Мы отстаивали Севастополь

— Дельная мысль, — поддерживаю я Осташкова и даю распоряжение обеспечить часть разведчиков болотными сапогами.

Поступают предложения о сигналах, какими будут пользоваться разведчики. Сообща обсуждаем их. Сигналы должны быть понятны для каждого бойца и совершенно незаметны для противника. Командиры отделений спрашивают, как поступать с пленными, какие брать трофеи.

В заключение с теплым словом выступил комиссар бригады Ехлаков, пожелал разведчикам успеха в решении задачи.

С комиссаром обходим землянки. Бойцы примеряют новые, белые халаты, сапоги, вкладывают в сумки гранаты и патроны, подгоняют обмундирование. В печурке потрескивают сырые поленья. Кое-кто из матросов пристроился на краешке стола, пишет письма. Молоденький боец, усевшись у печки, задумчиво наигрывает на трофейной губной гармошке.

В землянке командира первой роты проходит открытое партийное собрание. Коммунисты и комсомольцы обсуждают свои задачи в бою. Решение принимается короткое: каждый коммунист и комсомолец должен быть образцом храбрости, упорства, находчивости, увлекать товарищей своим примером. В землянку входят возбужденные краснофлотцы Григорий Скворцов и Михаил Зайцев. Это неразлучные друзья. Они всегда вместе — высоченный Зайцев и низкий — по плечо ему — Скворцов. Сейчас [114] у каждого в руке листок, наспех исписанный карандашом. Председательствующий зачитывает один из листков: «Прошу принять в Коммунистическую партию. Хочу в бой идти коммунистом». Еще несколько таких заявлений ложатся на стол президиума. Собрание внимательно рассматривает их. Каждая кандидатура обсуждается с пристрастием: как человек себя вел в предыдущих боях, достоин ли он высокого звания коммуниста? Партийная организация роты пополнилась в тот вечер еще восемью молодыми коммунистами.

Вечером 14 декабря первая рота с приданными ей пулеметным и минометным взводами погрузилась на машины.

Колонна грузовиков с выключенными фарами шла очень медленно: то и дело приходилось разъезжаться со встречными машинами и повозками, что было нелегко на узкой дороге. Только через полтора часа колонна прибыла к восточным склонам Федюхиных высот. Здесь матросов покормили ужином. Старшина 2-й статьи Савельев ел из одного котелка с молодым бойцом Терентием Савчуком. Савчук прибыл из глухой сибирской деревни, со службой осваивался трудно, сторонился товарищей. Комсомолец Савельев взял над ним своеобразное шефство.

— Ты будь веселее, Савчук, ребята у нас хорошие, в обиду не дадут. Ты только старайся делать так, как делают все.

— Не получается у меня...

— Получится. Ты ближе ко мне держись.

— Ладно... — Матрос вдруг испуганно хватает старшину за рукав. — Смотри же, ракета!

— Тут их не перечтешь. Не заглядывайся.

Пригнувшись, ходом сообщения матросы идут к передовой.

— Не отставай, Савчук! — торопит Савельев.

Первый взвод вышел по северному склону высоты с Итальянским кладбищем на левый фланг второго батальона. Другие два взвода остановились по обоим берегам реки Черной. Пулеметный взвод и минометную батарею батальона разделили на равные части и придали всем трем взводам. К каждому отделению в качестве проводника прикомандирован боец разведывательного взвода. [115]

На исходном рубеже командиры шепотом дают последние указания, напоминают о сигналах, уточняют направление движения.

Решено, что первыми из окопа по сигналу выходят командиры отделений с проводниками, за ними с интервалом в три — четыре шага один за другим следуют бойцы.

Ночная мгла все больше сгущается. Над рекой стелется туман.

Все ждут сигнала.

Замерли разведчики в окопах, артиллеристы и минометчики на своих позициях. Телефонисты и радисты еще и еще раз проверяют связь.

Мы с Ехлаковым взбираемся по откосу на наш наблюдательный пункт.

— Время!

— «Звезда»!.. «Звезда»!.. «Звезда»!.. — полетело по проводам условное слово.

Из окопов выскакивают матросы в белых маскхалатах и исчезают в ночной мгле.

Пулеметчики, артиллеристы, минометчики напряженно вглядываются в темень, прислушиваясь к каждому шороху. Время тянется бесконечно медленно. Ехлаков нервничает:

— Почему о них ничего не слышно?

— Видно, не обнаружены и продвигаются вперед, — отвечаю я.

— А что, если залегли?

— Не думаю. — И как бы в подтверждение моих слов прогремел разрыв гранаты шагах в полтораста от нашего переднего края.

И тотчас в том месте застрочили автоматы, вспыхнула белая ракета, осветив на несколько секунд темные заросли. Левее, по-видимому, в полосе движения второго взвода, взвилась красная ракета, и в эту точку стали ложиться немецкие мины. Наверное, наши разведчики блокировали немецкий дот, и гитлеровцы, прячась за надежным перекрытием, вызвали на себя огонь своих минометов. Завязалась перестрелка и в центре, на изгибе реки. Наблюдатели спешно пеленгуют каждую огневую точку, заносят ее на планшет.

От Харитонова поступает первое донесение: «Продвинулся на 200 метров. Препровождаю пленного солдата...» [116]

Автоматная стрельба усиливается. Чаще слышатся разрывы мин. Я приказываю подготовить к бою тяжелые минометы.

Первый взвод, преодолевая рвы, воронки, поваленные деревья, колючий кустарник, медленно продвигался вперед.

Командир отделения Филатов знаком подозвал к себе краснофлотца Скворцова:

— Видишь впереди бугорок и на нем два пенька? Думаю, там немцы. Заходи слева, а Зайцев пойдет справа. Только осторожнее!

Так Григорий Скворцов и Михаил Зайцев получили первую задачу. Матросы бесшумно поползли. Сухие колючки шиповника впивались в ладони и лицо. Скворцов первым обогнул бугор. Прав был командир отделения: это не пни чернеют, а головы немцев, распластавшихся на пригорке и приготовивших автоматы, чтобы стрелять по нашим бойцам.

Матрос все ползет. Вот уже всего десяток шагов осталось до немцев. Но один из них вдруг повернулся в сторону матроса, направил на него автомат.

Скворцов выхватывает гранату, швыряет ее во врага, а сам быстро скатывается в канаву. Оглушительно грохнул взрыв. Два немца убиты на месте, третий пытается бежать. Но его успевает схватить подоспевший Зайцев. Богатырь-матрос так крепко сжал руки пленного, что тот застонал и сразу перестал сопротивляться.

Из ближайшего окопа противника взлетела белая ракета, осветившая бугор. Бойцы прижались к заснеженной земле, а когда ракета погасла, поползли дальше. Пленного, а также оружие и документы убитых немцев передали во второй эшелон взвода.

Второй взвод в это время с трудом продвигался среди зарослей левого берега реки. Разведчики часто оступались в воду, затянутую тонким льдом.

Проваливались по колено. Выручали высокие резиновые сапоги. Прав был командир отделения Осташков: хорошо помогали они разведчикам. Командир взвода младший лейтенант Алексеев со своим связным краснофлотцем Петренко шел позади второго отделения. Завязавшаяся на правом фланге роты перестрелка заставили его насторожиться. Взвод залег. [117]

У крутой излучины реки остановились Савельев и Савчук. Перед ними что-то возвышалось в виде огромной шляпы с двумя черными отверстиями, из которых брызнули огнем пулеметные очереди.

— Заговорил, проклятый! — прошептал Савельев. — Как бы ему отрезать поганый язык?

Старшина взвел гранату и бросил перед амбразурой. Взрывом на короткое время ослепило вражеский дзот. Савчук воспользовался этим, перебежал речку и сунул в амбразуру вторую гранату.

Дзот замолчал. Моряки бросились к выходу и заблокировали его.

Капитан Харитонов уже спешил сюда. Навстречу ему два матроса пронесли раненого командира взвода Алексеева. Из рассказа матроса выяснилось, что взвод захватил дзот и уничтожил его гарнизон. Убито десять немцев. Один ефрейтор взят в плен.

Перестрелка разрасталась. Огнем пулеметов первый взвод был прижат к земле. Второй медленно продвигался в сторону Сухой речки. Противник вводил в действие одну огневую точку за другой. Подали голос несколько его батарей. Наша артиллерия и минометы тоже включились в бой. Нужно создать побольше шума. Пусть немцы покажут все свои огневые средства.

В землянке штаба бригады идет допрос пленного ефрейтора Ганса Круге. Давно не стриженный, обросший рыжей щетиной, худой, долговязый, немец выглядит жалко. Тонкая зеленовато-серая шинель и такого же цвета пилотка с опущенными на уши отворотами, видно, мало греют. Немец дрожит. Лицо и руки у него покрыты грязью и копотью. Испуганно моргая, весь съежившись, пленный бормочет: «Мейн гот... Мейн гот...» Ему дают отогреться и поесть. После этого он становится разговорчивее. Немец охотно рассказывает о частях, которые стоят перед нашим фронтом. Сообщает другие важные сведения. Говорит, что гитлеровцы несут большие потери. Питание плохое. Нет теплой одежды.

Его показания подтверждают еще четыре немецких солдата, захваченных нами за эту ночь.

До рассвета оставалось не более часа: Разведывательная рота, прорвав передний край обороны немцев на фронте около 300 метров, вклинилась на полкилометра в его оборону. Отдельные разведчики, пользуясь растерянностью [118] противника, проникли к западной окраине Нижнего Чоргуна. Краснофлотцы Григорий Скворцов и Михаил Зайцев дошли до развилки дорог на Ялту и Алсу, которая находится в двух километрах восточнее Итальянского кладбища. Пока было темно, моряки выбрали укрытое место и устроили здесь свой наблюдательный пункт. Перед ними лежала шоссейная дорога, которая не просматривалась с наших позиций. Во все глаза советские разведчики следили теперь за тем, как враг подтягивает к своим позициям войска, технику, боеприпасы.

Увлеченные своим делом, матросы даже не замечали, что на переднем крае бой все разрастается. Путь их отхода, возможно, уже отрезан...

Капитан Харитонов тем временем думал над тем, как обеспечить роте возвращение к своим. Он объединяет усилия третьего и второго взводов (последний понес большие потери). Во главе с командиром роты старшим лейтенантом Мельниковым эта группа должна ударить в тыл немцам, засевшим на переднем крае, и прорваться к окопам нашего второго батальона. Первый взвод остается прикрывать отход.

Я приказываю остальным ротам первого батальона приготовиться к контратаке. Артиллеристы и минометчики обрушивают на немцев шквал огня.

Сообщаю об обстановке в штаб сектора. Полковник Ласкин обещает подавить средствами сектора тяжелую батарею минометов в районе Алсу и 155-миллиметровую батарею в районе Уппы.

Начальник штаба бригады Кернер обводит на карте красным карандашом передний край нашей обороны. Нам удалось закрепиться на захваченных у противника позициях. Наша оборона теперь тупым выступом вклинилась в немецкие позиции. На этот выступ втянулись теперь все роты первого батальона. Делается это все без Харитонова: он все еще не вышел из вражеского тыла. Командир батальона вместе с группой разведчиков еще в гуще немецких укреплений и ждет темноты: днем отсюда не выбраться.

Разведчики Иван Дмитришин и Николай Харитонюк проникли на самую окраину Нижнего Чоргуна. Запрятавшись в разрушенной постройке, они наблюдали за дорогой, идущей из Уппы в Верхний Чоргун. Здесь тоже не [119] прекращалось движение вражеских войск. К фронту шли и шли машины с пехотой. Неподалеку от наших разведчиков, на восточном скате высоты 172,0, гитлеровцы устанавливали новую батарею крупных минометов.

Наконец пришла долгожданная ночь. Можно свободно расправить застывшие мускулы рук и ног.

Надо спешить к своим. Очень важно доложить данные разведки вовремя. Краснофлотцы Скворцов и Зайцев выбрались из своего тайника. Ползут осторожно: немцы кругом. Вот и берег реки. Вблизи разорвался снаряд. Это на руку нашим бойцам. Пока сыплются поднятые взрывом камни, они скатываются по крутому обрыву и прижимаются к скале, стоя по колено в воде. Прислушавшись, двинулись вперед.

Казалось, что все уже позади. До своих рукой подать, но внезапно перед разведчиками выросли две черные фигуры. Зайцев ударяет ножом одного из немцев. Второй поднял крик. Матрос навалился на него, вырвал из рук автомат и поднес к носу огромный кулак. Гитлеровец испуганно смолк.

До наших окопов не более ста метров. Связав пленному руки, короткими перебежками моряки продвигались вперед. Сначала бежал Скворцов, затем Зайцев, подталкивая пленного.

Противник почуял неладное и открыл по ним стрельбу. Бойцы нашего батальона стали прикрывать бегущих своим огнем.

Скворцов, как только перемахнул в окоп, упал без движения. Матросы подхватили его. Из рукава ватника струилась кровь. Поспешно отнесли разведчика в санчасть батальона. Врач быстро осмотрел его и успокоил товарищей:

— Рана неопасная.

— Но почему же он в себя не приходит?

— А он просто спит. Измучился бедняга.

Вслед за Скворцовым в окоп вполз пленный немец. Последним спрыгнул с бруствера Зайцев. С размаху он обнял первого попавшегося матроса и расцеловал его. Пулеметчик дежурного пулемета от избытка чувств послал длинную очередь в сторону противника. Не задерживаясь, Зайцев с пленным отправились на командный пункт бригады. [120]

Разведка завершилась. Она нам дала многое. Вместе с другими данными собранные нами сведения подтверждали, что противник готовится к новому штурму Севастополя.

Наша бригада, ее соседи, весь Севастопольский фронт спешно собирали силы, чтобы отразить натиск врага.

Держитесь, моряки!

Теперь, когда мы основательно изучили оборону противника, можно расставить наши подразделения с учетом сложившейся обстановки. Вот только подразделений у нас пока мало. Оставив первый батальон капитана Харитонова на занятых им позициях, выводим на передний край четвертый батальон капитана Родина и пятый батальон майора Подчашинского. В скрытых балках располагаются батареи артиллерийского и минометного дивизионов. Немногочисленные подразделения влившегося в нашу бригаду 2-го морского полка пока остаются на прежних участках. Командир полка майор Николай Николаевич Таран становится моим заместителем по строевой части. Мы с ним познакомились еще до войны, когда он командовал батальоном в Керченской крепости, и легко нашли общий язык.

На правах старожила Таран ночью ведет меня по всему нашему переднему краю от Ялтинского шоссе через гору Гасфорта, Телеграфную гору до высоты 154,7. Стоит безветренная морозная погода, высоко в небе сияет полная луна. На переднем крае, который проходит по самому гребню горы Гасфорта, царит зловещая тишина. Пригнувшись, мы бесшумно пробираемся от окопа к окопу и вполголоса обмениваемся мнениями. Местами окопы вырыты в полный профиль, а местами — только для стрельбы с колена или лежа. Грунт здесь не поддается ни кирке, ни лому. Краснофлотцы ежатся от холода, подняли воротники шинелей, надвинули поглубже на лоб шапки-ушанки. Резко очерченного переднего края здесь пока нет. Между окопами отделений остаются необорудованные пространства, обстреливаемые лишь ружейно-пулеметным и минометным огнем с флангов и из глубины обороны.

Нас сопровождает командир первого батальона полка капитан Бондаренко. Он забегает вперед, предупреждает [121] бойцов, что идут свои. За ним шагах в двадцати идем мы с Тараном. Тут же на месте даем указания об усовершенствовании окопов и ходов сообщения.

На северном отроге горы Гасфорта попадаем на передовой наблюдательный пункт командира полка. Он врезан в естественный бугор, обросший мелким дубняком и можжевельником, и балконом нависает над Чоргунской долиной. Прямо под ним вьется черной лентой река, в километре за ней виден Нижний Чоргун, а влево, за Телеграфной горой, — окраины Верхнего Чоргуна. За Нижним Чоргуном стеной поднимается высота 258,0, с крутым юго-западным склоном, густо заросшим высокими соснами.

— Наблюдательный пункт хорош, — хвалится Таран. — Главное его достоинство в том, что немцы о нем еще не пронюхали. Подход к нему скрыт от наблюдения, а обзор отсюда отличный.

От наблюдательного пункта по крутой тропинке спускаемся к командному пункту полка, который с этого времени становится КП бригады. Он вырыт в мягком грунте у подошвы крутого северного ската горы Гасфорта, всего метрах в двухстах от переднего края. Слева в пятидесяти метрах протекает река Черная, а за ней поднимается высота Телеграфная. Низина между этими высотами густо заросла ивняком, орешником и колючим шиповником. Под горой Телеграфной стоит большой дом с обширным подвалом, бывшим хранилищем вин. Сейчас здесь санитарная часть полка.

За горой Телеграфной — шоссейная дорога из Севастополя в Верхний Чоргун и далее в селения Старые Шули, Уппа, Ай-Тодор — в тылы немецко-румынских войск. К северо-востоку от дороги начинается отлогий склон высоты 154,7, занятый одним из батальонов полка. Окопы его проходят почти по гребню высоты.

В центре обороняемого бригадой района — Федюхины высоты, площадью примерно в двенадцать квадратных километров. Они изрезаны с юга на север глубокими балками, удобными для размещения артиллерийско-минометных батарей, резервов и батальонных тылов. Севернее этих высот простирается широкая Чоргунская долина. Несколько западнее она соединяется с долиной Кара-Коба, образуя вместе с ней Инкерманскую долину. Посредине [122] долины протекает река Черная, впадающая в Северную бухту.

Места, где мы стоим, были обильно политы кровью во время первой обороны Севастополя 1854–1855 годов, и теперь опять здесь идут бои. Отсюда рукой подать до Севастополя. Поднимитесь на Сапун-гору, которая находится у нас за спиной, и вы увидите центральную часть города и его знаменитые бухты.

Мы понимаем, что если немецкое командование избрало в штурме Севастополя северное направление главным, то Чоргунское, хоть оно и считается вспомогательным, может вот-вот перерасти в главное. Как известно, в ходе третьего штурма Севастополя оно так и получилось.

Совсем недавно под натиском превосходящих сил противника батальоны 2-го морского полка оставили селения Верхний и Нижний Чоргун. Дальше мы отходить не можем, так как открыли бы ворота в долину реки Черной. Необходимо любой ценой удержать за собой горы Гасфорта, Телеграфную и высоту 154,7. Принимаем меры, чтобы улучшить позиции, заминировать подступы к ним.

Инженерные сооружения в системе нашей обороны развиты слабо, если не считать дотов и дзотов, которые сооружались еще летом. Но значительную часть их немцы уже захватили.

Начальник инженерных войск генерал-лейтенант Аркадий Федорович Хренов энергично организует инженерную подготовку обороны. Инженер бригады майор Еремин почти ежедневно вызывается к Хренову за указаниями. Из Севастополя он обычно возвращается не с пустыми руками. У нас появились разборные железобетонные капониры, колпаки для наблюдательных пунктов и пулеметных точек. Машины то и дело доставляют противотанковые и противопехотные мины, колючую проволоку, ежи, рогатки.

Саперы и все бойцы, свободные от боевого дежурства, трудятся без отдыха. На счету каждая минута. В перерывы между огневыми налетами по всей передовой слышен стук, звон ломов и лопат.

17 декабря работы приходится отставить. Противник обрушивает на нас лавину артиллерийского и минометного огня. На участке бригады жарко, а у наших соседей, [123] пожалуй, еще жарче. Неумолчный артиллерийский грохот слышен и справа и слева от нас.

Вслед за огневой подготовкой немцы бросаются в атаку. Они бегут, ползут по почерневшему от взрывов снегу. Моряки бьют по ним из всех видов оружия, забрасывают гранатами. Но кажется, и конца нет этим грязно-зеленым шинелям, дико оскаленным звериным лицам. Отбиваем одну атаку, и тут же новая волна зеленых фигур надвигается из-за зарослей.

Опаснее всего обстановка на участке первого батальона. Немцы здесь подошли к самым окопам. В третьей роте тяжело ранен командир. На миг управление боем нарушается. Гитлеровцы уже поднялись во весь рост и со злобным криком бросаются на позиции моряков.

В этот критический момент из траншеи у всех на виду выскакивает заместитель политрука роты, бывший подводник Иван Личкатый. Обернувшись к бойцам, он кричит:

— Краснофлотцы! За Родину! Вперед!

Вся рота поднялась и ринулась на врага. С винтовками наперевес, с могучим матросским «ура!» бойцы движутся так стремительно и грозно, что гитлеровцы не выдерживают, отступают. А матросы уже ворвались в их гущу, пускают в ход штыки и приклады. Бойцы, увлеченные рукопашной, не замечают, что один из вражеских автоматчиков, отбежав в сторону, целится в замполитрука. Слышится короткая очередь. Личкатый падает, но и лежа на снегу, машет рукой:

— Вперед! Не останавливаться!

Рота усиливает натиск. Враг смят, отброшен. Среди вражеских трупов бойцы разыскали замполитрука. Он мертв. Когда его стали поднимать, из кармана порванной куртки выпал залитый кровью партийный билет. Из рук в руки переходит этот священный документ.

Наступило утро 18 декабря. В передовых окопах произвели последнюю смену. Сменившиеся отходят на вторую линию окопов, разминают застывшие на холоде ноги, не спеша скручивают цигарки. Разговоры не клеятся. Вчерашний бой стоил многих жертв. На глазах падали сраженные товарищи, отползали в тыл раненые, оставляя на грязном снегу следы алой крови. Перед глазами еще стоят озверелые лица фашистов. Сколько их в серо-зеленых [124] шинелишках осталось лежать там, в кустах перед нашими позициями! Заступившие на «вахту» зорко всматриваются в подернутый утренней мглой восточный склон горы Гасфорта, прилаживаются, чтобы удобнее стрелять, протирают затворы. Пулеметчики выравнивают площадки под вертлюгом, забивают поглубже в землю сошник хобота. Минометчики проверяют установки опорных плит.

Справа вырисовывается из тумана купол часовни. Она стоит на старом Итальянском кладбище, куда во время первой обороны Севастополя свозили останки итальянских солдат и офицеров, которые в союзе с англичанами, французами и турками 11 месяцев осаждали Севастополь. Завоеватели ценой огромных потерь обрели развалины и пепел города, но не сломили русскую армию. Купол часовни изрешечен осколками снарядов и мин. Немецкие артиллеристы и минометчики избрали часовню своим ориентиром для пристрелки.

Наверху, на горе, светает, а у подножия, где наш командный пункт, еще темно. Я немного вздремнул, но около семи часов утра меня будит Таран, предлагает горячего чая. В землянке холод, и горячий чай кстати. Но только я берусь за кружку, как слышится пронзительный свист и вслед за ним оглушительный взрыв. Снаряд упал где-то вблизи от нашего КП.

— Приятного аппетита, командир, — острит Ехлаков.

Не успеваем обменяться и несколькими фразами, как один за другим следуют новые сильные разрывы. Заговорили минометы всех калибров. Из батальонов доносят: противник начал обстрел переднего края обороны.

По очереди связываюсь с комбатами. Приказываю, пока идет артобстрел, лежать в окопах и не высовываться, но, как только шквал пройдет и противник перенесет огонь в тыл, быть готовыми к отражению атаки.

Вскоре разрывы снарядов и мин сливаются в сплошной гул. Артиллерийская канонада гремит по всему Севастопольскому фронту. Над Северной стороной и городом кружат фашистские самолеты. Из штаба армии и штаба сектора поступают непрерывные запросы по телефону. Командующий генерал Петров приказывает подтянуть к фронту бригады все ее подразделения, находившиеся в тылу:

— Учтите, противник еще вчера начал второй генеральный [125] штурм. Напрягите все силы, Чтобы выстоять. Держитесь, моряки!

Противник переносит артиллерийский и минометный огонь в глубину нашей обороны. А на переднем крае усиливается пулеметная и автоматная стрельба.

Капитан Бондаренко докладывает, что против его батальона на гребне горы Гасфорта сосредоточиваются большие массы пехоты врага.

— Товарищ комбриг, — просит Бондаренко, — дайте сюда два — три самолета, чтобы рассеять скопление противника, а потом я добью его по частям.

— Где же взять тебе самолеты? Я уже просил у командования — отказали. Они нужнее на северном участке обороны города.

— Эх, а хорошо бы их тут чесануть, — вздыхает Бондаренко.

Потеря высоты очень серьезно угрожала бы нашему правому флангу, поэтому я настойчиво требую от Бондаренко не отступать, но батальон не смог удержаться на гребне и под натиском противника сползает на западный скат горы.

Тогда я приказываю первому батальону капитана Харитонова, занимавшему высоту Безымянную, которая клином врезалась в расположение гитлеровцев, ударить во фланг немцам, наступающим на батальон Бондаренко.

Харитонов хорошо выполняет этот замысел. Немцы, почувствовав опасность оправа, начинают отступать. Воспользовавшись этим, Бондаренко вновь овладевает гребнем горы Гасфорта.

Но теперь немцы — не менее полка пехоты — обрушиваются на батальон Харитонова и берут его в «клещи». Силы неравные. Враг со всех сторон обступил позиции батальона. Связь нарушена. Нам неизвестно, что творится там. Наконец начальнику штаба батальона капитану Хоренко удается пробиться сквозь вражеское кольцо. Он докладывает мне, что положение невыносимо тяжелое, и просит пополнить батальон хотя бы сотней человек. Посылаю с ним все, что оказывается под рукой, — взвод из сорока бойцов.

Судя по всему, моряки стойко отражают бесчисленные вражеские атаки. Немцы так и не смогли прорваться в Чоргунскую долину. К концу дня налаживаем связь [126] с окруженным батальоном, вернее, с его остатками. Способных сражаться осталось очень мало. Десятки моряков убиты и ранены. Пали смертью храбрых капитаны Харитонов и Хоренко.

Ночью из флотского экипажа подошел батальон майора Сонина. Это тот самый Сонин, которого мы вместе с его батальоном еще в конце августа проводили под Перекоп.

— Вновь прибыл в ваше распоряжение, товарищ комбриг! — рапортует майор.

Теперь Сонин выглядит гораздо солиднее, чем в августе. Кажется, даже ростом выше стал и в плечах раздался. Немало пришлось испытать ему за эти несколько месяцев. Но он по-прежнему бодр и жизнерадостен.

— Где тут у вас прорыв? — с ходу спрашивает Сонин. — Посылайте — закроем!

— А много людей у вас?

— Не очень. Но зато какой народ — бывалый, обстрелянный! Из разных морских частей. Тут и ваших много — прибыли после излечения.

— Тогда пойдете на выручку первого батальона.

К рассвету подразделение Сонина выбило противника и восстановило положение на Безымянной высоте.

Всю ночь на позициях и в тылу шла интенсивная работа. Нужно было оказать помощь большому количеству раненых, вывезти их и разместить по госпиталям. Свыше десяти санитарных машин возили раненых всю ночь.

Санитарная служба бригады пополнилась отрядом врачей и фельдшеров из 2-го морского полка. Начальник санитарной службы полка военврач 2 ранга Далецкий произвел на меня впечатление человека хозяйственного, заботливого, спокойного и уравновешенного. До мобилизации он руководил крупным медицинским учреждением.

Другой врач 2-го морского полка, Лялин, уже пожилой, лет за пятьдесят, горьковчанин, был полной противоположностью Далецкому. До войны он работал в поликлиниках, имел большой опыт, но никак не мог привыкнуть к боевой обстановке. Ходил он скучный, замкнутый, очень много курил. Анна Яковлевна Полисская предложила даже отправить Лялина на Большую землю.

— Надо пожалеть старика, он принесет больше пользы в госпитале на Кавказе, — уговаривала она меня. [127]

Но Лялин сам не захотел никуда уезжать и настоял на том, чтоб его оставили в бригаде. Потом он сдружился с полковником Кольницким. Оба угрюмые, молчаливые, они очень подходили друг другу.

В эти дни весь медицинский персонал работал не покладая рук, без сна и отдыха.

Продовольственники тоже трудились изо всех сил. Днем не было и минуты передышки для того, чтобы накормить людей. Подвозить питание на огневые позиции можно было только с наступлением темноты.

К вечеру на командный пункт прибывает Будяков. Докладывает о состоянии тыла, о запасах. Даю ему указания, куда и что нужно доставить.

Военком Ехлаков и начальник политотдела Ищенко за ночь обошли все батальоны, поговорили с комиссарами, секретарями парторганизаций, политруками рот.

В штабе подвели итоги боевых действий за день. Бригада потеряла 30 человек убитыми и около 150 человек ранеными. Это, пожалуй, самый тяжелый день за все предыдущее время боевых действий бригады. Противник оставил на поле боя 200 трупов.

Наступило хмурое утро 19 декабря. В землянках — холод. Низко спустились свинцовые тучи и, гонимые ветром, кажется, цепляются за верхушки сосен на склонах гор. Как только туман стал рассеиваться, справа от нас за шоссейной дорогой, в районе селения Камары, послышался первый выстрел, а затем разрыв тяжелого снаряда. Следует обычная серия пристрелочных выстрелов.

— Начинается артиллерийский налет, надо ждать новых атак, — говорит начальник штаба Кернер.

— Да, Ласкин предупреждал, что с рассветом ожидается возобновление штурма, — подтверждаю я.

— Нужно определить, куда сегодня полезут фашисты, что они изберут объектом атаки?

— Неужели опять будут биться за часовню? — включился в разговор Ехлаков. — Бондаренко снова потребует самолеты.

Артиллерийский и минометный огонь нарастает. Наша землянка вздрагивает, с потолка сыплется земля.

— Где-то близко ложатся, — промолвил Кернер.

— Как бы близко ни ложились, а наша землянка в безопасности, — хвастливо замечает Таран. [128]

— Почему вы так уверены? — с некоторой иронией спрашивает Кернер.

— А потому, что мы — в мертвом пространстве. Надо полгоры снести, чтобы попасть в землянку КП. Вот если бы от Севастополя стреляли, то можно бы нас моментально накрыть.

Кернер взял циркуль и стал измерять на карте сечение горизонталей.

— Да, Таран прав. С любой артиллерийской и минометной позиции противника мы недоступны.

— Но нас могут ручными гранатами достать, — говорю я. — До противника — рукой подать.

— И это неплохо. По крайней мере, краснофлотцы видят, что командование на переднем крае, и увереннее дерутся, — гнет свое Ехлаков. Он упрямо доказывает, что командиры должны находиться впереди, с бойцами. И сейчас он, пожалуй, прав. Для подъема духа бойцов в критические моменты очень важно, чтобы они видели своих командиров.

Из всех батальонов поступают сообщения о том, что противник перешел в наступление, при этом сосредоточивает усилия в направлении между горами Гасфорта и Телеграфной, то есть как раз против нашего КП. Нельзя было забывать, что 200 шагов, отделяющие нас от передних окопов, могут быть быстро преодолены противником. На командном пункте у нас находится взвод разведки и комендантский взвод. Оборону впереди занимает одна из рот батальона майора Сонина. Я принял решение подкрепить ее разведывательным и комендантским взводами и поручил командование ими начальнику разведки майору Красникову. Он тотчас же собрал бойцов и повел их в передовые окопы.

Остальные командиры тоже покинули землянку. Таран направился в батальон Бондаренко на гору Гасфорта. Начальник штаба собрался во второй эшелон, чтобы готовить его к контратаке. Ехлаков и я решили оставаться в этом угрожаемом районе до выяснения обстановки.

Стоя возле землянки, слежу за отправлением комендантского взвода. У станкового пулемета, который двое краснофлотцев тащат вперед, болтается на цепочке пробка кожуха. [129]

— Пулеметчики! — кричу им. — Да у вас и пулемет без воды, как же вы собираетесь отражать атаку немцев?

Один из краснофлотцев бросается к речке и черпает воду в свою каску. Другой объясняет: второй номер расчета, на обязанности которого лежала заправка пулемета, вчера вечером был ранен, а вода была спущена из-за мороза.

Начальник штаба Кернер и начальник химслужбы капитан Левиев остановились, заинтересованные разговором. И тут рядом с нами прогремел взрыв. Я чувствую сильный удар в правую руку. Из рукава полилась кровь. Ищу глазами своих товарищей. Кернер и Левиев лежат возле меня. Наклоняюсь над ними. Оба мертвы.

Ко мне бежит Ехлаков, отводит в укрытие. Оказавшемуся поблизости капитану Плотницкому он приказывает доставить меня на медпункт.

— Не могу, — протестую я. — Бой идет.

— Ничего. Я покомандую. А тебе уж куда, смотри, как кровь хлещет.

Протесты не помогают. Меня уводят на перевязку.

Выстояли!

К вечеру я попадаю на Максимову дачу, где теперь развернут госпиталь медсанбата 172-й стрелковой дивизии.

Чудесный уголок — Максимова дача. Перед войной здесь был большой санаторий. В глубокой просторной балке, он имел надежную защиту от северных ветров. В парке росли высокие ореховые деревья, чинары, крупнолистные магнолии, стройные пирамидальные тополя. Причудливые гроты, обросшие вьющимся плющом, аквариумы и фонтаны, клумбы роз окружали санаторный корпус. Северный высокий берег балки состоял из террас, засаженных виноградом, миндалевыми и оливковыми деревьями. А на противоположном, отлогом берегу балки раскинулась обширная роща дубов, кленов, акации со множеством живописных полянок, которые весной покрывались бархатной сочной травой. Это было любимое место отдыха севастопольцев.

Теперь благодатного уголка не узнать. Покрытые снегом склоны чернеют язвами воронок. Гигантские деревья расщеплены, срублены взрывами. Фасад здания избит [130] осколками. К бывшему красавцу санаторию подъезжают машины, с них выгружают окровавленных людей, несут их на носилках.

Мы с Плотницким с трудом пробираемся через коридоры, заполненные ранеными. В большой операционной комнате, пренебрегая некоторыми правилами мирного времени, врачи производят обработку ран без особой подготовки оперируемого. Тут же на операционном столе бойцу дают стакан водки, делают обезболивающие уколы и хирург принимается за дело.

Врач извлекает из моей раны осколок, дарит мне его на память и наскоро забинтовывает руку. Санитар провожает меня в палату. Первое чувство, которое охватывает в госпитале, — ощущение какой-то безнадежности. Лежишь тут, оторванный от фронта, ничего не видишь, не знаешь, а кроме того, у тебя нет и оружия. А что, если противник прорвется сюда?

Дня через два, поздно ночью, меня навестил Ехлаков. Вид у него усталый, измученный. Давно не бритое лицо осунулось, почернело. Фуфайка и ватные штаны порваны и прожжены. Комиссар снимает с плеча автомат и бухается прямого мне на постель.

— Ух! И измотался же я! Спать хочу чертовски...

Расслабленные руки опустились на колени, голова склонилась набок. Трогаю его — уже спит! Подождав немного, здоровой рукой пытаюсь уложить его, но он открывает глаза, встряхивает косматой головой:

— Нет, спать некогда. Сейчас поговорим, и пойду.

Торопясь, сбивчиво рассказывает он о событиях последних дней:

— Увезли тебя в госпиталь, а противник еще больше нажал на нас. Красников — молодец: с двумя взводами организовал такой заслон, что немцы, как ни старались, не смогли пробиться к нам. Авиация и артиллерия здорово нам помогли. Дозвонился до члена Военного совета Кулакова. Доложил ему обстановку, а он мне кричит в трубку: «Что у тебя, цикорий посыпался, так отчаянно просишь помощи?» Я говорю, что обстановка так сложилась: командир ранен, начальник штаба убит, много потерь... «Ну хорошо, хорошо, Ехлаков, поможем», — и повесил трубку. Действительно, через полчаса артиллерия кораблей и береговых батарей ударила по огневым точкам фашистов. И авиация наша тоже погоняла фрицев. [131] — Ехлаков помолчал. — А майора Кернера и старшего лейтенанта Левиева похоронили там, в саду, возле нашего КП.

— Жалко Кернера. Хороший был офицер, — говорю я. — Мало он послужил. Кого теперь назначить? ...Может быть, Альфонса Яновича Кольницкого? Правда, он береговик-артиллерист, но уже присмотрелся к пехотинским делам.

— Пожалуй, это самое лучшее. Давай представляй Кольницкого, а на его место можно назначить майора Черенкова, бывшего начальника артиллерии второго морского полка.

За счет офицеров 2-го морского полка решаем укомплектовать и другие вакантные должности в бригаде. Вместо погибшего Левиева на должность начальника химической службы назначить капитана Богданова. Заместителем начальника строевой части поставить капитана Шелеста.

— Ну а дальше как воевали?

— Что же дальше... то же самое. Ночью немцы подтянули свежие силы. Утром после артиллерийской подготовки полезли на наши позиции. Особенно упорно наседали на высоту 154,7 и гору Гасфорта. Бондаренко снова забеспокоился, начал требовать авиацию. К нему на помощь послали батальон соседнего 1330-го полка. Двум другим батальонам удалось задержать противника на горе Гасфорта. А между горой Гасфорта и Телеграфной поставили пятый батальон Подчашинского, выдвинув его из второго эшелона. Фашисты пытались обойти гору Телеграфную и ударить на участке третьего батальона морского полка. Но к этому времени подоспел отдельный батальон капитана Карагодского из флотского экипажа. Он остановил противника и на этом участке. В общем, вот уже пятый день фашисты ведут штурм, не жалеют ни снарядов, ни солдат, но успехи у них пока аховые.

После встречи с комиссаром я долго не могу уснуть. Перебираю принесенную санитаром пачку газет. В «Красном черноморце» за 16 декабря бросается в глаза портрет старшего инструктора политотдела бригады, политрука Василия Степановича Родина. Под снимком короткая заметка, озаглавленная «Славный боевой защитник Севастополя». Политрук Родин вполне заслужил такое внимание. Не было такого дня, чтобы он не побывал [132] на передовой. Придет с карабином на ремне в окоп, расскажет краснофлотцам все новости, что слышал по радио, о подвигах бойцов в других подразделениях, коммунистам и комсомольцам напомнит об их долге быть примером для других, а если случится в этот момент, что противник начнет атаку, Родин вместе со всеми идет в бой. Он прекрасно стреляет и уничтожил уже не одного фашиста.

В газете за 20 декабря, просматривая сводку Совинформбюро, читаю фразу: «В боях 17 и 18 декабря особо отличились своей стойкостью и умением поражать врага части товарищей Белюша, Матусевича, Гусарова и Жидилова».

Не забыли про нас! Значит, следят за нашими действиями, оценивают их. Под утро меня будит няня. Тормошит за плечо:

— Вставайте, вставайте, бомбят!..

Где-то близко рвутся бомбы. Со звоном разлетаются стекла окон. Раненые уходят в нижние и подвальные этажи, волоча за собой одеяла. Фашистские летчики снова и снова делают заходы на наш госпиталь и сбрасывают десятки авиабомб среднего калибра. К счастью, бомбы падают в парк, на противоположный берег балки, раненые не пострадали, но взрывной волной выбило почти все стекла в госпитальных зданиях, а осколками бомб повредило крышу. Начальник госпиталя возмущается. Ведь издали виден над зданием флаг с красным крестом. Но какое значение это имеет для фашистов?

С фронта доносится сильная артиллерийская канонада. Грохочут орудия кораблей, находящихся в бухтах Севастополя. То и дело над городом появляются вражеские самолеты. По ним беспрерывно бьют зенитные батареи.

С фронта поступают раненые. Из госпиталя, в свою очередь, раненых отвозят в порт и на кораблях эвакуируют на Большую землю.

Вечером ко мне приходят Ищенко и Будяков. Рассказывают, что сегодняшний день был, пожалуй, самым тяжелым. Больше всего досталось нашему четвертому батальону, оборонявшему высоту 154,7. Фашисты затеяли психическую атаку на нашем левом фланге. Поднявшись во весь рост, пьяные, они напролом лезли на позиции четвертого батальона и на соседа левее нас — 31-й стрелковый [133] полк. Враг нес огромные потери, но рвался вперед. Под его напором 31-й полк отошел, оставив открытым наш левый фланг. Противник потеснил и четвертый батальон, заняв восточный отрог высоты 154,7, а к ночи обошел Телеграфную гору и стал угрожать нашему КП. Опять пришлось вводить в бой разведывательный и комендантский взводы под командованием майора Красникова. Немцы вели сильный автоматный огонь, забрасывали наши окопы гранатами. Но подоспел батальон Подчашинского, и общими усилиями противник был рассеян и отогнан за Телеграфную гору.

Гитлеровцы пытались еще несколько раз атаковать позиции нашей бригады, но каждый раз несли большие потери и откатывались назад.

К нам возвратился второй батальон капитана Гегешидзе, сражавшийся до этого на участке бригады Горпищенко. Бойцы батальона перенесли тяжелые испытания. С начала декабря они держали оборону в районе Сахарной головки. В ночь на 17 декабря батальону была поставлена задача восстановить положение на участке батальона Петровского из бригады Горпищенко, который отступил под натиском неприятеля.

Гегешидзе выполнил задачу, отбросил противника за хутор Кара-Коба. При этом было уничтожено свыше 500 немецких солдат и офицеров, захвачены трофеи. Полковник Горпищенко объявил благодарность всему личному составу батальона. Гегешидзе стойко отражал атаки гитлеровцев в этом районе, а 24 декабря привел своих моряков на наш участок, и прямо с марша они вступили в бой.

Натиск гитлеровцев слабеет. Вскоре они вовсе прекращают атаки. На всем Севастопольском фронте наступает относительное затишье. Объясняется это не только огромными потерями, которые понесли гитлеровцы во время своего бесплодного наступления. Важнейшую роль сыграла высадка советских войск в Крыму, знаменитая Керченско-Феодосийская операция, нагнавшая ужас на гитлеровцев и заставившая их отвлечь значительные силы от Севастополя на образовавшийся новый фронт.

Так бесславно закончился для врага второй штурм черноморской твердыни. Дорого он обошелся немцам.

Только на участке нашей бригады, как мы подсчитали, враг потерял половину 170-й немецкой дивизии и [134] значительную часть горно-стрелковой бригады румын, всего около 6000 солдат и свыше 100 офицеров. Мы захватили 40 станковых и ручных пулеметов, 13 минометов, 500 винтовок, большое количество гранат, снарядов, мин и патронов.

Конечно, и мы понесли чувствительные потери в личном составе, но они оказались, по крайней мере, раз в десять меньше немецких.

Время передышки бригада стремится использовать для укрепления и улучшения своих позиций.

31 декабря я упросил начальника госпиталя выписать меня досрочно. С рукой на перевязи возвращаюсь на фронт.

Командный пункт бригады теперь перенесен с переднего края обороны в более укрытое и удаленное место — на Федюхины высоты, в глубокую лощину. Недалеко от КП, на возвышенности, оборудован ближайший наблюдательный пункт, с которого просматривается весь фронт бригады и ее вторые эшелоны. Неподалеку, в другой балке, оборудованы позиции минометов, тут же наши разведчики отрыли себе землянки для дневного отдыха. У западной подошвы Федюхиных высот находятся наши артиллерийские позиции.

В новой штабной землянке чисто и тепло. Начальник штаба полковник Кольницкий установил строгий внутренний распорядок, создал необходимую рабочую обстановку. Землянка освещается электрической лампочкой от аккумулятора. Прибываю я вовремя: здесь собрались командиры и политработники. Комиссар Ехлаков проводит совещание на необычную в этой боевой обстановке тему: «Как встретить Новый год?»

— Русский человек, где бы он ни был, не может не отметить Новый год, — говорит Ехлаков. — Но фронтовые условия не позволяют нам встречать первый военный Новый год за столом, тем более с нашими прежними веселыми тостами. — Комиссар поднял правую руку, как будто держал в ней бокал. — А встретить надо. Я попросил у командования сектора разрешения устроить небольшой «концерт», чтобы по-черноморски «поздравить» противника с Новым годом. Такое разрешение мы имеем. А вот как раз и командир к нам вернулся, — Ехлаков направился ко мне навстречу. — Правда, он пока с одной рукой, но... [135]

— Но при вашей помощи можно и без руки обойтись, — весело подхватываю я. — С удовольствием включаюсь в разработку программы задуманного вами концерта. Выступим полным ансамблем.

В новогоднюю ночь на всем участке фронта бригады мы атакуем немецкие позиции и отбрасываем противника в отдельных местах до четырехсот метров.

— Хорошо начали новый год! — потирает руки комиссар. [136]

У нас на фронте без перемен

Связной Саша

Зима нынче свирепствует не считаясь с географией Крыма. Снега нанесло столько, что проехать по Лабораторному шоссе в город почти невозможно. Некоторые наши бойцы-южане плохо переносят холод. В бригаде уже есть несколько случаев обморожения.

Немцам, видимо, и вовсе худо. Забились в свои норы, их позиции словно вымерли. Положим, тишины все равно нет. Ни с того ни с сего затрещит вдруг пулемет. Рядом другой подтянет.

— Замерз немец, погреться захотел, — посмеиваются наши бойцы, прислушиваясь к этой перекличке.

Жизнь пошла несколько размереннее. Мы восстановили учебу, наладили трехразовое питание горячей пищей, ввели еженедельное мытье в бане. Политотдел организовал в подразделениях художественную самодеятельность. Пополнился до полных штатов наш бригадный духовой оркестр. Руководит им мичман Щепин, которого матросы в шутку зовут «Бетховен». Общее с великим композитором у Щепина только одно — он немного глуховат.

До января у меня не было вестового, или, как тогда называли, связного. Да я в нем и не нуждался. Но в январе для меня и комиссара отрыли отдельную землянку вблизи командного пункта, и Ехлаков подобрал мне в качестве связного молодого краснофлотца Александра Федорова. [137]

Саша, как мы теперь его зовем, родился в Орле, в семье рабочего-железнодорожника. Он производит впечатление наивного юноши. Светло-русые вьющиеся волосы, небольшой вздернутый нос, пухлые румяные щеки, приподнятая верхняя губа, из-под которой проглядывают широкие белые зубы, — все это придает ему мальчишеский вид. Психология его тоже близка к детской. Очень доверчивый, он все принимает за чистую монету, не разбираясь, когда говорят в шутку, а когда всерьез. Но у Саши оказались ценнейшие качества — исключительная исполнительность, бесстрашие и физическая выносливость.

Войдя ко мне в землянку, Федоров представился так четко, словно держал экзамен по строевому уставу.

На его голове красовалась черная барашковая кубанка с красным верхом, из-под кубанки выбивались завитки волос, под защитной плащ-палаткой виднелся черный бушлат и брюки-клеш. На груди автомат, сбоку — кавалерийская шашка. Он как бы олицетворял сразу три рода войск: пехоту, кавалерию и флот.

— Здравствуйте, Федоров, — вставая из-за стола, приветствовал я своего нового помощника.

— Здравия желаю, товарищ командир бригады! — бойко ответил он.

— А как звать тебя, товарищ Федоров? — спросил я, невольно перейдя на «ты», таким он показался мне юным.

— Александром... нет, Сашкой, — поправился он, — меня все зовут Сашкой.

— Ну вот, Саша, будешь моим связным.

Знакомлю юношу с его основными обязанностями и главной из них — ходить со мной на передовую линию. Последнее, очевидно, Саше нравится больше всего: заулыбался, но сразу принял серьезный вид, вытянулся построевому, положил правую руку на автомат, а ладонью левой руки ударил о ножны шашки:

— Есть, товарищ командир бригады!

Утром 10 января Федоров впервые сопровождал меня на передовой наблюдательный пункт, на гору Гасфорта. Погода стояла ясная, солнечная, слегка морозило. Саша быстро собрал все необходимое: бинокль, каски, полевую сумку, автомат и свою неизменную шашку.

Мы идем вдоль балки по направлению к реке Черной. Первая половина нашего пути скрыта от наблюдения [138] противника, и мы спокойно шагаем и разговариваем. Я поинтересовался, какое у Саши образование.

— Шесть классов окончил.

— А почему дальше не учился?

— Голубей завел, товарищ командир. — В ответе Федорова не чувствуется никакого сожаления.

— Родители-то что же, не следили за твоей учебой?

— Им некогда было, они работали. Мать меня очень любила и, когда узнала, что я бросил учиться, сказала: «Ничего, Сашка, раз у тебя нет способности к учебе, так погуляй годик да иди работать». Через год пошел работать учеником слесаря. Хорошо работал, меня все хвалили, в комсомол приняли. Думал поступить в техникум, да вот война помешала.

— Ничего, не горюй, Саша, прогоним фрицев, будешь учиться.

— Обязательно буду, товарищ командир...

Мы выходим из балки и поворачиваем вправо, к реке. В Чоргуне слышится ружейно-пулеметная перестрелка, а за долиной Кара-Коба — редкие орудийные выстрелы. Путь наш становится опасным: теперь он на виду у наблюдателей противника, засевших на недалекой высотке. Над головой просвистели пули. Федоров встрепенулся, забежал вперед и пошел в двух шагах впереди меня и левее.

— Ты чего это поперед батьки в пекло лезешь? — делаю я ему замечание.

— Стреляют же по нас, товарищ командир!

— Ну и пусть стреляют. Всю войну будут стрелять. На войне и убить могут.

— Я не за себя, товарищ командир, а за вас беспокоюсь, — с тревогой в голосе отвечает Саша. — Мне комиссар наказывал: «Береги командира и не давай ему открыто ходить на передовой. Это, говорит, главная твоя задача».

— Ах, вот оно что, — как будто только сейчас понимаю я что к чему, — ну, тогда спасибо, Саша, за заботу.

У подошвы горы Гасфорта минометчики на расположенной тут в укрытии минометной батарее предупреждают нас, что открытая местность перед горой тоже обстреливается немецкими снайперами. Федоров пристал ко мне: [139]

— Товарищ командир, наденьте каску, пожалуйста, наденьте!

Ослушаться его невозможно. Приходится надеть этот тяжелый, неудобный головной убор.

Благополучно миновав опасное место, добираемся до наблюдательного пункта.

Артиллерийский офицер, лейтенант Пелых, дежурящий на наблюдательном пункте, докладывает:

— Передний край противника без изменений, он проходит по восточному склону горы Гасфорта, по западной окраине деревни Нижний Чоргун, за высотой Телеграфной, у ее восточной подошвы, и по гребню высоты 154,7. С утра, — продолжает дежурный, — к пятому от правого края дому, — Пелых указывает направление на дом по сетке буссоли, — подходят люди поодиночке и скрываются во дворе этого дома. Значительная часть из них — женщины.

— Давайте понаблюдаем за этим домом, — предлагаю я. — Саша, дай бинокль да скажи-ка, как ты думаешь, почему там ходят женщины?

— Свадьба, — не задумываясь отвечает Федоров. — В деревнях, когда кто женится, все ходят молодых смотреть.

Ответ Саши рассмешил всех присутствующих на НП.

— Что-то непохоже, чтобы немцы свадьбу справляли, — возражаю я, — скорей всего поминки по убиенным после неудачного штурма.

— Смотрите, смотрите, товарищ комбриг, — предупреждает Пелых.

— Вижу. вижу... И вы все наблюдайте внимательно. Кто-то в юбке действительно подходит к домику с красной крышей. И на голове платок. А посмотрите-ка, как взмахивает руками эта женщина.

— Словно солдат марширует, — замечает один из наблюдателей.

— Как пруссак, — поправляю я. — Вот тебе, Саша, и свадьба с маскарадом. Видите, перед домиком открытая местность, и немцы решили преодолевать этот участок под видом женщин, жительниц деревни, в расчете на то, что мы не посмеем обстреливать своих соотечественников. Лейтенант, передайте на минометную батарею: открыть огонь по этому дому. Сейчас мы сыграем музыку на этой свадьбе. [140]

Огонь 120-миллиметровых минометов последовал через минуту. Из домика выбежало с десяток переодетых фашистов. На бегу они теряли женские юбки, спотыкались и, настигнутые осколками мин, далеко не ушли.

Довольные, возвращаемся с наблюдательного пункта. День клонится к вечеру, в сумерках можно идти свободнее, не озираясь, без каски. Федоров уже так не беспокоится, как утром, и идет, напевая какую-то песенку. По пути заходим на минометную батарею, которая обстреляла дом с ряжеными фашистами. Я рассказываю минометчикам о подробностях «маскарада» и за меткую стрельбу объявляю благодарность всему личному составу батареи.

Привет Большой земли

У нас гости — писатели Леонид Соболев и Сергей Алымов. Моряки знают капитана 2 ранга Соболева по роману «Капитальный ремонт» и прекрасным рассказам о людях флота, поэта Алымова — по его песням, которые поет вся страна. Но видим мы этих известных людей впервые. Мне позвонил дивизионный комиссар Н. М. Кулаков:

— Смотри не пускай писателей на передовую, не подвергай опасности. Головой отвечаешь за них, помни!

Встречаем гостей на нашем тыловом командном пункте на Максимовой даче, угощаем обедом, ведем разговоры. Ехлаков все свое красноречие в ход пустил: записывай его — на целую повесть, на поэму хватит. Предлагает разведчиков вызвать: они еще больше разных историй вспомнят. Писатели — оба высокие, крепкие, одетые по-фронтовому во все защитное, в касках — слушают, посмеиваются. Леонид Сергеевич Соболев спрашивает Ехлакова:

— Как вы думаете, комиссар, для того мы из Москвы добирались в осажденный город, чтобы в тылу сидеть и байки слушать? Нет, друзья, нам все своими глазами надо увидеть, почувствовать, чем люди здесь живут, посмотреть, слышите, посмотреть, а не только послушать, как они воюют. Так что ведите нас в окопы.

Даже изобретательный Ехлаков не нашелся, что ответить. Теребит свои много недель не стриженные космы и на меня украдкой косится. А Соболев нахлобучил понадежнее каску на голову и направляется к двери. [141]

— Товарищ командир, — говорит он мне, — дайте нам человека знающего, пусть проводит на передовую.

Что тут поделаешь? Повезли мы их на Федюхины высоты. Показываем нашу достопримечательность — батарею из четырех трехдюймовых пушек образца 1900 года. Пушки стоят замаскированные на открытой позиции. Соболев и Алымов обошли их, осмотрели, пощупали. Вижу, заинтересовались, не оторвать их от наших «старушек». Решил продемонстрировать эти орудия в действии. Вызываю расчеты, отдыхавшие в землянках поблизости. Объявив боевую тревогу, указываю цель — только что обнаруженный немецкий дзот. Отпускаю десять снарядов.

Артиллеристы сбрасывают с орудий маскировку — заснеженные ветки. Две пушки наводятся в цель.

— Огонь!

Оглушительно ахнуло одно, потом другое орудие. После каждого выстрела пушка прыгает на своих высоченных колесах. Наводчик и заряжающий тотчас же возвращают ее на место, поправляют наводку, вгоняют в казенник новый снаряд. Взмах руки — и опять гремит выстрел.

Пожилой артиллерист, зарядив пушку, любовно гладит ее:

— Не подведи, ровесница! Поддай-ка Гитлеру в печенку, Антонеске в селезенку!

Писатели наблюдают за падением снарядов. Вокруг вражеского дзота поднимаются столбы дыма и пыли. Алымов в азарте машет руками, подбадривает артиллеристов:

— Дружней, дружней, ребята! Кажется, в самую точку попали!

Когда все десять снарядов были выпущены, командир огневого взвода командует:

— В укрытие, бегом!

Все спешат в землянку. Соболев кричит Алымову:

— Сережа, не отставай!

И высокий Алымов, неуклюже согнувшись и поправляя съезжающую на глаза каску, широкими шагами бежит за товарищем.

Едва успеваем укрыться в землянке, как на батарею обрушивается шквал снарядов. У немцев против наших [142] «старушек» выделена специальная дежурная батарея среднего калибра. От близких взрывов землянка ходит ходуном. Алымов косится на потолок. Матросы успокаивают его: средний снаряд не прошибет.

Старшина батареи считает взрывы. Наконец говорит:

— Все. Пятьдесят снарядов выпустили. Стрельбе конец.

— А может, сегодня по случаю прихода гостей увеличат норму? — шутит кто-то из матросов.

— Ручаюсь за немецкую точность, — уверяет старшина. — Больше ни одного не выпустят.

Действительно, тишина не нарушается больше.

— Выходи на малую приборку! — командует старшина.

Вылезаем из землянки. В воздухе — плотная пыль и удушливый дым. Но вот они понемногу рассеиваются, и мы видим — пушки лежат вверх колесами, полузасыпанные землей. Соболев горюет:

— Эх, «старушки», «старушки», недолго вам пожить довелось!

— О, — смеется старшина, — вы их еще не знаете.

Матросы деловито переворачивают пушки, ставят их на колеса, стирают с металла налипшую грязь.

— Вот и в порядке. Наши «пушки без мушки» таких налетов не боятся. Раз прямого попадания нет — они живы-здоровешеньки. Приборов на них нет, разбиваться нечему. Сейчас мы опять из них стрелять можем.

— Вот и сюжет для фронтового рассказа, — говорит Соболев. — Так и назову его — «Пушка без мушки».

Мы, к слову сказать, переоценили неуязвимость этих пушек. Противник все же сумел накрыть их прямым попаданием. Одна за другой они постепенно вышли из строя. Последнюю мы с трудом отремонтировали, и начальник артиллерии майор Черенков предложил использовать ее в качестве кочующего орудия.

Действовала эта пушка так. На переднем крае противника выбиралась важная цель: пулеметная точка, наблюдательный пункт, блиндаж. Ночью «пушка без мушки» выкатывалась на расстояние не более одного километра от цели и тщательно маскировалась. Здесь она стояла весь день. В сумерках, за полчаса до наступления темноты, наши комендоры производили огневой [143] налет. Цель почти всегда поражалась первыми же выстрелами. Немцы не могли открыть действенный ответный огонь уже потому, что к тому времени наши позиции погружались в ночную темноту. А пушка за ночь перекочевывала на другое место. Командир огневого взвода старший лейтенант Владимир Константинович Пелых не расставался с ней до последних дней обороны Севастополя. Был он настоящим артиллерийским снайпером, и «пушка без мушки» крепко досаждала гитлеровцам.

Спустя некоторое время мы прочитали в газете рассказ Леонида Соболева «Пушка без мушки». Написан он был здорово, наши бойцы, особенно артиллеристы, бережно хранили в карманах вырезки из газеты с этим рассказом, перечитывали его, хотя и жаловались, что не все в нем точно. Писатель почему-то утверждал, что старые пушки мы разыскали в груде металлолома в Евпатории. На самом деле, как я уже упомянул, эти допотопные диковинки наши артиллеристы раскопали на артиллерийском складе флота, где они хранились в образцовой исправности. Но мы не были в обиде на художника за такую неточность: рассказ получился изумительный, и благодаря ему наши «пушки без мушки» приобрели широчайшую известность...

Покинув батарею, отправляемся на артиллерийский наблюдательный пункт. Командир артдивизиона старший лейтенант Иванов при нас передавал на 122-миллиметровую батарею данные об обнаруженной цели — минометной батарее противника за высотой 154,7.

— На подавление вражеской батареи нужно двадцать снарядов, — докладывает мне старший лейтенант.

— Подавить!

Наши орудия за холмом открыли огонь. Снаряды ложатся хорошо. Алымов в восторге. После каждого разрыва он притопывает ногой и приговаривает:

— Так их, так их, проклятых!

К вечеру мы добираемся в окопы четвертого батальона. У входа в одну из землянок Алымов останавливает нас:

— Давайте послушаем.

Из-за двери землянки чуть приглушенно слышится песня «По долинам и по взгорьям». Поют несколько голосов, поют дружно, с чувством. [144]

Алымов так и продержал нас на холоде, пока матросы не допели песню. В землянке я взглянул на его худощавое лицо. Оно сияло счастьем. Даже слезы блестели на глазах.

— Спасибо, друзья!..

Матросы удивленно смотрят на гостя. Ехлаков говорит им:

— Вы знаете, кто перед вами? Это поэт Сергей Алымов. Он написал слова песни, которую вы сейчас пели.

Моряки обступили нас, взволнованные, радостные.

— Хорошая песня! Побольше бы таких! — слышатся голоса.

— Садитесь, товарищи, я прочту вам свои новые стихи, — говорит Алымов. — Только уговор: после скажете правду, понравились они вам или нет. Договорились?

Читал он нам много. О матери, которая провожает сына на войну и наказывает ему быть храбрым и мужественным в бою.

...Как герой с врагом сражайся!

Все отдай за край родной!

К нам с победой возвращайся,

Мой сыночек дорогой!

Про тульскую винтовочку — верную подругу бойца. Оказалось, что матросы уже знают эту песню. Они с увлечением подхватывают слова:

С тульской винтовкой

И с нашей сноровкой

Мы врага любого бьем наверняка.

Соболев и Алымов облазили весь Севастопольский фронт. И у нас они побывали не раз. Когда в газетах появился рассказ Соболева «Подарок военкома», матросы сразу узнали, о ком речь, хотя писатель и не назвал своего героя по имени.

— Да это же наш комиссар Ехлаков! И как здорово: каждое слово — правда.

Как-то по радио мы слушали только что родившуюся песню «Вася-Василек» композитора А. Новикова. Моряки стали уверять меня, что слова этой песни они уже слышали: им читал их Сергей Алымов. Ехлаков подтвердил: да, Алымов приносил эти стихи на матросский суд и очень радовался, что они всем пришлись по душе. [145]

Скоро по вечерам в каждой землянке можно было услышать:

Не к лицу бойцу кручина,

Места горю не давай.

Если даже есть причина,

Никогда не унывай...

Как мы благодарны были нашим боевым друзьям-писателям, чье пламенное слово согревало бойцов в окопах, вливало в людей бодрость, силу, уверенность в победе!

Для нас очень важны были эти встречи еще по одной причине: в наших гостях мы видели посланцев Большой земли, ее, как говорится, живой привет. На тесном клочке истерзанной крымской земли, прижатые к морю, мы были рады каждой весточке с материка.

Наш севастопольский плацдарм невелик. Но заселен он густо. Здесь собрались представители всех народов, живущих в нашей огромной стране. Севастопольский гарнизон можно смело назвать олицетворением дружбы советских народов. Возьмите нашу бригаду. У нас собрались сыновья чуть ли не всех национальностей и народностей России, Украины, Кавказа, Белоруссии, Средней Азии. Батальон Гегешидзе матросы в шутку зовут «интернациональным батальоном»: он особенно пестр по своему национальному составу. Подчас возникают основательные затруднения с языком, особенно во время учебы: попробуй разъяснить матросу-новичку военную премудрость, если он почти не понимает твоего языка. Но как это не удивительно, разноязыкие люди очень скоро начинают превосходно понимать друг друга. Это потому, что мысли и стремления у них одни. И русский, и грузин, и украинец, и татарин — все одинаково ликуют, узнав о разгроме немцев под Москвой, хотя большинство их даже и не видело нашей великой столицы. Но ее судьба в равной степени волнует всех, и когда враг стоял у самых стен Москвы, моряки кипели от ярости и во время атаки не раз гремел клич:

— За Москву!

Величайшая сила — дружба народов. Она сплачивает наши ряды, помогает сражаться за Севастополь, ставший родным для каждого бойца, откуда бы он ни был родом. И не случайно, пожалуй, самый боевой, самый стойкий у нас — «интернациональный батальон» грузина Гегешидзе, [146] того самого капитана Гегешидзе, который одним из первых в бригаде заслужил звание Героя Советского Союза.

Большая земля, великая наша Родина, пристально следит за нами, помогает, поддерживает нас. Тысячами нитей мы связаны с нею, хотя враг и отрезал нас от нее. Через территорию, захваченную гитлеровцами, прорываются к нам самолеты с письмами и газетами, по морю, усеянному минами, отбиваясь от вражеских катеров и и авиации, приходят в Севастополь корабли со всем необходимым для фронта.

Мы получаем посылки, подарки. К нам приезжают делегации из всех республик. У нас побывали гости из Азербайджана, Грузии, Сибири. Обошли весь передний край, посмотрели, как живут моряки.

Моряков до слез трогают подарки с Большой земли. Пусть они скромные. В ящичке, на котором выведен короткий адрес: «Севастополь, герою-бойцу», — одеколон, кусочек мыла, носовой платочек, письмо. Это прислала неизвестная работница или колхозница. Моряк ни разу не видел ее и, возможно, никогда не встретит. Но он бережно, как величайшую ценность, берет эти нехитрые вещицы, и у него от нахлынувших чувств дрожат руки, ни разу не дрогнувшие в бою. Долго, долго он будет хранить этот подарок, а помнить о нем будет всегда.

Побывали у нас артисты московской эстрады Исаенкова, Юровецкий, Гениев. Их выступления в землянках и на лесных полянках у переднего края, случалось, прерывались очередным огневым налетом противника. Вынужденные «антракты» нисколько не сбавляли обаяния концертов. Наоборот, еще дороже становилось нам наше советское искусство, смело шагающее вместе с нами по дорогам войны.

Большая земля! Величайший смысл вмещали севастопольцы в эти два слова. Большая земля — это Родина, наши города и села, заводы и колхозы, природа родной земли, матери и отцы, жены и невесты, миллионы людей, за счастье, за жизнь которых мы ведем бой.

Меня вызвали в Севастополь. Давно уже не был я в городе. А перемены здесь огромные. Много развалин. Зияют проемами выбитых окон обгоревшие стены. Наш выкрашенный под крокодила длинный «ЗИС» с трудом проезжает среди груд щебня. Но город живет. Весело [147] перезваниваются вагоны трамвая. Трамвайные пути все время разрушаются бомбежками, но севастопольцы терпеливо восстанавливают их, и вновь бегут по рельсам неутомимые вагоны, утверждая своим беспокойным звоном: жив Севастополь! На улицах много людей. Прослышав о затишье на фронте, в город возвращаются многие из эвакуации. Их не могут испугать ни обстрелы, ни бомбежки. В нескольких километрах от фронта дышит и трудится наш советский город, и тепло его дыхания постоянно согревает воинов в промерзших окопах.

Передний край отдыха не знает

В сводках сообщается одно и то же: у нас на фронте особенных изменений не произошло. Действительно, серьезных перемен у нас нет. Но фронт есть фронт. Дни и ночи заполнены событиями — мелкими и покрупнее.

Длинные зимние ночи нам на руку. Они помогают вести разведку, скрытно от противника совершенствовать оборону, планомерно учиться, чаще менять личный состав на переднем крае, давая бойцам отдых.

У противника тоже часто производится смена солдат на переднем крае. Моряки научились распознавать этот момент. На огневой точке противника пулемет вдруг начинает стрелять как-то иначе.

— Не ту дробь выбивает, — определяют наши краснофлотцы. — «Почерк» не тот. Видно, пулеметчик сменился. Значит, новый урок надо задать фрицам.

На эти «уроки» матросы неистощимы.

Однажды меня встревожил шум на переднем крае: стрельба, взрывы. Наблюдатели доложили, что в районе пятого батальона видят большое пламя, искры. Связываюсь с капитаном Подчашинским. Тот смеется:

— Мы небольшой фейерверк организовали для немцев.

— Что еще за трюки?

— Так, шутка одна, весьма полезная: немцы после нее неделю дрожать будут.

Придумал все командир роты старший лейтенант Оглы Алиев. Под его руководством матросы снарядили железную бочку порохом, обвязали бикфордовым шнуром да еще бензином облили, подожгли и пустили с самой вершины телеграфной горы. Объятая пламенем бочка с [148] грохотом и шипением покатилась к переднему краю, к окопам противника. Немцы в панике открыли бешеную, беспорядочную пальбу. А страшный огневой ком все несся на них и у самых окопов взорвался с оглушительным грохотом. Исполинские огневые языки взметнулись к черному небу. Перепуганные немцы со всех ног бросились из передних траншей и до утра строчили из автоматов и пулеметов по месту взрыва, усиленно освещали его ракетами.

Переполох в стане противника матросы наблюдали с восторгом. Но это было не только веселое развлечение. Разведчики, артиллеристы, минометчики получили точные сведения о расположении огневых точек противника.

Впрочем, у нас было организовано и настоящее культурное обслуживание переднего края. По инициативе начальника политотдела. Ищенко создали музыкальное трио. В него вошли: баянист, флейтист и скрипач. По расписанию, составленному Ищенко, они приходили в окопы и начинали концерт. Стрельба на время прекращалась. Слушали концерт и немцы. Музыка великого композитора-гуманиста Людвига ван Бетховена, их соотечественника, которую по заданию начполитотдела разучили наши музыканты, не могла не затронуть даже огрубевшего сердцем гитлеровского солдата. Но как только концерт заканчивался, первыми открывали огонь немцы и посылали свои пули именно в то место, откуда только что лилась эта дивная музыка. Музыканты наши, зная повадки врага, по окончании концерта тотчас же уходили в укрытие.

— И что они так злятся на нас? — недоумевает баянист. — Мы их развлекаем, а они вместо благодарности норовят нам пулю в лоб.

— Известно почему, — поясняет присутствующий тут комиссар пятого батальона старший политрук Шапиро, — они злятся, что не удается им занять Севастополь. Сидят они голодные, в холоде, и им не до музыки. А у нас вдруг Бетховен звучит.

— А тут еще из Феодосии и Керчи их поджимают наши, — добавляет скрипач.

— Пусть злятся, — протирая очки, заключает Шапиро, — а мы подготовим что-нибудь еще и из «Девятой симфонии» Бетховена. [149]

Пятый батальон занимает центральное положение на участке обороны бригады. Он запирает выход в долину реки Черной. Во время декабрьского штурма фашисты рассчитывали ворваться в эту долину как раз в этом пункте.

Командир пятого батальона капитан Константин Иванович Подчашинский, бывший пограничник, хорошо организовал оборону. Не только человек, но и осторожный зверь не сможет здесь пройти незамеченным. Вся местность перед передним краем минирована, в кустах и в камышовых зарослях расставлены ежи и рогатки из колючей проволоки, подвешены всякие звуковые сигналы. Круглые сутки ведется тщательное наблюдение. Все подступы к передовым окопам находятся под перекрестным обстрелом огневых средств батальона.

В землянках, траншеях в любое время суток можно увидеть высокого стройного капитана. Он любит расхаживать, заложив руки за спину. Подчашинский всегда лично проверяет готовность огневых средств, наличие боеприпасов. Комбат знает настроение каждого бойца, хорошо ли он отдохнул, сыт или голоден.

Константин Иванович всегда спокоен. Голос у него немного хрипловат, но тверд. В разговоре чеканит каждое слово. Педагогическая работа в школе НКВД, где Подчашинский до войны преподавал тактику и топографию, отточила его речь, сделала ее скупой и убедительной.

Он и замечание провинившемуся бойцу делает спокойным и ровным голосом, и все же каждый его упрек на подчиненных действует подчас сильнее строгого взыскания.

Комиссар батальона старший политрук Шапиро несколько другого склада. Его страсть — подробно все разъяснять и задавать наводящие вопросы. Он небольшого роста, ходит в простой краснофлотской шинели и в каске. Его не сразу и отличишь от краснофлотца. Единственное, чем он внешне выделяется, — очки, с которыми он никогда не расстается. Широкое лицо, слегка покрытое веснушками, излучает добродушие и теплоту. Шапиро — способный пропагандист. По его почину в батальоне создан агитколлектив, в который входят почти все командиры и отличившиеся в боях краснофлотцы. Члены агитколлектива регулярно собираются, делятся [150] опытом пропагандистской работы. Самым действенным методом агитации единодушно признан личный пример агитатора, храбрость и находчивость в бою. Об одном нашем агитаторе подробно рассказала флотская газета «Красный черноморец» 7 февраля 1942 года. Это — коммунист старший сержант Иваненко. Неоднократно он делал смелые вылазки в расположение противника, подползал к вражеским дзотам, забрасывал их гранатами и с богатыми трофеями возвращался в свое подразделение. В батальоне Подчашинского много таких смелых разведчиков. Не раз отличались в ночных вылазках младший политрук С. М. Фомин, лейтенант Н. Ф. Гейдерович.

Бойцы этого подразделения ни одной ночи не дают гитлеровцам поспать спокойно. Подчашинский задумал разведать минное поле и проволочные заграждения противника перед правым флангом двенадцатой роты. Командовать группой ротных разведчиков и саперов он поручил младшему лейтенанту Афанасию Фомичу Кириченко. Бойцы умело использовали своих союзников — темную ночь и холод. Солдаты противника неохотно дежурят на холоде и предпочитают отсиживаться в землянках. Наши саперы потихоньку, подползли к минному полю, нащупали крайние мины, определили между ними интервалы (немцы придерживались симметричного расположения мин) и одну за другой стали их обезвреживать. Проход был сделан, но за ним оказалась колючая проволока на переносных козлах. Бойцы начали расчищать проволочное заграждение и не заметили хитрости врага: на проволоке загремели банки, склянки и другие предметы. Фашисты, услышав этот звон, открыли огонь. Наши минометчики, выделенные для поддержки разведчиков, старались подавить вражеские огневые точки. Морякам удалось снять четыре козла проволочного заграждения и разведать огневую систему врага на этом участке.

В следующую ночь в разведку отправился взвод под командованием лейтенанта Н. Ф. Тейдеровича. Моряки незамеченными подобрались к окопам противника, выбили оттуда немцев ручными гранатами. Враг опять пустил в ход все свои огневые средства. Разведчикам пришлось отойти, но добытые ими сведения оказались очень важными.

13 января к нам прибыло пополнение из остатков [151] расформированной 8-й бригады морской пехоты полковника Вильшанского. Возглавлял эту группу командир батальона капитан Леонид Павлович Головин. Так как все командиры батальонов у меня налицо, я назначаю Головина начальником штаба пятого батальона, а прибывших с ним бойцов распределяю по разным подразделениям. Бригада наша становится полнокровной, мы сможем теперь воевать активнее.

С разрешения командования сектора готовимся улучшить позиции бригады. Решено выпрямить наш фронт, продвинув левый фланг — четвертый батальон — на 200–300 метров вперед, и очистить гору Гасфорта от гитлеровцев.

16 января после короткой артиллерийско-минометной подготовки четвертый батальон капитана Родина начал наступление. Пользуясь завязавшимися боями на высоте 154,7, капитан Подчашинский быстрым маневром тринадцатой и четырнадцатой стрелковых рот занял окопы боевого охранения немцев восточнее Телеграфной горы и в излучине реки Черной. Немцы пытались оказать сопротивление, но не устояли перед стремительным натиском наших подразделений и отступили на левом фланге на 400 метров и в центре на 100 метров.

Положение на крымском участке фронта складывалось в нашу пользу. Под Севастополем противник прекратил атаки и оттянул часть сил на керченско-феодосийское направление. Однако против нас стояли еще достаточно сильные как по количеству солдат и офицеров, так и по вооружению немецко-румынские части. Осадные войска противника все еще состояли из четырех дивизий и нескольких отдельных частей, мощной артиллерии и авиации, базировавшейся на аэродромы Крыма.

В конце января я встретил на КП армии начальника инженерных войск генерала Хренова.

— Полковник Жидилов, как вы считаете, смогли бы мы сейчас перейти в наступление? — без обиняков спросил меня генерал.

— Я всегда готов к активным действиям.

— Вы-то, может быть, и готовы, а как ваша бригада в целом?

— Я и говорю за всю бригаду.

— Мне кажется, — продолжал генерал Хренов, — что нам можно и нужно организовать наступление из [152] крепости. Многие с этим согласны, но существуют и другие, резко противоположные мнения.

Вопрос о переходе в наступление вынашивался многими командирами соединений, но командование оборонительным районом, очевидно, считало наши войска для этого недостаточно сильными. Такие выводы командования подкрепились еще и тем, что высаженные нами десанты в Евпатории 5 января, а через несколько дней в Судаке не привели к ожидавшимся результатам. Оба десанта, израсходовав свои силы, погибли. В Евпатории погиб мой товарищ капитан 2 ранга Николай Васильевич Буслаев. Он был начальником группы контроля при командующем флотом и с первых дней войны стремился перейти на боевую работу. А тут представился такой случай — участвовать в освобождении Евпатории, его родного города, в котором Николай провел свои молодые годы.

26 февраля по плану командования Севастопольского оборонительного района производились активные действия на всем протяжении Севастопольского фронта. Цель их заключалась в улучшении наших позиций и лишении противника возможности отводить часть сил из-под Севастополя на керченско-феодосийское направление. Была проведена артиллерийская подготовка по боевым порядкам противника на всю их глубину, фашисты в свою очередь открыли сильный огонь по нашим войскам. Более часа гремели разрывы снарядов и мин, весь фронт был в дыму. Наблюдать за полем боя не было никакой возможности.

Сильнейший бой разгорелся на участке пятого батальона. Политрук тринадцатой роты С. М. Фомин первым бросился в атаку и своим примером увлек за собой бойцов, но огнем вражеских пулеметов взвод был остановлен. В это время сержант Данилов с группой бойцов зашел во фланг противнику и открыл огонь по его окопам. Фомин закрепился на новом рубеже. Четырнадцатая рота старшего лейтенанта М. И. Хомченко также выдвинулась на 50 метров вперед. Командиры взводов этой роты лейтенант Громовой и младший лейтенант Линник захватили позиции боевого охранения противника с оставленными там станковыми пулеметами.

Тринадцатая рота старшего лейтенанта А. И. Сивохина и пятнадцатая рота лейтенанта М. А. Солодова [153] также выдвинулись намного вперед. Противник потерял не менее сотни убитыми и сотни две ранеными. В пятом батальоне погибло 10 человек и 50 человек было ранено. В числе раненых был старший политрук З. И. Шапиро.

За ночь наши подразделения, продвинувшиеся вперед, отрыли себе окопы и проделали ходы сообщения. Бригадный инженер Еремин успел со своими саперами установить линию минного заграждения.

Начальник штаба бригады А. Я. Кольницкий начертил на карте новую линию и отправил донесение в штаб сектора.

— Молодцы командиры и краснофлотцы пятого батальона, — потирая руки, сказал Ехлаков и запел: — «Была бы только ночка, да ночка потемней...»

— Еще несколько таких ночей, и мы были бы далеко за Чоргуном, — поддакнул я.

Но на сумрачном лице Кольницкого мое заключение вызвало лишь горькую улыбку.

На 12 марта нами планировались активные боевые действия для улучшения наших позиций. Накануне я с командирами батальонов произвел рекогносцировку переднего края и наметил продвинуть вперед линию фронта между Телеграфной горой и высотой 154,7 и улучшить позиции на самой высоте 154,7.

Рано утром наши батареи начали артиллерийский и минометный обстрел района обороны противника. Мы с начальником штаба пятого батальона капитаном Головиным, временно замещавшим командира Подчашинского, находились в боевых порядках пятого батальона, и все происходило на наших глазах.

Взвод лейтенанта А. К. Зайцевского, стремительно продвинувшись, достиг окопов противника. Первым в окопы ворвалось отделение во главе с заместителем политрука П. Г. Семиным. Крики «ура!» раздались в рядах тринадцатой и пятнадцатой рот. Гитлеровцы несли большие потери. Но по окопам, где завязались рукопашные бои, немцы открыли плотный огонь минометов, не считаясь даже с тем, что от этого огня гибнут и их солдаты. Наши роты вынуждены были остановиться на линии передовых окопов противника, продвинувшись, таким образом, на сто метров. Мы прочно остановились на этих позициях и начали их всемерно укреплять. [154]

На фронте стало широко развиваться снайперское движение. К нам в бригаду поступило несколько десятков снайперских винтовок с оптическими прицелами. Их раздали в батальоны, на передовую линию. В частях организовали подготовку и тренировку метких стрелков. После этого снайперы выводились до рассвета на позицию, тщательно маскировались и в течение дня стреляли по фашистам, появляющимся в их секторе обстрела. Стрелять рекомендовалось одиночными выстрелами через большие промежутки времени, чтобы противник не мог засечь снайпера. От снайперов требовалась большая моральная и физическая выдержка, им приходилось лежать неподвижно целый день.

В нашей бригаде особенно прославился снайперским искусством главный старшина Ной Адамия. Высокий красивый грузин, одетый в темно-синий офицерский китель с начищенными до блеска пуговицами и подшитым белым чистым подворотничком, он отличался необычайной подтянутостью.

Ной Адамия — страстный охотник — обладал острым зрением и тонким слухом. Он умел бесшумно пробираться по лесным и горным зарослям в самые, казалось, недоступные места. Накинув маскхалат, захватив побольше патронов, хлеба и флягу с водой, Ной отправлялся под утро на одну из высот на переднем крае обороны. Каждый день снайпер выбирал новую позицию. Как охотник выслеживает зверя, так Адамия подкрадывался на близкую дистанцию и бил фашистов из своей снайперской винтовки без промаха.

Другим опытным снайпером стал краснофлотец пятого батальона Сергей Васильев. Это о нем написал в своем рассказе «Подарок военкома» Л. Соболев. В роте Васильева мало кто знал до тех пор, пока Ехлаков не вручил ему снайперскую винтовку. При этом комиссар сказал:

— Я наблюдал, как вы тщательно целитесь и метко стреляете. Теперь вы — ротный снайпер и будете поражать важные цели по указанию командира роты.

Рябое лицо Васильева под глубоким стальным шлемом просветлело от широкой улыбки. Он взял из рук военкома снайперскую винтовку, повернулся в сторону фронта, прицелился несколько раз и сказал:

— Хорошо, испробуем ее сегодня на деле. [155]

В тот же день Васильев записал на свой счет двух уничтоженных фашистов.

Но снайперское движение развернулось не только среди стрелков из винтовок. Оно охватило и пулеметчиков, и минометчиков, и артиллеристов.

Командир минометной батареи лейтенант Демин стал поражать цель первой же миной. А был случай, когда он первыми выстрелами уничтожил 10 велосипедистов. Снайперы-минометчики работали в тесном взаимодействии со снайперами-стрелками. Выбирался в качестве общей цели, например, дот или блиндаж. Минометчики метким огнем разрушали укрытие, а когда из него разбегались фашисты, их поражали снайперы-стрелки.

В марте 1942 года вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский созвал первое совещание снайперов оборонительного района. Наиболее интересным на этом совещании был рассказ Ноя Адамия о том, как он стал снайпером. До этого он командовал пулеметным взводом. В одном из декабрьских боев в его взводе был выведен из строя почти весь расчет. Гитлеровский снайпер засел в стороне от цели, по которой вели огонь пулеметы Адамия, и меткими выстрелами перебил наших пулеметчиков.

В следующий раз Ной стал выставлять наблюдателя и сам зорко следил за одиночными целями, а обнаружив их, уничтожал огнем из винтовки. Командование, оценив значение снайперского огня, создало специальную команду метких стрелков. Ной Адамия был назначен старшим инструктором снайперов и обучил этому искусству около тридцати краснофлотцев. Ко времени совещания в бригаде насчитывалось уже 70 снайперов.

Так называемая «спокойная жизнь»

Стоим на старых позициях. Моряки обжили свои землянки, привыкли к ним. У некоторых бойцов стали даже проявляться настроения благодушия и беспечности.

Затишье на фронте приносит с собой новые, подчас совсем неожиданные хлопоты.

Во дворе зенитного училища, где до сих пор располагаются наши тыловые части, появились незнакомые офицеры. Это — представители квартирно-эксплуатационной службы Харьковского военного округа. Мы с Ехлаковым [156] смотрим на них большими глазами. Чудеса да я только, округа давным-давно нет, территория его захвачена немцами, а квартирно-эксплуатационная служба здравствует!

Представители заявились «во всеоружии». В руках у них толстые инвентарные книги, папки с чертежами. Они ходят по двору, по казармам, что-то отмечают в своих фолиантах, качают головами и бросают на нас укоризненные взгляды. В конце концов приносят мне на подпись акт на десятках страниц. Перечислено все недостающее имущество — указан каждый шкаф, стол, стул. Отмечено, что по моей нераспорядительности здания оказались в недопустимом состоянии: кое-где разрушены стены, лестничные клетки, уничтожены некоторые пристройки. И еще — о ужас! — многие бетонные детали вывезены на оборонительные сооружения.

Одним словом, мне предъявляется иск на полтора миллиона рублей.

Никакие доводы на строгих инспекторов не действуют. Подай им училищный городок в прежнем виде, да и только! Они ведут нас во двор и с видом следователей представляют вещественные доказательства нашей бесхозяйственности: двор, изрытый воронками, груды щебня. В это время над нашими головами проносится снаряд. Он рвется где-то на улице, гости наши бледнеют.

— Пойдемте в укрытие, — говорит им Ехлаков, — а то как бы нам не предъявили иск не только за разрушенные стены, но и за ваши головы.

Все-таки дело на меня было передано в прокуратуру. Правда, в ход оно не пошло. Генерал Моргунов, прослышав о пресловутом иске, вызвал к себе не в меру ретивых инспекторов и без обычной вежливости посоветовал им убраться из Севастополя. Больше мы их не видели.

Весельчак Ехлаков не преминул приписать мне и другую вину. Пришел как-то и спрашивает:

— Ты что же, командир, семейственность в бригаде разводишь?

— Какую семейственность?

— А кто такой Тимофей Павлович Кравченко?

— Вон ты про что! [157]

Т. П. Кравченко — брат моей жены. Ему 54 года, до последнего времени он работал бухгалтером на Севастопольском железнодорожном узле. Сейчас его должность там оказалась лишней, и старик пришел к нам в бригаду. Он никогда не служил в армии, не знаком ни с каким оружием, но рвется воевать. Взяли мы его, назначили в финансовую часть бригады старшим писарем. Служит бывший бухгалтер старательно.

— Ничего не поделаешь, — развожу я руками. — Семейственность налицо. У меня ведь и еще родственник служит здесь — сын Тимофея Павловича, Олег Кравченко, военврач 3 ранга.

Ехлаков смеется:

— Ничего, за такую семейственность в парткомиссию тебя не вызовут. Такое, видно, время настало, что семьями пошли воевать.

Мы теперь чаще встречаемся с нашими соседями по фронту. Как-то мне позвонил по телефону полковник Павел Филиппович Горпищенко, чья бригада занимала оборону левее нас.

— Евгений Иванович, — слышу его певучий бас, — как поживаешь?

— Слева ты прикрываешь, — отвечаю я, — а справа Таран. Так между двумя друзьями и благоденствую.

К тому времени Таран уже не был моим заместителем. Его назначили командиром полка, присвоили звание подполковника. Он стал нашим соседом справа.

— Хочу к тебе сейчас подъехать, — говорит Горпищенко. — У себя будешь?

— Приезжай.

Через двадцать минут связной Федоров доложил мне, что в балке показались всадники. Выхожу из землянки. По заснеженной дороге приближаются двое верховых на маленьких худеньких лошаденках. Один высокий, с черной бородой. Длинные ноги его чуть не волочатся по снегу. Другой — низкорослый и полный.

— Настоящие Дон-Кихот и Санчо Панса, — определяет Федоров.

Поравнявшись с нами, полковник Горпищенко и его ординарец спешились.

— Даю тебе любого коня, — торжественно провозглашает Горпищенко. — Гляди, какой рысак! Вихрь! [158]

— А что я с этим одром буду делать? — осторожно спрашиваю я, чувствуя, что все это мой сосед задумал неспроста.

— Товарищ командир, возьмите, — взмолился Федоров. — Я его выкормлю.

— Ты будешь на нем гарцевать и, как старый конник, сможешь рубить фрицев шашкой. Но мне, — Горпищенко ухмыльнулся в бороду, — взамен этого чистокровного рысака дай двадцать автомашин.

— Уж больно дорого обойдется нам эта сомнительная лошадиная сила, — смеюсь я. — Неужели тебе, Павел Филиппович, в самом деле требуется двадцать грузовиков?

— Ну, двадцать не двадцать, а десяток уступи.

Прикидываю в уме. Машин у нас много, сейчас дела им все равно нет. А у Горпищенко с техникой туго.

— Ладно, поможем. Федоров, забирай коня.

Обрадованный Саша кидается к лошади, чуть не целует ее.

С соседями мы живем дружно. Выручаем друг друга чем можем.

18 февраля мы приглашаем их на наше торжество. К нам приехал генерал И. Е. Петров вручать правительственные награды морякам нашей бригады. Бойцы и командиры собрались в большом зале бывшего санатория на Максимовой даче. Вручаются ордена Красного Знамени. Первым подходит к генералу лейтенант Б. А. Волошанович — командир минометного дивизиона. Он страшно волнуется. На минометных позициях он смел и решителен, а вот здесь, в торжественной обстановке, робеет. Иначе держится капитан А. С. Гегешидзе. Он твердо чеканит шаг и отвечает генералу, отшлифовывая каждое слово. Этого ничем не смутишь. Командир артиллерийского дивизиона, старший лейтенант К. К. Иванов, немножко бравируя, подходит развязной походкой, мешковато поворачивается и сильно жмет генералу руку. Он всегда такой — дерзкий и стеснительный одновременно. Боевые ордена получают командиры батальонов майор С. Ф. Мальцев, калитан К. И. Подчашинский, инструктор политотдела старший политрук В. С. Родин, начальник штаба батальона старший лейтенант Я. А. Рудь, мой бывший заместитель подполковник [159] Н. Н. Таран, начальник разведки майор Д. В. Красников.

В скорбном молчании прослушали мы сообщение о посмертном награждении нашего боевого товарища командира первого батальона капитана В. П. Харитонова.

Вручаются ордена Красной Звезды политрукам А. К. Гребельнику, И. Н. Павликову, А. П. Турулину, интенданту 2 ранга П. М. Будякову, врачам А. Я. Полисской, И. С. Штельмаху, разведчице Ольге Ивановне Химич и многим другим. У 123 человек теперь на груди красуются ордена и медали. Моряки намеренно не застегивают верхних пуговиц телогреек: хочется, чтобы все видели награду, заслуженную в боях за Родину.

В конце февраля нас посетил командующий флотом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. С Сапун-горы он внимательно осмотрел передний край. На фронте было сравнительно тихо. Лишь кое-где возникали серые или коричневые облака, а немного погодя следовали глухие разрывы снарядов и мин. Знакомлю адмирала с организацией обороны бригады. Октябрьский подробно расспрашивает о горе Гасфорта, которая с торчащим на ее вершине остовом полуразрушенной часовни Итальянского кладбища высоко поднимается над местностью.

— За эту высоту, — напоминает сопровождающий адмирала генерал Петров, — семнадцатого и восемнадцатого декабря дрался капитан Бондаренко со своим батальоном. Шумливый капитан, знаю его еще по Одессе. Если ему что надо, он всех на ноги поднимет.

— На Большой земле он сейчас, в госпитале, — говорю я со вздохом.

— Как в госпитале? — удивляется генерал. — А кто же теперь держит эту высоту?

— Капитан Гегешидзе, командир второго батальона. Думаю, что он не уступит в стойкости капитану Бондаренко.

— Передайте Гегешидзе, — приказывает Октябрьский, — чтобы он укреплял высоту. Терять ее ни в коем случае нельзя. Потерять ее — значит подпустить противника к Сапун-горе.

Бывал у нас и командующий эскадрой флота контрадмирал Николай Ефремович Басистый. Он интересовался, как корабельная артиллерия поддерживает бригаду [160] своим огнем, как воюют краснофлотцы, ушедшие в бригаду с кораблей эскадры. Часто навещали нас начальник отдела кадров флота капитан 1 ранга А. Г. Коновалов и его заместитель полковник А. И. Зайцев, начальник отдела комплектования капитан 1 ранта П. А. Ипатов. Они помогали укомплектовывать бригаду. Мы с Ехлаковым каждый день бываем в окопах на передовой. Стараемся улучшить наши позиции. Батальон Мальцева переводится на левый фланг у высоты 129,3. Он сменяет здесь подразделения наших соседей. Неугомонному Ехлакову не понравилась позиция:

— Надо еще вперед продвинуться.

Мальцев объясняет, что нельзя: весь передний край минирован, об этом предупредил командир подразделения, чьи саперы сами ставили тут мины.

— Чепуха! — заявляет комиссар. — Никаких мин здесь нет. Я вам сейчас докажу это.

Мы не успели спохватиться, как Ехлаков перескочил через бруствер.

— Назад! — кричу ему. — Немедленно вернись!

Самоотверженный Саша Федоров уже рядом с комиссаром, забегает вперед его..

Один за другим раздались два взрыва. Комиссар и связной удержались на ногах, но идти не могут. Стоят, поддерживая друг друга. Бежим к ним, отводим в машину.

Отчитываю Ехлакова, не стесняясь в выражениях. Но упрямец не признается в ошибке.

— Черт их знает, — ворчит он, стиснув зубы от боли. — Натыкали везде мин, ни проехать ни пройти.

Ехлаков и Федоров пролежали в госпитале десять суток. Когда я пришел навестить их, на тумбочках у обоих увидел штук по пятнадцать мелких осколков.

— Вот вытащили у нас из мягких мест, — указывает на них Ехлаков. — Скажи инженеру Еремину, что мины хороши, только пусть заряд делает посильнее, а то до костей не достает. На себе испробовали.

— Может быть, повторишь «минную дегустацию»? — спрашиваю с улыбкой.

— Нет уж, хватит, — комиссар шевельнул ногой и застонал. — Все-таки противная штука. Ночей не сплю.

— Поправляйся, Николай, и не спеши. На фронте [161] пока спокойно. А мне пора идти: через час у меня занятие с командирами батальонов.

— Ты и комиссаров прихвати, пускай учатся, как лучше воевать.

Ехлаков очень ревностно относится к боевой подготовке политработников. Сам всегда стремится в бой и не любит таких, которые пытаются отсидеться во второй линии.

На другой день Ехлаков вдруг появился в бригаде. Пришел ко мне, опираясь на палку:

— Не могу больше лежать в госпитале, долечусь у себя в санчасти: из нее, если потребуется, я в любое время уйду.

— Ну что же, если ты такой неугомонный, лежи у нас. Отберем у тебя штаны и сапоги, без них все равно никуда не уйдешь, — пригрозил я.

В марте к нам прислали капитана 1 ранга Евсеева. Я его знал по совместной службе в севастопольском гарнизоне. Перед войной он был командиром учебного отряда. В последнее время работал в штабе флота на Большой земле, чем-то там провинился, и его с понижением направили на фронт. Я не интересовался, чем он проштрафился. Что бы там ни было, но мы получили человека, солидного по званию, образованию и опыту работы. Предложил ему должность офицера оперативной части штаба бригады. Евсеев охотно согласился.

— Только вот одеться вам, Александр Киприанович, придется в защитную армейскую форму, — предупредил я.

— А подберете на мой рост? — усомнился Евсеев. Высокий, широкоплечий, он головой упирался в потолок землянки.

— Найдем!

В землянку, прихрамывая, вошел комиссар Ехлаков. Знакомлю его с Евсеевым.

— Слыхал, слыхал, — пожав ему руку, улыбнулся комиссар. — Грехи «замаливать» к нам? Поможем тебе, у нас коллектив дружный, один за всех и все за одного.

Капитан 1 ранга облачился в гимнастерку и брюки-галифе, в кирзовые сапоги, отпустил небольшие рыжие усы. Внешне он стал выглядеть армейским офицером из запаса. Но, как и все наши матросы, под гимнастеркой носил тельняшку и, чтобы были видны ее голубые полосы, [162] ворот держал расстегнутым. Зовут его теперь «товарищ полковник». Вначале он не сразу отзывался, когда к нему так обращались, но постепенно привык. Вскоре в бригаде все узнали высокого, сутуловатого «морского полковника», который с утра до вечера ходит по передовой, все выспрашивает, всем интересуется, вникает в каждую мелочь. Это исполнительный и старательный работник. Начальник штаба А. Я. Кольницкий им доволен.

Изредка мы бываем в своем тылу, на Максимовой даче, которая считается нашим запасным командным пунктом. Здесь располагаются политотдел, строевая часть штаба, финансовая часть, медицинская служба бригады с лазаретом, офицерская столовая, клуб, типография газеты, авторота. В городе, на территории зенитного училища, остались лишь продовольственная и вещевая службы и всевозможные мастерские.

Как-то мне на наблюдательный пункт позвонил Ехлаков:

— Командир, что слышно на передовой?

— Ничего освоенного, потихоньку постреливаем.

— А ты знаешь, какие у нас пельмени будут на обед? Сам пробовал фарш — пальчики оближешь. Исключительные пельмени. Приезжай.

— Ладно, соблазнил. Приеду.

Мы с Федоровым направились к машине. Шофер Лукьянцев уже прогрел мотор.

— На Максимову дачу! — приказываю ему. — Комиссар звонил, говорит, пельмени сибирские к обеду готовятся.

— У нашего комиссара все сибирское: пельмени сибирские, песни сибирские, ухватки сибирские, — перечисляет Лукьянцев. И шутливо добавляет: — Правда, последнее время кое к чему и кавказскому склонность наблюдается.

Догадываюсь, на что намекает мичман. Холостяк Ехлаков часто заглядывается на Асю Гасанову.

Машина быстро домчала нас до Сапун-горы. По привычке обвожу взором наш фронт. Немцы молчат.

В столовой вестовой уже накрывает стол. Из кухни доносится аппетитный запах сибирских пельменей. Внезапно со стороны фронта послышались частые орудийные выстрелы. Начальник штаба Кольницкий докладывает по телефону, что против второго батальона капитана [163] Гегешидзе, на участке Итальянского кладбища, немцы перешли в наступление.

Выбегаем из столовой, садимся в машину. Лукьянцев на предельной скорости гонит к горе Гасфорта. Федоров, трясясь на заднем сиденье, ахает: позабыл захватить наши каски.

— Перестань, — останавливаю его причитания. — Может, уж и гору мы потеряли, а ты по каске плачешь. Смотри, какая там перепалка идет.

— Ты бы лучше по пельменям горевал, — ворчит Лукьянцев. — Так и не отведали мы их.

На горе Гасфорта вспыхивают огоньки разрывов, клубы черного дыма тянутся к небу.

Все отчетливее слышна ружейно-пулеметная стрельба. Останавливаемся у разрушенного хутора при повороте с Ялтинского шоссе на Чоргун. Мы с Федоровым бежим к высоте. Пока добираемся до окопов, бой стихает.

Гегешидзе, потный, возбужденный, докладывает, что в 13 часов немецкие батареи открыли огонь по нашему переднему краю. После короткой артиллерийской подготовки пехота противника бросилась на наши позиции. Командир шестой роты старший лейтенант Фирсов поднял свою роту в контратаку. Капитан Гегешидзе приказал открыть огонь минометной батарее, а затем включились в бой тяжелые минометы дивизиона Волошановича. Пока Фирсов и его бойцы отбивали натиск врага, Гегешидзе подвел из второго эшелона четвертую роту и ударил немцам во фланг. После жаркой стычки гитлеровцы отошли, оставив более пятидесяти трупов. Наш батальон потерял пять человек убитыми и десять ранеными. Погиб старший лейтенант Фирсов, отважный, волевой командир. В своей неизменной кубанке, подвижный, решительный, с острыми усиками на загорелом лице, он был очень похож на легендарного Чапаева. Краснофлотцы так и говорили о нем: «Наш Чапаев». Бойцы шестой роты и все мы тяжело переживаем эту утрату.

Я надолго теряю вкус к сибирским пельменям. Так и кажется, что, не будь их, проклятых, все сложилось бы иначе. Находясь на командном пункте, я бы своевременно принял меры. Тогда, возможно, и Фирсов остался бы жив.

Да, и в период затишья нужно быть начеку. Малейшая неосмотрительность чревата бедой. Фронт стабилизировался, [164] а бои идут. Гибнут люди. Мы похоронили героиню Севастопольской обороны пулеметчицу 25-й Чапаевской дивизии Нину Онилову, ласково прозванную бойцами Анкой, в честь прославленной пулеметчицы времен гражданской войны. Чуть позже севастопольцы со скорбью проводили в последний путь командующего авиацией флота Героя Советского Союза Н. А. Острякова и прибывшего из Москвы генерала авиации Коробкова. И многих других командиров, краснофлотцев и красноармейцев потеряли мы в эти дни так называемого затишья.

Все понимают, что впереди тяжелые испытания. И фронт, и город готовы ко всему. Севастополь помогает своим защитникам, чем может. Мы проверяем продукцию севастопольских заводов — минометы и мины к ним — непосредственно на переднем крае. Конструкторы и мастера приезжают к нам, и мы в их присутствии стреляем из изготовленного ими оружия по противнику. Впрочем, рабочие и на заводах трудятся под огнем, на станках, которые приходится восстанавливать после каждого обстрела. Не хватает инструмента, материалов. В таких условиях трудно рассчитывать на высокую точность изготовления. Но моряков не смущают некоторые недоделки. Если мина туго входит в ствол, вооружаются напильником и подгоняют ее тут же на огневой позиции, а если мина слишком свободно проваливается, то наматывают сальник из пакли. Мы заботимся только об одном: накопить побольше боеприпасов.

Излишняя запасливость чуть не подвела нас. Однажды в стороне от нашего участка послышался грохот. Мы и внимания особого на него не обратили, думали, что это нас не касается. Но вдруг доносят мне, что рвутся снаряды на нашем артиллерийском складе за французским кладбищем. Тотчас же едем туда. Оказалось, шальной вражеский снаряд поджег наш оклад. Пожар быстро потушили, боезапас вывезли, но раскрылась наша тайна. Дело в том, что этот склад мы прятали от всех. Наш предприимчивый начальник артснабжения капитан Авшович сумел раздобыть столько снарядов, что решил часть их припрятать про запас. Так и возник «нелегальный» склад за французским кладбищем.

Когда в штабе армии узнали, что у нас рвутся снаряды, были посланы представители для проверки. На месте [165] происшествия они обнаружили только обгорелые доски от ящиков и никаких следов боезапаса. Но генерала Петрова не проведешь. Он позвонил мне по телефону:

— Слушайте, что это у вас за «черная касса» образовалась?

Деваться некуда, признаюсь:

— Так точно, товарищ генерал, «черная касса» на «черный день».

— А совесть вас не мучит? Ведь знаете, что у ваших соседей не густо со снарядами.

Пришлось поделиться своим богатством с Горпищенко и Тараном. Когда матросы грузили на машины ящики с боезапасом, бедный Авшович чуть не плакал. Но долго унывать не в его характере. Тут же укатил в Севастополь. И мы не сомневались, что он опять облазит все артсклады в поисках снарядов.

Кончилась необычно холодная для Крыма зима, растаял снег. Мартовское солнце высушило склоны гор. Только в низинах, балках да оврагах еще сыро, и липкая тягучая грязь затрудняет движение и пешеходам, и транспорту. На сапоги налипает столько грязи, что их не поднять. Проезжей оставалась только шоссейная дорога Севастополь — Ялта. Чтобы добраться до КП на Федюхины высоты, приходится сворачивать с шоссе у Семякиных высот и пробираться полтора километра проселком. Этот участок просматривается противником, и стоит показаться здесь машине, как по ней тотчас же начинается стрельба. Дорога жуткая, даже наш «ЗИС-101» с трудом проходил по ней.

Ехлакову как-то понадобилось срочно попасть на командный пункт. Шофер Лукьянцев отговаривал его ехать, но комиссар был непреклонен.

До поворота с шоссе машина прошла хорошо, но в самой низине, у хутора перед Федюхиными высотами, забуксовала. Ревел мотор, шофер включал то переднюю, то заднюю передачу, но машина — ни туда ни сюда. Комиссар, опираясь на палку (он все еще прихрамывал после «дегустации» мин), пытался подталкивать ее, но ничего не получалось. Пока возились с машиной, противник открыл по ней артиллерийский огонь. Ехлаков и Лукьянцев, увлеченные вытаскиванием машины, заметили это, когда попали в «вилку» первых разрывов и очередной снаряд разорвался совсем рядом. Тогда они бросили [166] свой лимузин и побежали по грязи. На КП явились грязные, потные. Ехлаков делал отчаянные попытки улыбаться, но пунцовое от напряжения лицо выдавало, чего это ему стоит. Больная нога приносила комиссару невыносимые страдания. Мне не терпелось отругать его за ненужную браваду, но я сдержался.

К нашему удивлению и радости, машина уцелела. Вечером ее вытянули из трясины.

Автотранспорт застревает на раскисших дорогах. Выручают лошади. Почти все грузы мы теперь перевозим на них. Подарок Горпищенко, маленькая, но крепкая лошадка, выхоленная связным Федоровым, тоже работает на славу.

Пока немцы нам не особенно досаждают, каждому батальону и дивизиону поочередно представляется двухнедельный отдых в районе Максимовой дачи. Здесь они пополняются личным составом, производят ремонт вооружения и техники. Офицерский состав проходит боевую подготовку в бригадной школе. Начальник школы капитан Минчонок очень гордится своей должностью. Он всегда подтянут, тонкую талию туго перехватывает широкий офицерский ремень с портупеями, сапоги начищены до блеска. Минчонок отличается неумолимой требовательностью, не допускает малейшего отклонения от уставов, добивается от каждого слушателя школы безукоризненной строевой выправки. Иной офицер обижается:

— Что вы нас, на парад готовите?

— На фронт, — коротко парирует капитан. — Дисциплина на передовой нужна не меньше, чем в тылу, особенно тем, кто сам людьми командует.

С юга вереницами летят перелетные птицы. Вот над нашим фронтом, над горой с Итальянским кладбищем, показалась стая журавлей. Немцы начали стрелять по ним трассирующими пулями. Птицы заметались, треугольник разорвался, стая повернула обратно и с криком удалилась в сторону моря. Поднявшись на большую высоту, журавли вновь повернули на прежний курс и пролетели над нами.

— И птицам нет покоя от войны, — вздохнул Федоров.

Воспользовавшись наступившим теплом, мы ставим несколько палаток в районе Максимовой дачи, тщательно [167] их маскируя от наблюдения с воздуха. После сырых душных землянок палатка — настоящий курорт.

Рано утром меня будит пение соловья.

Осторожно выхожу из палатки. Солнце еще не взошло, но уже достаточно светло. Прямо передо мной приоткрыта железная дверь каптажа, вырытого в скале для собирания грунтовых вод. Оттуда доносится размеренный храп обитателей этого импровизированного убежища. Внизу, в балке, дымятся походные кухни, и около них возятся полусонные коки в белых колпаках. За балкой, на горе, большой зеленой шапкой вырисовывается Английское кладбище. В противоположной стороне сквозь густые ветви акаций едва просматриваются контуры двухэтажного серого здания нашего запасного командного пункта.

Удивительно тихое утро. Как будто нет войны. Соловей продолжает петь, никем не встревоженный. Я пристально всматриваюсь в зеленеющие ветви кустов и наконец нахожу маленького певца. Задрав вверх серую головку и закрыв глазки, он с упоением высвистывает звонкие трели.

Но всходит солнце, и перед глазами во всей неприглядности встает картина войны. Видны разрушенные здания, развороченные памятники, сплошные воронки на невспаханной земле. Впрочем, о земле, об ее обработке думают наши люди и в эту тревожную весну. Исполком городского совета выдвинул перед севастопольцами лозунг: «Каждому двору — огородную гряду». Плакаты с этим призывом расклеены на домах в Лабораторной балке, при въезде в город. Население горячо откликнулось на него. Где только можно, разбиваются огороды — в палисадниках, на бульварах, во дворах.

Хозяйственный Будяков тоже бы не прочь завести подсобное хозяйство, но на это нет ни времени, ни свободных рук. Тем не менее в некоторых батальонах и на кухне нашего НП появляются зеленый лук и свежий картофель. Оказалось, что в долине реки Черной матросы нашли целые плантации неубранного осенью 1941 года лука и картофеля. Лук, перезимовав в грунте, уже в марте пошел в перо. Картофель тоже уцелел, и матросы спешили его выкопать, пока он не пророс. Это значительно улучшило питание краснофлотцев. Вдобавок ко всему наши врачи настойчиво потчуют их заваркой из [168] шиповника и хвои, что помогает нам предотвращать цинготные заболевания.

Считаем дни. Идет одиннадцатый месяц войны. А Гитлер хвастался за две — три недели расправиться с Советской страной. Блицкриг растягивается на годы. После разгрома под Москвой немцы всю зиму не пытались предпринять серьезного наступления. По-видимому, накапливают силы на лето. Нам становится известно, что гитлеровцы подтягивают войска к Севастополю. Это и тревожит и радует. Конечно, мало приятного слышать, что на твоем участке численность войск неприятеля непрерывно возрастает. Но вместе с тем мы гордимся этим. Вражеские войска оттягиваются сюда со всех сторон. Значит, будет легче нашим друзьям на других участках огромного фронта, протянувшегося от Заполярья до Черного моря. Значит, не зря мы вот уже полгода отстаиваем окруженный врагами клочок советской земли.

Готовимся к первомайскому празднику. Ехлаков часами просиживает с редактором, обдумывая праздничный номер газеты. Коллективы художественной самодеятельности разучивают новые концертные программы. Вечерами агитаторы проводят с моряками беседы о том, чем страна и ее воины встречают Первомай. Матросы пишут лозунги и плакаты.

Третий батальон отдыхает на Максимовой даче. 30 апреля сюда приезжают гости — комсомольцы-старшеклассники севастопольских школ. Школьники украшают землянки, в которых разместились бойцы. Девушки плетут гирлянды из зелени и цветов. Мальчики привезли с собой провода, лампочки, аккумуляторы и налаживают в землянках электрическое освещение.

Среди краснофлотцев немало жителей Севастополя. Они когда-то занимались в тех самых школах, где сейчас учатся наши юные гости. Ребята упросили комсомольцев Владимира Суховия, Михаила Ходотая, Александра Бара, Михаила Тоболина рассказать о своих боевых делах.