Мы отстаивали Севастополь

— А мы после всем ребятам расскажем, как воюют выпускники нашей школы! — заявил шустрый вихрастый паренек.

Матросы стесняются, говорят о себе скупо, они убеждены, что ничего особенного не сделали. Но школьники слушают их затаив дыхание и в каждом видят героя. [169]

Вечером ребята присутствуют на комсомольском собрании батальона. Вместе с бойцами они почтили память комсомольца Александра Сладковского, геройски погибшего несколько дней назад. Собрание рассматривает заявления молодых краснофлотцев с просьбой принять их в комсомол. Первым обсуждается заявление Алексея Чайковского. Его просят рассказать свою автобиографию. Она проста, как у большинства наших бойцов. До призыва — рабочий. На флоте с мая 1941 года. Службу начал в учебном отряде. Воевал сначала в 3-м морском полку, а затем в нашей бригаде. Неоднократно участвовал в вылазках в тыл противника. Перенес ранение и контузию. За отвагу в бою получил несколько благодарностей от командования. Чайковского принимают в комсомол единогласно, под дружные аплодисменты. К столу президиума подходят все новые и новые молодые бойцы.

Утром морякам бригады зачитывается первомайский приказ Верховного Главнокомандующего и праздничные приветствия, поступившие со всех концов страны. На переднем крае включены на полную мощность репродукторы: передаются первомайские призывы, обращенные к немецким и румынским солдатам.

По склону высоты скатилось на наши позиции старое автомобильное колесо, пущенное из немецких окопов. К нему привязана фанерка с безграмотной писаниной на русском языке. Фашисты предлагают защитникам Севастополя сдаваться в плен, так как все равно, мол, осажденные в крепости погибнут от голода: «Вы доедайт последняя кошка...» Когда бойцам зачитываем это послание, стоит оглушительный хохот.

По просьбе моряков заставляем пленного немца по громкоговорящей установке зачитать своим собратьям меню нашего праздничного обеда: зеленый борщ со свининой, макароны по-флотски, шампанское...

Если мы в чем и испытываем нехватку, так не в пище, а в боеприпасах. Несмотря на расторопность наших хозяйственников, снарядов и мин мы получаем все меньше и меньше. На каждый день нам планировались лишь доли боекомплекта. Правда, у нас еще имеются некоторые запасы снарядов и мин, и поэтому мы позволяем себе иногда увеличивать норму расхода, но стреляем только по обнаруженным целям и совсем прекратили стрельбу по площадям. [170]

Севастополь в огне

Гроза надвигается

Вот и май наступил. Расщепленные, поломанные, казавшиеся зимой мертвыми, деревья покрылись робкой молодой листвой.

Враг все еще бездействует. Но мы чувствуем, что над нашим фронтом сгущаются тучи. Гроза вот-вот разразится. Кровопролитные бои разгорелись на Керченском полуострове. Фашисты бросили туда огромные силы против нашего десанта и теснят его.

17 мая в Севастополе собрался Военный совет флота с участием командиров соединений и руководителей городских советских и партийных организаций. Вице-адмирал Ф. С. Октябрьский объявил, что советскими войсками оставлена Керчь. Свои соединения, освободившиеся на керченском направлении, враг перебрасывает под Севастополь. Сейчас он сосредоточил против нас до десяти пехотных и двух танковых дивизий. 11-ю армию Манштейна будет поддерживать 8-й воздушный корпус.

— Необходимо принять самые энергичные меры, — предупреждает командующий флотом, — к укреплению позиций, подготовке всех видов огня к отражению возможного в ближайшие дни штурма. Гитлер дал Манштейну директиву овладеть Севастополем в течение четырех — пяти дней с начала наступления.

Член Военного совета флота Н. М. Кулаков предложил провести в частях и на кораблях делегатские собрания личного состава. [171]

— Краснофлотцы и красноармейцы, — заявил он, — должны знать создавшееся положение, ничего скрывать от них мы не будем и призовем к стойкости и самоотверженности.

Делегатское собрание нашей бригады состоялось 19 мая. Делегаты прибыли от каждого взвода. Кроме того, от каждой роты присутствовал командир или политрук. Собралось более 200 человек. Приехали члены военных советов флота и армии — дивизионные комиссары Кулаков и Чухнов, бригадный комиссар Кузнецов. Собрание проводили на открытом воздухе. Широкие кроны столетних дубов, еще сохранившихся на Максимовой даче, скрывали нас от наблюдения с воздуха.

Н. М. Кулаков рассказал участникам собрания о надвигающейся угрозе Севастополю и от имени Военного совета призвал всех бойцов и командиров до последней капли крови отстаивать героический город, родную землю.

Один за другим выступали представители взводов — краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры.

Снайпер пятого батальона сержант Васильев доложил, что он из винтовки, подаренной ему комиссаром Ехлаковым, открыл счет второй сотне уничтоженных немцев, что он и впредь будет беспощадно истреблять фашистов.

Старшина Георгий Ефимович Хутаба говорил кратко, отрывистыми фразами:

— Мы, бойцы второго батальона капитана Гегешидзе, грузины, абхазцы, аджарцы, вместе с русскими братьями будем стойко защищать Севастополь. Страх не сожмет наши сердца, не заставит дрожать руки!..

Разведчик старшина 2-й статьи Иван Прокофьевич Дмитришин поклялся за весь взвод, что разведчики проникнут на территорию врага и добудут для командования точные сведения о противнике.

Горячо выступил комиссар второй батареи минометного дивизиона Григорий Иванович Гончаров. Он вышел на середину круга, поднял высоко над головой горсть земли и произнес:

— За эту землю, за землю родного Севастополя мы будем стоять насмерть!.. Ни малейшей тенью малодушия не омрачим боевую славу черноморцев.

Всем делегатам хотелось высказаться. [172]

— От нашего взвода еще не выступали!..

— От артиллеристов дайте выступить!..

Собрание приняло обращение к бойцам, дало клятву верности Родине.

«Не сдадим Севастополь, пока сердце бьется в нашей груди. Смерть фашистам!» — так заканчивалось это воззвание.

Готовясь к решающим боям, обе сражающиеся стороны ведут активную разведку. Выискивают всякие способы вскрытия огневой системы, изучают расположение войск, оборудование позиций. На карты наносятся все новые и новые части, подразделения, батареи.

Над нашими позициями часто стал появляться немецкий воздушный разведчик «фокке-вульф». Эта неуклюжая машина с торчащим в виде костыля фотообъективом кружит над нами с утра до вечера. В нее никто не стреляет из-за опасения вскрыть стрельбой огневую систему, все стремятся спрятаться и прикрыть чем-нибудь оголенные фортификационные сооружения. Сделав несколько параллельных галсов от Балаклавы до Мекензиевых гор, самолет уходит на север, на смену ему приходит другой. Мы делаем ложные позиции, имитируем стрельбу ложных батарей, чтобы дезориентировать противника. Однако на большой успех маскировки нельзя рассчитывать, так как весь оборонительный район крепости занимает площадь не более шестисот квадратных километров выжженной войной и солнцем земли.

Непрерывно наблюдая за противником, мы заметили усиленное движение по дороге из Уппы на Чоргун. На коротких открытых участках этой дороги то и дело появляются груженые подводы, артиллерийские и минометные установки, велосипедисты, группы солдат. Они направляются к высотам 249,7 и 258,0 и скрываются за ними. Но только по этим данным нельзя составить полной картины о силах противника. Необходимо проникнуть в глубину его обороны и добыть более полные сведения.

Обстановка для ведения разведки крайне тяжела. Ночи стали короткими, темного времени — не более пяти часов. Ночью перед передним краем противник освещает местность ракетами и прожекторами. От разведчиков требуется особая сообразительность, мужество и скрытность действий. Почти невозможно стало вести разведку взводом, [173] а тем более ротой. Действовать могут лишь мелкие группы.

Начальник штаба пятого батальона капитан Головин, обдумав план разведки восточной окраины селения Нижний Чоргун, вызвал к себе командира разведывательного взвода старшину 1-й статьи Ивана Прокофьевича Дмитришина. Это уже известный в бригаде разведчик, зарекомендовавший себя дерзким и решительным в достижении цели. Дмитришин бесшумно вошел в землянку, когда Головин сосредоточенно рассматривал топографическую карту.

— Старшина первой статьи Дмитришин, — отрапортовал разведчик.

— Фу, черт возьми, — вздрогнул Головин, роняя пенсне. — Откуда вы взялись?

— Разведчик всегда должен пробираться незаметно, — улыбаясь отвечает невысокий, широкоплечий старшина.

— Есть ответственное задание, Дмитришин.

— Чую, шо недаром капитан над картой морокует. Ваше задания, наше выглядання. Слухаю, — по-украински зачастил разведчик.

— Так вот слухай. Нужен солидный «язык» и приличные документы. Их можно достать за Нижним Чоргуном.

— Больше ничего не треба, усе ясно, як в лунну ничь, — отвечает Дмитришин. — Беру двух хлопцев и сию же годину видпровляемося.

Дмитришин вышел из землянки. Он решил взять с собой сержанта Андрея Прокопенко и краснофлотца Василия Савченко. До войны Прокопенко работал слесарем, руками мог зажать как тисками. Другой разведчик, Василий Савченко, молодой, верткий, увлекался боксом.

Дмитришин проинструктировал своих помощников, проверил вооружение, снаряжение и скомандовал:

— Хлопцы, за мной!

В глухую темную ночь 20 мая три разведчика бесшумно покинули окопы. По-пластунски, плотно прижимаясь к земле, ползли они к позициям врага. Останавливаться приходилось почти каждую минуту. Но вот и передний край противника. Гитлеровцы бодрствовали. Нужна была исключительная выдержка. Теперь одно неосторожное движение могло погубить разведчиков. [174]

Иван Дмитришин изумительно точно ориентировался в обстановке. По движению немецких солдат в траншеях он определил расположение ближайшего командного пункта и пополз туда. Показался чуть заметный холмик блиндажа. По опыту прежних разведок Дмитришин знал, что людей на командном пункте немного, но обязательно есть офицер. Под покровом ночи разведчики залегли у входа в блиндаж, прижались вплотную к земле. Каждая минута ожидания казалась вечностью. Вдруг дверь блиндажа распахнулась, узкая желтая полоска на мгновение легла на землю, и из блиндажа вышли два человека: офицер с полевой сумкой через плечо и солдат с походной рацией за спиной, с автоматом в руках. Наступил решающий момент. Как только немецкий офицер поравнялся с притаившимися разведчиками, Дмитришин ударом приклада по голове оглушил гитлеровца, засунул ему в рот приготовленный кляп, обезоружил, связал руки и, сняв полевую сумку, надел ее себе через плечо. А с солдатом разделался Прокопенко. Но сержант, не соразмерив силы, так ударил фашиста, что уложил его на месте. В это время Савченко с автоматом в руках и гранатами за поясом зорко наблюдал за обстановкой, готовый немедленно вступить в бой.

Через несколько мгновений все было покончено. В руках разведчиков оказались «язык», сумка с оперативными документами, полевая рация, немецкий пистолет и автомат. Теперь предстояла не менее сложная задача — добраться с пленным к своим. Ползком, таща на себе немецкого офицера, разведчики двинулись в обратный путь. С рассветом они вернулись в батальон. Из документов и опроса немецкого офицера, а также из других источников мы получили ценнейшие сведения.

Было установлено, что против первого и второго секторов сосредоточился 30-й армейский корпус, против третьего и четвертого секторов на Северной стороне стоит 54-й армейский корпус. В стыке между двумя этими немецкими корпусами против бригады полковника Горпищенко — 18-я пехотная румынская дивизия.

Общая численность войск противника — свыше 200 тысяч человек, что в три раза превышает количество наших войск. Авиация противника состоит из 600 самолетов, а у нас всего 100 самолетов устаревших типов. Немцы имеют 450 танков против 38 наших. Минометов [175] у противника семьсот, а у нас около сотни. Лишь артиллерии было примерно равное количество. Но гитлеровцы подтянули к Севастополю самую крупную артиллерию, имевшуюся в их распоряжении, в том числе 600-миллиметровые орудия. Такая батарея установлена на позиции в районе Бахчисарая. Два неразорвавшихся снаряда этой «Берты» найдены в районе 30-й береговой батареи и доставлены в артсклад на Сухарную балку. Каждый снаряд весит около 1,5 тонны.

Мы хорошо сознавали, что преимущество у противника явное, но никакой растерянности среди нас не было. За семь месяцев обороны мы привыкли отбивать атаки превосходящего нас по количеству врага.

Наша бригада занимала прежние позиции — по высоте с Итальянским кладбищем (гора Гасфорта), Телеграфной горе, по высоте 154,7, а в глубине — все те же Федюхины высоты. На правом фланге в первом эшелоне — второй батальон Гегешидзе, в середине — пятый батальон Подчашинского и на левом фланге — четвертый батальон Родина.

Во втором эшелоне на Федюхиных высотах расположился первый батальон майора Запорощенко. Третий батальон капитана Рудь числится в резерве командующего армией и размещается на Куликовом поле на случай высадки противником десанта с моря или воздуха. Численность каждого батальона от 500 до 600 человек. Артиллерийский дивизион занял позиции на западных, а минометный — на восточных склонах Федюхиных высот. Всего в бригаде насчитывается около 4500 человек.

В конце мая наша спокойная жизнь кончилась. Начались почти беспрерывные огневые налеты. Прежде всего противник обрушил артиллерийские и авиационные удары по нашим вторым эшелонам, резервам и командным пунктам.

28 мая фашистская авиация подвергла «обработке» район Максимовой дачи. В это время я находился в помещении командного пункта. Расположенная в 200 метрах от нас зенитная батарея открыла огонь. Пришлось срочно покинуть командный пункт и зайти в ближайшие укрытия. Кое-кто использовал водопроводные и канализационные смотровые люки — в каждом из них могут спрятаться два человека. Некоторые залегли в канавах и воронках. Мы с полковым комиссаром Ищенко успели [176] укрыться в каптаже. Самолеты-бомбардировщики, а их было не менее десяти, сбросили 100-килограммовые фугасные бомбы на зенитную батарею и в расположение нашего командного пункта. Разрывы подняли густую пыль, и сразу невозможно было установить, куда упали бомбы.

Самолеты отбомбились и ушли на север. Мы выбежали из наших укрытий. В воротах разрушенного взрывом гаража увидели лежащего на земле человека. Его лицо покрыто слоем копоти и пыли. Безжизненно раскинуты руки. В этом черном полуживом человеке мы едва распознали воентехника 2 ранга Красноперова, начальника технической части бригады.

— Со мной все кончено, спасайте других, — тихо говорит он. Тут только мы замечаем, что у него раздроблены обе ноги. Срочно отправляем раненого в госпиталь. Через несколько минут Красноперов там скончался.

В другом углу разрушенного гаража находим труп изувеченного осколками комиссара автороты старшего политрука Земскова.

Оба погибших офицера, скромные трудолюбивые люди, пользовались большим уважением краснофлотцев. Красноперову шел пятый десяток. До войны он руководил в Ростове крупным автомобильным хозяйством. Земсков выглядел еще старше. Шоферы его так и звали — «наш батя», а Земсков называл их «сынками».

В сотне шагов от гаража поднимается густой бурый дым. Бежим туда. Здесь находился наш камбуз. Бомба угодила в него во время приготовления обеда. Все, кто был на камбузе, погибли. Понесла потери от этой бомбежки и наша медицинская служба; вблизи от землянки медпункта погибли военфельдшер Раиса Бабенко и санитар краснофлотец Миркус.

Вскоре фашисты повторили налет. На этот раз бомба попала в каптаж, где располагалась строевая часть штаба бригады. Всех находившихся там людей вместе с начальником строевой части капитаном Шелестом засыпало обрушившимся сводом, и спасти никого не удалось.

После двух бомбежек двухэтажное здание и другие пристройки нашего тылового командного пункта совершенно опустели. Люди ушли в землянки. Походные кухни, стоянки автомашин и склады отодвинулись в глубину Хомутовой балки, ближе к Севастополю. Здесь оборудовали [177] и медицинский пункт. Из Инкерманских пещер нашей санчасти пришлось уйти, так как теперь они оказались очень близко к переднему краю.

Анна Яковлевна Полисская и ее немногочисленные подчиненные оборудовали теперь медицинский пункт у истоков Хомутовой балки. В крутом берегу в мягком грунте они вырыли дыру диаметром в один метр, потом пещера расширялась. Выбрав грунт под плитой скалы, медики создали помещение площадью около двадцати квадратных метров. Ходить в нем можно было только согнувшись, чтобы не удариться головой о каменные выступы. На удобства рассчитывать не приходилось, да и не думали тогда мы о них. Заботились лишь о том, чтобы уберечь раненых от снарядов и бомб.

30 мая вечером начальник политотдела Ищенко пригласил меня в баню. Она, как и медицинский пункт, располагалась в Хомутовой балке. Баня чудом уцелела во время последних бомбежек и пока работала на полную мощность. Сотни наших бойцов каждый день приходили туда, смывали с себя окопную грязь и получали чистое белье, которое беспрерывно доставлялось из города. При бане существовала и парикмахерская.

Кто из нас тогда предполагал, что мы моемся и меняем белье на севастопольской земле последний раз, что не только сходить в баню, но и умываться вскоре будет некогда и нечем.

— После баньки неплохо было бы холодного кваску испить, — мечтал вслух Ищенко, — а еще лучше бы пива...

— Перестань дразнить. Сейчас стакан чаю и то не достать.

— Не отчаивайся. Пока у нас есть Будяков и Анна Яковлевна, у нас все будет. Пойдем в санчасть.

Но залезать в темную сырую нору не хотелось. Мы опустились на траву, еще не поблекшую от солнца и порохового дыма. Над головой, в ослепительно ярком небе, гудели самолеты. Где-то совсем поблизости слышались стрельба, взрывы. Но мы уже привыкли к этому шуму. Я лежал, закинув руки за голову. Ищенко сидел рядом и читал только что полученное письмо из Сухуми.

— Там идут сплошные дожди, а здесь жара и пыль, — ворчал Александр Митрофанович, сердито поглядывая на палящее солнце. [178]

— Здравствуйте, Евгений Иванович! — услышали мы вдруг знакомый голос.

Я приподнялся. У входа в пещеру стоит Кето Хомерики. Она улыбается своей ослепительной улыбкой. В одной руке у нее чайник, в другой — две эмалированные кружки.

Милая Кето! Ее задушевный взгляд, бодрый и спокойный голос всегда действовали на нас, как материнская ласка.

Когда я видел лицо этой грузинской девушки, почему-то всегда вспоминал «Кавказского пленника» Лермонтова. Вот и сейчас она стоит передо мной как та «черкешенка младая», только не с кувшином на плече, а с чайником, и, вместо белого платка, длинных панталон и туфель с загнутыми носками, одета она в солдатскую форму.

— Что вы так пристально смотрите на меня, Евгений Иванович? — смутилась Кето.

— Просто потому, что в вашем лице я вижу все то, чего нет здесь на фронте, — отвечаю я. — Завидую я Алеше Полякову.

Щеки девушки вспыхивают румянцем. Со старшим лейтенантом Алексеем Сергеевичем Поляковым, начальником штаба второго батальона, они хорошие друзья, но видеться им удается редко. Чтобы больше не смущать девушку, перевожу разговор на другую тему:

— Чем вы нас угостите, Кето?

— Надеюсь, вам понравится. — Она наливает нам в кружки красноватую жидкость, напоминающую по вкусу глинтвейн.

— Много еще у вас такого напитка, Кето? — спросил Ищенко.

— Вчера Павел Михайлович прислал бутыль. Сказал, что последняя.

— Не верьте ему, — махнул рукой Ищенко. — У него не одна бочка зарыта. Это такой жмот...

— Правильно он делает, — включается в разговор только что вышедшая из землянки Анна Яковлевна. — Виноградное вино для раненых заменяет многие лекарства и отсутствующие в пище витамины.

— За ваше здоровье, Анна Яковлевна, и нашего скупца Будякова! — Ищенко поднял кружку. [179]

Мы выпиваем разбавленное водой вино и отправляемся на передний край.

По дороге решили заглянуть на командный пункт нашего сектора, расположенный на северо-западном скате Сапун-горы, но на его месте видим лишь развороченную груду земли, в которой роются саперы. Они рассказывают нам, что час назад в командный пункт попала авиабомба. Несколько человек, находившиеся внутри блиндажа, похоронены заживо.

— Смотри, комиссар, — говорю я Ищенко, — немцы взялись за нас всерьез: наносят удары то по одному, то по другому командному пункту. Эдак они и до нас с тобой доберутся. Едем-ка скорее к себе.

Шофер Лукьянцев гонит наш черно-зеленый, разрисованный под крокодила «ЗИС» по проселку. Начинается дождь. Если не успеем вовремя проскочить этот проклятый участок дороги — завязнем в грязи. Говорю Ищенко:

— Вот ты поплакал, что сухо, — и дождь пошел. Попробуй-ка выплакать какой-нибудь мор на фашистов.

Ищенко и Лукьянцев смеются.

— Нет, — говорит Александр Митрофанович. — Давай-ка покрепче лупить их. Это вернее будет.

Когда мы прибыли на Федюхины высоты, начальник штаба Кольницкий прежде всего сообщил:

— Подчашинского забирают от нас.

— Как забирают? Куда?

— Говорят, начальником штаба в бригаду Горпищенко.

— Высмотрел уже?! — восклицает Ищенко. — Ну и хитрец этот Горпищенко. Дай ему волю, он всю нашу бригаду к себе перетащит.

Жалко отпускать хорошего командира батальона. Но задерживать его не можем. Мы отдаем себе отчет: замечательный начальник штаба бригады получится из Подчашинского. Пусть разворачивает свои способности. А то что у Горпищенко будет хороший начальник штаба, — это и нам на пользу. Чем лучше будет воевать наш сосед, тем нам легче. Но кого же теперь назначить командиром пятого батальона? Решаем определить на эту должность капитана Алексея Васильевича Филиппова, командира роты. Он проявил себя как инициативный и храбрый офицер. Мы не сомневаемся, что батальон передаем в надежные руки. [180]

Враг наращивает удары. Вначале он бомбит и обстреливает главным образом наши тылы, город. А начиная со 2 июня бомбы и снаряды посыпались на позиции войск. 3 июня вражеские самолеты сбросили на передний край нашей бригады не менее тысячи бомб. На следующий день налет повторяется. Матросы сидят в укрытиях, держа наготове оружие. Вместе с авиабомбами фашисты сбрасывают с самолетов стальные крестовины, сваренные из кусков рельса с просверленными дырами. Падают такие ежи с оглушительным воем. Враг рассчитывает воздействовать на психику обороняющихся. Пустое дело! Матросы наши пережидают бомбежку, потом, когда самолеты уходят, поднимаются, стряхивают с себя землю, поправляют отдельные разрушения. Конечно, мы несем потери, но они невелики. Наша артиллерия и немногочисленная авиация отвечают меткими сосредоточенными ударами. Отличаются в эти дни наши снайперы. У каждого из них прибавилось на счету по нескольку уничтоженных фашистов.

7 июня страшной бомбардировке подвергается наш сосед справа — 388-я стрелковая дивизия. Ее первый эшелон занимает высоту 166,7 — куполообразный холм, прикрывающий шоссейную дорогу на Сапун-ropy. Холм господствует над местностью, с него хорошо просматриваются позиции противника. Немцы, по-видимому, решили сбросить оттуда наши войска. Артиллерийский налет начался в 5 часов утра. Над высотой поднялось сплошное облако дыма, в котором уже нельзя было отличить отдельных разрывов. Потом налетели самолеты противника. Взрывы сливаются в непрерывный гул. Холм сравнительно далеко от нас, но мы ощущаем, как дрожит земля у нас под ногами. Густое темно-серое облако все расширяется и поднимается к небу.

— Ничего не останется от высоты, — говорит Евсеев.

Он стоит рядом со мной на нашем наблюдательном пункте и, как и все мы, не может оторвать глаз от участка соседа.

— Посмотрим, может, что и уцелеет, — отвечаю я ему, но и сам мало верю в это. Мне тоже еще не приходилось видеть такой ожесточенной бомбардировки.

Вскоре очередь дошла и до нас. Снаряды стали падать на наши окопы в районе высоты с Итальянским [181] кладбищем. Принимаем все меры, чтобы укрыть людей. Враг долбит нашу высоту часа три.

— Немцы пошли в атаку, — докладывают наблюдатели.

Это опять на высоте с Итальянским кладбищем. Там позиции противника совсем близко от наших. Немцы, сосредоточившись в своих передовых окопах, выскакивают из них, на бегу строча из автоматов. Но тут же вся их линия фронта покрылась разрывами снарядов. Вступили в дело наша артиллерия и минометы. Их плотный огонь разметал вражескую пехоту, остатки ее поспешили вернуться в свои окопы.

— Смотрите! И они стреляют, — показывает рукой на позиции соседа Евсеев. — Живет высота!

— И будет жить! — утверждает наш инженер Еремин. — Ведь это мы там строили укрепления.

Начальник артиллерии бригады майор Черенков переносит огонь всех наших орудий и поддерживающей нас артиллерии по батареям противника в Алсу и в излучине Сухой речки. Минометы бьют по вражеским наблюдательным пунктам. Даже наша единственная теперь «пушка без мушки» ведет огонь по высоте 154,7. Грохот стоит по всему фронту. На нашем участке еще, оказывается, не так тяжело, как на соседних.

Главный удар враг направил на Северную сторону, против третьего и четвертого секторов. Там ведут наступление четыре немецкие пехотные дивизии, их поддерживает свыше 100 танков.

22-й немецкой пехотной дивизии удалось вклиниться в стык между третьим и четвертым секторами. Создалась угроза прорыва фашистов к станции Мекензиевы горы и затем к Северной бухте.

Чтобы помочь соседям, мы стремимся крепче бить противника на своем участке. Наша артиллерия действует на полную мощность.

Комиссар Ехлаков, конечно, сейчас у артиллеристов. Прихрамывая, морщась от боли в ноге, пробирается он от орудия к орудию, кричит слова ободрения почти оглохшим от беспрерывной стрельбы комендорам.

Во второй половине дня он оказался на минометной батарее. Минометчики отдыхали. Встретив комиссара минометного дивизиона старшего политрука Астахова, Ехлаков накинулся на него: [182]

— Что вы тут окопались и помалкиваете? Боеприпасы жалеете или фашистов?

— Фашистов не жалеем, товарищ бригадный комиссар, а боеприпасы действительно бережем, — ответил Астахов.

— Так приготовьте батарею к открытию огня, — распорядился Ехлаков, — а я пойду на НП и оттуда укажу цель.

Ехлаков выбрал немецкий дот за Телеграфной горой и указал координаты. Стрельба батареи военкому не понравилась: из-за большого рассеивания мин дот остался непораженным. Спустившись к огневым позициям, военком начал упрекать минометчиков за плохую стрельбу. Астахов и командир батареи пытались доказать, что люди не виноваты. Все происходит потому, что материальная часть сильно изношена.

— Сейчас проверю.

Ехлаков стал осматривать минометы. В это время противник открыл огонь по батарее. Осколком снаряда Ехлакову раздробило ногу.

Вечером я навестил его в госпитале. Рана причиняла ему большие страдания. Лицо потное, землистого оттенка. Но сильнее, чем рана, мучит его другое.

— Понимаешь, Астахов убит. Какой человек был... А я его ни за что отругал. Никогда не прощу себе этого.

Комиссар снова и снова расхваливает Астахова, ругает себя. Я не перебиваю его. А сам думаю: «Эх, Николай, Николай, кому ты рассказываешь об Астахове? Ведь я его знал двадцать лет, вместе с ним мы Севастополь освобождали от Врангеля, шли под пулями, отбивались прикладами от белоказачьих сабель. Вместе мы в одной парторганизации находились. На всю жизнь нас спаяло братство, крепче которого нет ничего на земле. Да, никто лучше меня не знает комиссара Астахова, скромного и отважного, умеющего сразу же завоевывать сердца людей. Посмотрел бы ты, как дрались матросы, узнав о его гибели. Снаряды падали на батарею, а минометчики, не замечая их, били и били по врагу, мстя за своего комиссара. И за тебя также, Николай. Ты был хорошим военкомом, мой друг. Это ничего, что я частенько отчитывал тебя за горячность, непоседливость. Может быть, таким и положено быть комиссару?» [183]

Николай на минуту забывается. Заплаканная Ася Гасанова обмахивает газетой мокрое от пота лицо комиссара. Приходят санитары с носилками. Николая сейчас отправят на крейсер, который доставит его на Большую землю. Когда Николая трогают с места, он открывает глаза, мечется на носилках. Не хочет, чтобы его эвакуировали. Требует, чтобы лечили здесь, в Севастополе. Успокаиваю его:

— Ты там быстрее поправишься. И тогда снова вернешься в нашу бригаду. Помни: все мы тебя ждем.

Тысячи тонн металла обрушили фашисты на позиции севастопольцев в первый день нового штурма. Мы понесли серьезные потери, но прорвать фронт враг так и не смог.

Северная сторона

10 июня меня вызвали к командующему Севастопольским оборонительным районом. Машина с трудом пробирается по улицам, засыпанным обломками разрушенных зданий. Туманом стелется горячий удушливый дым. Жара убийственная, и впечатление такое, что это не южное солнце, а пламя пожарищ раскалило город. Нет больше различия между передним краем и тылом. В рокочущий гул недалекого фронта вплетаются резкие, отдающиеся болью в ушах взрывы; от них сотрясается мостовая и с потрескавшихся закопченных стен еще уцелевших домов сыплется штукатурка. Снаряды и бомбы падают на город. После этого шума кажется невероятной строгая тишина помещений флагманского командного пункта. Но напряжение боя чувствуется и здесь. Люди сосредоточенны и немногословны, работают с подчеркнутой быстротой и четкостью.

Адъютант вводит меня к командующему. Октябрьский ходит по кабинету и диктует распоряжения. Начальник штаба капитан 1 ранга А. Г. Васильев записывает их в большой блокнот. За столом сидят генерал Петров и дивизионный комиссар Кулаков. По воспаленным провалившимся глазам видно, что люди давно забыли об отдыхе. Петров чаще обычного подергивает головой (старая контузия все дает себя знать). По фразам, которые диктует Октябрьский, понимаю, что речь идет о прорыве блокады Севастополя с моря, о подвозе с моря в город [184] войск и боеприпасов. Ответив на мое приветствие, командующий флотом говорит генералу Петрову:

— Иван Ефимович, давай задание Жидилову.

— Садитесь, товарищ полковник, и слушайте. — Петров вынимает из планшета и разворачивает исчерченную, потертую карту. — Впрочем, вы и без карты знаете каждый куст, каждый бугор. Вот станция Мекензиевы горы. Пехота и танки противника вклинились здесь между Чапаевской и девяносто пятой стрелковыми дивизиями, рвутся к Северной бухте. Положение угрожающее. Необходимо ликвидировать прорыв, отрезать вклинившиеся вражеские части и уничтожить их. На вас лично, — генерал делает ударение на слове «лично», — с двумя батальонами, артиллерийской и минометной батареями возлагается выполнить эту задачу во взаимодействии с Чапаевской дивизией. Исходный рубеж для наступления — огневая позиция тридцатой береговой батареи. Завтра к исходу дня вы должны выйти к виадуку у отметки десять ноль, где встретитесь с частями Чапаевской дивизии, которые будут наступать от хутора Мекензи № 1. На время этого боя вы поступаете в оперативное подчинение к командиру четвертого сектора полковнику Капитохину.

— Кто за вас останется у Итальянского кладбища? — спрашивает Октябрьский.

— Начальник штаба Кольницкий.

— Ну что же, он, пожалуй, справится, — соглашается адмирал.

— Пусть и Ищенко идет с тобой, — включается в разговор Н. М. Кулаков. — Дело серьезное, одному тебе будет тяжело. Жалко, что нет Ехлакова, там сибиряк развернулся бы. Лежит, брат, в Пятигорске твой боевой друг. Ну ничего, Ищенко тоже хороший комиссар.

По плану, разработанному мною и начальником штаба Васильевым, переброску нашего отряда на Северную сторону намечается произвести завтра, в 5 часов утра. Закончив дела в штабе флота, я выхожу с КП и поднимаюсь на улицу Ленина. Отсюда, с высокого берега Южной бухты, хорошо видна Северная сторона. Станция Мекензиевы горы скрыта в дыму. Громовые раскаты доносятся оттуда. Через несколько часов мы ринемся в это пекло... Мне захотелось заглянуть к себе домой. На машине проехать оказалось невозможным. Груды битого кирпича, глубокие воронки преграждают путь. Но дом [185] наш пока цел. В квартире все сохранилось так, как было оставлено в августе прошлого года. Из жильцов в доме — никого: одни эвакуировались, другие в бомбоубежищах.

Сажусь за стол и пишу в Сухуми своей семье. Жена сохранила это письмо:

«Мои родные Шура и Кларочка!

Пишу вам под грохот бомб. Он не прекращается с утра до ночи. Все превращается в развалины. Даже наша «неприкосновенная» квартира, наверное, не уцелеет. Вот уже третий день бомбы сыплются на город.

Что можно сказать о себе? Исполняем свой долг. Все напряжено до предела. Мне сейчас приходится мало спать. Мы держимся, ободряя друг друга. Ведь это теперь главное. Выйдет победителем тот, у кого крепче нервы.

Приходится заканчивать письмо. Снова налет, бомбы падают где-то очень близко.

Кларуся! Ты пишешь, что предстоят ожесточенные бои. Да, это верно. Надо быть готовыми ко всему. Но мы тут люди привычные, всякое видели. Не дрогнем.

Мои дорогие! Желаю вам больше бодрости. Не теряйте надежды на лучшие времена.

Целую вас крепко».

Прежде чем направиться на свой КП, заезжаю на Куликово поле, приказываю командиру третьего батальона капитану Я. А. Рудь подготовиться к переброске на Северную сторону.

Пока я ездил на флагманский командный пункт, наши батальоны на переднем крае отражали очередную атаку противника. В первом батальоне, расположенном на Федюхиных высотах, ранило командира — майора Запорощенко. В командование вступил начальник штаба батальона капитан Головин. Теперь не проходит дня, чтобы мы не несли потерь в командном составе. Случается, утром назначаю одного командира, а к вечеру узнаю, что подразделением командует уже другой офицер.

Полковник Кольницкий не особенно доволен тем, что остается один в такой трудный момент. Противник уже четвертый день атакует наш правый фланг.

— У нас сейчас очень крепкий штаб, — стараюсь поднять дух Кольницкого. — Смотрите, какие у вас помощники: капитан 1 ранга Евсеев, капитан 3 ранга Бабурин, начальник артиллерии майор Черенков. И все службы [186] остаются здесь. Никакого штаба с собой я не беру. У меня будет лишь адъютант да группа связи.

— А моим заместителем здесь останется комиссар первого батальона Крыжановский, — добавляет Ищенко.

Мы прощаемся с товарищами. Расставание грустное. Увидимся ли снова?

Ночь проходит в хлопотах. В темноте наши второй и третий батальоны, четырехорудийная артиллерийская батарея 76-миллиметровых пушек и рота 82-миллиметровых минометов подтягиваются к бывшей Царской пристани в Южной бухте. На двух баржах еще до рассвета переправляемся на Инженерную пристань Северной стороны. Надо спешить, чтобы с утра начать наступление. Направив свой отряд к совхозу имени Софьи Перовской, мы с Ищенко разыскиваем командный пункт четвертого сектора. Перед нами Братское кладбище. Здесь похоронены герои первой обороны Севастополя. Кипарисовая аллея поднимается к часовне. Прекрасна планировка этого некрополя. Радиально расходящиеся от центра дорожки, посыпанные светлой морской галькой, обсажены вечнозелеными кустарниками. В тени высоких пирамидальных кипарисов и приземистых густых туй стоят памятники-надгробия, рассказывающие о доблести русских воинов.

До войны я, как и все севастопольцы, любил бывать здесь, внимать торжественной тишине священных могил. Мне знаком здесь каждый камень. С волнением вновь и вновь перечитывал надписи на надгробиях. Вот и сейчас останавливаюсь у могилы генерала Хрулева и читаю вслух слова, высеченные на камне:

— «Пораздайтесь, холмы погребальные, потеснитесь и вы, благодетели, вот старатель ваш пришел доказать вам любовь свою, дабы видели все, что и в славных боях, и в могильных рядах не отстал он от вас.

Сомкните же теснее ряды свои, храбрецы беспримерные, и героя Севастопольской битвы окружите дружнее в вашей семейной могиле».

Мысленно представляю себе картину давнего боя. Армия генерала Хрулева отбивает атаки войск интервентов. Впереди русских полков верхом на коне старый Хрулев с окладистой бородой во всю грудь, в белой фуражке. Размахивая шашкой, кричит он солдатам: «Благодетели мои! За мной, вперед!» [187]

И вот лежит он, герой Севастопольской битвы, окруженный своими богатырями. Они с честью исполнили долг свой. Теперь очередь за нами. И тут же я вспоминаю другой памятник, тот, что высился над могилой адмирала Корнилова на Малаховом кургане. На цоколе его пламенела золотом короткая фраза:

«Отстаивайте же Севастополь!»

Нет уже этого памятника: его разрушили фашисты. Но призыв адмирала будет жить вечно. «Отстаивайте же Севастополь!» — эти слова у каждого из нас в сердце.

Сейчас вокруг перепаханного снарядами Братского кладбища разместились, зарывшись в землю, тыловые объекты войск сектора — кухни, склады, мастерские. А в самом центре кладбища, под высоким холмом, на котором стоит часовня, оборудован командный пункт командира сектора полковника Александра Григорьевича Капитохина.

КП сделан солидно. Потолком служит накат из стальных швеллерных балок в три ряда, над ними трехметровый слой камня.

— Вот такой бы командный пункт на Федюхиных высотах, — с завистью говорит Ищенко.

— Не завидуй, Саша, чужое всегда кажется лучше. Погоди, вернемся к себе — если вернемся, — мы еще раз сравним, чей КП лучше. А пока нам с тобой в подобном укрытии нечего делать.

Полковник Капитохин ожидал нашего прибытия. Он уже трое суток без отдыха руководил отражением вражеских атак. Все время был на передовой, совершенно потерял голос. Его длинный нос еще больше заострился. Рослый, стройный, он и в этой обширной землянке вынужден был нагибаться, при этом под гимнастеркой топорщились лопатки, подчеркивая его худобу.

— Очень рад вашему прибытию, — здороваясь со мной и Ищенко, хрипит Александр Григорьевич. — Дела у нас не совсем важно идут. Двумя дивизиями прет на нас немец. У него и авиация, и танки, и шестиствольные минометы. Хочет отрезать нас от своих: ведь мы на отшибе, левее нас никого нет. Отбиваемся как можем. Потери у врага громадные, но все же вклинился он в нашу оборону. Помогите нам отрезать этот клин. — Полковник резко проводит ногтем черту на карте от позиций 30-й батареи [188] до высоты 205,7 на Мекензиевых горах. — А тогда уж мы разделаемся с гадами.

— Задача ясна, — отвечаю я. — В десять часов мы начнем наступление.

— Желаю удачи. — Капитохин пожал нам руки, и мы покинули его КП.

— Здорово им, бедным, досталось, — говорит Ищенко. — Ведь еле на ногах держатся.

— Посмотрим, какие мы сами будем сегодня к вечеру, — усмехаюсь я. — Вон, полюбуйся.

В каком-нибудь километре от нас вырастает сплошная стена огня и взметенной взрывами земли.

Мы нагоняем свой отряд юго-западнее высоты 92,1, в глубокой лощине, где он остановился на короткий отдых. С командирами батальонов Рудем и Гегешидзе, командиром артиллерийской батареи Пелых и командиром минометной батареи Зайцевым отправляемся на рекогносцировку. Комиссар остается в отряде: хочет провести короткое совещание секретарей партийных организаций.

Забравшись на гребень высоты на правом фланге 30-й батареи, осматриваем Бельбекскую долину. Она вся занята немецкими войсками. Высота 107,2, примыкающая к долине с запада, тоже в руках противника. Наша задача выйти в виадуку, где скрещиваются шоссейная и железная дороги, идущие на Симферополь. Когда мы там встретимся с частями Чапаевской дивизии, немцы очутятся в мешке. Чтобы облегчить наше продвижение, 95-я стрелковая дивизия, входящая в четвертый сектор, сковывает фашистские резервы в Бельбекской долине и огневые средства противника на высоте 107,2.

Наступление я решил вести так: второй батальон Гегешидзе пойдет в первом эшелоне, за ним уступом влево — третий батальон капитана Рудя. Артиллерийская и минометная батареи будут поддерживать их с позиции у изгиба дороги, неподалеку от 30-й батареи. Затем по мере продвижения батальонов артиллерийские и минометные позиции переместим южнее высоты 92,1.

Мой командный пункт — в землянке, южнее 30-й батареи. Связь с подразделениями будет осуществляться по телефону и радио.

После рекогносцировки командиры спешат в свои подразделения. [189]

Солнце уже палит вовсю. Запыленная листва кустарника Кажется высохшей. Пепельно-серые бугры среди пожелтевшей травы выглядят нарывами. Когда-то здесь были виноградные плантации совхоза имени Софьи Перовской. Теперь они издали похожи на старый ковер, затоптанный грязным сапогом.

Артиллерия сектора открывает огонь по высоте 107,2. 122-миллиметровые фугасные снаряды взметают в воздух наспех оборудованные фашистами землянки и блиндажи. Орудия и минометы нашего отряда тоже бьют по обращенному к нам склону высоты.

— Эх, если бы еще 30-я батарея ударила! — потирает руки Ищенко.

— Пока ее вмешательство не требуется, — возражаю я. — Вот когда по дальним резервам понадобится двинуть, тогда мы ее попросим.

Двенадцатидюймовая батарея за нашей спиной застыла в грозном молчании, направив жерла своих огромных орудий на север. Батарейцев не видно: они укрыты в бетонных казематах, готовые в решающий момент оказать нам помощь.

В излучине дороги, южнее административного здания совхоза, наши батальоны развернулись в боевой порядок. Еще до начала артиллерийской подготовки разведчики прошли вперед и скрылись в кустах. Трудно вести разведку в полосе, где каждый метр просматривается и простреливается противником. Но разведчиков возглавляют опытные, проверенные в боях офицеры — командир взвода бригадной школы лейтенант Петр Степанович Пономарев и политрук разведывательной роты Иван Николаевич Павликов. Под гул артиллерийской стрельбы морякам удается пробраться в расположение противника. Вслед за разведкой продвигаются наши батальоны.

Мы с Ищенко наблюдаем за ними с кургана возле 30-й батареи. Вон, сгорбившись, сосредоточенно смотря вперед, идет Гегешидзе, и с ним трое связных. По его сигналу второй батальон развертывается. Левее и чуть позади него таким же рассредоточенным строем следует третий батальон.

Через 10–15 минут, как только разведчики врываются в расположение противника на высоте 92,1, завязывается перестрелка. А пройдена лишь треть пути. Автоматные очереди и огонь вражеских минометов вынуждают [190] разведчиков залечь. Лейтенант Пономарев с одним полувзводом ведет бой с гитлеровской ротой, которая находится всего в пятидесяти метрах от моряков. Метким огнем разведчики прижали немцев к земле. В это время Павликов с другим полувзводом заходит фашистам во фланг, бойцы устремляются в атаку, забрасывая противника гранатами. Маневр разведчиков настолько стремителен, что рота противника, потеряв не менее половины своего состава, разбегается, оставив на поле боя один миномет, одиннадцать автоматов и пять ручных пулеметов. Сюда спешит со своей четвертой ротой старший лейтенант Кирилл Георгиевич Русия. Он небольшого роста и, чтобы управлять бойцами в высоких зарослях, то и дело поднимает свою пилотку и энергично машет ею в сторону движения. Рота подошла вовремя, когда к месту боя немцы подтянули свежие силы с высоты 107,2. Завидя цепи фашистов, Русия скомандовал:

— Ложись!

Рота залегла и приготовилась к отражению атаки. Командир батальона Гегешидзе с шестой ротой в этот момент приблизился с правого фланга. В интервале между двумя стрелковыми ротами расположилась пулеметная рота.

— Соедините меня с КП бригады, — приказал Гегешидзе начальнику связи батальона старшему лейтенанту Василию Трофимовичу Вещикову. Предстояла ожесточенная схватка с противником, который по численности вдвое превосходил батальон Гегешидзе, и командир хотел заручиться огневой поддержкой. Начальник оперативной группы штаба бригады капитан-лейтенант Николай Федорович Матвиенко, выслушав доклад Гегешидзе, немедленно направил огонь минометной батареи на южные склоны высоты 107,2. Бой вспыхнул с новой силой. Немцы стремились любой ценой остановить наш наступающий батальон. Обе стороны несли потери. То там, то здесь возникали рукопашные схватки.

Вот старшина 2-й статьи Григорий Гостищев поднял свое отделение и с криком: «За мной, товарищи!» — кинулся вперед. Моряки выбили окопавшийся расчет станкового пулемета. Пулемет был уничтожен ручной гранатой. В другом месте главный старшина Виктор Погорелов повел свой взвод в атаку на вражеский дзот, пулемет которого наносил большой урон нашей четвертой роте. [191]

Пока взвод окружил пулеметную точку, многие краснофлотцы и сам Погорелов были ранены. И все-таки моряки, заставили дзот замолчать, при этом было уничтожено около десятка фашистов.

На отчаянное сопротивление врага натолкнулся и третий батальон. Восьмая рота старшего лейтенанта Николая Степановича Титова остановилась под ураганным огнем вражеской пехоты, засевшей в кустах. Титов доложил Рудю:

— Товарищ капитан, передо мной не меньше батальона фашистов.

— Атаковать немедленно, — последовал ответ.

— Есть, атаковать!

Титов с политруком Говтанюком подняли роту. Но вскоре пришлось снова залечь. Выждав ослабления стрельбы, Титов повел роту вперед.

— Не отставать! Не отставать! — кричал он бойцам.

Моряки следовали за ним. Но вот командир упал. К нему подбежал краснофлотец Петр Проскурин. Он поднял офицера. Сквозь гимнастерку Титова обильно текла кровь.

— Политрук, оставайся за меня, — слабеющим голосом сказал лейтенант.

— Рота, слушай мою команду! — крикнул политрук Говтанюк. — Вперед, за Севастополь! — И в то же мгновение его сразила вражеская пуля. На смену ему вышел заместитель политрука Николай Ульянович Скобчинский. Бойцы вслед за ним лавиной двинулись на позиции врага. Фашисты не выдержали и отступили.

Надвигается вечер, а бой все не стихает. Противник бросает все новые силы против моряков.

— Товарищ командир бригады, — докладывает по телефону комиссар третьего батальона Модин, — капитан Рудь тяжело ранен, я вступил в командование батальоном.

— А как обстановка?

— Сложная... — Голос Модина прервался. Телефонная трубка не продувается. Где-то на линии обрыв...

— Дела у нас там неважные, — говорю я Ищенко. — Пойдем-ка в батальоны.

— Я только что собирался предложить это, — отвечает комиссар, — пойдем. [192]

Я направляюсь в третий батальон, Ищенко — во второй.

Бой гремит в седловине между высотами 92,1 и 107,2, в полутора километрах восточнее 30-й батареи. Там вздымаются к небу густые серо-коричневые клубы дыма. Навстречу нам несут на носилках, на руках раненых. Получившие более легкие ранения идут самостоятельно. Вид у бойцов усталый, изнуренный, кровь и пот струятся по лицам. Каждый несет на себе свое оружие и, кроме того, оружие погибшего товарища или трофейные автоматы.

Временами противник переносит огонь по окопам четвертого сектора, расположенным в районе 30-й батареи, рассчитывая, вероятно, парализовать наши огневые средства в глубине обороны. Но это ему не удается. Наши орудия и минометы бьют не переставая. Вся 22-я немецкая дивизия скована нашими действиями, и врагу в этот день не удалось осуществить свой замысел — выйти к Северной бухте. Почти все свои силы на этом участке немцы бросили против наших двух батальонов.

Старшего политрука Модина я застаю в окопе позади своей восьмой роты. Он отдает по телефону распоряжения об укреплении позиций на ночь. Увидев меня, Модин рассказывает о действиях батальона, вытирая вспотевшее лицо платком, который сразу становится черным. Старший политрук без фуражки. Волосы кажутся седыми от пыли. Порадовать меня он ничем не может. За несколько часов боя батальон потерял половину своего состава. Люди измотаны. Ранены командир батальона капитан Рудь и помощник начальника штаба старший лейтенант Георгий Павлович Преучель. Самоотверженно сражалась восьмая рота. Ее ряды тоже сильно поредели. Тяжело ранен командир роты Титов, погиб политрук Говтанюк. Теперь ротой командует заместитель политрука старшина 1-й статьи Скобчинский.

— Потери у нас большие, и особенно в вашем батальоне, — говорю я, — и все же задачу мы должны выполнить. Используйте ночь, чтобы подготовиться к новому наступлению.

— Постараюсь. Я ведь должен искупить свою вину.

— Какую вину?

Признаться, я уже успел забыть эту историю. Было это месяц назад. Модин провожал раненых бойцов на [193] теплоход. В связи с налетом вражеской авиации теплоход срочно снялся со швартовов, не успев высадить провожающих. Так комиссар батальона Модин оказался на Кавказе. С первой же оказией он вернулся в Севастополь. Старший политрук сильно переживал этот случай. Мы с Ехлаковым не сочли нужным наказывать его: ведь все получилось без злого умысла. К тому же Модин заверил, что искупит свою вину. В значительной мере он уже сделал это сегодня, выдержав со своим батальоном бешеный натиск противника.

Мы с Модиным идем в расположение восьмой роты. В сумерках немцы время от времени открывают бесприцельную стрельбу. К этой трескотне мы относимся равнодушно, не замечаем ее. Так не замечаешь вечерний бриз после дневного шторма.

Как всегда бывает в наступательном бою, морякам приходится воевать без укрытий. Местность открытая. Вместо окопов воронки, вырытые тяжелыми снарядами. В каждой — три — четыре человека. Сейчас моряки лопатками нагребают небольшие холмики на краях воронок вместо бруствера. Дно воронок очищают от камней и твердых комьев земли, чтобы удобнее было лежать. Кто покончил с этим делом, растянулись на выжженной траве. Наслаждаются вечерней прохладой. Слышен кашель: за день люди наглотались пыли и сажи.

Я привык к своим матросам — веселому, неунывающему народу, который минуты не может прожить без шутки, пусть сказанной тихим шепотом, чтобы враг не услышал. Но сейчас все молчат. Значит, действительно вымотались вконец.

Офицеры рассказывают мне о своих людях. Кто из них не был героем в этот жаркий, боевой день!

Командир второго взвода Григореико представляет мне краснофлотца Якова Ивановича Рябова. Простоватый, неприметный паренек. А он вынес из-под огня двадцать раненых с их оружием. Даже когда путь преградил вражеский пулемет, Рябов бесстрашно бросился вперед, гранатами уничтожил расчет, а пулемет повернул в сторону противника и его очередями стал расчищать дорогу.

— Наконец, — сказал Григоренко, — товарищ Рябов спас мне жизнь. [194]

— Да что уж тут особенного, — смутился матрос. — Все мы тут друг за дружкой смотрели. Сам погибай, а товарища выручай — нас этому учили.

Допытываюсь, как было дело.

— Мы шли в атаку, — поясняет Григоренко, — вдруг из-за куста передо мной выскочил немецкий обер-лейтенант. Он уже пистолет поднял, чтобы в меня выстрелить, но внезапно рухнул прямо мне под ноги. А в следующий момент повалились два автоматчика, бежавшие на выручку обер-лейтенанта. В трех шагах от меня стоял Рябов. Ствол его автомата еще дымился. Тогда я и внимания на это не обратил: жаркая схватка была. И только позже осознал: верная гибель была бы мне, если бы Рябов не оказался рядом.

Собрав бойцов, ставлю им в пример действия краснофлотца Якова Рябова. Знакомлю с задачей, которая стоит перед нами на завтра. Прощаясь, крепко жму загрубелую сильную руку Рябова. Да, на таких людей можно положиться!

В темноте возвращаюсь на командный пункт. Здесь уже дожидается меня комиссар Ищенко. Он рассказывает о том, как проходил бой в полосе наступления батальона капитана Гегешидзе. Здесь тоже немцы оказали сильное противодействие. Беспримерную храбрость проявил политрук шестой роты младший политрук Николай Данилович Кривунь. В разгар боя один из взводов оказался отрезанным от своих. Заметив это, Кривунь сказал секретарю партийной организации роты Григорию Игнатенко:

— Спешим на выручку!

Скрываясь в кустах и переползая открытые места, Кривунь и Игнатенко прорвались в расположение взвода. Когда бойцы увидели, что с ними их любимец — политрук, будто силы у них удвоились. Кривунь собрал моряков и повел в атаку. В рукопашной схватке бойцы прорвали вражеское кольцо, уничтожив при этом до полуроты фашистов. Впереди шел коммунист Николай Кривунь. Людей спас, а себя не уберег: в этом бою он был тяжело ранен.

С волнением слушаю о героизме нашей девушки-разведчицы девятнадцатилетней Ольги Химич. Ольга была известна в бригаде своими дерзкими вылазками в расположение врага. Не раз она приносила ценные сведения [195] о противнике и даже приводила пленных. Одетая в красноармейскую форму, она была похожа на молодого красивого парня. У нее было смуглое продолговатое лицо, большие черные глаза. Ей немного мешали пышные темные волосы. Но Ольга искусно прятала их под пилоткой или шлемом. Сегодня разведывательный взвод, вклинившись в расположение противника, попал под ураганный пулеметный и минометный огонь. Было приказано выйти из зоны обстрела. Но рядом с Ольгой Химич упал раненый краснофлотец Иван Олейников. Девушка, быстро перевязав краснофлотцу ногу, взвалила его на себя и ползком вынесла с поля боя. Затем Ольга снова вернулась во взвод. Вместе с другими разведчиками она отбивалась от наседавших гитлеровцев. Вблизи разорвалась тяжелая мина. Девушке перебило обе ноги. Ольга из последних сил приподнялась на локтях рук. Пилотка упала с головы, прекрасные черные волосы рассыпались по плечам. Ольга взвела ручную гранату и швырнула в сторону немцев.

— Смерть вам, проклятые! — были ее последние слова.

Бойцы осторожно подняли разведчицу и отнесли в лощину.

— Да что там, — задумчиво проговорил Александр Митрофанович. — Столько героизма, что на месяц хватит рассказывать.

Докладываю об обстановке командиру сектора. Вскоре меня вызывает к телефону начальник штаба Приморской армии генерал Николай Иванович Крылов.

— Товарищ Жидилов, — спокойным тоном сказал он, — вы не выполнили задачу дня, не достигли виадука. Военный совет недоволен этим и приказывает с рассветом вновь перейти в наступление.

— Есть! — отвечаю. — Но сил у меня маловато. Из тысячи едва осталось четыреста человек.

— Пополнения вам дать неоткуда. Справляйтесь своими силами.

Вызываем на КП командиров батальонов и рот, комиссаров и политруков, уточняем задачу на следующий день. С рассветом снова будем наступать, пока не достигнем виадука. Разведка под руководством политрука Павликова выступит в 2 часа ночи, уточнит огневые средства противника в полосе наступления. Артиллерийская и минометная [196] батареи перейдут на новые позиции, на 500 метров вперед.

Ищенко поручает комиссарам и политрукам проверить, чтобы бойцы были накормлены и получили возможность хоть немного отдохнуть.

В 24 часа офицеры разошлись по своим подразделениям.

Начальник продовольственного снабжения артиллерийского дивизиона лейтенант Никита Кириллович Беломыльцев, который стал хозяйственником нашего отряда, распорядился принести ужин. Где-то на старом огороде в соседнем совхозе он нашел грядку щавеля, и коки приготовили зеленый мясной борщ.

— Молодцы продовольственники, — восхищается Ищенко, — сразу видна школа нашего Будякова. Давай, давай корми людей, — выпроваживает комиссар довольного похвалой Беломыльцева.

— Все будут накормлены, товарищ комиссар, — заверяет лейтенант.

После вкусного ужина люди веселеют. Слышится оживленный разговор, смех. Удивительные люди!

В 4 часа утра подразделения снова продвигаются вперед. Все горят желанием выполнить задачу. Капитан Гегешидзе торопит свой батальон. Пока немцы не спохватились, он хочет обойти высоту. Третий батальон Модина тоже пришел в движение. Разведчик, присланный Павликовым, ушедшим со своей группой далеко вперед, сообщает, что за высотой 107,2, у шоссейной дороги, стоят пять танков. Об этом сейчас же донесли начальнику артиллерии сектора. Мощный залп гаубиц накрыл цель, но три танка все же смогли выйти навстречу второму батальону. Помощник начальника штаба второго батальона лейтенант Николай Алексеевич Егоров со взводом противотанковых ружей выскочил навстречу стальным чудовищам. Метким огнем один танк был подбит, два других повернули влево, к шоссейной дороге. Пока подбитая машина вращалась вокруг своей оси, к ней подползли два краснофлотца и подорвали ее гранатами.

Третий батальон попал под сильный минометный огонь противника. Роты стремились как можно быстрее преодолеть обстреливаемый участок, но наткнулись на вражеские пулеметы. Бойцы залегли. Комиссар Модин поднялся и увлек своим примером девятую роту. Матросы [197] ринулись вперед. Скоро весь батальон дружно атаковал противника. Но в это время автоматная очередь сразила Модина.

Мне сообщают, что Модин погиб, в командование батальоном вступил его начальник штаба старший лейтенант Попов.

— Вот и искупил свою вину, — с грустью произносит Ишенко.

Кажется невероятным: ведь только что мы разговаривали с ним — нашим всегда жизнерадостным, энергичным политруком Модиным.

К 10 часам утра бой достигает наивысшего напряжения. Появляются немецкие бомбардировщики. Они налетают тройками, пикируют и, кажется, в упор бросают бомбы. Некоторые наши подразделения не выдержали и стали отступать. Мы молча переглянулись с комиссаром: теперь нам пора! Не сговариваясь, бежим вперед, останавливаем растерявшихся бойцов, ободряем их и вместе с ними вливаемся в боевые порядки третьего батальона. Положение восстановлено. Второй батальон тем временем достигает железнодорожного виадука.

Разведчики наши смотрят во все глаза. Частей Чапаевской дивизии не видно. У виадука мы одни. Дальше продвигаться не можем: и так каждую минуту висит над нами угроза оказаться во вражеском окружении. Развертываю остатки батальонов фронтом на север, приказываю окапываться.

В 12 часов докладываю по телефону оперативному дежурному штаба Приморской армии:

— Задача выполнена, вышел к виадуку. Частей 25-й дивизии не встретил. Сдерживаю натиск противника на рубеже — 30-я батарея, высота 107,2, виадук.

Тотчас же получаю ответ:

— Военный совет армии доволен вашими действиями.

Тут происходит небольшое недоразумение. Сорвалась деревянная полка, на которой стоял телефон. Вместе с телефоном упала граната, которую один из разведчиков оставил заряженной. В землянке ахнул взрыв. Меня оглушило и ослепило, небольшие осколки поцарапали лицо. Ко мне подбежал краснофлотец Александр Бардиков, перевел в другую землянку, обмыл и перевязал раны. Несколько часов я не мог открыть глаза. Потом понемногу прозрел, а глухота не проходила долго. [198]

Больше всего меня беспокоило, что случилось с частями Чапаевской дивизии. Позже нам стало известно, что им пришлось отбивать отчаянные атаки противника в районе станции Мекензиевы горы. Но хотя мы и не смогли замкнуть «клещи», враг был остановлен, он в те дни не смог выйти к Северной бухте.

В 15 часов меня снова вызывают к телефону. Я ничего не могу разобрать: в ушах стоит сплошной звон. Трубку берет связной старший краснофлотец Иван Власов. Он кричит мне в ухо: по приказанию генерала Петрова я должен возвратиться на Федюхины высоты, оставив подразделения на Северной стороне в оперативном подчинении командира четвертого сектора. Старшим здесь вместо себя оставляю капитана Гегешидзе.

Так закончилась наша экспедиция на Северную сторону. Я привел туда около тысячи человек. А остатки отряда, которые 20 июня вернулись из четвертого сектора в бригаду, едва насчитывали сотню бойцов.

Наши потери были велики, но противник в боях на Северной стороне потерял во много раз больше своих солдат и офицеров.

Манштейн, командующий 11-й немецкой армией, пишет в своих воспоминаниях:

«Эту борьбу, длившуюся беспрерывно около месяца в самое жаркое время года (уже рано утром температура достигала 50 градусов), невозможно хотя бы приблизительно описать так, чтобы это описание выражало то напряжение сил, с которым сражались как наступающие, так и обороняющиеся». Он также признается, что «судьба наступления в эти дни, казалось, висела на волоске. Еще не было никаких признаков ослабления воли противника к сопротивлению, а силы наших войск заметно уменьшились...» Фашистскому командованию пришлось в средине июня срочно менять части на фронте, так как «боевой состав многих рот исчислялся одним офицером и восемью рядовыми».

Бои становились все более напряженными. Чудеса стойкости, верности долгу показывали советские воины. Объятый пламенем, покрытый развалинами Севастополь продолжал яростно сопротивляться и наносить удары врагу. [199]

Последние дни

Нам все труднее

На Федюхины высоты прибываю вечером 12 июня. Командный пункт на прежнем месте. Вхожу в низкую, душную землянку, как в родной дом. Взволнованно бьется сердце. Будто год здесь не был. Меня обступают друзья. Небритые, измученные лица, воспаленные от бессонницы глаза. Но все улыбаются: тоже рады встрече. Начальник штаба Кольницкий разворачивает карту.

— Бригада занимает прежние рубежи. — В голосе полковника откровенная гордость. — Ни одного метра врагу не отдали. К сожалению, у соседа дела хуже. Немцы захватили деревню Камары. Сейчас у нас правый фланг что нарыв на теле: покоя не дает.

— Где первый батальон?

— На восточных склонах Федюхиных высот. Вот здесь, — показывает Кольницкий на карте.

— Срочно разверните его фронтом к Ялтинскому шоссе, — приказываю я. — Надо оседлать дорогу на Чоргун.

Командир первого батальона капитан Головин сразу понял задачу. Когда я ночью прихожу в расположение батальона, там уже кипит работа. Краснофлотцы роют новые окопы и ходы сообщения, сооружают стрелковые ячейки и пулеметные площадки.

О состоянии на нашем участке ставлю в известность штаб Приморской армии. Но внимание командования сейчас приковано к Северной стороне, где противник особенно [200] активен. «Действуйте по своему усмотрению», — отвечают мне.

172-я стрелковая дивизия под командованием полковника Ласкина, составлявшая костяк нашего второго сектора обороны, послана на Северную сторону и ведет там тяжелые бои. У нас теперь новый начальник — командир 388-й стрелковой дивизии полковник Кутейников. Связываюсь с ним. Он одобряет мое решение усилить наш правый фланг.

Ночью возвращается в бригаду Ищенко. Комиссар теперь тоже почти все время находится в подразделениях первого батальона.

А враг неистовствует. С рассвета дотемна воют над головой фашистские самолеты. Наши походные кухни стоят с погашенными топками: чуть покажется дымок — сверху падают бомбы. В течение дня кухня четвертого батальона трижды подвергалась ударам с воздуха, пока от нее ничего не осталось. Только к вечеру начальнику продовольственного снабжения батальона удалось организовать приготовление обеда, использовав плиту в одном из полуразрушенных домов на Лабораторном шоссе.

«Противник перешел к подавлению походных кухонь» — появляется запись в нашей оперативной сводке.

Беспрерывные бомбежки и обстрелы вынуждают нас перенести командный пункт с восточного на западный склон высоты. Подыскали другое место и для наблюдательного пункта. Каждый холм, каждый пригорок враг держит под огнем. Наш НП отныне — узкая щель на ровной возвышенной местности. Расстояние от него до позиций первого батальона не более двух километров. Днем отсюда весь наш правый фланг просматривается до мельчайших деталей.

На войне очень часто бывает, что хорошая погода, солнце, тепло становятся бедствием. Когда у противника перевес в авиации, ясное небо усложняет наше положение. Нам бы сейчас ночи потемнее да подлиннее, дождь, туман. А тут, как назло, ночи все короче, и с восхода до заката сияет солнце. Ни единого облачка. Наши истребители редко показываются над фронтом. Их мало осталось. Каждый взлет самолета с обстреливаемого Херсонесокого аэродрома — геройский подвиг. К тому же у морских летчиков сейчас наиважнейшая задача — прикрывать [201] с воздуха корабли, которые эвакуируют раненых и подвозят в Севастополь боеприпасы.

Молчат зенитки: на батареях почти не осталось снарядов.

Для фашистской авиации наступило приволье. Чуть забрезжит рассвет, слышится нарастающее завывание моторов. Самолеты низко проносятся над нашими позициями, разворачиваются над Балаклавой и на обратном пути обрушивают на нас свой груз. Две девятки «юнкерсов», растянувшись в цепочку, пикируют на высоту 166,7. Каждый самолет бросает шесть бомб. Несчастная высота! Сколько дней подряд падают на нее фугасные бомбы! Фашисты, похоже, хотят стереть ее с лица земли.

Гул взрывов катится по холмам и низинам. От него болят барабанные перепонки. Дым и пыль заволакивают окрестность. Мы сидим в своих щелях и ждем. Чуть самолеты удалятся на север, матросы поднимаются в окопах, стряхивают с себя землю. Но вновь приближается гул моторов, и следует новая бомбежка...

Черные столбы вырастают на вершине холма, там, где раньше был наш наблюдательный пункт.

— Вовремя мы убрались оттуда, — замечает артиллерийский наблюдатель.

Мы видим, как взлетают в воздух обломки перекрытий старого НП.

— Конец бы тебе был, — любовно поглаживает телефонный аппарат связной старшина 2-й статьи Даниил Кучер и довольным голосом кричит в трубку: — Алло! «Киев»! «Киев»! — Он дует в трубку, трясет ее. Но «Киев» не отвечает. — Видно, обрыв, — вздыхает телефонист. — Подержи малость, а я пробегу по линии. — Кучер передает трубку наблюдателю, а сам, взявшись за конец провода, выбирается из щели и ползет под ливнем осколков. Возвращается он еле живой, совершенно оглохший: бомба взорвалась в нескольких шагах. Но связь с командным пунктом налажена.

В грохоте и дыму мы не замечаем, что отдельные бомбы падают совсем близко от нас. Узкая щель в каменистом грунте надежно предохраняет людей, от осколков и ударной волны.

Не успела отбомбиться последняя девятка «юнкерсов», как на наш первый батальон и высоту с Итальянским кладбищем начинают сыпаться снаряды и мины. Вражеские [202] батареи бьют не смолкая. Наша артиллерия вступает в контрбатарейную стрельбу. Минометы пока молчат: бережем мины для отражения атаки. Знаем, что она сейчас начнется: повадки противника известны нам теперь назубок.

Гитлеровцы выскочили в ста метрах от переднего края бригады и бросились на наши окопы. Дружный огонь пулеметов, винтовок, а главное, мины, которые стали рваться в самой гуще наступающих, ошеломляют врага. Казалось бы, что может уцелеть на истерзанной, сплошь вскопанной бомбами и снарядами земле? И то, что полузасыпанные окопы оживают, кажется немыслимым, невероятным. Уже одно это действует на противника не меньше, чем меткие очереди наших пулеметов. Вражеская атака захлебывается. С большими потерями гитлеровцы откатываются на исходные позиции.

Противник снова бросает, на нас самолеты. Его артиллерия долбит и долбит наш передний край. А потом опять атака. В течение дня фашисты четыре раза возобновляли наступление на позиции нашего первого батальона, но не продвинулись ни на шаг.

Враг пошел на хитрость. В ночь на 14 июня его солдаты в темноте заползли в канавы и рытвины около дороги, идущей на Камары. Здесь они дождались утра и на рассвете, после короткой артиллерийской подготовки, хлынули на наши позиции. Атака с этого рубежа для моряков первого батальона была неожиданной. Командир роты лейтенант Хихлуха едва успел скомандовать «Огонь!», как фашисты оказались перед окопами. Минометы уже не могли действовать: они поражали бы своих. Оставалось одно — перейти в контратаку. Первым из окопа выбежал начальник штаба батальона лейтенант Александр Федорович Кусый, за ним связисты краснофлотцы Пискунов, Егоров и Красников. Поднялись рота лейтенанта Хихлухи и взводы лейтенантов Овчинникова и Иванова. Бойцы устремились навстречу пьяным фашистским солдатам, которые, беспорядочно стреляя на ходу, лезли вперед, падали, кричали, ползли как обезумевшие. Десяток метко пущенных краснофлотцами гранат немного отрезвил их. Не выдержали гитлеровцы, показали спины. Уничтожая бегущих немцев, наши подразделения ворвались на вражеские исходные позиции. Краснофлотец Тарасов заколол штыком немецкого пулеметчика [203] и из захваченного пулемета повел огонь по противнику. Храбро сражались краснофлотцы Москаленко, Сытников, Чаркин и Пискунов. Овладев минометной позицией врага, они из немецких минометов стали обстреливать дорогу на Ялту, на которой показались гитлеровцы. Краснофлотцы Нерода и Скляров, воодушевленные удавшейся контратакой, проникли далеко в глубь расположения противника и неожиданно напали на немецкий блиндаж. Засевшие там восемь фашистов не успели схватиться за оружие и были уничтожены. Наши смельчаки настолько увлеклись, что оказались отрезанными от своих подразделений. Когда моряки выбежали из блиндажа, на них посыпался град пуль. Отстреливаясь, Нерода и Скляров уходили к своим. Оставалось пробежать шагов двадцать, как Нерода упал. Скляров подхватил его на руки и принес в свой окоп.

Чуть поодаль в это время большая группировка немцев стремилась обойти левый фланг первого батальона. Заметив это, батальонный комиссар Крыжановский и лейтенанты Кузик и Дмитриев выбежали вперед, увлекли своим примером краснофлотцев левофланговой роты и рукопашной схваткой сорвали маневр врага. Краснофлотцы Бондарь, Иванов и Бахрев закололи штыками нескольких фашистов.

На помощь своим солдатам из-за горы выкатились восемь вражеских танков. За ними бежали, строча из автоматов, фашистские пехотинцы. Наступил страшный для нас момент. Танки, оттеснив боевое охранение, мчались на наши основные позиции.

Выручили бронебойщики первого батальона.

Противотанковые ружья мы получили еще в марте, но вначале не особенно доверяли им. Длинные, тяжелые, неуклюжие, они чем-то напоминали древние фузеи, которые можно увидеть в музеях. Моряки неохотно шли в бронебойщики. Нянчить эту пудовую игрушку — занятие не из приятных. Такое отношение к новому оружию сохранялось до боев на Северной стороне. Там впервые мы оценили ПТР Дегтярева. Не всегда и не везде потащишь с собой пушку, даже самую маленькую, да и уязвима она на открытой местности. А эти длинные ружья со смешными набалдашниками на дульном срезе в бою постоянно оказывались в первых рядах атакующих, били далеко и метко, и пули их свободно прошивали стальную [204] броню. Когда бронебойщики подбили на Северной стороне фашистский танк, бойцы глазам не поверили. Долго ощупывали аккуратные дырки в боках стального чудовища и поглядывали на скромные ПТР уже с уважением и гордостью.

И теперь, когда фашистские танки с лязгом мчались на наши позиции, сокрушая и давя все своими гусеницами, моряки-бронебойщики спокойно, не спеша развернули в их сторону стволы своих ружей. Последовало несколько громких, пронзительных хлопков. Моряки стреляли на очень близком расстоянии, стреляли наверняка. Две передние машины, словно споткнувшись, замерли на месте. Это решило исход атаки. Уцелевшие танки подцепили поврежденные машины на буксир и вместе с ними скрылись за горой, оставив свою пехоту на произвол судьбы.

Обучением бронебойщиков занимается неутомимый Ной Адамия. Бригадный инструктор-снайпер неспроста заинтересовался противотанковыми ружьями. Их длинные стволы обещали исключительную точность и дальность боя. Главный старшина все чаще откладывал в сторону свою испытанную подругу-винтовку с прикладом, испещренным многими десятками засечек — по числу уничтоженных немцев, и брался за тяжелый ПТР. Он снимал им цели с такого расстояния, что мы только диву давались.

Наблюдатели заметили запряженную парой лошадей повозку, которая спускалась из деревни Камары к Ялтинскому шоссе. На развилке дорог она остановилась, к ней подошел немецкий офицер. На виду у всего батальона Адамия прицелился. До повозки было километра полтора, и все же снайпер попал в голову лошади. Та вздыбилась, обескураженные немцы выскочили из повозки. Советский снайпер не дал им прийти в себя. Следующими выстрелами он сразил наповал офицера и двух солдат. Моряки шумно восторгались искусством главного старшины.

Ной Адамия подготовил целое отделение метких стрелков-бронебойщиков. Это они нынче подбили два вражеских танка. Сейчас бронебойщики не сводят глаз с Ялтинского шоссе, по которому немцы подбрасывают свои подкрепления. Вот в двух километрах от нас показались [205] автомашины с орудиями на прицепе. В кузовах тесно сидят солдаты. Бронебойщики открывают огонь. По-видимому заслышав свист пуль, шоферы прибавляют скорость. Внезапно передняя машина вильнула в сторону и ткнулась носом в кювет. Орудие, которое катилось за ней, встало поперек дороги, и задняя машина врезается в него. Дело, начатое бронебойщиками, завершают минометчики. В застывшие машины летят мины. Враг открывает огонь по нашим позициям. Поздно: на дороге уже пылает жаркий костер, вокруг которого вперемежку с обломками машин валяются десятки мертвых и раненых гитлеровцев. Событие это настолько потрясло фашистов, что до конца дня они больше не атакуют нас.

Которые уже сутки враг беспрерывно штурмует наши позиции! Мы выстояли. Фашисты так и не продвинулись. Это стоило нам неимоверных усилий. Как могли люди вынести такое напряжение? Каждый из нас знает, что у врага огромное превосходство в количестве войск, в технике. Хотя противник несет страшные потери, нам час от часу труднее. Ведь мы тоже теряем людей. И без того немногочисленные ряды защитников Севастополя быстро тают. А все же немцы не могут пройти. Почему?

Много тому причин. Люди у нас особые. Простые рабочие и крестьянские парни становятся в бою героями, бесстрашными, несгибаемыми богатырями. Их делает такими беззаветная любовь к советской Родине, готовность отдать во имя нее все, даже жизнь. Но одной отваги мало в бою. Нужны и умение и величайшая организованность. Бойцы хорошо, дружно, храбро дерутся — значит, неплохо поработали их воспитатели — от офицера до старшины, от комиссара до рядового коммуниста. И, гордясь стойкостью бойцов, мы гордимся делом рук своих. Не напрасен наш труд!

Утро 15 июня на нашем участке начинается сравнительно спокойно. Немцы не показываются из окопов. Видать, порядком мы их потрепали. Но нас ожидает новое испытание. Легкий ветер дует со стороны противника. Он несет с собой страшный смрад. На «ничейной» полосе разлагаются сотни немецких трупов, которые противник и не собирается убирать. В жарком воздухе стоит такая вонь, что людей тошнит. От нее нет спасения нигде. Моряки, никогда не страдавшие отсутствием аппетита, не прикасаются к пище. [206]

Когда во второй половине дня немцы пошли в атаку, наши бойцы даже обрадовались: бой заставляет забыть о невыносимом трупном зловонии. Моряки дерутся с остервенением и брезгливостью.

— Мертвяки лезут, — бормочет Саша Федоров, заряжая на всякий случай винтовку.

И верно, бегущие и ползущие к нашим окопам зеленые фигуры кажутся ожившими мертвецами, отравляющими воздух запахом падали.

Отбрасываем одну волну атакующих, за ней вторую, третью. Снова и снова снаряды и мины перепахивают наши позиции. Орудия и минометы наших батарей отвечают редкими выстрелами: экономим боезапас, его у нас остается совсем мало.

Противник все накапливает силы. Новые и новые фашистские подразделения прибывают к линии фронта. Гуще всего они сосредоточиваются против нашего правого фланга. Участок бригады теперь полуостровом вдается в расположение противника. Прорвется враг с флангов — мы окажемся в окружении.

Генерал И. Е. Петров созвал командиров соединений. Командный пункт его перенесен в район Карантинной бухты, в опустевший артиллерийский погреб старой батареи, вырытый в скале. Но Петров верен себе. Прятаться под землей его не заставишь. Для себя он облюбовал небольшой домик, бывшее караульное помещение. Здесь, в маленькой комнате, собралось сейчас человек двадцать: командиры секторов, дивизий и бригад. Все хорошо знают друг друга. Хоть наши участки и разделяют порой значительные расстояния, мы всегда знаем, как сражается каждый наш сосед. Мы вместе отбиваем вражеские атаки, помогаем друг другу чем можем. В самые тяжелые минуты ощущение локтя соседа помогает, придает новые силы.

Петров стоит перед нами, поправляя время от времени пенсне. Он, как всегда, сдержан, но еще больше похудел, и голова болезненно подергивается чаще обычного, но генерал ровным, спокойным голосом знакомит нас с обстановкой. Положение сильно ухудшилось. На Северной стороне противник оттеснил наши части к Братскому кладбищу, овладев районом тридцатой батареи. Артиллеристы батареи продолжают сражаться. Двенадцатидюймовые орудия ведут огонь. Уже несколько [207] дней немцы пытаются штурмом взять батарею, но моряки, укрываясь в толще бетона, держатся. Сотни своих солдат потерял враг в бесплодных атаках. Упорно дерется и небольшой гарнизон Константиновского равелина. На южном участке противник оттеснил 8-ю бригаду морской пехоты к горе Сахарная головка. На правом фланге части 388-й стрелковой дивизии под натиском превосходящих сил врага оставили деревню Камары и высоту 166,7.

11-я немецкая армия Манштейна значительно пополнилась авиацией, артиллерией крупных калибров, танками, минометами. Фашистское командование бросает против нас все, что имеет. Немцы несут огромные потери, но упрямо рвутся в Севастополь.

— Можем ли мы противостоять такой силе, вдвое и втрое, а подчас и вдесятеро превосходящей нашу численность и вооружение? — спрашивает Петров, пытливо вглядываясь в лица командиров. И сам же отвечает: — Можем! Наши люди доказывают это повседневно. Исключительный героизм проявляют наши командиры, политработники, краснофлотцы и красноармейцы. Мы сожмемся в крепкий, упругий кулак и измотаем врага!

В штабе армии получаем указания, как действовать дальше. Нашей бригаде приказано отойти передним краем на Федюхины высоты, чтобы выровнять фронт, избежать угрозы окружения.

17 июня осуществляем этот приказ. Я и не ожидал, что это так тяжело. Полгода мы удерживали горы Гасфорта (с Итальянским кладбищем), Телеграфную и высоту 154,7. Моряки обильно омыли их своей кровью, но не отступили ни на шаг. А теперь мы оставляем эти позиции...

Я отвожу наши поредевшие части на следующий рубеж, и сердце сжимается от обиды. Вот она, горечь отступления. Злой, подавленный, иду на свой командный пункт, чтобы по телефону доложить о выполнении приказа. Начальник штаба Приморской армии Николай Иванович Крылов прерывает мой рапорт:

— Поздравляю вас, товарищ генерал!

Что это, шутит начальник штаба? Нашел время!

Но он официально сообщает, что мне присвоено звание генерал-майора. Я благодарю без особой радости. [208]

— Эх, Николай Иванович! Я согласился бы быть ефрейтором, лишь бы не отступать...

Крылов молчит. Он понимает меня. И генеральское звание не радует, когда дела на фронте плохи.

Иначе восприняли весть мои подчиненные. Они наперебой поздравляют меня. Заботливые вещевики уже к вечеру соорудили генеральский костюм. Я подержал его в руках, но надеть в Севастополе так и не довелось. Уйма забот навалилась на нас.

Не успели мы как следует обосноваться на Федюхиных высотах, как соседи справа и слева вынуждены были отойти. Наша бригада опять оказалась с открытыми флангами.

Командный пункт на Федюхиных высотах теперь явно не на месте. Переводим его в район Максимовой дачи. Туда я направляю начальника штаба полковника Кольницкого, который совсем расхворался. Сам обосновываюсь на Сапун-горе, левее Ялтинской дороги. Мой наблюдательный пункт теперь — железобетонный колпак, поставленный над котлованом. Стены котлована выложены камнем и обиты досками. Амбразура колпака позволяет обозревать весь фронт от Балаклавы до Мекензиевых гор.

Вместе с Ищенко наблюдаем отсюда за полем боя. Впереди — Федюхины высоты, за ними в серой дымке маячит разбитая часовня на горе Гасфорта. Там уже прекратились вспышки разрывов, не поднимаются клубы дыма. Как и холмы возле деревни Камары, правее Ялтинского шоссе, они перестали быть объектом боя и превратились для нас в несущественные географические точки в тылу врага. Фашисты полукольцом охватили Федюхины высоты. На юго-востоке они всего в километре от Сапун-горы. Их артиллерия, не жалея снарядов, бьет по нашим позициям.

— Кажется, по нашему блиндажу метит, — с беспокойством говорит Ищенко, когда вблизи разрывается артиллерийский снаряд.

— Не каждая пуля в лоб, как говорил адмирал Нахимов.

— Ты забываешь, что именно после этой фразы Павел Степанович и был сражен вражеской пулей в голову. Смотри, как бы и у нас не случилось такое совпадение...

Напророчил комиссар. Следующий снаряд попадает в [209] основание нашего блиндажа. Взрывом сдвигает с места переднюю стенку, и мы оказываемся придавленными. Я кое-как выползаю из-под обломков. Тяну Ищенко, но у него сильно зажало ноги. Приходится разбирать деревянную опалубку. Комиссар выбирается наконец, но идти не может: в доске, прижавшей его, оказался длинный гвоздь, который воткнулся ему в ногу. Врач Сеземов перевязывает комиссару рану. Я жалуюсь на боль в груди. Сеземов наскоро осматривает и определяет: простуда. Он вручает мне десять порошков, которые я должен принимать через каждые четыре часа. Я, конечно, тотчас забываю и о болезни и о порошках (через неделю я нашел их в кармане гимнастерки). Позже, уже на Большой земле, врачи обнаружили у меня на сросшихся концах ребер следы переломов — мозоли, о которых я и не подозревал.

Бои не ослабевают. Стиснутые с трех сторон сражаются наши батальоны: первый — капитана Попова (назначен после ранения Головина), четвертый — капитана Родина и пятый — капитана Филиппова. В каждом осталось не более трехсот человек. Артиллерийский и минометный дивизионы переведены на Максимову дачу.

В полдень 20 июня генерал Петров приказывает мне «навести порядок на Федюхиных высотах». «Беспорядок» заключается в том, что фашисты подошли к нам слишком близко.

Со связным от четвертого батальона пробираемся на передний край. Временами приходится прятаться в воронках и опустевших окопах, пережидая очередной шквал снарядов и мин. Усталость валит с ног. Пока нельзя идти, я, примостившись в окопе, засыпаю и просыпаюсь лишь тогда, когда связной трясет за плечо:

— Можно идти...

— Ну и бьет, ну и бьет, — удивляется мой спутник. — И откуда он только берет снаряды?

— Этого добра у него много. Вся промышленность Европы работает теперь на немцев. Пускай фашисты побольше стреляют по пустым местам, как сейчас.

Продвигаемся вперед, прыгая через рвы и воронки. Встречаем нескольких краснофлотцев.

— Куда вы идете? — спрашиваю их.

— Разыскиваем нашу роту.

Во время последней атаки здесь все перемешалось. [210]

Наши подразделения оказались вместе с подразделениями соседних частей. А случалось и так: в окопах моряков вдруг появляется немец, отбившийся от своих.

Вместе с капитаном Родиным собираем четвертый батальон, располагаем его на высоте 138,4. Пятый батальон держит оборону левее. Первый батальон — на Безымянной высоте, юго-западнее Федюхиных высот.

Ночью получаем указание держаться на Федюхиных высотах до последней возможности и в критический момент отойти на Сапун-гору.

Правее нас высоты Карагач обороняет 9-я бригада морской пехоты, которая оперативно подчиняется мне. Она только что прибыла на кораблях из Новороссийска. Командует ею полковник Николай Васильевич Благовещенский, образованный, инициативный офицер, за плечами которого большая школа строевой службы и опыт боев на Керченском полуострове.

Я поручаю ему выбить противника с высоты 157,6, покинутой 1330-м стрелковым полком. Это очень выгодная позиция, и оставлять на ней немцев опасно. Бойцы и офицеры бригады Благовещенского приложили все старания, чтобы взять высоту. Ночью бесшумно подошли к ней, охватили с трех сторон, с боями поднялись по склону. Но утром оказалось, что занята лишь небольшая часть высоты. Отбив многочисленные атаки гитлеровцев, бригада возобновила наступление в следующую ночь, но сил не хватило, и пришлось отойти. Тем временем наши разведчики пытались блокировать занятый немцами дот у самого подножия Сапун-горы. Не раз моряки подбирались к этой огневой точке. Немцы без выстрела подпускали их шагов на десять, а потом из амбразуры вылетала синяя ракета, и тотчас со стороны противника следовали прицельные залпы минометов прямо по доту. Разведчики несли потери. Тогда начальник химической службы бригады капитан Владимир Васильевич Богданов предложил использовать ампулометы. Стеклянный шар выстреливался устройством, похожим на миномет. При ударе шар разбивался, содержимое его вспыхивало жарким пламенем. Разведчики после многократных попыток ухитрились попасть ампулой в амбразуру. Немцы выскочили как ошпаренные, и победители прочно обосновались в доте.

23 июня нам приказывают отойти с Федюхиных высот [211] на Сапун-гору. В центре нашего участка находится теперь Ялтинское шоссе, спускающееся серпантинной лентой вниз. Пятый батальон занял позицию левее дороги, четвертый — правее, первый — во втором эшелоне на склоне горы. Соседями с флангов у нас части 386-й стрелковой дивизии полковника Кутейникова и 9-й бригады морской пехоты.

Сколько времени продолжается наша бессменная боевая вахта! Мы ведем бои и днем и ночью. Для отдыха урываем минуты. Чуть затихнет стрельба, ляжешь на раскаленную солнцем землю где-нибудь в воронке около наблюдательного пункта, подложишь полевую сумку под голову и вздремнешь, пока не разбудит шум новой атаки.

26 июня поблизости от НП упал тяжелый бронебойный снаряд. Приказываю покинуть наблюдательный пункт. Вышли все, кроме радиста старшины 1-й статьи Игоря Иванова. Он принимал важную радиограмму. Торопливо заполняя бланк, старшина успокаивал меня:

— Сейчас, сейчас, вот только закончу прием.

Следующий снаряд попал в НП, и отважный радист погиб. Когда мы откопали его, в крепко стиснутой руке старшины нашли листок радиограммы, которую он все же принял до конца.

Севастопольцы несут большие потери. Но боевой дух их не сломлен. Ни малейших признаков паники, уныния, неверия в свои силы. Только десятками тысяч снарядов, мин и авиабомб противнику удается пробивать бреши в нашей обороне. И что же? После каждого, казалось, все разрушившего налета пехота врага не может пройти безнаказанно. Наши контратаки, все чаще переходящие в рукопашные схватки, по-прежнему наводят ужас на фашистов, и они откатываются, устилая поле боя тысячами своих трупов. Только перед лавиной огня мы вынуждены отходить. Но при этом у нас все время сохраняется стройная организация, четкое боевое управление. А неутомимая партийно-политическая работа укрепляет дух бойцов, воодушевляет их на подвиги.

Печатное слово

По ходам сообщения то во весь рост, то пригибаясь как можно ниже, если взрыв гремит рядом, бежит боец в ватнике, сжимая под мышкой пачку газет. В подразделениях [212] его встречают с радостью. Листы с еще не просохшей типографской краской переходят из рук в руки.

Газета маленькая, величиной в развернутый тетрадочный лист. Но для моряков она дорога. Это их родная газета. Вся она, от первой до последней строки, посвящена им. Боец читает в ней о своих товарищах, о подвигах, совершенных ими, о себе самом. Вырезки с этими заметками он хранит в кармане гимнастерки так же бережно, как комсомольский билет, письмо из дому, карточку любимой.

Принес газету секретарь редакции старшина 1-й статьи Михаил Марфин. Его ежедневно видят на переднем крае. Раздавая экземпляры свежего номера газеты, Марфин тут же беседует с моряками. Одних усаживает писать, других подробно расспрашивает, быстро строча в своем потрепанном блокноте. Очень часто ему приходится прятать блокнот в карман и браться за автомат, с которым наш газетчик никогда не расстается. Вместе с другими бойцами Марфин отбивает вражеские атаки или сам идет в атаку. А чуть наступит передышка, он спешит закончить беседу с будущим автором заметки. Правда, случается, что это не удается: бойца уже не оказывается в живых.

А наступает вечер, Марфин спешит на Максимову дачу, где ночью будет обрабатывать материал, читать корректуру, верстать новый номер.

«В бой за Родину!» — так называется наша газета. Она сопровождает нас всюду. Даже во время первых боев под Перекопом редакция и типография следовали за нами на полуторатонной автомашине.

Штат редакции немногочислен: редактор политрук В. Кузьмин, секретарь редакции М. Марфин, литсотрудник старшина 2-й статьи А. Корнеев — все хорошие журналисты и отважные бойцы. В типографии работают старшина 1-й статьи С. Черников, который числился начальником типографии и в то же время наборщиком; второй наборщик — старшина 1-й статьи А. Манусенко и печатник — здоровенный матрос К. Козлов. Все они вооружены автоматами и гранатами. Лишь шофер Демиденко — пожилой краснофлотец из запасных — не расстается с винтовкой, штык которой он всегда носит на поясном ремне. Оружие необходимо. Не раз уже нашим газетчикам приходилось вступать в бой с группами немцев, прорывавщимися [213] к самому зданию Максимовой дачи. В спокойные минуты любимое занятие всего штата редакции и типографии — тренировка в стрельбе. Редактор Кузьмин настойчиво добивается, чтобы его работники были отличными стрелками.

Оборудование типографии более чем скромное: несколько наборных касс с небольшим количеством шрифтов и печатный станок «американка», который приводится в движение ногой. Только великан Костя Козлов может управиться с адской работой на этой машине, да и то, отпечатав тираж, он тут же валится с ног, и разбудить его не может никакая бомбежка.

Когда бригада вела жаркие бои на Мекензиевых горах, Кузьмин, Марфин и Корнеев распределили между собой «сферы влияния», и каждый старался ежедневно бывать в своих подразделениях. Марфин и Корнеев умудрились попасть даже в роту, совершавшую рейд в тыл противника, и вскоре мы с волнением читали о славных делах наших разведчиков.

В дни отражения декабрьского наступления немцев Кузьмин и Марфин были во втором батальоне, который, мужественно сражаясь, оттеснил врага и даже продвинулся вперед. Ночью газетчики добрались до КП батальона. Здесь Марфин записал рассказ комбата Гегешидзе и комиссара Турулина о прекрасном подвиге замполитрука Ивана Личкатого и краснофлотца Якова Федорова. Пробитый фашистской пулей партбилет Личкатого хранится теперь в Севастопольском музее. Заслуга в сохранении этой драгоценной реликвии принадлежит Григорию Кадигробу, одному из активных военкоров нашей газеты.

Под Новый год, 31 декабря, когда моряки решили по-севастопольски «поздравить» гитлеровцев с праздником, в рядах наступавших бойцов пятого батальона капитана Подчашинского находился Саша Корнеев. В редакцию он вернулся измученный, смертельно уставший, но полный живых впечатлений. И почти весь очередной номер газеты был составлен из написанных и организованных им материалов.

Газета много писала о снайперском движении, широко развернувшемся в подразделениях бригады по почину Васильева, Денисенко, Винника, Ковалева, Адамия. В апреле, когда некоторые подразделения бригады находились [214] на отдыхе, политотделу и редакции удалось провести несколько читательских конференций.

У редакции не счесть добровольных помощников. Неутомимыми военкорами были лихие, никогда не унывающие разведчики минометного дивизиона Владимир Филимонов и Борис Шершень. В редком номере газеты не появлялись корреспонденции лейтенанта Кравцова. Любовно заботились о своей газете политработники. Ищенко, как бы ни был занят, находил время, чтобы заглянуть в редакцию: узнать, как идут дела, посоветовать, ободрить газетчиков. Любимцем наших журналистов был работник политотдела старший политрук Крыжановский. Возвращаясь с переднего края, он, усталый до полусмерти, уже пожилой, с сединой в волосах человек, идет в редакцию. И тут всем уже не до сна. У Крыжановского всегда полно вестей, захватывающе интересных и поучительных. Старший политрук, примостившись поближе к коптилке, принимается писать. Тут же лист за листом Черников и Манусенко набирает его корреспонденцию. А на рассвете Крыжановский, так и не сомкнув глаз, берет с собой пачку только что отпечатанных газет и снова отправляется в подразделения.

Сейчас нашим газетчикам крепко достается. Бои уже идут возле Максимовой дачи. Типография расположена в подвале, по соседству с медсанбатом. Враг нащупал здание, бомбит чуть ли не каждый день. 20 июня бомба попала в склад, где были баллоны серного ангидрида. Начался пожар. Раненые в подвале оказались под угрозой. Марфин, Черников и Козлов, надев противогазы, кинулись тушить огонь, не обращая внимания на то, что противник, заметив дым и пламя пожара, стал еще сильнее бомбить район.

Госпиталь спасли. Спасли и набор только что сверстанной газеты, и очередной ее номер утром читали бойцы.

Последний номер бригадной газеты вышел 27 июня. Он стал боевой реликвией обороны Севастополя и ныне хранится в Центральном музее Советской Армии. Бойцы получали его, когда бои шли уже на Сапун-rope, а от Севастополя остались одни развалины.

Немцы прорвались к Максимовой даче. Работники редакции получили приказание перебазироваться. 29 июня они на машине направились в Севастополь, потом на мыс [215] Херсонес. Возобновить выпуск газеты уже не довелось. Началась эвакуация войск. Так как типографию спасти было невозможно, моряки уничтожили ее.

Сапун-гора

Ночь от дня для нас теперь отличается только тем, что несколько стихает перестрелка и спадает жара. Покоя и сна мы не знаем круглые сутки. Пока над головой не висят «юнкерсы», стремимся закрепиться, восстановить разрушенные огневые точки, отправить в тыл раненых. Без отдыха трудятся разведчики, напрягают слух и зрение наблюдатели, командиры тщательно взвешивают каждое донесение: надо предугадать, откуда враг готовит новый удар.

Я не покидаю своего наблюдательного пункта. 28 июня, в четыре часа утра, нас настораживает шум со стороны Ялтинского шоссе. На повороте дороги показывается мотоцикл, потом еще один, а за ним легковая машина. В предрассветной мгле трудно разглядеть подробности, но зоркие матросы все же замечают: и в машине и на мотоциклах — фашистские офицеры. Вот они уже на расстоянии винтовочного выстрела. Останавливаются, поднимаются на пригорок. Рассматривают Сапун-гору в бинокли.

Что же молчат наши снайперы? Неужели не видят?

Берусь уже за телефонную трубку, чтобы отдать распоряжение, когда с переднего края долетают отрывистые щелчки противотанковых ружей. Немецкие офицеры мечутся в страхе. Через несколько секунд все они лежат на земле. Молодцы Ной Адамия и его ученики!

Группы офицеров замечены и в других местах. Враг производит рекогносцировку. Значит, жди новых атак.

Собираю командиров и комиссаров. Тяжелые бои последних дней отразились на наших людях. Командиры батальонов капитаны Попов и Филиппов совсем молодые, а выглядят стариками. На утомленных, заросших лицах появились морщины, глубоко запали воспаленные глаза. Разговор не вяжется. Даже командир артиллерийского дивизиона Иванов, наш неугомонный весельчак, и тот молчит.

— Что-то не узнаю вас, — говорю я ему. [216]

— Да, да, — подхватывает Ищенко, — совсем не похож на себя наш Иванов. Ни одной шутки сегодня от него не услышали.

— Снаряды кончаются, — вздыхает Иванов. — Вот и не до веселья.

Объясняю собравшимся, зачем я их вызвал. Сапун-гора — последний наш рубеж. Отступать нам некуда. За нашей спиной Севастополь. Мы должны использовать все, чем располагаем, чтобы задержать врага.

Сил у нас немного осталось. В трех батальонах и тысячи бойцов не наберется. В артиллерийском и минометных дивизионах в строю не более четверти стволов, да и те вот-вот окажутся без боезапаса. Поддерживает нас еще батарея 130-миллиметровых пушек с позиций у Малахова кургана, но ее командир капитан Драпушко тоже жалуется: снаряды подходят к концу.

Мало, очень мало у нас осталось людей и техники. Примерно столько, сколько выделяли мы тогда на Северную сторону. Там этих сил нам хватило на два дня боев...

Товарищи, сидящие вокруг меня, все это знают. Знают, что подкреплений мы не получим. Всем частям фронта сейчас так же тяжело, а может, еще тяжелее, чем нам.

Будем сражаться до конца. Командиры докладывают свои соображения по организации обороны. Комиссары с уверенностью утверждают: люди выполнят свой долг. В последних боях еще более усилилось влияние коммунистов.

Расставаясь, крепко жмем друг другу руки: кто знает, удастся ли нам еще раз собраться вместе.

Будяков обещает максимально сократить тыловые подразделения, чтобы выделить людей на передовую. Он уже сформировал роту из 90 человек, командиром которой назначен капитан Минчонок. Она готова вступить в бой.

Штурм наших позиций немцы начали 29 июня в необычное время — в 2 часа 30 минут, когда было еще совсем темно. Сигналом послужил первый залп тяжелой немецкой батареи из района Сухой речки. И пошло... Привыкли мы ко всему, но такого еще не переживали. Ищенко кричит мне в самое ухо, а я не могу разобрать слов: все заглушает грохот взрывов. От беспрерывных [217] вспышек светло как днем. Сплошным пламенем озарен передний край: фашисты пустили в ход огнеметы. Их оранжевые мохнатые струи мечутся над «ничейной» полосой, обливают землю горящей жидкостью. Возле наших окопов вырастает стена огня. Люди задыхаются от жара и дыма. Яркое пламя ослепляет моряков, скрывает от них противника. Мы на своем наблюдательном пункте стоим, как над огнедышащей пропастью.

Уцелел ли кто-нибудь на нашем переднем крае? Связываюсь с командирами батальонов. В трубке телефона скрежет, визг. С трудом различаю голос капитана Филиппова. Ожидаю самое страшное. Но комбат говорит спокойно, невероятно спокойно:

— Район батальона сплошь накрывается снарядами и минами. Роты укрываются в щелях и окопах. Все в порядке, товарищ генерал!

Я знаю, чего стоит Филиппову этот успокаивающий доклад. Какая сила воли у человека! Ведь наверняка в батальоне есть и раненые и убитые. И с каждой минутой их все больше. Но в словах капитана нет и тени растерянности.

То же я слышу и от Родина и от Попова. Люди держатся наперекор всему.

Вражеский огонь нарастает. С рассветом прилетают «юнкерсы». Они бомбят наши вторые эшелоны и тылы. Оглядываюсь по сторонам. Всюду одно и то же — черные столбы земли и дыма, яркие, как молнии, вспышки. И справа, и слева, и позади нас. Гитлеровцы наносят удар не только по позициям нашей бригады. У соседей не легче. Весь фронт в огне.

— На левом фланге движение, — слышу тревожный крик начальника оперативной части капитана 3 ранга Бабурина.

— Значит, живы наши соседи, — радуется Ищенко.

— Живы-то живы, но они отходят, — с тревогой замечает Бабурин.

Да, это действительно так. Подразделения нашего левого соседа — 386-й стрелковой дивизии — медленно перемещаются к Сапун-горе. Телефонная связь с ними нарушена.

Мы видим, как отчаянно дерутся наши друзья — красноармейцы. Винтовочным огнем, гранатами, штыками отбиваются они от врага, но слишком неравны силы. [218]

И гитлеровцы хоть и медленно, но теснят красноармейцев. Наш пятый батальон пытается помочь соседу. Филиппов организует фланговый ружейный и пулеметный огонь по прорвавшемуся на гору противнику. Немцы думали, что они сожгли все живое на склоне горы. Но они ошиблись. Батальон моряков живет и борется. Меткие очереди наших пулеметчиков заставляют немцев залечь. Тогда противник вновь обрушивает на окопы батальона огонь минометов и пушек, подтянутых теперь вплотную к Сапун-горе.

— Прочно удерживаю позиции, — по-прежнему спокойно докладывает Филиппов.

Но прорыв на левом фланге уже не прикрыть. Войска противника обтекают наши позиции. Их головные отряды прорываются в двух направлениях — на Корабельную сторону Севастополя и на Английское кладбище.

Приказываю первому батальону развернуть одну стрелковую роту, усиленную двумя станковыми пулеметами и взводом противотанковых ружей, фронтом к Ялтинскому шоссе.

И тут телефон замолчал. Проводная связь прекратилась со всеми батальонами и со штабом армии. Восстановить ее не удается. Снаряды падают так часто, что линии рвутся сразу в нескольких местах. Действует пока лишь радиосвязь.

В 14 часов командир четвертого батальона капитан Родин доносит по радио, что начал отход и наш правый сосед — 9-я бригада морской пехоты. Минометная рота батальона расходует остатки своего боезапаса по прорывающейся пехоте врага.

На склонах Сапун-горы продолжают сражаться два наших батальона. С наблюдательного пункта не разглядеть, что там делается: все скрыто в дыму. Сквозь грохот взрывов долетают до нас то лающие выкрики гитлеровцев, то протяжное раскатистое русское «ура».

Вопросительно смотрят на меня Ищенко и Бабурин. Что же дальше? Мы не сомневаемся в стойкости наших людей. Но знаем, что силы батальонов с каждой минутой тают и тают...

После нескольких попыток удается связаться по радио со штабом армии. Докладываю обстановку на участке бригады. Кончаю словами: продолжаем упорно удерживать [219] наш рубеж. Радиограмма принята, и чуть легче становится на душе.

В 15 часов получаем приказание командующего армией отойти на рубеж Максимова дача — хутор Николаевка. Противник уже подходит к бывшему английскому редуту «Виктория» и к развилке дорог на Ялту и Симферополь. Автоматчики врага просочились к шоссейной дороге в пятистах метрах от нашего командного пункта. Мы обойдены противником с обоих флангов. Запоздай распоряжение генерала Петрова, бригада оказалась бы в окружении.

Батальоны начинают отход на новый рубеж в 16 часов. Я выжидаю, когда мимо НП пройдут последние подразделения, но краснофлотец-связной кричит:

— Немцы!

В ста шагах от нас со стороны шоссе в развернутом строю показался взвод фашистских автоматчиков. Командую: «В ружье!» Огнем автоматов останавливаем фашистов и заставляем их залечь. Нас всего пятеро: я, Ищенко, Бабурин, радист и связной.

Осматриваюсь. В полукилометре от нас начинается Хомутова балка. Приказываю пробираться к ней. Отстреливаясь, по одному перебегаем к балке, чтобы оторваться от наседающего врага.

С беспокойством слежу за своими спутниками. Пробежав десяток шагов, каждый падает на землю, стреляет, потом вновь бежит. То и дело на пути вырастают фонтаны земли. Вокруг свищут пули. Теряем Бабурина. Еще через сотню шагов падает радист: он погибает от пули автоматчика. Неподалеку от него смертельно ранен наш связной. Мы остаемся с комиссаром вдвоем. Силы наши на исходе. Добежав до первой глубокой воронки, бросаемся в нее и лежим, никак не можем отдышаться.

Над самой землей с ревом носятся немецкие самолеты. Они охотятся за людьми. Один из «юнкерсов» замечает нас. Он пикирует над нашей воронкой. Нарастающий вой мотора и леденящий душу визг сирены сливаются с дробью пулеметной очереди. Седая паутина трассирующих пуль тянется вниз. Там, где пули впиваются в землю, возникают крохотные облачка пыли. Их ровная, словно проложенная по линейке, строчка стремительно приближается к нам. Кажется, сейчас эта струйка стали пронзит тебя. Невольно сжимаешься. Хочется [220] стать как можно меньше. Пули швыряют пыль в лицо, но нас не задевают. Самолет прерывает стрельбу, выходит из пике, разворачивается и снова устремляется к нашей воронке. Снова трещат его пулеметы.

Мы лежим с Ищенко рядом. Я смотрю в его широко раскрытые глаза, гневно следящие за самолетом.

— Саша, а ведь мы выживем. Вот увидишь, выживем. — Черные запекшиеся губы комиссара дрогнули в улыбке:

— А куда мы денемся. Ясно, жить будем. Нам еще нужно отплатить гадам за такие минуты.

Стрекот пулеметов внезапно оборвался. Догадываемся, что у фашистского летчика кончились патроны. Мы поднимаемся из воронки и бежим. Самолет носится над нами настолько низко, что мы видим злое лицо фашистского летчика и кулак, которым в бессилии он грозит нам.

Южнее Максимовой дачи выходим на огневую позицию нашей 76-миллиметровой батареи. Три орудия ее разбиты, около них лежат трупы краснофлотцев. Возле уцелевшего четвертого орудия суетится один боец-заряжающий. Мы с комиссаром помогаем ему. Втроем собираем последние снаряды, валяющиеся у замолкнувших орудий, заряжаем пушку, стреляем в сторону противника. Произвели двенадцать выстрелов. Больше снарядов нет. Противотанковой гранатой уничтожаем последнее орудие батареи и идем дальше. Вскоре мы оказываемся у полуразрушенного здания госпиталя на Максимовой даче.

Так закончился врезавшийся нам на всю жизнь день 29 июня 1942 года. От бригады осталась горстка людей. Геройски сражавшийся под командой молодого капитана Филиппова пятый батальон почти весь погиб на склонах Сапун-горы. Храбрецы из первого батальона капитана Попова, десять часов сдерживали до полка пехоты противника у Ялтинского шоссе. Четвертый батальон капитана Родина, неоднократно переходивший в контратаки у высот Карагач, уничтожил несколько сотен фашистских солдат. Противник дорого заплатил за Сапун-гору.

Сейчас передо мной полтораста матросов — все, что уцелело от трех батальонов. Собираю их в одну роту. [221]

Под командой капитана Минчонок она утром занимает оборону в истоках Хомутовой балки.

Покидаем наш командный пункт на Максимовой даче. Тыловую группу возглавил полковник Кольницкий. Вместе с ним следуют капитан 1 ранга Евсеев и полковник Будяков. Погрузив на машины раненых и самое ценное из штабного имущества, они отправляются в Севастополь.

Старший сержант Григорий Кульчинский со своим отделением из пяти краснофлотцев обходит все помещения и землянки в районе КП: не остались ли раненые. За забором казармы разведчики слышат незнакомую речь. Обида взяла моряков: в землянке, которая еще вчера была их домом, теперь расположились фашисты.

— Не бывать им в Севастополе! — зло шепчет Кульчинский.

Он взводит гранату, бойцы следуют его примеру. Моряки подползают к забору. По сигналу своего командира разом бросают гранаты в землянку. Слышатся взрывы, а вслед за ними крики и стоны вражеских солдат.

— Теперь можем уходить, — говорит Кульчинский.

Мы оказываемся в балке Делегарди, недалеко от вокзала. Здесь располагаются взвод связи под руководством старшего лейтенанта Петра Михайловича Харченко и последняя наша 76-миллиметровая батарея под командованием старшего лейтенанта Иванова — две пушки и сто снарядов.

Ищенко побывал в роте, отбивающейся от врага, обошел артиллеристов. Возвращается ко мне молчаливый, грустный.

— Что будем дальше делать, товарищ генерал?

В последнее время Александр Митрофанович подчеркнуто величает меня генералом, словно в издевку. Никак не может смириться комиссар, что мы с ним командуем теперь всего сотней бойцов. А меня мучает другое: никак не можем связаться с командованием.

Бой не стихает. Значит, наши части существуют, сражаются. Даже потеря связи с командованием не вызывает паники, неразберихи.

— Какой же все-таки наш дальнейший план? — допытывается Ищенко. [222]

— План один: отбиваться от фашистов. А сейчас спать...

Я ложусь на еще теплую после дневного зноя землю и мгновенно засыпаю. Самый глубокий сон бывает в боевой обстановке, потому что смыкаешь веки, когда уже физически не можешь ни думать, ни чувствовать. Просто проваливаешься в темноту — и все...

Вскакиваю при первых звуках выстрелов. Только еще занимается рассвет, а стрельба уже со всех сторон. Секунду не могу прийти в себя: где мы? Остатки сна развеиваются мгновенно. Бой не терпит промедления.

Мы в узком овраге. Хомутова балка берет свое начало от водослива между Сапун-горой и высотами Карагач, проходит южнее Максимовой дачи, потом соединяется с балкой Сарадинаки и вместе с ней образует глубокую, с крутыми берегами балку Делегарди, которая выходит к вокзалу и сливается там с Южной бухтой. Эта извилистая и глубокая балка с целым рядом пещер в ее берегах, куда в прошлом загоняли отары овец, чтобы укрыть их от знойного солнца, стала нашей спасительницей.

Пехота, танки, самоходные орудия врага движутся к балке. Мы отбиваемся огнем винтовок и пулеметов, гранатами. Со дна оврага бьют наши две пушки, тратя последние снаряды. Бок о бок с нами сражаются другие части. Мы даже не знаем, кто наши соседи. Видим только, что народ самоотверженный, бьется до последнего. От Килен-бухты через редут «Виктория», высоту 171,0 и до хутора Николаевка — по всему второму обводу обороны — идет кровопролитный бой. Враг не осмеливается подойти к обрыву балки. Танки маневрируют в отдалении, пехота боится отрываться от них. Противник бросает против нас авиацию. Самолеты кружатся, выискивая цели, пикируют. Мы бежим в ближайшую пещеру-кошару и под толстым ее сводом укрываемся от бомб.

Один «юнкерс» сбрасывает свой груз на противоположный берег балки. Пять бомб из шести разорвались, все сотрясая вокруг. Шестая бомба ударилась о твердый грунт, подпрыгнула и скатилась на дно балки. Взрыва нет. Выждав минут десять, мы выбираемся из укрытия. В это время бомба разрывается, обдав нас горячим сухим воздухом. Оглядываю людей: никто не пострадал? [223]

И не узнаю товарищей: на черных, покрытых сажей лицах сверкают только белки глаз и зубы. В одном из этих «арабов» узнаю комиссара Ищенко. Хватаю его за руку.

— Саша, да ты настоящий негр.

— А ты, думаешь, лучше? — скалит ослепительно белые зубы Ищенко. — Погоди, погоди, а что это у тебя?