Мы карелы

КАК ВЕТРАМИ ТЕЛКУ УНЕСЛО…

Наступила весна тысяча девятьсот двадцать первого года, тихая и солнечная. Но больше, чем солнце, согревало душу то, что на земле был мир. Может быть, не у всех, но у Ярассимы от этого на душе было теплее. Тем более что Советская власть обещала дать ему теленка. «Если бы грозила война, власти не раздавали бы телят людям. Телята попали бы в солдатские котелки».

С кошелем на спине Ярассима пробирался сквозь частый прибрежный ивняк к берегу реки. Весенний паводок уже спал, и тихая лесная речка Кортехйоки спокойно поплескивала, играя на солнце. Старик присел на камень, подставив лицо прохладному ветерку, веявшему с реки. На другом берегу, чуть пониже по течению, зеленел лужок. Хозяина у этого лужка не было, и обычно его скашивал тот, кому не хватало сена поближе. Но сейчас время было беспокойное, коров в деревне осталось мало, и вряд ли кому нужна была эта трава. Да и немного ее здесь накосишь, в лучшем случае воз. А до деревни отсюда верст пятнадцать, не меньше. Поэтому Ярассима тоже решил, что для своей телки он найдет покос поближе.

Вдруг Ярассима насторожился. По реке плыла свежая щепка. Откуда она, из-под чьего топора? Кого здесь опять черти носят? Встревожившись, старик начал беспокойно всматриваться вверх по реке. Он заметил неподалеку что-то, застрявшее среди камней. Плот.

Срезав тонкую осинку, Ярассима дотянулся до плота и, подцепив, подогнал к берегу. Плот был нужен ему, чтобы переправиться через реку. Но находка его не обрадовала. Плот был сделан явно не рыболовами: слишком большой, да и не бросит ни один рыболов ни с того ни с сего свой новый плот. Переправившись через реку, Ярассима пошел вверх по реке и скоро оказался в густом ельнике.

Кто-то жег в ельнике совсем недавно костер. Место сырое, и привал устраивать здесь мог лишь тот, кому надо скрываться от посторонних глаз. Судя по следам, этих странных путников было человек двадцать. Они отдыхали, прислонившись спиной к стволам елей, а чтобы было мягче, под бок наломали еловых ветвей. Правда, уходя, они сожгли все ветки, но следы все же остались. Возле черного круга из-под костра не осталось ни единой бумажки, ни одного окурка, ничего такого, по чему можно было бы определить, что это были за люди. Но уже по тому, как тщательно они уничтожили следы своего пребывания здесь, можно было понять, что пришли они сюда не с добром.

Домой Ярассима пришел пасмурный. Заметив, что старик хмурится, Устениэ решила, что он устал, и стала торопливо подавать ужин.

— Ешь. Утомился, поди?

Но старик не притронулся к еде. Он сидел и молчал.

— Что с тобой? — спросила Устениэ.

— Ничего…

И Ярассима начал рассеянно есть. Поужинав, вытер бороду и закурил трубку.

— Когда же косить начнем? — спросила наконец Устениэ, решив, что после того, как старик покурил, он должен стать разговорчивее. — Хлев надо бы починить. Когда починим? Ты что, оглох? Или бес в тебя вселился? Все молчишь да молчишь.

— А что?

— Вот и говори с тобой. Я спрашиваю: когда косить пойдем, когда хлев починим?

— Для кого хлев чинить? И кто сено будет есть?

— Чего ты мелешь, не пойму… Советская власть телку обещала, а ты: «Кто сено будет есть?..»

— Не знаю, не знаю. У телки, видишь ли, всего четыре ноги, а ветры нынче дуют не только с четырех сторон…

— Чего-то не пойму я тебя.

— Вот что я скажу…

— Ну что?

— Да вот курево кончается.

— И это все, что ты хотел сказать?

— Был я на Кортехйоки. Гляжу — щепка плывет, совсем свежая.

— Ты что? Сказку вздумал рассказывать?

— Плохая это сказка, Устениэ, очень плохая. Смотрю — плот чей-то. Сделал кто-то и бросил. Большой плот. Рыбак такой большой плот делать не будет, да и не бросит он свой плот. Теперь понимаешь?

— А-вой-вой! Опять! — Устениэ не хуже своего старика понимала, что значат эти плот и щепка, появившиеся на таежной реке.

— Вот тебе и телка! — вздохнул Ярассима.

— Так ведь обещали…

— Войну не обещали, а она будет.

И хотя в избе никого, кроме них, не было, а до ближайшего соседа была добрая верста, Ярассима шепотом рассказал об обнаруженном им в лесу костре, возле которого только что отдыхали неведомые путники. За последние годы в карельских деревнях усвоили одно золотое правило, касающееся как еды, так и разговоров: надо больше держать язык за зубами.

Правда, теперь вроде был мир на земле и жизнь вроде начинала налаживаться. Да и Советская власть казалась покрепче и поустойчивее, чем всякие прошлые власти. В деревне Кевятсаари было всего три красноармейца. Один — русский, другой — красный финн из Финляндии, третей — карел откуда-то из-под Олонца. Осенью они собирались, уехать по домам — говорили, что будет демобилизация, а они свой срок отслужили.

Было бы совсем хорошо, если бы мужики начали возвращаться домой. Мужиков в деревне осталось совсем мало. О тех, кто служил у красных, кое-что знали. Они и письма писали родным, случалось, и посылки посылали. А о других ничего не знали и не спрашивали, где они бродят.

Ярассиме некого было ждать. Сын погиб еще на германской войне, невестка забрала внука и ушла в Кемь искать лучшей доли.

Единственное, чего могли ждать Ярассима и Устениэ, была обещанная им телка. С ней связаны все их надежды, да с тем, чтобы на земле было спокойно. Но, видно, напрасно они ждали, напрасно надеялись: в лесу появились неведомые путники, и мало осталось надежды, что будет телка и что будет мир на земле.

А путники были не такие уж неведомые, и не первый раз шли они по этим лесам. Было их пятнадцать человек — давно не бритых, измазанных болотной жижей, согнувшихся под огромными рюкзаками. Вчера, на Кортехйоки, их было даже двадцать, но пятеро после переправы пошли своим путей.

Путники вышли к большому топкому болоту. Самый молодой из них, стройный парень в форме финского офицера, подошел к высокому седому старику с пышной бородой, и они начали вдвоем изучать карту.

— Уж я-то знаю эти места, — уверял старик. — Надо идти прямо через болото. Вот сюда.

— А мы пройдем? — сомневался молодой.

— В Карелии всюду можно пройти, только надо уметь идти. Тут тоже есть мостки. Но их не видно. Они ушли в трясину. Когда-то здесь проходил торговый путь.

— Торговый?

— Ну, торговцы были вроде нас.

Чтобы обойти эту топь, потребовалось бы много времени, и не было уверенности, что удастся обойти. Времен у путников было мало, и поэтому офицер отдал команду:

— Вилхо Тахконен пойдет впереди, остальные за ним. Пошли.

Уже три года, как Васселей носит имя Вилхо Тахконена, но до сих пор он никак не может привыкнуть к нему. Таккинен и Левонен тоже нередко называли его Васселеем.

— Обожди, — сказал Левонен. — Пусть каждый сперва найдет себе жердь. Мало ли что может случиться.

На краю болота рос молодой осинник. Каждый из путников вырезал себе жердь. Если кто-то провалится, жердь поможет удержаться ему на поверхности, пока не подойдут остальные и не вытянут из трясины.

— Ты чего улыбаешься? — спросил Таккинен у Васселея.

— Да вот думаю, что если бы нас было столько, сколько у нас имен, то много бы нас было…

— Да, — согласился Таккинен. — Но ты, Вилхо, не сомневайся. Нас будет еще много. Люди найдутся.

Васселей пошел через болото первым. Следом за ним, не отставая ни на шаг, тяжело пыхтя, шел Левонен. Он был стар и грузен, но уже с юных лет привык совершать большие переходы по таким местам. Временами он хрипел в спину Васселея:

— У тебя глаза помоложе. Ты гляди, нет ли кого.

И тут же успокаивал сам себя:

— Кто в такую трясину попрется? Русские не пройдут, а карелы не пойдут.

Потом, оглянувшись, заохал:

— Ох, одно горе с такими спутниками. Погляди, где плетутся. Будь за ними погоня, перебили бы всех, как тараканов на шестке.

— Вилхо! — донесся сзади голос Таккинена. — Не торопись. За тобой не угнаться.

Васселей и не торопился. Он шел в том темпе, в каком привык ходить по таким дорогам. Порой нога проваливалась в трясину по колено, прежде чем нащупывала какую-то опору. Случалось, что Васселей тоже оступался, и его сразу же засасывало по пояс. Болото затягивало в себя с такой жадностью, что в душу закрадывался страх: «Выберусь ли?» Тогда Васселей опирался обеими руками о брошенную поперек жердь и вытягивал себя из цепких объятий болота.

Наконец стали попадаться низкорослые сосенки. Кочки стали выше, на них рос длинный вереск. Кое-где белели чахлые березки. Впереди начиналось сухое место. Васселей внимательно всматривался вперед. Кто знает, может, их тут поджидает засада…

Болото кончилось. Тропа пошла по сухому ягельнику, поросшему высокими соснами. Лес был редкий, и видимость во все стороны была отличная: Если бы ему, Васселею, пришлось устраивать засаду, он бы расположился здесь. И тогда с болота никто бы не выбрался живым.

— Смелей! Здесь никого нет, — махнул Васселей остальным, боязливо приближающимся к лесу.

Выбравшись на сухое место, путники повалились на мох. Таккинен сразу начал распоряжаться. Первым делом он выставил посты. «Осторожный!» — усмехнулся про себя Васселей, хотя мысленно признал, что окажись он на месте Таккинена, то сделал бы то же самое. Васселей был освобожден от караульной службы: он считался разведчиком и выполнял обычно самые опасные задания.

Потом Таккинен приказал всем привести себя в порядок.

— Видите, как надо чиститься, — Таккинен показал на Васселея, который сучком счищал грязь с сапог. Брюки тоже были залеплены болотной жижей, но им надо было дать сперва просохнуть. У многих даже лица были в грязи: при переходе через болото мошкара кусала нещадно, и сгонять ее с лица приходилось грязными руками.

Левонен неторопливо почистил свой полувоенный костюм, сшитый из грубого серого сукна, потом достал гребешок и начал старательно расчесывать окладистую бороду. О бороде он всегда заботился с особой тщательностью. Старик что-то бормотал себе под нос. Наверное, молился.

Васселей полулежал, прислонившись спиной к дереву. Его клонило ко сну. Ласково светило солнышко, дул прохладный ветерок, приятно обвевая потное лицо. Мошкары здесь, в бору, не было. Действительно, неплохо было бы перекусить и вздремнуть часок-другой. Но место слишком открытое, и костер разводить нельзя.

Васселей разглядывал своих спутников. Одежда самая пестрая, кто в гражданском платье, кто в военном мундире. А мундиры — и английские, и русские, и финские. Оружие тоже разное: немецкие маузеры, русские трехлинейки, бельгийские браунинги. Ножи зато у всех финские. А мужики — карельские. Впрочем, всех этих карел заверили, что их дело начать, а потом финны придут на помощь, сколько надо, столько и придет. Придут, конечно, придут. Васселей не сомневался. Сколько раз белофинны уже пытались прийти в Карелию! Но на этот раз им приходится делать видимость, что они соблюдают мирный договор, заключенный в Тарту.

«Вот мы и в Карелии, — размышлял Васселей. — У себя дома, а каждого шороха боимся».

Кириля лежал рядом. Он толкнул Васселея в бок:

— Погляди-ка на старика. Зад широкий и круглый, что у бабы. Надень он бабье платье да повернись спиной, чтоб борода не была видна, вполне за бабу примешь. Можешь по ошибке и рядышком лечь.

Васселей тоже обратил внимание на то, что в облике Левонена было что-то бабье. Хоть и высок старик ростом, а ходит переваливаясь, как толстая женщина.

— Потерпи чуть-чуть, — шепнул Васселей Кириле. — Скоро свою бабу увидишь. Только бы нам всем не лечь рядышком вот на этой карельской земле!

Левонен оглядел своих спутников и заговорил:

— Вот что, мужики. Скоро мы разойдемся. Я молю бога, чтоб берег он всех нас. Но вы тоже глядите в оба. Нам каждый человек теперь на вес золота. Идем мы еще не на войну, а народ поднимать. Поднимайте его речами, а коли слово не поможет, так… Тогда да будет господь в душе вашей и не даст он дрогнуть руке вашей. Понятно? За бога нашего да за правительство наше…

— Пра-ви-тель-ство? — Васселей презрительно усмехнулся. — А что это правительство сейчас поделывает? Навозом снабжает поповские поля.

Таккинен заговорщически подмигнул Васселею и начал с притворной серьезностью возражать:

— Что ты говоришь? Ведь Временное правительство Карелии — самое устойчивое, самое крепкое в мире правительство из всех, какие знала история. Не верите? Я вам докажу. Его не в силах свалить вся пресса Финляндии, ни правая, ни левая. И те и другие кричат, что пора его распустить, а оно держится. Его не свалить и финскому сейму. Сколько раз они там требовали его роспуска! Его не свалить ни большевикам, ни самим карелам. Вот какое крепкое правительство!

Левонен бросил на Таккинена сердитый взгляд. Этот молодой финн, назначенный главнокомандующим, стал в последнее время слишком часто посмеиваться над их правительством.

Таккинен добавил примирительно:

— Карелии нужны новые люди, а не нахлебники вроде тех, что сидят в усадьбе Кархула. Есть и в правительстве люди, которые не сидят сложа руки. Лучший из них с нами.

И он показал на Левонена.

Старик несколько смутился. Хотел перекреститься, поднял руку и опустил ее. Чтобы не остаться в долгу, он пробормотал:

— А наш главнокомандующий… Он хоть и не карел, а для Карелии сделал больше, чем… Больше, чем те, кто отсиживается там, в Суомуссалми.

— Больше или меньше, решайте сами, но старался делать то, что было в моих силах, и обещаю впредь тоже стараться, — заметил Таккинен и добавил: — Я представляю здесь не финскую армию, не официальные власти. Я — частное лицо, друг Карелии и в правительстве являюсь военным советником…

В деревню Кевятсаари решили идти на следующий день. А пока нашли глухой ельник, развели костер и стали устраиваться на ночлег. Время подходило к полночи, но солнце все еще висело над лесом. Левонен велел всем собраться около него. Люди поднимались с недовольным видом, зная, что старик опять заведет свою бесконечную проповедь. Таккинен был единственный, кто мог не принимать участия в вечерней молитве, и он демонстративно улегся спать.

Васселей подмигнул Кириле. Ничего, что-нибудь сейчас придумаем! Не успел Левонен встать, как Васселей спросил его:

— Хочу все спросить тебя об одном человеке, да все забываю.

— О ком же?

— Об одном купце-кареле. Он сейчас в Финляндии.

— О ком? Я их всех знаю.

— Да вот имя запамятовал. Дело было так. Он тогда еще был коробейником. Приходит он в один дом, руками показывает, нельзя ли переночевать. Мол, по-фински он не знает, а сам ни слова по-русски не знал. Оставили его ночевать. Приходит вечер, хозяева ложатся спать. А гость, не будь дурак, рядом с хозяйкой устраивается. Хозяин ему и так и сяк показывает, что не здесь его место, а сказать-то не может. Делать нечего хозяину. Надо встать и отправиться к дьякону, чтобы тот по-русски сказал гостю, что надо. Встал он, обулся, оделся, рукавицы надел и пошел. Идет, идет, слышит — хозяйка его догоняет. «Не ходи, говорит, переводчик уже не нужен». Так кто же этот добрый молодец был? Может, знаешь?

Все расхохотались. Левонену тоже не сразу удалось прогнать со своего лица улыбку. Наконец он проворчал:

— Окаянный! Один грех у тебя на уме. О слове божьем не думаешь.

— Уж не Куйттинен ли то был? — допытывался Васселей, торжествуя победу: настроение у людей было такое, что им было не до богослужения.

— Ты не наговаривай на Куйттинена, — проворчал Левонен. — Он не из таких людей. Он всю свою жизнь не забывал бога. Послушайте, что я вам расскажу о Куйттинене. Я расскажу вам о карелах, имена которых вы должны знать. О великих карелах…

— Черт тебя дернул… Сунулся тоже! — прошипел Кириля Васселею.

У Левонена было два любимых конька — бог и великие карелы. Стоило ему заговорить на любую из этих тем, его уже нельзя было остановить. Начинал он свои речи обычно на карельском диалекте, нередко с юмором, потом, увлекшись, незаметно переходил на финский язык. Голос его начинал дрожать, глаза устремлялись ввысь, словно выискивали там отца небесного, и речь его тоже становилась торжественной, выспренней.

— Я расскажу вам о Куйттинене, о великом человеке. Мал он был еще, этакий мужичок с ноготок, когда ушел из Карелии, отправился на заработки. А ныне он в Хельсинки владеет большим магазином. Немало верст пришлось ему с коробом прошагать, немало пришлось пота пролить, пенни за пенни откладывать, чтобы стать купцом. Но карел все вынесет, все выдюжит. И не один он такой. Алекси Митро еще богаче Куйттинена. Митро-то в Финляндию пришел, в отцовских штанах, в Финляндии он и свет увидел.

Позволяя себе такие образные выражения, Левонен улыбнулся.

— А Куйттинену было лет десять, когда он покинул Карелию. Сейчас ему тридцать семь. Вот о ком вы должны народу поведать — о всех таких карелах.

— Так он что, для того и пошел в Финляндию, чтобы богатым стать? — спросил Кириля. Пока старик не вошел еще в раж, ему можно было задавать вопросы.

— Пошел он себе кусок хлеба добывать да от большевиков спасаться. Мы должны сделать Карелию такой, чтобы здесь каждый мог выбиться в люди, стать богатым и…

Васселей наклонился и шепнул Кириле на ухо:

— Знаешь, с какого года в Карелии большевики у власти? С девяносто четвертого. Вот.

Кириля почему-то обиделся:

— Не пойму я тебя, ты шутишь или всерьез?

— Да это не я… Левонен это говорит. Куйттинен родился в восемьдесят четвертом, а от большевиков сбежал, когда ему было десять лет. Понял? А ты говоришь, Левонен — мужик умный.

Таккинен, привлеченный громким смехом, тоже подошел поближе. Он слышал, как Васселей просвещал Кирилю, и счел нужным сделать ему замечание:

— Удивляюсь я, Васселей. Солдат ты хороший, а политик из тебя совсем плохой.

— Какой есть, такой есть, — ответил Васселей.

…С описываемых нами времен сохранилось немало манифестов и воззваний к карельскому народу, различных документов и воспоминаний. Если Левонен, говоря о карелах и карельском национальном движении, ссылался больше на волю божию и взывал к господу, то мы попытаемся осветить движущие силы и этапы этого движения, оставив всевышнего в покое, и вместо него коснемся некоторых сил, которые стояли за этим движением. Поэтому мы на некоторое время покинем героев нашего романа и позволим себе публицистическое отступление, чтобы привести действительные имена и исторические факты.

Уже в 1895 году в Финляндии, входившей еще в состав Российской империи, буржуазно-националистические круги приступили к разработке программы действий в отношении Восточной Карелии. В ней говорилось о важности духовного воссоединения Олонецкой и Беломорской Карелии с Финляндией.

говорится в биографии одного финского коммерции советника, вышедшей в 1962 году в Финляндии под громким названием: «Знаменосец идеи частного предпринимательства». Цитаты, которые мы приводим, взяты из этой книги.

В 1905 и 1906 годах в Ухте состоялись собрания карел, проведенные в духе этой программы. В 1906 году была выпущена листовка, в которой каждого гражданина России, живущего в Финляндии и заботящегося об интересах родного края, призывали приехать в Ваазу для участия в состоявшемся 24 апреля собрании. Наиболее значительным из решений собрания было решение о создании Союза беломорских карел, временное руководство которого было выбрано на этом собрании.

Царское правительство не было благосклонно к Союзу. Не одобряло его деятельности и Временное правительство. Поэтому 9 апреля 1917 года «на собрании в Тампере Союз был распущен и вместо него и для продолжения его деятельности было образовано Карельское просветительное общество. В руководство Общества вошли: председатель А. Митро, постоянные члены доктор Б. Митро, ленсман Сакари Аланко, учитель Васили Кевняс, торговцы Тимо Маннер и Пааво Ахава, писатель Ииво Хяркенен, кандидаты в члены торговец И. Архиппайнен и еще один карельский предприниматель».

Руководство Общества, таким образом, состояло в большинстве из карел. Родители Алекси Митро были, родом из Северной Карелии, сам он родился и вырос в Финляндии. Из того же рода вышел Борис Митро. Васили Кевняс был из Вуоккиниеми, Пааво Ахава из Ухты. Ииво Хяркенен и И. Архиппайнен были южные карелы.

В Финляндии у карельских торговцев было слишком много конкурентов, и идеи карельского национального движения должны были помочь им в приобретении новых рынков сбыта на родине их отцов. В этом предприятии они пришли к хорошим взаимоотношениям со своими финскими конкурентами, прежде всего с промышленниками, нуждавшимися в новых рынках сбыта и в сырье. Были, кроме того, и более могучие силы, которые ждали своего часа, чтоб заявить свои требования в отношении Карелии и немедленно вступить в действие. Один из известных финских военных историков Эро Кууссаари, изучая документы сорокалетней давности, отбросил в сторону заплесневевшую ширму «братства народов-соплеменников» и раскрыл действительные цели-тогдашних правителей Финляндии. В 1957 году он писал:

И приступили. Не успела еще кончиться в Финляндии гражданская война и белая гвардия нужна была еще в самой Финляндии для борьбы с красногвардейцами, как главнокомандующий финской армией Маннергейм публично поклялся на станции Антреа, что он не вложит своего меча в ножны до тех пор, пока «последний ленинский солдат не будет изгнан из Финляндии и Беломорской Карелии». Во время гражданской войны в Финляндии белые трижды предпринимали попытки захватить у России Петсамо, и каждый раз безуспешно. Той же зимой экспедиционный отряд белых отправился в поход на Кандалакшу, но уже на самой границе вынужден был повернуть обратно, изгнанный из Карелии своими земляками, финскими красногвардейцами. В то же время экспедиционный отряд Малма занял районы Ухты, но был изгнан карелами. В 1919 году была снаряжена экспедиция для завоевания Олонецкой Карелии. Белые быстро дошли до окраин Петрозаводска, но еще быстрее убежали обратно в Финляндию. В 1920 году был разыгран спектакль с образованием Ухтинского правительства, которое имело армию, состоявшую из карел и финнов, но это правительство вместе с армией постигла та же судьба, что и все предыдущие экспедиции. «Тунгудское восстание» тоже не позволило Маннергейму вложить свой меч в ножны.

Все попытки завоевать Карелию провалились, и правителям Финляндии пришлось поехать в Тарту на переговоры с Советской Россией, поэтому надо было найти новые формы борьбы, позволяющие не нарушать заключенный в Тарту договор о мире.

Для организации «народного восстания» из Финляндии в Карелию были направлены три группы: 1) в Южную Карелию — группа во главе с бывшим царским офицером Севастьяновым, 2) в Среднюю Карелию, в Паданы, — группа во главе с кулаком Андреевым и 3) в Северную Карелию — группа во главе с финским капитаном Таккиненом и карельским купцом Левоненом, которые должны были впоследствии руководить боевыми действиями на всей территории Карелии. Как признал Таккинен в своих воспоминаниях, вышедших через много лет после этих событий, группа Севастьянова предприняла две попытки поднять в Южной Карелии «народное восстание», но обе попытки оказались неудачными, и группе пришлось бежать в Финляндию. Группа Андреева пропала бесследно. А группе Таккинена и Левонена удалось поднять мятеж, о трагических событиях которого мы и расскажем в этой книге.

При всей своей трагичности эти события давних лет в дальних районах Карелии могут показаться незначительными на фоне больших событий той поры. Еще более незначительными они кажутся в сравнении с Великой Отечественной войной или с тем, что происходит в мире в наши дни. Но в то же время в идеологической и вооруженной борьбе, которая протекает в наши дни в более сложных условиях и в более широких масштабах, поразительно много общего с событиями, происшедшими в Карелии полвека назад. Теперь соответствия военно-политическим и экономическим требованиям добиваются не с помощью устаревших винтовок, а при помощи реактивной авиации, ракетной техники и современного военного флота. Сайгонские марионетки почти ничем не отличаются от марионеток Ухтинского правительства. Провокатор, шпион и террорист, выведенный нами под именем Мийтрея, мог бы только позавидовать своим американским и западногерманским коллегам, которым не приходится, как ему, бродить пешком по непроходимым лесам и болотам, но в то же время Мийтрей заметил бы, что они сродни ему, только получили подготовку получше и приспособились к новым условиям. И будь сейчас жив еще старик Левонен и почитай он писания западногерманских неонацистов, он бы, самодовольно потирая руки, сказал: «Гляди-ка, черти, как будто моих речей наслушались да потом новых книг немного вдобавок почитали». А будь жив Таккинен, он мог бы похвалиться, что тоже боролся за свободный мир, за который американцы ведут войну во Вьетнаме, за который ратуют Рокфеллер и Форд, во имя которого порнография из Дании распространяется по всему свету, во имя которого в Индонезии убивают коммунистов, во имя которого совершается разбой и насилие. Да, не очень щедра и милостива история к старому миру, мало она дала ему свежих идей и еще меньше предоставила возможностей и новых форм для пропаганды старых идей.

Если бы Левонен был жив, он наверняка был бы взбешен, прочитав эти комментарии к его речи. Ведь он говорил лишь о карельском национальном духе, и голос его дрожал, когда он рассказывал о Карельском просветительном обществе и о его столпах.

При учреждении Карельского просветительного общества в него вступило 22 члена. И хотя игроков было не так уж много, зато игру они собирались вести крупную. И ставки делали тоже немалые. При вступлении в Общество они сразу подарили ему 14 тысяч марок, в среднем по 636 марок на члена. В то время это были большие деньги, и следовательно, организаторы Общества были люди тоже не бедные. Уже летом того же семнадцатого года представители Общества отправились в Ухту устраивать «праздник соплеменников», на котором организовали съезд карел и добились принятия решения об отделении Карелии от России. Организаторами съезда, вынесшего это решение, были «свои карелы». И неважно, где они родились и сколько лет не были на родине, главное, что у них были деньги. Фонд Общества в течение трех месяцев вырос в несколько раз.

Левонен любил перечислять имена карельских купцов, субсидировавших Общество: все должны были знать, кто сколько внес. Однажды во время его выступления кто-то из слушателей спросил: «А имена тех, кто сложит свои головы в этом походе, не надо помнить?» Левонен не любил, когда его прерывали, и, рассердившись, он рявкнул: «В Карелии глупых голов хватит!» И тут же, спохватившись, попытался поправить свою оплошность: «Да поможет отец небесный каждому из нас сохранить свою голову».

Левонен расхваливал купца Куйттинена как щедрого, энергичного человека.

Куйттинен начал с мальчика на побегушках в лавке своего родственника, затем был коммивояжером. Поступил на службу в акционерную компанию, из рассыльного агента он вскоре стал руководителем филиала компании. Руководимое им отделение росло и вскоре оказалось крупнее самой фирмы. Куйттинен решил основать свою торговую фирму и со временем стал владельцем одной из крупнейших в Финляндии фирм, занимающихся оптовой торговлей. Он помог своим многочисленным братьям выйти в люди и стать также владельцам предприятий. Говоря о некоторых делах Куйттинена, лучше обратиться к его биографии:

В том же восемнадцатом году он, являясь уже офицером финской армии,

В июле 1918 года он успел побывать дома, в Хельсинки, и вместе с таким же «карелом», каким был и сам, с Ф. Семеновым, вручил обращение с собранными в Вуоккиниеми подписями главе правительства Финляндии.

Теперь коснемся деятельности Карельского просветительного общества в последующие годы. Хотя «народное восстание» в Карелии провалилось, Общество не разорилось. Оно издавало газеты, в которых подготавливалась почва для новых попыток завоевания Советской Карелии. Газеты издавались на деньги Куйттинена и ему подобных толстосумов. Редактором их был Ииво Хяркенен.

Наряду с другими многочисленными фондами Карельского просветительного общества в 1934 году был основан фонд акций, подаренных Куйттиненом. Начало ему положили 40 акций Национального акционерного банка, преподнесенные Куйттиненом 19 февраля 1934 года в дар Обществу. Акции были оценены в 400 марок каждая и составили неделимый основной фонд Общества. В феврале 1941 года Куйттинен подарил Обществу еще 20 акций той же стоимости. В том же году он был удостоен титула коммерции советника.

Летом 1941 года Куйттинен в своем выступлении на заседании руководства Общества «сделал обзор актуальных событий, перспектив освобождения Карелии и тех широких и разносторонних задач, которые встают перед Обществом… 20 июля в Вуоккиниеми был устроен большой праздник и митинг, на котором в перерыве между военным смотром, произведенным генералом Сийласвуо, речами и консультациями было избрано руководство освободительного движения Восточной Карелии».

В 1942 году Куйттинен подарил Обществу еще 35 акций Национального акционерного банка и 6 тысяч марок деньгами. В том же 1942 году он пожертвовал еще 30 акций НАБа. Тогда, в сорок втором, не стоило скупиться: еще была надежда выиграть войну. Даже в 1943 году Куйттинен еще верил в победу и подарил Обществу 30 акций НАБа. Конечно, после победы победители должны были учесть, кто сколько на них поставил.

Карельское просветительное общество продолжает свою деятельность и в наши дни. Оно издает газету «Карельское племя» и, как утверждают его члены, занимается сбором фольклора, музейных ценностей, заботится об охране памятников карельской старины. Так как времена изменились и Финляндия является примером дружественной Советскому Союзу страны, в которой выросло новое поколение с новыми идеями, мы тоже не желаем копаться в делах и в деятельности этого Общества.

Фирма коммерции советника Куйттинена выросла в крупную акционерную компанию, во главе которой, благодаря контрольному пакету акций, стоит по-прежнему сам коммерции советник и, несмотря на преклонные годы, энергично ведет свое дело. Возможно, время и жизненный опыт привели его к убеждению, что выгоднее направлять свои капиталы в расширение своей коммерции, чем тратить их на финансирование безуспешных военных авантюр. Куйттинен ведет широкую торговлю с различными организациями Советского Союза, часто бывает в Москве и других городах нашей страны. Поэтому мы и не находим удобным называть его действительное имя, а называем вымышленную фамилию Куйттинен.

В нашем публицистическом отступлении мы ничего не говорили об Академическом Карельском обществе, о Патриотическом национальном движении, о Финском шюцкоре, которых уже не существует, ничего мы не говорили также о ставке финской армии, правительстве Финляндии и других силах, стоявших за всеми этими авантюрами. Не говорили мы о них потому, что в нашем романе мы рассказываем прежде всего о карелах.

Не со всякой березы можно наломать хороший веник. Тут нужна береза особая. Такими березами и славился островок Ахвенсаари, с которого Ярассима и Устениэ возвращались в лодке, нагруженной свежими ветками. Но не только за вениками ездили старики. Было у них и более важное дело. Когда в лесу появились подозрительные люди, Ярассима и Устениэ решили на всякий случай припрятать кое-какое добро. В предрассветных сумерках они погрузили в лодку сундук с одеждой и направились на остров. Вернулись, конечно, с вениками, чтобы никому в голову не пришло спросить, зачем они туда ездили. На обратном пути заодно подняли сети.

Выполоскав сети и развесив их сушиться на вешалах, старики понесли корзину с рыбой к избе. Только они подняли ее, как окуни затрепетали, забили хвостами о края корзины. Сиги же не пошевелились.

— Окунь рыба карельская. Живучая, — заметил Ярассима.

На дворе стариков встретила старая пестрая кошка. Уже издали почуяв, что хозяева идут с добычей, она неторопливо вышла навстречу и, понюхав корзину, мяукнула.

— Не бойся, свою долю получишь, — успокоила Устениэ кошку.

А кошка и не беспокоилась. Просто первым мяуканьем она приветствовала вернувшихся с рыбалки, а вторым выразила свое удовлетворение тем, что в доме опять есть еда.

Придя в избу, Устениэ развела огонь в загнетке и принялась чистить рыбу. Ярассима выгрузил веники из лодки и пошел топить баню. День, правда, был не субботний, но почему бы не попариться, если появилась такая охота. Истопить баню недолго: дрова есть и время тоже. К тому же веники свежие. Все спешные дела сделаны: картошка посажена, клин ячменя посеян. Сосновой коры и той на всякий случай заготовили. Что ни говори, а с корой недорода не случалось. Ей не страшны заморозки, и никто ее не реквизирует. Косить еще рано. Да и поди знай, стоит ли сено заготавливать, если по реке опять плывут подозрительные щепки.

Но пока было все тихо и спокойно. Два дыма мирно поднимались к небу: топилась баня и в избе варилась уха. Кошка грызла голову окуня. Делала она это неторопливо и основательно, по-стариковски. День был летний, знойный. Вязание веников было для Ярассимы приятным занятием. Каждый прут подбирал так, чтобы он был в самый раз, не слишком длинный и не слишком короткий. Хлестнешь таким веником по боку, всю спину захватишь. И связаны его веники были так крепко, что всю жизнь можно было бы париться, если бы листья держались.

Увлеченный работой, старик даже не заметил, как в избу вошел красноармеец. Это был русский парень, Саша. Он поздоровался по-карельски.

— Кюлю топится? — спросил Саша, показывая в сторону бани.

— Топится, топится, — ответил старик..

Саша угостил Ярассиму махоркой. Старик достал трубку, вытащил свой кисет. Потом сунул кисет обратно в карман — в кисете еще оставалось табаку на одну трубку. Пусть останется на следующий раз. Саша жестами показал, что ему тоже хочется в баню, — почесал спину, прошелся, еле волоча ноги, по избе. Старик понял, что парень проделал большой путь, устал, вспотел. Вчера красноармейцы, стоявшие в деревне, ушли куда-то. Саша, значит, вернулся…

— Пойдешь в кюлю, пойдешь, — обещал старик. — Бабушка, я, ты… — Ярассима похлопал парня веником. — Понимаешь?

— Бабушка? — парень не понял.

— Нет, пойду бабушка и я, ты не с бабушкой. Ты пойдешь юкси… Понимаешь, юкси. — Старик показал один палец.

Саша взял веник, похвалил:

— Хороший, хювя.

— Хювя, хювя, — Ярассима не стал скромничать. — Надо делать все хювя.

— Что нового? — спросил парень.

— Есть новое, есть. — Ярассима нахмурился и сказал жене по-карельски: — Ты по-русски не умеешь, так помалкивай о щепке и о плоте. Я сам ему растолкую все. Ходил Кортехйоки…

— Кортехйоки? — переспросил Саша.

— Видишь, как хорошо мы понимаем друг друга! — похвалился Ярассима жене. — Ходил… смотрел… Пойдем в кюлю, потом. Беги котих, возьми. — Старик не знал, как по-русски будет «чистое белье», и сказал: — Белой штаны.

— Белые? — парень насторожился.

— Штаны белый, понимаешь? Бабушка тебе юкси рыба. Возьми юкси рыба.

— Юкси рыба? Спасибо.

Устениэ дала Саше две рыбины.

— Юкси?

Саша удивился: он думал, что «юкси» по-карельски значит «один», а рыбин дали две.

— Юкси, юкси, — уверяла Устениэ. — Беги домой, неси рыбу, пойдешь потом в баню.

Из всех слов ее, сказанных по-карельски, Саша понял лишь три: «юкси», «кюлю» и «котих» — домой.

— Котих — осенью, — стал он объяснять хозяйке. Он взял ветку березы и стал обрывать с нее листья, показывая, как ветер уносит их. — Осенью.

— Осенью? — понял старик. Ярассиме не хотелось огорчать парня, с таким мечтательным выражением в глазах показывавшего, как он осенью уедет домой, но скрывать свою тревогу он больше не мог. — Кортехйоки ходил. Понимаешь? Смотрел, щепка в Кортехйоки. — Старик показал, как щепка плыла по волнам. — Смотрел еще. Плот. Понимаешь? Большая. — И он показал пятерню. — Мужикка. Бандитта.

Саша вздрогнул и тоже растопырил пять пальцев:

— Пять бандитов?

— Ниет, ниет. Плот смотрел, щепка.

— На Кортехйоки бандиты? — допытывался Саша.

— Ниет, ниет. Большая плот — бандитта много. Ох, ты, молодой еще, вот и не понимаешь, хоть я тебе на русском языке толкую, — сказал Ярассима по-карельски.

Так толком ничего не поняв, Саша собрался уйти, чтобы отнести рыбу, но Ярассима остановил его:

— Скажи, Саша. Как Советской власть? Крепко? Бандитта много. Как вы? Крепко Советской власть?

Это Саша понял и убежденно ответил:

— Советская власть — крепкая!

Саша побежал за бельем, а Ярассима пошел к бане подбросить дров в каменку. Все его мысли были о Саше… Парень мечтает попасть домой. Хорошо было бы, если бы осенью… Только вряд ли их к осени отпустят. Тревожно было на душе у старика. Но Устениэ он не стал ничего говорить.

— Тебе бы, старая, тоже бы не грех научиться балакать по-русски, — сказал он Устениэ, вернувшись из бани. — Я научу тебя. Это совсем не трудно. Слова только надо запомнить. Некоторые слова у них совсем как у нас.

— Это я уже сама заметила, — и Устениэ вздохнула. — Далече у Саши отец да мать. Знают ли хоть, где их сынок скитается?..

— Не будь тут всяких бандитов, давно бы уже Саша был дома, с отцом да матерью жил бы да невесту себе приглядывал.

— Дитя он еще. Куда ему невесту приглядывать?

— Не скажи. А сколько годков мне было, когда я сваху послал к тебе?

— Ох-ой! Да то же было в мирное время.

Ярассима и Устениэ погрузились в воспоминания, замолчали. Но молчание не казалось им тягостным. Далеко-далеко унеслись их мысли, во времена давно ушедшие и милые сердцу. Прошлое казалось им красивым, словно были в их молодости одни лишь праздники с играми да плясками, песнями да сказками. А ведь и в те времена случались и голодные годы, и нужда была, и болезни были, и смерти были. А как пойдешь, бывало, за лосем, сколько верст немереных отмахаешь по лесу на лыжах, пока сохатого добудешь. А работа — придешь и с ног валишься. Эх, молодость, молодость, как легка нога и как горяча кровь была в те годы… А впрочем, и старому человеку на этом свете жить неплохо. Глядишь, еще день прошел. Старики неторопливо похлебали свежей ухи, сходили в баню… Похлестаться мягким свежим веничком — одно блаженство. Попариться, потом, посидеть на травке около бани, остудиться и опять попариться.

Когда старики вернулись из бани, Саша уже ждал их в избе. Самовар пыхтел на столе, а рядом с ним лежала горсточка настоящего чая. Саша, наверно, последний свой чай принес. Парень он молодой, неопытный, по доброте душевной последнее отдаст, себе ничего не оставит. Устениэ пошептала боженьке, чтобы тот берег парня да помог скорей ему вернуться к родимой матушке и батюшке, потом стала ворчать на Сашу, отчитывать его, что в этом мире нельзя быть таким транжирой. Хотя парень и не понимал по-карельски, он догадался, за что хозяйка ворчит на него. Он засмеялся и побежал в баню.

Пару в бане было уже немного, но для такого любителя попариться, как Саша, вполне достаточно. Саша залез на полок, хорошо пропотел, потом выскочил на берег и бултыхнулся в воду. Далеко отплывать он не стал: из головы все время не выходила винтовка, которую он оставил в предбаннике. За годы службы Саша так привык к своей винтовке, что она была у него всегда под рукой. В случае чего, и сейчас он успеет добежать до нее…

Озеро было спокойное, ласково светило солнце. Но ведь в природе спокойствие порой бывает обманчивым. Погода может вдруг перемениться…

Вернувшись в баню, Саша начал мыться.

Ярассима и Устениэ попили чай и ждали Сашу из бани.

Ярассима выглянул в окно, и сердце у него забилось часто-часто. К избе шел какой-то незнакомый человек. Невысокого роста, в плечах широкий. Одет по-карельски: сапоги, черный пиджак, картуз. Судя по виду, карел. Шел человек оглядываясь, словно искал кого-то или бежал от кого-то. Шаг у него был неровный, спотыкающийся, как у пьяного…

— Ну, попались мы! — вырвалось у Ярассимы. Он уже не сомневался, что не с добром идет к ним этот человек.

— Кто же это? — Сердце у Устениэ тоже сжалось, но ей хотелось, чтобы старик сказал что-то такое, от чего отлегло бы на душе. — Кого же это бог, послал?

— Не бог его послал, а черт его несет! — буркнул Ярассима.

Человек вошел в избу, поздоровался по-карельски, даже перекрестился.

Ярассима всматривался в гостя. Тревога его нарастала.

— Мир тебе, добрый человек! — ответил он на приветствие гостя.

— Мир, говоришь? — Гость покачнулся и тяжело, по-пьяному сел на лавку. — Где же этот мир, а? Я третий год ищу его и не нахожу.

— А разве ты не с миром пришел?

— Скоро ты, старик, узнаешь, с каким миром мы пришли! С таким миром, что… Красные в деревне есть?

— Есть, есть, — зашептал Ярассима. — Беги скорей. В деревне полно войска.

— Врешь, старик! Три солдата было. Двое ушли, один остался. Вот и все твое войско.

— Откуда нам все знать? Бают, будто в каждой избе попрятались солдаты. И пушки у них, и пулеметы всякие.

— Поглядим, где они прячутся. — Пришелец заглянул в подполье. — Ну и пушек здесь, и пулеметов… Попался ты, старик. Чего врешь?

— Откуда нам знать? Люди говорят. А ты чей будешь, откуда?

— Я-то? — Человек вдруг протрезвел. — Вот увидишь в лесу волка, спроси, откуда он. У собаки есть дом, а у волка нет дома.

— А ты, часом, не оттуда… не с Тахкониеми?

— С чего это ты взял?

— Да… вот говорят о тебе.

— Кто?

— Народ, люди.

— Ну и что они говорят?

— Всякое… Люди всё знают.

— Так, так. Стало быть, всё знают. А ты, старик, знаешь, что тот, кто больше знает, тот меньше живет. Понял?

— Да я ведь…

— То-то. Так что ты ничего не знаешь. Я пошел. Хочу вашу баню поглядеть.

— А-вой-вой! — воскликнула Устениэ. Ярассима сердито взглянул на нее, и она осеклась.

— Нечего тебе ходить в баню! — сказал Ярассима. — В нашей бане печь завалилась, сами моемся в чужой.

— Ну-ну, — пришелец похлопал старика по плечу. — Опять врешь. Из бани пар валит, а ты мне — печь завалилась. Ну что?

Ярассима встал в дверях, но пришелец легко оттолкнул его и вышел.

— Убьет он Сашу! — заголосила Устениэ. — Убьет… У него леворверт под пиджаком.

Ярассима выхватил из-под лавки топор и… На берегу грохнул выстрел. Хотя Ярассима почти не помнил себя, все же он понимал, что ничем уже помочь не сможет. Затем раздалось еще несколько выстрелов.

Саша кончал одеваться, когда услышал, что кто-то подходит к бане. Дверь бани выходила к озеру, шаги донеслись со двора. Хотя Саша и подумал, что это, наверное, бежит за ним Ярассима, все же невольно схватил винтовку. Но выйти он не успел. В дверях выросла чья-то фигура… Не успел Саша поднять винтовку, как она была выбита из его рук ударом ноги и, выстрелив, отлетела в сторону. Перед Сашей мелькнуло чужое небритое лицо, злые глаза… Он метнулся за винтовкой, но его опередили. Бандит ногой отбросил винтовку в сторону, потом поднял ее и, махнув револьвером, приказал по-русски:

— Выходи.

От злости, отчаяния и стыда Саша не помнил себя, но какая-то сила, какой-то инстинкт самосохранения заставил его подчиниться.

— Туда!

Бандит показал револьвером на амбар, за которым начинался ольшаник.

— Стой!

Саша повернулся лицом к бандиту.. Вот и пришел его час… Он кусал губы. Позор, какой позор! Но умереть надо, как подобает красному бойцу. Нельзя ничем показать, что он боится смерти.

— Я готов!.. — звонким, дрожащим голосом выкрикнул Саша. — Стреляй. Да здрав…

— Подожди, успеешь на тот свет, — сказал, усмехнувшись, бандит. — Ну-ка повернись.

— Стреляй… Я не боюсь.

Бандит улыбался. Странная улыбка была у этого бандита, слишком добрая… Не сводя с Саши револьвера, бандит зажал между колен его винтовку и другой рукой открыл магазин винтовки. Патроны посыпались на траву…

— На! — разрядив винтовку, бандит швырнул ее Саше. — А теперь проваливай. Понял?

Саша оторопел. Лишь после того, как бандит выстрелил из револьвера в воздух, Саша очнулся и, подобрав винтовку, бросился в заросли ольшаника.

…Васселей сунул револьвер в кобуру, спрятанную под пиджаком, и сел на траву. Когда он увидел в предбаннике растерявшегося, чуть испуганного парня, в какую-то долю секунды промелькнула мысль, что парень совсем как их Рийко. Нет, конечно, он не был похож на Рийко, просто был одних лет с ним. Больше Васселей ни о чем не успел подумать, и то, что он сделал потом, случилось как бы само собой…

В висках Васселея стучало. Хмель прошел, начиналось похмелье. Ночью из Финляндии пришли трое, принесли три тяжелых рюкзака продовольствия. Таккинен подозвал Васселея и дал ему бутылку самогона.

— Гостинец тебе, — засмеялся Таккинен. — Наверно, догадался, от кого. Да, здорово она в тебя втюрилась. Но смотри — сразу не пей. Сходишь в деревню, потом выпьешь.

«Как бы не так!» — подумал Васселей и сразу пошел к Кириле, сидевшему у озерка.

— Выпьем!

И стал открывать бутылку.

— Слушай, Васселей. А кто она тебе, эта баба? Кайса-Мария, или как ее там? — спросил вдруг Кириля.

— А тебе какое дело до нее? Послала нам водки — и ладно. Пей.

Кириля отпил глоток, поморщился, закашлялся.

— Тьфу! Гадость!

Закусив, он спросил:

— Свою-то бабу ты, наверно, менять на эту не собираешься? У тебя с ней было что-нибудь?

— Не мели чепуху! — рявкнул Васселей.

— Ну, не сердись, — испугался Кириля. — Я ведь просто так…

— Вот что, Кириля, — продолжал Васселей, — больше никогда не спрашивай о ней. Ясно? Я сам не знаю, кто я и что я. Но на такое не пойду… Кроме Анни, мне не нужно никого.

— Да я просто так…

Васселей взял бутылку и выпил из горлышка.

— А Кайсе-Марии тоже несладко приходится…

Кириля больше пить не стал, а Васселею пришлось одному выпить чуть ли не всю бутылку. Потом он наполнил ее водой и утопил в болоте. Как ему хотелось утопить вместе с бутылкой все мысли, связанные с Кайсой-Марией… Он не хотел думать о ней и все-таки думал… «Да, ей тоже несладко приходится…»

Со стороны Тунгуды донеслось два выстрела. Васселей вздрогнул. Неужели подстрелили парня? Он поднялся и направился к избе.

Ярассима и Устениэ видела, как Васселей выстрелил в воздух и Саша побежал к лесу. Они ничего не понимали.

Васселей вошел в избу.

— Правду сказал, хозяин. Печь в бане обвалилась.

— А он? Тот парень… Убежал? — спросил Ярассима, заикаясь.

— Кто? — Васселей разыграл недоумение. Потом сказал сердито: — Чего ты мелешь? Там не было никакого парня. Понимаешь, ни-ка-ко-го не было. Каменка обвалилась. Кто же там мог быть?

— Понимаю, понимаю.

— Поставьте самовар, приготовьте чай. Скоро к вам гости пожалуют, — сказал Васселей.

— Какие гости? А кто вы такие? — спросил Ярассима шепотом.

— Мы-то? Мы — освободители Карелии! Вот почитай. Грамоту знаешь? Вот книжка. Называется «За свободу Карелии», — Васселей бросил на лавку книжонку.

Ярассима взял ее, стал перелистывать. Пощупал бумагу. Слишком твердая — на закрутки не годится. Да и зачем она ему: он ведь курит трубку.

— У нас нечего уже освобождать. Прошлый год шли тут тоже какие-то, тоже из Финляндии были, так от последнего барана нас освободили. Много всяких освободителей побывало! Одни уйдут, другие придут. И все освобождают: кто хлев от коровы, кто стол от самовара…

Васселей собрался уже уходить, но остановился.

— Говоришь, в прошлом году… В прошлом году тут проходили два финна с почтой. Из Тунгуды шли в Финляндию. Ты не знаешь, куда они делись?

— Да ведь… Нет, не знаю, не знаю.

— А может, вспомнишь?

— Откуда мне знать? Верно, были. Барашка зарезали. Чай пили. Потом говорят — перевези через озеро. Я перевез их. И они пошли. Больше ничего не знаю…

Васселей посмотрел на старика так пристально, что тот даже вздрогнул.

— Ладно, — сказал Васселей. — Не знаешь так не знаешь. Так и запомни: ты ничего не знаешь. Откуда тебе знать? И все. И больше ни слова. Много знать будешь, мало жить будешь.

Ярассима проводил гостя до крыльца. Васселей свернул за ригу и пошел в лес.

— Что же теперь будет-то? — запричитала Устениэ, когда старик вернулся в избу.

— Что будет? Гости будут.

— А кто они такие?

— Те самые… С того плота. Бандиты. А вот этот… не пойму я его.

— Чего он допытывался об этих… что шли с почтой?

— Сама слышала. Перевез я их, и они пошли. А я домой пришел. Вот и все. Поняла?

— Не было у тебя ума. Чего ты избу на отшибе поставил? Вот все бандиты и идут к нам.

— Да сама же ты все пела: «Ах, миленький, как хорошо нам вдвоем…»

— Вдвоем, вдвоем… Чего стоишь? Беги на берег, спрячь сети. А то освободят нас и от них…

Пока Ярассима убирал сети, Устениэ спрятала посуду и одежду под пол, а рыбу снесла в хлев и схоронила там. Хотела самовар тоже куда-нибудь убрать подальше с чужих глаз, но передумала: нежданный гость видел его, да еще велел для других поставить…

Когда Васселей вернулся в лес, в их группе появился какой-то незнакомый человек, еще довольно молодой, статный и крепкий, с черной, аккуратно остриженной круглой бородой.

Таккинен набросился на Васселея:

— Герой! Нализался так, что с одним красным не мог справиться. Только шум в деревне поднял.

— Одним больше, одним меньше. Не все ли равно, — махнул Васселей. — Другие тоже стреляли.

— Такие же мазилы, как и ты. А тот промчался на коне как ветер, только и видели… Что хозяин рассказал?

— Дрожит бедняга от страха. Всех боится — и красных, и нас…

Чернобородый вмешался в разговор:

— С красными старик в большой дружбе. Их он не боится.

— Спрашивал о связных. Ничего не знает о них, — докладывал Васселей.

— Врет! — заметил чернобородый. — Старик перевез их через озеро, а там их уже ждали. Одна шайка…

— А ты, верно, с ними был, раз все в точности знаешь? — не выдержал Васселей.

— Ну-ну, ты выбирай выражения, — нахмурился Левонен. — Он ведь наш человек.

— А что до тех связных… — Васселей посмотрел Таккинену прямо в глаза. — Мне лучше знать. Я был тогда здесь. Схватили их либо красноармейцы, либо милиция. Мужики тут ни при чем.

— Нет, это наши деревенские их… Я знаю, — уверял чернобородый.

Таккинен был расстроен. Красноармеец сбежал. По нему стреляли, подняли тревогу. Левонен настаивал на том, чтобы сходили к Ярассиме. Наконец Таккинен согласился. До Тунгуды отсюда далеко, так что можно попить у старика чай. Правда, он поставил условие: в деревню не ходить и у Ярассимы не задерживаться слишком долго.

Васселей уже издали увидел, как в окне мелькнуло испуганное лицо хозяйки.

— Вот черт их уже несет! — крикнула Устениэ, отпрянув от окна.

Пришельцы вошли в дом словно свои люди. Поздоровались, перекрестились. Дольше других задержался перед иконой Левонен. Кириля успел тем временем шепнуть Ярассиме: «Не бойся, своих родственников в обиду не дадим».

— Так, значит, это ты, старик, для красных баню топишь? — спросил Таккинен, который из рассказа чернобородого знал, зачем красноармеец приходил к Ярассиме.

— Так народ-то какой теперь пошел, господин начальник? — не стал отрицать. Ярассима. — В баню придут — не спросятся, из бани уйдут — спасибо не скажут.

Устениэ поставила на стол самовар и, дождавшись, когда Левонен кончит молиться, вытерла руки фартуком и подошла поздороваться с ним.

— Гляди-ка ты, кто в гости пожаловал! Вот уж кого не ждала!

Левонена они давно знали. Сколько раз Ярассима был у него кучером, когда Левонен ездил в Финляндию. Старики поздоровались как старые добрые знакомые.

— А мы как раз тут с Устениэ говорили, кто только не бывает в гостях у нас. Ведь говорили, Устениэ? Вот и тебя принес… господь. Значит, и ты домой подался?

— Домой, да не домой, — ответил Левонен. — Скитаемся мы, как собаки бездомные. Но скоро мы придем домой, по-настоящему, по-людски. Люди мы крещеные, по своей земле ходим.

— Просим за стол, крещеные, — предложил Ярассима. — Вы уж не обижайтесь, угощать вас нечем.

— Неужели в этом доме ничего нет, кроме этой рыбешки? — удивился Таккинен.

— Нет у них ничего, — сказал Васселей. — Я все осмотрел.

Левонен сел на почетное место за столом.

— Иисус Христос пятью хлебами да двумя рыбами всех своих учеников насытил, — заметил он.

— Почему бы ему и не насытить их, коли он был такой богатый, — вздохнула Устениэ.

— Да и войны тогда не было, — поддержал Ярассима.

— Чем же вы сами живете? — удивился Таккинен.

— А чем карелы живут? Плачут да ругаются, не живут, а маются, — ответила Устениэ.

— До такой нищеты большевики довели Карелию, — объяснил Таккинен.

— Точно, — согласился Ярассима. — Беда с этими большевиками, да и только. Вечно к ним гости идут. Одних проводишь — других встречай. Вот и обеднел народ.

По знаку Таккинена Кириля выложил на стол хлеб, масло, сахар, свиное сало. Три тяжелых рюкзака, доставленных ночью из Финляндии, пополнили их продовольственные запасы. Кириля показал глазами Ярассиме на стол: садись, мол, ешь, не стесняйся. Ярассима не думал стесняться. Нарезав хлеба, он взял себе и подал Устениэ самые большие куски, взял сахару, потянулся было за салом, но Левонен отвел его руку:

— Не будь таким жадным, оставь другим.

— Дай ты бедному человеку хоть раз досыта поесть, — возразил Ярассима. — У тебя добра хватает, не обеднеешь. Помнишь, как мы возили в Финляндию тюлений жир и беличьи шкурки? Сколько тогда мы привезли оттуда муки, сахара да одежды! А лошади, какие у тебя были лошади!..

Левонен растрогался:

— Ушли те времена. Но ничего — они вернутся еще. А пока… Вот и мы ходим-бродим по деревням, чтобы поднять народ. Иначе из нищеты не выберешься. Верь, Ярассима, мы еще поездим, поездим на возах, полных и муки, и сахара, и всякого добра.

— Дай бог, чтобы у всех это добро было.

— Да будет щедрым владыка небесный, — Левонен перекрестился. — Но все карелы должны пойти с нами.

— Куда же вы идете?

— Идем гнать большевиков. Свобода карел в руках самих карел. В твоих руках тоже.

— Мои руки стары и немощны, — Ярассима показал свои руки.

В разговор вмешался Таккинен:

— Так за кого, хозяин, ты думаешь держаться? За нас или за большевиков?

— Да я… Я думаю держаться за свою Устениэ, больше ни за кого.

— Но-но, — строго сказал Левонен. — Сейчас не время шутить. Вот что ты скажи нам. В прошлом году тут проходили двое наших с почтой. Письма всякие несли. Кто невесте послал, кто жениху своему написал. Скажи, что с ними стало?

Ярассима взглянул на Васселея, словно прося поддержки.

— Говори, говори, — потребовал Васселей.

Чернобородый мужчина, до этого молча стоявший у окна, тоже вступил в разговор:

— Не бойся, Ярассима. Скажи все как было…

— Откуда мне все знать? — проговорил наконец Ярассима. — Помню — были. Сидели у меня, чай пили, как и вы. А потом…

— Что потом? — строго спросил Таккинен.

— Ну, попили чай, покурили… Потом говорят: вези нас через озеро. Почему бы и не перевезти гостей, коли они уходят? Перевез я их. Они пошли дальше, а я вернулся к своей Устениэ. Вот и все.

Левонен расстегнул пиджак, словно ему вдруг стало жарко. Из-под пояса брюк выглянула рукоятка нагана.

— Может, еще что вспомнишь?

— Больше ничего не было. Вот тебе крест.

— Не торопись креститься, — остановил чернобородый Ярассиму.

— Что вы привязались к старику? — заволновался Кириля. — Он правду говорит. Я верю ему.

— Не осеняй себя крестом понапрасну, — наставительно сказал Левонен. — Не поминай имя господне всуе. То грех великий, а за грехи господь карает нас.

Тогда Ярассима встал и назло Левонену перекрестился.

— Кто еще знал о них? — спросил чернобородый.

— Вся деревня знала.

— Ладно. Поверим. Фу, жарко стало. — Левонен повернулся к Таккинену и сказал: — Пойдем, немножко проветримся.

Они вышли на крыльцо.

— Что ты думаешь о старике? — спросил Таккинен.

— Умеет он и правду говорить, — ответил Левонен.

— Не понимаю.

— Да, умеет. Только красным — не нам.

— Тогда хватит разговаривать с ним. Заодно рассчитаемся и за тех двоих.

— Я беру старика на себя, — сказал Левонен.

— Может, ты его с собой возьмешь?

— Вот именно. Возьму. Он пойдет добровольцем. Жаль хозяюшку. Что с ней будет, когда красные дознаются, что муженек по своей доброй воле пристал к нам?

— Старик предаст нас.

— Не успеет. — Левонен отечески похлопал Таккинена по плечу. — Позови его сюда и оставь, нас вдвоем.

Когда Ярассима вышел, Левонен стоял на крыльце и, приставив к глазу какую-то длинную черную трубу, смотрел через нее на другой берег озера.

— Что это? — удивился Ярассима.

— Труба подзорная. Через трубу эту видно далеко-далеко. Погляди-ка, заяц. Сидит, ушами шевелит. Вот чертяка.

— Дай мне поглядеть.

— Погляди.

Левонен дал свою трубу Ярассиме.

— Ну и чудо! — восторгался Ярассима. Противоположный берег был совсем рядом. Зайца, правда, он не заметил, зато видел знакомые деревья, камни.

— А то место, где ты тех мужиков оставил, ты видишь?

— Вижу. Вон у той сосны.

— Ну хорошо, что видишь. Дай сюда, еще поломаешь.

Левонен спрятал подзорную трубу во внутренний карман пиджака. Когда он распахнул пиджак, Ярассима опять увидел черный, с потертым лаком, наган, угрожающе торчавший из-под пояса брюк.

— Послушай, что я тебе скажу, так, по-свойски, — заговорил Левонен полушепотом. — Наш начальник, этот финн, крутой человек. Так ты ему не противься. Пойдешь с нами. Будешь проводником, дорогу будешь показывать. Ты же здесь знаешь каждую тропинку. От нас один человек пойдет с почтой. Так ты проведешь его до границы. Доведешь и вернешься к своей женушке. Вот и все.

— Так ведь…

— И вот еще что. Никто не должен знать, куда ты идешь. Скажешь, мол, по своей доброй воле пошел с нами.

Ярассиму охватило смятение. Он хорошо знал Левонена. На словах Левонен такой добрый, добрее быть не может, а на деле… Нет. Ярассима не поверил, что ему удастся так просто вернуться, но решил про себя, что он тоже не лыком шит. Вы хитры, а мы хитрее. Поглядим, кто кого проведет. До границы он не пойдет, постарается отбиться, потеряться от спутника, а потом укроется где-нибудь…

Стали собираться в путь-дорогу. Устениэ — в слезы.

— Ну чего ты ревешь? — успокаивал ее Левонен. — У нас у всех бабы одни дома, давно без мужей, а твой… Твой скоро вернется.

— Вернусь, вернусь, — утешал ее и Ярассима, а сам подмигивал.

Выйдя во двор, Васселей шепнул Кириле:

— Что-то тут нечисто. Уж так он добровольно и пойдет.

— Он ненадолго. Скоро его отпустят, — заверил Кириля.

— От этой банды не так легко отвязаться. Если прыгнул в воду, так плыви. Иначе — крышка.

Чернобородый пошел в деревню — «поглядеть, что народ поделывает да подумывает», остальные гуськом потянулись через поле к лесу.

В лесу их ждал какой-то незнакомый Васселею человек в грязных холщовых портках, с берестяным кошелем и со старой, видавшей виды, облупившейся винтовкой. Таккинен и Левонен поздоровались с незнакомцем за руку, отошли в сторону и стали перешептываться.

— Вот уж кого не ждал. Откуда он взялся? — пробормотал удивленно про себя Ярассима и тоже подошел к незнакомцу. — Чего ты загордился, даже здороваться не желаешь? Поди, целый год не виделись?

— Ну, здорово, Ярассима! — Незнакомец с неохотой протянул руку старику. — Ты с нами? Хорошо!

— Иди, иди вперед, — поторапливал Левонен.

— Кто это? — спросил Васселей, поравнявшись с Ярассимой. Этого человека с кошелем он еще не встречал, не было его и в лагере Парвиайнена.

— Брат того чернобородого. Сын Луки Ехронена, мы уж думали, что он погиб где-то.

Незнакомец с кошелем пошел впереди, показывая дорогу. Шли все время по частым ольшаникам и труднопроходимым ельникам, обходя стороной открытые и поросшие редколесьем места. Наконец вышли на большое топкое болото, на котором там-сям росли корявые чахлые сосенки. Перебирались с кочки на кочку, опираясь на длинные жерди, добрались до густого ельника, темневшего подобно островку среди трясин и болот. Хотя никого не было видно, шедший впереди человек с кошелем негромко крикнул:

— С нами бог!

— Да даст вам бог здоровья, — раздалось в ответ из зарослей. Из-за деревьев показались люди, одетые так же просто, как и вновь прибывшие: кто в английском кепи, кто в картузе, а у одного на голове была буденовка, правда, без звезды. Обувка тоже была самая разнообразная — от пьекс до бахил. Все были вооружены, кто револьвером, кто винтовкой, кто дробовиком.

Еще больше Ярассима удивился, когда вышли к большой избе, поставленной в густой чаще. Сколько раз он ходил в этих местах, а ему даже в голову не приходило, что тут совсем поблизости стоит настоящий дом. Срублена изба, видно, недавно: торцы желтоватых бревен были прикрыты мхом, а стены покрыты еловой корой. Изба была высокая, в ней можно было стоять в полный рост. Вдоль стен сооружены широкие нары, застланные осокой. Окно застеклено, и около него стоял хорошо обструганный стол.

После того как перекусили с дороги, поделились новостями, Таккинен велел всем собраться на полянке возле избушки.

— Мы пришли сюда не отдыхать и не сказки рассказывать, — начал он, кашлянув. Полистав блокнотик, продолжил торжественно: — Карелы! Приближается исторический момент…

Таккинен умел говорить. Если Левонен в своих речах постоянно взывал к господу и особенно прочувствованно разглагольствовал о великих карелах и свободе Карелии, порой заставляя голос дрожать или, наоборот, возвышая его и наполняя гневом, то Таккинен редко вспоминал бога и говорил ровным голосом, по-деловому, скорее даже по-военному, сжато формулируя свои мысли.

— …Финляндия допустила историческую ошибку, уступив добровольно Реболы и Пораярви русским.

— Слышишь? — шепнул Ярассима Васселею, стоявшему рядом с ним поодаль возле одного дерева. — Весь век свой ходил в Реболы и не знал, что Реболы в Финляндии.

— Слушай, — усмехнулся Васселей.

— …Карельское правительство не обладает ни территорией, ни властью. В Тарту большевики обещали предоставить Карелии автономию. И они предоставили ей свою, большевистскую автономию. Дали власть тем, кто никогда ничего не имел, кто кормился за счет других. Большевики заберут у вас последнюю корову, а взамен не дадут ничего, ибо им нечего давать. Они уже ничего не обещают, только ублажают сладкими речами о том, как много будет хлеба при коммунизме и как много будет мяса в их больших общих котлах. Вот к нам пришел новый человек из деревни, — Таккинен показал на Ярассиму. — Скажи, у тебя корова есть? Нет. Обещали тебе большевики корову?

— Нет, коровы не обещали, — ответил Ярассима. — А нетель сулили уже этой осенью дать.

— Неужели? Так уж и обещали? — засмеялся Таккинен. — Ну, жди, жди. А еще что они тебе обещали? Деньги, отрез на костюм, шелка для твоей бабы? Говори.

— Больше ничего не обещали. Только нетель.

— И ты думаешь, что получишь ее?

— Уже не думаю.

— То-то! А почему ты не веришь в их посулы?

Ярассима ответил простодушно:

— Откуда им взять ее, коли вы пришли.

Все оглянулись на старика: кто с завистью, что ему обещана нетель; кто с удивлением — как он смеет такое говорить; кто с жалостью, понимая, что старику теперь несдобровать.

— Этот человек насквозь отравлен большевистской пропагандой, — заключил Таккинен и, больше не обращаясь к Ярассиме, начал рассказывать о каких-то неизвестных собравшимся Степане Разине и Махно. «Зачем он о них?..» — морщился Левонен, но Таккинен ничего не замечал. А когда Таккинен сообщил, что Степана Разина казнили, Левонен тут же вставил, что туда ему и дорога, одним русским меньше стало. Таккинен покраснел, но решил ничего не отвечать Левонену. Он перешел к истории Финляндии и начал доказывать, что языковая и географическая общность Карелии и Финляндии обусловливает вхождение Карелии в будущем в состав Финляндии. Левонен опять счел нужным вмешаться:

— Это уж пусть сами карелы решают, как им жить, одним или с Финляндией. Сперва надо прогнать русских и прочих большевиков. Дай-ка я скажу кое-что…

На этом и кончилась речь Таккинена. Он и сам сознавал — да и Левонен его просил об этом, — что о присоединении Карелии к Финляндии пока говорить не надо: народ не поймет. Будет время — и это присоединение произойдет само собой, без долгих речей.

— Я вот о чем, — Левонен перешел на карельский язык. — Вот бродим мы, карелы, точно бездомные, вокруг своих же домов. А помните, как раньше Иванов день праздновали? Сегодня же Иванов день. Кадриль отплясывали, в гости ходили. Всего у людей полно было. А нынче не звенит кантеле, как раньше звенело, не поет народ о великих деяниях героев «Калевалы», ждет он этих деяний от нас с вами. Давайте помолимся.

Левонен долго молился. Всем хотелось поскорей лечь спать. Единственным, кто не собирался ложиться, был Ярассима. Когда Левонен кончил молиться, старик попросил отправить его сегодня же в путь: ночью легче идти, не жарко.

— Куда ты так торопишься? — Левонен с удивлением взглянул на старика и чуть было не вздохнул.

— Да ведь, — улыбнулся Ярассима, — к Устениэ своей тороплюсь. Ты сказал, что доведу — и домой.

Таккинен поддержал старика:

— Он прав. Ночью идти безопасней.

— Куда вы посылаете его? — встревожился Васселей.

— Есть одно небольшое дело, — уклончиво ответил Таккинен и, отведя в сторону Пааволу, стал перешептываться с ним.

— Харчей в дорогу побольше дайте, — беспокоился Ярассима.

— Дадим, дадим, — успокоил его Левонен.

Ярассима попрощался с Левоненом, Кирилей и Васселеем, хотел подойти к Таккинену, но не стал, увидев, что Таккинен даже Пааволе, уходившему с ним, не пожал на прощание руку.

Отправив Ярассиму и Пааволу в путь, Таккинен созвал пришедших с ним людей и, отведя в лес, качал давать последние инструкции:

— Надеюсь, вы все готовы? Каждый из вас знает, о чем надо говорить в деревнях. Каждый из вас имеет особое задание — о них я говорить не буду. Но помните: осторожность и еще раз осторожность. Нам дорог каждый человек. Дорог так же, как нам дорого и наше общее дело. Вопросы есть? Значит, все ясно. Тогда — спать, а утром — в путь.

С болота веяло ночной сыростью. Назойливо гудели комары. В избушке было тепло и комаров не было, но Васселей все равно не мог заснуть. Он лежал, дожидаясь утра. Там в дороге он отдохнет. Он будет один. Слава богу… Уходили все по двое. С ним должен был идти Паавола. Но Пааволу куда-то послали. Тем лучше. А то пришлось бы искать подходящий момент, чтобы уйти от Пааволы. Надо было бы завести его куда-нибудь в глухую чащу, чтобы он не нашел оттуда дороги… Уже не раз Васселею приходила мысль уйти из этой компании. Сегодня вечером он твердо решил, что сделает это. Как и куда он пойдет — он и сам еще не знал. Рано или поздно он вернется к людям, к своим людям. Заживет мирной, человеческой жизнью. Пойдет ли он сейчас, сразу или потом, немного погодя, — там будет видно. Главное — уйти…

Где-то далеко в лесу слабо хлопнул выстрел. Настолько слабый, что в избушке его услышали лишь Васселей и Левонен, который, оказывается, тоже не спал. Левонен тихо слез с нар, опустился на колени перед иконой, висевшей в углу, и начал молиться. Васселей даже не очень удивился: то, что Левонен молится среди ночи, было делом обычным. А выстрел… Мало ли выстрелов теперь слышишь в лесу!

Васселей задремал. Проснулся он оттого, что кто-то открыл осторожно дверь и вошел в избушку. «Паавола?»

— Что? Ты же ушел в Финляндию? — Васселей сел.

— Не пошел, — лениво ответил Паавола. — Старик пошел один. Я пойду с тобой.

— Подожди-ка, — Васселей подошел к Пааволе. — Что ты сделал со стариком?

— Это не твое дело.

— Один пошел Ярассима, один, — подал голос с нар Левонен. Но Васселей уже не слышал его слов. Отступив шаг назад, он ринулся на Пааволу и изо всех сил двинул его кулаком в челюсть. Паавола отлетел в угол, своим падением разбудив всех.

— Проклятый лахтари! — Васселей хотел снова броситься на Пааволу, но мужики схватили его за руки.

— Что случилось? Что? — испуганно спросил Кириля, проснувшийся позже других.

— Что? — взревел Васселей. — Ярассиму убили. Вот этот лахтари убил. А этот, главный, велел. А вон тот бандит, что вечно богу молится, благословил. Молись, дьявол, за упокой своей души.

— Неужели ты еще пьян? — спокойно спросил Левонен. Нервы у него были железные.

Паавола поднялся с пола. Сплевывая кровь, он пробормотал:

— С этим сумасшедшим я не пойду никуда. Он мне в спину пулю пустит.

— Обязательно! — заверил Васселей. — Только не в спину, а в лоб.

— Ну-ка пустите меня! — приказал Таккинен и, выхватив маузер, пошел на Васселея. Он наверняка пристрелил бы Васселея, не окажись перед ним Суоминена.

Суоминен был самым тихим человеком из людей Таккинена, настолько тихим, что его порой даже не замечали. В караул он уходил всегда вовремя и без напоминаний, все приказы выполнял беспрекословно, во время перехода он безропотно тащил на себе тяжелую ношу. И, наверное, речь, которую он сказал сейчас, загородив дорогу Таккинену, была самой длинной его речью за все эти годы:

— Господин командующий, прежде чем вы выстрелите в Веселея, вам придется стрелять в меня. Тогда у вас сразу будет меньше на два человека, и в Финляндии этой вести не очень обрадуются…

Суоминен говорил ровным голосом, словно речь шла о каких-то обычных вещах. Но его слова подействовали на всех. В избушке стало тихо. Таккинен пытался дрожащими пальцами застегнуть кобуру. Васселей тоже перестал вырываться из рук державших его мужиков, и они отпустили его.

— Ложитесь спать! — приказал Таккинен. — А ты, Паавола, встанешь у дверей. Никого без моего разрешения не выпускать.

Таккинен и Левонен вышли во двор.

Кириля лежал рядом с Васселеем и тихо-тихо, так, что Васселей с трудом разбирал слова, ныл:

— Ярассиму убили… Родственника моего. Хорошего мужика. Он ведь хотел в мире со всеми жить. А я? Что со мной будет? Слушай! Я завтра уйду от них. Уйду и не вернусь больше. А ты как? Тебя они не отпустят?

— Мне все равно.

Таккинен и Левонен советовались, как им быть с Васселеем.

— Что же с ним делать? — Таккинен уже успокоился. — Его слишком хорошо знают в Финляндии…

— Это он спьяну.

— На задание его пускать нельзя.

— Почему? Проспится — и будет человек как человек.

— Не сбежит?

— Он не такой дурак. Большевики тоже его знают. Попади он к ним — сразу конец.

— Пожалуй, ты прав.

Левонен заметил, словно оправдываясь:

— Если бы за него не надо отвечать там, в Финляндии, то, конечно… Выбора-то у нас нет.

— Так и договоримся, — решил Таккинен. — Может, ты пойдешь спать и пошлешь ко мне Суоминена? С ним у меня разговор короткий.

Суоминен вышел со спокойным видом.

— Что значит эта ваша выходка? Потрудитесь объяснить.

— Вы хотите, чтобы я повторил свои слова?

— А добавить вам нечего?

— Никак нет, господин главнокомандующий.

— Тогда я имею кое-что вам сказать. С карелами нам приходится ладить. С финнами все проще. Надеюсь, вам ясно?

— Так точно. Вы отдадите меня под суд?

— Я так и знал, что вы ничего не поняли, — зловеще усмехнулся Таккинен. — Здесь нет еще никакого суда. Суд — это я. Ясно?

— Так точно.

— Я освобождаю вас от несения караульной службы и впредь до моего распоряжения запрещаю вам покидать лагерь. Можете идти.

Вернувшись в избу, Таккинен подошел к Васселею.

— Слушай, Вилхо, — заговорил он примирительно. — Ты бывалый солдат и знаешь, что за такие вещи отдают под военно-полевой суд. Но давай кончим дело миром. Забудем этот инцидент. Но с одним условием: чтобы такого больше не было.

— Мне нелегко забыть это, — ответил Васселей.

Утром группы одна за другой ушли на задание. Суоминен не пошел. Ему даже не велели выходить из помещения. И хотя Суоминен всегда на любое распоряжение отвечал «так точно», на этот раз он ничего не ответил. Более того, он нарушил приказ и самовольно вышел. А когда хватились, то его нигде не нашли. Никто из часовых не видел, когда и как Суоминен сумел покинуть лагерь, хотя Таккинен учинил им строгий допрос. На мшистом болоте следы исчезают быстро.

НАЯВУ И ВО СНЕ

Левонен и Таккинен провожали всех уходивших на задание. Васселею тоже пришлось пожать им руки. «Ладно, — подумал он. — Здороваться с ними все равно больше не придется». Уходя из лагеря, Васселей невольно оглянулся раза два, затем торопливо, большими прыжками с кочки на кочку, от дерева к дереву, перебрался через болото и, выйдя на сухое место, залег за деревом и стал наблюдать, не идет ли кто за ним следом. Нет, никого не было видно. Успокоившись, Васселей двинулся дальше. Идти было легко — еды с собой он взял немного, а винтовку сменил на револьвер. Кроме того, были у него топор и нож. Вот и все его снаряжение. На душе было приятно от мысли, что навсегда распрощался с этими людьми. А вот Суоминен! Такого Васселей не ожидал. Суоминена он знал давно: во время похода Малма Суоминен и Паавола жили у них. Уже тогда Суоминен производил иное впечатление, чем Паавола. Тогда Васселей объяснял все мягкостью характера Суоминена. Каким тот был у себя в Финляндии, Васселей не знал.

Васселей шел быстрым шагом. Будь с ним напарник, так, наверное, пришлось бы, бедняге, попотеть, чтобы не отстать. Васселей был рад, что Паавола не пошел с ним. Нелегко было бы от него отделаться. Пожалуй, пришлось бы его убрать. Не одна человеческая жизнь была уже на совести Васселея, и Пааволу он тоже не стал бы жалеть.

«Куда я так спешу?» — удивился Васселей. За ним никто не гнался — ни свои, ни чужие… Впрочем, какая разница между теми и другими? Кто свой, кто чужой? Ему одинаково опасны все люди с ружьями, будь то белые или красные, финны или русские, а сам он… Сам он не хотел быть опасным никому. Он готов хоть сейчас швырнуть ко всем чертям свой револьвер… «Швырнуть?» И Васселей лишь усмехнулся этой нелепой мысли. Спрятанный под пиджаком револьвер похлопывал его по боку, словно, посмеиваясь, уговаривал его бросить эти глупые мысли. «Нет, брат, от меня ты не отвяжешься», — казалось, говорил он. Васселею почему-то вспомнился Боби Сивен. Когда после подписания договора в Тарту Финляндии пришлось возвратить Реболы Советской России, Боби Сивен снял финский флаг с крыши своей управы, а затем застрелился. Таккинен рассказывал, что пулю, вынутую из груди Сивена, какое-то карельское общество вшило в свое знамя. «Пуля самоубийцы в знамени!» — усмехнулся Васселей.

И все-таки на душе Васселея было легко и радостно, он даже не помнил, когда у него было такое чувство раскованности. Год тому назад он шел по этим же местам, и у него было такое ощущение, словно впереди него бежит страшная черная тень. С тех пор образ пожилого красноармейца с кровоточащей раной на груди постоянно преследовал его. Теперь ему казалось, что совесть его стала чище и что у него есть будущее. Он увидит Анни, мать, отца, сына… Он еще не знает, как и когда это случится, но это обязательно будет…

Налево между деревьями заголубело лесное озерко. Выйдя на берег, Васселей спрятался в кустах. Он разглядел торчавший неподалеку в тальнике посеревший шест, установленный на крестовине из жердей. Это — сооружение для сушки сетей, и, видимо, где-то рядом должна быть рыбачья избушка. Так и есть, вон она, стоит среди такого густого леса, что не сразу и заметишь. Подобравшись поближе, Васселей продолжал наблюдать. Трава возле избушки была не примята, даже кострище так заросло травой, что наверняка огонь здесь не разводили уже года два, а то и три. Дверь избушки, висевшая на сделанных из ивовых прутьев петлях, сразу же повалилась, как только Васселей прикоснулся к ней. Пол избушки был застлан высохшим, совсем побелевшим камышом. На сучке, торчащем из стены, висела берестяная коробочка с солью. Рядом в щели нашлись спички, возле каменки была припасена сухая растопка.

Крючки и леска были у Васселея с собой. Добыв из-под коры засохшей сосны жирных белых личинок, Васселей нашел на берегу удобное место и забросил удочку. Сразу же клюнуло. На крючке был довольно приличный окунь. Потом он вытянул второго, третьего. Скоро у него было достаточно рыбы, чтобы и поесть и с собой в дорогу взять.

После сытной, наваристой ухи приятно было растянуться на свежих пахучих березовых ветках, настланных толстым слоем на полу избушки. По-домашнему уютно тлели угли в каменке. Занявшись приготовлением обеда, Васселей не заметил, как небо затянуло тучами и по пластинам еловой коры, которыми была крыта избушка, начал накрапывать дождик. Крыша была сделана на совесть и не протекала. Так что пусть себе моросит… Под дождь лучше спится. Васселей решил выспаться. Если бы дом был поближе, можно было бы обосноваться здесь и подождать, как и что получится в этом мире. Наверное, в конце-то концов утихомирятся люди. Интересно, как бы все сложилось, если бы он, Васселей, после поправки вернулся в свой полк. На чьей стороне был бы их полк? Ведь когда его ранило, в полку шел разброд. Он, Васселей, храбро сражался за веру, царя и отечество. Потом столь же решительно махнул рукой на царя и на веру тоже и, подчиняясь приказу Керенского воевать до победного конца, сражался за отечество, хотя вполне был согласен с лозунгами большевиков: «Долой войну!», «Землю — крестьянам, заводы — рабочим!», «Вся власть Советам!». И все-таки как бы это все повернулось, если бы он был в полку, когда каждый должен был сделать свой выбор? Пожалуй, он пошел бы с большевиками. Многие его товарищи, боевые друзья были большевиками. Это были люди честные и скромные, смелые и прямые. Служил бы Васселей в Красной Армии, как и его Рийко. Только, наверное, недолго. Увидел бы, как всякая голытьба вроде шалопая Мийтрея властью пользуется и людей невинных убивает, — ушел бы он от них. И никто бы его не удержал, встань перед ним грудью хоть родной брат. Отнимать у людей последний кусок хлеба он тоже бы не смог, если бы даже попал в продотряд. А эти, белые, лучше, что ли? Не одного Ярассиму они убили. За три года Васселей всего навидался. Просто смерть Ярассимы стала последней каплей. При мысли о Ярассиме сердце Васселея опалило ненавистью, и он пожалел, что, уходя, не пристрелил хотя бы Левонена. А надо было бы шлепнуть этого богомольного старика. Сколько людей, против которых Васселей не имел зла, погибло от его руки за эти военные годы… А пристрелив Левонена, он сделал бы доброе дело. Из красных надо бы Мийтрея… Одного белого и одного красного хотелось Васселею отправить еще на тот свет. А потом белые и красные пусть себе разбираются и выясняют свои отношения, как им нравится…

Дождь успокоительно накрапывал по крыше, тихо шумели ели, добродушно рассказывая что-то свое, лесное и таинственное. В избушке было сухо и тепло. Мягкие, свежие березовые ветки своим запахом напоминали о бане.

Васселей спал долго. Проснувшись, он полежал, ожидая, что снова уснет, но так и не уснул. Тогда он вышел на берег. Светило закатное солнце. Неужели он проспал целые сутки? Наверное, сутки, потому что очень хотелось есть. А спать он лег, плотно поев. Васселей наловил немного свежей рыбы. Клевало хорошо, и можно было ловить сколько душе угодно. Но ему не хотелось лишать жизни даже рыб. Зачем ему лишнее?

Поужинав, Васселей опять лег.

Вдруг его охватила тревога. Не может же он весь свой век оставаться здесь. А вдруг сюда кто-нибудь нагрянет? Надо быть готовым уйти в любой момент. Васселей поднялся, высыпал соль из солонки в свой мешочек и убрал его в рюкзак… Но, подумав, опять достал мешочек с солью. Не одному ему нужна соль. Сюда могут прийти люди. Пусть это будут рыбаки или солдаты, белые или красные, всем нужна соль. Он отсыпал половину, соли обратно в берестяную коробочку и повесил ее на видном месте.

В теплой и уютной избушке, при красноватом свете горячих углей, спокойное мерцание которых напоминало о камельке в родном доме, совсем не хотелось думать ни о чем тревожном, хотелось вспоминать что-то родное, ласковое, теплое.

Жизнь человеческая точно карельское лето, короткое и переменчивое. Летом бывают и жаркие дни и облачные. Случается, озеро разойдется, рассвирепеет, но, побушевав, снова успокаивается. И пусть людская злоба пылает сейчас огнем, погаснет и она со временем, и поймут люди, что любовь прекраснее, чем ненависть. Тогда и он, Васселей, сможет жить спокойно у себя дома, будет ловить рыбу, ходить на охоту, корчевать вместе с Рийко лес под новое поле. А вечером они с Рийко, оба потные после тяжелого трудового дня, заберутся на полок в бане, поддадут пару и будут посмеиваться: «Ну-ка, поглядим, у какого солдата спина крепче, у белого или красного!», А какой будет жизнь маленького Пекки? Поди, он уже совсем забыл отца…

…Анни улыбалась смущенно, как она улыбалась много лет назад на посиделках, когда Васселей впервые подсел к ней. Тогда Васселей решил, что эта девушка будет его женой и никто не должен опередить его. Отец и мать сперва были против: семья Анни считалась бедной и не могла дать в приданое даже корову. Но Васселей настоял на своем: ведь он будет сватать не корову, а Анни. Пришлось родителям уступить. И ничего, неплохо они потом ладили с Анни. Анни оказалась послушной и работящей невесткой. Мать Васселея, правда, любит командовать, никому спуску не дает — ни невесткам, ни сыновьям, ни своему старику, ни своему богу, но ко всем она справедлива. И в работе сама служит примером — за ней только поспевай. Бывает, и своему боженьке, который не успевает выполнять всех ее поручений, сердито буркнет: «Висишь тут без дела. Уж лучше я сама сделаю…» — и, не уповая на бога, делает сама.

Васселей улыбнулся, вспомнив, как в дом Анни пришли сваты и как отец невесты, с большим трудом скрывая свою радость, долго раздумывал, почесывая затылок. Уж такой обычай: нельзя сразу соглашаться.

— Да вот не знаю… — сказал он наконец. — Растили мы ее как умели, а теперь вот отдавай ее первому встречному. Однако не дадим.

Это было сказано столь решительно, что старик сам испугался, как бы сваты не приняли его отказ всерьез и не ушли. Но сваты не собирались уходить. Они знали, что не отец невесты эти слова им говорит, а так издавна заведено в деревне.

Анни едва не рассмеялась, когда сваты стали расхваливать, какая у Онтиппы лошадь, сколько у него коров и земли, какие в его доме сани и лодки, сколько всякого добра в амбаре, — и ни слова о женихе. Обычай-то требовал, чтобы и о женихе были сказаны добрые слова, но о нем сваты просто забыли.

Потом родственники жениха и невесты ушли в чужой дом на другой край деревни держать совет, или, как говорится, «на думу». Думать им было уже не о чем, просто тянули время, словно давая понять, что вопрос еще не решен, отдавать Анни или нет.

А как торжественно их с Анни везли в лодке посуху, с берега до самых ворот довезли волоком.

Убаюканный воспоминаниями, Васселей погрузился, в сладостную дрему…

Как бы крепко ни спал Васселей, жизнь научила его всегда быть настороже, и стоило послышаться малейшему шороху, как он просыпался. Васселей вскочил и схватил револьвер. Может быть, показалось? Прислушался. Опять что-то зашуршало. Кто-то ходил около избушки.

Открыв дверь, Васселей успел увидеть, как лосиха, высоко закинув голову, скрылась в кустах. Лосенок, стоявший возле матери, растерялся, потом побежал следом за лосихой. Но убежать он не успел. Васселей выстрелил, и лосенок упал на колени, потом повалился на бок, и его тонкие ноги заскребли копытами мох. Выстрелом в голову Васселей добил лосенка, и тот затих.

«Теперь мяса хватит надолго!» — обрадовался Васселей, как всякий охотник. Но тут ему показалось, словно кто-то глядит на него. Васселей знал, что лосиха, может броситься спасать своего лосенка. И будь лосенок еще жив, она, наверное, кинулась бы на Васселея. Но лосенок был мертв, и лосиха только смотрела большими глазами, полными ужаса и боли, на человека с револьвером в руке, словно говорила ему: «Зачем стрелял? Убей и меня. Ты — зверь». Но Васселей стрелять больше не мог. Дрожащей рукой он сунул револьвер в кобуру. «Зачем ты попался мне, глупенький? Разве ты не знал, что я зверь?» — подумал он с сожалением: ведь еда-то у него была — рыбы же много…

Лосиха медленно удалилась в лес. Васселей проводил ее виноватым взглядом и начал разделывать лосенка.

Да, всегда он вот так… Сперва сделает, а после жалеет… Ему вспомнился один такой, связанный с охотой на лося, случай, который он никак не мог забыть.

В деревне тогда стояли солдаты Малма, и Васселей с отцом прятались от них в тайге. Анни часто навещала их. Как-то уже оправившись от болезни, Васселей убил верстах в десяти от их таежной избушки огромного лося. Отнес часть мяса в избушку и, захватив с собой Анни, пошел за остальным. У Анни был большой кошель. Васселей заполнил его до отказа мясом. Такую ношу не всякий мужчина осилил бы. Анни только шла и покачивалась. Немного прошла, говорит: «Не могу». «Надо», — сказал Васселей: он и сам, хотя после болезни чувствовал слабость, тащил огромную ношу, едва шел. Анни в слезы. Васселей рассердился, выругали ее последними словами. И вдруг до него дошло, какой же он зверь. Бросил он оба кошеля с мясом на землю и повел выбившуюся из сил жену домой. Он готов был нести ее на руках, но она шла сама, он только поддерживал ее. На следующий день он сходил за мясом. Пошел один, хотя Анни и просила, чтобы он взял ее с собой. Неужели он мог быть таким безжалостным к Анни? И был. Бывал и нежным, бывал и жестоким. Тогда все можно было объяснить жадностью. Но ведь он не был жадным, и даже тогда, хотя самим есть нечего было, он роздал мясо людям, бесплатно отдал. Нет, жадным Васселей никогда не был. Он мог отдать другому свою последнюю рубаху. Но жестоким он иногда был…

Анни знала Васселея и прощала ему.

Васселей вернулся в избушку, лег на свежие березовые ветки и, думая об Анни, заснул.

…И Анни пришла к нему. Почему-то она была в своем свадебном наряде, только теперь она показалась еще красивее… А глаза у нее были печальные-печальные. Она даже не вошла в избушку. Васселей зовет ее, а она не идет, стоит во дворе. Он хочет подняться и не может, ноги не слушаются…

— Васселей, где ты? — спрашивает Анни, хотя видит его. — Сколько лет я жду тебя. Все плачу и жду.

— Анни, я иду! Я иду домой!

— Нет, не домой ты идешь, — плачет Анни. — Вспомни, много ли хорошего у нас с тобой было в жизни? Мало было, и то ушло, улетело на крыльях лебедушки в осеннюю погодушку.

Из лесу выходит Пекка, цепляется за материнский подол и тянет ее, тянет.

— Иди ко мне, сынок, иди, — зовет Васселей, а мальчик не слышит. В страхе глядит на бородатого чужого дядю, отца родного не признает.

А тут из чащи выходит лосиха и начинает рогами выталкивать Анни и Пекку с полянки. Анни не хочет уходить, но лосиха прогоняет ее.

Потом мама идет с водой. Она несет на коромысле два огромных ушата. Идет и ворчит на Васселея:

— Все валяешься да шатаешься без дела. Сено косить некому, птицу добывать некому…

— Иду, мама, иду…

Васселей опять пытается встать, чтобы помочь матери, а ноги не слушаются. Отец сидит в избе у печи.

— Помоги, отец, подняться, — просит Васселей.

— Нету у меня силы поднять тебя, — печально говорит отец.

— Помнишь, я маленьким в болото провалился? Ты вытащил меня.

— Тогда ты был маленький. Теперь сам выбирайся из болота.

Как ни старался Васселей, а подняться не в силах. Отец протянул ему руку, Васселей тянется, а дотянуться до нее не может.

И тогда он слышит злорадный смех: Левонен стоит у двери и хохочет.

— Сволочь! Бандит! Врешь… я поднимусь, поднимусь… — кричит Васселей и… просыпается.

— Даже во сне этот бандит не дает покоя, — проворчал он.

Сумбурные, запутанные, страшные, как и сама жизнь, сны лишили Васселея покоя. Он больше не мог оставаться в этой тихой избушке. Он начал готовиться в путь: развел огонь и стал жарить лосятину. На приготовление мяса ушла вся соль, которую он собирался взять с собой. Пришлось снять со стены берестяную солонку и взять из нее. Но Васселей взял не всю соль: он оставил немного и для других. Ведь сюда может кто-нибудь прийти. Не такой уж он законченный негодяй, чтобы ему было безразлично, что о нем подумают! Завернет путник в избушку — и увидит, что до него здесь побывал хороший человек. Васселей подвесил рядом с солонкой порядочный кусок засушенного жареного мяса и начал складывать рюкзак.

Шкуру и требуху лосенка Васселей утопил в болоте. Перед избушкой остались сгустки засохшей крови. Пусть остается, пока дождь не смоет, решил Васселей. Ведь не только здесь он оставлял за собой кровавый след…

Через два дня к избушке, в которой ночевал Васселей, подошли два путника.

Так как Пааволу нельзя было посылать на задание в паре с Васселеем, Таккинен дал особое поручение: добраться до указанного-пункта и доставить к главнокомандующему прапорщика Хоккинена. Прапорщик Хоккинен, или Мийтрей, как его называли прежде, должен был доложить командованию о готовности карельского народа к вооруженному выступлению на самом севере.

Хотя Паавола все еще был в чине капрала и выполнял лишь роль провожатого, все же по отношению к Мийтрею он, по старой привычке, вел себя как начальник. В глубине души он презирал этого скороспелого прапорщика. Паавола привык и воевать и убивать в открытую, как подобает солдату, и считал, что не дело настоящего мужчины пакостить исподтишка. Он считал, что так ведут себя только продажные души, которые могут предать кого угодно.

Он ненавидел Мийтрея еще и потому, что тот своими грязными делами сумел добиться звания прапорщика, в то время как он, Паавола, отправившийся в третий поход в Карелию, участвовавший во многих боях и считавшийся по праву любимцем главнокомандующего, до сих пор ходит в капралах. Поэтому, когда они с Мийтреем вышли к таежному озерку и увидели рядом с вешалами для сетей рыбачью избушку, Паавола остался в зарослях и приказал Мийтрею:

— Сходи-ка погляди, что там. Я подожду здесь.

Видно было, что Мийтрей рассердился. Какое право имеет капрал приказывать прапорщику? Но все же подчинился.

— Иди, иди, — шептал про себя Паавола. — Не так уж дорого стоит твоя шкура, чтобы из-за нее так осторожничать.

Приблизившись к избушке, Мийтрей заметил, что дверь прикреплена петлями, сделанными из совершенно свежих прутьев. Затаив дыхание, он застыл за деревом. Но вокруг все было тихо, и он успокоился. Если бы в избушке были люди, они бы оставили кого-нибудь в карауле.

Мийтрей подкрался к избушке, прижался к стене и стал слушать. Потом набрался храбрости и чуть приотворил дверь. Внутри никого не оказалось, но кто-то недавно был здесь: пол застлан свежими березовыми ветками… Мийтрей заметил кусок мяса и берестяную коробку с солью. Схватив их, он бросился обратно и тут увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, и он, объятый ужасом, побежал к Пааволе.

— Там… вся трава… в крови, — с трудом выговорил он. — Там… убивали.

— Кто? Красные?

Но Мийтрей уже несся по лесу. Паавола помчался следом.

На бегу Мийтрей рассказывал, задыхаясь:

— Тут полно рюссей. Я у них мясо унес, из-под носа утащил…

— Зря утащил. Они теперь поднимут тревогу.

— На! — Мийтрей сунул Пааволе свою добычу. — Отнеси обратно, если духу хватит.

Они бежали долго, прежде чем остановились перевести дыхание. Забившись-под большую ель, поделили мясо и съели его.

Таккинен и Левонен ждали Мийтрея в потайной избушке, о существовании которой знали очень немногие, и обсуждали сложившееся положение. До сих пор они возлагали надежды на то, что в России опять вспыхнет какой-нибудь мятеж вроде кронштадтского и тогда они тоже смогут выступить. Но в России было спокойно. Западные державы начали прощупывать почву, чтобы установить с Советами дипломатические отношения. Правда, страна испытывала нужду, голод, но положение улучшалось, несмотря на то что Поволжью грозила засуха. Если жизнь начнет налаживаться, будет еще труднее подбить население Карелии на вооруженное восстание, благоприятный момент для выступления был именно теперь еще и по той причине, что после мирного договора, заключенного в Тарту, Советское правительство не держало в Карелии большого количества войск и, во всяком случае на первых порах, не могло оказать серьезного сопротивления мятежу. Была также надежда и на то, что, как только здесь начнутся военные действия, из Финляндии будет поступать в большом количестве оружие, продовольствие, добровольцы. Если же отложить начало выступления, то людям, отсиживающимся в лесах, скоро нечего будет есть, и им придется вернуться в Финляндию, так ничего и не сделав.

Конечно, Мийтрею, добравшемуся наконец до места их встречи, Таккинен не стал говорить об этом. Наоборот, он внушал, что скоро наступит время браться за оружие, собирать силы и быть готовым к выступлению.

В своем докладе начальству Мийтрей не преминул рассказать о страшном злодеянии большевиков, очевидцем которого он стал на пути сюда. Уж тут-то он дал волю своей фантазии. Он рассказал, что большевики приводят своих жертв к дальней избушке, убивают и хоронят в болоте. Видимо, в тот момент, когда они — Мийтрей и Паавола — случайно набрели на эту избушку, красные ушли в деревню за новыми жертвами. Ему, Мийтрею, удалось утащить из избушки часть продовольственных запасов красных. Не умолчал Мийтрей и о том, как постыдно и трусливо вел себя капрал Паавола, побоявшийся даже подойти к месту казни.

Мийтрея поблагодарили за доставленные им сведения и за храбрость, снабдили новыми инструкциями и отправили в обратный путь. Мийтрея снова заверили, что настанет время, когда его имя и его славные дела будут занесены на страницы истории Карелии.

Вернувшись в лагерь, Левонен и Таккинен созвали собрание, на котором Левонен, не называя имени Мийтрея, красочно описал новое злодеяние красных. Таккинен говорил только о военных делах, сообщил, что с севера пришли хорошие известия, что народ там готов к вооруженной борьбе с большевиками, люди ждут лишь сигнала к выступлению, скоро поднимется вся Карелия…

После собрания Таккинен заперся с Левоненом в своей каморке, отгороженной от остальной избы. Он разложил карту и показал, что маршрут Васселея должен был проходить через те места, где стоит эта страшная избушка. Прошло много дней, а Васселей в пункт назначения не прибыл. По-видимому, он попался в лапы красным и его тоже казнили.

— Мне тоже пришла такая мысль, — согласился Левонен. — Я же говорил, что он не может сдаться красным и предать нас.

Как бы там ни было, но Таккинен решил вычеркнуть имя Вилхо Тахконена из списка своих людей. Сделал он это с искренним сожалением:

— Жаль. Нам нужны именно такие люди.

Переливаясь в лучах летнего солнца, весело поплескивала Чирка-Кемь. Берег поднимался крутым откосом, выше начинался ровный ягельник. Пахло смолой, хвоей и дымом костра. Комаров на открытом месте не было — слишком много тут было ветра и солнца.

Под кручей у реки немолодая женщина полоскала белье, развешивая его на кустах. Толстое бревно, неторопливо плывшее по слабому течению, ткнулось о камень, на котором стояла женщина.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — улыбнулась женщина. — Чего стоишь? Поздоровался и плыви себе дальше. У тебя своя дорога…

Но бревно не хотело уплывать. Пришлось женщине взять в руки багор и показать бревну, куда тому следует плыть. Бревно неохотно отплыло от берега и медленно и важно, как подобает такому большому бревну, поплыло дальше. Женщина проводила его улыбкой. Она улыбалась всему — и яркому солнцу, и легкому, напоенному смолянистым ароматом ветру, и реке, размеренно поплескивающей о берег. Потом она легко поднялась по откосу наверх, где горел костер.

Она подоспела как раз к тому времени, когда пламя под котлом разгорелось слишком сильно и уха грозила вот-вот сбежать через край. Женщина отодвинула котел чуть в сторону, где пламя было меньше, взяла ложку, попробовала уху. Соли было в самый раз. Попробовала рыбу. Готова!

— Мужики! Обеда-а-ать! — крикнула она.

— Да-а-а-ать! — отозвалось над рекой.

Набрав полные легкие воздуха, женщина крикнула еще громче, и на другом берегу эхо ответило ей.

— Дети! Мама зове-е-ет!

— Ве-е-ет! — повторило эхо.

Вскоре к костру подошли двое мужчин. В дети женщине они явно не годились. Один из них, сутуловатый, с сединой на висках, был даже старше поварихи. Второй, высокий и стройный, был моложе года на два, не больше. Но женщина не напрасно назвалась мамой. Она заботилась о них как мать о детях. Ей приходилось следить и за тем, чтобы мыли руки, не забывали побриться и чтобы одежда у них была в порядке.

Старший из мужчин взглянул на котел и воскликнул:

— Ай да ушица! Будто жена варила.

Сплавщики сели за стол.

— А тут что? — Младший заметил под столом лукошко. — Ягоды! Мавра! Это ты набрала?

— Зайка серенький бежал и ягод насобирал, — засмеялась Мавра. — После ухи попробуете.

— Ну и молодец ты, Мавра! — похвалил старший. — Не будь я женатый, обязательно посватался бы. Пошла бы за меня?

— Да ну? Что же ты, Степана, взял не меня, а другую?

— Я тоже все время о нашей Мавре думаю, — заметил младший.

— Признавайся, Мавра, кто из нас тебе милее, Микки или я? — спросил Степана, дуя на ложку.

— Сама не знаю, — посетовала Мавра. — Целыми днями сижу и голову ломаю, кто из вас мне милее?

— Я постарше и уж если обниму, так обниму, — Степана положил ложку на стол и встал, чтобы, показать, как он обнимает. Но едва он успел опустить руку на шею Мавры, как земля словно выскользнула у него из-под ног и он уже лежал на мху, пытаясь защитить руками лицо, по которому Мавра, заливаясь смехом, хлестала мокрой тряпкой.

— Не бойся, маленький, — уговаривала Мавра. — Мамочка только глазки протрет.

Микки весело смеялся.

— Вот видишь. А молодой — другое дело, — похвалился Микки. — Вот как надо обнимать.

И в ту же секунду он тоже оказался на земле, и Мавра стала хлестать их обоих.

— Ну, кто хочет еще пообниматься? Да я же слезами изойдусь, от печали изведусь. Два таких молодца, и ни один не желает обнять меня.

— Пусть леший обнимает, — ответил Микки.

Наконец Мавра позволила соперникам подняться:

— За стол, женихи, уха стынет.

Сплавщики принялись за уху. Степана взял хлеб, хотел нарезать его, но, подумав, сказал:

— Уха и так добрая. Пусть хлеб на ужин останется.

Ни сплавщики, ни Мавра не видели, что за ними из-за деревьев наблюдает незнакомый человек и тоже беззвучно смеется.

Когда за столом наступила тишина, Васселей вышел из-за дерева и подошел к людям:

— Здравствуйте.

Сидевшие за столом вздрогнули и переглянулись.

— Не бойтесь, — улыбнулся Васселей. — Обнимать вашу мамашу я не буду. Я видел, что из этого получается.

— Милости просим, — и на правах старшего Степана подвинулся, освобождая место за столом.

— Откуда и куда путь держишь? — полюбопытствовал Микки.

— «Откуда и куда»! Закудахтал, — заворчала Мавра. — Дай человеку дух перевести. Садись за стол, гость.

Васселей невольно провел ладонью по давно не бритой щеке и огорченно подумал, что к людям являться следовало бы в более человеческом виде.

— Издалека, братцы, я иду, — начал рассказывать Васселей, сев за стол. — Из Кеми. Работал я там на железной дороге. И вот решил податься домой.

— Правильно, — промолвил Степана, уголком глаза приглядываясь к гостю. — Нынче и поближе можно заработать на жизнь.

— Как у вас на сплаве? — спросил гость. — Как заработок, харчи?

— И заработать можно, и с голоду не помираем, — ответил Микки. — Конечно, как сыр в масле не катаемся, но ждем лучшего.

— От кого?

— От кого? — удивился Степана. — От Советской власти.

— Ну конечно, от кого же еще ждать, — согласился Васселей. — Жизнь, стало быть налаживается? Слушайте, а меня вы не возьмете в свою артель? Я только схожу домой, отдохну чуток и приду к вам. Я вижу — вы неплохо живете. Работаете, зарабатываете, живете в мире, и весело у вас. Все как положено.

Микки внимательно всматривался в гостя. Незнакомец говорил на диалекте здешних деревень, просился к ним в артель. Казалось бы, чего тут подозрительного. И все-таки, что-то настораживало в нем…

— Возьмем, возьмем, — ответила Мавра. — Работники нам нужны.

— Давненько я не брал в руки багра, — вздохнул Васселей. — А хорошо было раньше на сплаве.

— Да и сейчас неплохо, — сказал Степана. — Только время такое… По лесам всякие бандиты шатаются. А как там в Кеми?

— Там-то? Там все спокойно… Послушайте, у вас курева не найдется? Я вам лосятины дам.

Васселей развернул рюкзак и положил на стол большой кусок мяса. Степана дал ему полпачки махорки и попробовал мяса.

— Хорошее мясо. Совсем свежее. Уж не в Кеми ли ты его добыл?

— В Кеми лоси не бегают. В лесу я его добыл.

— Как? Ружья-то у тебя нет…

Васселей не ответил. Наступило гнетущее молчание. И тогда Васселей неожиданно для себя спросил:

— Скажите, вы не слышали о Миккитове Мийтрее? Он родом из Тахкониеми.

— Погоди, погоди, — поднялся Микки. — А сам ты из какой деревни?

— Я из-под Контокки. Свой я… А что?

— Врешь, — зло сказал Микки. — Ты не из-под Контокки. И не свой ты. Ты тоже из Тахкониеми.

— А разве в Тахкониеми живут не свои? — Васселей положил ложку на стол.

— Свои, да не все. Ты, Васселей, не свой.

И Микки потянулся за топором, лежавшим, за скамьей.

— То-то я гляжу, — Степана тоже вскочил, — вроде он на сына Онтиппы похож. Что у тебя под полой? Покажи.

Не успели мужики схватить топоры, как Васселей вытащил револьвер.

— Стреляй, стреляй! — закричала Мавра. — Немало ты уже невинных душ погубил. Мы-то тебя как своего…

— Ни с места! — предупредил Васселей. — Я шутить не буду. Понятно?

Васселей схватил рюкзак и, не сводя револьвера с сидевших за столом сплавщиков, начал пятиться к лесу.

— Я не хотел вам ничего плохого… Вы же свои люди. Я пришел к вам по-хорошему… А вы?

— Свои… Знаем, знаем. Поглядел бы ты на себя, на кого ты стал похож… А говоришь — свои, — укоризненно сказала Мавра.

— Каков есть, таков есть. Эх, вы… Надо же мне жить как-то. Но учтите: если кто из вас сейчас встанет, то худо ему будет. Прощайте.

— Иди, иди своей дорогой, — махнул рукой Степана, словно с отвращением отмахнулся от него-то.

— Своей дорогой? Эх, была, бы у меня своя дорога…

Васселей круто повернулся и, не оглядываясь, бросился бежать в лес. Как только он скрылся в лесу, сплавщики побежали в деревню, чтобы сообщить о появлении опасного бандита.

«…Вот тебе и свои!» Васселей сунул револьвер в кобуру. И на этот раз револьвер спас его. Видно, лучше полагаться на оружие, чем на людей. Значит, так его встречают люди. Васселею было велено идти к людям, поднимать народ. Хорошо их поднимать, сразу за топоры хватаются. А если они возьмут не топоры, а что-нибудь похуже, скажем винтовки? Он-то представлял себе: вот придет к людям, они поймут его, пожалеют. Пожалели! Видно, суждено ему за всеми радостями жизни наблюдать вот так, из-за-дерева. Казалось, судьба нарочно показала ему, как весело живут люди, и сказала: «Это все не для тебя, потому что ты несешь…» От одной мысли о том, что он несет людям, Васселею стало знобко. С каким отвращением, неприязнью смотрели на него сплавщики, узнав, кто он! Не дали даже ничего объяснить. Да и что объяснять? Своими делами он уже сказал все. Зачем он им, если даже и явится с повинной? Он так же нужен людям, как лесу это упавшее дерево, на котором он сидит.

Сломленный жизнью человек сидел на стволе сломанной бурей сосны. Если бы в тот момент Васселея настигли красные, он вряд ли стал бы сопротивляться. Или… Впрочем, кто знает. Ведь и сам иногда не знаешь, что сделаешь…

Васселей чувствовал страшную усталость. Он, еще ни разу за все эти блуждания по лесам так не выбивался из сил. Он закурил. Потом поднялся, залез под густую ель и лег.

Он уснул сразу.

Проснувшись, Васселей спросил себя: «А что же дальше?»

Впереди опять была тайга, болота, реки, скалы, дамбы. Места эти уже были знакомы, и Васселей не пользовался картой и компасом. К полудню он вышел к деревне Вааракюля, откуда была родом Анни. Здесь был ее прежний дом, здесь жили теща и тесть Васселея. До дома, до Тахкониеми, оставалось всего пятнадцать верст. Но Тахкониеми — деревня не маленькая, стоит на водном пути. Там мог быть красноармейский пост. И конечно, всех жителей уже предупредили, что, если в деревне появится кто-то чужой, пусть сообщат. В деревне Вааракюля всего десяток изб. Вряд ли здесь могли быть солдаты или милиция.

Васселей лежал на опушке леса, наблюдая за всем, что происходило в деревне. На озере купались ребятишки, женщины были заняты своими домашними делами. Начало темнеть. Когда деревня уснула, Васселей подкрался к чьей-то риге, постоял за ней и, убедившись, что его никто не видит, добежал до избушки тестя. Наверное, в деревне не было избы беднее, чем эта. Низкая дверь вела в узкие сени, через которые можно было попасть в небольшую горницу. Правда, в конце сеней был устроен закуток без окна, который в шутку называли светелкой. Вот и все помещения этой избы. Не было даже хозяйственного двора: к сеням был пристроен сооруженный из вбитых в землю жердей, обложенный дерном сарай, заменяющий хлев. Впрочем, в этом хлеву не всегда была корова. Но сейчас там какая-то скотина была. Может, теленок, а может, и нетель. Васселей улыбнулся, вспомнив один случай… Было это во время похода Малма. Как-то финны заглянули и в эту захолустную деревеньку. Кажется, пришли за мясом или маслом. Стали требовать у тестя. Тот объясняет, что, мол, нет у них коровы, есть… как это… а сам забыл, как будет по-фински телка. Сказал по-карельски. Финны не поняли. «Ну, как ее… Такая корова, которая уже не теленок, но еще не корова, — объясняет старик. — Вроде как корова-девушка». Финны рассмеялись и телку не тронули, хотя у соседей теленка забрали.

Дверь в избушке тестя никогда не запирали. Приходи в любое время, входи не стучась. Но Васселей все же постучал пальцем в окно и опять спрятался за угол. На стук никто не отозвался. Он постучал еще, громче. В избе кто-то поднялся, и на крыльцо вышла теща в нижней сорочке, с распущенными волосами.

— Кто?

— Я, — шепнул Васселей. — Зять твой.

— Господи! Сгинь, нечистый, — перекрестилась теща.

Но это было не привидение. Из-за угла вышел Васселей и обнял тещу.

— А-вой-вой. Не верится, что это ты…

Теща, словно слепая, пощупала рукой лицо, плечи Васселея. Потом тихонько, полушепотом запричитала:

— Зять пришел в гости, а в избу звать нельзя. Дети несмышленые. Всей деревне разболтают.

— Тесть-то дома?

— Нет, в лесу на покосе. Как же быть нам? Знаешь ли хоть ты, миленький, что ждут тебя не дождутся?

— Дома, что ли?

— Ох и недобрую встречу тебе готовят. Каждый день приходят с ружьями, все спрашивают, не вернулся ли ты и где ты прячешься. Знают, что где-то близко ты ходишь. Откуда ты сейчас идешь?

— Оттуда, где был.

— Иди в хлев. Подожди там. Я оденусь.

Корова тихо замычала, думая, что пришла хозяйка. Васселей нащупал в темноте ее холку и погладил ее.

— Выходи, — послышался шепот тещи. — До утра пробудешь в бане.

Вытирая сапоги о траву, Васселей поинтересовался, уж не та ли это корова-девушка.

— Уже не девушка, — ответила теща. — Настоящая корова. Без нее бы ребятишки поумирали с голоду.

Теща принесла в баню тарелку холодных окуней и миску молока. Васселей достал кусок лосятины.

— Дома-то все живы-здоровы, — рассказывала теща. — Лошадь есть, корова тоже, рыбу ловят, живут.

— Красные, стало быть, не отобрали у них из-за меня ни лошадь, ни корову?

— Как им взять-то? Брат твой в Красной Армии.

— Рийко жив?

— Жив-здоров. В Кеми он. Весной домой наведывался. Сама видела его. Веселый. Шинель хорошая, ремни — и так и сяк, сапоги новые, а шапка-то с шишечкой и со звездой красной.

— Вот бы увидеться!

— Нельзя вам видеться, — вздохнула теща. — А ты как теперь думаешь жить?

— Надо своих повидать.

— Нет, нет! — возразила теща. — Тебя ищут. Лучше, если я позову сюда Анни. Если все придут, сразу догадаются, что тебя пришли поглядеть.

— А если Анни придет — не догадаются?

— Об этом я позабочусь.

Баня была не самым надежным убежищем, и на рассвете теща, отправившись проверить сети, велела Васселею лечь на дно лодки и перевезла на другой берег. Узенькая тропка привела их к заброшенной полуразвалившейся мельнице, стоявшей в полуверсте от берега.

…Едва успев переступить порог дома Онтиппы и торопливо перекрестившись, Окахвиэ протараторила, глядя на одну Анни:

— А мама-то твоя так заболела, так захворала. Совсем плоха стала. Ох, старость, старость! Живешь и не знаешь, когда господь призовет… Ох-хой, мне надо бежать…

У Анни чуть не вырвался крик. Но по голосу Окахвиэ, по той торопливости, с какой она выложила принесенное ею известие, по тому, как она быстро попрощалась и ушла, Анни сразу догадалась, зачем приходила соседка. Маланиэ, сперва было напугавшаяся и бросившаяся к иконе, тоже поняла, что навестить «больную мать» должна отправиться одна Анни… Она стояла перед иконой и не знала, что ей делать: то ли благодарить бога за милость, то ли отчитать его за такую неосторожность.

Два дня и две ночи провела Анни на старой мельнице, стены которой заросли плесенью, а двор травой. Когда она просыпалась на рассвете от щебета птиц, ей казалось, что птицы облюбовали лес вокруг мельницы, как самое спокойное место в мире, где можно беззаботно заливаться на все голоса. Васселей спал и дышал во сне ровно и спокойно, словно ему не угрожала никакая опасность. Его не могли разбудить ни птички своим щебетанием, ни Анни, гладившая его волосы. Может быть, он и не спал, а просто делал вид, что спит, и представлял себе, что все это лишь чудесный сон. За эти два дня Васселей словно помолодел: сбрил бороду, помылся, одежда на нем тоже была выстиранная и даже отглаженная. Лишь глубокие складки, залегшие возле рта, на лбу, на щеках Васселея, нельзя было разгладить, и невозможно было смыть седину, пробившуюся на висках.

Они прожили эти два дня и две ночи так, словно у них опять наступил медовый месяц. Они старались забыть окружающий беспокойный мир. Но забыть его было невозможно, и у Анни то и дело вырывалось: «Васселей, Васселей! Три года были мы опять в разлуке, а встретились и прячемся, будто что-то недоброе сделали…»

Васселей рассказал о своем сне. О том, как Анни пришла к нему, молодая, красивая, а в избушку не вошла. «Все жду да плачу, плачу да жду», — сказала Анни тогда, во сне Васселея. Эти же слова она повторила и теперь, наяву. Она тоже сказала, что часто видит его во сне и даже во сне плачет. И не потому плачет, что нет его с ней, — она же понимает, что время нынче такое и многим пришлось разлучиться, — а потому, что ее мужа называют… У Анни язык не повернулся сказать, как называют Васселея, и Васселей сказал сам: «Бандитом…»

— Ведь ты же не такой, я знаю, — говорила Анни.

— Какой есть, такой уж есть. Хотел я вернуться к людям, с миром шел…

Анни рассказывала о Пекке. Анни рассказывала, а Васселей смотрел ей в глаза, в большие, выразительные, милые глаза, по которым всегда видишь, что у нее на душе, и пытался представить, как выглядит сын. Мальчик все спрашивает, где папа. Очень любит строить, мастерить. Все из дощечек строит дом, построит, разберет и опять строит. Дом, говорит, строю, чтобы нам с папой было где жить.

Еще тяжелее Васселею было думать о Рийко. Брат приезжал, сходил на могилу Олексея, а о Васселее ничего не спросил. Будто и не было среднего брата у него…

Анни сидела рядом с Васселеем, осторожно касаясь его волос. Что ждет Васселея, что будет с ним? Сколько раз она ни спрашивала, Васселей толком не ответил ничего. Уверяет все: вот будет мир на земле и они с Анни опять заживут как люди.

— Когда это будет?

— Когда? Вот кончится война, кончится все зло, все плохое.

— Сам-то ты веришь, что мы еще?.. — и Анни уткнулась, плача, в плечо мужа.

— Верю. Надо верить, Анни. Надо, понимаешь? Если мы не будем верить, тогда не стоит жить.

— Ладно, я буду верить, — сказала Анни.

Васселей приоткрыл глаза.

— Спи, еще рано, спи, — велела Анни.

Но Васселей не хотел больше спать. Он обнял Анни, привлек ее к себе. Васселей прислушался. Возле мельницы что-то хрустнуло. Действительность, от которой так трудно было оторваться, заставила Васселея схватить опять проклятый револьвер…

— Васселей, Анни, вы еще здесь?

Это был голос матери Анни.

— Ну как вы тут? Никто вас не видел?

— Никто, — ответила Анни. — Нам тут хорошо.

— Да нельзя вам здесь больше оставаться… — На глазах у матери были слезы. — Вся деревня знает, что ты пришла навестить больную мать. Люди ко мне приходят, а я такая больная, ничего не могу… Лежу с мокрой тряпкой на лбу и охаю. А уйдут люди — я опять здорова.

Мать Анни улыбнулась сквозь слезы.

— Болей так и дальше, — посоветовала Анни.

— Неужто ты, Анни, не понимаешь? Дочь приехала к больной матери. А где она, дочь-то? Люди спрашивают: О Васселее тоже спрашивают, не видала ли. Говорят, где-то поблизости шатается. Ищут его.

— Кто?

— А вот послушайте, — мать Анни перешла на шепот, словно только теперь она скажет что-то тайное. — Болеть-то я болею, а ночью езжу сети смотреть. Еду и сегодня с озера, уже к дому повернула и вижу: от Тахкониеми лодка плывет. В лодке три мужика, один гребет, другой правит, а третий, в шинели да с винтовкой, посередине сидит. Я сразу сюда, лодку в кустах спрятала, гляжу. А они по деревне пошли, в один дом зашли, в другой… Как к нашей избе направились, я бегом к вам…

— Уходить надо, — вздохнул Васселей.

— Куда ты пойдешь? Куда?

— Куда? Куда же еще… Одно место у меня куда… Не могу я жить среди своего народа.

— Васселей! Возьми меня с собой. Возьми, — бросилась к нему Анни, — Что бы с тобой ни случилось, хочу рядом быть, чтобы защитить тебя.

— Рехнулась! — испугалась мать Анни.

— Что ты мелешь, Анни? — рассердился Васселей. — Взял бы я тебя, на руках бы нес хоть на край света… Но куда я тебя возьму? К бандитам?

Васселей быстро собрался и ушел. Лес тут же словно сомкнулся за ним, приняв изгнанника, которого его народ не признавал своим.

Анни с матерью задержались на мельнице: решили на всякий случай хоть как-то прибрать, чтобы никто не заметил следы пребывания Васселея. Но сделать это было так же трудно, как попытаться забыть то, что было здесь, на мельнице. На полу лежала груда свежих березовых веток. Их можно спрятать, сжечь, но на прежнее место их не вернешь, и на березах долго будут заметны сучья, обломанные безжалостной рукой. Не сразу поднимется и трава, по которой прошли. А человек — не былинка, ему подняться еще труднее.

Прибрав на мельнице, женщины собирались уже уходить, как туда ворвались трое вооруженных людей. Два красноармейца и милиционер.

— Где Васселей? — Милиционер бросился прямо к Анни.

— Не видали мы его, — простонала мать Анни и, схватившись за голову, села на ларь.

Милиционер осмотрел кошель Анни. Нашел мясо, оставленное Васселеем.

— Такое, как он у сплавщиков оставил, — заметил милиционер.

— Берите, берите, — предложила мать Анни.

— Мы не за ним пришли. Есть дела важнее… Говори, Васселей был здесь? — потребовал милиционер у Анни.

— Был! Был! — вызывающе выкрикнула Анни. — Был, да сплыл. Можете арестовать меня. Я была с Васселеем. А мамы не было…

— Давно ушел?

— Давно ли? Ой как давно! Кажется, будто опять три года прошло.

— Куда пошел?

— Кабы знала, следом побежала бы…

— Что он тут делал? Что говорил?

— А ты не знаешь? — улыбнулась Анни. — Ну раз не знаешь, так я скажу. Вот расстанься со своей бабой, поживи с ней врозь три года, а потом повстречайся — будешь знать, что тогда делают и говорят.

Милиционер с досады плюнул.

— Забирай меня, я ведь все сказала, — предложила Анни.

— Убирайся отсюда! — рассердился милиционер. — Нужна ты нам…

Выйдя во двор, красноармейцы остановились в нерешительности: от мельницы на юг и на восток начиналась глухая тайга, в которой маленькие деревушки лежали верстах в пятидесяти друг от друга и в которой найти человека было труднее, чем иголку в стогу сена.

Двое суток шел Васселей по глухой тайге, прежде чем добрался до деревни Совтуниеми. Пришлось ему идти опять по дороге, с которой он хотел сойти… Совтуниеми была конечным пунктом его маршрута. Там он должен был разыскать Маркке, того самого столяра, с которым он неожиданно встретился в Финляндии.

Совтуниеми стояла на берегу широкой реки. Красноармейцев в деревне не должно было быть, но милиционер, правда, был. Оказалось, что в то время, как Васселей бродит по тайге, Маркке спокойно живет у себя дома и чувствует себя настолько уверенно, что даже Васселея не стал прятать. Маркке встретил Васселея как желанного гостя: как-никак, а знакомы уже давно. Да к тому же Васселей даже герой, о котором писали газеты, пришел как связной от Таккинена. Маркке даже баню, истопил для гостя.

— Люди есть. Оружия маловато, — докладывал Маркке в бане. Верных людей у Маркке оказалось пятнадцать человек. Часть скрывалась в лесу, часть жила в деревне. Но Маркке заверил, что его группа готова действовать и, как только будет приказ, они перекроют пути на восток. — Нет, собрания тебе проводить не стоит, — решил Маркке, — в деревне к посторонним людям относятся настороженно. Тебя, конечно, знают, но знают о тебе и еще кое-что… Я сам проводил собрания и еще проведу. Так будет лучше. Столяр в деревне — фигура! Ему верят, и доверяют.

Васселей отдохнул у Маркке целые сутки, собирался еще задержаться, но вечером Маркке пришел встревоженный и сказал, что Васселея ищут.

— Уходить надо немедленно…

И Васселей снова зашагал по таежным дебрям да по болотам. Припасы, которыми снабдил его Маркке, кончились, и питаться пришлось рыбой, которую удавалось наловить в пути. Соли у него не было. Васселей утешал, себя мыслью, что соль и мясо он найдет в избушке, в которой он не так давно провел два дня. Но ни соли, ни мяса в избушке уже не оказалось: не он один сюда заглядывает…

До расположения отряда оставалось верст десять, как вдруг Васселея окликнули: «Стой!» Васселей оглянулся. Красных было человек пять… Хлопнул выстрел. Васселей в ответ тоже выстрелил, не целясь, как бы предупреждая своих преследователей о том, что торопиться им особенно не следует, и бросился бежать. Бежал он зигзагами, спасаясь от пуль, которые начали посвистывать то справа, то слева. Свист пуль почему-то напоминал ему посвистывание охотника, зовущего свою собаку. Добравшись до чащи, Васселей побежал прямо, напролом. Он уже решил, что преследователи отстали или сбились с его следа, но тут снова загремели выстрелы. «Упорные ребята», — подумал Васселей с уважением и выстрелил в ответ из револьвера, советуя держаться от него подальше. Он бежал изо всех сил, но внутренне был совершенно спокоен, хладнокровен. Такое ему не впервые. И если на этот раз ему не повезет, так что ж — ведь рано или поздно это должно случиться. Он даже усмехнулся, подумав: «Бедная Анни. Она-то хотела защитить меня…»

Впереди открылось знакомое болото, посередине которого на острове находился отряд. Васселей ни в коем случае не должен был идти сейчас прямо через болото. Было приказано: сам погибай, но место расположения отряда не выдавай. У Васселея мелькнула злорадная мысль: а он назло всем приведет за собой красных… И он направился прямо через болото. Но таким он был всегда: задумает одно, сделает другое. Не успели преследователи заметить, куда побежал Васселей, как он лег в болотную жижу, укрывшись за кочкой. Преследователи выбежали к болоту и остановились в растерянности, решив, наверное, что через эту топь все равно никому не пройти, а если кто-то и попытался бы пойти через болото, то они бы его увидели. Тогда красные разделились на две группы и пошли в обход болота с двух сторон.

Васселей долго лежал в болоте. Выжидал. И все бы было ничего, если бы не мошкара, тучей вьющаяся над лицом, и если бы не эта противная, липкая жижа, насквозь пропитавшая одежду. Больше всего было жалко костюм: Анни так старалась — постирала, привела его в порядок…

— Стой! — раздался оклик, когда Васселей вышел к островку. По сердцу словно резануло: это был Паавола. — Пароль?

Васселей ответил самым грязным ругательством, какое он только знал.

— А говорили, будто ты убит? — в голосе Пааволы сквозило разочарование.

— Собирались они убить меня, да вспомнили, что я с тобой еще не рассчитался.

— Так ты что, драться со мной опять собираешься?

— В другой раз подеремся, — ответил Васселей. — Сейчас я устал как собака. За мной гнались.

— За красными ведется наблюдение. Они до тебя не доберутся. За себя — не ручаюсь.

— А я ручаюсь, что еще доберусь до тебя, — грозился Васселей.

— Ладно, иди, иди, а то опять подеремся.

Возвращению Васселея живым и невредимым больше всех обрадовался Кириля. Он сказал, что тоже был на задании, и уныло добавил шепотом:

— Обещал я тебе, что не вернусь. Пришлось вернуться. Не мог я остаться в деревне. Побоялся.

— Кого? — Васселей притворился удивленным. — Нас ведь хорошо встречают в деревнях.

— Это ты привел красных за собой? — спросил Кириля. — Нам было велено огонь не открывать.

— Я, конечно, — Васселей усмехнулся. — Такой уж я невезучий человек. Иду сюда, а следом беда, иду домой — две беды за мной.

Таккинен встретил Васселея сердито:

— Паавола доложил, что ты шел прямо через болото, хотя за тобой шли красные.

— Паавола, как всегда, врет. Я пошел прямо, но красных я перехитрил. Это видно и по моей одежде.

— Да, да, конечно, — смягчился Таккинен и пожал руку. — Значит, жив и здоров? Отлично. А мы уже думали… Как там дела?

Васселей передал Таккинену пакет от Маркке. Пакет промок, но то, что было написано в бумагах, разобрать можно было.

— Дайте мне поесть и отдохнуть, — попросил Васселей.

— Разумеется, разумеется, — Таккинен был доволен сведениями, доставленными Васселеем.

Подошел Левонен, поздоровался как со старым другом. Перекрестился: человек-то вернулся чуть ли не с того света. Спросил:

— Скажи хоть в двух словах, как там народ. Готов ли подняться?

— Готов, — заверил Васселей. — На одном сплавном участке уже начал было подниматься… Даже не верилось.

— Правда? — Левонен весь засветился.

— Сами увидите — когда время придет.

— Разве я не говорил! — Левонен с довольным видом поглаживал свою бороду. — Вилхо Тахконен не подведет… Иди-ка, Васселей, поешь хорошо, отоспись, Ты теперь у своих.

Васселей усмехнулся: да, эти опять стали ему своими, потому что те, другие, его не признали своим…

МИЛИЦИОНЕР КАЛЕХМАЙНЕН

Суоминен понимал, что суд в отряде вершит Таккинен, и знал, как Таккинен воспользуется своим правом судьи.

Но Таккинен допустил два просчета в отношении Суоминена: он не думал, что этот несмелый человек решится на побег, тем более что бежать-то ему некуда, и, во-вторых, он был уверен, что караульные никого не выпустят из лагеря.

Однако Суоминен решился на побег, Кириля, сменивший Пааволу на посту, понимал, какая судьба уготовлена Суоминену, и выпустил его из избушки, взяв лишь слово, что Суоминен его не выдаст, если попадется.

Суоминен перешел болото не по проложенному маршруту, а выбрал путь более трудный и опасный. Местами преодолевал топь чуть ли не вплавь, и поэтому, когда он добрался до сухого места, до чащи, ему пришлось первым делом привести себя в порядок, ибо вид у него был настолько страшный, что первый попавшийся, наверное, пристрелил бы такое страшилище. Суоминен был человеком аккуратным, всегда следившим за собой. Поэтому он и теперь постирал в лесном озерке свой мундир, высушил его на солнце и привел его в такой вид, что мог вполне встать в строй, не опасаясь получить замечание со стороны самого придирчивого командира. Вещей у него с собой было немного: винтовка, патроны, бритвенный прибор. Еще захватил он с собой свои документы, которые положил в кепи и донес сухими.

Куда же идти? Суоминен задумался. В одном Таккинен был прав: на родину, в Финляндию, Суоминен идти не мог. Но был другой путь. Таккинену и в голову не пришло, что Суоминен выберет именно этот путь.

Ни карты, ни компаса у Суоминена не было, и хотя он принимал участие уже в четвертом походе по Карелии, места ему были незнакомые. Он должен был найти в глухой, бесконечной тайге небольшую речку, названия которой он не помнил. На той речке — в низовье, то ли в верховье — была деревня. Как она называлась? Суоминен вспомнил, что эта была какая-то «лампи», не то Хауталампи, не то Нотколампи. В деревне этой он никогда не бывал, но однажды он услышал, как Таккинен говорил, что в этой самой «лампи», в крайней избе вниз по реке, живет милиционер-финн по фамилии Калехмайнен и что, когда наступит благоприятный момент, надо будет «заглянуть ненадолго в гости к милиционеру». Из родных мест Суоминена в восемнадцатом в Россию сбежал красногвардеец Калехмайнен. Суоминен не был уверен, что это тот самый Калехмайнен, но решил попытать счастья и найти его.

Несколько дней Суоминен блуждал по тайге, прежде чем добрался до этой деревни. Было около полуночи, когда он осторожно подошел к крайней избе. Суоминен был усталый и голодный, но мундир его был в порядке и сам он был побрит.

Дернув за веревочку, прикрепленную изнутри к щеколде, Суоминен попытался открыть дверь, но дверь была еще и на запоре. Тогда он постучался. На первый стук никто не ответил. Постучал снова, сильнее. Послышались шаги, сонный голос спросил и по-русски и по-фински:

— Кто там? Кто?

— Дело есть, — шепнул Суоминен и облегченно вздохнул: голос ему был знаком.

Милиционеру голос стучавшего тоже показался знакомым, но спросонья он не вспомнил, кто бы это мог быть. Главное, что знакомый. И он спокойно открыл дверь.

На крыльце стоял финский солдат с винтовкой в руке. Рука милиционера привычно потянулась за наганом. Калехмайнен хотел было броситься в избу за оружием, но солдат остановил его:

— Не стоит его искать. Если стрелять хочешь, на — стреляй. — И он протянул ошеломленному Калехмайнену свою винтовку.

— Ты кто?

— Не узнаешь? Суоминен.

— Но ты же ведь…

— …лахтари. Но все равно впусти меня.

Они вошли в избу. Впереди милиционер в нижнем белье, с винтовкой в руке, следом Суоминен.

Милиционер начал неторопливо зажигать коптилку. Он возился долго. Наконец зажег.

— Что, дождь идет?

— Кажется, нет.

Милиционер натянул брюки, сапоги.

Они долго сидели молча. Потом Калехмайнен спросил:

— Ну ты как… в самом деле сдаваться пришел или как?

— Если договоримся… — улыбнулся Суоминен.

— Пожалуй, поздно уже нам переговоры вести, — заметил Калехмайнен. — Я вот…

Судя по виду Калехмайнена, он был в затруднительном положении.

— Что, не хочешь меня брать? — спросил Суоминен.

— Взять-то придется, куда же от тебя деваться, но… Утром меня одно дело ждет. Уж лучше бы ты пошел в Кевятсаари. Там ребята посвободнее, нашли бы тебе конвоира.

— Слушай, будь добр, дай что-нибудь поесть. Четыре дня я ничего не ел. По тайге шел.

Калехмайнен недоверчиво взглянул на чисто выбритый подбородок и мундир Суоминена. Но поесть дал. С жадностью уплетая хлеб и запивая его холодным чаем, Суоминен посоветовал милиционеру отправить его одного в Кевятсаари.

— Только дай какую-нибудь бумажку. И винтовку верни — вдруг понадобится.

— Можно, конечно, сделать и так, но… — Калехмайнен помолчал. — Ребята там не все знают финский. Пока ты им растолкуешь, пройдет много времени. Так-то, пожалуй, поведу я тебя. Так и договоримся. Только сперва поспим. Что же я хотел еще спросить? Да. Ты свое решение хорошо обдумал? Или, может, мне не спать, а караулить тебя всю ночь?

— Как хочешь. Обратного хода у меня нет. А ты знаешь, что ты и твоя избушка у Таккинена занесены в особый список? Лучше переберись куда-нибудь.

Суоминен укладывался на лавку. Милиционер начал раздеваться.

— Подумывал я перебраться, да все некогда. Ты, конечно, понимаешь, что тебе придется рассказать все, что ты знаешь, как положено. Но это успеется. Утром поговорим. Или, может, что-то есть срочное?

— Да вроде нет. О завоевании Карелии там идет речь.

— Старая история. — Калехмайнен зевнул, задул лампу и лег в кровать. В постели он закурил, молча попыхивал цигаркой. Потом сказал: — Да, хороший был человек… Это я об отце твоем. Я даже удивлялся, как это сын такого человека оказался у белых. Хотя ты учился в господской школе, но все-таки… Заставили они тебя, что ли?

— Нет. Сам пошел. По убеждению. Когда был у Малма в отряде, я искренне верил, что идем освобождать карел.

— Да ну? А какое убеждение тебя сюда принесло и заставило меня поднять среди ночи?

— То же самое убеждение, если на него поглядеть с другой стороны. Хочешь, расскажу? Все равно придется все рассказать.

— Давай. Только начни с восемнадцатого года. Что до того было, я знаю. Отец хотел, чтобы ты выучился, вышел в господа.

— Да, гимназию я кончил. Весь наш выпуск вступил в белую гвардию. И я тоже вступил без особых колебаний. Даже наоборот… Родина, свобода, братья-соплеменники… Помнишь, конечно, все эти речи…

В восемнадцатом году Суоминен поссорился с отцом, и пути их разошлись: сын оказался в белой гвардии, отец, рабочий каменоломни, вступил в Красную гвардию: По-видимому, именно из-за отца Суоминена не послали на фронт воевать с красногвардейцами, а отправили с экспедиционным отрядом Малма в Карелию. Тогда у Суоминена и появились первые сомнения: карелы встретили их не как освободителей, а, напротив, изрядно поколошматив, выгнали обратно в Финляндию. Осенью того же года отец все еще был в концлагере. По просьбе сына его выпустили, но вышел он из лагеря чуть живой и через две недели умер. Суоминен остался служить в армии. В девятнадцатом его снова отправили в поход, на этот раз в Олонец, но прежней убежденности, горячности в нем уже не было. Однако пойти пришлось. Слава богу, живым выбрался. Зимой двадцатого года его снова послали в Карелию — в «армию» Ухтинского правительства. Да еще назначили начальником обоза с продовольствием. Пошел он скрепя сердце, но по дороге ему все так осточертело, что он решил бежать. Подумал, авось под суд не отдадут, если он, гражданин Финляндии, дезертирует из армии чужого правительства. И действительно, за дезертирство его и не судили. Судили за другое. Из продовольствия, которое вез обоз, до места назначения дошла лишь половина. Виновных искать не стали, свалили всю вину на Суоминена. И вкатили ему на полную катушку, даже больше дали, чем по этой статье полагалось…

В последний поход Суоминена никто особенно не принуждал идти. Просто ему сказали, что есть возможность освободиться из тюрьмы. К солдатской жизни Суоминен привык, к тюремной — не успел. Солдат все-таки солдат, а не арестант. Но, наверное, уже тогда, когда он предпочел решетку службе в отряде Таккинена, в нем подспудно затеплилась мысль о повороте, который он теперь сделал. А может, она появилась позже. Сам Суоминен не знал этого точно и врать не хотел. Но как бы там ни было, свой выбор он сделал и ничуть не жалел об этом…

Этой ночью, проведенной Суоминеном на широкой лавке убогой избушки в карельской деревне, он во сне побывал опять у себя на родине. Ему приснилось, что он и его товарищи-гимназисты катаются на лодке. «Куда я ни гляну, всюду леса и озера кругом…» — поют они. А на берегу стоит Тууликки, машет им, просит взять ее в лодку. Тууликки… Улыбается она только ему, Суоминену. У нее самая красивая на свете улыбка. Отец еще жив. Он лукаво подмигивает. То ли намекает: мол, Тууликки — девушка что надо, то ли хочет сказать, что давай, сын, позабудем нашу ссору. Лодка плывет к берегу за Тууликки, но вдруг на что-то натыкается. Под ней оказывается не камень, а что-то липкое, слизистое. Пригляделись, а это Левонен! Борода у него зеленая, точно у водяного. И он смеется злорадно…

Проснувшись, Суоминен не был уверен, был ли то Левонен или Таккинен с бородой Левонена. При мысли о Тууликки сердце его сжалось: неужели она останется навсегда на том, другом берегу?..

…Человек ко всему привыкает. Даже к постоянной тревоге. Сперва беспокойные времена вызывают у одних чувство страха, беспомощности, у других — желание немедленных действий, а потом чувство тревоги становится чем-то обыденным.

Сдав Суоминена, Калехмайнен вернулся в деревню обеспокоенным. Но время шло, и ничего не происходило. Наоборот, из тайги в деревню стали возвращаться мужики, которым ничто не грозило и которым даже не стоило скрываться. Они признавались, что слышали, будто где-то в лесах скрываются вооруженные отряды, но ничего рассказать не могли, потому что к бандитам никакого отношения не имели. А кое-кто из вернувшихся беглецов даже говорил, будто бандиты разбежались. Неподалеку от деревни Кевятсаари была обнаружена построенная на труднодоступном островке, среди топей, новая изба, но в ней никого не было. Поговаривали, будто скрывавшимся в ней нечего стало есть и они разошлись, а сам Таккинен, мол, еще в июле ушел в Финляндию на какие-то торжества соплеменников и обратно не вернулся. Из Финляндии продолжали возвращаться на родину беженцы-карелы. Одни возвращались открыто, полагаясь на амнистию, другие приходили тайком, прятались в лесах, словно присматривались, можно ли явиться с повинной или нет. Калехмайнен слышал, будто сам Левонен тоже ждет удобного случая, чтобы вернуться домой и зажить мирной жизнью. Возвращавшиеся из Финляндии приносили с собой финские газеты, и в одной из них Калехмайнен вычитал, что в июле месяце в Сортавале действительно проводился большой праздник соплеменников. Среди участников упоминалось имя Таккинена! Слухи были не напрасными. Судя по газете, на этом торжестве выступали с воинственными речами все в том же духе. Говорили, что если правительство Финляндии собирается сидеть сложа руки, то пусть себе сидит, найдутся силы, способные поднять в Восточной Карелии народ на борьбу и оказать ему необходимую помощь. Позицию финляндских официальных властей изложил в своей речи на празднике какой-то министр, сказав, что сама по себе идея освобождения братьев-соплеменников прекрасна, но что в политике нельзя исходить лишь из эмоциональных побуждений, а следует учитывать реальные возможности, интересы нации и соображения безопасности государства. Министр уверял, что Финляндия будет уважать подписанный ею в Тарту мирный договор с Советской республикой.

До сих пор в лесах скрывались не только невинные беженцы. Все еще появлялись сообщения о грабежах, об убийствах коммунистов, учителей, советских служащих. И хотя эти вести сеяли тревогу и вызывали у людей чувство неуверенности, их все же считали отголосками уже прошедших войн.

Представители Советской власти заверяли на собраниях население, что они сделают все возможное для предотвращения голода. И это были не одни заверения. Советское правительство закупило в Финляндии муку для раздачи ее голодающему населению карельских деревень. Мука партиями поступала на границу, с установлением зимних дорог ее намеревались доставить в таежные деревни. Время было беспокойное, и поэтому о местонахождении складов, в которых скапливалась мука, знали лишь немногие.

Калехмайнена неожиданно вызвали в Киймасярви. Оказалось, что при загадочных обстоятельствах пропал целый склад муки, находившийся к западу от Киймасярви. Исчезло сорок тонн муки вместе со сторожами. Все силы милиции были брошены на розыски пропавшего склада. Странно было, что за короткое время такое большое количество муки исчезло словно бесследно. Ясно было, что в одном месте его не могли спрятать и, видимо, грабители развезли муку по окрестным деревням и по лесным избушкам. Стояла осень, шли дожди, в такую погоду муку не могли хранить под открытым небом.

Калехмайнен старательно обшарил несколько деревушек, выпавших на его долю, проверил все клети, амбары, риги, хотя знал, что искать муку вот так, вслепую, дело почти безнадежное. Жителей деревень расспрашивать тоже бесполезно. Их Калехмайнен разбил на три группы. Есть люди, которые точно знают, где спрятана мука: ведь, чтобы перевезти такое количество муки, надо было привлечь немало людей. И эти люди, конечно, знают, да помалкивают, а может, и посмеиваются про себя. Вторая группа — это те, кто знает и готов был бы сообщить, но боится. Их можно понять. С доносчиком быстро расправятся. Третью группу составляют люди, которые не побоялись бы сообщить, но они сами ничего не знают…

Так ничего и не найдя, Калехмайнен вернулся в Киймасярви и, попросившись на постой в одну избу, решил немного поспать. Но только он успел задремать, как кто-то тронул его за плечо. Его разбудил одноглазый мужик, о котором Калехмайнен знал лишь то, что этот киймасярвец служил в царской армии, осколком снаряда ему выбило левый глаз и что теперь он живет у каких-то родственников, промышляя охотой на птицу и, ловлей рыбы. В деревце этот мужик бывал мало, все больше пропадал в лесу. Калехмайнен сразу сел. Милицию в такое время зря не беспокоят, тем более если человек спит. Киймасярвского милиционера на месте не было, он тоже где-то искал эту злополучную муку. Потому, и побеспокоили его, Калехмайнена.

— Что случилось?

— Да ничего… Дай закурить.

— Ага, закурить, значит… — Калехмайнен достал кисет. — Так ты из-за этого разбудил меня?

— Ну, что там на белом свете делается? — спросил мужик, закурив.

— Откуда мне знать, — буркнул Калехмайнен. — Я все больше по лесам хожу.

— Муку ищешь? — полюбопытствовал мужик. — И далеко ходил?

Калехмайнен сказал, где он был.

— Далековато, далековато ходил, — задумчиво произнес мужик. Потом, оглянувшись и понизив голос, словно сообщая какую-то тайну, сказал: — Я ведь тоже, когда силки на птицу ставлю, чем дальше пойду, тем меньше добуду.

— В каком же месте лучше всего попадается? — спросил Калехмайнен, заинтересовавшись.

— Когда где… — мужик помолчал. — Ты в бога веришь?

— Не верю я ни в бога, ни в черта. Ты, может, пришел меня в истинную веру обращать?

— По мне, хочешь — верь, хочешь — нет.

Мужик докурил цигарку, пока она не стала жечь пальцы, потом, загасив окурок, достал свой пустой кисет и высыпал в него остатки махорки из окурка.

— Ты не дашь мне махры на пару закруток?

— Бери, только не всю.

— Ну, благодарствую. Я пошел.

Нахлобучив шапку, мужик дошел до двери. «Черт бы побрал его, — ругался Калехмайнен. — Пришел, разбудил, забрал последнюю махорку и пошел».

В дверях мужик остановился.

— Хоть ты в бога и не веришь, — сказал он, — в церковь-то не грех тебе заглянуть. Бог всем помогает.

— Ты думаешь, там, в церкви, есть кое-что кроме бога?

— Откуда мне знать. Человек никогда не ведает, что господь замышляет.

На пороге мужик еще раз обернулся:

— Так что бога не забывай. Прощай.

Калехмайнен усмехнулся. Он слышал, что одноглазый бога не признает, за что в деревне его не любят. У одноглазого свои боги, которых ему надо ублажать: в лесу — леший, на озере — водяной.

В деревне был оставлен пост из четырех красноармейцев. Милиционер, а тем более из другой деревни, не имел права отдавать им распоряжения, но в таком случае бойцы были обязаны помочь. Однако красноармейцы долго не соглашались пойти в церковь и произвести там обыск. У них были уже неприятности из-за этого. В прошлом году кто-то сказал, что в Суйкуярви мятежники прячут оружие в церкви, и ребята, не долго думая, пошли искать его. Священник не дал им ключей. Тогда они взломали двери. Оружия они не нашли. Поп пожаловался командиру, и тот чуть было не отдал бойцов под суд. Впоследствии оказалось, что этот самый поп помог красным, передав им какие-то важные документы мятежников. И вообще ребята считали теперь: с духовными лицами надо быть очень осторожными, потому что их поддерживают верующие.

Наконец бойцы уступили.

— Ладно, пойдем, но отвечать за все будешь ты, — сказали они Калехмайнену.

Киймасярвский священник был человек непонятный. Родом он был из здешних мест, учился в семинарии в Архангельске, хорошо говорил и по-карельски, и по-фински, и по-русски. Отличался он огромным ростом. Жители деревни считали батюшку своим человеком, посмеивались над его странностями и рассказывали о нем анекдоты. Батюшка был нрава весьма горячего и, войдя в раж, мог изрыгать проклятия на всех трех языках. Ругался он так сочно, что любой матерщинник мог ему позавидовать. К церковным винам он не прикасался, ибо предпочитал более крепкое — водку, самогон, спирт. Много надо было батюшке, чтобы он захмелел, но во хмелю он был буйным, ему хотелось похвастаться своей силой, и тогда приходилось мужикам наваливаться на него вдесятером, чтобы связать и успокоить. После того как его связывали, он признавал свое поражение и божился, что он просто шутил. Мужики развязывали его, и батюшка обнимал их и хвалил, говоря, что силу он уважает, ибо в этом грешном мире правит сила. О силе божьей он говорил лишь в церкви, а на миру чаще вспоминал дьявола.

Калехмайнен с юных лет был участником рабочего движения и состоял в обществе трезвости. Он не терпел ни пьяниц, ни ханжей. А этот киймасярвский поп вызывал у него прямо-таки отвращение. Поэтому он сам не пошел к попу, а послал мальчишку, велев сказать, чтобы батюшка пришел в церковь.

Увидев издали, что около церкви стоят красноармейцы и милиционер, поп пустился бегом, заорав на всю деревню своим громовым басом:

— Люди добрые! Идите поглядите. Большевики храм божий пришли грабить!

— Мы пришли не грабить, — строго сказал Калехмайнен, когда запыхавшийся поп подбежал к ним. — Мы хотим только посмотреть, нет ли в церкви чего недозволенного.

Поп взбежал на крыльцо и встал, закрыв своим огромным телом дверь. Со всей деревни сбежался народ, предвкушая увидеть интересное зрелище. Когда слушателей собралось достаточно, поп разразился проклятьями на финском и карельском языках, перемежая их более крепкими русскими ругательствами. Сбежав с крыльца, он начал отталкивать красноармейцев… Бойцы отходили, растерянно улыбаясь.

— Да ну его к дьяволу!

— Не отступать, ребята! — Калехмайнен стал уговаривать бойцов на ломаном русском языке.

Увидев, что красноармейцы улыбаются и что они почти ничего не понимают, о чем им говорит Калехмайнен, поп решил обрести союзников и в их лице. Он закричал по-русски:

— Православные, гоните этого басурмана. Мало еще лиха эти финны-басурманы нам принесли…

Но его оборвал один из бойцов:

— Ты, батюшка, говори, да не заговаривайся.

И парень щелкнул затвором.

— Не надо, — сказал Калехмайнен и попытался утихомирить попа: — Мы только посмотрим. Если ничего не найдем, то извинимся и уйдем.

— Изыди, дьявол. В церковь божию с оружием не ходят. — Видя, что сбежалась чуть ли не вся деревня, поп разошелся еще больше: — Поглядите, православные, что большевики делают. Осквернить хотят храм божий. Не пущу-у-у! — заревел поп и, схватив лежавшую рядом с поленницей нераспиленную сосенку чуть ли не трехаршинной длины, пошел на красноармейцев.

— Так их, батюшка!

— Давай поучи их бревном, коли слова божьего не разумеют.

— Попробуй-ка еще разок, батюшка, крой их по матушке!

Люди хватались за животы, глядя, как поп, размахивая бревном, теснит пятерых вооруженных людей.

Пришлось Калехмайнену с красноармейцами уйти ни с чем. Весь багровый от стыда, он махнул бойцам, чтобы они шли к себе, а сам пошагал к своей избушке. Поп торжествующе смеялся им вслед.

Небо было плотно обложено тучами, и сумерки наступили раньше обычного. Пошел опять дождь, потом повалил мокрый снег. Ночь и снег окутали деревню такой плотной пеленой, что за двадцать шагов не видно было даже слабого света деревенских окошек.

Снег шел всю ночь. Утром, едва Калехмайнен успел подняться с постели, вдруг раздался стук в дверь. На крыльце стоял поп, весь облепленный снегом.

— Ну что? — сухо спросил Калехмайнен.

— По делу я, — сказал поп. — Впусти.

Калехмайнен зажег лучину. Поп отряхнул с себя снег у порога, осенил себя крестом и подошел к столу.

— Я слушаю, — сказал Калехмайнен, не садясь.

— Вечером, кажется, я погорячился слишком, — заговорил поп, виновато улыбаясь. — Ты зла не таи, сыне. Нрав у меня такой, крутой. Да и обязанность тоже имею. Я, конечно, понимаю вас. У вас свои обязанности. А я обязан глядеть, чтобы в храм господний с оружием не входили. В храм божий можно приходить токмо с богом в мыслях. Церковь стоит превыше всякой политики…

— Вы по какому делу пришли?

— В храм божий надобно входить со смирением да с раскаянием, — продолжал поп. — Ежели вы пришли бы без ружей, я бы впустил вас. К богу может прийти каждый…

— Насчет бога… Теперь богом всякие дела прикрывают.

— Я пришел сказать, что ежели вы не верите слуге божьему, то приходите и поглядите. Пойдем со мной.

Калехмайнен оделся, хотел взять револьвер, но поп воспротивился:.

— Оставь оружие, а то… а то мне опять придется за бревно взяться, — пошутил он.

В церкви было холодно, чисто и тихо. Поп сам показал Калехмайнену все закоулки и поднялся с ним даже в звонницу. Калехмайнен осмотрел внимательно все, но ничего подозрительного не обнаружил. Нигде не было даже признака, что здесь хранилась мука.

— Ну что ж… Теперь все по-честному, — сказал Калехмайнен. — Придется мне извиниться за вчерашнее. Надо было вчера дело решить миром. Но время теперь такое… И у каждого свои обязанности.

— Я понимаю, понимаю, — соглашался поп.

Запирая церковь на замок, поп спросил, зевая:

— А кто это вас надоумил идти с обыском в церковь?

— Никто, — Калехмайнен насторожился. — Почему вы спросили об этом?

— Просто так. Люди теперь всякими кляузами занимаются. Даже своему духовному пастырю не верят.

— Пастыри тоже всякие бывают. А что до обыска, то мне пришло в голову…

Больше на эту тему поп не хотел говорить. Он попросил Калехмайнена помочь ему:

— Одним словом божьим и поп сыт не будет. Нельзя ли немного мучицы выделить?

— Ладно, я поговорю, — пообещал Калехмайнен.

Калехмайнен выполнил свое обещание: по его просьбе попу выдали паек муки.

Через несколько дней Калехмайнен узнал, что одноглазый охотник покинул родную деревню и ушел на железную дорогу.

Через несколько месяцев, уже весной, когда начал таять снег, одноглазого охотника нашли убитым в лесу, верстах в пяти от деревни. Он лежал ничком. Убит он был выстрелом в затылок. Тогда же, расследованием этого дела было установлено, что случилось это в ту осеннюю ночь…

То ли бог, то ли дьявол помог тогда киймасярвскому попу. Когда повалил снег и деревня заснула, у церкви собралось с десяток мужиков да баб. Пригнали лошадей с санями, и мужики начали торопливо выносить из церкви кули с мукой. Батюшка опять имел возможность показать свою недюжинную силу, он таскал по два куля сразу. Всего в церкви оказалось кулей двадцать муки. Когда последний воз с мукой скрылся в темноте, женщины тщательно вымыли комнатку за алтарем, где хранилась мука. Поп сам, зажав лучину в зубах, облазил все углы и остался доволен: нигде не было даже следа от муки. Женщины тоже ушли довольные — батюшка за труды вознаградил их, разделив между ними куль муки.

Но расследованием этой истории занимался уже не Калехмайнен.

Шла осень 1921 года. И у Калехмайнена хватало всяких дел, по которым он вел следствие, производил обыски, ездил по деревням. Иногда выдавалась свободная минутка, и он мог написать Суоминену, с которым у него завязалась переписка. Какое-то время парень был под следствием, потом его выпустили, и он устроился на работу в депо станции Кемь. Парень писал, что он даже не догадывался, какие пробелы в его образовании оставила финская гимназия, что только теперь он начинает понимать жизнь и только теперь перед ним открывается будущее, во имя которого стоит жить и работать. Письма были восторженные, и Калехмайнен с отеческой улыбкой читал эти фразы, неизменно кончающиеся восклицательными знаками. «Может быть, со временем жизнь отучит Суоминена от излишних восклицательных знаков, но все-таки как здорово быть молодым и преисполненным восторга и веры в жизнь», — думал Калехмайнен.