяснить на месте обстановку и поговорить с народом.

Липкин сидел у лампы и готовился к собранию. В своем докладе он хотел рассказать жителям деревень о Карельской Трудовой Коммуне, образованной в июле декретом ЦИКа. Липкин сам был на Всекарельском съезде Советов, где единогласно было принято решение о том, что карельский народ хочет на вечные времена связать свою судьбу с социалистической Россией. Липкин тоже голосовал за это решение.

Обо всем этом рассказать было легко, но намного труднее было ответить на вопросы, которые задавали на каждом собрании, — о хлебе, об одежде, о соли. Еще труднее было заставить людей выполнять трудовую повинность. Многие из трудоспособных мужиков укрывались в лесу или бежали в Финляндию.

Часть избы была отгорожена свисавшим с воронца старым брезентом, чтобы свет не мешал спать Ёвкениэ и детям. Но Липкин слышал, что за брезентом не спали. Старшая дочка Вера — ей уже было два года — что-то спрашивала у матери, и мать шептала ей в ответ:

— Нету у мамы молочка, нету. Водички не хочешь? И хлеба нет. Маленький кусочек остался, оставим его на завтра. Спи, доченька, спи. Когда? Не знаю, доченька, когда будет. Но будет. Папка говорит, что скоро жизнь будет лучше, хлеб будет, сахар будет. А когда — не знаю. Спи, время быстрее пройдет…

Каждое слово было для Липкина как удар ножом по сердцу. Ёвкениэ утешает дочку теми же словами, которые он твердит и своей семье и народу, заверяя, что скоро жизнь будет лучше, обязательно будет, только надо ждать и работать. Когда-то она будет лучше, эта жизнь… Но Вера не может ждать, молоко и хлеб ей нужно сейчас.

Да и молока у них теперь не стало. До сих пор это было единственным, что удавалось купить в селе. Своей коровы у них не было, а в деревне еще осталось несколько коров. Только вдруг люди перестали продавать им молоко. Кто говорит, что корова перестала доиться, другие говорят, что самим надо. Случается, какая-нибудь сердобольная старушка принесет чуть-чуть молока из жалости к детишкам, да и то темным вечером, тайком. Хлеба, который они получают, тоже мало. А то, бывает, муки столько привезут, что и на паек не хватает.

До сих пор Ёвкениэ мужественно, безропотно терпела эти лишения. А позавчера… Нет, она не стала сетовать и плакать. Просто спросила, как отнесется Оссиппа к тому, что она съездит с детьми погостить к своим родителям в Юскюярви. Не посвященному в семейные дела Липкина этот вопрос показался бы естественным, но для Липкина и Ёвкениэ за ним скрывалось многое.

Ёвкениэ была единственной дочерью довольно зажиточного хозяина, в своем селе она слыла самой красивой девушкой. Отец мечтал выдать ее замуж за какого-нибудь богатого ухтинца. И вот такой жених появился. Было это в конце восемнадцатого года. Уже готовились к свадьбе. Но в это время в село приехал Оссиппа Липкин. Оссиппа служил в царской армии, в Октябрьские дни был в Петрограде, в схватке с юнкерами получил ранение и, выйдя из лазарета, приехал в Кемь, чтобы служить здесь революции. Ему предложили съездить по делам в Юскюярви. Вернее, Юскюярви он сам выбрал. Мог бы поехать и не туда. А выбрал потому, что все годы войны он вспоминал о Ёвкениэ. Приехал в села, а Ёвкениэ замуж выдают. Улучил момент и встретился с Ёвкениэ наедине где-то в сенях. Ёвкениэ — в слезы. Спрашивает: что ей делать? То ли замуж идти за того, кто не мил ее сердцу, то ли в прорубь броситься? Оссиппа погладил ее по плечу, успокоил и обещал что-нибудь придумать. И придумал. Утром явился в дом Ёвкениэ — а там уже столы накрывают да гостей поджидают — и говорит родителям ее, что у него конь как вихрь, решил покатать по селу деревенских девушек, не отпустят ли они и невесту проехаться последний раз в девичестве. Родители переглянулись и разрешили. Пусть прокатится последний разок, скоро уж девичьи радости у нее кончатся. Только не долго, а то гости вот-вот начнут собираться… Посадил Оссиппа невесту в сани, лошадь так рванулась и так она понеслась, что одним махом домчались до самой Кеми. Только раз остановились в дороге — в Панаярви, где покормили коня да сами чаю попили. Недели через две родители прислали Ёвкениэ весточку: раз она уехала с большевиком и опозорила перед богом и людьми себя и свой род, то пусть обратно не просится, высоки для нее теперь пороги родительского дома.

Ни разу Ёвкениэ за все эти годы не пыталась переступить ставший для нее высоким порог отчего дома.

А вчера вдруг спросила, не съездить ли ей к родителям. Оссиппа даже растерялся, до того неожиданным был для него этот вопрос. Стараясь говорить как можно спокойнее, сказал: «Ну что ж, если хочется повидать родных, так что же тут такого». Ёвкениэ заплакала. Потом, утерев слезы, посмотрела мужу в глаза и сказала коротко и решительно: «Не поеду».

Как сложилась бы жизнь Ёвкениэ, если бы Оссиппа в тот день не оказался в Юскюярви? В прорубь она, конечно, не бросилась бы. Вышла бы за богатого ухтинского купца, жила бы теперь в Каяни и была супругой министра Временного правительства Карелии. И не знала бы ни нужды, ни голода.

Липкин закрыл свою тетрадь. Кажется, все он записал. Впрочем, записи эти ему и не понадобятся: не будет же он выступать по бумажке. Он разделся, задул лампу и лег. Нащупав в темноте руку жены, он осторожно пожал ее и шепнул:

— Не расстраивайся. Все еще наладится.

Ёвкениэ не ответила. Сколько раз она уже слышала это от мужа!

Липкин долго не мог заснуть. Все думал о завтрашнем собрании. Пытался предугадать, какие вопросы ему зададут, обдумывал ответы на них. Вспомнилось, как на одном собрании его спросили:

— Как же это из тебя, карела, получился большевик? Когда ты им стал?

— В девять лет, — ответил Липкин.

И это была не шутка: он имел право ответить так.

Отец Оссиппы был родом из-под Вуоккиниеми, но с юных лет жил в Юскюярви, где занимался и кузнечным делом, и столярным, и сапожным, и печным. После революции пятого года в село пригнали ссыльных русских. Было их шесть человек. Люди они были мир повидавшие и немало книг прочитавшие, и в селе их любили. Молодежь собиралась по вечерам в большой горнице Ивановых, где поселили ссыльных. Пели и плясали под гармонь. От ссыльных молодежь узнала не только революционные песни, но услышала, как, живет народ в самой России, где рабочие борются за свои права. Оссиппе тогда было девять лет, но он тоже ходил на вечера к ссыльным. От них он научился русскому языку.

Через Юскюярви шел сплав на реку Кемь. Ссыльные тоже работали на сплаве. Первого мая, как раз в то время, когда самая высокая вода, они организовали забастовку сплавщиков, требуя повышения расценок. Забастовщики отправили делегацию из трех человек изложить их требования подрядчику Сурикову. Во главе делегации пошел отец Оссиппы. Что было дальше, Оссиппа запомнил на всю жизнь. Ночью к ним ворвался урядник. С ним в качестве понятого был хозяин дома, у которого они снимали комнату. Урядник перевернул все в комнате вверх дном, разбросал всю одежду, посуду. Сорвав с кровати постель, он вместе с ней сбросил на пол младшего брата Оссиппы, маленького Мийтрея. От испуга тот заболел и вскоре умер. Ничего недозволенного урядник так и не обнаружил. Но отца он увел с собой. А хозяин тут же выгнал их из дома. На улице ночь, дождь, а их вышвырнули во двор. Хорошо, что ссыльные жили рядом. Услышав шум, они пришли на помощь, перенесли детей и скудные пожитки выселенной семьи к себе. Утром пришел отец, весь в синяках. Сказал, что урядник велел ему немедленно убираться из села. Конечно, ссыльные обещали позаботиться о семье, которую отцу пришлось пока оставить. Своей лодки у них не было, денег, чтобы нанять у кого-то лодку, тоже не было, Поэтому отец и Оссиппа пошли пешком в Кемь. До сих пор Оссиппа помнит, как мать с меньшим братом и сестрой стояли под дождем на дворе и плакали, а они с отцом отправились в путь.

С тех пор Оссиппа и считал себя большевиком.

В родном селе Оссиппа бывал и после этого нередко. Но постоянным местом жительства для него стала Кемь, Сорока, потом Архангельск. Побывал он в Англии, Норвегии, Испании и других странах, куда его заносила судьба моряка. И где только он не бывал в годы мировой войны! Двадцать пятого октября семнадцатого года он оказался в Петрограде.

— А Зимний ты брал? — спрашивали у него.

Нет, Зимний дворец он не брал, а ранили его у Финляндского вокзала. Юнкер стрелял шагов с трех. Угодил в левое плечо.

— Тому юнкеру я, видно, показался очень высоким человеком, — посмеивался Липкин. — Возьми он чуть пониже, прямо в сердце попал бы.

Но раненое плечо часто ныло, особенно если приходилось нести ношу. Эту тупую боль он почувствовал и сейчас, забросив за спину кошель.

Оссиппа вышел в путь затемно. Роста он был небольшого, на вид тщедушный, но ходил быстро. Он привык ходить пешком по лесу и шел ровным шагом в одном темпе, будь то болото, каменистая осыпь или сухая дорога. Ноги, казалось, сами находили опору на любой почве. Было еще довольно темно, но тропу Оссиппа угадывал чутьем. Привычным для него был и наган, тяжесть которого он всегда чувствовал на боку. Липкин так привык к нагану, как курильщик привыкает носить с собой трубку или человек с плохим зрением не забывает носить очки. Правда, в ход оружие он не пускал. Он не хватался за наган, чтобы попугать кого-то, никогда не угрожал им никому. Он считал, что оружием надо пользоваться только для того, чтобы стрелять, а стрелять надо лишь тогда, когда иного выхода нет.

…Начинало светать. Тропинка шла через густой ельник. В стороне от тропинки показалась высокая, почти отвесная скала. Липкин свернул с тропы и присел под скалой отдохнуть. И вдруг он заметил неподалеку от себя худого бородатого мужчину, с испуганным видом поднимающегося из-за кочки. Наружность мужчины показалась Липкину знакомой, и он вспомнил, что видел этого человека на железной дороге. Кажется, сбежал оттуда, и звали его, помнится, Кириля. А может, это и не тот.

— Ты чего тут делаешь? Кто такой? — спросил Липкин, боясь, что обознался.

— Я? Да вот… Силки у меня здесь поставлены. Разве ты знаешь меня?

— Нет, — ответил Липкин.

— Конечно, ты всех знать не можешь, — успокоился Кириля. — А я тебя знаю. Я все начальство знаю.

— Птица-то ловится?

— Мало, — пожаловался Кириля.

Вид у Кирили был встревоженный. Когда Липкин пошел дальше, Кириля увязался следом. Проходя мимо большой ямы, в которой когда-то курили смолу, Липкин невзначай взглянул на нее и вдруг заметил на дне ямы недавно набросанный хворост. Зачем хворост в яме? Может быть, кто-то собирался развести костер? Но тут Липкин увидел, что земля под хворостом недавно вскопана. И на краю, ямы следы свежей земли, прикрытой ягелем. Кириля словно оцепенел от страха, и, чтобы не выдать себя, Липкин быстро отвел взгляд от ямы и зашагал дальше. Тайный склад с оружием… Сомнений больше не было. Можно, конечно, задержать Кирилю, охраняющего этот склад. Но что делать дальше? Кирилю надо отвести в деревню. Да и вряд ли он тут один. Притворившись спокойным, Липкин дошел до ламбы. Кириля неотступно шел следом.

— Ты чего тут ходишь и птиц пугаешь? — ворчал Кириля. — Грех пугать птицу…

— Мне греха не будет, я не верю в бога.

— Все равно бог тебя накажет. Так ты один идешь?

— А ты — тоже один здесь? — спросил Липкин, обернувшись круто к Кириле.

Глаза у Кирили забегали.

— Уходи скорей, а то всех птиц распугаешь, — взмолился Кириля. — У бедных одна надежда осталась, что на птицу.

— Ладно, уйду.

Липкин не сомневался, что он напал на склад оружия. Может быть, направиться в Сороку? Но о собрании уже объявлено. И если он сейчас вернется с полпути, хозяева спрятанного оружия заподозрят неладное. Нет, надо найти надежного человека и послать с ним записку в Сороку.

Когда Липкин пришел в Тунгуду, деревня показалась ему вымершей. Он зашел к Королеву.

— Что у вас здесь происходит?

— На собрании сам увидишь. После него и поговорим.

Они говорили между собой по-русски.

— Мне надо написать одну записку, — сказал Липкин.

Перекусив с дороги, они закурили.

— Кого бы ты мог послать в Сороку?

Королев готов был помочь.

— Ты пиши, а я схожу за Мийтреем. Он сейчас здесь.

— За каким Мийтреем?

— Есть один парень из Тахкониеми. Он у нас милиционером в Нийккананвааре.

— А, знаю, — вспомнил Липкин. — Он еще немного… ну, шалопут, что ли.

— Но дело свое знает! — уверил Королев.

Едва Липкин успел написать коротенькую записку и начертить некое подобие карты, где указал крестиком местонахождение тайного склада оружия, как в избу, не стучась, ввалился Мийтрей. Милиционер был во всеоружии — в руках винтовка, на поясе наган, из кармана шинели выглядывала рукоятка ручной гранаты.

— Ну, ты как на войну собрался! — усмехнулся Липкин.

— Я всегда готов — хоть на войну.

— Ладно, ладно. — Липкин торопился. — Надо съездить в Сороку. Отвезти срочное письмо.

Он сложил письмо и сшил его посередине белыми нитками. Крестик, сшитый на письме, надо было скрепить сургучом, но сургуча у Липкина не было.

— Мне не в первый раз быть гонцом, — хвалился Мийтрей. Небрежно козырнув, он вышел. Королев пошел за ним.

Вернулся Королев через полчаса.

— Я предупредил Мийтрея, чтобы по пути нигде не задерживался. Парень он ничего. Но немножко того… Может заглянуть к какой-нибудь молодой вдовушке…

…В школе собрались в основном женщины и дети. Из мужчин пришло всего несколько стариков. Липкин обратил внимание, что многие будто нарочно вырядились в какое-то невообразимое рванье, в такое грязное, словно собирались невод водить. Конечно, хорошей одежды у них не было, но ведь и старая одежда может быть чистой, аккуратно залатанной. На первом ряду с важным видом восседала толстая старуха с бородавкой на кончике носа. На ней был какой-то страшно грязный балахон. Липкин знал, что у этой-то старухи была одежда и получше, и потому он спросил:

— Чего же ты, бабуся, на себя такое рубище напялила?..

— А разве ты мне когда-нибудь получше одежду приносил? — огрызнулась старуха. Большая бородавка на широком ее носу задрожала.

— Не привозил и сегодня не привез. Но выстирать-то можно было. Воды в Карелии хватает.

— Для кого же это мне наряжаться? Для вас, большевиков, что ли? Да если бы я в шелка оделась, вы бы с меня все содрали, нагишом бы оставили, а шелка своим зазнобушкам увезли. Знаем мы вас.

— Не ходят наши зазнобы в шелках. Ни в своих, ни в чужих…

Липкин подошел к столу и начал свое выступление совсем не так, как собирался:

— Все, что мы имеем, все свое. Свое и чистое. Совесть у нас чиста, живем мы среди своего народа, боремся за дело своего народа. А у тебя, бабуся, — Липкин в упор смотрел на старуху, — даже слова не свои. Чужие речи ты повторяешь, речи врагов карельского народа.

Тетрадь с докладом так и осталась в кармане. Говорил о том, к чему пришел на основании своего жизненного опыта, что было его убеждением. Враг карельского народа, финский капитализм, ведет свою подрывную работу, оттачивает нож, чтобы вонзить его в спину молодой социалистической Карелии. Финским капиталистам нужны леса Карелии, ее природные богатства. Военщина белой Финляндии стремится отодвинуть границы к Белому морю и к Онежскому озеру, чтобы укрепить свои позиции и позиции капиталистического мира, готовящего нападение на Советское государство. У них есть деньги, у них имеется хорошо поставленная машина пропаганды и шпионская сеть, они умеют обманывать народ красивыми словами о братстве народов-соплеменников, о свободе. А что значит их братство и свобода на деле? Убийства, грабеж, жестокость по отношению ко всем тем, кто не желает подчиняться их власти. За примерами далеко ходить не нужно…

— Зато Ухтинское правительство дает людям хлеб! — выкрикнула с первого ряда бабка с бородавкой на носу.

— Да, хлеб, награбленный из скудных запасов Советской власти. Дает от имени Финляндии муку, купленную Советским правительством у Финляндии или через Финляндию и оплаченную золотом. Муку, купленную для голодающего карельского народа. Оно бросает эту муку карелам, как кости собаке, которую хотят научит лизать за это руку…

Что такое Ухтинское правительство? И кто в нем представляет карельских трудящихся? Никто. Оно состоит из финнов и карельских торговцев, живущих в Финляндии и являющихся карелами лишь по происхождению. Многие из них забыли даже родной язык. Они никогда не знали дум и чаяний, которыми живут трудящиеся карелы. Белая Финляндия стремится, чтобы самую грязную, самую постыдную работу сделали карелы, пытается повернуть карел против Советской власти. В отношении тех карел, которые хотят жить чужим трудом, это им удалось. Это та же классовая борьба, которая шла и идет во всем мире между эксплуататорами и эксплуатируемыми и в которой рабочий класс одержал свою первую великую победу, совершив три года назад Октябрьскую революцию. Это та же классовая борьба, которая шла и идет в Финляндии. Финский народ выступает против грабительской войны, он — за действительную свободу Карелии. Лучшие сыны его сражаются в рядах Красной Армии. Вместе с карелами, русскими — против лахтарей. Настоящими представителями трудящихся Карелии являются те, кто основали Карельскую Трудовую Коммуну…

Липкин подробно рассказал о решениях съезда представителей трудящихся Карелии в Петрозаводске. Рассказал о трудностях, вызванных тем, что четырнадцать капиталистических государств неоднократно предпринимали попытки задушить Советскую власть. Но Советская власть выстояла и выстоит впредь. Карельский народ решил строить свою новую жизнь в союзе и дружбе с Советской Россией. Не с той Россией, которая в царское время угнетала карельский народ, держала его в невежестве, а с новой Россией. Россией рабочих и крестьян…

Липкин говорил горячо и вдохновенно. Люди должны понять его, он же говорит как карел с карелами. Но сидевшие в школе почему-то боязливо озирались. Лишь некоторые смотрели с надеждой, на лицах большинства был испуг, а кое-кто смотрел на Липкина с открытой неприязнью.

— Есть вопросы? — спросил Липкин, закончив свою речь.

— А мы не признаем твою Советскую власть, как ты ее ни расхваливай, — ответила громко старуха с бородавкой на носу. — И спрашивать нам нечего. Пошли отсюда…

Народ расступился, пропуская старуху, и люди один за другим потянулись вслед за ней.

На дворе стояла тьма-тьмущая. Лишь подобно звездочкам светились огоньки цигарок. Королев исчез куда-то в темноте.

— Закуривай, — услышал Липкин шепчущий голос, и ему в руки сунули кисет. Липкин рассеянно свернул цигарку. Кто-то протянул ему зажатую между ладоней трубку, держа ее так, что свое лицо осталось неосвещенным. Наклонившись прикурить, Липкин услышал боязливый шепот:

— Уходи скорей, а то убьют. Тут полно мужиков с оружием.

— Спасибо за табак, — поблагодарил Липкин и, нащупав в темноте худую шершавую руку, крепко пожал ее.

Стараясь идти спокойно, он направился в дом Королева.

— Липкин? — Из темноты выступила стройная фигура Королева. — Куда ты пропал?

— Да вот нашелся.

В горнице Королева ярко горела большая керосиновая лампа. Окна снаружи были закрыты плотными ставнями, изнутри занавешены, черными шторами. Хозяйка принесла самовар, подала ужин и молча ушла. Королев запер дверь на крючок, достал из шкафа бутылку с какой-то похожей на слабо заваренный чай жидкостью.

— Самогон.

Королев хотел было налить самогон в чашку, но Липкин накрыл свою чашку рукой.

— Не хочу.

— Тогда я тоже не буду.

Убирая бутылку в шкаф, Королев объяснил:

— Нашли тут в одном доме, в соседней деревне. Хозяева сбежали в Финляндию.

— Здорово торопились. Даже самогон забыли, — усмехнулся Липкин.

Королев налил чай и сел напротив гостя.

— Советской власти здесь больше нет, — сказал он. — Удивляюсь, почему меня не трогают.

— Что ты советуешь делать? — спросил Липкин.

— Что? — Королев задумчиво вертел чашку на блюдце. — То же, что и раньше советовал. Но меня никто не послушался. Ты хорошо говорил на собрании, правильные вещи говорил. Но одних слов теперь недостаточно. Враг действует. И на силу надо отвечать силой. Надо установить жесткий революционный порядок. От него будет больше пользы, чем от слов.

У Королева был готовый план действий. На данном этапе, считал он, надо воздержаться от введения в деревни воинских частей. Введение войск может лишь усилить недовольство и даст повод вражеской пропаганде для новых обвинений. Но органы Советской власти должны не уступать и не ограничиваться уговорами. Надо делать обыски, находить спрятанное продовольствие и реквизировать его для нужд Красной Армии, чтобы оно не досталось укрывающимся в лесах бандитам. Может быть, имеется и припрятанное оружие. Надо искать, искать и еще раз искать. С людьми не миндальничать; Авторитет советских органов надо поднимать не словами, а силой и строгим порядком. Он, Королев, ни в коем случае не является сторонником сатрапьих методов царского времени, но и у царской власти кое-чему можно бы поучиться. Один урядник держал в повиновении целую волость. В то время бабки вроде сегодняшней не посмели бы кричать на собрании, что они, мол, власть не признают. Тогда таким крикунам быстро затыкали рот.

— Урядник однажды так избил моего отца, что живого места не осталось, — тихо заметил Липкин. — Мне тогда было девять лет.

— Вот видишь. А почему Советская власть должна нежничать с врагами? Почему? Если бы одной крикливой старушке показали, где раки зимуют, небось остальные закрыли бы свои глотки и не ерепенились. Да и те, кто в лесу отсиживается и ждет помощи из Финляндии, тоже бы призадумались, не лучше ли взять шапку в руки да явиться к Советской власти с повинной. Так я понимаю пролетарскую диктатуру…

Королев расхаживал по комнате, так увлекшись своими рассуждениями, что не замечал, как лицо его гостя становилось все мрачнее. Наконец Липкин не выдержал и стукнул кулаком по столу:

— Нет, это не пролетарская диктатура! На такое мы не пойдем. Не надейся и не жди… И со старухами мы воевать не будем, а с действительными врагами покончим. Слышишь, по-кон-чим! Такими средствами, какие будут необходимы.

Королев остановился и сделал какое-то движение рукой. Липкину даже показалось, что Королев собирается выхватить револьвер из-под пиджака. Но нет, рука только дрогнула и опять опустилась.

— Ты чего кричишь на меня? — тихо спросил Королев. — Ты не кричи на меня. Ты не забывай, где ты находишься. Здесь ты можешь положиться только на меня. Если мои советы тебе не подходят, поступай как знаешь.

Липкин начал одеваться. Королев не предложил ему остаться на ночь, но говорил уже, как бы ища сочувствия:

— Уж кому туго приходится, так это мне. И это моя заслуга, что люди сдержались и не случилось ничего непоправимого. Но если сюда придут войска, то крови прольется немало. Я с себя снимаю ответственность за это…

Ничего не ответив, Липкин вышел из избы. Стояла темная ночь. Королев накинул пиджак и, догнав Липкина, пошел провожать его.

На околице Королев остановился.

— Дальше иди один. Только будь начеку. Ну, счастливо…

Вскоре в доме Королева опять появились гости. Со стороны двора казалось, что в доме никого нет. И вряд ли посторонний заметил бы, как к Королеву пришли ночные гости, потому что к дому они подкрались через вскопанное черное картофельное поле и, войдя в открытую заднюю дверь, поднялись на поветь, откуда и вошли в избу. Говорили в горнице вполголоса, и на улицу, где выл осенний ветер и беспокойно лаяли собаки, учуявшие чужих людей, разговор не доносился. Если на предыдущих тайных сходках Королев сам давал указания, то на этом собрании он отчитывался.

— …Даже выпить со мной отказался, — рассказывал Королев о Липкине. — Для вас оставил. Хотите?

Он наполнил две чашки и протянул их двум финнам в штатском. Это были связные от Таккинена.

— Мы пришли сюда не выпивать, — отодвинул чашку с самогоном небритый верзила с тяжелым подбородком. Его товарищ тоже не притронулся к чашке. Небритый продолжал: — Сейчас надо действовать, и если вы способны на что-то, то пора начинать. Захватите столько деревень, сколько хватит сил удержать. А мы доставим документы, по которым будет видно, что восстание началось и что вы зовете на помощь финских добровольцев. И все пойдет как по маслу. Вам помогут.

На совещании было решено начать восстание в Тунгуде. Люди Таккинена не хотели оставаться: у них было указание не принимать непосредственного участия в событиях до тех пор, пока из Финляндии не придет подмога.

— Эти бумаги мы тоже заберем, — небритый взял из рук Королева потрепанный портфель с заплесневевшими металлическими уголками. Видно было, что портфель долго лежал где-то в сыром месте. — А то вы тут еще струхнете, и бумажки попадут к большевикам.

Связные вышли в путь еще до рассвета, Королев дал им проводника, который должен был довести их до деревни Кевятсаари.

Когда подошли к Кевятсаари, было еще светло. Проводник не стал дожидаться, когда стемнеет, и отправился в обратный путь. Финны остались на опушке леса и стали наблюдать за домом Ярассимы, стоявшим на отшибе. Когда стемнело, в деревне погасли все огоньки и не слышно было ни звука, финны подошли к дому Ярассимы и без стука вошли в избу.

— Господи помилуй! — Устениэ так перепугалась, что забыла, в каком углу икона, чтобы перекреститься перед ней.

— Чужие в доме есть? — спросил один из финнов, оглядывая избу.

— Нет, дома свои да бог, — пробормотал растерявшийся Ярассима.

— Ну-ка, старик, одевайся и сходи за Ехроненом. Нам проводник нужен, — велел финн и обратился к Устениэ: — А ты, хозяйка, приготовь нам чай и что-нибудь поесть. Только побыстрее. Нам некогда.

— А… кто вы будете? — дрожащим голосом спросил Ярассима, одеваясь. — Куда вы идете?

— Не спрашивай, а делай, что тебе велено!

— И что же это с нами будет! — охал старик.

— Что будет? Война будет.

— Карелия восстает, — уточнил второй финн.

Ярассима задержался в деревне, и гости начали уже беспокоиться. Еды у хозяйки нашлось слишком мало для двух проголодавшихся здоровых мужчин. А с собой и совсем нечего было дать. Ночные гости не поверили, что дом такой бедный, и второй из финнов, помоложе, решил проверить, не обманывают ли их. В хлеву он увидел барана, и не успела Устениэ и охнуть, как барана тут же зарезали.

— Убили, ой, убили! — застонала она.

— Тихо! — рявкнул финн. — За барашка мы заплатим.

— Люди добрые! Помогите! — продолжала кричать Устениэ.

— Ну, заткнись!

На крик прибежал финн постарше.

— Ты что, одну старуху не можешь заставить замолчать?

— Хотел по-хорошему, но она не понимает…

Но тут появился Ярассима. С ним шли два старика.

— Кто такие? — спросил старший из финнов, сунув руку в карман.

— Вам, говорят, проводник нужен, — ответил один из стариков.

— Ехронена нет дома. А вот братья — Охво и Стахвей — каждую тропинку здесь знают, — буркнул Ярассима. — Почто барашка убили?

— Как увидел, сразу за нож… — плакала Устениэ. — Так и зарезал.

— А куда вас вести? — спросил Охво.

— До границы.

— Далековато! — вздохнул Стахвей.

Договорившись со стариками, что те будут ждать за озером, финны отпустили их домой, велев им как можно быстрее собраться в дорогу и держать язык за зубами. Финн помоложе взял Ярассиму за локоть, и начал уговаривать старика не сердиться на них.

— Стоит ли из-за какого-то барана обижаться? Мы добрых дел не забываем. А барашек твой пожертвовал жизнью во имя освобождения Карелии.

Ярассима вздохнул и сказал жене:

— Вот так-то, Устениэ. Не плачь, а иди домой. За свободу Карелии еще не один баран пожертвует своей головой.

Потом он сказал своим гостям, что он их сам переправит через озеро. Гости лягут на дно лодки, и их никто не увидит. Надо быть осторожнее.

— Молодец! — похвалил финн помоложе. — Мы, старик, ничего не забываем. Значит, у вас тут не только на Ехронена можно положиться?

— Ехронен ушел на охоту, — пояснил Ярассима. — Я решил не ждать его. Вы ведь торопитесь…

Ярассима соврал. Он даже не заходил к Ехронену. Прямо пошел к Охво и Стахвею, к тем самым старикам, что весной на сходке в риге предложили, что в деревне любой ценой надо сохранить мир. До сих пор в деревне царил мир, и для сохранения его жителям деревни не приходилось предпринимать что-либо. Дезертиры, скрывавшиеся в деревне, разбежались тотчас же, когда после приезда Матвеева в деревне появился отряд красноармейцев. Никаких облав и обысков, о которых Королев говорил на собрании, красноармейцы не проводили. Ничего не реквизировали, никого не отправили силком на работы. Потом отряд ушел. В деревне остались лишь три бойца. Правда, ходили слухи, будто в Тунгуде что-то готовится. Что из Финляндии в Тунгуду и обратно по лесам то и дело пробираются какие-то люди. «Какого рожна им там, в Тунгуде, еще надо? Их, видишь ли, Советская власть не устраивает…» — вздыхали озабоченные старики в Кевятсаари. И вот сегодня вечером стало окончательно ясно, что там готовится. Война готовится, восстание против Советской власти. А коли опасные путники завернули по своим военным делам в их деревню, надо полагать, Кевятсаари тоже рано или поздно может быть втянута в эти затеи тунгудцев со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому, собравшись, старики — Ярассима, Охво и Стахвей — решили, что ночных гостей надо выпроводить из деревни так, чтобы сюда их больше не тянуло.

Старики хотели поглядеть на гостей и пришли как раз в тот момент, когда у Ярассимы зарезали последнего барана.

От Ярассимы Охво и Стахвей шли мрачные и молчаливые. Только вздыхали. За семьдесят лет они научились понимать друг друга без слов. Проходя по деревне, старший из братьев, Охво, повернул к избе, где жили красноармейцы.

— Надо сказать.

— Только попробуй.

— Я знаю, что сказать, — рассердился Охво. Молод еще брат, чтобы учить его.

Дома оказался лишь один красноармеец, самый молодой из них, Саша. Парень хотел немедленно броситься к Ярассиме, но Охво от лица всей деревни упросил его не ходить туда. Разве одному справиться с двумя вооруженными бандитами? Да и не стоило в деревне затевать войну… Саша послушался старика и поскакал в соседнюю деревню, куда ушли на танцы его товарищи. С Охво они договорились, по какой дороге старики поведут бандитов. Охво, конечно, догадался, что финны теперь попадут в засаду. Главное, чтобы в самой деревне все было тихо. А там что угодно пусть случится…

Однако, дожидаясь на другом берегу озера Ярассиму, который должен был переправить своих непрошеных гостей через озеро, старики засомневались, правильно ли они поступают. Саша-то совсем еще мальчишка. Хорошо ли будет, если с Сашей на чужой стороне, вдали от родного дома, по их вине что-нибудь случится? А если и не случится ничего, то все равно нехорошо, если уже в такие молодые годы на его совести будут две загубленные жизни…

На озере показалась лодка. При тусклом лунном свете, пробивающемся из-за туч, можно было различить Ярассиму, сидящего на веслах, да торчащие через борт удилища. «Да разве кто в такое время ездит удить?» — посетовали братья. Но, кроме них, Ярассиму никто не видел.

Лодка пристала к берегу, и с днища ее поднялись два человека с рюкзаками в руках.

— Быстро в лес! — скомандовал Ярассима.

Отойдя немного от берега, связные остановили своих проводников и строго предупредили их, что если старики вздумают их предать, то разговор с ними будет коротким.

Старики привели связных к краю большого топкого болота, через которое вели мостки из жердей, и советовали им идти как можно осторожнее. Жерди скользкие, местами совсем вросли в мох. Один неверный шаг — и сорвешься.

Напрасно Саша со своими товарищами ждал в засаде появления белых лазутчиков. Они так и не появились. Когда красноармейцы вернулись в деревню, Охво объяснил, что случилось. Шли, шли они по болоту и вдруг в темноте услышали: буль-буль… Ярассиме они тоже рассказали. И тоже довольно коротко. Да и разве виноваты они перед богом или людьми, сетовали старики, если эти чужаки не сумели идти осторожно. Вот и пришлось старикам вернуться с полдороги. Остался от чужаков лишь рюкзак, в котором были какие-то бумаги. А второй рюкзак, в котором было мясо барана Ярассимы, так и ушел в трясину. Да, чужим людям по карельским болотам ходить опасно.

Больше об этом происшествии и не говорили.

Милиционер с письмом от Липкина на следующее утро пришел в ЧК, и из Сороки немедленно был послан отряд красноармейцев, но склада оружия на месте уже не оказалось. Выкопавшие оружие так торопились, что даже не успели уничтожить следы пребывания в яме тайного склада: на дне ямы в земле валялись обрывки картона с финским клеймом «Патронный завод Рийхимяки».

— Видно, там бандитов полно! — рассказывал Липкину один из красноармейцев, Григорий Антипов, или Рийко, как его звали товарищи. — Скоро мы их оттуда выкурим. — Потом, понизив голос, Рийко спросил у Липкина: — Слушай, ты не знаешь, чего это Самойлов из ЧК спрашивал у меня, где теперь мой брат — Васселей? Они же и так знают, что он с бандитами…

Липкин знал Васселея. Ему также было известно, что Васселей ушел с белыми в Финляндию. Но если ЧК очень интересуется местопребыванием Васселея, значит, Васселей где-то здесь, поблизости. Знал Липкин и о том, что Васселей весной переходил границу и при переходе тяжело ранил ножом пограничника. В особом отделе армии об этом, разумеется, было известно, но Рийко они ничего не говорили, не хотели расстраивать парня.

— Что ты ответил Самойлову? — спросил Липкин…

— Что я мог сказать? — нахмурился Рийко. — Знаю лишь, что попадись он мне, так не пришлось бы больше краснеть за него.

Хотя Рийко уже исполнилось двадцать три, он был стройным, тонким, как подросток. Но на мужественном его лице залегли возле рта резкие, слишком глубокие для его возраста складки. Задор, только что светившийся в его глазах, сменился грустью. Липкину стало жаль парня. Рийко, как и он, в октябре семнадцатого был в Петрограде и тоже сражался с юнкерами. Товарищи любили его. Он был отчаянно смелый, отзывчивый, настолько открытый, что по выражению его лица всегда было видно, о чем он думает. Правда, порой, рассказывая о чем-то, мог малость и преувеличить, чтобы то, что ему казалось важным, выглядело и для других главным.

Вместе с красноармейцами Липкин шел в Сороку. Его вызывали в ЧК. Он послал туда докладную об обстановке в Тунгуде и считал совершенно естественным, что, кроме того, с ним хотят еще побеседовать.

В ЧК его встретил усталый мужчина в поношенной кожанке. Он представился Самойловым.

— Браток, у тебя есть расческа? — спросил Самойлов, приглаживая пятерней седые волосы. — Понимаешь, торопился и свою забыл дома.

Побриться он, правда, успел, но, видно, тоже наспех. На подбородке белел кусочек газеты, прилепленный к месту пореза. Причесавшись, Самойлов достал из ящика стола кипу коричневых листков, нарезанных из оберточной бумаги. Липкин узнал свою докладную.

— Что ты можешь к этому добавить? — спросил Самойлов, разравнивая широкой ладонью края кипы.

— Пожалуй, ничего, — ответил Липкин. — Я, кажется, написал, что я бы не доверял Королеву.

— Какие факты ты имеешь против него?

— Он предлагает нам быть более жестокими, взять кое-кого в ежовые рукавицы, мол, чтоб другим было неповадно.

— Ну, таких леваков и без него полно. — Самойлов махнул рукой.

— В кооперативе была ревизия. Вроде и там у него рыльце в пушку.

— Не все жулики являются политическими врагами Советской власти.

— Кроме того, человек он образованный и…

— Значит, ты считаешь, что всех образованных надо поставить к стенке?

— Ты брось шуточки! — рассердился Липкин. — Я бы Королеву не очень-то доверял. Вот и все. А на каком основании ты его так упорно выгораживаешь?

— Я выгораживаю? — В своих подозрениях ты исходишь лишь из личной антипатии, так?

— Слушай! — возмутился Липкин. — Мы с Королевым из-за бабы не ссорились, за бутылкой не спорили…

— Зря ты сердишься, — улыбнулся Самойлов. — Как ты думаешь, куда все ниточки отсюда ведут? — и он положил большую ладонь на докладную Липкина.

— В Финляндию.

— Значит, каждый укрывшийся в лесу, каждая бабка, поднимающая бузу на собрании, получают указания прямо из Хельсинки?

Самойлов так обезоруживающе улыбнулся, что Липкин уже не мог на него сердиться.

— Ну и лиса же ты! Это ты обязан знать, кто на месте руководит этим делом.

— Кое-что мы знаем. — Самойлов взял со стола какую-то папку и начал перелистывать ее.

Липкин тем временем рассказывал о том, что в деревнях сложилось такое положение, что люди боятся оказать какую-либо помощь органам Советской власти. Ну, а чтобы кто-то пришел да разоблачил организаторов беспорядков — уже о том не может быть и речи…

— Ты так полагаешь? — Самойлов опять загадочно усмехнулся. — А мне, наоборот, думается, что это не совсем так. Знаешь деревню Кевятсаари? Из Финляндии в Тунгуду приходили два связных. Они возвращались обратно, но мужики в Кевятсаари помешали им вернуться. И кое-кто еще. Вот почитай. Эти бумаги мужики забрали у связных.

Липкин пробежал глазами бумаги и буквально остолбенел. В ту самую ночь, когда он ушел от Королева и Королев проводил его до околицы, в деревне состоялось заседание тайного Военного комитета Тунгуды, а Королев был на этом заседании секретарем и вел протокол, который Липкин сейчас держал в руках. Выходит, контрреволюционное подполье ждало, когда он, представитель ревкома, закончит собрание, чтобы они могли провести свое заседание. И одним из руководителей подполья является, тот же Королев. Значит, в деревне знали об этом, но не посмели сказать Липкину. Даже тот незнакомец, пожелавший остаться неизвестным, который посоветовал ему быстрее уходить, тоже не решился на это. Но почему ему позволили уйти из деревни? Ах вот почему:

Председателем заседания был О. Борисов, секретарем Г. Королев.

Липкин прочитал список лиц, которым доверялось оружие. Много было знакомых имен. В основном это были люди из богатых семей. Значит, не всем, кто скрывается в лесу, они доверяют оружие. Странно, что Кириле доверили…

Еще один протокол.

Этот документ был даже заверен печатью, правда еще царского времени. Одно время, за неимением новой печати, сельсовет Койвуниеми пользовался царской печатью. Только он ставил печать, перевернув двуглавого орла головами вниз. На этой бумажке орел опять был головами кверху, как и при царе. Бедный орел! И так и сяк его ворочают…

У Липкина мелькнула мысль:

— Слушай, а где письмо, которое я послал с милиционером?

Письмо нашлось, и Липкин стал внимательно изучать его. На конверте было всего четыре дырочки, проколотых им, и болтался обрывок белой нитки. Номер ниток был тот же. На самом письме он тоже ничего не заметил.

— Видишь ли, Королев проводил тогда милиционера до леса, — пояснил Липкин.

— Не сомневайся, белая нитка у них найдется, и они кое-что другое умеют, а не только всунуть иголку в старые дырки. Впрочем, Королев провожал многих. И тебя тоже. А что касается милиционера… Он чуть было головы не лишился из-за этого письма.

Самойлов рассказал, что, когда Мийтрей возвращался из Сороки, около станции Кесяйоки из леса по нему вдруг открыли огонь. Первой же пулей с него сбило фуражку. Мийтрей успел броситься на землю и начал отползать. Потом побежал. Вслед ему стреляли, но, к счастью, не попали. Тут на стрельбу подоспел красноармейский патруль, обыскали весь лес, но никого не нашли…

— Своих-то бандиты знают, связь у них налажена. Знают они, в кого стрелять, а в кого нет, — заключил Самойлов.

— Ну что ж? — Липкин встал. — Настало время действовать. Надо начинать с шайки Королева…

— Для того я тебя и пригласил.

Отряд, отправившийся на ликвидацию контрреволюционного подполья, состоял из взвода красноармейцев, которым командовал Полуэктов, группы чекистов, возглавляемых Самойловым, в качестве представителя ревкома в него включили Липкина.

Ночью вошли в Тунгуду и арестовали четверых членов Военного комитета, оказавшихся дома. Взяли их без шума. В числе их был и Королев.

Два дня прошли в тревожном ожидании. Красноармейцы обшарили окрестные леса, стараясь найти склады оружия. Два склада все же нашли. Да и те вряд ли бы удалось обнаружить, если бы кто-то, пожелавший остаться неизвестным, не шепнул в темноте Липкину, где их искать. На следы укрывшейся в лесу банды напасть не удалось.

Липкин обошел в селе все дома и даже побывал в соседних деревнях, составляя список наиболее нуждающихся семей. Обнаружилось, что многие семьи жили впроголодь.

В большинстве домов оставались только дети да старики, которые не в состоянии были уйти дальше своего двора.

На третий день со станции Кесяйоки пришло сообщение, что там появилась диверсионная группа, пытавшаяся подорвать железнодорожный мост. К счастью, железнодорожная охрана вовремя заметила бандитов и открыла огонь. Диверсанты, не успев подложить взрывчатку, скрылись в лесу. Судя по следам, их было трое.

Самойлов со своими оперативниками поспешно выехал на станцию. Надо было выяснить, какое отношение эта диверсия имела к событиям в Тунгуде.

Липкин остался один в брошенном уехавшими в Финляндию хозяевами огромном доме, в котором вместе с ним остановились чекисты. Он возвращался туда из школы, где должно было состояться собрание жителей села. Подходя к дому, он вдруг заметил рядом с собой какого-то хромого старика с кошелем за спиной и топором за поясом. Боязливо оглянувшись, старик повернул к Липкину рыжую бороденку.

— Ты, парень, правильно сделал, что ушел тогда ночью.

Липкин не знал старика, но хриплый голос показался ему знакомым. Он молча протянул старику руку. Тот оглянулся и быстро пожал ее.

— Вот еще что я скажу. — Старик зашептал, шагая чуть впереди Липкина и не глядя на него: — Собрание вы сегодня не проводите.

— Почему? — спросил Липкин. — Народу уже объявлено. Из других деревень люди придут. А ты кто?

— Я здешний, — ответил старик. — А собрание все же не проводите. Людям нынче не до собраний: кто сети уехал ставить, кто куда. Время сейчас такое…

Тогда Липкин спросил:

— А кого мы должны бояться? — И, понизив голос, стал допытываться: — Ежели знаешь, где бандиты прячутся, скажи. Мы их мигом приведем в село. И больше они не будут стращать народ. Мы хотим, чтобы народ жил в мире. Где их искать?

— Что ты, что ты?.. — испугался старик. Навстречу им шла женщина. — Где, спрашиваешь? Да тетерев-то, парень, такая птица, что, как и человек, к одному месту привыкает. Где обоснуется, там и живет. Прежде я знавал те места, а теперь… А теперь куда-то вся птица улетела.. Не знаю, где их искать. Приезжай, когда время другое будет. Вместе и сходим на тетеревов. Ну, бывай…

Собрание решили не откладывать. На этот раз Липкин говорил о том, что не успел сказать на прошлом собрании. О будущем Карелии, о том, что Ленин и Советское правительство обращают большое внимание на развитие Карелии и других отсталых окраин страны. О природных богатствах Карелии, которые стали теперь собственностью народа и которые нужно научиться правильно использовать…

Как и в прошлый раз, в школе собрались женщины, дети и старики. И сидели, кажется, все на тех же местах. Только старуха с бородавкой на носу сидела в конце комнаты. Слушали внимательно, потом посыпались вопросы. Их было много. Спрашивали о положении с продовольствием. По тону чувствовалось, что люди понимают, что время трудное. Спрашивали, нельзя ли привезти ниток для сетей. У сига время нереста, а невода старые — все истлели, рыбу не держат. Да еще просили соли. И лекарств. Если можно, старого армейского обмундирования. А то детей не во что одевать…

Вдруг дверь распахнулась, и в нее стали протискиваться, толкая друг друга, мужики со злыми, разъяренными лицами. Послышались выкрики:

— Долой Советы!

— Конец большевикам!

— Повесить их!..

Поднялся шум. Схватив испуганных, плачущих детей, женщины бросились к выходу.

Полуэктов встал на скамью:

— Тихо! Без паники! Садитесь! Давайте поговорим.

И он обратился к мужикам, пытавшимся пробиться через сгрудившуюся около дверей толпу к столу, за которым стоял Липкин.

— Ты сейчас у нас поговоришь! — кто-то ответил ему по-карельски.

— Тебя мы больше слушать не будем! — крикнул подобравшийся к Полуэктову хромой старикашка с жиденькой рыжей бородой, пытаясь стянуть его со скамьи. Полуэктов хотел оттолкнуть от себя старика, но тот успел сдернуть его со скамьи как раз в тот момент, когда у дверей хлопнул револьверный выстрел и пуля впилась в стену над головой Полуэктова.

Полуэктов махнул рукой Липкину, показывая на дверь, которая была позади них. Это был запасной выход. Женщины и дети, стоявшие на дворе, расступились. Минуя толпу, Полуэктов и Липкин направились через пустырь к оврагу, на краю которого на всякий случай была расположена цепь красноармейцев. Выбежавшие-из школы мужики кинулись за ними. Тогда из цепи красноармейцев раздалось несколько предупредительных выстрелов. Женщины схватили детей и, заголосив, бросились за школу. Мужики остановились и стали, выламывать из изгороди колья.

— Мы вас не боимся! Ваша власть кончилась!

— Стреляйте! Все равно всех не убьете! — кричали они.

Полуэктов опять обратился к разъяренным мужикам:

— Чего вы хотите?

Голос его был спокойный, но громкий, словно он говорил на сильном ветре.

— Освободите арестованных!

— Всех выпустите! — требовала толпа.

— Врагов мы не освободим! — ответил Полуэктов. — Надо будет, еще кое-кого заберем.

Толпа опять загалдела и двинулась вперед.

— Берите! Убивайте!

— Да вы и стрелять-то не умеете!

Рийко, лежавший вторым номером за пулеметом, схватил свою винтовку и крикнул в ответ:

— Когда надо будет, сумеем.

И он выстрелил. Пуля расщепила кол в руках одного из мужиков.

— Ну как? Умеем?

Тогда из толпы тоже раздался выстрел.

Полуэктов махнул рукой, и пулемет застрочил. И хоть очередь прошла над головами мятежников, пустырь моментально обезлюдел, толпа отхлынула за школу.

— Что будем делать? — спросил Липкин.

— Подождем, что они предпримут, — ответил Полуэктов и передал команду по цепи: — Если пойдут в атаку, открыть огонь, но стрелять в воздух!

Долго ждать им не пришлось. Из-за школы хлынула толпа. Впереди бежали женщины, за ними, размахивая кольями, мужчины. Во главе толпы, тяжело переваливаясь, топала толстая старуха, которую Липкин уже издали узнал по широкому круглому лицу. Из толпы раздалось несколько выстрелов. Кто-то из красноармейцев застонал. Полуэктов и Липкин тоже залегли. Опять застрекотал пулемет, но, заметив, что пули пролетают над головами, толпа продолжала приближаться.

Толстая старуха была уже так близко, что Липкин видел, как дрожит бородавка на кончике ее широкого носа.

И вдруг…

Бабка остановилась, подхватила подолы всех своих юбок и, высоко задрав их, пошла прямо на пулемет, Липкин знал, что так в Карелии бабы отпугивают медведя. Считалось, что если бабе в лесу встретится медведь, стоит ей оголиться, как косолапый встанет на задние лапы, плюнет и убежит. Пулеметчик, молодой русский парень, понятия не имел о таком обычае, но он тоже плюнул, вскочил и стал отходить, волоча за собой пулемет. Рийко подхватил коробки с лентами и побежал следом. По команде Полуэктова красноармейцы отошли к лесу.

Через сутки, получив новые инструкции, отряд снова вошел в село. Мятежники разбежались, не оказав сопротивления.

Дело Королева вел молодой следователь Сергей Лобанов.

Королев наблюдал за своим следователем, пожалуй, более внимательно, чем следователь присматривался к нему. Следя за тем, как быстро и старательно следователь записывает его показания, Королев подумал, что этот молодой человек, видимо, совсем недавно столь же тщательно вел конспекты лекций. И хотя следователь был в военной форме, Королев наметанным глазом сразу определил, что этот юноша пороха еще по-настоящему не нюхал.

Сергею Лобанову действительно еще не пришлось воевать. По настоянию отца, сельского учителя из Тверской Карелии, Сергей поехал учиться в Москву, чтобы стать, как и отец, учителем. Но в Москве он увлекся юриспруденцией. Потом заинтересовался работами Маркса, начал штудировать марксистскую литературу, а вскоре стал посещать подпольные кружки. Так он пришел к убеждению, что его призвание — борьба с царизмом. Когда в университете начались аресты студентов — участников нелегальных кружков, Сергей сбежал в деревню, к отцу, оттуда вскоре перебрался в Петроград, где познакомился уже с настоящими большевиками. Сергей с детства владел карельским языком, и поэтому после революции товарищи пригласили его на работу в ЧК и направили в Карелию…

Записав анкетные данные, Лобанов поднял глаза на Королева.

— Я прошу вас рассказать, какое участие вы принимали в деятельности контрреволюционной группы.

Лобанов кивком головы показал на знакомую Королеву папку, которая лежала теперь на столе следователя.

— Там все записано.

— Значит, вы признаете, что эти документы написаны вами?

— Там везде стоит моя подпись.

— Хорошо! — оживился следователь. — Надеюсь, вы понимаете, что в ваших интересах быть откровенным? Итак, вы были в Военном комитете писарем?

— Нет, секретарем, — поправил Королев.

— Ясно. Секретарь, конечно, больше, чем писарь.

— Да и секретарем я был лишь потому, что был единственным, кто умел вести документацию.

— Вы хотите сказать, что ваша роль была в комитете еще значительней?

— Если вы найдете в этих документах имя хоть одного человека, способного стоять во главе Военного комитета, я охотно уступлю эту честь ему.

Оба усмехнулись: в таком положении эта «честь» была весьма незавидной.

— Можно ли и мне задать один вопрос? — Королев показал на папку. — Как вам удалось перехватить эти документы? Наверное, не обошлось без вашего личного участия?

— Почему вы так думаете?

— Вы производите впечатление очень способного контрразведчика.

— Ошибаетесь, — с серьезным видом сказал Лобанов. — Нам помог народ — простые карельские крестьяне. Это еще одна возможность для вас убедиться, насколько безнадежны ваши попытки поднять мятеж против собственного народа.

Королев кивнул и заметил:

— А вы проницательный психолог. Вы угадали мои мысли. Я только хотел сказать…

— Что же вы хотели сказать?

— То же самое, только другими словами. Я заметил, правда слишком поздно, что то, что мы делали, отнюдь не в интересах карел, что народ нас не поддерживает.

— Убедиться в этом никогда не поздно. Давайте продолжим наш разговор, — предложил Лобанов. — От кого вы получали инструкции?

— От Временного правительства Карелии.

— Точнее.

— От Хеймо Парвиайнена.

— Отчасти верно. А где он?

— В Финляндии. А правительство — в Суомуссалми.

— А сам Парвиайнен?

— Он — член правительства и тоже находится там же.

— Вы уверены? Допустим… Пожалуйста, вспомните, от кого еще вы получали инструкции.

— От Сивена и Таккинена.

— Так… А они где?

— В Реболах.

— Хорошо. Пойдем дальше. Назовите состав диверсионной группы, пытавшейся взорвать железнодорожный мост у станции Кесяйоки.

— Васселей Антипов, из Тахкониеми. Потапов… Откуда он — не знаю. И третьим был наш проводник. Его зовут Кириля. Он работал у меня на участке…

Пока Лобанов записывал ответы, Королев смотрел в окно. На дворе две сороки дрались из-за куска навоза. Которая же из них хитрее? — гадал Королев, следя за отчаянной схваткой сорок. И тут он, к своему удивлению, заметил, что сороки дали ему отличную идею. Правда, эта мысль появилась у него, как только за ним пришли, но теперь она окончательно оформилась…

Улыбнувшись следователю, Королев признал:

— Да, ваша взяла. Народ помог вам, и мне не остается ничего другого, как ради спасения своей жизни чистосердечно рассказать обо всем, как бы тяжело это ни было.

— Прекрасно! — обрадовался следователь. — Итак, вы признаете, что в списке указаны не все ваши сообщники? В ваш заговор были вовлечены не только эти тридцать, человек, да? Я имею в виду и тех, кто так или иначе помогал вам.

— Я вас понял, — вздохнул Королев. — Именно этот вопрос меня волнует больше всего. Ведь речь идет о моих односельчанах, друзьях, земляках…

— Вам не надо беспокоиться за их судьбу, — заверил Лобанов. — Особенно за тех, кто оказался вовлеченным по своей несознательности, волей случая… Это гарантируют принципы советского правосудия.

— Но я прошу принять во внимание, что ответственность за их вступление в заговор несу прежде всего я. И я также обязан нести ответственность за все их действия.

— Это — честное признание, и оно несомненно облегчит вашу участь. Вот вам бумага, — Лобанов протянул несколько графленых листков, взятых, видимо, из какой-то бухгалтерской книги.

— Простите, но вам дело кажется слишком простым, — снисходительно улыбнулся Королев. — Вы думаете, все можно сделать в один присест, одним росчерком пера? Просто список участников вас, по-видимому, не устроит? Наверное, понадобится краткая характеристика каждого: кто что делал, как оказался вовлеченным в заговор…

— Разумеется, разумеется, — смутился Лобанов. — Что вам для этого нужно?

— Мне нужно время. Надо вспомнить все, подумать, чтобы все соответствовало истине.

Королеву предоставили все, что он потребовал. Время, бумагу, хороший паек. Потом он заявил, что для установления наиболее полного списка участников подготавливаемого мятежа ему необходимо покопаться в документах кооператива, которые хранятся у него дома. Среди бумаг есть всякие заметки, которые непосвященному покажутся невинными, но которые он, Королев, может расшифровать. Решив, что после того, как Королев выдал целый ряд своих сообщников, ему вряд ли есть смысл бежать, Лобанов отвел своего подследственного домой и оставил там под охраной местной милиции.

Хорошо было Королеву в родном доме. Он попарился в бане, отдохнул и принялся за работу. Теперь у него были все условия для работы: тихо, тепло. И никакая опасность не грозит, потому что есть охрана. Он работал и днем и ночью. Написал пространный доклад о том, как подготавливался мятеж. Потом составил список его участников и в отдельности охарактеризовал каждого. Не беда, если многих он и приписал. Не беда, если имен в списке оказалось больше, чем их было в действительности. Имена, имена… И каждому надо придумать какое-то дело. Было над чем поломать тут голову. Документы и книги кооператива ему действительно очень помогли: в них было много имен и фамилий. Потом Королев стал перебирать в памяти всех жителей окрестных деревень.

Однажды ночью он разбудил даже мать.

— Ты не помнишь, сколько сыновей у Мийхкали из Леппясуари?

Мать начала перечислять:

— Сколько же их было… Гавро, Петри, Пуавила… Потом родились Юрки да Иовсей.

— Подожди, я еще не записал.

— Потом еще Олексей. Такой толстенький, как встретит кого, обязательно поздоровается. Хороший бы из него парень получился…

— А где он теперь?

— Где? Ему годков десять было, когда господь его прибрал. Совсем маленькими умерли Юрки и Иовсей, а…

— Тьфу ты! — рассердился Королев. — Мне мертвые не нужны, живых называй. Из-за тебя бумагу испортил. Ладно, иди спи.

Уходя, мать вздохнула:

— Пишешь все. Будет беда и тебе и людям от твоей писанины.

Наконец подробные показания о мятеже были готовы.

Целый день Королев отдыхал, занимался домашними делами, сходил в баню. А вечером он заперся в горнице, тщательно затворил окна и опять сел работать. Он переписал список участников, только на этот раз без характеристики на каждого человека. К утру и этот список был закончен. Удостоверившись, что дверь прочно заперта и что с улицы не видно, что он делает, Королев внимательно огляделся, словно кто-то мог следить за ним в самой комнате. Затем он написал короткую записку:

Осталось только решить, кто смог бы оповестить перечисленных в списке о грозящей им опасности. Перебирая людей, которым можно было бы поручить это задание, Королев раздраженно думал о том, что на словах многие были героями, буквально сгорали от нетерпения поднять восстание и отделить Карелию от России, а как дошло до дела… Все теперь там — и само правительство, и его сторонники — живут на подачках у финнов. А он один здесь… Да и его тюрьма дожидается…

Королев прикрутил фитиль лампы, словно при ярком свете кто-то мог разглядеть ход его размышлений. «Теперь нужны действия, — думал, он. — И такие действия, на которые не всякий способен». Он во что бы то ни стало должен добиться, чтобы карелы восстали. Чтобы поднялся весь народ, а не кучка авантюристов. И не для того, чтобы, прикрываясь карелами, финны обделывали свои дела, а карелы действовали по их приказам. Карелы должны быть хозяевами. Они должны стать не наемной рабочей силой, заготавливающей карельский лес для финских лесопромышленников, а хозяевами своих лесов, и собственные интересы, собственный карман должны быть им дороже, чем банковский счет какого-то иностранного воротилы. Королев в основном разделял принятую Временным правительством Карелии программу будущего развития Карелии, но он не верил, чтобы эти люди, являвшиеся пешками в руках финских промышленников и государственных деятелей, смогли и хотели претворить ее в жизнь.

Он считал, что Карелии нужен такой руководитель, который способен был бы действовать самостоятельно. Все эти Хилиппяли и Кевнясы из Ухтинского правительства были настолько чужими для карел, что авторитет среди карел не мог заслужить ни один из них. Да и интересует их Карелия больше как выгодное для предпринимательской деятельности поле, пользоваться которым они могли, разумеется, лишь в рамках, дозволенных финскими предпринимателями. Может быть, во главе Карелии мог бы стать Левонен? У этого старца из Койвуниеми есть и образование, и авторитет, и карельский дух в нем еще жив, так что на какой-то стадии он мог бы быть номинальным главой, да и то лишь в том случае, если перестанет оглядываться на Финляндию. Но активного участия в движении он уже принимать не может. Кто же смог бы по-настоящему организовать движение карел? Хеймо Парвиайнен, этот учитель из Ухты, который возомнил себя военным руководителем и готовит карел для будущих битв? Королев презрительно усмехнулся… Парвиайнен напоминает фельдфебеля, который состоит на довольствии в чужой роте и покрикивает на своих подчиненных, когда ему кто-то прикажет. В войске, которое он готовит где-то в Финляндии, полно финнов, финны там все решают, так что, по сути, это войско ничем, кроме названия, не отличается от финской армии. Здесь, в Тунгуде, есть тоже два «деятеля», Борисов и Кирьянов. О них и речи не может быть. Борисов на месте, когда кого-то нужно прикончить. А Кирьянов даже на это не способен. Так что…

У Королева даже в горле запершило, когда он в своих раздумьях пришел к выводу, что только он сможет отдать все свои силы, все свои способности во имя Карелии… Это будет Карелия без финнов, без русских и, прежде всего, без большевиков. И он добьется своего. Головой, а не одним револьвером. Разве кто-то другой мог бы совершить то, что он сейчас делает, — дать один и тот же список и большевикам и своим?

Осталось только найти человека, который бы сумел посеять в душе всех, перечисленных в списке пятисот мужиков такой страх, чтобы у них появилось желание сражаться. Лучше всего для этой роли подходит милиционер, что охраняет его сейчас, — Мийтрей из Тахкониеми. Человек трусоватый, страшный пройдоха, профессиональный шпион, давно продавшийся финнам, но такое поручение он выполнит с преданностью собаки. На всякий случай стоит занести и его имя во второй список. Разумеется, сам Мийтрей не будет бегать по деревням со списком в кармане, не будет разыскивать в лесу людей, чтобы предупредить их о грозящем им аресте, но он организует дело так, что все узнают.

И Королев позвал в горницу своего часового…

Забирая у Королева показания, Лобанов удивился: не слишком ли много людей причастно к мятежу?

— Я могу, с вашего позволения, сократить список. Вы понимаете, конечно, что я не хотел бы неприятностей для своих земляков, своих друзей. Но раз уж я дал слово… — сетовал Королев.

— Нет, нет! — возразил Лобанов. — Сокращать не надо. Вы не волнуйтесь: неприятности будут иметь лишь действительные враги Советской власти.

…Хотя Королев и считался арестованным, в Сороке он жил довольно вольготно. Когда хватились, его не нашли. Бесследно исчез также милиционер, охранявший его. Не оказалось дома и большинства из перечисленных в списке мужиков. Правда, арестовать решили лишь незначительную часть из них, наиболее активных участников мятежа, но, как только начали искать их, в лес ушли и остальные.

Королев добился своего. Мужики бежали в лес. Но впереди была суровая зима, голод, и у бежавших в леса был один путь — в Финляндию, в армию Хеймо Парвиайнена, чтобы пройти там военную подготовку и отправиться в новый поход против Карельской Трудовой Коммуны.

ПРОМАХИ И ГРЕЗЫ

За время своего первого похода в Карелию Васселей выполнил задание не полностью. Начальство осталось им недовольно. Конечно, оно понимало, что после того, как Васселей был задержан при переходе границы и бежал, убив красного пограничника, ему пришлось заметать следы и перепоручить свое задание кому-то другому. Пакет дошел до места назначения, а на железную дорогу Васселей не послал никого. Поэтому ему самому пришлось снова отправляться в Карелию. Он должен был перебраться в Тунгуду, связаться там со своими и следить за развитием событий. В тот момент, когда в Тунгуде начнется мятеж, Васселей должен был, захватив выбранных им людей, перерезать железнодорожное сообщение у станции Кесяйоки.

Королев не мог сказать точно, когда начнется восстание. Решили считать началом восстания тот момент, когда сорвалось собрание, проводимое Липкиным. Никто не сомневался, что после этого надо ждать появления в селе красных войск. И если разрушать железнодорожный путь, то именно теперь…

Васселей не захотел брать с собой много людей. Он взял с собой лишь своего старого знакомого Кирилю и Потапова, степенного, рассудительного мужика, с которым он познакомился, укрываясь в лесу в ожидании мятежа. Чем больше людей, тем труднее будет уходить после выполнения задания.

Выйдя со своей группой к станции, Васселей решил сперва ознакомиться с обстановкой. Они засели за небольшой речкой неподалеку от дороги. Место он выбрал удобное: вся дорога на виду и в случае опасности легко можно скрыться, так как преследователям пришлось бы перебираться через глубокую речку.

Васселей приказал ни в коем случае не открывать, огня. Однако сам же он и нарушил свой приказ.

По дороге от станции шел человек. Какой-то милиционер… Но Васселею он показался слишком знакомым. Все эти годы Васселей искал встречи с этим человеком, ждал этой минуты. И если бы не речка, которую он сам выбрал в качестве препятствия… Она ему и помешала. Да и в руке у него был лишь револьвер, а расстояние большое, кроме того, были еще утренние сумерки, и рука дрожала от злобы и нетерпения. Второй раз он промахнулся, стреляя по этому человеку. Мийтрей убежал. Васселей был взбешен и готов был броситься в погоню… Если бы не эта речка!.. Кириля и Потапов испуганно переглянулись, пораженные тем, как сильно Васселей ненавидит красных…

На станции подняли тревогу. Группе Васселея пришлось уйти в лес. Трое суток они отсиживались в тайге, потом решили повторить попытку. Будь что будет, а пути надо разрушить.

С величайшей предосторожностью, уткнувшись носом в размокшую от дождей землю, они ночью подобрались к небольшому мосту через реку. Мост не охранялся. Начали уже прикреплять взрывчатку, но Кириля задел прикладом о рельс. В ночной тишине звук разнесся далеко. Со стороны станции послышались торопливые шаги, потом открыли огонь.

Отстреливаясь, Васселей со своими товарищами ушел в лес. Взрывчатка осталась на мосту. Черт с ней! В лесу они встретили мужиков, бежавших из Тунгуды. Они снабдили Васселея харчами и рассказали о провале восстания в Тунгуде. Мужики собирались отсидеться в лесу, а потом, когда все уляжется, разойтись по домам. Но вернуться домой им не пришлось. Из деревень стали приходить крестьяне. Они сообщили, что есть какой-то список. Те, кто занесен в него, будут арестованы. За некоторыми уже приходили.

Васселею не оставалось ничего другого, как вернуться в Финляндию.

Ну что ж, свое задание они выполнили столь же успешно, как тунгудцы свое. Васселей сказал Кириле и Потапову: ничего страшного не случится, если они доложат, что задание выполнено — мост взорван. Если не поверят, пусть читают большевистские газеты. О перестрелке у моста большевики обязательно напишут. А что касается взрыва моста, так должны они там, в Финляндии, понимать, что не будут же большевики признавать, что мост разрушен, если даже он и был бы разрушен. И ничего, если они чуть и приврут. А на войне в сводках всякое пишут…

В Реболах Васселея встретили радушно. Даже угостили кофе с коньяком. Кириле и Потапову пришлось довольствоваться обычным обедом из солдатской кухни.

Выслушав доклад Васселея, Боби Сивен сразу стал звонить куда-то. Его большие глаза буквально горели, когда он, дозвонившись, закричал в трубку:

— Алло, это ты? Наконец я могу сообщить тебе хорошие вести. Группа смельчаков карел под огнем превосходящих сил противника, взорвала железнодорожный мост у станции Кесяйоки. Можешь дать информацию во все газеты. Нет, фамилии, к сожалению, назвать пока не можем, но настанет день, когда их имена будут занесены в историю Карелии. — Сивен спросил у Васселея: — Как вы полагаете, сколько времени потребуется большевикам, чтобы построить новый мост?

Со скромностью настоящего героя Васселей ответил, что мост был не ахти какой большой, за неделю большевики, пожалуй, восстановят его.

— Самое меньшее — неделя! — закричал Сивен в трубку.

Таккинен тоже был доволен Васселеем. Зато события в Тунгуде раздосадовали его.

— Все полетело к черту! Спрятались за бабьи юбки, кольями помахали — вот и все восстание. Одна бабка оказалась страшнее, чем воинство Королева.

— Это была лишь репетиция, проба сил, — Боби Сивен пытался защищать тунгудцев.

— Репетиция? — Таккинену стало неловко за то, что он позволил себе слишком грубо говорить при Сивене. — Такие репетиции обходятся нам слишком дорого. Уходят деньги, страдает наш престиж. Так мы останемся на бобах, и никто не будет верить, что мы способны на что-то серьезное. Главного-то не добились. Не завладели хоть небольшой территорией, чтобы иметь право официально просить помощь…

— Наше дело настолько велико и свято… — Сивен поднял глаза к потолку, — и мы на этом никогда не остановимся. Его надо довести до конца, и мы доведем его до конца.

— Но не таким образом, — Таккинен в последнее время решался возражать Сивену. — В следующий раз мы сами пойдем туда и сами заставим дело двигаться.

— А пока мы можем потерять даже Реболы и причем без боя, — заметил Сивен. Он рассказал Васселею о переговорах в Тарту и под конец заверил, что это все лишь дипломатическая игра, которую не следует принимать всерьез.

До старой границы Васселея и его спутников довезли на лошади. Дальше надо было идти пешком. Финляндия считала захваченные ею Ребольский и Поросозерский уезды своей территорией и границу не признавала. Однако хорошую дорогу через границу финны почему-то не торопились строить. Проселок, который вел в Финляндию, трудно было назвать дорогой. Осенью на нем стояла такая непролазная грязь, что проехать по нему было невозможно. Выйдя на финской стороне на дорогу, Васселей и его путники стали дожидаться попутной подводы. Им повезло — какой-то пожилой финн-крестьянин ехал в Кухмониеми.

— Деньги у вас есть? — спросил финн. — Бесплатно я не повезу.

— Мы не нищие, — ответил Васселей. — Можем купить твою клячу с тобой вместе.

Он не зря хвастался. За взрыв моста ему отвалили полторы тысячи марок, а его спутникам — по тысяче.

— Своего коня я всяким бродягам не продам, а за проезд деньги возьму. Гоните деньги вперед, поди знай, что вы за люди.

Сосчитав деньги, крестьянин пустил спутников на свою бричку, а сам сел на облучок.

Напрасно Васселей назвал его коня клячей: лошадь бежала резво. Возницу, казалось, совершенно не интересовало, кого он везет. Все его внимание бвло приковано к лошади; особенно когда ехали под гору, он крепко держал вожжи, внимательно глядя вперед. Перейдя на родной язык, его пассажиры заговорили о своих делах.

— Вы не из Восточной Карелии идете? — обернулся вдруг финн.

— Да, родом мы оттуда, — ответил Васселей.

— Это я по вашему говору слышу. — Крестьянин остановил лошадь. — Я спрашиваю, вы сейчас оттуда?

— Твое дело везти нас, а не спрашивать то, чего тебе не положено знать, — рассердился Васселей.

— Так, значит, вы к Парвиайнену идете? — допытывался возница.

— Довезешь туда и катись от нас. Ясно?

— Хорошо. — Финн остановил лошадь и слез с брички. Придерживая одной рукой вожжи, он взял в другую кнут. — Тогда все ясно. Ну, слезайте! Вашего брата я не вожу. Слышали?

— Но мы же договорились… — растерялся Васселей.

Финн поднял кнут.

— Ежели вам слова мало, сейчас вы у меня отведаете.

Пришлось слезть с брички.

Сердито ворча себе под нос, старик достал взятые им у пассажиров деньги, пересчитал их, потом часть вернул Васселею, а часть оставил себе.

— Сидели бы вы дома, а не лезли на шею нашему народу. Какого дьявола вы здесь, в Финляндии, делаете? Хотите нас стравить с русскими. Вам все войны хочется, чтоб покойников прибавилось. Вот мне с вами не до пути.

Он забрался в бричку и стегнул лошадь. Видимо, не привыкшая к такому обращению, лошадь брыкнулась обеими ногами о передок и так помчалась, что старику пришлось ухватиться за края брички.

— Но, но… — стал старик тихо успокаивать лошадь, чувствуя срою вину перед ней. Лошадь, конечно, была совсем не виновата.

— Конь-то у него добрый! — промолвил Кириля, глядя вслед старику.

— Добрый-то он добрый, да только не про нашу честь, — подтвердил Потапов.

— Мы тоже хороши. — Васселею стало обидно. — Не надо было слезать. Что бы он нам сделал?

— Плеткой бы отхлестал, — усмехнулся Кириля.

— Нечего сказать… Герои! — ворчал Васселей. — Три карела одного финна с плеткой испугались.

— Кабы он был один такой! — вздохнул Потапов.

Васселей молча пошагал вперед.

Больше они не просили никого подвезти их. Шагали лишь в тяжелых раздумьях. Наконец, Васселей сказал:

— Да, на финский народ карелам надеяться не стоит. Поглядим, что господа там в Лиге наций решат.

— Что толку от их решений! — сплюнул Потапов. — Карелы сами должны решать. Да они уже и решили. Как бы узнать, захочет ли Россия защищать карел от белофиннов. Ведь среди нашего брата карела всякие есть…

— Тебя надо послать в Москву разузнать, чего они там думают, — усмехнулся Васселей. — Обрадуются там, в Кремле, сразу за стол потащат и чаем с пряниками потчевать будут, когда узнают, что ты в Тунгуде народ мутил.

— Заткнись ты! — взревел взбешенный Потапов. — Я еще такими пряниками угощу кое-кого…

Кириля стал успокаивать их:

— Бросьте вы… Тут и без того не знаешь…

Парвиайнен разрешил группе Васселея несколько дней отдохнуть. Их освободили от посещения занятий по военной подготовке, велели лишь по очереди нести караульную службу у дома, в котором жили члены Временного правительства Карелии и какие-то высокие гости из Хельсинки.

Недавно в этом доме состоялся съезд представителей карельских волостей. Об этом писали финляндские газеты. Потом здесь проходили еще какие-то совещания, на которые был допущен очень узкий круг лиц. Даже глава Карельского правительства Хилиппяля считался лишним. Совещания проводились за закрытыми дверями, охраняемыми от слишком любопытных репортеров и прочих посторонних лиц вооруженными солдатами Карельской армии.

Карельское «правительство» оказалось в затруднительном положении. В Тарту шли переговоры между Советской Россией и Финляндией[3]. Переговоры еще не были окончены, но ясно было, чем они завершатся. Если и раньше так или иначе приходилось держать в тайне причастность правительства Финляндии и ее военщины к деятельности Ухтинского правительства или к событиям в Тунгуде, то еще меньше оставалось надежд на получение открытой помощи от них теперь. В 1918 году войска Финляндии трижды пытались овладеть занятым англичанами портом Петсамо и трижды терпели неудачу. Теперь же становилось все очевиднее, что во имя сохранения мира Советская Россия готова дать Финляндии выход к Ледовитому океану, отдать ей Петсамо, никогда раньше Финляндии не принадлежавший. В ответ на это Финляндия должна добровольно отказаться от захваченных ею Ребольского и Поросозерского уездов Карелии. После того как была образована Карельская Трудовая Коммуна и съезд трудящихся Карелии в Петрозаводске единодушно решил строить новую Карелию в союзе с Советской Россией как национальную автономию, Временному правительству пришлось пересматривать и формулировать по-новому свои требования создания «свободной Карелии».

В Олонце состоялась встреча между руководителями Карельской Коммуны и представителями находившихся в Финляндии карельских беженцев. Беженцев представляла группа членов Временного правительства. Впрочем, представителями правительства их не признали, как не признавали и самого правительства, ибо оно находилось не в Карелии и не пользовалось поддержкой карельских трудящихся. Признали их лишь как представителей беженцев. Карельская Коммуна разрешила карельским беженцам вернуться на родину при условии, что они будут подчиняться законам и указам, принятым Карельской Коммуной, и жить честным трудом. Представители беженцев пытались навязать свои условия, требуя развития Карелии по программе, разработанной на основе конституции буржуазной Финляндии Временным правительством Карелии, но их претензии были отвергнуты.

В Карелию хлынули беженцы, возвращавшиеся на тех условиях, которые предложила Карельская Трудовая Коммуна.

Таким образом, «борцы за Карелию» в Финляндии оказались в очень невыгодном положении. Если до этого в Лиге наций их уверяли, что вопрос о Карелии будет рассмотрен и, возможно, будет оказана помощь, то теперь уже не оставалось никакой надежды на получение Этой помощи. Шведские газеты, материалы которых охотно перепечатывала газета «Кайнуун саномат», считали вынесение карельского вопроса на рассмотрение в Лиге наций, мягко говоря, просто курьезом. «Кайнуун саномат» и многие другие буржуазные газеты Финляндии требовали роспуска Временного правительства Карелии, утверждая, что его пребывание на территории Финляндии и содержание его на средства Финляндии ставит под угрозу суверенитет и нейтральную политику республики.

Однако это правительство все еще существовало, и «друзья Карелии» требовали, чтобы оно отчитывалось перед ними в своей деятельности и предпринимало новые акции.

Постоянной резиденцией правительства считалась усадьба местного священника в Кархула близ Суомуссалми, однако не все заседания проводились там; щепетильные вопросы обсуждались подальше от любопытных глаз, на хуторе близ Кухмониеми. В большой избе с огромной людской размещалось полсотни человек одновременно. В людской проводили богослужения и собрания. Каждое утро и каждый вечер карелы собирались на молитву. Вечерами устраивались различные мероприятия — читались лекции о традициях «Калевалы», о значении фольклора, проводились конкурсы сказочников. Впрочем, рассказывать сказки умели немногие: войско Парвиайнена было собрано из молодежи и мужиков средних лет, да и не до сказок им сейчас было…

Из людской вела дверь на хозяйскую половину. Во внутренние покои можно было попасть также и со двора. Но оба выхода охранялись вооруженными часовыми. Во внутренних покоях жили избранники правительства и всякие господа из Хельсинки. Эти гости в основном были в гражданском платье, но появлялись иногда и офицеры. Таккинен тоже жил на хозяйской половине, но в отличие от других хозяев часто появлялся в людской. Если из людской кого-то вызывали во внутренние покои, его обычно сопровождал Таккинен. Заходили туда и некоторые из карел, возвращавшихся в Советскую Карелию. Они получали там инструкций. Потапов как-то проворчал Васселею, глядя на очередного беженца: «Одна такая сволочь может опозорить сто невинных карел. Расстреливать таких надо…»

Васселей только что сменился с поста у входа, через который можно было попасть во внутренние покои, минуя людскую, как вдруг увидел старого знакомого, направлявшегося к черному ходу.

— Маркке! И ты здесь?

Это был Маркке, столяр из Совтуниеми. Васселей краем уха слышал, что Маркке тоже где-то в Финляндии, но он не знал, что простой деревенский столяр стал таким большим человеком, что запросто бывает на хозяйской половине.

— Да, и я здесь! — Маркке не без гордости кивнул на окна хозяйской половины. — Хорошо, что увиделись. Все-таки земляки мы… Ну, как ты? Жив-здоров? Я слышал — хвалят тебя. Молодец! Сразу видно — из наших мест…

— Ты давно бывал в наших краях? Нет, я ничего… я просто хотел спросить, как там мои в Тахкониеми? Не знаешь?

— Давно я был там. Уже больше полгода прошло. Как? Живут, как все живут. По тебе тоскуют. Очень скучают. Вроде все здоровы… Не обижайся: я долго не могу с тобой стоять. Меня здесь не должны видеть. Ну пока. Одно скажу — скоро будешь дома. Скоро! Вернешься, как все люди.

— Когда?

— Не спрашивай. Ладно. Тебе скажу — весной.

Маркке поспешил в дом. Васселей смотрел ему вслед. Весть из родного дома обрадовала его, хотя в то, что он весной вернется домой, он не верил.

Васселея поразила перемена, происшедшая в Маркке. Бывший столяр был одет теперь как барии. А раньше, бывало, идет, а штаны сзади отвисают чуть ли не до колен. Правда, и тогда Маркке отличался большой начитанностью. В школе он никогда не учился, но знал назубок святое писание и катехизис. Еще до революции ему стали привозить из Финляндии книжки, выпускаемые Карельским союзом, и он читал их вслух деревенской молодежи. Он был в хороших отношениях с местными торговцами, и к нему заворачивали многие путники из Финляндии.

Васселей пошел в людскую, но остановился на крыльце, увидев Кайсу-Марию. Видимо, она и здесь, как и в том доме, в Каяни, откуда Васселей отправился в Карелию, была как бы экономкой. Кайса-Мария вышла из амбара и направилась на хозяйскую половину, но, заметив Васселея, подошла к нему и сунула ему в карман курок сала.

Васселей уже не раз мельком видел здесь Кайсу-Марию. Как-то он заметил, как она разговаривала с каким-то беженцам, возвращавшимся в Карелию. Судя по всему, они были давно знакомы, и, наверно, познакомилась она с ним так же, как и с Васселеем.

— Я искала тебя, — шепнула Кайса-Мария. — Зайди вечером ко мне. Я живу в комнатке на чердаке. Самогоном угощу…

«Наверно, не всех своих знакомых эта женщина приглашает к себе, — мелькнуло у Васселея. — Пожалуй, пойду. Терять мне нечего. Хоть выпью…»

Васселей не был охочим до выпивки, но здесь ему хотелось напиться…

В маленькой светелке было уютно и тепло: неяркий свет, свечки, догорающие красноватые угли в крохотной печурке, стол и скамейки, тоже маленькие и уютные. Сама хозяйка в мягких туфлях из оленьей шкуры тоже казалась меньше ростом.

— Хорошо, что пришел, — Кайса-Мария показала Васселею на скамейку возле стола, сама села напротив и стала разливать кофе. Потом она открыла бутылку с похожим на слабо заваренный чай самогоном. — Это не от меня. Это от начальства моего тебе. Ты же — герой!

— Какой я герой! — улыбнулся Васселей.

— Еще какой! Прочти-ка. Это о тебе, хотя имя и не названо.

Кайса-Мария достала из сумочки вырезку из газеты. Это оказалась та самая важная информация, которую Боби Сивен передал по телефону из Ребол:

— А я и не знала, что ты способен на такие дела! — Кайса-Мария восхищенно смотрела на своего гостя и наполнила чашки самогоном.

— Что тут особенного? — Васселей был скромен. — Мы сделали лишь то, что было приказано. И я был там не один. Так что надо бы оставить этого добра и моим товарищам.

Он показал на бутылку.

— Я им снесла их долю. Целую бутылку. Ну, за твое здоровье.

У Васселея мелькнула мысль, что, конечно, он должен был бы отметить это событие со своими товарищами, но тут же прогнал эту мысль: не все ли равно, где и с кем пить за такой подвиг. Он чокнулся с Марией, выпил чашку до дна и положил кусок шпика на хлеб.

— Расписывать эти газеты умеют! — заметил он.

— Жаль, что имен еще нельзя называть. Об этом подвиге можно было бы написать интересный рассказ.

— А что за подвиги там на хозяйской половине замышляют? — вдруг спросил Васселей и, заметив, что Кайса-Мария нахмурилась, добавил вяло: — Впрочем, если это секрет, то можешь ничего не говорить.

— Это секрет только от вас. — Кайса-Мария усмехнулась и поморщила свой изящный нос. — От карел. Если не считать тех избранных, кому позволено бывать на той половине. Вроде того бородача… Как его там, Левонен, что ли? Противный старик! Не терплю я его…

— Почему?

— Хотя бы потому, что он и понятия не имеет о том, что такое совесть, стыд. Тоже мне Вяйнямейнен!..[4] Он, кажется, серьезно считает, что имеет право носить это имя. Он верит в бога, и верит по-настоящему. Но такой верующий хуже фарисея. Он думает, что бог дал ему право быть коварным, жестоким, бесчеловечным. Разве это не самое худшее кощунство? Да ведь фарисей по сравнению с ним ангел с крылышками…

— А ты веришь в бога? — спросил Васселей.

— Верю. Только я уже не молюсь ему. С моей стороны молиться было бы грехом… Почему всевышний послал мне испытания, непосильные для меня, слабой женщины? Почему он позволил зародиться сомнениям в моей душе?

— Каким сомнениям?

— Я перестала верить в то, что мы делаем. Что нужно людям? Только мир. Почему господь позволил ослабнуть в моей душе даже вере в него, почему?

— Не знаю. Я давно уже не верю.

— Но ты, надеюсь, не из тех, кто глумится над именем божиим?

— Нет, во всяком случае, я не насмехаюсь над теми, кто верит в бога. Тогда бы я должен был насмехаться над своей матерью. Она у меня верующая. Но ее бог не такой, как у других. Ее бог совсем не всемогущий, он скорее беспомощный. Он вроде как член нашей семьи. И мама командует им точно так же, как своими невестками, ворчит на него, как на любого из членов семьи, если что-то не так, благодарит его, если в доме все хорошо…

— Как ласково ты улыбаешься вашему доброму домашнему богу!

— Я улыбаюсь не ему, а матери. Своей муамо, как говорят по-карельски. Самому золотому человеку на свете… Муамо!

Васселей замолчал, потом наполнил чашку до краев самогоном, поднес ее к губам и поставил обратно на стол.

— Не хочется — не пей, — сказала Кайса-Мария.

Васселей снова взял чашку и отпил глоток. Самогон был теплый и противный. Васселея передернуло.

— Неужели он такой противный?

— Когда другого нет, то и эту гадость можно пить.

— Ты видел здесь плешивого очкарика? — спросила Кайса-Мария. — Он у них самый главный.

— Он, наверно, личный представитель самого Маннергейма.

— Бери выше, — Кайса-Мария говорила доверительно. — Он из компании Гутцайта. Они продали Англии миллион телеграфных столбов, рассчитывая взять их в Карелии. Деньги давно истрачены, а где их теперь взять, эти столбы? Нам придется вернуть даже Реболы. А если брать их из финских лесов, они обойдутся так дорого, что…

— В общем, хотели доделить шкуру неубитого медведя, — усмехнулся Васселей. — А что сделает медведь, если с него с живого будут сдирать шкуру?

Снизу, с хозяйской половины, донесся шум, громкие голоса.

— Подожди. Я сбегаю досмотрю, что они там расшумелись.

Кайса-Мария вскочила. Васселей хода встал и хотел выйти. Но Кайса-Мария усадила его обратно.

Она тут же вернулась. Голос у нее был хриплый и встревоженный.

— Мне нужно отлучиться ненадолго. Ты не уходи. Хорошо? Я скоро вернусь. А чтобы ты не сбежал…

И она закрыла дверь за собой на ключ. Ее каблуки простучали по крутым ступенькам.

Васселей подошел к двери, пощупал ее. Двинь он плечом, и та вылетит. А зачем вышибать дверь? Здесь тепло, уютно…

Он сел обратно за стол, налил самогона, отпил глоток. Самогон уже не показался таким противным… О, если бы это было единственное противное дело в мире, в котором надо пересиливать себя. Свеча стояла слишком близко. Часы на столе тикали слишком громко. Васселей отодвинул свечу и часы на конец стола. Там, где он сидел, стало чуть темнее, и он почувствовал облегчение, словно ему удалось спрятаться от самого себя в мягкий полумрак. Но часы стучали все громче и громче. Время не остановишь, не спрячешься от него. Часы словно издевались, злорадствовали: «вот-так, вот-так, вот-так…» Кайса-Мария где-то задерживалась, и время тянулось слишком медленно. Хотя, впрочем, куда ему, Васселею, спешить? Вернется Кайса-Мария или вообще не вернется — не все ли ему равно… Было только почему-то тягостно оттого, что его заперли на замок. Васселеем овладело чувство полного бессилия. Нет, не в этом ерундовом замке было дело. Его-то легко сломать. Но было что-то покрепче, пострашнее замка, из-под которого он был не в силах вырваться. Казалось, он был связан, опутан чем-то невидимым, липким, отвратительным… Вот-так, вот-так, вот-так! — тикали часы. Васселей еще налил самогона и рассеянно уставился на чашку, забыв выпить ее.

Наконец послышались торопливые шаги. Войдя в комнату, Кайса-Мария закрыла дверь за собой на замок, сунула ключ в карман и села, часто и взволнованно дыша. «Что она опять задумала?» — с любопытством подумал Васселей, следя за ней.

Кайса-Мария взглянула на полную чашку, стоявшую перед Васселеем.

— Почему не пьешь? Я тоже выпью…

Она пододвинула свой стул к Васселею, взяла чашку. Руки ее дрожали, самогон плеснулся на скатерть.

— Что с тобой?

Васселеем тоже овладела какая-то тревога.

— Со мной? Ничего…

Голос у Кайсы-Марии был натянутый, хриплый.

Она прижалась щекой к плечу Васселея и зашептала:

— Посидим так, вот так… Разве не хорошо вдвоем? Или, может, ты устал, хочешь прилечь? Ложись, а я буду сидеть, охранять твой сон. Не уходи… Здесь тебе хорошо. А на улице дождь, ветер… Останешься у меня.

Васселею было все равно, где спать. Он только спросил:

— Ты могла бы уж прямо сказать, что они велели выведать у меня. В чем они меня подозревают или чего хотят от меня. Я ведь герой. Может, хватит?

— Хватит, хватит, милый, — вымученно улыбнулась женщина. Потом спросила умоляющим тоном, настолько непосредственным, что нельзя было не поверить в ее искренность: — Неужели ты не веришь, что они для меня такие же чужие, как и для тебя?

— Чужие… — Васселей высвободил плечо из рук женщины. — А для меня они… Как только в Карелии будет мир, я их пошлю ко всем чертям. Может быть, Лиге наций надоест тянуть волынку и она что-то решит. И может, России предложит что-то. А ваши должны убрать лапы от Карелии, слышишь! Иди и скажи им, что я говорю такое. Скажи — налакался и свою душу раскрыл, подлец этакий. А я напьюсь…

Васселей взял чашку, но Кайса-Мария отобрала ее из его рук и выпила сама..

— Я пойду и скажу им. Знаешь что? Скажу: вы убили моего брата, вы убили моего мужа, вы убили во мне все то, что когда-то было красивым, святым, дорогим. Вы убили во мне все то, во имя чего я пошла с вами, — веру, любовь к родине, к людям… Вы все убили, испоганили. Ничего уже не осталось. Так я им скажу.

— И все-таки ты не пойдешь и не скажешь ничего. Ты сейчас пьяная, вот и все.

— Может, и пьяная, может, и не скажу… — Кайса-Мария сникла. — А тебе я могла бы сказать кое-что. Но тоже не скажу. Боюсь, да и не знаю, стоит ли. Ты только не спрашивай ничего. Не надо. Знаешь, ложись, поспи. Не бойся — я не приду к тебе. Пусть у меня останется что-то… чистое. Нельзя все терять. Ты спи, а я буду сидеть возле тебя.

Васселей лег на кровать. Кайса-Мария сидела за столом и молча плакала… «Спивается, бедняжка…» — успел подумать Васселей и тут же заснул.

И все-таки, уложив Васселея спать в своей светелке, Кайса-Мария выполнила поручение, полученное ею во внутренних покоях дома.

В тот вечер на хозяйской половине шел деловой разговор, потом разгорелся жаркий спор, а потом там тоже пили. Вечеринка была устроена в честь одного из карел — участников заседания, которому приказом Маннергейма было присвоено офицерское звание. Зная отношение Васселея к этому новоиспеченному офицеру, Кайсу-Марию попросили не выпускать Васселея, чтобы он ненароком не узнал, кто виновник торжества, устроенного на хозяйской половине, и что этот человек вообще находится здесь. Пусть Васселей по-прежнему пребывает в уверенности, что этот человек служит у красных. Не дай бог, если Васселей узнает что-то: тогда праздник неминуемо кончится смертью одного из них или даже обоих. Но Васселей так ничего не узнал, он проспал до утра в светелке на чердаке, а Мийтрея, который и являлся виновником торжества, под утро посадили в тарантас, и под холодным осенним дождем он покатил в Каяни.

Мийтрей, или прапорщик Микко Хоккинен, как его здесь называли, играл немалую роль в подготовке нового похода в Карелию. Он знал положение в Карелии, настроение населения. Ему были известны местонахождения тайных складов оружия. Лучше, чем кто-либо другой здесь, он знал находившиеся в Карелии силы Красной Армии и их вооружение. Работой Мийтрея остались довольны, хотя ему и пришлось раньше времени бежать из Карелии. Все из-за событий в Тунгуде, из-за Королева.

Мийтрей красочно описал, как он уходил в самый последний момент, как его преследовали и как стреляли в него. Говорить Мийтрей умел, и ему не мешали расписывать свои подвиги. Но что касается общей оценки положения в Карелии, тут Мийтрей оказался реалистом, и его оценка была не столь утешительной, как хотелось его слушателям. При обсуждении положения в Карелии возник спор, дело дошло чуть ли не до ссоры. Мятежники требовали новых средств для приобретения оружия, снаряжения, продовольствия. Требовали ускорить подготовку бойцов. Просили денег у компании Гутцайт. А представитель компании в свою очередь требовал действий: ему нужен был карельский лес, телеграфные столбы… Просили денег у Карельского просветительского общества, у разных предпринимателей, как карел, так и финнов, у разных заинтересованных обществ, организаций. А те в ответ требовали отчета: «Куда вы дели то, что вам уже дали…»

По некоторым вопросам стороны пришли к соглашению. Но оказалось немало и таких вопросов, по которым точки зрения были слишком разными. Да и разве решишь все за один присест? Время было позднее, близилась полночь. Затем начался пир… Не были забыты на этом торжестве и Васселей и его товарищи. Свою долю выпивки они получили уже днем через Кайсу-Марию. Хоть их угощение и не состояло из столь же дорогих вин и коньяков, какие стояли на столе на хозяйской половине, настроение оно все же поднимало. Васселей быстро уснул. Потапов напился и начал буянить, а Кириля успокаивал его.

Мийтрей не удивился, когда среди веселья ему предложили уехать. Ему, правда, хотелось еще погулять, а потом завалиться спать и хорошо выспаться, но пришлось сесть в тарантас и под моросящим дождем отправиться опять в путь. Он понимал, что на этой стороне ему лучше не встречаться со знакомыми карелами.

Покачиваясь в тарантасе, Мийтрей погрузился в свои размышления…

Вот уже третий год он живет жизнью, полной опасности и риска. Смерть буквально ходит по пятам. Сколько раз он за эти годы думал о том, что как о человеке о нем давно забыли — его вспоминают лишь тогда, когда нужны разведывательные данные. И на поле боя он один. Никто не охраняет ни с тыла, ни с флангов. Если бы он попался, то смерти ему не миновать. И никто — ни одна организация, ни одно государство — не признал бы его своим. Никто бы не выразил скорби по поводу его гибели, не пролил и слезинки. Единственным человеком, оплакавшим его, какой бы собачьей смертью он ни погиб, была бы старушка мать, но мать — царство ей небесное! — уже померла, так и не узнав, кому ее сын служит. И если бы он попался и был расстрелян красными, то все то, что он делал, рискуя жизнью, для Финляндии, приписали бы к своим заслугам те, кто подготовил его, послал в Карелию и требовал постоянно от него все новых и новых рискованных действий. Да и денежное вознаграждение, которое ждало его почти три года, осталось бы в их кассе или, что вероятней всего, денежки прикарманил бы кто-нибудь из начальства. Но нет! Он, Мийтрей, парень не промах, он знает себе цену, он не пропадет за понюшку табаку. Пусть его считают болтуном и шалопутом, он-то знает, что и когда болтать. В нем так развит инстинкт самозащиты что он способен уже издали почувствовать, где он может погореть, и вовремя обойдет то место. И если надо будет, то может быть отчаянно храбрым: его рука не дрогнет, если придется кого-то убрать с дороги…

Сегодня вечером Мийтрей впервые вкусил полной мерой из чаши славы. Даже сейчас, сидя под поднятым верхом тарантаса, катившегося, мягко покачиваясь на рессорах, по грязной дороге, он был словно во хмелю от похвал. А хвалили его все наперебой. Даже чопорный господин из Хельсинки сказал, что Микко Хоккинен сделал больше, чем целая орава бездельников. А Боби Сивен… Тот чуть ли не стихами заговорил. Мечтательно поднял свои большие глаза к потолку и пустился в рассуждения о том, что он должен быть политиком, без слушателей и читателей. Он сказал, что это небольшое торжество будит в нем большие мысли: Финляндия — молодое государство. Оно еще только в стадии формирования. И сейчас самое благоприятное время отодвинуть границы Финляндии так, чтобы охватить все, какие только найдутся, родственные финнам народы. Пусть нашей конечной целью будет Урал, хотя мы его пока и не достигаем. Но к Белому морю и Онежскому озеру Финляндия выйдет непременно. Ни одной пяди земли ей не отдадут без боя, без борьбы. И в этой великой борьбе у каждого есть свой участок, большой или малый. У Микко Хоккинена участок оказался огромный — от Каяни до Белого моря, но Микко Хоккинен сражался как настоящий солдат. Борьба была нелегкой… Так говорил Сивен, и Таккинен кричал «браво!». Старик Левонен похлопал по плечу. Один лишь Парвиайнен не пришел в восторг от этой речи. Он кряхтел, покашливал, а когда подняли бокалы, не преминул заметить, что не надо забывать, мол, о том, что другие тоже не сидели сложа руки.

«Ну и завистливый человек!» — усмехнулся Мийтрей.

Шел дождь со снегом. Дорога пошла в гору, где сразу стало холоднее. До этого Мийтрей не замечал холода: его согревал выпитый на празднике коньяк. Правда, вволю пить ему не дали. Так, в меру, позволили. Видимо, помнили о том, что он должен был отправиться в путь. Но, прощаясь с ним, Таккинен шепнул: «Если по дороге озябнешь, то чемодан согреет». Вспомнив о словах Таккинена, Мийтрей открыл чемодан и обнаружил в нем термос с горячим кофе и бутылку коньяка. Он выпил два глотка прямо из бутылки, но горячий кофе пить на ходу было неудобно. Пришлось попросить кучера остановить тарантас.

До сих пор Мийтрей не обмолвился со своим возницей ни словом. Выпив кружку горячего кофе, он убрал термос. Хотел убрать и коньяк, но, поколебавшись, предложил кучеру:

— Выпить не хочешь?

— Нет, — буркнул кучер. — Была б моя воля, и ты бы не выпил.

— Ты случайно не из общества трезвости? — спросил Мийтрей, назло кучеру отхлебнув из бутылки.

— Надо кому-то и трезвым оставаться, чтобы весь мир не погиб через это зелье. Можно ехать?

— Езжай.

Колкие слова кучера не испортили настроение Мийтрею. От коньяка стало опять тепло и приятно на душе. Да и въехали опять в густой лес, где не было ветра.

Мийтрей опять ушел в свои мысли.

Да, он ведь тоже был из бедных. И то, что он был из бедных, помогало ему в его опасной работе: большевики доверяли ему. Избушка, в которой Мийтрей родился, была настолько ветхой и убогой, что он сам бежал из нее. Но часто, очень часто его мысли были там, в Тахкониеми. Только родной дом представлялся ему не развалившейся избушкой, а чуть ли не дворцом. Была у него заветная мечта, которую он давно вынашивал и представлял так зримо и явственно, словно этот дом уже существовал на самом деле. Еще более заманчивым виделся он под этим осенним дождем. «Нет, избушку я ломать не стану, — вдруг решил Мийтрей. — Пусть останется как память. В Финляндии ее назвали бы домом-музеем. А рядом с избушкой я построю…» И тут он изменил свое прежнее решение. Свои хоромы он возведет не рядом с избушкой, а на высокой скале, что возвышается над всей деревней. Он присматривался в Финляндии к разным особнякам и усадьбам, но так и не нашел среди них здания, которое было бы по его вкусу. Его дом будет двухэтажный, светло-желтый. При виде его хозяин Энонсу лопнет от зависти. И от зависти умрут и все те, кто презрительно называл его, Мийтрея, пустомелей и шалопутом. Он ничего не забыл… Деревня Тахкониеми тоже изменится. Станет самым большим селом в их округе. Конечно, рабочей силы в самой деревне маловато. Но из ближайших деревушек и хуторов народ повалит к Мийтрею просить работу и хлеб. Он всякого не возьмет. Он еще посмотрит, кого брать. Он еще припомнит, как кто относился к нему в былые времена…

Многое в этом будущем еще было Мийтрею не ясно. Он даже не знал, кто будет хозяйкою в его имении. Девушек на примете у него было много, но такой, что годилась бы в хозяйки большой усадьбы, он среди них не видел. Карелка вряд ли годится. Надо привезти из Финляндии. Правда, эти финки мнят о себе бог весть что. Но ничего — небось сразу гонора поубавится, как увидят, какой у него размах. А богатство — это они, финки, любят. Но чтобы все пошло с самого начала как надо, нужно подыскать хорошего управляющего. Придется выписать из Финляндии, где его еще возьмешь? Надо найти мужика с головой, чтобы сразу видел, где и что выгодно, чтобы и животноводство и земледелие поставил как надо. А может, и рыболовство организовал. Не должно быть ни одного просчета. Хозяйство должно вернуть в самые короткие сроки вложенный в него капитал и давать прибыль, деньги…

Деньги, деньги… Денег надо много. Делать надо все с размахом. Тем более в условиях Карелии, где по-настоящему, по-научному хозяйство еще не велось. Для начала всюду нужны деньги. И чтобы дом поставить, и поля возделать. Хорошим полем будет болото, что начинается сразу за скалой. Он давно уже облюбовал его. А те клочки земли, что сейчас имеются в деревне, легко прибрать к рукам. Дать их прежним владельцам работу и харчи, и они сами откажутся от своих участков. Первым делом надо забрать землю у Онтиппы. Взять ее можно без труда. Старик и старуха доживают свой век, уже на ладан дышат. На что им земля? Сыновья — тоже не помеха. Олексея нет. Рийко у красных, ему путь в деревню заказан. А Васселей… С Васселеем им тесно в этом мире, и впереди еще столько всего, что всякое может случиться. Невестки Онтиппы… Можно взять их в скотницы, если подойдут. Впрочем, там будет видно. А пока нужно добывать деньги. Это — главное…

В отношении денег у Мийтрея был твердый принцип, усвоенный им в восьмилетнем возрасте. Дело было так. Стояла осень. Сплав в тот год запоздал, и мимо Тахкониеми все еще гнали плоты. Мийтрей и Рийко пошли по бруснику. Рийко был совсем еще маленький, но ягоды собирал быстро. Набрали они по корзинке брусники, пошли домой. Только разошлись и направились каждый к своему дому, навстречу Мийтрею идут сплавщики. Продай, говорят, бруснику. И дали за корзинку две копейки. Мийтрей, не будь дурак, побежал догонять Рийко. Догнал, купил у него ягоды за полушку и продал их сплавщикам, тоже за две копейки. Так он заработал первые три с половиной копейки. Тогда же он понял, что только так можно выбиться в люди.

— Хозяин, а у тебя много своей земли? — спросил Мийтрей у своего неразговорчивого возницы.

— Своей-то? — Старик повернулся и вынул изо рта трубку. — Сколько дадут возле церкви, столько и будет.

И трубка вернулась на свое место.

Ответ был исчерпывающий, и вопросов у Мийтрея больше не было. Будь это хозяин, у которого имеется своя земля, можно было бы потолковать, а какой разговор с этим, он, наверно, и работник-то никудышный.

Да, с трех с половиной копеек начал Мийтрей. Только очень медленно, слишком уж медленно, рос его капитал, хотя с малых лет ушел он на заработки и все эти годы, пока был коробейником, копил деньги, откладывая пенни за пенни. Дело это было нелегкое, и к тому же не денежное. Не один пот прольешь, пока отмахаешь по лесным дорогим переход в полсотни верст, да и на душе не очень-то весело. Торговля вразнос была запрещена финскими властями, вот и ходишь, таясь, по захолустный деревушкам, где денег у людей кот наплакал, а от деревни до деревни версты не считаны. Бывало, напорешься на ленсмана. Тогда прощай короб с товарами, да еще гони штраф. Нет, это была не та дорога, о которой Мийтрей мечтал. Прайда, как память о тех временах осталась у него сберегательная книжка. Но она была лишь как память. Хранилась там всего тысчонка марок, и когда Мийтрей смотрел на эту единицу с тремя нолями, ему казалось, будто кто-то сунул ему под нос фигу с маслом. Пришлось найти более прибыльное дело. И он нашел его. Вернее, ему его предложили. Дело трудное, опасное, но с точки зрения будущего выгодное. В Каяни ему выдадут форму. Покрасоваться в этом мундире, конечно, приятно, но не на этом поприще его будущее. Даже когда он станет лейтенантом, капитаном или еще выше, все равно над ним всегда будет стоять кто-то, кто имеет право распоряжаться, кого надо почтительно величать господином и перед кем надо вытягиваться в струнку. Другое дело быть хозяином в собственном поместье. Сам командуешь, а тобой никто не командует. Пусть другие кланяются ему, а он… Да, пусть эта его работа будет вроде моста к усадьбе в Тахкониеми. Тут и денег побольше заработаешь, чем на мелкой торговле, и, главное, будешь вправе отхватить себе от будущей Карелии такой кусок поля и леса, какой тебе будет по зубам. Кроме того, будет право потребовать от банков кредиты. Пусть попробуют отказать!

А кто же все-таки будет хозяйкой в усадьбе? Образ будущей хозяйки вставал словно из тумана. Она рисовалась ему то блондинкой, то брюнеткой, но обязательно красивой, образованной… Но был этот образ изменчивый, как и сами женщины.

Вдруг Мийтрей помрачнел. Настроение сразу испортилось. Он даже выругался про себя. Черт бы побрал всех этих баб, а финок в первую очередь… Ему вспомнилась Кайса-Мария.

С Кайсой-Марией Мийтрей был знаком давно, еще с той поры, когда проходил в их заведении курс наук. Она была года на два старше его, но понравилась ему еще тогда. Бабенка симпатичная, особенно когда улыбается, чертовка. И в грустные минуты одиночества Мийтрей далее вспоминал о ней, хотя она и не была его избранницей. Сегодня вечером, увидев Кайсу-Марию, он очень обрадовался. Но она быстро ушла. Потом опять появилась в комнате, где они пили. Когда она куда-то поспешила, Мийтрей вышел следом за ней и, прижав ее в прихожей, попытался поцеловать. Он был навеселе, и при желании Кайса-Мария могла расценить все это как шутку. Но она вырвалась из объятий Мийтрея. «Ты… да как ты… Свинья! Вот тебе!» — и раз его по уху, два — по другому. Мийтрей настолько опешил, что увернулся лишь от третьей оплеухи. А Кайса-Мария убежала к себе на чердак. Все бы ничего, да черт принес Таккинена… Тоже, ходит по пятам, все выслеживает… И Таккинен стал очевидцем этой комедии. Мийтрея брало зло. Он-то был совсем уверен, что раз эта женщина состоит на службе в их заведении, то она, должно быть, потаскуха. Но, оказывается, и она презирает карел, даже прапорщика… Тьфу!

Мийтрей достал бутылку коньяка и хлебнул из горлышка. Он попытался думать снова о своей усадьбе — на этот раз без хозяйки-финки, но радужные видения больше не возвращались.. Вместо них в голову приходили всякие мрачные мысли. Он думал о судьбе Королева. «Не повезло бедняге», — вздохнул Мийтрей.

Впереди была только черная осенняя ночь, холодный дождь и бесконечная грязная дорога.

Бежав в Финляндию, Королев явился в Суомуссалми к главе Временного правительства Карелии Хуоти Хилиппяле и начал доказывать, как много он сделал, хвалиться, что мог бы руководить и большими делами. Королев не стал скрывать своих разногласий с целями Временного правительства.

Покусывая кончики черных усов, Хилиппяля смотрел на Королева с подозрением. Поди знай, что за птица этот Королев: служил у большевиков, они посадили его, потом отпустили… Но Королев был все же настолько видной фигурой, что Хилиппяля не имел права арестовать его.

— Ваша идея о создании независимой Карелии, не связанной с Финляндией и Россией, вряд ли осуществима, — говорил Хилиппяля с официальной вежливостью государственного деятеля.

И достал из стола газету «Кайнуун саномат». Номер был старый, еще апрельский. Синим карандашом были обведено одно место:

Это было написано в апреле. Тогда Временное правительство Карелии находилось в Ухте. Теперь была осень. И «правительство» было в эмиграции, в Суомуссалми, и существовало на финские подачки.

— В Финляндии следовало бы ввести более строгую цензуру, чтобы не печаталась такая чушь, — заметил Хилиппяля, когда Королев наконец прочитал статью.

— О нашей независимости? — спросил Королев.

— Независимость, независимость, — передразнил Хилиппяля и, вырвав газету из рук Королева, смял ее и швырнул в корзинку для бумаг, хотя до этого, видимо, берег ее. — Какая это к черту независимость, если ее нельзя добиваться при помощи оружия? Кому-кому, а им-то помалкивать надо. Если бы они не прибегли к силе оружия, красные финны им дали бы жару!

Хилиппяля забарабанил пальцами по столу, поглядел в окно, из которого открывался вид на иссеченные дождем осенние луга усадьбы священника Кархулы, и попытался успокоиться. Но это ему не удалось — он опять взорвался:

— А их правительство… Изменник на изменнике. Сидят в мягких креслах, зады отращивают. О нет, они не скупились, когда рассчитывали на что-то в Карелии. Всякого наобещали. Больше, чем в их кошельке было. А что дали? Кукиш! А сколько мы, карелы, своих собственных денег вложили в это дело! Кто нам их вернет, кто? Теперь они заигрывают с большевиками. Дип-ло-ма-тия! Ишь, побежали в Тарту на поклон к большевикам, чтобы насчет Карелии поторговаться и руки большевикам полизать. Продадут они Карелию, твою независимую Карелию, вместе с потрохами. А какие права Остались у нас, у законного правительства Карелии? Сидим как нищие в доме этого попа, заседаем. На, читай вот вопрос, который мы имеем право обсудить!

Королев взял протянутую ему бумагу и начал читать:

«Господин X. Хилиппяля.

Королев бросил на стол бумагу и встал, не скрывая своего злорадства.

— Прошу простить меня. Я думал, что бы здесь ничего не делаете, а, оказывается, вы заняты столь важными государственными делами. Позвольте полюбопытствовать, послан ли вами запрос в Хельсинки относительно их мнения по серьезному вопросу о муке, собранной с пола? И как быть с мешками — оставить их в распоряжении Карельского правительства или же отправить в Хельсинки?

Хилиппяля побагровел.

Королев нахлобучил шапку и с порога бросил:

— Не смею больше отрывать вас от столь важных государственных дел. Прощайте.

Из Суомуссалми Королев поехал в Реболы к Таккинену и Сивену, которые, как он полагал, лучше других были осведомлены о его заслугах. Но Боби Сивен принял его очень холодно. Он слушал Королева с непроницаемым, холодным лицом, уставившись безжизненный взглядом куда-то мимо. Маленький рот его был крепко сжат, а нос нависал над ним грозным клювом.

— А вы, собственно, по чьему поручению прибыли сюда? — спросил он Королева и взглянул на Таккинена.

Таккинен, кажется, не подозревал Королева в том, что тот является большевистским агентом Во всяком случае, он ничем не показал своего недоверия. Его злило другое.

— Сколько мы вам послали оружия и продовольствия? Где они? Стоило вам увидеть десятка два русских, и вы тотчас же подняли лапки вверх и все отдали им. Вот она, ваша независимость!

— Но мы же готовились…

— Знаю, мне рассказали, каким образом вы напугали красных и заставили их отступить.

Королев хотел поехать в Хельсинки к высшему начальству, но Таккинен не пустил его.

Таккинен направил его к Хеймо Парвиайнену, дав ему вооруженного сопровождающего с каким-то письмом.

Расчет у Таккинена был верный. Парвиайнен знал о том, что Королев стремится занять руководящее положение среди карел, и, конечно, меньше всего Парвиайнену хотелось видеть рядом с собой такого конкурента. В войске Парвиайнена было много тунгудцев, недавно бежавших из Карелии. Стоит дать им понять, что их выдал Королев, пустить слушок и…

Едва Королев успел появиться в лагере Парвиайнена, как пошли разговоры:

— Вот он, сволочь. Это он составил списки да большевикам нас продал…

Тунгудцы были взбешены. У них не хватало мужества изменить свою собственную судьбу, но решить судьбу Королева они могли просто. Предстань Королев перед советским трибуналом, он, наверное, отделался бы более мягким приговором, во всяком случае, остался бы жив. Суд земляков был более жестоким. Тело Королева нашли в лесу вблизи от лагеря. Он был заколот ножом в сердце.

Совесть Хеймо Парвиайнена была чиста: к убийству он не причастен. Ему осталось лишь официально сообщить в Хельсинки о случившемся. Он доложил, что у людей возникло подозрение, что Королев подослан большевиками, и они, к сожалению, прибегли к самосуду. Такое объяснение в то же время было веским доказательством того, насколько высок боевой дух его людей и их стремление сражаться с большевиками. А от того, насколько подготовлено и как настроено его войско, зависело, сколько денег на содержание армии можно требовать от «друзей Карелии». Расправа с Королевым — это своевременный ответ тем, кто во время переговоров обвинял Карельскую армию освобождения в бездействии.