Мы победим! / Тайные тюрьмы Сальвадора

МОЕ ПОХИЩЕНИЕ

Это случилось 5 июля 1976 года.

Дело было днем, около трех часов. Я находилась в окрестностях Сан-Мигеля на шоссе, связывающем этот город с Сан-Сальвадором.

Я шла по направлению к Сан-Мигелю, когда внезапно рядом со мной резко затормозила машина. Из нее высыпало несколько человек с оружием в руках, одетых в гражданское. Один из них, оказавшись у меня за спиной, одной рукой сковал меня приемом «крюк за шею», а другой вырвал у меня сумку.

Началась борьба: я вырывалась, а он меня удерживал. Мне удалось, сбив его, освободиться, но в это время на меня набросились остальные. Оружия у меня не было, и то мгновение свободы, что я обрела, мне ничем не помогло.

Я, как никогда, почувствовала свое бессилие, ощутила потребность в пистолете и окончательно поняла, что врагу можно противостоять только силой оружия.

Общими усилиями они попытались затолкнуть меня в машину, чему я сопротивлялась изо всех сил. В это время я заметила, что в машине находится Хуан Хосе Янес — один из бывших членов нашей организации, псевдоним которого был Валье. Я поняла, что он меня выдал.

Наконец им удалось наполовину затолкнуть меня в машину и надеть наручники, но ноги мои оставались снаружи; я уперлась в дверь, не давая им закрыть ее.

Видя это, один из них сказал:

— Всадите-ка пулю этой потаскухе — дверь и закроете.

— Поторапливайтесь, а то шуму не оберешься, — беспокоился другой.

— Закрывайте дверь — и поехали!

Кто-то, наблюдая за борьбой, приказал:

— Да не так! Зажмите ей нос и выверните голову. Нечего с ней церемониться!

Еще один из нападавших попытался оторвать мою ногу от двери машины силой и не мог. Вот тут-то они и принялись молотить меня по всему телу своими пистолетами. Один зажал мне нос и рот, другой начал выворачивать голову. От недостатка воздуха мышцы мои ослабли, и эти типы смогли закрыть дверь машины.

Мне сковали такими же наручниками ноги и завязали глаза. Затем втянули в глубь машины, а сверху на меня уселся тот, кто пытался схватить первым и был сброшен на землю. Уязвленный в своем самолюбии, он принялся яростно избивать и оскорблять меня.

Улучив момент, я спросила, почему меня схватили, и один из них ответил:

— Как будто ты, шлюха, не знаешь почему.

— Кто вы такие? — снова спросила я.

— Мы — тайная полиция, та, что вы называете политической полицией.

Когда машина тронулась, один из полицейских обратился ко мне:

— Значит, ты партизанка, а?

— Чтобы быть партизанкой, надо иметь мужество, — заметила я.

— Ну, этого тебе не занимать. И все те полицейские, которых ты убила, могли бы подтвердить это.

— Тебя зовут Норма Гуадалупе Мартинес по прозвищу Тибурсия… Что ж, надо будет «поиграть» с тобой. Смотрите-ка, у этой шлюхи фигурка — что надо.

— Давай к берегу реки… Вот там мы тебя и трахнем, сучка.

Машина сделала несколько поворотов и остановилась на окраине Сан-Мигеля.

— Где ты живешь? Где твои дружки? — посыпались первые вопросы.

— Я живу со своей семьей. Я ничего не знаю. Посмотрите мое удостоверение личности — меня зовут Паула Каридад Мартинес, я живу в Сан-Сальвадоре.

— Врешь. Мы знаем, кто ты такая. Где твои дружки?

— Я ничего не знаю, — повторила я.

— Ты умрешь, шлюха, если не захочешь говорить, — пригрозил один из полицейских.

Затем они снова завели машину, и я услышала, как шоферу было приказано следовать к излучине реки Эль-Делирио, где можно выехать на Прибрежное шоссе, ведущее к Усулутану.

Я уже говорила, что еще в самом начале на меня надели наручники и бросили на пол машины между двумя сиденьями. Сверху на меня уселся один из полицейских, который бил меня, щупал и говорил разные непристойности по поводу того, что они собирались со мной сделать.

Угроза изнасилования являлась первым способом давления, к которому они прибегли, дабы деморализовать и запугать меня. Это было одним из главных их методов пытки и давления на женщин.

Я забыла упомянуть об одной детали: в поисках капсулы с ядом, которую, по их предположению, я могла носить с собой, они, тщательно осмотрев всю мою одежду, сказали:

— Надо бы обыскать ее получше, а то как бы у этой сучки не было какой-нибудь таблетки и она не захотела покончить с собой.

Не доехав до излучины реки, они остановили машину и пересадили меня в другую, меньшую. Затолкнув меня в нее, бросили на пол. В машине находились трое: двое впереди — водитель и сидящий рядом — и один сзади — он сторожил меня. Потихоньку я попыталась сорвать с глаз повязку, но сидящий рядом с водителем угрожающе прикрикнул на меня:

— Перестань стаскивать с себя повязку! Хочешь увидеть мое лицо? Это тебе не поможет.

Затем он велел передать ему мою сумку, вытащил удостоверение личности, которое там лежало, и начал сверять записанные в нем данные с моими ответами:

— Так как, говоришь, тебя зовут?

— Паула Каридад Мартинес, — повторила я.

— Ага. И где ты живешь?

— В районе Вилья-Дельгадо.

— А точнее?

— Проезд Гуадалупе, № 10.

— А кто живет рядом? Где сейчас твоя мать?

— У меня дома, — ответила я.

И снова:

— Кто живет рядом?

Я назвала ему несколько имен: девочка Мария, дон Чепе — первые, что пришли мне в голову.

— Врешь! Мы это проверим. Ты — Ана Гуадалупе Мартинес из Матапана, — безапелляционно заключил он.

Машина продолжала ехать по Прибрежному шоссе в направлении Сан-Сальвадора. Когда мы подъехали к «Золотому мосту», сидящий рядом с водителем велел завалить меня пустыми коробками из-под яиц, сказав, что там стоит несколько автобусов и меня могут увидеть. Шоферу он приказал быстрее проскочить мост.

Я пыталась изменить положение, ибо лежала в неудобной позе на полу маленькой, двухдверной машины. Пол нагрелся, а так как руки у меня были скованы за спиной, то тело мое давило на них всем своим весом и наручники врезались в кожу. От нарушенного кровообращения руки и ноги у меня онемели, а горячий пол машины жег спину.

Наконец мы въехали в город Сакатеколуку. Эту местность я знала очень хорошо, потому как она входила в район работы партийной организации, которую я возглавляла.

Похитившие меня люди были мне незнакомы, но с течением времени, находясь в их руках, я узнала, кем были некоторые из них. Оперативную группу, схватившую меня, возглавляли лейтенанты Гарай и Кастильо. Тогда они были начальниками соответственно Специальной полиции, действующей под вывеской Таможенной полиции, и Второго отдела Национальной гвардии — специальной полиции.

— Хочу позвонить по телефону из Налогового управления, — сказал Гарай и спросил сержанта Росалеса по прозвищу Пьяница — моего стража, — не помнит ли он, где оно находится. Машина покружила по мощеным улицам и остановилась, как я полагаю, у нужной конторы. Кастильо и Гарай вышли. Гарай как начальник Таможенной полиции имел право пользоваться телефоном этого учреждения.

Сержант Росалес крикнул им вдогонку:

— Надо бы побыстрее.

Еще до того, как мы въехали в Сакатеколуку, меня снова завалили коробками из-под яиц, и в таком положении я находилась до тех пор, пока мы не покинули город. В то время, когда стороживший меня Росалес оставался один, кто-то подошел к машине и спросил через окно:

— А зачем это лейтенанты приехали?

— Позвонить по телефону, — пояснил Росалес. — Им надо поговорить с полковником Молиной, а меня вот оставили одного с этой… Пойди попроси их поторопиться, а то здесь ходит много народу.

Полицейские полагали, что я была без сознания.

Очень скоро офицеры вернулись.

— Что сказал полковник? — поинтересовался Росалес.

Один из них ответил, что после того, как он рассказал полковнику, кого они везут, тот издан довольный смешок, каким смеялся всегда, когда был доволен. «Кроме того, мы попросили в помощь еще одну машину — для охраны».

Оба, Гарай и Кастильо, знали Молину очень хорошо, ибо тот факт, что они изучили даже его довольный смешок, доказывал, насколько тесно они были связаны с президентом республики. Позже я узнала, что с машиной, высланной в подкрепление, приехали еще несколько человек под командой некоего сержанта Наваса.

В НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ

Мы продолжили свой путь к Сан-Сальвадору, где меня отвезли в какую-то казарму, оказавшуюся, как я потом узнала, центральной казармой Национальной гвардии. Проехав последние метры, машина остановилась, и водитель несколько раз просигналил.

Увидев, что ворота остаются закрытыми, сержант Росалес проворчал:

— Когда надо поторопиться, эти сукины дети не спешат. — Наверняка он имел в виду часовых, охранявших ворота Национальной гвардии — этого самого мощного за последние пятьдесят лет истории страны репрессивного органа.

Наконец машина тронулась и после нескольких минут медленной езды остановилась. Послышалось чье-то распоряжение:

— Принесите плащ прикрыть эту… — Это относилось, очевидно, ко мне. — Надо вытащить ее — она без сознания. Ну-ка, открой мне дверь и придержи сиденье, иначе не пройдет. Пошевеливайся! Что вы все здесь сонные, как мухи?! — Это был голос все того же сержанта Росалеса.

Принесли плащ с капюшоном, сильно пахнущий прорезиненной тканью, — один из тех, которыми пользуются полицейские во время дождя. Ухватив за ноги, они принялись вытаскивать меня из машины, которая была очень узкой и всего с двумя дверками, что создавало значительные трудности. Сильными рывками им удалось меня вытащить, причем при каждом рывке все мое тело пронзала острая боль, а голова ударялась о сиденья, дверь.

Вытащив, они бросили меня на землю рядом с машиной и пару раз пнули ногой, чтобы проверить, очнулась я или еще без сознания. Увидев, что я никак не реагирую на их пинки, они набросили на меня плащ, а поверх повязки, что была на лице, накинули капюшон. Затем кто-то поднял меня за руки и взвалил себе на плечи. Боль в вывихнутой от ударов руке была невыносимой.

Поднявшись по лестнице, они подошли наконец к какой-то комнате. Там меня свалили на пол и сдернули плащ с капюшоном.

— Посмотрите-ка, не очнулась ли уже.

Мне приподняли повязку на лице и зажали нос.

— Да, дышит.

— Садись! — приказал чей-то голос, обращаясь ко мне.

— Посадите ее и разденьте. И принесите вату и лейкопластырь.

С меня начали срывать одежду и говорить разные непристойности.

— Ну, кто хочет «придавить» ее первым? — И, обращаясь ко мне: — Может быть, ты пожелаешь с этим, а?

— Всю одежду, мой лейтенант?

— Да, всю, полностью. И можете снять с нее наручники, пока раздеваете.

Те, кто меня раздевал, использовали каждую возможность, чтобы пощупать меня, потрогать грудь и другие места, сопровождая это скабрезными шутками.

— Хороша!..

— И кто бы мог подумать, что такие вот убивают полицейских.

— Пощупай, какое упругое тело, как будто эти шлюхи только спортом и занимаются.

— Она, должно быть, каратистка. Наверняка прошла курс в Корее.

— Фигура совсем не испорчена, видно, детей нет.

— Им не разрешается иметь детей.

— Вот пластырь с ватой.

— Сделай из ваты два тампона и помоги мне наложить их ей. Сними с нее повязку.

Мне наложили по куску ваты на каждый глаз и обмотали голову пластырем.

Затем, когда я оказалась полностью раздетая с забинтованной головой, на меня снова надели наручники, приподняли и усадили на пол, но голос, принадлежавший Гараю, приказал:

— Посадите ее на стул перед столом.

Я же, притворившись обессиленной, делала вид, что удержаться сидя не могу.

Хорошо, эту шлюху надо «придавить» прямо здесь, пусть знает, что мы тут не в игры играем. Ну-ка, усадите ее получше. Если она не сядет, кто возьмется «полежать» на ней?

Меня снова подняли за руки и усадили на стул.

— Придержите ее, чтоб сидела.

— Не притворяйся и сиди.

— Если не будет, то посмотрим, скольких из вас она выдержит. — Эти слова были обращены к находившимся там полицейским.

Я удержалась на стуле, дабы не давать им трогать себя — каждый так и тянулся пощупать.

Затем начался допрос — первый из многих, которые состоялись за время моего заточения.

Начал Гарай:

— Мы уже знаем, кто ты такая. Лучшее, что ты можешь сделать, — это начать сотрудничать с нами. Если ты будешь вести себя хорошо, мы сможем тебе помочь; здесь никто больше не сможет этого сделать — только мы.

— Ты находишься в руках органов безопасности страны. Предупреждаю тебя об этом заранее, — и, трогая меня за плечо, добавил: — Здесь мы тебя заставим говорить, у нас есть способы для этого. Так что не будь дурочкой, не стоит страдать из-за собственной глупости.

— Вот Мирейя и Валье, — он имел в виду Соню Рамирес и Хуана Хосе Янеса, — глупыми не были. Здесь либо сотрудничают, чтобы жить — не тужить, либо дохнут. Но я надеюсь, что ты девушка образованная, будешь умницей и не захочешь, чтобы над тобой глумились. А ребята здесь охочие. Они тебя не пожалеют.

— Итак, как тебя зовут? — спросил Гарай.

— Паула Каридад Мартинес, — назвала я имя из удостоверения личности, что лежало в моей сумке.

— Нет, это не твое имя. Лучше скажи свое, тем более что мы все равно уже знаем, как тебя зовут.

Я повторила то же имя. Один из полицейских приблизился и, сжав мне соски, сказал:

— Лучше говори, а то твои сиськи посинеют. Так как тебя зовут? — и сдавил соски еще сильнее.

Я твердила то же самое, и все это повторялось много раз.

Во время похищения меня избили довольно сильно, и теперь мой нос был в крови, а из-за кровяных сгустков, образовавшихся внутри него, мне было трудно дышать. Они угрожали мне побоями, но били лишь по стене, рядом с тем местом, где я находилась, или по столу, что напротив, или даже по стулу, на котором я сидела, но не по мне. Полицейские были заинтересованы в продолжении допроса, поэтому предпочитали, чтобы я не теряла сознания. Ударяя рядом, они пытались запугать меня, ибо с забинтованными глазами, ничего не видя, я не знала: попадет следующей удар по мне или нет. А били они деревянными дубинками.

Полицейские упорно продолжали выяснять мою личность. Чтобы вызвать к себе доверие, один из них подошел ко мне и сказал:

— Слушай, хочешь немного отдохнуть? Может, принести перекусить?

Как будто бы я могла есть в то время!

— Хочешь жареного цыпленочка или газировки? Послать за ней?

Давая мне передохнуть, они надеялись без особого труда склонить к предательству, ослабили врезавшиеся в тело наручники, которые были надеты у меня как на руках, так и на ногах.

— Ну, конечно, ты хочешь водички, да?

Я ответила, что ничего не хочу.

— Не будь дурочкой. Ты можешь сердиться на нас, но не на свой желудок. Ты должна поесть.

Какие слова лучше могли бы выразить идеологию этих ищеек, чем те, что сказал тогда этот тип? «Всем командует желудок…» И именно так они надеются убедить тех, кто попадает к ним в руки, пойти на предательство.

Потом они снова добивались, чтобы я назвала свое настоящее имя. А я опять повторяла старую сказку с именем из удостоверения. Вероятно, за время, прошедшее с момента, как меня привезли в помещен Национальной гвардии, до того часа, — а было около двух, — они проверили адрес и другие данные из моего документа, потому как мой дом, судя по адресу в удостоверении, был очень близко от места, где мы находились, — в Сьюдад-Дельгадо.

— Ладно, — сказал тот, кто вел допрос, — видно, мы зря с тобой тут теряем время. Я тебе докажу, что мы уже знаем о вас многое; тогда ты убедишься раз и навсегда, что, кроме как сотрудничать с нами, выхода да у тебя нет. — И, обращаясь к полицейским, распорядился: — Принесите документ, касающийся их. Сейчас ты убедишься, что мы уже знаем о вас все. Знаем даже, кто твоя бабушка.

Вскоре кто-то возвратился и положил на стол передо мной что-то похожее по шелесту на бумагу.

— Приподнимите немного пластырь, чтобы она могла видеть. И ослабьте ей наручники.

Я сдвинула повязку так, чтобы можно было видеть, подняла глаза и начала рассматривать этих людей. Первый, кого я увидела, тот, что находился напротив, был мужчина лет тридцати, хорошо одетый, смуглый, с маленькими тонкими усиками; на плече у него висела короткоствольная винтовка. В Специальной полиции это был второй после Гарая начальник, прошедший специальную подготовку в Зоне Панамского канала. Три-четыре человека находились вокруг меня; у всех были автоматы «мадзен». Рядом со мной стояли двое, судя по одежде, — начальники, лет по сорок пять: один — высокий, это был Гарай, а другой — маленький и толстый — Кастильо; оба в рубашках гуаябера[4]. Гарай, видя мои попытки всех рассмотреть, прикрикнул:

— Смотри вниз! Нечего тебе тут озираться. Покажите ей ту страницу документа, где находится план, который они уже подготовили, чтобы похитить в Сан-Мигеле Самуэля Кироса, и выполнение которого она собиралась возглавить. Чон хотел тебя повысить и поэтому поручил руководство этой операцией.

Они положили на стол листы бумаги, так, чтобы я могла видеть, — план операции, список людей, участвующих в ней, схему места, распределение задач среди участников и так далее. Я сказала, что ничего не знаю обо всем этом.

— Покажите ей другую страницу документа, — распорядился тот же человек. И тогда мне показали схему организационного строения партии. Там, где стояло руководство партии, было написано: «Национальное руководство». Далее шли шесть имен (псевдонимов), которыми пользовались, как гласил документ, члены нашего Национального руководства.

Затем перечислялись имена руководителей трех областных организаций: западной, восточной и центральной. Допрашивающий указал на то место, где был отмечен восточный областной комитет, и заметил: — Смотри, здесь и ты вместе с Луисом Челе, настоящее имя которого, как ты знаешь, Санто Лино Рамирес из Усулутана. С ним ты работала в восточной организации. Смотри, смотри лучше: вот написано «Хосефина», это твой псевдоним. М-м? Что скажешь на это? Неправда ли, хорошая работа? Полная информация о вас.

— А теперь, чтобы она окончательно убедилась, дай ей прочитать описание ее внешности.

Из того же дела они вытащили и дали мне бумагу, озаглавленную «Хосефина». Там было описание моей внешности, манеры ходить, прически и даже говорилось, что я не пользуюсь косметикой, — словом, все самое характерное, что могло бы служить для моего опознания. Кроме того, этот документ содержал мой словесный портрет, который им, вероятно, нарисовал Хуан Хосе Янес. Затем чьи-то показания о характере моей работы в партии. И, наконец, мне дали мою фотографию, ту, что была на настоящем удостоверении и которую они, очевидно, достали в муниципалитете Санта-Аны.

После всего этого Гарай произнес:

— Как видишь, о вас мы знаем много, а лично о тебе — все. Так что будет лучше, если ты начнешь сотрудничать с нами, и первое, что ты должна сделать, — это сказать нам свое имя.

— Мое имя написано на удостоверении, которое лежало в сумке.

— Хватит мне тут плести чушь с этим именем! — вскипел Гарай. — А чтобы ты удостоверилась, что мы действительно знаем, кто ты, мы приведем сюда кое-кого, и он тебе скажет, кто ты. Приведите Валье, чтобы он ей сказал, кто она есть. Ты же знаешь Валье, да? Это он на тебя донес; он знает тебя хорошо и подтвердит, что мы имеем о тебе всю нужную информацию. Это тот, которому ты, показывая место в Сан-Мигеле, где похоронен Амилкар, сказала: «Когда революция победит, мы сможем похоронить Амилкара там, где он того заслуживает».

Услышав так точно переданные свои слова, я почувствовала, как внутри у меня похолодело. С самого начала, когда я увидела его в машине, на которой меня увезли, я думала, что они специально так сделали, чтобы я увидела его при моем аресте. Ведь при всех наших с ним разногласиях политического характера я никогда бы не думала, что именно он может выдать меня. Что же он может сказать, когда его приведут сюда? Мысль о приходе Валье меня пугала, но одновременно я чувствовала, как рушились мои представления о нем. В эти мгновения у меня перед глазами пронеслись воспоминания о том времени, которое соединяло нас узами товарищества, о том тепле и доверии, с которыми мы к нему отнеслись, когда он еще был в нашей организации. Все это вдруг вызвало у меня безграничную грусть и подавленность.

«Что он может сказать? — думала я. — Как его собираются использовать против меня? Хорошо ли он понимает, что делает?»

Сколько вопросов пронеслось у меня в голове за то время, пока я ждала появления Валье! Но одно было бесспорно: информация, которой они располагали, соответствовала действительности.

Прошло несколько минут, и я услышала приближение торопливых шагов, которые затем остановились около комнаты, где я находилась.

— Введите его. Валье, кто эта женщина?

— Тибурсия.

Последовал новый вопрос:

— Это она приговорила тебя к смерти?

— Да, — ответил Валье, — она, и поэтому фракция инакомыслящих[5] должна отомстить не только за смерть Карлоса Умберто, но и за многое другое.

Тот же голос спросил его:

— Хочешь переспать с ней этой ночью? Мы тебе ее даем.

— Да, — ответил Валье.

А тот, кто вел допрос, продолжал:

— Посмотри, как Валье дрожит. Посмотри, как он тебя ненавидит, потому что ты хотела его убить. Так что сегодня ночью ты будешь спать с ним. Тебе этого хочется, не правда ли?

Я ничего не ответила.

Он продолжал настаивать:

— Так ты хочешь переспать с Валье?

Я снова промолчала.

— Валье говорит, что уже давно мечтает переспать с тобой, а поскольку он вел себя хорошо, мы доставим ему эту радость.

Затем распорядился:

— Уведите его.

После ухода Валье полицейский снова стал задавать вопросы:

— Мы уже знаем о тебе многое, и будет лучше, если ты начнешь с нами сотрудничать. Мне уже надоело твое вранье. Ну, скажи мне, как тебя зовут, и ты заработаешь очко в свою пользу, а мы дадим тебе отдохнуть.

Я ответила:

— Если вы уже знаете, как меня зовут, зачем вам нужно услышать это от меня?

— Просто мы хотим знать: готова ли ты сотрудничать с нами. Итак, скажи нам свое имя. Мы уже знаем, где ты родилась. Знаем о тебе все, даже кто твоя бабушка. Все-все знаем.

— Хорошо, — сказала я, — если вы уже знаете обо мне все, зачем я буду повторять? К тому же для чего вы вообще меня допрашиваете?

И так продолжалось целый час: имя свое я им не называла, а они настаивали, угрожая побоями, но не исполняя своих угроз. Полицейские не хотели, чтобы я потеряла сознание, ибо надеялись получить от меня информацию.

— Слушай, — наконец, не выдержал ведущий допрос, — из-за тебя мы потеряли немало времени. Ты его специально тянешь, чтобы дать возможность остальным уйти с явки в Сан-Мигеле. Ведь наверняка Чон находится в Сан-Мигеле. Он должен был уйти туда после того, как мы сели ему на хвост. Или он вам не сказал, что мы его засекли? Он был вынужден бросить красный пикап, в котором ездил в тот день, в районе стадиона «Белый цветок»; но в следующий раз мы его схватим, этого «петушка». Он укрылся в Сан-Мигеле, да? И сейчас он там, поэтому ты хочешь выиграть время, чтобы он и все, кто там с ним, ушли…

— Тогда, — произнес кто-то рядом, — принесите показать ей альбом с фотографиями.

Несколько минут спустя мне снова велели приподнять повязку, чтобы посмотреть этот альбом. Через мгновение я держала в руках папку, на которой было написано «Альбом РАН»[6]. В нем находились фотографии некоторых из тех, за кем репрессивные органы Сальвадора вели настоящую охоту.

Страницы альбома были из белой бумаги, в центре каждой находилась фотография; одни фотографии маленькие, как на удостоверениях, другие — увеличенные. В большинстве своем это были фотокопии с карточек из Бюро гражданской регистрации[7], то есть с личных дел, которые заводятся на граждан, зарегистрированных в данном районе. Они добились этого благодаря тому, что на последних выборах в муниципальные советы правящая партия — Партия национального примирения, — ликвидировав результаты, достигнутые оппозиционными партиями, прибрала к рукам все муниципалитеты. Таким образом она сосредоточила у себя местную власть — в городах и провинциях, — которая вместе с репрессивными органами весьма эффективно стала выполнять задачу слежки за населением.

В соответствии с нашим законом все граждане, достигшие восемнадцати лет, обязаны регистрироваться в муниципалитете по месту жительства. Именно из архивов муниципалитетов органы безопасности получают всю необходимую информацию (фотографии, отпечатки пальцев, адреса, имена и т. д.), которую используют для организации похищений честных граждан. Но прибегают они к этому источнику получения информации незаконно, ибо, когда их представители приходят за той или иной личной карточкой, они не предъявляют никакого документа с санкцией прокурора.

В указанном альбоме были фотографии Рафаэля, нашего товарища Луиса (Санто Лино Рамиреса), Мисаэля, Маргариты, Софии, Себастьяна и его жены Хетрудис, Чона и других, словесные портреты, сделанные свидетелями некоторых операций, и, наконец, фотографии всех погибших в боях товарищей, многих из которых они так и не сумели опознать. А неопознаны эти товарищи были потому, что их родственники, как бы больно им ни было, не забирали и не хоронили тела, дабы лишить репрессивные органы возможности проводить расследование. Так они оберегали от подозрений и арестов не только остальных членов семьи, но и революционную работу народа. Подобным образом и должна поступать семья товарища, погибшего в бою. Позже всем тем, кто отдал свои жизни за освобождение народа, мы сможем по всей справедливости воздать почести, которые они заслужили.

Продолжая смотреть альбом, я сказала, что никого не знаю. Но они обратили мое внимание на фотографию курсов вождения при автоинспекции:

— Это Чон, не правда ли? Тот, что сейчас находится в Сан-Мигеле.

К этому товарищу (известному также под именем Рене Крус) у них был особый интерес, ибо они считали его одним из руководителей. И действительно, в июле 1977 года на заключительном заседании первого съезда нашей партии он был избран ее Генеральным секретарем.

Я ничего не ответила и продолжала смотреть альбом, страницу за страницей, переворачивая их очень медленно — старалась выиграть время и, кроме того, отойти от полученных побоев. Прошло уже более четырех часов.

Затем альбом у меня забрали и снова опустили повязку и зажали наручники.

Полицейские вернулись к вопросу о моем имени, но я ответила по-прежнему:

— Ну, если вы уже все знаете, то мне незачем повторять это.

Один из присутствующих не выдержал:

— Этой шлюхе надо поставить «машину правды».

— Конечно, — согласился другой, — тогда уж она наверняка заговорит.

Услышав это, я вообразила, что речь идет о какой-то новой форме получения информации, и подумала, что все данные, с которыми меня познакомили, были добыты с помощью именно «машины правды». У меня в голове не укладывалось, что всю ту информацию, о наличии которой я только что узнала, они могли получить, лишь пытая похищенных ими людей.

Впоследствии я поняла, что эта так называемая «машина правды» — пентотал, подавляющий кору головного мозга, но дающий эффект лишь в том случае, если человек доведен до определенной степени деморализации, физического истощения и слабости из-за недостатка еды, ибо при других условиях вероятность того, что пентотал даст результаты, очень мала.

До каких-то пор я не чувствовала никакой боли в избитых частях тела, потому что была разгорячена, а ярость оттого, что я находилась в руках Национальной гвардии, и озабоченность опасным положением, в котором оказалась наша организация в связи с моим похищением, были намного больше, чем беспокойство о самочувствии. Единственно, что мне мешало, — так это спекшаяся кровь в носу.

Но постепенно я начала чувствовать, что боль увеличивается, а одну ногу совсем перестала ощущать — она затекла от наручников, которые врезались в мышцу.

«Чего же они хотят, если знают, кто я? — спрашивала я себя. — Надеются — когда я подтвержу свою личность — покончить со мной и направить всю ярость против Революционной армии народа, наносящей им столько потерь, и поднять таким образом моральный дух своих подчиненных? Если это так — очень хорошо, ибо получить сведения от меня они уже не смогут». В надежде, что они прикажут убрать меня, я решила в этот момент признать свое имя и покончить со всем этим раз и навсегда.

В это время один из присутствующих полицейских заметил:

— Слушай-ка, Тибурсия, Валье говорит, что ты отвечаешь за партийную кассу.

— Нет, — произнесла я.

— Не отрицай, это так. — Полицейский приблизился ко мне и, схватив за волосы, начал допытываться: — Адрес явки, которой пользуются Чоко, Чон и остальное руководство Народной революционной армии?

— Я не знаю.

— Знаешь, сука, но не хочешь сказать.

— Нет, не знаю, но если б и знала, не сказала, — ответила я.

— А-а! Хочешь казаться храбренькой, да? Что ж, посмотрим, — зловеще произнес он.

Тут я решила, что наступил момент сказать им, кто я такая, — тогда они придут в ярость и для меня все окончится быстрее. С этой надеждой и желанием умереть я заявила:

— Ладно, я действительно Гуадалупе Мартинес и являюсь бойцом Народной революционной армии.

— Ага! Значит, полицейских все-таки убивала ты. Но ты еще пожалеешь об этом, — пообещали мне. — Что ты делала в том месте, где тебя взяли?

— Ждала автобус на Санта-Ану.

— В Санта-Ану автобусы оттуда не ходят, не загибай.

— Ну, я шла туда — вот что я делала.

— И что же ты там хотела?

— Я шла домой.

— Не ври, ты собиралась встретиться с кем-то из РАН.

— Нет, я шла к семье, домой к сестре.

— И что ты намеревалась там делать?

— Остаться.

— А почему ты шла домой к сестре?

— Потому что так решила партийная организация ввиду грозящей мне опасности: ведь вы уже схватили несколько человек, которые могли бы назвать мое имя, и мне не оставалось ничего лучшего, как идти домой, чтобы жить с семьей, которая обеспечила бы мне алиби.

— Тогда сестра должна тебя еще ждать. Но мы схватили бы тебя все равно, потому как дом твоей сестры мы уже держали на примете.

Не знаю, верно ли то, что он говорил о доме моей сестры, но идти к ней я не собиралась. Партия сальвадорской революции никогда не пошлет своего члена, которому грозит опасность, домой, ибо репрессивные органы будут искать его в первую очередь именно там.

Поверили ли они тому, что я им сказала, или нет, не знаю, но следующий вопрос был таким:

— Почему ты не была вооружена? Где твой пистолет?

— Какой пистолет? — изобразила я удивление.

— Ты всегда ходишь вооруженной пистолетом калибра 38, мы это знаем.

— Нет у меня никакого пистолета, да и зачем он мне, если я собиралась жить с семьей?

— А в Сан-Мигеле, где ты жила в Сан-Мигеле?

— Снимала комнату.

— И где же находится эта комната. По какому адресу?

— На улице Чапаррастике. (Это, конечно же, была ложь.)

— Где точно?

— Я не помню.

Почти все вопросы задавал мне лейтенант Хуан Баутиста Гарай, начальник Таможенной полиции, под вывеской которой орудует специальная полиция.

— Ну ладно, хватит врать. Где находится явка, на которой укрылись остальные люди из Сан-Мигеля?

— Я не знаю.

— Отведите ее в другую комнату, — распорядился лейтенант Хосе Антонио Кастильо.

— Вставай, — приказали мне.

Я попробовала подняться, но не смогла. Один из полицейских грубо схватил меня за руку, приговаривая:

— Давай вставай, кончай ломаться… Как убивать наших, так смелости хватает. Поднимайся, сука.

Стоящий там другой полицейский подошел ко мне и, щупая мои ноги, заметил:

— Если у нее такие накачанные ноги, пусть встает. — И обращаясь ко мне: — Так вот, если не встанешь, мы трахнем тебя прямо здесь. — И начал щупать меня, ведь я была без одежды.

Я снова попыталась встать, но не смогла. Тогда, подхватив под руки, они подняли меня и оттащили в другую комнату. Там бросили на пол и принесли какой-то металлический предмет, который сильно громыхнул, когда его поставили на пол. Один из полицейских распорядился:

— Прицепите одну руку.

Меня взяли за руки и, освободив одну, прицепили другую к этому очень холодному металлическому предмету. Затем еще сильнее сжали наручники на ногах, и я осталась лежать на холодном полу, с завязанными глазами, скованными ногами и рукой, прицепленной к предмету, о котором я говорила. Мне казалось, что это — черное железное ядро из тех, к которым цепями приковывали заключенных, дабы они не смогли убежать. Итак, я оставалась в неведении относительно того, какая же новая пытка мне была уготована.

— Проверьте хорошенько наручники на ней.

— Ты, девка, не пытайся их снять, а то они сожмут еще сильнее. — Это полицейский, выполняя распоряжение, нагнулся, чтобы проверить наручники на ногах, так же, как и на руке, прикованной к «предмету».

— Не давайте ей двигаться. Если будет трепыхаться, вломите ей хорошенько.

После этого, к моему удивлению, почти все вышли — в комнате остался один человек, да и тот покинул ее минутой позже. Вопреки моим опасениям никто не возвращался.

Прошло более семи часов с того момента, как меня доставили в Национальную гвардию. Поначалу я считала, что кто-то за мной следит, и поэтому боялась даже шелохнуться, но, как оказалось, в комнате никого не было. Лишь потом открылась дверь и вошли несколько человек. Послышались голоса:

— Значит, сегодня доставили вот эту?

— Да, взяли в Сан-Мигеле.

— Надо проверять ее по крайней мере каждые полчаса. Кто сейчас дежурит?

— Я, мой лейтенант.

— Ты должен подниматься сюда как можно чаще. Утром я подойду к шести часам, чтобы продолжить допрос. — После этого они вышли.

Здесь, уже в отсутствие своих мучителей, я смогла более обстоятельно поразмыслить над тем, что означало мое похищение, какие вопросы безопасности придется решать партии, а также что из информации, вырванной у других схваченных товарищей, отвечало действительности.

Это меня сильно тревожило, ибо те, кто остался на свободе, не знали точно, до какой степени была информирована специальная полиция, и некоторые из них, считая себя вне всяких подозрений, продолжали действовать, не приняв мер безопасности, хотя обстановка требовала этого.

О чем только я не передумала! О моем похищении по крайней мере один товарищ уже, очевидно, догадался и наверняка начал действовать. Кого бы он смог предупредить? Кто из наших мог бы пойти к нему и спросить, видел ли он меня? И вообще, где они могли бы находиться в эти ночные часы? Я даже начала перебирать наиболее приемлемые варианты. Хорошо бы Бальтасар, когда я не явилась на назначенную с ним встречу, сразу догадался о том, что произошло. Как сильна тревога, овладевшая мной! Временами я думала, что схватили, вероятно, не только меня, ибо, если полиции помогает стукач, охотиться на людей из нашей организации ей становится значительно проще.

Мои размышления были прерваны звуком шагов. Я услышала, как кто-то, будто сумасшедший, взбежал по лестнице, резонировавшей так, словно она была деревянной, затем донеслись торопливые шаги и скрип ключа, открывающего дверь: я ощутила вблизи присутствие палачей. Несколько раз они приближались, трогали меня ногами или нагибались, чтобы пощупать и выдать очередную скабрезность. То, что я была без одежды, вызывало во мне ощущение еще большей беспомощности и беззащитности, большей доступности для любого злоупотребления. Всякий раз, когда дверь открывалась, я ждала, что они приступят к физическим пыткам, очередному допросу или просто насилию надо мной. Итак, я приготовилась к худшему; ведь для них такое истязание женщин было первостепенным делом. Но пока что они заходили несколько раз только проверить меня.

На рассвете явились двое, Войдя в комнату, один из них сказал:

— Эту сучку надо трахнуть. Нельзя упускать возможность.

— Брось, я ведь на дежурстве.

— Подержи-ка ее, и чтоб не кричала.

— Кончай ты, скоро нам уже сдавать дежурство, и должен прийти сержант.

— Давай быстрее, помоги же мне.

И, наклонившись, он схватил меня за ноги и хотел их развести. Несмотря на то, что одна нога от побоев у меня сильно болела, я напряглась и не давала ему сделать это. Убедившись в тщетности своих попыток, он устроился на мне и принялся щупать мое тело. Вот тут-то я и начала брыкаться и кричать. Он зажал мне рот, но одной рукой уже не мог сделать многого. Тогда он обратился к другому:

— Да что ты стоишь как баран, помоги, потом ее трахнешь и ты.

Послышались шаги — кто-то приближался к комнате. Второй полицейский сделал знак первому:

— Ч-ш-ш. Сюда идет сержант.

Первый вскочил на ноги, отвесив мне увесистый удар по лицу, и зло процедил:

— Тебе повезло, сука.

— Что вы здесь делаете? — спросил вошедший.

— Пришли проверить ее наручники.

— Оставьте ее. Сейчас придут ее допрашивать. Пошли.

Все вышли. Итак, я избежала насилия в эту первую ночь.

В случае с женщиной половое злоупотребление, постоянные разговоры об изнасиловании и т. д. являются одним из самых сильных элементов давления с целью деморализации, которые репрессивные органы имеют в своем арсенале. Даже просто ощущение того, как руки убийц трогают твое тело, вызывает отвращение и одновременно страх; даже при мысли о том, что самое страшное может случиться, все представляется диким и ужасным.

В отношении как мужчин, так и женщин они пытаются таким вот способом сместить рамки в отношении таких понятий, как достоинство, честь, порядочность. В данном смысле это больше чем пытка, ибо целью здесь является не только нанесение физической боли, но и деморализация, которая не будет восстановлена никогда.

Этим убийцам-психопатам, наслаждающимся человеческой болью, очевидно, не дано понять, что достоинство, и честь зависят от верности принципам революционной борьбы и что достоинство и мужество, с которыми ты придерживаешься этих принципов, сводят на нет любую физическую боль, вызванную палачами.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В СЕНТЯБРЕ И ОКТЯБРЕ 1976 ГОДА

В Сальвадоре фашистская диктатура возникла как выражение потребности маленькой группы олигархических семей, проводящих в жизнь план модернизации капитализма в стране.

С этой целью всякая форма парламентской оппозиции была ликвидирована, для чего прибегли к уже традиционным подтасовкам на выборах, что особенно проявилось в 1972, 1974, 1976 годах. В 1976 году, например, в выборах участвовала лишь официальная партия, а в 1977-м в ходе подавления протестов, вызванных новым избирательным подлогом, были убиты более двухсот человек.

Одной из самых острых проблем капиталистической экономики Сальвадора является наличие тысяч поденщиков и бедных крестьян, живущих за счет работ по сбору урожаев кофе, хлопка и сахарного тростника, которые занимают в году лишь четыре месяца. Существование этой массы бедных людей необходимо для структуры сальвадорского капитализма, ибо сельскохозяйственная продукция, и кофе в частности, продолжает составлять основу экономики страны. И решить эту проблему невозможно, иначе как полностью переориентировав развитие производительных сил и обеспечив рост благосостояния народных масс. К этой проблеме уже не могут относиться безразлично и финансовые круги, которые хотят удержаться у власти и поэтому стремятся смягчить эксплуатацию крестьян. Для этого они прибегают к мерам, которые, не затрагивая капиталистическую структуру, основанную на эксплуатации крестьянских масс, могли бы их успокоить и привлечь на свою сторону. Поэтому с помощью государственной технократии в лице таких деятелей, как Атилио Вьейтес и другие, почти тайно был разработан проект аграрного закона, поддержанный семьями Пома, Регаладо, де Сола и частично семьей Хилл — Роберто Хиллом, президентом Корпорации развития — одной из самых больших финансовых монополий страны. Принятие закона хоть и незначительно, но затронуло бы интересы таких реакционных землевладельцев, как Гарсия Прието, Райт, Санчес Эрнандес (бывший президент республики) и другие, которым удалось поднять знамя защиты частной собственности и повести за собой всю нефинансовую буржуазию (помещиков и промышленников), создавая режиму сильную оппозицию, которая даже пошатнула его.

Не секрет, что землевладельцы уже утратили возможность что-либо решать, но они не могут допустить, чтобы по прихоти правящей верхушки, представляющей интересы фашиствующей части финансовых кругов, принимались законы, в какой-то мере ущемляющие их интересы. Именно поэтому они основывают Аграрный фронт Восточных районов, а затем и всей республики.

Демагогический закон об аграрном преобразовании Сальвадора преследовал две цели: во-первых, создать массовое реакционное движение во главе с Партией национального примирения, Националистической демократической организацией и Сальвадорским общинным союзом. Это движение могло бы оказать правительству значительную помощь в его антидемократической политике, направленной против всех оппозиционных сил в лице как левых, так и отсталых и реакционных землевладельцев из Аграрного фронта Восточных районов. Во-вторых, поднимая знамя антиолигархической борьбы за интересы народа, правительство могло бы контролировать демократические настроения, возникшие в армии.

Итак, правительство, выступая в качестве представителя финансовой олигархии, выдвинуло скромную программу аграрной реформы, направленной на восстановление своего утраченного престижа. Но землевладельцы и некоторые буржуа подняли крик, ибо для них меры по малейшему улучшению положения трудящихся есть «коммунизм»; поэтому все силы, которые устраивала старая структура, поднялись на ее защиту и быстро организовались в различные фронты, готовые к борьбе. Вот так был основан Аграрный фронт Восточных районов, который вместе с Национальной ассоциацией частных предприятий распространился затем по всей республике.

К шумной кампании в защиту своего «священного права» эксплуатировать трудящихся, как животных, подключилось множество других организаций старых святош и поборников «свободы», поднявшихся также и против революционных сил, которые, как им казалось, в этот раз влияют на действие правительства.

Правительству полковника Молины было бесполезно доказывать им, что модернизация необходима, что реформа предназначалась для укрепления здания эксплуатации и предотвращения его крушения.

Для правительства Молины главное состояло в том, чтобы удержать при себе того, кто, по его мнению, имеет решающее слово в спорах за власть — армию.

В большинстве своем народные массы не поддались на эту правительственную демагогию, ибо знали, что правительство не настолько наивно, чтобы поверить, будто Молина выступит против богачей. Борьба народа против диктатуры и социальной несправедливости не ослабевала, и правительство, которое в эти дни еще раз провозгласило себя защитником интересов народа, продолжало наносить удары посредством уже упомянутых репрессивных органов.

В этот период его положение было весьма непрочным. У правительства всегда были плохие отношения с левыми силами и демократической оппозицией, а сейчас еще возникли серьезные разногласия и с землевладельцами. Единственной поддержкой правительству служили его собственная технократия, группа фашиствующих военных и, конечно же, финансовая олигархия.

Было видно, что правительство не знало, как завоевать симпатии: оно то делало шаг навстречу землевладельцам, то заигрывало с левыми силами и демократической оппозицией, дабы иметь поддержку в народе. Но левые представляли для него большую опасность, ибо народное движение могло принять нежелательное направление. Заметно обеспокоены были даже полицейские.

…Итак, будучи похищенной политической полицией, я могла видеть, что такая обстановка заставила их прибегать к разным спекуляциям и абсурдным предложениям, свидетельствующим о противоречиях и колебаниях внутри режима. Правительство пыталось также показать эффективность своих карательных органов, чтобы поддержать доверие к нему со стороны средней и мелкой буржуазии, и изыскивало возможности войти с ней в какие-нибудь альянсы, которые укрепили бы его положение перед лицом нападок землевладельцев. На одном из допросов в эти дни лейтенант Кастильо упорно настаивал на том, что Революционная армия народа якобы вошла в союз с указанными правыми силами, дабы, как он выразился, сбросить Молину и совершить государственный переворот. В тот день произошло следующее:

— Как дела, Хосефина? Как себя чувствуешь? — поинтересовался Кастильо. — Если заболеешь, скажи мне или попроси, чтобы тебе принесли лекарства.

Затем, показав мне первую страницу «Эль Диарио де Ой», на которой было напечатано заявление Национальной ассоциации частных предприятий, выступившей против Закона об аграрном преобразовании Сальвадора, а также призыв Аграрного фронта к сплочению, он сказал:

— Это все правые, которые против моего полковника. У них много денег. Мы узнали, что они дали Революционной армии народа десять миллионов, чтобы та создавала правительству проблемы. Телохранитель, он же начальник охраны одного из семьи Хилл, одно время работал тут с нами. Он и сказал, что для организации альянса против правительства Бальтасар встречался с тем из Хиллов, кто выступает против проекта.

«Ага, — подумала я, — это хороший способ контролировать и прослушивать все, что происходит на этом участке: ведь большинство телохранителей богачей — бывшие полицейские, а многие из них даже служили в Специальной полиции и продолжают оставаться верными своим начальникам, которые в качестве поощрения и устраивают им такую работу. Конечно же, информация эта — абсурдная и ложная и направлена на то, чтобы сбить меня с толку и заставить сотрудничать». Затем лейтенант Кастильо продолжил:

— Даже с правыми якшаются твои дружки! Дьявольщина! Предают свои идеалы! Представь себе, не искушение ли это для полковника, если к нему придут и скажут: «Мы дадим тебе два миллиона, если ты со своими людьми будешь участвовать в этом плане». Для полковника, у которого двое или трое детей, кончающих школу, который должен дать им образование и хочет, чтобы дети хорошо одевались, имели машину, учились за границей, а заработок которого не позволяет воспитывать детей таким образом, это — соблазнительное предложение, обеспечивающее будущее семьи за границей.

— Потому что, когда дети растут, — откровенничал Кастильо, — они требуют все больше и больше, и это действительно целая проблема. Представь, как было бы тогда легко покупать людей, например, вот так — предлагая им какой-нибудь министерский пост. И в такие моменты полковник доверяет только Национальной гвардии, нам, простым офицерам, которые научились быть преданными и честными. Что же касается армии, то нельзя сказать, чтобы он ей очень доверял. Сейчас мы на чрезвычайном положении на случай попытки государственного переворота. На днях состоялась встреча в Хлопковом кооперативе Орьенте, где совещались представители Аграрного фронта. Туда прилетело более ста небольших самолетов, а один из них совершил даже десять перелетов между Илопанго и Орьенте. Среди прибывших был Хуан Райт. Находились там и Хиллы, Орландо де Сола и другие. Мы все держим под контролем. Вот, кстати, отчет обо всем этом.

Он показал мне несколько напечатанных на машинке листов, где в деталях описывалось все, что было связано с данным совещанием Аграрного фронта.

— Каково, а? И кто, ты думаешь, из правых мог бы «подмазать» Революционную армию народа, чтобы та создавала проблемы правительству? Посмотри-ка письмо, опубликованное Аидой де Райт. — И он показал мне это письмо, помещенное в платном разделе газет «Ла пренса графика» и «Эль Диарио де Ой».

В нем эта сеньора утверждала, что, когда Молина собрался посетить их имение «Ла Каррера», чтобы оказать ему прием, она должна была срочно возвратиться из Соединенных Штатов и что в этот раз они даже вспоминали анекдоты, которые ходят о нем в народе, но об аграрном проекте не было сказано ни слова.

— Так что, у них есть чем оплачивать антиправительственную пропаганду. Вот так, с легкостью, швыряют деньги на финансирование государственного переворота, — добавил Кастильо.

Напряжение тех дней заставляло рядовых и офицеров говорить только об этом. Кроме того, когда меня выводили из камеры, я могла видеть, как на территорию Национальной гвардии доставляли минометы, зенитные орудия и крупнокалиберные пулеметы, а это не было их штатным вооружением; они располагали лишь легким стрелковым оружием.

…По поводу того доверия, которое некоторые работники «Специальной» питали к проекту Закона об аграрном преобразовании Сальвадора, Марсело поведал нам о днях, проведенных им там:

— Подумать только, ведь в первые дни этой заварухи с «законом» инспектор по прозвищу Усатик приносил мне газеты, чтобы показать публикации, направленные против проекта так называемого «аграрного преобразования».

— Вот, Итальянец, скажи, не кремень ли наш полковник, а? — риторически вопрошал он, имея в виду Молину. — Уже заявил, что проект осуществляется, и он будет осуществлен. Этот не из тех, кто пасует, — подытожил он с таким важным видом, как будто сам был из окружения того, о ком говорил.

— Не знаю, согласитесь вы или нет, — продолжил тему Марсело, — но анеповцы[8] наверняка обратятся к какой-нибудь группе военных, чтобы попытаться совершить государственный переворот.

— А? Да, — согласился с Марсело слегка стушевавшийся инспектор. — Многие военные против правительства. Эти солдафоны не видят, что у Молины благие намерения; они такие — все хотят для себя. Поэтому мы их держали под строгим контролем, они от нас никуда не денутся, мы не дадим им ничего сделать.

— Во всяком случае, среди военных одни стоят в оппозиции, другие тяготеют к правым и не хотят реформ, — заметил Марсело.

— Дело в том, что все военные, у которых за спиной школа, считают, что они единственные, кто все знает, и что только им предстоит все делать. Однако тот, кто учился с кнутом в руках, не хуже, если не лучше, чем они, — недовольно ответил инспектор и, собравшись с мыслями, добавил:

— Вы видели людей, которых мы здесь подготовили, и заметили, очевидно, что работают они весьма эффективно. Разве солдафоны способны готовить такие команды? Нет, они не могут. A-а, конечно! Они со школой, и поэтому считают себя высшими людьми, — добавил он с иронией. — Но помяни мое слово, Итальянец, мы им покажем, кто знает больше. Ты еще увидишь, Итальянец, ты еще увидишь, — словно бросая кому-то вызов, повторял он, когда удалялся.

Вот и судите, какие у них разногласия, — продолжал Марсело. — Я и не подозревал, что те, кто работает в репрессивных органах, называемых «органами безопасности», так критикуют военных. Это было как ежедневная молитва: каждый день не один полицейский «проходился» по адресу военных: что они мошенники, прохвосты, жулики, проходимцы, аферисты и контрабандисты и что полицейские все видят, но вынуждены молчать.

— Там, в «Специальной», говорят, что именно поэтому они и поддерживают Молину, — рассказывал Марсело. — Мол, с полковником им будет лучше, и потому-то все репрессивные органы поддерживают Закон об аграрном преобразовании.

Однажды пришел полицейский по прозвищу Фрикаделька и радостно сказал своим коллегам по «Специальной»:

— Скоро власть Партии национального примирения кончится, и правительство будет образовано новой партией. — Националистической демократической организацией. И тогда уже действительно пробьет наш час.

— A-а, да, — согласился с ним другой полицейский по имени Паласиос. — Конечно, это лучше, потому нужна перемена. Партия национального примирения у власти давно, — рассуждал Паласиос, не понимая до конца того, что имел в виду Фрикаделька.

— Настало время великих перемен. Сейчас, кажется, все действительно стронулось: во-первых, аграрные преобразования, затем Националистическая демократическая организация становится правящей партией, богатеи начнут жрать дерьмо, — громко и торжественно, будто он посвящен во многое, вещал Фрикаделька.

И добавил:

— Наш полковник взялся за дело.

Немного погодя, показывая Марсело журнал, где была напечатана фотография Молины, он сказал:

— А вы, почему вы не согласны с ним? Разве не видите, что он собирается проводить аграрную реформу, которая будет выгодна и крестьянам?

— Лично я незнаком с этим проектом в деталях, поскольку здесь, в изоляции, многого не узнаешь. Но кажется, есть силы, которые создали мощную оппозицию, — ответил Марсело.

— Да, это богатеи, — пояснил Фрикаделька тоном, выражавшим его негативное к ним отношение. — Эти денежные мешки, которые ничего не хотят отдавать, настроены против президента.

— Некоторые из богачей, — уточнил Марсело, — потому что другие полностью с ним согласны. И Молина имел бы в их лице своих людей, которые его поддерживали, если бы он не говорил об этой аграрной реформе.

— А что все-таки думаешь об этой реформе ты? — спросил его Фрикаделька.

— Что это демагогия, рассчитанная на то, чтобы выиграть очки на выборах, а вот будут ли ее проводить — посмотрим, — ответил Марсело.

— Вы нашему совсем не верите, ведь так? Не верите, что он на самом деле желает лучшего?

— Нет, в его добрые намерения я не верю.

Позже инспектор, обсуждая с Марсело этот ваш сказал:

— Нет, Итальянец, опасность государственного переворота все-таки существует. Среди военных есть такие, кто замышляет это. Богатеи могут купить их.

— Но ведь богачи поддерживают Молину, по крайней мере бо́льшая их часть, — уточнил Марсело.

— A-а, конечно, Итальянец! А вы что думаете? Есть много денежных мешков, которые поддерживают президента, — конфиденциальным тоном заявил Усатик. — Вы знаете, кто владельцы имения Нанкучинаме?

— Нет, не знаю.

— A-а, не знаете. А вот они-то поддерживают президента и имеют большой капитал, один из самых крупных в стране, — сказал инспектор высокомерно и, как бы набираясь храбрости перед лицом трудного положения, в котором оказались полицейские.

— И знаете, кто это? — продолжил он. — Не кто иной, как семья Регаладо! Так что можете убедиться, у кого президент имеет поддержку.

— Я всегда был убежден, что крупный капитал поддерживает Молину, — заметил Марсело. — Полагаю, семья де Сола тоже.

— Ну, как вам сказать… Конечно, полковник знает, на кого опереться. Дело в том, что есть толстосумы, которые никак его не принимают. Послушали бы вы, что они говорят против правительства! Вот поэтому нас поддержит народ.

— Что-то не верится, — засомневался Марсело.

— Ну, может быть, не сразу, постепенно, но мы этого добьемся, — слегка озабоченно произнес Усатик.

В период разногласий между правительством и землевладельцами, объединенными в Аграрный фронт и Национальную ассоциацию частных предприятий, мы с нетерпением ожидали развязки — недаром за границей было много комментариев, свидетельствовавших о существующем в стране напряжении.

Мы пытались вылавливать новости, переданные по радио или телевидению, и анализировали услышанное, чтобы составить себе ясное представление о происходящем.

В сентябре борьба становилась с каждым днем все острее, ибо срок, установленный для продажи участков земли, истекал.

«Наверняка, — рассуждали мы, — 15 сентября Молина выступит с речью, после чего станет ясно, по какому пути пойдет развитие событий. Вот тогда мы и увидим, будет ли он тверд, как и раньше, или уступит под нажимом землевладельцев».

По этому поводу у нас происходили долгие споры. Как-то доктор Мадрис сказал:

— Во всяком случае, если правительству удастся одолеть землевладельцев, эту олигархию, которая правила в стране столько времени, это, вне всякого сомнения, будет шагом вперед. — Затем добавил: — Но неизвестно, будет ли оно по-прежнему стоять на своем.

Выразил свое мнение и Валье:

— Я думаю, что правительство будет последовательно проводить свою линию. Вспомните, что сказал Молина первого июля: «Пламя национального преобразования вспыхнуло, и ничто и никто не сможет погасить его». Видимо, он чувствует себя достаточно сильным. Мне кажется, он взвесил свои возможности и считает, что это у него получится.

Со своей стороны я им заметила:

— Ну хорошо, правительство действительно имеет силу, но оно вызвало волну оппозиции среди очень влиятельных кругов, и это грозит стабильности в стране. И кто знает, до каких пор оно будет твердо?

— Да, — поддержал меня Марсело, — есть большая вероятность того, что правительство уступит давлению со стороны Аграрного фронта.

— Хотя, конечно, — добавила я, — здесь мы можем рассуждать много, не основываясь ни на чем.

— Хорошо бы нам послушать сегодняшнее выступление Молины, — сказал Марсело.

— Да! Хорошо бы, — согласился с ним доктор.

Позже пришел сержант Паломо с двумя другими жандармами и поочередно вывел из камер Валье и Марсело.

Как мне потом рассказал Марсело, полицейские хотели, чтобы они опознали фотографию одного из бойцов Революционной армии народа. Однако не преуспели в этом.

— Уж больно они расстраиваются, когда им не удается кого-либо схватить, — говорил Марсело.

— Они, очевидно, следят за домом, где живет этот человек, — так мне сказали по крайней мере, — вставил Валье.

— Скорее, я думаю, они хотели взять хитростью; ведь если б у них были все данные, он находился бы уже здесь, — рассуждал Марсело.

Затем Марсело рассказал, как он спросил сержанта Паломо, передавали ли по радио выступление Молины.

— Нет еще, — ответил тот.

— Когда будут передавать, сделайте погромче, чтобы мы могли послушать, о чем он будет говорить, — попросил его Марсело.

— А зачем ты хочешь его слушать? Почему тебя это так интересует? — спросил сержант немного удивленный, но не придавая просьбе Марсело особого значения.

— Чтобы знать, будет ли наконец аграрная реформа или нет. Сержант Навас говорит, будто Молина заявил, что ни за какие деньги не отступится. Вот и хотелось бы знать, так ли это.

Сержант Паломо слегка развеселился.

— Ап-чхи! — чихнул он вместо ответа, как бы показывая, что не придает всему этому особого значения.

Сержант уже уходил, когда Марсело, прежде чем его снова водворили в камеру, крикнул ему вдогонку:

— Так не забудьте сделать радио погромче, чтобы мы послушали выступление.

— Зачем тебе слушать это дерьмо? Все, что он говорит, — сплошное словоблудие. — И сержант Паломо повернулся к Марсело спиной, всем своим видом показывая, что данный вопрос его мало волнует.

— Смотри-ка! Так и сказал? — удивлялись мы, услышав рассказ Марсело.

— Карамба! — насмешливым тоном произнес доктор Мадрис. — Он не уважает даже собственного президента республики.

— Молина со своими доверенными людьми сел в лужу, — добавил Валье.

Снизу, где находились жандармы, доносилась лишь музыка, и послушать выступление мы не смогли, так как и они его не стали слушать.

МНЕ ПРЕДЛАГАЮТ ВЫСТУПИТЬ ПО ТЕЛЕВИДЕНИЮ

В сентябре, в самый критический период конфронтации между правительством и оппозицией, лейтенант Гарай предложил мне выступить в одной из телепередач.

А было это так.

Однажды пришел Гарай и ласково обратился ко мне:

— Слушай, а почему бы тебе не выступить по телевидению? Это легко. Конечно, если хочешь, мы все уладим. А? Что скажешь? Как тебе эта мысль? Ты выйдешь и обратишься к своим товарищам. Ну же, только скажи «да» — и мы все быстро устроим, вот увидишь.

Я не ответила, и он продолжил:

— Передача будет организована специально для того, чтобы ты обратилась к своим товарищам, дабы они вместо вооруженной борьбы против правительства поддержали бы проект аграрных преобразований и усилили борьбу против землевладельцев, этих правых, которые не хотят перемен, выгодных огромному неимущему большинству. Как тебе это нравится? Ваше движение ты этим не предашь. Если ты действительно борешься за благополучие сальвадорцев, у тебя будет возможность способствовать этому. Знаешь ли ты, сколько семей выгадают от первой части проекта? Тысячи! Тысячи таких, которым сейчас негде сеять, смогут делать это уже на будущий год. Так ты выполнишь свой долг. Затем твое «дело», так же как и твоих товарищей, мы передаем в суд, и через пару месяцев ты будешь освобождена за недостаточностью улик.

Я немного помолчала, а потом отрезала:

— Нет!

Это означало бы для правительства, что оно добилось успеха, так как появление на телевидении члена подпольной организации (что, кстати, уже практикуется в Бразилии, Аргентине, Уругвае, Венесуэле и других странах), выступающего в поддержку его проекта «народного» закона, привело бы к деморализации левых сил и потере ими авторитета у масс, а также свидетельствовало бы о высокой эффективности государственною аппарата, что помогло бы правительству в приобретении новых буржуазных союзников. Акция подобного типа, проведенная режимом, использовавшим слабость, неуверенность или предательство какого-нибудь подпольщика, была бы прекрасным пропагандистским маневром, ибо речь шла о признании и публичном раскаянии представителя левых сил на фоне благих намерений правительства изменить положение в стране.

Рядовые полицейские мусолили эту же тему: «реформам, которые правительство и полковник Молина хотят провести, противятся толстосумы», «эти сукины дети совсем зажрались и не хотят уступать».

То, что они так говорили, объяснялось просто: это вдалбливали им начальники, дабы внушить, что справедливость — на их стороне. Иногда в шутку полицейские говорили нам, что, если случится попытка государственного переворота и Гвардия подвергнется нападению, нам выдадут винтовки с тем, чтобы мы сражались рядом с ними, поскольку этим оружием мы пользоваться умеем.

Правительство хотело показать свою эффективность в борьбе против партизанского движения, во-первых, чтобы в такой трудной ситуации избежать угрозы со стороны левых, а, во-вторых, чтобы доказать землевладельцам, что главная опасность исходит оттуда, а не от правительства. Следовательно, необходимо прекратить разногласия между собой, дабы ринуться сообща на главного врага — партизан.

Поэтому в разговорах или на допросах все чаще высказывалась возможность того, что наши дела передадут в суд. Чтобы склонить нас к сотрудничеству, они даже обращаться с нами стали лучше. Как-то предложили повозить нас на частных машинах по улицам Сан-Сальвадора, чтобы посмотреть — может, встретим случайно кого-нибудь из товарищей и выдадим его. Я наотрез отказалась, хотя Валье настаивал, чтобы я согласилась на такую поездку — «все равно ты же не думаешь никого выдавать, а так и они останутся довольны, и у тебя будет шанс, что кто-нибудь из товарищей тебя увидит и узнает, что мы живы». Валье всегда искал оправдание своим поступкам — больше всего он, мол, беспокоится о том, чтобы товарищи узнали о нас. Полицейские же утверждали, что, как только все будут схвачены, они передадут наши дела в суд, и на этом наше пребывание здесь закончится.

Однажды, когда я отказалась в очередной раз, Кастильо сказал мне:

— Ты зря не хочешь сотрудничать с нами. За это тебя стоит наказать. Мы здесь, в этом отделе, работаем более эффективно, чем все органы безопасности, вместе взятые. И знаешь почему? Сейчас тебе объясню. Национальная гвардия насчитывает две тысячи человек, Национальная полиция — тысячу пятьсот, Финансовая — тысячу двести и Таможенная полиция — тысячу. В общей сложности пять тысяч семьсот человек в органах безопасности плюс все внештатные сотрудники, которых мы имеем, итого в нашем распоряжении находится одиннадцать тысяч человек. Здесь же, в этом подразделении, у нас есть то, чего нет у других: мы имеем Валье, а он стоит больше, чем все люди органов безопасности. И ты знаешь почему? Потому, что он знает всех вас лично, в лицо. И готов поехать с нами, когда мы захотим, но сейчас нам это еще не нужно. Так что вы сидите в большой луже. Понимаешь?

От услышанного у меня похолодело все внутри.

Правительство рассчитывало привлечь избирателей так называемым проектом аграрной реформы — «Законом об аграрном преобразовании Сальвадора», но поддержала его только группа финансистов, да и то лишь отдельные семьи, такие, как семья Пома. Другие же были против, а некоторые из членов семьи де Сола даже присутствовали на совещаниях Аграрного фронта. Устраивали совещания в своих департаментах и губернаторы-землевладельцы, такие, как, например, губернатор Ауачапана. Так что система союзников правительства разваливалась с каждым днем, и это создавало для него большую угрозу. Во второй половине сентября его и без того отчаянное положение ухудшилось еще больше.

И так продолжалось до первых чисел октября, когда землевладельцы уже просто пригрозили походом на Сан-Сальвадор. Тогда правительство вынуждено было пойти на переговоры с представителями Аграрного фронта и Национальной ассоциации частных предприятий, результатом которых явилась практическая отмена Закона об аграрном преобразовании Сальвадора.

Вся бравада правительства во время его так называемой кампании защиты условий жизни народа и попытки завоевать у него поддержку оказались тщетными, и оно уже не знало, как оправдать свое отступление. А ведь Молина, по словам тех же полицейских, которые верили полковнику, заявил, что «он умрет, но не отступит».

ТЕРРОРИСТИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА

Проведя во Втором отделе Национальной гвардии столько времени, сколько провела я, будучи похищенной, познаешь безжалостные методы, которые используют репрессивные органы для поддержания власти господствующих классов. Здесь я, так же как и другие похищенные, увидела, что такое практика государственного терроризма.

При такой практике никто из сальвадорцев не вправе считать себя в безопасности, ибо самый неожиданный факт может сделать его подозрительным в глазах этих зловещих стражей капиталистических порядков. Вот несколько убедительных примеров того, как действуют эти церберы при случайно возникшем подозрении. Факты, которые я привожу ниже, имели место в разные моменты моего заточения.

У полицейских есть архив на людей, попавших под подозрение, среди которых находятся лица, схваченные в Национальном университете, когда репрессивные органы ворвались и заняли его совершенно незаконным образом. Большое число студентов, преподавателей и служащих попали в списки подозреваемых лишь за то, что находились в этот день на территории университета. Быть в подобных списках означает подвергаться опасности, ибо в один прекрасный момент этим цепным псам может вздуматься похитить человека, и тогда он бесследно исчезнет. В этом архиве есть групповая фотография руководителей университета: ректора, деканов и других, выглядящих истощенными и изможденными вследствие плохого обращения, — фото было сделано незадолго до того, как их выслали в Коста-Рику.

До сих пор полицейские во что бы то ни стало хотят изыскать способ инкриминировать им какое-нибудь преступление — они боятся их, даже когда те далеко.

— Да, — говорят одни, — популярность в народе делает их опасными. Лучше, если они будут подальше.

— Действительно, они далеко, — отвечают другие, — но они еще живы, а лучше, если б они были мертвы.

И все это говорится самым беззастенчивым образом.

Студенческие лидеры также становятся жертвами подобных методов, даже если они ни к чему не причастны. Их фотографии показывают похищенным, дабы «обнаружить» или придумать «подрывную связь», в которой можно было бы этих лидеров обвинить, или использовать такое обвинение для оправдания того, что «может с ними случиться в будущем».

В период избирательной кампании митинги превратились для этих полицейских преступников в места наблюдения за подозрительными с целью обнаружения «террористов». Нам показали, например, фотографию митинга, организованного Партией национального примирения в Санта-Ане, где был изображен губернатор Гутьеррес и рядом с ним несколько девушек, слушавших ораторов. Один бог знает, что жандармам показалось подозрительным, но, так или иначе, этих девушек сфотографировали и занесли в список подозреваемых!

А в отношении опознания одного из членов Народных сил освобождения, которого они звали Толстяк, полицейские сплели целую интригу. В соответствии с ней Толстяк был когда-то студентом, в свое время изучавшим что-то связанное с питанием. Зацепившись за эту деталь, они утверждали, что я его должна знать, поскольку изучала медицину. По их данным, он был крепкого телосложения и светлокожий. Так вот, среди прочих подозрение пало на одного юношу, фото которого мне также показали. Жил он рядом с больницей «Блум». За ним установили слежку, так как им показалось странным, что он выходил из дома в одно и то же время. «Во всяком случае, надо постоянно держать его под надзором, — сказал Гарай, — не может быть, чтобы ничего не было».

В связи с этим «делом» мне показали фотографию группы молодых людей, выезжавших на учебу в Бразилию. Среди них, по утверждению Гарая, находидся брат Толстяка. «Надо будет его проверить», — заметил полицейский.

Другой случаи, упоминавшийся ими при различных обстоятельствах, был связан с Челе Луисом (Сантосом Лино Рамиросом), членом нашей партии, который раньше служил в Национальной полиции. Поэтому многие полицейские его знали и частенько приходили сказать нам, что видели его там-то и там-то. По словам лейтенанта Кастильо, сержанта Наваса и Пьяницы, Челе Луиса видели на одном из ранчо вблизи побережья в Сонсонате. «Мы уже взяли его под контроль, — угрожающе заявил Кастильо. — Прикинулся пастором-протестантом. К тому же с ним женщина и новорожденный ребенок».

Они упоминали об этом несколько раз, говорили, что следят за каждым его шагом, но, «так как он был опасен и стрелял очень хорошо, брать его надо было неожиданно, дабы у него не оставалось времени защищаться».

Конечно же, все это от начала до конца было ложью. Однако несколько дней спустя тот же Кастильо пришел сказать мне следующее:

— А Челе Луиса мы взяли.

«Итак, — подумала я, — еще один невинный, которого, очевидно, убили, и все из-за того, что кто-то из этих ищеек в своей одержимости случайно обнаружил в нем сходство с другим».

В конце августа, когда конфликт между правительством и Аграрным фронтом был в зените, полиция схватила одного парнишку, совсем молоденького и хорошо одетого. Я слышала, его взяли после одного из совещаний Аграрного фронта за то, что он обозвал «кобелями» полицейских агентов, следивших за собранием.

Парнишка был племянником сеньоры Хильды Агире, хозяйки кафе «Поросеночек». Его продержали два дня в нижнем белье и заставляли кричать. Кастильо орал на него:

— Значит, мы — гориллы, да? Ладно, тогда ты должен знать, что все вы хуже, чем мы, но, чтобы у тебя пропало желание делать это в будущем, я заставлю тебя прокричать нам «гориллы» пятьдесят раз.

Начинай!

— Нет, не хону, — плача, отвечал парнишка.

— Что значит не хочу? Смотри, вот так мы можем и тебя, — гремел Кастильо и обрушивал дубинку рядом с парнем. — Здесь ты научишься уважать власти.

— Ай! Ай! — вскрикивал парнишка.

— Перестань скулить и кричи: «Гориллы!»

На вторые сутки днем его отпустили.

Все это говорит о том, до какой степени произвола доходят они в своих методах фашистского террора.

В октябре, после провала одной из явок Народных сил освобождения в Санта-Текле, полиция начала искать подозрительных, и хозяева дома были включены в их список. Однажды Кастильо показал мне фотографию одного из семьи Кастро-Бруч, сделанную прямо с удостоверения личности, которое было выдано в Санта-Ане. Указанная семья была владельцем, сего дома, и один из сыновей попал под подозрение.

— Скоро мы его сюда доставим, — угрожающе произнес Кастильо. — Сдается мне, что этот парень связан с Народными силами освобождения. Кроме того, заметьте, он из Санта-Аны, как и вы.

Я заявила ему, что не знаю об этом абсолютно ничего, но он не унимался:

— Во всяком случае, надо последить за ним.

В другой раз нам показали цветные фотографии, полученные бог знает каким образом. Полицейские утверждали, что изображен на них Чон. Мы оба — Марсело и я — узнали человека, на которого падал эти подозрения: это был Хосе Амайя Гутьеррес из Санта-Аны, не имевший ничего общего с Чоном.

Никто не знал, почему он привлек внимание полицейских, но они продолжали настаивать, что этот дом его был взят под наблюдение, и вскоре там якобы обнаружили «подозрительную возню». «Туда ходит одна лишь молодежь» — так они аргументировали свои подозрения.

Как мне передал Марсело, в «Специальной» ему сказали, что им удалось опознать Индалесию, и показали фото в газете, кажется «Вос популар», где была изображена одна из руководительниц Комитета сальвадорских женщин: какая-то сеньора в очках, среднего возраста. Шофер Алас, скоропалительный на решения, высказал свое мнение:

— В любом случае ее надо брать.

В течение какого-то времени они еще допытывались у меня насчет этого фото, но потом отстали.

Как нам рассказал Марсело, однажды все тот же Алас делился своими заботами с другими полицейскими из «Специальной»:

— Тут на днях столкнулся с одним делом… Там, рядом с озером, какие-то хмыри возникают против моего двоюродного брата, и все из-за межей. Я говорю ему: «Обожди меня — я приеду, и мы все уладим». Мне ведь недолго всадить кому-нибудь пулю. Во всяком случае, мне-то они ничего не сделают — даром, что ли, я здесь.

— Это да, — согласился другой полицейский, — с нами лучше не связываться.

У полицейских, которые постоянно ищут и хватают тех, кто участвует в революционном и народном движении, навязчивая идея видеть каждую минуту в любом человеке подозрительного, похожего на того или иного члена революционной организации. И как только эта идея овладевает их воспаленным воображением, сей человек становится объектом слежки, а некоторых даже похищают «для выяснения личности». Именно это и произошло с девушками, которых в Орьенте поехал опознавать Валье. Или тогда, когда увезли Марсело и Валье, дабы они указали на кого-нибудь вызывавшего у них подозрение.

Лейтенант Кастильо лично участвовал в таких поездках в надежде «встретить» людей, о которых имелись сведения. Сколько раз, должно быть, это кончалось трагически для тех, кого эти убийцы находили похожими на кого-нибудь из сальвадорских революционеров!

И вот в один из понедельников, утром, после очередной такой «встречи» с кем-то из Революционной армии, Кастильо, торопливо открыв камеру, спросил меня:

— Хосефина, Маргарита умеет водить машину?.. Сегодня утром, когда я возвращался из Сапта-Аиы, в районе курорта Лос-Чаррос с моей машиной поравнялся грузовичок марки «Фольксваген» оранжевого цвета, а за рулем сидела молоденькая девушка с длинными светло-каштановыми волосами, очень похожая на нее, — я просто уверен, что это была Маргарита. Несколько раз она пыталась обогнать меня, газовала и все хотела встать в мой ряд, но я тоже газовал. Тогда она взяла сумку, что лежала на сиденье, и положила себе на колени — там у нее было оружие, и она его приготовила. Затем я отстал — мне нужно было заехать в Санта-Теклу заправиться, — и вот я вижу, как подкатывает этот же грузовичок и также становится на заправку. Девушка вылезает, подходит ко мне и говорит: «Доброе утро». И тут замечает мой автомат, который лежит на сиденье машины: «Это ваш?». «Да», — отвечаю. «Хорош!» — восхищенно произносит она и возвращается к своему грузовичку. Я уверен, что это была она — у другой не хватило бы хладнокровия подойти ко мне вот так просто. Думаю, она прикидывала, что могла мне сделать. Так что, можно считать, мне повезло… Но не скажешь! Хорошо одета… И кто бы мог подумать, что партизанки вот такие? Люди из Революционной армии народа следят за мной, но пока ничего не делают… Я уж и детей обучил — старший здорово стреляет, а мать в кармане передника носит гранату. Так что лучше нас не трогать, а то худо будет. И я пришел сказать тебе, что, если в ближайшее время вас поведут на расстрел, а меня не окажется, вы уже будете знать, почему умрете. То есть, если со мной что-либо случится, мои мальчики ждать не станут и всех вас перестреляют.

И снова закрыл дверь.

Также однажды утром полицейские торопливо увели Валье и не приводили его до середины дня. Встревоженные его долгим отсутствием, мы, как только его привели, сразу же набросились на него с вопросами. И он рассказал нам следующее:

— Меня повезли в Санта-Роса-де-Лиму — они там схватили двух девушек, одна из которых назвалась Ребекой, а другая Софией. Их держали в джипе, а меня привезли опознать их. Эти две девушки в ожидании автобуса стояли на обочине дороги, что идет от Сан-Мигеля к Санта-Роса-де-Лиме. Там же рядом находились два сеньора и совсем молоденький парнишка. Все укрылись в тени мангового дерева. Одна из девушек делала какие-то подсчеты в блокноте. И вот эти молодчики, направляясь бог знает куда, проезжали мимо, увидели эту группу и нашли ее подозрительной. А так как у них слабость хватать людей, они решили, что девушки похожи на разыскиваемых, и попытались схватить их. Обе девушки мужественно сопротивлялись, особенно та, что постарше. А это послужило полицейским лишним доводом для утверждения, что они партизанки. Девушек продержали более трех часов, пока не приехали мы. Когда же я сказал, что это совсем не партизанки, полицейские продолжали настаивать на том, чтобы я их все-таки «опознал», — уж больно они не хотели отпускать свою добычу. Это были простые местные крестьянки. Когда мы возвращались, на каждом углу, где виднелась какая-нибудь группа парней, меня спрашивали:

— Смотри, Валье, а эти?

— А вот тот — не Бальтасар?

Конечно, они так жаждут иметь в своих руках новых людей, что уже не отдают себе отчета, кого хватают.

Все это является хорошими примерами методов, которыми пользуются репрессивные органы государственного аппарата, держащегося на терроре и коррумпированной абсолютной власти.

Многим ли подозреваемым посчастливится избежать похищений? Многим ли похищенным удастся возвратиться? Сколько из них остаются, платя за долги, которых они не делали, сколько погибают от рук убийц! Вот это и есть тот мир, который правящий класс требует от Ромеро, — мир, основанный на терроре против народа.

ДОКТОР МАДРИС

Сначала доктора Мадриса, как и меня в свое время, поместили в комнату для допросов, где имелись магнитофоны. С забинтованными глазами он лежал там не на холодном полу, как я, а на железной койке с матрасом. Ноги и руки его были прикованы к ее спинкам. Тогда он даже не подозревал, по какой причине его схватили, и надеялся оттуда скоро выйти. Рассказывал, что дежурным в то время был капрал Эрнандес. Доктору кусок в горло не лез, и он хотел только пить. И вот где-то на четвертый день в полдень за ним пришли и сказали:

— Сейчас мы отведем вас в туалет, а потом вы немного поедите. — И отвели его в туалет.

Но затем, когда ему дали тарелку с едой, он обратился к полицейским:

— Нет, есть я не хочу, а вот стакан холодной воды выпил бы, а то здесь очень жарко и душно.

В предыдущие дни ему приносили именно охлажденную воду, так что в его просьбе не было ничего особенного. Один из полицейских обратился к другому:

— Принеси ему попить.

Воду принесли, но она была из-под крана. Тогда доктор вежливо обратился к полицейским:

— Послушайте, я был бы вам очень признателен, если б вы принесли мне воду из холодильника, что стоит внизу.

— Нет, — ответил один из них.

— А могли бы позвать Халифа, чтобы он принес? — спросил Мадрис.

— А откуда вы знаете, кто такой Халиф?

— Ну просто слышу, когда его зовут принести что-нибудь.

И сразу же послышалось распоряжение:

— Принесите-ка вату заткнуть этому уши, чтобы не слушал то, что его не касается.

Один из полицейских побежал за ватой, которой доктору и заткнули уши. Мадрис же расценил это как благоприятный знак, ибо посчитал: раз они принимают такие меры предосторожности, чтобы он узнал как можно меньше, значит, он скоро выйдет отсюда.

Несколько дней спустя его перевели из этой комнаты в маленькую камеру рядом с Марсело и Валье. Те догадались, что Мадрис — медик, ибо, когда ему приносили в камеру еду, он говорил:

— Нет, эту жирную пищу я есть не могу. Да и не видно, чтобы тарелку мыли. Это лучший способ получить тиф… Неужели вы не видите, сколько здесь тараканов?! Принесите мне, пожалуйста, стакан, я попью одной воды — и, будьте добры, хорошенько помойте его.

Глаза доктора Мадриса были завязаны красным носовым платком, принадлежавшим кому-то из полицейских. При похищении доктора тот, очевидно, использовал его как первое, что попалось под руку.

Марсело и Валье рассказывали, что сразу после перевода доктора в камеру они наблюдали, как этот человек с черной бородкой с завязанными глазами важно с церемонными жестами шествовал в туалет. Мадрис брал воду из бачка и освежал лицо и шею. Затем споласкивал выданный ему пластмассовый стаканчик, пил, снова наполнял его водой и с ним возвращался в камеру. Полицейских он всегда приветствовал: «Добрый день, как вы себя чувствуете?» — и благодарил, когда за ним закрывали дверь камеры.

Дни шли, но доктор даже и не пытался установить отношения с Валье и Марсело. Наконец по прошествии трех недель он не выдержал и заговорил. С течением времени он начал также и есть. Он не терял надежды, что все недоразумения, повлекшие за собой его похищение, будут вскоре выяснены.

Однажды несколько недель спустя после завязанного между нами знакомства в разговоре Марсело заметил:

— Когда меня привезли сюда в конце июля, через решетку проникало больше солнца, сейчас же лучи не доходят даже до стены, лишь до первых кирпичей, а это значит, что вплоть до декабря днем в это время света здесь будет меньше…

Не успел Марсело закончить, как доктор взволнованно и в несвойственной для него манере вскричал:

— Кончайте издеваться… Разве не видите, что до декабря я надеюсь быть дома, вместе с моими родителями? — Тут же он подумал, что я, возможно, слышала его, и добавил: — Простите меня, Финита, этот Марсело своими разговорами вывел меня из себя и наставил выругаться, но я действительно надеюсь к этому времени уже быть дома.

Было более чем очевидно, что доктор Карлос Мадрис являлся еще одной жертвой диктатуры и ее террористических методов. Этот человек, никак не связанный с революционными организациями, оказался в трудном, прямо-таки безвыходном положении, даже не понимая в первое время, на что была способна наша диктатура убийц. И хотя первые месяцы его пребывания были отмечены печатью растерянности и беспокойства, он еще верил, что скоро выйдет отсюда.

Много раз случалось так, что дежурные не отводили нас в туалет. Проходил иногда целый день, а нам не давали ни еды, ни воды, но самое тяжкое состояло в том, что, так как нас не водили в туалет, надо было сдерживать свои естественные потребности. Мы сильно страдали от этого. Иногда боль от переполненного мочевого пузыря была такой, что не было иного выхода, как облегчиться прямо на пол таким образом, чтобы моча вытекала под дверь. Но наши страдания становились еще больше, ибо запах мочи, отравлявший воздух в камерах, был невыносимо зловонным.

В один из таких дней, когда за нами не приходили с полудня предыдущих суток, часов в 9 утра мы услышали, как кто-то начал стучать в дверь своей камеры. Удары сначала были размеренными и негромкими, но затем они стали чаще и громче. Мы все были удивлены. Марсело и Валье знали, что единственным, кто мог бы делать это, был доктор, однако недоумевали, чем он так громко бил? «Уж не сошел ли доктор с ума?» — задавали мы себе немой вопрос, не смея заговорить с ним.

Прошло некоторое время. Бум… бум… бум… удары стали настойчивыми и сильными.

«Сегодня-то уж они обязательно придут посмотреть, что здесь происходит», — радовались мы.

Доктор продолжал стучать и почти что нас оглушил, но никто из нас ничего ему не говорил. Вдруг мы услышали, как несколько человек поспешно поднимаются по ступенькам лестницы; дверь в коридор, ведущий к камерам, открылась, и появились полицейские. Сержант Росалес — Пьяница — заорал:

— Какого дьявола? Что здесь происходит? Шум такой, что внизу слышно!

Мадрис вежливо попытался ему объяснить:

— Вы извините, но дело в том, что со вчерашнего дня нас не…

— Вы только посмотрите на этих сукиных детей, — не дав закончить доктору, рявкнул Пьяница, — они еще и жратвы требуют. Но даже мы еще не пожрали.

Но мы хотим не есть, а в туалет, — выразил наконец наше желание Мадрис.

Потерпите, не маленькие!.. Эти… и в самом деле злоупотребляют… И бросьте мне тут бузить, а то получите! — И снова закрыл дверь.

— Как только они удалились, мы, сгорая от нетерпения, спросили доктора:

— Доктор, чем это вы стучали в дверь так сильно?

— Ботинками.

— Как?

— Очень просто: чтобы не так сильно болел переполненный мочевой пузырь, я лежал на спине, а ноги поднял и уперся ими в дверь. Тут-то меня и осенило, что, стуча в нее, можно привлечь их внимание и заставить прийти и вывести нас в туалет. Вот так я и начал колотить в дверь сначала одной ногой, потом другой.

— А я не могла понять, чем вы стучите, — заметила я.

— А я-то подумал, что вы сходите с ума, — сказал ему Валье.

— Но получилось громко! — вставил Марсело.

Послышался довольный смешок доктора.

Мы представили его лежащим и колотящим в дверь ногами, обутыми в ботинки — их ему оставили так же, как и остальную одежду. Я сказала Мадрису, что это напоминает мне поведение капризного ребенка, которому в чем-то отказали, — ребенок тут же закатывает истерику: падает на пол и изо всех сил бьет ногами.

Мы все рассмеялись.

Прошло несколько минут, и доктор снова принялся колотить в дверь: бум… бум… бум…

— Нужно обязательно заставить их прийти. Из них-то никто, наверно, не испытывал таких мук: хотеть в туалет и не иметь возможности, — сетовал Мадрис.

Наконец снова появился Пьяница и заорал:

— Ну, сукины дети, что еще вы тут выдумали? Сегодня в наказание вас вообще не выведут!

Но… послушайте! — взмолился доктор, но Пьяница не дал ему договорить:

— А мне плевать, что вы там хотите! Молчать! В следующий раз вы у меня попляшете, если еще будете шуметь!

— Этот сержант и в самом деле невероятно жесток, — вздохнул Мадрис.

Прошел еще час, прежде чем нас вывели. Было около половины одиннадцатого, когда наконец Пьяница соизволил появиться.

— Ага! Так что же эти животные хотят?

Первой открыли камеру Мадриса.

— Доброе утро, сержант, — приветствовал тот вошедшего, — извините за то, что потревожили вас, но, знаете, со вчерашнего дня мы не ходили в туалет, и это ужасно.

— Хорошо, — смилостивился Пьяница, — только быстро. В вашем распоряжении три минуты. И не теряйте времени. Быстро… Быстро, — злорадно повторял он. — Я не знаю, почему мы так долго любуемся вами.

После ухода сержанта мы принялись обсуждать эффективность меры, к которой прибегнул доктор Мадрис. С тех пор всегда, когда мы хотели привлечь к себе внимание, мы просили его:

— Доктор, покапризничайте, пожалуйста.

Тогда он отвечал:

— Минутку, я надену ботинки. — И слышались удары в дверь: бум… бум… Иногда эта мера оказывалась действенной.

Как я уже говорила, в первые дни доктор отказывался есть, но с течением времени начал постепенно поедать то, что ему приносили. Свой волчий аппетит он объяснял беспокойством: мол, очень часто нервозность проявляется в неутолимом голоде. А после того как несколько раз мы остались без еды, он заявил, что надо поедать все, ибо никогда не знаешь, когда поешь еще. «Просто ужас как я голоден!» — было его постоянным восклицанием.

Когда приходил кто-нибудь из рядовых полицейских — из тех, у кого было меньше гонора и кто еще не утратил полностью человеческого облика из-за ежедневного насилия, характерного для их работы, доктор просил добавки к своей порции:

— Пожалуйста, будьте так любезны, дайте мне еще кусочек.

Или протягивал свой зеленый пластмассовый стаканчик:

— Могли бы вы принести мне немного кофе? Я был бы очень вам благодарен. Кофе на завтрак — пусть даже один глоток — действует ободряюще.

Голос его был низким и хорошо поставленным, а если прибавить к этому изысканную манеру разговаривать, то все это резко контрастировало с вульгарной речью полицейских. Я даже сказала ему, что он обладает голосом диктора или киноактера и что когда он говорит, то напоминает мне Альбертико Лимонту — героя фильма «Право на рождение», который я смотрела в детстве. Это впечатление усиливалось легким кубинским акцентом, который доктор приобрел за годы, проведенные на Кубе. По причине изысканности его речи полицейские, к которым, он обращался, часто не понимали, что он хочет. Как-то в субботу вечером, в тот час, когда нам приносили еду, пришли несколько полицейских. Было заметно, что они навеселе. Среди них находились двое, которые в обращении с нами сохранили кое-что человеческое. Это проявлялось в лишних лепешках, которые нам клали на тарелки с едой, или кусочке сыра, украшавшем фасоль. Перепадали нам и сигареты. Короче говоря, проблески человечности, что мы ощущали, шли от них самих и не являлись частью плана привлечения нас на свою сторону.

Доктор использовал их приход, чтобы там же, у двери, немного с ними поболтать. Те в свою очередь решили проконсультироваться у него, не знаю по каким медицинским вопросам, и он с большим воодушевлением дал полицейским длинное и весьма научное объяснение, которое, как я подозреваю, они поняли мало или не поняли совсем, ибо поблагодарили его и сказали:

— Хорошо, мы еще увидимся.

— Всегда к вашим услугам, — ответил доктор. И вдогонку: — Да-а! Простите, пожалуйста. Вы завтра здесь будете?

— Не знаем.

— Э-э… видите ли, дело в следующем: было бы неплохо, если бы вы смогли прийти проведать нас утром, я был бы очень вам благодарен… вы знаете, как ужасно хотеть выйти… Если бы вы были так любезны…

— Что?! — не поняли полицейские.

Доктор снова в самой вежливой форме попытался попросить их, если они будут дежурными на следующий день, прийти пораньше и вывести нас в туалет. Но так же, как и в первый раз, он повторил свою просьбу в изысканных выражениях. Полицейские, так и не поняв, что он от них хотел, закивали «Да, да», чтобы покончить с этим и уйти.

Мы же еле сдерживались от смеха, видя замешательство подвыпивших полицейских, понять доктора которым оказалось не по силам. И подобные сцены происходили неоднократно.

Как только полицейские ушли, мы принялись хохотать, а доктор недоумевал:

— Что случилось?.. Что случилось?

— Случилось то, что вы окончательно запутали полицейских, когда с ними разговаривали, — пояснил ему Марсело.

— Как это?

— Ну, бедняги ответили «да, да», чтобы показать, что они поняли, хотя в действительности они ничего не поняли.

— Так, значит, они меня не поняли… Вы считаете, они меня не поняли?..

— Ну да. Вы говорили слишком высокопарно.

— A-а, карамба!.. А я-то понадеялся, что они придут завтра пораньше вывести нас, — досадовал доктор Мадрис.

Но надо сказать, что обращались к нему за консультацией довольно часто.

Однажды пришел полицейский по прозвищу Бэби Фейс[9] с одним своим другом. Конфиденциальным тоном они спросили Мадриса, есть ли какое-нибудь средство для увеличения потенции мужчины. Доктор, приняв серьезный и важный вид, как будто он находился в своей консультации, пустился в долгие объяснения, и, хотя те ничего не поняли, он использовал представившуюся возможность, дабы забыть на время сие пагубное место.

В другой раз пришел капрал Эрнандес, который пожаловался доктору на плохой сон и на то, что он ничего не может удержать в памяти, а в ближайшие дни у него будет экзамен по курсу взрывчатых веществ, который он проходил в «Специальной» вместе с представителями из других служб.

— Я учу, но в башке ничего не остается, — сетовал капрал. — Чувствую себя болваном. А лейтенант Кастильо надеется, что я и Жаба Валенсия будем лучше всех и не позволим себя обойти всяким там. Ведь Гвардия — превыше всего!

Данный курс был частью подготовки, организованной для нижних чинов командного состава с целью борьбы против партизан. Этот Жаба Валенсия был одним из шоферов отдела и пользовался у своих начальников большим доверием.

Капрала очень беспокоил приближающийся экзамен, и вот поэтому он решил проконсультироваться у доктора Мадриса. Тот начал советовать:

— Конечно, есть препараты, которые способствуют улучшению памяти, но необходимы также покой и хорошее питание. Когда очень устаешь, лучше всего отдохнуть, выспаться по крайней мере в течение четырех дней, и, кроме всего, как я уже говорил, хорошо питаться. Вот тогда будет эффект.

— Выспаться! Поспишь тут, если я эту неделю дежурю. Хорошо питаться! А если мы едим то же, что приносим и вам… Не-ет, при нашей здесь работе я не могу следовать вашим советам.

— Тогда запишите название одного тонизирующего средства, — успокоил его Мадрис. Он назвал капралу препарат, и тот ушел.

Спустя несколько дней, сияя от счастья и напевая, капрал явился снова.

— Я сдал! — воскликнул он. — А вот другие завалили. Все-таки они никогда не смогут сравниться с нами!

А консультации шли своим чередом: одного интересовало, какое противозачаточное средство лучше, но не таблетки — она их плохо переносит.

— Для этого необходимо пройти тщательное медицинское обследование, тогда только можно решить, какой метод лучше, — советовал доктор.

Другие приходили насчет детских болезней: понос, кашель, насморк и прочее, и сетовали, что на оплату хорошего доктора и покупку таких дорогих лекарств им не хватает жалованья.

Мадрис использовал такие визиты, чтобы также попросить о чем-нибудь:

— Слушайте, а не могли бы вы достать мне несколько газет, пусть даже старых? Пожалуйста.

Он просил «старых», но хотел, конечно, чтобы газеты были за прошлые дни, а не прошлые месяцы. Иногда вожделенные газеты появлялись, и тогда они служили нам источником информации, кроватью, матрасом в холодные ночи, полотенцем, чтобы вытирать лицо, если удавалось умыться, носовым платком в случае простуды, пакетами, предохраняющими ноги от укусов тараканов во время сна, и даже почтой между камерами, когда мы передавали друг другу какие-нибудь небольшие предметы. Был разработан следующий способ передачи: края газеты надрывались, туда вставлялся другой лист и так далее, пока не образовывалась длинная полоска. При определенной сноровке, приобретенной практикой, сей наращенный лист просовывали под дверь и направляли к той камере, куда надо было передать. Подобным образом удавалось пересылать самые невероятные вещи: лепешки, кусочки сыра, немного риса, обрывки других газет, содержавшие что-нибудь интересное, сигареты. Приходившие к нам полицейские иногда курили, и тогда кто-нибудь из нас просил его угостить, и если те были в хорошем настроении, то отдавали уже начатую сигарету, которую надо было курить тут же. Но как только полицейские уходили, обладатель сигареты, сделав несколько затяжек, посылал ее описанным способом другому курильщику. Для этого требовалось немалое искусство: и чтобы газета не загорелась, и чтобы окурок не остался на полдороге. Один раз были переданы даже принесенные на обед головы крабов, которые кто-то из нас есть не стал и отработанным методом послал другим. Как посылающий, так и получающий ложились на пол лицом к двери и наблюдали за направлением движения газеты. Часто требовалось несколько минут, чтобы направить газету в нужном направлении, но, как только это удавалось, все затаивали дыхание, со страхом ожидая, что страницы вот-вот разойдутся и драгоценная передача останется лежать на полпути, в коридоре. Тогда можно было слышать следующее:

— Нет… Двигай левее… понемногу… вот так… Ай! Слишком много… давай еще раз…

Но как только раздавалось «есть!», все облегченно вздыхали.

— Невероятно! Кому сказать — не поверят, — восхищался доктор Мадрис.

Что касается газет, то, прежде чем принести нам, их просматривали и все могущее нас заинтересовать вырезали.

Однажды нам удалось упросить принести газеты на всю группу — по три-четыре на каждого… Но каково же было наше разочарование, когда мы обнаружили, что датировались они прошлым годом. Мы обсудили различные способы избавления от них, дабы попросить снова в надежде, что в следующий раз нам принесут посвежее.

Очень важным для нас был конец недели. Мы всегда считали дни и с нетерпением ожидали, когда же наступит суббота, ибо почти всегда в эти два выходных дня надзор за нами немного ослабевал и мы могли предаваться длинным беседам, не боясь, что кто-нибудь придет и заставит нас замолчать. Темы для обсуждения мы подготавливали заранее, стараясь, чтобы они были полезны для всех. Вот почему однажды мы решили, что в следующий раз среди других обсуждаемых вопросов доктор расскажет нам о значении правильного питания для гармоничного развития человека, хотя могло показаться невероятным, что мы, получая такую плохую еду и к тому же нерегулярно, хотели знать о правильном питании.

Дело в том, что после одного из споров о питательности нашей еды доктор подсчитал количество калорий, которые содержали потребляемые нами лепешки, фасоль и рис. Как он утверждал, количество углеводов, белков и жиров должно быть пропорциональным. Оказалось, что углеводов мы потребляли достаточно, в то время как жиров и белков не хватало, Кроме того, мы хотели знать, сколько калорий требуется человеку, чтобы жить в таких условиях. Ответ Мадраса был следующим: даже при минимальной физической нагрузке количество энергии, растрачиваемой нами, было огромным, так как в атмосфере неуверенности, подавленности, страха и т. д. мы подвергались интенсивной психологической нагрузке. Это нас заинтересовало, и мы закидали доктора столькими вопросами, что он решил прочитать нам целую лекцию.

Все мы настроились на то, что Мадрис проведет ее в ближайшую субботу.

И вот суббота наступила. Утром нам принесли завтрак. Подошло время обеда… и… ничего… Мы поняли, что те, кто должны были принести нам еду, решили «промочить горло» и «перебрали», так как в эту субботу полицейским выдают жалованье (что и произошло на самом деле).

Около половины восьмого вечера они наконец заявились и открыли камеру доктора. Один из пришедших полицейских всегда выказывал ему свою личную неприязнь. Мадрис вышел и поздоровался:

— Добрый вечер.

Невзлюбивший его полицейский сказал:

— Из-за вас я на две недели остался без увольнений.

— Почему из-за нас?

— Да-да. Когда у нас было совещание с лейтенантом, эти сукины дети устроили большой шум, — обратился полицейский к другому.

— Но почему же из-за нас? Это Ваша вина, что Вы не выполняете своих обязанностей, — заявил Мадрис с улыбкой, вспомнив, как недавно он сильно колотил в дверь.

Это разозлило полицейского:

— Но вы лично тоже будете наказаны. Эти два дня я не буду приносить вам еды.

И, выполняя свою угрозу, он не дал доктору тарелку с едой.

Дело в том, что лейтенант Кастильо узнал, что этот полицейский был дежурным в тот день, когда из-за стука в дверь он продержал нас долгое время без еды и не выводил в туалет. Наказали его не только потому, что мы остались без еды, а для порядка — «там хотят иметь только дисциплинированных людей».

На следующий день было воскресенье. В этот день на завтрак в Национальной гвардии давали тамали[10]; — женщины, обслуживающие ее персонал, готовили их в субботу, дабы воскресенье оставалось свободным. Нам также приносили тамали, так как в тот день не было ни фасоли, ни лепешек. Этим пирогам мы радовались, ибо они нарушили однообразие нашего питания. И вот назавтра утром полицейские принесли тамали — каждому по штуке.

Вывели всех в туалет, а затем нам, за исключением доктора, вручили тамали. Полицейский пояснил:

— А этому нет, потому что он наказан.

И, обращаясь к Валье — последнему, кого вывели в туалет и который теперь возвращался в камеру, предложил:

— Валье, хочешь еще тамаль?

— Хочу, — обрадовался тот.

Когда полицейские ушли, послышался голос Валье:

— Доктор… доктор…

— Да, Валье… слушаю Вас.

— Ваш тамаль у меня, его дали мне.

— А он завернут в листья? — поинтересовался Мадрис.

— Да, но надо подумать, как его Вам передать.

— О, пожалуйста, я буду Вам очень благодарен.

И они принялись обсуждать, как передать пирог. Попробовали с газетой, но ничего не вышло, так как тамаль был довольно тяжелый.

— Может быть, лучше в полдень, когда я пойду в туалет и оставлю его там где-нибудь в уголке, а Вы его потом заберете, — предложил Валье.

— После того как тамаль там пролежит, его надо будет выбрасывать, — заметил Марсело.

— А кроме того, его съедят тараканы — их там видимо-невидимо, — добавил Валье.

Они продолжали искать подходящий способ передачи, но не находили.

Где-то в половине одиннадцатого Валье радостно позвал Мадриса:

— Доктор… доктор…

Все подумали, что он придумал какой-нибудь способ передать пирог.

— Да, Валье?

— Я съел тамаль.

— Ну и как, вкусно? С бобами? — с завистью спросил доктор.

— Ага, вкусно. Я решил: чем пропадет, лучше я его съем.

Наступил полдень, но полицейские не пришли ни вывести нас в туалет, ни дать нам обед.

«Ладно, — подумали мы, — по крайней мере сможем побольше поговорить». Начал Марсело. Он повел разговор на историческую тему: «Англия, ее развитие и упадок». Затем продолжил Валье, который рассказал нам о своей работе поденщиком в Соединенных Штатах. После него доктор принялся классифицировать продукты питания, подробно останавливаясь на каждой группе. Когда же он произнес, что такие продукты, как мясо, молоко, яйца и т. д., богаты белками, голос его начал слабеть и стал тихим.

— Доктор, Вас не слышно. Могли бы Вы говорить погромче? — попросила я.

Он попытался, но громко произнес только первые несколько слов.

Я снова обратилась к нему:

— Я вас не слышу.

Тогда он еле произнес:

— Простите меня, но я ослаб: ведь со вчерашнего обеда я ничего не ел, а разговоры о еде вызывают у меня чудовищный голод. Прямо слюнки текут при упоминании яиц, мяса и вообще всего того, что хочется. Даже думать ни о чем другом не могу.

На этом мы решили прекратить нашу беседу.

Наступил час ужина. Пришли те же самые жандармы, вывели нас по одному в туалет, причем Мадриса последним.

«Друг доктора» — так мы окрестили в предыдущий вечер полицейского, лишившего его еды, — остановил своего напарника, когда тот собирался дать тарелку с едой Мадрису:

— Этому не давай, он еще наказан.

— Ну что ты, брось. Надо дать,

— Нет, он наказан, как и я.

— Слушай, надо дать — не видишь, что он уже давно не ел? — И тот, кто держал тарелку, отдал ее доктору.

Когда происходили вещи, подобные этим, Мадрис вздыхал и говорил:

— Дай бог, чтобы кто-нибудь смог описать все это.

ПОСЫЛЬНЫЕ

Дабы иметь лучшее представление о репрессивных органах, необходимо упомянуть и о посыльных. Как правило, это мальчишки от тринадцати до семнадцати лет, которые подвизаются как во всех полицейских участках в провинции, так и в столице.

Они, крестьянские дети, с раннего возраста вынуждены работать, чтобы помогать родителям или по крайней мере не быть для них обузой. И вот по рекомендации какого-нибудь полицейского они устраиваются работать «на побегушках» в участок.

Там, во Втором отделе, посыльными были Халиф и Канкаске — прозвища, которые полицейские дали двум таким мальчишкам.

Их обязанность состояла в том, чтобы убирать кабинеты и комнаты личного состава, бегать в ближайшие магазины, забирать еду на кухне и приносить ее в отдел, мыть посуду, чистить полицейским обувь, относить их белье в стирку и т. д., а также поддерживать порядок в комнатах у офицеров и оказывать нм особые услуги. Одним словом, быть «на побегушках».

Эти два деревенских мальчика, вместо того чтобы учиться в школе, погрузились в мир насилия, жестокости и коррупции, так не соответствовавший их раннему возрасту и полностью деформировавший развитие последних как личностей.

Из подростков они быстро превратились в маленьких мужиков, говоривших о спиртных напитках, драках, публичных домах и т. д. Жестокость и наслаждение чужими страданиями впитывались ими как следствие примера, воспитания и общения, получаемых ими от убийц, с которыми они жили бок о бок. Им не были знакомы нежность(ласка, хорошее обращение.

Плата, которую им выдавали, складывалась из суммы, что набирали полицейские, сбрасываясь по два колона в месяц. Это превращало ребят практически в рабов на службе у тех, кто пользовался их услугами. Грубость, с коей отдавались им распоряжения, свидетельствовала о плохом к ним отношении: «Халиф, сукин сын, подь сюда… Этот щенок совсем обнаглел!», «Сбегай, принеси-ка мне… Быстро — считаю до трех», «Дерьмо собачье, где вы там шляетесь?»

Подобное обращение их ожесточало, воспитывало по образу и подобию старших, что очень важно, ибо полиции нужны именно такие: способные с легкостью и в любой момент причинить страдания другому и наслаждаться этим.

Одним из любимых занятий Канкаске было прятаться от постоянных поручений полицейских на третьем этаже. Здесь, когда в коридорах находились похищенные полицией люди, он развлекался тем, что, словно опытный истязатель, бил их, дергал за волосы, обливал водой, оскорблял. Однажды он уснул на одной из коек, предназначенных для новых похищенных. В это время в помещение заглянул полицейский, который и обнаружил Канкаске. Он разбудил его и доложил Кастильо.

Обоих — Канкаске и Халифа — наказали арестом на одну ночь. Их поместили в самой темной камере.

После этого случая то ли Канкаске убежал, то ли его прогнали — не знаю, но мы о нем больше ничего не слышали.

Остался один Халиф. Вместе с полицейскими он приносил нам еду. Как мне казалось, несмотря ни на что, в душе у него еще осталось какое-то уважение к женщинам, возможно из-за отсутствия материнской любви. Мне он иногда приносил то конфетку, то какие-нибудь фрукты. Так, раз я поела даже нансе и маслин в меде. Все это он передавал мне вместе с едой, рискуя быть строго наказанным в случае, если бы об этом узнали. К сожалению, такие проявления человечности вскоре исчезли. Среда, в которой он находился, сыграла свою роль.

Неоднократно полицейские насмехались над ним, говоря, что мать его была гулящая, и т. д. Этим они подначивали, добиваясь от него всего, что угодно. Когда же цель достигалась, мальчик пыжился, стараясь казаться взрослым, и «выдавал» приблизительно следующее:

— Ладно, капрал, в следующую субботу пойдем к бабам? У меня будут гроши, так что я плачу.

Школу он бросил, ибо прислуживание полицейским времени на учебу не оставляло.

Халиф любил, когда мы его упрашивали. Если к нему обращались с просьбой о небольшой услуге, он с важным видом говорил: «Посмотрим…», хотя речь шла всего-навсего о том, чтобы принести лишнюю лепешку или помыть наши тарелки, дабы не привлекать тараканов.

ПОПЫТКИ СКЛОНИТЬ К СОТРУДНИЧЕСТВУ

Для получения информации полиция прибегает к самым различным средствам: предлагают неслыханные суммы денег, используют шантаж, пытают, угрожают родственникам и т. д. Зная о противоречиях, существующих между революционными организациями, и разжигая дух соперничества между похищенными борцами, они пытаются извлечь выгоду из создавшегося положения.

Однажды меня привели к лейтенанту Кастильо. Войдя в кабинет, я увидела его в компании с приехавшим Гараем. Вдвоем они просматривали иллюстрированный военный журнал.

Увидев меня, Гарай протянул руку и поздоровался:

— Привет, малышка Фина! Как дела?

Немного погодя, показывая на одну из рассматриваемых им страниц, добавил:

— Подойди поближе и взгляни сюда. Ты знаешь, что это такое? Нет? Не знаешь? Ну вот, — протянул он разочарованно, — а я-то полагал, что бойцы Революционной армии народа лучше разбираются в военных вопросах. Приглядись — это граната. А сейчас я тебе покажу настоящую, — и из черной сумки, лежавшей на столе, достал серебристого цвета гранату. — Смотри, ведь это не заводская, а самодельная. А ты знаешь, кто их делает?.. Так вот, это ребята из Народных сил освобождения. У них есть люди, умеющие делать такие вещи. И мы поймали их.

Потом он достал гранату от гранатомета, сделанную из того же алюминиевого материала, и сказал:

— Смотри, как здорово. А у вас ведь ничего такого нет, не так ли?.. Нет, я просто хочу сказать, что бойцы Народных сил освобождения поумнее вас.

В другой раз он принес документ о системе телевизионной и микроволновой связи Национального управления телевизионной связи Сальвадора, дал мне его прочитать, сказав при этом:

— Видишь, у вас нет таких способных техников. Это опять люди из Национальных сил освобождения.

Так, отзываясь о Революционной армии народа и этим задевая мое самолюбие, они надеялись выудить у меня хоть какую-нибудь полезную им информацию.

Еще одной, обычной для них уловкой были вымышленные узы родства или дружеские связи с семьей похищенного, с тем, чтобы таким образом пробудить в нем надежды на жизнь и спасение и легче добиться сотрудничества. В начале ноября 1976 года я вдруг узнала, что лейтенант Гарай, оказывается, был «знаком» с одной из моих тетушек, а иначе говоря, он имел ко мне расположение, так как в какой-то степени был связан с нашей семьей по отцовской линии, и что только благодаря его вмешательству я еще оставалась жива. За этими откровениями последовало:

— Послушай, тебе уже пора начать сотрудничать с нами. Если сделаешь так, то я обещаю, что через каких-нибудь несколько месяцев мы тебя отправим учиться за границу. Но прежде ты должна нам помочь. Как говорится, долг платежом красен.

В следующий раз лейтенант Гарай, достав из своей сумки какие-то бумаги, сказал:

— Возьми и почитай. Потом мне скажешь, настоящие они или нет, — и протянул два листа бумаги. Один из них я сразу же узнала: это был плакат, выпущенный партией в январе 1975 года. Плакат, называвшийся «Винтовка рождает власть», был выполнен черной краской на красном фоне и изображал фигуры людей с поднятыми вверх винтовками. Обратная сторона листа была чистой.

На обороте этих плакатов Революционная армия народа помещала свои сообщения о проведенных операциях и распространяла их среди народа. Вот один из этих плакатов Гарай и дал мне почитать. На обратной стороне его было написано адресованное какой-то семье письмо с угрозой кого-то убить в том случае, если в течение восьми дней не будет выполнено требование об уплате 100 тыс. колонов.

Когда я закончила читать, Гарай, наверняка наблюдавший за моим лицом, сказал:

— Его убили… потому что семья не заплатила. Мы нашли тело совсем недавно на дороге в Кесалтепеке. А сверху лежало это письмо.

— Нет, — заметила я. — Убеждена, что это сделали уголовники, а не революционеры.

— А почему ты так решила?

— По манере изъясняться и по количеству орфографических ошибок. Кроме того, было распространено 5 тыс. таких плакатов, и каждый мог бы воспользоваться ими с любой целью.

— Я подозревал, что это не было делом ваших товарищей. Тогда кто же мог воспользоваться вашим именем?

— Не знаю.

— Прочитай другое письмо. То, что снизу.

Это письмо было адресовано некоему инженеру Авиле. В нем сообщалось, что за всеми членами его семьи, включая родителей, следят и, если он не заплатит 80 тыс. колонов, они будут убиты.

Письмо было написано в нарочито революционном тоне, но содержало угрозы, несвойственные революционным организациям.

Оба эти письма со всей очевидностью свидетельствовали о том, что обычные уголовники, стараясь запутать следы, воспользовались нашими плакатами.

ТЕЛЕФОН ВТОРОГО ОТДЕЛА

ВАРВАРСКИЙ ПОГРОМ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Через несколько дней после смерти того полицейского произошло столкновение с парнями из Народных сил освобождения в тот момент, когда они закладывали пропагандистскую бомбу со своим коммюнике. Полиция попыталась их задержать. Завязалась перестрелка, в результате которой был убит один полицейский. Это случилось в разгар многодневных студенческих волнений в университете, вызванных увеличением платы за обучение. Демонстрации, митинги, захваты зданий. Именно в это время глубокой ночью агенты Специальной полиции разгромили все помещения студенческих обществ в университете, поломали ротаторы, сожгли архивы и документы, вывели из строя радиовещательную аппаратуру и т. д.

В этих акциях вандализма приняли участие Челе Мена и капрал Эрнандес, что стало ясно из их разговоров по возвращении после операции:

— У них, кроме этого барахла, ротаторов и бумаг, ничего не было, но мы там камня на камне не оставили.

Таким способом, обвинив в этих погромах студентов, они пытались создать ложное представление о выступлениях в университете, необходимое правительству для оправдания очередного запрета, наложенного на его деятельность и действовавшего в течение всей предвыборной кампании и февральских выборов 1977 года. Правительство хотело воспрепятствовать усилению активности студенческого движения.

Позднее это дело было представлено так, что ответственность за содеянное возлагалась на Фалангу.

Эти факты лишний раз подтверждают то, что уже ни для кого не является секретом относительно печально известных подпольных организаций Союз белой войны и Фаланга: под их вывеской действуют сами репрессивные органы государства.

Я уверена, что именно специальные службы и их руководители убили Агиньяду Каррансу, священников Рутильо Гранде, Наварро Овьедо, двух детей и старика, сопровождавших их, в то время как вина была возложена на Союз белой войны.

ОКТЯБРЬСКИЕ ХОЛОДА

Мы начали болеть. Чаще других болел Валье, и почти все мы страдали желудком.

Чтобы меньше болеть и дольше продержаться в тех условиях, мы были вынуждены обратиться за советом к доктору, и он установил некоторые нормы гигиены. Главная из них заключалась в том, чтобы заворачивать посуду в газеты, оберегая ее от тараканов, потому что ночью тарелки оставались в камерах, а на следующий день их не мыли перед тем, как снова принести еду.

По его словам, он никогда не думал, что человек может существовать в таких плохих условиях питания и гигиены, но именно он, менее привычный к этому, как ни парадоксально, оставался самым здоровым. Заболеть там действительно было настоящим несчастьем.

Наступил октябрь, а с ним несколько раньше обычного пришли холода. Это принесло дополнительные трудности, так как камеры постепенно остывали и после полуночи становилось холоднее.

Ко всему прочему у меня по-прежнему не было менструации. Доктор, каждое утро справлявшийся о моем самочувствии, стал как бы моим личным врачом, правда, лечившим только издали. Он инструктировал меня, как самой провести осмотр. Потом я описывала ему результаты осмотра. На 90 процентов он был уверен в отсутствии беременности и объяснял мне, что организму свойственно приспосабливаться к окружающим условиям.

Но при всем при том он считал, что мне все же лучше было бы попросить сделать лабораторные анализы.

— Вы имеете право на это. Не просите, требуйте, ведь они несут ответственность за ваше состояние.

Товарищи разъясняли ему:

— Но, доктор, неужели вы еще не поняли, что у нас здесь нет никаких прав, что они распоряжаются по своему усмотрению даже нашими жизнями и что нам дадут только то, что захотят? Вы еще думаете, что у нас есть демократия и уважение прав человека? Да они просто посмеются над этой просьбой об анализах. Или вы не видите, что им доставляет удовольствие измываться над нами?

Доктор возражал, говоря, что, по его мнению, у граждан страны имеются гарантии и что именно это побудило его вернуться в Сальвадор. Однажды на празднике, устроенном в военном казино, куда его пригласили коллеги, он разговорился с одним полковником, чье имя я не запомнила. Доктор поделился с ним своим желанием привезти жену, кубинку, и троих детей. И рассказал ему о своем намерении устроиться в Университет Сальвадора, а военный посоветовал ему именно так и поступить, потому что правительство являлось гарантом свободы личности и, после того как его положение будет полностью узаконено, ему не придется сталкиваться с трудностями в стране. Доктор простодушно поверил полковнику. Даже сейчас он еще окончательно не убедился в преступной природе правящей фашистской хунты и не осознал нашего нынешнего положения как похищенных, за которых правительство не отчитывалось.

При первом же случае я заявила лейтенанту Кастильо, что хотела бы как можно быстрее сделать анализы на определение беременности. Прошло несколько дней, а ответа на мою просьбу не было, но вот как-то в камеру заявился полицейский и сообщил, что мне сделают укол. Со шприцем в руках пришел не кто иной как полицейский Бэби Фейс. Этим уколом они хотели стимулировать месячные. Вообще всеми вопросами, связанными с медицинским обслуживанием, занимались санитары специальной помощи. Болевшего Валье лечил санитар отдела, они же делали уколы и мне.

Во избежание любых контактов с похищенными власти старались не прибегать к помощи посторонних лиц. Полицейским и офицерам, не имевшим отношения ко Второму отделу, был запрещен доступ в тайные тюрьмы, и многие из них даже не знали, где таковые находились. Таким образом они стремились предупредить любую утечку информации, поскольку только высшее командование вооруженных сил и президент республики были в курсе дел специальных служб.

Зная о значительном давлении со стороны родственников, добивавшихся сведений о похищенных и изыскивавших любые средства, чтобы узнать о нашем местопребывании, они тем самым гарантировали, что информация о пленниках могла исходить только от них самих. И чтобы лишить родственников возможности бороться за наше освобождение, они постоянно прибегали ко всякого рода лжи и дезинформации.

Я иногда слышала о попытках моих родственников получить сведения обо мне.

Прошло семь дней после того, как Бэби Фейс сделал мне укол, а результата не было. Товарищи беспокоились наравне со мной. Уже в течение месяца я делала ежедневную получасовую гимнастику живота в надежде, что если это беременность, то после таких упражнений у меня будет выкидыш. Я выждала несколько дней и попросила более надежной проверки, потому что, по мнению Мадриса, количества гормонов, возможно, было недостаточно для стимуляции нормальной деятельности эндокринной системы, и это была наиболее вероятная причина неэффективности укола, а не беременность.

Шел ноябрь. Недавно приходил начальник «Специальной» лейтенант Гарай и предупредил меня:

— Смотри, тебе бы лучше начать сотрудничать с нами, потому что сейчас мы можем тебе помочь, а после выборов — кто знает. Ты знаешь, кто выдвинут официальным кандидатом?

— Нет.

— Так вот, это мой генерал Ромеро, а он-то по-настоящему правый и поклялся покончить с вами. Так что подумай, может быть, лучше начать сотрудничать уже сейчас.

Передав карандаш и бумагу, он попросил меня описать наиболее важные моменты своей жизни. Поскольку в камере не было света, он приказал разрешить мне писать в коридоре. И я принялась перечислять события детских лет.

В те дни полиция была очень занята наблюдением за порядком на Международной ярмарке, в отелях «Камино Реаль», «Эль Сальвадор Шератон», а также охраной лиц, прибывавших в страну, поэтому полицейских в казарме было немного, а те, кто находился там, спали.

Сержант Паломо понаблюдал за мной, но, увидев, что я писала только о пустяках, разозлился и отвел меня обратно в камеру. Вернувшись, я рассказала обо всем товарищам. Больше всех расстроился доктор и попросил разъяснить ему слова Гарая. «Что он хотел сказать этим „настоящий правый“», — спрашивал огорченный Мадрис.

Тогда же Гарай упомянул про Амилкара, товарища, погибшего во время операции «Эль-Кармен»:

— Арсе Сабла, сын военного. Да, действительно плохи наши дела. Ты знала, что папа у него полковник?

— Нет.

— Так вот, его-то мы раскрыли уже давно, еще когда он убил Пушку, одного из моих ребят. Среди вещей, забытых в такси, на котором они бежали, была тетрадь с его фамилией. Поэтому о нем мы уже знали, но дело в том, что семье удалось его спрятать. Сейчас нам известно, что он находится по адресу 3-я улица Ориенте, № 401, в Сан-Мигеле, просто мы не хотим его пока брать. Зачем?

С операцией «Эль-Кармен» у Кастильо были особые счеты, в ней были убиты три полицейских и комендант этого городка. Главной задачей операции был захват трех винтовок, находившихся в распоряжении национальных гвардейцев гарнизона населенного пункта Эль-Кармен, департамент Ла-Унион. Необходимо было напасть на пост Гвардии, расположенный в центре городка, перебить охрану и захватить оружие. Выполнение задачи было поручено боевой группе под командованием товарища Рене Круса (Чона).

Другим двум группам, принимавшим участие в операции, вменялось в обязанность следующее: первой, которой командовал Бальтасар, нарушить телефонную и телеграфную связь во избежание немедленного прибытия карателей. Второй группе, командовать которой была назначена я, нужно было занять местную комендатуру и не допустить никаких действий со стороны коменданта.

В этой операции участвовали 14 бойцов Революционной армии народа, среди них товарищи Амилкар и Чон, являвшиеся в то время членами Национального руководства, член регионального комитета Орьенте товарищ Хуан Абарка (Тито) и рядовой член первичной организации нашей партии товарищ Сальвадор Мендоса (Тано). Оба геройски погибли, прикрывая отход после операции. В ней также участвовал товарищ Мигель Анхель Гамес (Хулио), входивший в состав группы по уничтожению гвардейцев, он погиб в бою 11 июля 1977 года в Санта-Элене, департамент Усулутан.

Общее руководство осуществлял товарищ Чон, нынешний начальник оперативного отдела Революционной армии народа, а его заместителем был товарищ Амилкар.

Во время допроса, устроенного мне Кастильо, об этой операции, считавшейся им самой крупной и самой сложной из всех предыдущих, он заявил, что на том посту находился и он сам, назначенный туда в наказание за грубость по отношению к вышестоящему начальнику вскоре после возвращения из США по окончании специальных курсов по ведению антипартизанской борьбы. Он уверял, что офицеров разведки с такой подготовкой во всей стране было еще четверо и что его должны были назначить руководителем разведки специальных служб страны. А поскольку Революционной армии народа это было известно, она намеревалась уничтожить его в этой операции.

Это было ложью и бахвальством с его стороны, потому что, прежде чем проводить операцию, мы получили исчерпывающую информацию относительно поста. Да, туда приезжал дважды какой-то офицер, но это был не лейтенант Кастильо, который не только не входил в личный состав поста, но даже никогда не появлялся там.

Кастильо преклонялся перед генералом Хосе Альберто Медрано, который, по его мнению, действительно подготовил весь аппарат, служащий сегодня правительству для подавления революционной борьбы. Во время одного из допросов, похваляясь успехами в борьбе против подпольных организаций, он сказал мне:

— Всей моей школой я обязан генералу Медрано. Смотри, — и он показал мне фотографию на обложке брошюры, являвшейся его дипломной работой на курсах ФБР в Вашингтоне. В группе людей находился Кастильо в форме.

— Благодаря ему я был там и еще на трех курсах по борьбе с вами. Именно он послал на учебу и Гарая. Мы, майор Д’Абуисон, лейтенант Гарай, я и бакалавр Адольфо Куэльяр, даже сидели из-за него в этих камерах, где сейчас находишься и ты. Нам поставили подслушивающие устройства. Потом нас на некоторое время вывезли из страны в Никарагуа, а оттуда в Панаму. Это было в тот период, когда решили не признавать заслуг генерала Медрано и сняли его с должности начальника Национальной гвардии. Сегодня все мы работаем в разведывательных органах. Я — здесь, Гарай — на таможне, майор Д’Абуисон — в аппарате разведки Генерального штаба, а бакалавр Адольфо Куэльяр — в аппарате Законодательного собрания.

Помню, два раза я плакала в присутствии моих похитителей. Первый раз это случилось спустя два месяца после моего похищения, когда принесли мое личное дело студентки медицинского факультета и лейтенант Кастильо спросил:

— Почему ты не закончила учебу и не стала врачом, вместо того чтобы заниматься глупостями?

Я возмущенно ответила:

— Удивительно, почему среди партизан нет больше студентов из медицинского, ведь они ежедневно видят боль народа и знают, что главными причинами смертности в стране являются желудочно-кишечные заболевания, дизентерия, обезвоживание и истощение организма и что смертность среди крестьянских детей в Сальвадоре — одна из самых высоких в мире. — При этих словах голос у меня задрожал и глаза наполнились слезами от негодования.

Разве я могла растревожить этой картиной тех, кто каждый день подвергает пыткам своих пленников. Лейтенант спросил меня тогда, а не расстраивалась ли я за детей солдат, убитых партизанами.

Услышав это, я тотчас же оправилась от душевного волнения и возразила, что значительно больше сирот оставили солдаты после своих карательных операций и бесчинств.

Во второй раз это произошло в октябре, когда меня как-то вечером привели в кабинет и сказали, что Мирейя погибла: ее застрелили в здании Национальной полиции. Это сделал команданте Хуан Пабло Веласко за то, что она, доведенная до отчаяния, плюнула ему в лицо.

Я подумала, что наш бывший товарищ, хотя и сотрудничала с ними, не выдержав нажима полиции, в последние минуты все же вела себя достойно, а они, увидев, что она перестала быть им полезной, избавились от нее.

Ее поступок взволновал меня, и помимо воли глаза наполнились слезами. Увидев их, полицейские спросили:

— За что же ты жалеешь ее, ведь она была твоим врагом и врагом организации?

Я ответила, что меня тронул только ее последний поступок.

ПРЕДВЫБОРНЫЕ ТРЕВОГИ

В ноябре проходило несколько чрезвычайно интересовавших нас мероприятий, призванных сыграть заметную роль в политической борьбе. Они были связаны с предвыборной президентской кампанией и Международной ярмаркой того года.

Поэтому я старалась прислушиваться к любой беседе внизу, а особенно важно было внимательно следить за разговорами по телефону.

В конце ноября я услышала следующее:

— Они собрались в доме полковника Кастро Морана… Я послал туда четверых на автомашине.

— Пусть наблюдают за всеми автомобилями, останавливающимися поблизости, запоминают количество собравшихся и имена тех, кого узнают.

— Слушаюсь, мой лейтенант. Да, я пошлю туда Жабу Валенсия на другой машине. После окончания собрания пусть остаются на своих местах. Хорошо. Вас понял, мой лейтенант. Да, я им повторю, чтобы обращали внимание на любые мелочи. Так точно, мой лейтенант.

Как видно из этого диалога, за всеми военными, находившимися в оппозиции, велось тщательное наблюдение.

Во время выборной кампании, уже в декабре, от некоторых полицейских можно было услышать различные суждения относительно создавшейся обстановки.

Однажды лейтенант Кастильо подошел к камерам, и доктор Мадрис, воспользовавшись этим, подозвал его. Он постоянно ждал такого случая, чтобы задать ему «свой вопрос», другими словами, спросить, когда его смогут освободить, поскольку ему не было предъявлено никакого обвинения. Даже Кастильо признал как-то, что действительно не было причины так долго его задерживать.

Политическая обстановка того времени заставляла их опасаться перемен в составе правительства, и было заметно, что они чувствовали себя очень неуверенно. Доктору Мадрису удалось несколько раз переговорить с лейтенантом Кастильо. Однажды вечером, когда принесли ужин, лейтенант находился недалеко от камер, и доктор Мадрис, услышав его голос, подошел к двери и окликнул его.

— Добрый вечер, лейтенант. Извините, могу я поговорить с вами?

— Добрый вечер. Да, я вас слушаю, — ответил лейтенант.

— Хочу сказать вам, что все это время я жду решения моего вопроса: мне даже не объяснили причину ареста. Я полагаю, что произошло недоразумение.

— Я вас понимаю, — согласился Кастильо. — Вас должны были выпустить уже через неделю, и я не знаю, почему наверху медлят, ведь действительно против вас ничего нет. Это несправедливо, что вы еще здесь. Во всяком случае, я надеюсь, что скоро все образуется, просто сейчас много работы в связи с выборами и т. п., — добавил он, как бы извиняясь.

Потом он сказал:

— Пока я прикажу выводить вас несколько дней на солнце и разрешить побриться. И если будет что-нибудь новое, я сообщу вам.

— Хорошо, большое спасибо, лейтенант. До свидания.

Уже в камере доктор Мадрис, очень взволнованный поделился с нами:

— Как вам нравится то, что сказал лейтенант? Не кажется ли вам, что это верх жестокости? Представьте себе: говорить, что я бы уже должен быть на свободе и что он не может объяснить, почему меня еще не освободили. Непостижимо, что человек способен сказать такое, зная, в каких условиях мы содержимся.

Это привело доктора Мадриса в очень подавленное состояние.

Через несколько дней лейтенант Кастильо вновь прошел неподалеку от камер во время ужина, и снова доктор попросил его поговорить с ним.

В этот раз разговор велся в основном о политической ситуации в стране, и лейтенант Кастильо проявлял явное беспокойство. Нам слышны были эти разговоры, потому что они велись у входа в камеру.

— Предстоящие выборы будут очень сложными, — говорил Кастильо, — как правые, так и левые выдвигают кандидатом военного, а именно это и скверно. Всем известно, что у всякого военного в вооруженных силах есть люди, поддерживающие его и идущие за ним. Кто знает, что произойдет на этот раз, ведь с одной стороны полковник Кларамоунт, а с другой — генерал Ромеро.

Как-то вечером во время ужина мы услышали, как сержант Боланьос, вскоре выходивший в отставку, а потому с особым рвением выполнявший поручаемые ему дела, разговаривая с одним из своих коллег о кандидате в президенты полковнике Эрнесто Кларамоунте, произнес:

— У этого человека безупречная биография, он честный военный, в этом нет никакого сомнения, — и с сожалением добавил: — Не знаю, как он согласился стать кандидатом от этих из Национального оппозиционного союза.

Всякий раз, услышав подобные разговоры, мы принимались обсуждать события, происходившие за пределами тюрьмы.

РАССКАЗ ЧЕЛЕ МЕНЫ О СОБЫТИЯХ 25 МАРТА 1972 ГОДА

Однажды, когда меня вели на допрос, я услышала разговор нескольких полицейских, среди которых был Челе Мена. В тот раз он рассказывал о своем участии в неудавшемся государственном перевороте генерала Фиделя Санчеса Эрнандеса 25 марта 1972 года, Тогда он еще был рядовым солдатом, носившим форму, о каких они теперь с презрением отзывались:

— Да ведь это же простой солдат.

— Такому остолопу только форму и носить!

— Все они кретины!

Эти и многие другие выражения были обычными среди сотрудников Второго отдела. Они всегда так разговаривали. Даже тогда, когда говорили о других службах (Национальной полиции, либо Финансовой полиции, которую презрительно называли «козлиная борода»). Но особенно часто среди них можно было услышать следующее:

— Нет, вы только подумайте. Почему обязаны убивать одни гвардейцы? Почему не убивают полковники и другие офицеры? Эти слюнтяи в случае чего пускают в ход только дубинки, а оружие оставляют в машине. Вечно прячутся за наши спины, а мы вкалываем за них. Врезать бы им самим по первое число, ведь именно они виноваты в том, что у нас в стране все так неладно.

Они считали себя выше остальных, поскольку принадлежали к специальной службе и пользовались определенными преимуществами по сравнению с другими.

Вспоминая известные события 25 марта, Челе Мена рассказал тогда, как ему, только что закончившему гвардейское училище, пришлось лицом к лицу столкнуться со смертью.

— После первых выстрелов я так испугался, что челюсти начали выстукивать мелкую дробь, а тело тряслось как от сильного холода. Зубы стучали так громко, что я сам их слышал. У меня дрожали и поднашивались ноги. Мы сидели в окопе, и вдруг я увидел группу солдат, бежавших в нашу сторону. Командовал ими какой-то капитан. Он бежал впереди и одним из первых был убит. Я видел, как он упал.

Челе Мена имел в виду капитана Массино Морелли, который погиб, сражаясь против Национальной гвардии 25 марта 1972 года. Как все переменилось, подумала я. Эти люди (агенты «Специальной») — надежда и опора фашизма, а как они тряслись в тот день, когда столкнулись с мужеством и бесстрашием демократически настроенных офицеров-патриотов, таких как Морелли, отдавших свою жизнь в борьбе против фашистов.

Между тем он продолжал:

— От страха все мы начали стрелять. Не целясь, открыл огонь и я по наступавшим на нас солдатам. Увидел, как упал один из них, и это придало мне смелости. В конце у меня совсем перестали дрожать доги и стучать зубы. Вообще-то ощущение не из приятных, особенно поначалу, когда дрожь унять просто невозможно, но потом ко всему привыкаешь.

НОЯБРЬ И ДЕКАБРЬ. АРЕСТЫ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

В конце ноября во время захвата национальными гвардейцами конспиративной квартиры в Сонсонате была арестована член организации Национальное сопротивление Лиль Милагро Рамирес (партизанская кличка Аидее). Вместе с ней был схвачен член Исполнительного совета Национальной ассоциации сальвадорских преподавателей. Во время перестрелки он был ранен двумя выстрелами из карабина в плечо и руку, а ей пуля слегка задела голову.

Газеты, однако, сообщили, что в стычке была убита неизвестная девушка. На этой квартире были обнаружены документы организации НС, а так как властям было известно, что уже более года назад Национальное сопротивление отделилось от Революционной армии народа, на допросе, устроенном Аидее, ей показали мои фотографии из архива. Поэтому меня и привезли в Таможенную полицию «для установления личности девушки из НС, которая говорит, что знакома с тобой».

Когда нас вывозили на опознание какого-нибудь дома или людей, подозреваемых в принадлежности к подпольным организациям, при этом участвовало по крайней мере восемь полицейских и два автомобиля. На сей раз на встречу с Лиль в специальной полиции меня сопровождало три автомобиля и одиннадцать человек, вооруженных винтовками, автоматами, пистолетами и т, д. Везли меня с завязанными глазами. По прибытии на место повязку сняли, и сержант Паломо спросил:

— Ты знаешь его, Фина? Он из РАН.

Я увидела сидящего в углу комнаты мужчину крепкого телосложения, лет тридцати. Он был без рубашки, одна рука забинтована и висит на широком платке, перекинутом через шею. Плечо заклеено пластырем, на котором видны пятна йода. На глазах — повязка.

— Ага, узнаешь. Это профессор. Тот, чью фотографию я тебе показывал.

Действительно, в то утро во время завтрака нам показали членский билет добровольца Общества Красного Креста, выданный на имя профессора Мануэля Альберто Риверы. На фотографии был запечатлен молодой мужчина в очках. На вопрос, знаем ли мы его, все ответили, что нет.

Именно тот человек, которого мы видели на фотографии в билете, сидел сейчас передо мной. Я его не знала. И вновь подтвердила это,

— Ты уверена?

— Да. Я его не знаю.

— Уложите-ка его снова, — распорядился Паломо.

— Но женщину-то ты узнаешь. Она утверждает, что вы с ней знакомы. Угадай-ка, кого мы тебе сейчас покажем? Мы ее арестовали в Сонсонате вместе с профессором.

Это сообщение глубоко встревожило меня. «Кто же попался им в руки?» — с волнением спрашивала я себя. Всякие мысли роились у меня в голове, однако я и не предполагала, что арестованной была Лиль. Вхожу в дверь комнаты, располагавшейся по соседству с той, где они держали профессора, и вижу там Лиль Милагро. Для меня это было полной неожиданностью.

Она была прикована к кровати. На лице следы побоев.

Лиль они рассказали, что я уже якобы сотрудничала с полицией и мне даже сняли комнату в поселке Ла-Рабида, но из страха быть убитой бойцами Революционной армии народа за предательство я предпочитала большую часть времени проводить в здании Гвардии. Однако, увидев меня, она тотчас же поняла, что все сказанное полицейскими чистейшая ложь. Мой бледный, изможденный вид, грязная потрепанная одежда сразу же сказали все.

Гарай «заботливо» приказывает:

— Свяжите-ка их вместе и пусть немного поболтают. Как политические противники, они вряд ли сговорятся.

После того как нас приковали наручниками к одной кровати и оставили наедине, нам удалось немного поговорить.

Она рассказала, как произошел арест.

Профессор Ривера не имел никакого отношения к революционной деятельности и не знал, кем являлась Лиль; она представилась учительницей и пригласила его к себе домой поговорить. На рассвете в дверь дома постучали, и Лиль быстро объяснила профессору, кто это может быть. Видя, что не открывают, полицейские начали ломиться и стрелять в дверь. Это вывело профессора из состояния оцепенения, вызванного ее признанием. Он закричал, что сдается, пытался объяснить, кто он, просил не стрелять.

Но когда он вышел из дома с поднятыми руками, они выстрелили и ранили его в плечо и руку. Назвав себя, он призвал в свидетели хорошо знавшего его священника Сан-Антонио-дель-Монте (так называлось место, где находился дом), поскольку оба были из Сонсонате. Аидее решила воспользоваться заминкой и бежать, но безуспешно. Когда она попыталась это сделать, на нее обрушился град пуль и одна из них слегка зацепила голову. От этого удара она на некоторое время потеряла сознание, упала на пол у порога дома, и ее вытащили волоком, словно труп. Именно поэтому наблюдавшие за происходившим соседи заявили на следующий день, что в перестрелке была убита девушка.

Захваченных перевезли в казарму Национальной гвардии в Сонсонате. В доме был произведен обыск. Однако там не было обнаружено ни денег, ни оружия, а лишь бумаги, печатная машинка и кое-какая мебель. Поэтому им и в голову не пришло, что арестованной была Лиль Милагро Рамирес, член группы, обвиненной в организации несколько лет назад похищения Эрнесто Регаладо Дуэньяса, за чью поимку было назначено вознаграждение. Впоследствии все они были официально оправданы, так как не имели никакого отношения к этому похищению, но, несмотря на это, вознаграждение за их поимку оставалось в силе.

Арестовавшие профессора и Аидее гвардейцы устали, хотели спать и, дабы не утруждать себя лишней работой, позвонили в Специальную полицию, чтобы те за ними приехали. Уже днем в Гвардии начали подозревать, кого упустили, а когда подозрения подтвердились, они очень сокрушались, потому что вознаграждение от Томаса Регаладо досталось «Специальной».

Примерно 13 декабря привезли девушку, подозревавшуюся в сотрудничестве с организацией Народные силы освобождения. Когда же выяснилось, что она не имела никакого отношения к революционерам, ее не освободили, так как ей стало известно о существовании похищенных полицией политических заключенных. И бедняжка была осуждена разделить судьбу остальных.

Как-то вечером кровать этой девушки поставили в коридоре против двери моей камеры, и, соблюдая большую осторожность, мы поговорили. Рассказав мне о своем аресте, она почувствовала облегчение, потому что еще не потеряла надежду на освобождение. «Ведь я ни в чем не виновата», — повторяла она.

Звали ее Ана Хильма Уркилья. Ей было 22 года. Работала она на небольшом предприятии «Кимберли-Кларк» в Сояпанго и являлась секретарем профсоюза по разрешению конфликтных вопросов. Профсоюз этот был недавно создан, насчитывал немного членов, но уже успел проявить себя в предвыборной борьбе. Схватили ее при выходе из дома в семь с половиной утра на виду у большого количества людей, которые так и не поняли, почему несколько человек в штатском, подъехавших на автомашинах, внезапно набросились на нее и затолкали в одну из машин. Это были полицейские из «Специальной» или из Гвардии.

В Гвардии ее допрашивали, обвиняя в связях с Народными силами освобождения, а все из-за того, что ее подругой была супруга Андреса Торреса, одного из погибших 11 октября в Санта-Текле. Жена, узнав из газет, что ее муж убит, не находила себе места от горя и не знала, как жить дальше: у нее на руках осталось двое малолетних детей. Когда же она решала переехать к своим родственникам, то попросила Ану Хильму разрешить ей оставить на некоторое время у нее в комнате кое-какие вещи, поскольку была вынуждена покинуть дом, в котором жила. Та, видя ее отчаянное положение, согласилась. Они взяли такси и вместе перевезли вещи в Сьюдад-Дельгадо, где жила Ана Хильма. Одна из сотрудниц фабрики, с которой у Аны Хильмы из-за профсоюзных дел были натянутые отношения, начала распространять слухи о связи девушки с партизанами и донесла на нее своему знакомому полицейскому. Через несколько дней Хильму похитили.

ТОВАРИЩИ ПО КАМЕРЕ

Утром 28 декабря Ану Хильму привели в мою камеру. При этом полицейский сказал, что нам лучше быть вдвоем, потому что я смогу помогать ей во время приступов эпилепсии.

С этого дня, находясь в одной камере, мы подолгу беседовали, чаще всего о возможностях ее освобождения, так как она не была ни в чем замешана. Но одного того, что она знала о нашем существовании, для этих ничтожеств было достаточно, чтобы держать ее в неволе.

Однажды на рассвете я услышала шаги поднимавшихся по лестнице людей, встала и взглянула в щель в двери. Это были Жаба Валенсия, лейтенант Кастильо, сержант Паломо и еще один полицейский. Они кого-то привели, но кого, мне разглядеть не удалось, и прошли с ним и комнату для допросов. Через какое-то время в эту комнату с грохотом приносят железную койку, к каким обычно приковывают похищенных. Кто-то несколько раз поднимается и спускается по лестнице. Доносятся стоны. Потом все уходят, кроме одного, которого Кастильо оставляет наверху в качество надзирателя.

Примерно через час, когда я уже разбудила Ану Хильму и рассказала ой о новом арестанте, открывается дверь нашей камеры, и я слышу:

— Вы спите, Хосефина?

Я подхожу к двери, и Кастильо говорит мне:

— Хочешь, чтобы Лиль тоже была в твоей камере?

— Да.

— Значит, вы теперь не враги?

— Нет.

— И драться не будете? Не убьете друг друга?

— Не вижу в этом смысла.

Камеру снова запирают, и через некоторое время полицейские приводят Лиль.

— Привет. Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Неважно. Болит голова и знобит.

— Это тебя допрашивали?

— Да.

— Я слышала стоны.

— Меня пытали электрическим током. Сейчас сильно болит голова и хочу спать.

Ее бьет дрожь. Она засыпает.

На следующее утро, когда она проснулась, все товарищи уже знали о новой пленнице.

ЗАХВАТ ПОМЫ

20 января 1977 года мы услышали речь полковника Эрнесто Кларамоунта, произнесенную на митинге, состоявшемся на площади Свободы. Потом мы бурно обсуждали ее, с нетерпением ожидая, с какими призывами выступят наши организации перед выборами. А двадцать третьего из сообщения по радио нам стало известно об одном столкновении, которое произошло на рынке «Модело» между полицией и «какими-то партизанами», подорвавшими пропагандистскую бомбу с обращением, подписанным Партией сальвадорской революции и Революционной армией народа.

Так впервые за несколько месяцев до нас дошли сведения о пропагандистской и военной деятельности нашей партии, поскольку полиции тем или иным способом удавалось перехватывать «Ребельдес» и другие агитационные материалы.

В Гвардии полагали, что отсутствие пропаганды партии свидетельствовало о ее крайней изоляции.

Арест Марсело, меня, Валье и Мирейи, безусловно, значительно ослабил политическую и военную деятельность партии, но, по словам Аидее, «Пренса комуниста» уже распространялась, а перестрелка на рынке означала, что наши начали восстанавливать свои силы. И хотя в Гвардии не верили, что Революционная армия народа в ближайшем будущем будет способна к активным действиям, они были настороже. Их настороженность объяснялась тем, что в последнее время активизировались действия партизан.

Двадцать седьмого, как обычно, мы прослушали утренние новости, а в полдень включили «Радио интернасиональ». В это время как раз передавали сообщение о захвате партизанами директора Сальвадорского управления по туризму Роберто Помы. Аидее, настраивавшая приемник, едва услышав эту новость, бросилась ко мне:

— Ты слышала? — взволнованно спросила она.

— Да, да. Захватили Роберто Пому. Это были наши, — сказала я.

Мы услышали только конец передачи, но, когда ее повторили, стало ясно, что наша догадка была верной: на одном из автомобилей был обнаружен красный флаг с буквами «РАН». Обрадованные, мы бросились обниматься, а потом я заметила:

— Тяжело пришлось нашим. Ты слышала, что были убиты три телохранителя? Да, захватить Роберто Пому было нелегким делом!

Тут нам принесли завтрак, и пришлось выключить приемник, потому что многие полицейские не знали о его существовании и могли забрать. Когда они ушли, мы попытались поймать другие радиостанции, но из-за того, что батарейки сели, сделать это было сложно.

Тачита не могла понять нашей радости, а когда мы объяснили ей, что произошло, она, очень довольная, произнесла:

— Вот это здорово, я очень рада, пусть они узнают почем фунт лиха, а то только нам достается. — А поскольку в сообщении говорилось, что Роберто Пома, возможно, был ранен, она прибавила:

— Хоть бы помер.

— Нет, — возразили мы ей, — это только усложнит ситуацию.

Будучи политически неграмотной, Тачита желала, как ей казалось, лучшего: смерти представителя правящих классов.

Наш рассказ об этом событии очень обрадовал остальных товарищей, и все сразу заговорили о возможности обмена Помы на политических заключенных, а Валье воскликнул:

— Знай наших! Теперь они выпустят Тибурсию и Марсело.

— Будьте уверены, если они потребуют нашего освобождения, то вместе с остальными, — возразила я.

— Меня-то, точно, не будут требовать, — пробормотал Валье.

Свое мнение выразил и доктор Мадрис:

— Во всяком случае, если кому-то удастся выйти отсюда живым, это гарантирует жизнь остальным, поскольку правительство тогда не сможет отрицать наше существование.

Я тоже считала, что возможность для обмена, несомненно, была, но его осуществление зависело от многих факторов.

В первую очередь была необходима связь между подпольными организациями для получения точных сведений об арестованных. Лиль Милагро рассказывала мне, что официальных контактов между Национальным сопротивлением и Революционной армией народа не существовало, что у них в Национальном сопротивлении не было уверенности относительно моего ареста, а товарищам из Народных сил освобождения было известно лишь о некоторых из нас. Она была удивлена, когда в Таможенной полиции узнала, что там же находились еще одиннадцать арестованных, обвинявшихся в принадлежности к этой организации.

Проводя подобные операции, Революционная армия народа прежде всего преследовала цель получить видного представителя правящих кругов для обмена его на арестованных товарищей. Значительность личности Помы делала обмен вполне реальным. И все же, захватывая его, наша организация не была уверена, что обмен произойдет, поскольку партизан, попадавших в руки карательных служб, обычно подвергали пыткам и уничтожали. Такая участь могла постигнуть и нас. Полицейские, а с ними и лейтенант Кастильо, так комментировали случившееся: «Что-нибудь подобное нужно было ожидать, уж очень тихой была в последние месяцы Революционная армия народа». В то же время раньше они частенько говорили: «Ну и трусы же ваши товарищи: сами в полной безопасности и на свободе, а вы здесь защищаете их. Они, наверное, и думать о вас забыли». Их колкости не имели под собой почвы, и мы твердо знали, что товарищи, оставшиеся на свободе, всегда помнили о нас и мужественно боролись за дело революции.

В тот вечер кто-то из полицейских, знавших о существовании приемника, рассказал о нем лейтенанту, и во время ужина его у меня отобрали. Отдала я его, кончено, не без некоего подобия протеста, но, естественно, бесполезного.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

На следующий день, в пятницу, в 7 часов утра за мной в камеру пришли несколько полицейских и отвели на второй этаж в кабинет лейтенанта Кастильо. Там меня посадили на стул напротив письменного стола. Вскоре пришел Кастильо и спросил:

— Хочешь завтракать, Хосефина?

— Я не голодна, — отвечаю я.

— Лучше поешь, потому что тебе сейчас придется уехать. — И крикнул полицейским: — Передайте Халифу, пусть сходит за моим завтраком и принесет его Хосефине.

Вслед за этим он взял телефон и набрал номер. Я понимала, что он звонит в полицию, и слышу:

— Соедини меня с шефом.

И спустя несколько секунд, он говорит:

— Звонит лейтенант Кастильо, я хотел попросить вас, чтобы в машине, которая придет за ней, прислали ей одежду… из той, что нашли в автобусе. Да, жду через полчаса. Да, отсюда тоже пойдет машина. Поедут Паломо и еще трое. Хорошо. Слушаюсь, мой полковник. — Вешает трубку и обращается ко мне: — Была перестрелка между вашими и полицией. В одном из брошенных автобусов найдена женская одежда с пятнами крови. Кто из женщин организации водит машину? Как ты думаешь, кто был в автобусе?

— Не знаю. Я не знаю, кто умеет водить машину.

Входит сержант Паломо с каким-то полицейским.

— Машина готова, мой лейтенант. Вот он поведет ее.

Кастильо отвечает:

— Нужно подождать. Из полиции вышлют машину и одежду, чтобы она переоделась. Сообщи, когда она придет.

Все это говорилось с целью вызвать во мне чувства страха, тревоги за ближайшее будущее.

Паломо уходит, а Кастильо, обращаясь ко мне, продолжает:

— Тебя отвезут в полицию, посмотреть на автобус и одежду.

Понятно, что расследование дела о похищении Роберто Помы они должны были начать с людей, находившихся у них в руках: Марсело и меня. Этот переезд в «полицию» был необходим, чтобы провести допросы, пытки и т. п. с помощью других полицейских, поскольку Второй отдел занимался «интеллектуальной работой» (в моем случае), последнее время, внешне по-дружески обращаясь со мной, они пытались завоевать мое доверие, чтобы я считала друзьями тех, кто более внимательно, более «гуманно» относился ко мне, кто, в конечном счете, якобы понимал мое положение и из сострадания старался помочь. Им было поручено привлечь меня на свою сторону и не просто в качестве доносчика, а полностью.

В таком ожидании в кабинете лейтенанта Кастильо я провела более получаса. Он сообщил мне, что будет сделана магнитофонная запись, для чего я должна была продиктовать кое-что о себе. Услышав об этом, я подумала, что запись потребовали мои товарищи, желавшие удостовериться, что я жива.

Включив магнитофон, Кастильо приказал мне начинать:

— Твое имя, сколько тебе лет, где училась и т д.

Я назвала свое имя, но в это время зазвонил телефон. Кастильо снял трубку, переговорил о чем-то, выключил магнитофон и приказал отвести меня обратно в камеру.

Через какое-то время меня привели снова. И вот я опять сижу на том же месте уже в течение полутора часов. Никто не идет. Рядом находятся только два охранника, потом один из них встает и куда-то уходит. Возвращается с газетой и принимается за чтение. На первой странице — фотографии засады, устроенной Роберто Поме, на второй — заголовок «Убито трое телохранителей». Там же были помещены фотографии убитых и т. д. Полицейский переворачивает страницу, но второй, заметив, что я прочитываю хотя бы заголовки, закрывает газету и говорит:

— Потом почитаешь.

Их не устраивало, чтобы я узнала об операции, дабы это не подняло мой дух во время ожидавших меня допросов и пыток. Располагать сведениями об успешно проведенной операции, несмотря на отсутствие для противника фактора внезапности, означало, что дела идут хорошо и моим долгом было мужественно держаться на будущих допросах. Накануне вечером, вспомнив о существовании приемника, они забрали его, но сделали это с опозданием, поскольку нам удалось услышать сообщение еще днем.

Спустя некоторое время Кастильо в очередной раз разговаривает по телефону, и меня снова отводят в камеру. Там я завтракаю с подругами и делюсь впечатлениями об этих странных вызовах. Лиль Милагро предполагает, что товарищи потребовали нашего освобождения. Узнав, что меня якобы хотят перевести в полицию, она продолжает настаивать на своем:

— Послушай, я все же убеждена, что тебя и Марсело освободят.

— Нет, — возражаю я, — если мы выйдем отсюда, то все вместе.

Я не хотела и думать о возможности нашего освобождения без товарищей. Мне было очень тяжело от мысли, что могли освободить только Марсело и меня, а товарищи остались бы здесь, в этих нечеловеческих, унизительных, ужасных условиях, которые рано или поздно довели бы их до сумасшествия или смерти.

Меня чрезвычайно удручало положение доктора Мадриса, несмотря на то что он правильно отреагировал па возможность нашего освобождения. Он очень ослаб физически и к тому же в последнее время постоянно находился в подавленном состоянии. Когда я пересказала всем, что мне удалось прочитать в газете и о том, что было убито три телохранителя, Валье воскликнул:

— Хорошую же трепку им задали!

— Да… — с облегчением произнесла я. Эта операция столько времени готовилась, что мне показалось: ее не будет вовсе. К тому же властям о ней было известно, другими словами, я считала, что операция «прогорела». А вчера, когда передали о ней и стало ясно, что среди наших товарищей, по-видимому, не было даже раненых, у меня словно камень с сердца сняли. Когда я думала, что операцию выдали, а товарищи, не зная этого, могли начать ее осуществление, меня одолевали тревожные предчувствия о губительной ловушке, в какую они могли попасть. Но оказалось, что органы безопасности были в курсе только возможности этого акта, им не было известно, как и где планировалось его провести.

В полдень открывается дверь камеры, входит Кастильо и говорит:

— Хосефина, ты уезжаешь отсюда. Но уже не в полицию, а в Алжир. Вчера утром твои товарищи захватили Роберто Пому и потребовали освободить вас.

— Кого «вас»? — интересуюсь я.

— Тебя и Марсело.

— А Лиль, Кристобаля и остальных?

— Нет, их нет. Они не из Революционной армии народа. Мы отпускаем только вас. Сейчас поедем в Санта-Ану за документами. Вы уезжаете сегодня вечером.

После ухода Кастильо Лиль обняла меня, говоря:

— Радость-то какая! Не забывай, о чем мы с тобой беседовали. Нужно стремиться к единству. Находясь здесь, мы почувствовали и убедились в его необходимости. В противном случае нас будут бить по-прежнему, поодиночке им легче разгромить наши организации.

Горький комок подступил у меня к горлу от сознания того, что наше скорое освобождение еще раз подтверждало разобщенность в действиях каждой организации. В противном случае, наши потребовали бы освободить не только нас двоих. Мне и в голову не приходило, что из чисто сектантских соображений партия не потребовала выдачи Лиль Милагро и других товарищей. Более вероятным мне казалось, что ввиду отсутствия связи между организациями им было неизвестно об их аресте. Глубокая грусть овладела мной, и, несмотря на то что свобода была близка, я не чувствовала удовлетворения, потому что предоставлялась она не всем товарищам, томящимся здесь.

Слова Лиль Милагро были справедливы и объективны. Слушая советы подруги по заключению, я почувствовала боль в груди, но еще большее впечатление на меня произвело то, что, несмотря на несправедливость только нашего с Марсело освобождения, ее взоры были обращены к высшим политическим целям: использовать этот опыт в борьбе за единство и революционную зрелость. Именно такой вывод вытекал из того грустного разговора, свидетелем которого была также Ана Хильма. Выполнить то, что мы обещали друг другу, было не только моим личным делом, но и объективным долгом революционера. Разногласия, субъективизм, имевшиеся в деятельности наших организаций, наталкивались на политическую необходимость, состоявшую в укреплении единства и повышении зрелости революционных сил. Находясь в тюрьме, мы особенно остро ощущали это. Видя, как приводили арестованных из всех организаций, мы поняли тогда, какую выгоду извлекал противник, играя на разногласиях между нами, добиваясь своей цели: разгрома и уничтожения революционного движения страны.

Мы молча дожидались развязки. Тишину ненадолго нарушил рассказ Марсело о том, как сержант Боланьос, бывший старшим смены, несколько раз поднимался к нему узнать его анкетные данные. Очевидно, начальство приказало ему поторопиться, потому что хотело урегулировать вопрос как можно быстрее, и нам нужно было выдать правильно оформленные документы. Поведение сержанта, уже во второй раз за вечер поднимавшегося к нам, было очень необычным. Пытаясь казаться даже любезным с Марсело, он не мог скрыть своего возбуждения.

— Все полицейские смотрели на меня в полном недоумении, — рассказывал Марсело.

— Черт возьми, Марсело, ведь уже сегодня ты будешь на свободе, — воскликнул Валье.

— Это еще неизвестно, — возразил тот. — Вы мне не поверите, но, закрывая дверь, сержант случайно ударил меня по ноге и даже извинился.

Забавно, — проговорил доктор Мадрис. — Роли меняются.

— Они, похоже, не могут найти моих документов в муниципалитете Санта-Аны, и им нужны мои данные. Сержант Боланьос чувствует себя, как на иголках.

Придя в третий раз, он нервничал еще больше. Вывел Марсело в коридор, попросил написать свое имя, снова отвел в камеру и был так растерян, что оставил открытой наружную дверь.

Доктор Мадрис изрек по этому поводу:

— Ну и дела! Хоть не верь своим глазам.

Через некоторое время тот вернулся и запер дверь.

После ужина за Марсело пришли Челе Мена и Ворон. Потом Марсело пересказал мне, о чем они с ним разговаривали:

— Черт побери, Марсело! Неужто тебя отпускают? — недоверчиво произнес Челе Мена.

— И конечно, без вашего на то желания, — съязвил Марсело.

Его отвели вниз к лейтенанту Кастильо.

— Слушай, Марсело, — сказал тот, — мы тебя отпускаем, и сегодня вечером ты уже будешь на свободе. Революционная армия народа захватила Роберто Пому и потребовала освободить вас двоих, тебя и Хосефину. Об остальных ничего не было сказано. — Кастильо оставил свой высокомерный, угрожающий тон и пытался изобразить чуть ли не приятельское отношение, но выглядел он растерянным, отводил в сторону глаза, стараясь не выдать, что чувствует свое поражение.

Марсело, поняв, что обстановка изменилась, спрашивает:

— А с остальными что вы намерены делать? Их не требовали освободить?

— Нет, — нервно ответил Кастильо, — о них ничего не было сказано. Нам это показалось странным, но они требуют освободить только вас. Впрочем, зачем им нужно требовать Лиль Милагро и Валье.

— А я настаиваю на предоставлении гарантий в отношении всех арестованных товарищей. Если Революционная армия народа не потребовала их освобождения, то только потому, что не знала их местопребывания, но мы-то знаем, и вы обязаны освободить также и их.

— Послушай, — пробормотал Кастильо, как бы извиняясь, — вы вылетите в Алжир, потому что таковы их условия. О Саломоне и Кристобале я могу сказать тебе, что мы сообщим их семьям, возможно, им удастся вывезти их из страны этой же ночью. С Аидее и Валье придется немного повременить. От остальных ребят нам ничего не надо, а Валье и Аидее — случай особый.

— Запомните ваши обещания, — предупреждает Марсело, — ведь мы можем узнать, выполните вы их или нет.

— Не беспокойся, мы все так и сделаем. Даю тебе слово, — обещает Кастильо и немного погодя добавляет — Но я прошу тебя не рассказывать другим полицейским, о чем мы с тобой говорили, потому что у правительства могут быть враги, которые не захотят, чтобы договоренность вступила в силу.

— Хорошо, — соглашается Марсело.

— Хочешь помыться? Помойся, а потом мы тебе дадим другую одежду, потому что в семь тридцать за вами уже приедут.

В половине седьмого нам в камеру, как обычно, приносят ужин. Открывают дверь и передают только две тарелки с едой, а капрал Эрнандес, обращаясь ко мне, говорит:

— Ты поешь внизу. Обувайся.

У меня под рукой оказались туфли Лиль, и я прошу одолжить мне их, надеясь вернуться, как уже много раз за последние месяцы. Но в камеру я больше не вернулась и не смогла проститься с ними, хоть и попыталась. Вхожу в кабинет, и меня подзывает Кастильо:

— Хосефина, подойди сюда и распишись в паспорте и удостоверении личности.

Я недоверчиво подхожу к столу и вижу там два удостоверения личности и два паспорта. Он открывает один из них и указывает место, где я должна расписаться. Потом я расписываюсь в удостоверении личности и проставляю отпечатки пальцев. Увидев, что я закончила, Кастильо произносит:

— Сегодня в семь вечера за вами приедут. Иди помойся, а потом тебе дадут чистую одежду.

Я говорю, что не хочу мыться.

— Хорошо, тогда переоденься. Сними эту грязную рубашку.

— Капрал Эрнандес! Подари одну из твоих рубашек Хосефине, пусть переоденется.

— Слушаюсь, мой лейтенант! — Эрнандес уходит и возвращается с рубашкой.

— Надень это.

— Зачем? Мне и так хорошо.

— Нет, переоденься. Ты очень грязная. Марсело уже побрился и моется.

— Я хочу, чтобы мне вернули отнятый вчера приемник.

— А у кого он? — спрашивает Кастильо.

— У капрала Эрнандеса.

— Позовите его!

Возвращается полицейский с капралом Эрнандесом.

— Капрал, сходи за приемником и верни его ей.

— А ты, Хосефина, не подаришь его мне?

— Нет, я хочу его забрать с собой.

Капрал уходит за приемником. Все предельно услужливы. Один из полицейских замечает, что на мне очень большие туфли, и спрашивает:

— Где твои туфли?

— Там, наверху, в камере. Я схожу за ними. — Хочу воспользоваться случаем, чтобы вернуться в камеру и по крайней мере обнять Ану Хильму и Лиль Милагро, но ничего не выходит. Как я ни настаиваю, меня не пускают. Лейтенант отправил за туфлями одного из полицейских.

Кроме меня, в кабинете — Челе Мена, Мендоса по прозвищу Друг Доктора, капрал Эрнандес, Линарес, сержант Паломо и другие. Челе Мена подходит ко мне и говорит:

— Значит, уезжаешь, Фина. Счастлива, небось, чертовка! Повидаешь другие страны.

В свою очередь, другой полицейский просит:

— Пришли мне открытку. И пусть твои друзья не точат на меня зубы. Я ведь не издевался над тобой.

— Лет через восемь снова вернешься в страну, не так ли, Фина? — спрашивает Паломо.

— Нет, Фина там закончит учебу и останется, верно?

— Не знаю, — отвечаю я.

— Куда там! — возражает Челе Мена. — Вот увидите, она скоро снова будет здесь. Тайком, но вернется, я уверен. А что? Переоденется — и готово!

— Нет, если она уедет далеко, — вставил один из них, — это будет нелегко сделать.

— Хочешь почитать газету?

Паломо передает мне газету, в которой помещены фотографии трех убитых телохранителей.

— Кофе хочешь? Горячий.

— Нет, — отвечаю я.

Здесь же находится один из водителей отдела. Показывая на него, Паломо жалуется мне:

— Мы чуть не разбились с ним, когда ездили за твоими документами. Мы считали, что они все находились в муниципалитете Санта-Аны, но там не обнаружили твоего свидетельства о рождении. Хорошо еще он догадался заглянуть в удостоверение личности, и мы поняли, что оно в Метапане, и примерно в половине четвертого пришлось гнать туда. Еще немного и перевернулись бы. Скорость держали 120 километров в час, даже по извилистой дороге в Метапан. Там заканчивают строить дорогу и посыпали ее щебенкой. Мы боялись, что муниципалитет закроется или мэр уйдет, и тогда пришлось бы его искать. Чуть не угробились. Видела бы ты, Фина, по каким дорогам пришлось сегодня ездить.

Подумать только: еще сегодня утром они мечтали отомстить за смерть своих бывших коллег, служивших телохранителями Помы, а сейчас обстоятельства заставляли их спешить, чтобы точно выполнить требования моих товарищей.

Из душа выходит Марсело. Он гладко выбрит.

Кастильо распоряжается принести ему одежду. Со склада приносят большую картонную коробку с одеждой. Челе Мена помогает Марсело.

— Смотри, Марсело, вполне приличные брюки. Померь. Или, может быть, вот эти черные?

Вся эта одежда была награблена на захваченных ими явках наших организаций.

— Давай померь вот эти. В самый раз. А сейчас поищем рубашку. Возьми-ка вот эту красную. Не старая и к брюкам подходит. Иди в душ и оденься.

Марсело уходит и возвращается уже одетый. Но найти ему подходящую пару ботинок оказалось не очень просто. За последние восемь месяцев у него так выросли ногти на ногах, что упираются в носки ботинок и причиняют боль. Ему приносят ножницы, но ничего не получается, потому что ногти стали такими твердыми, что нуждаются в хорошем резаке.

Для Марсело подыскивают ботинки, в то время как Челе Мена щеголяет в ботинках Марсело! Они совсем новые, их ему подарили на день рождения, то есть в день ареста.

Хорошие ботинки достались Челе Мене!

Одевшись, Марсело садится рядом со мной, а Кастильо говорит:

— Сейчас за вами приедут. Уже семь часов.

Через какое-то время появляется капрал Эрнандес и сержант Паломо.

— Все готово, мой лейтенант.

Мы спускаемся по лестнице на улицу. Там стоит автомобиль марки «Тойота», с занавешенными стеклами. Около него трое. Один из них — белый, с каштановыми волосами, несмотря на вечер, в темных очках, очень хорошо одетый, с пистолетом 45-го калибра на поясе. Увидев его, я думаю, что это, наверное, агент ЦРУ. С ним разговаривает господин низкого роста, крепкого телосложения, седой, хмурого вида. Немного поодаль еще один, моложе этих двоих, одетый в гуаяберу. Когда мы подошли, он открыл заднюю дверь машины. Нас сопровождают лейтенант Кастильо сержант Паломо и капрал Эрнандес. Кастильо приказывает:

— Наденьте им наручники.

Нам надевают наручники и говорят: — Вот здесь, сзади, вы и поедете.

Услышав это и видя, что дверь открыта, я уже было подняла ногу, чтобы сесть в машину, когда седой остановил меня:

— Погодите-ка. Прежде я хочу кое-что вам сказать. Вы уезжаете ввиду особой обстановки. Эти господа будут вас сопровождать. Не создавайте им лишних хлопот. Еще раз повторяю, вас отпускают ввиду особого случая.

И угрожающим тоном добавил:

— У нас было десять тысяч способов уничтожить вас, но тем не менее мы этого не сделали…

Произнося эти слова, он повысил голос. Нетрудно было заметить, как он злился. Вынужденный отпускать свою жертву, он проклинал свое поражение.

Страха от его угроз я тогда не испытывала, напротив, мне доставляло истинное удовольствие видеть бешенство одного из самых мрачных и зловещих убийц, шефа самой репрессивной службы страны, начальника Национальной гвардии полковника Рамона Альфредо Альваренги, непосредственного виновника гибели многих лучших представителей нашего народа. Он еще не кончил говорить, когда я, невольно улыбаясь, обратилась к нему:

— Может быть, хватит?

Вместо ответа он лишь злобно посмотрел на меня.

Я уверена, что он был готов убить нас на месте своими собственными руками. Он сожалел, как сам признался, что не убил нас раньше одним из своих десяти тысяч способов. Сколько людей уже испытали на себе эти его способы убийства. Я поднялась в машину, и за мной последовали остальные. Напротив нас сели Эрнандес и Паломо, которым было приказано охранять нас, пока мы не покинем территории страны. Какая ирония судьбы! Только что они были нашими тюремщиками и палачами, а с этого момента становились нашими телохранителями и отвечали за нашу жизнь. Какая сила была способна так их преобразить? Просто дело в том, что это было в интересах представителя класса, незаконно удерживающего политическую и экономическую власть в стране. В данный момент необходимо было сохранить нас живыми и невредимыми и для гарантии к нам приставили двух телохранителей из Национальной гвардии.

Все четверо мы расположились в задней части автомобиля. Марсело и я с одной стороны, а сержант Паломо и капрал Эрнандес напротив. Сообщив нам, что мы направлялись в дом господина, управлявшего автомобилем, они предупредили, чтобы мы не пытались ничего предпринимать.

Ситуация для них была необычной, и им постоянно казалось, что их могут убить. Голоса у них дрожали, и нарочитая веселость выдавала их беспокойство.

Обсуждая положение, в котором они оказались, Паломо говорит:

— Послушай, Фина, а что, если твои товарищи захотят разделаться с вами, чтобы вы не проболтались, и по дороге устроят нам засаду? Мы ведь и пикнуть не успеем. Помрем вместе.

А капрал Эрнандес вставляет:

— Вы ведь не думаете, что вас хотят убить?

— Для того чтобы убить нас, они не стали бы проводить такую сложную операцию, подвергая риску столько товарищей, — заметила я.

— Это верно, — соглашается Паломо. — Правда, вот если кто-нибудь из правых, настроенных против правительства, узнает об этом и нападет на машину, то мы погорим вместе. Всякое может быть.

— В конце концов, — пытаясь бодриться, добавляет капрал, — моя жизнь ничего не стоит. Я смерти не боюсь, и если придет мой час — что делать? Кроме того, в компании легче помирать, ведь так, Фина? — силится шутить он. А потом обращается к Марсело: — А ты, Марсело, что думаешь? Могут вас убить?

— Вряд ли.

— Ну, это кто знает, — замечает Паломо.

Будучи действительно очень напуганы, они все время нервно пересмеивались. Неожиданно тот, которого я считала агентом ЦРУ, оглядывается и спрашивает о нашем самочувствии.

— Превосходно, — отвечают охранники.

Мы подъезжаем к какому-то дому и выходим из машины. Поднимаемся в подготовленную для нас комнату, где стоят два чемодана с кое-какой одеждой. Принимаем душ, переодеваемся. Потом говорит тот, кого я приняла за агента ЦРУ, а теперь узнала в нем Рикардо Пому, брата захваченного нашими Роберто Помы, что здесь мы проведем ночь и на следующий день поедем в аэропорт, откуда вылетим в Испанию вместе с его шурином доктором Роберто Сельвой, которым оказался второй господин, приезжавший за нами в Гвардию.

— Отдыхайте, все уже готово. Осталось только подождать до завтра, — успокаивает он.

Потом нам приносят бутерброды, молоко, кофе и сигареты.

НЕЗАБЫВАЕМЫЕ СОБЫТИЯ

Мы находились в детской комнате дома доктора Роберто Сельвы. Сам он ушел спать, а с нами остались сержант Паломо, капрал Эрнандес и Рикардо Пома.

Разговорившись, Рикардо Пома почувствовал себя несколько свободней. А поначалу он относился к нам с большим недоверием. По-видимому, ожидал встретить двух бандитов, способных на любую выходку.

Если доктор Сельва вел себя очень любезно, то Рикардо держался на некотором расстоянии. Усевшись на стоявшую напротив кровать, он снял ботинки и, поджав ноги, начал с любопытством нас разглядывать. Спросил, где мы учились. Дальше разговор пошел в основном о политическом положении в стране.

— Вы должны подумать о том, как бы кандидат от Партии национального примирения не вызвал ухудшения обстановки, — предостерегающе заметил Марсело.

— На вас лежит большая ответственность, ведь никого не устраивает, чтобы наша страна превратилась в маленькую Аргентину, — со своей стороны добавила я.

— Конечно же, никто не заинтересован в таком повороте событий. По крайней мере не мы, — промолвил Рикардо, имея в виду, конечно, семью Пома.

— Вы, может быть, и нет, а что касается некоторых других — кто знает. По-видимому, этот генерал Ромеро обещал силой усмирить любую оппозицию, — сказала я.

— Мы бы хотели вести дела в рамках благоразумия, но есть люди, не желающие этого понимать, — взволнованно произнес Рикардо.

— Да, — с сожалением согласился с ним Марсело, — есть люди, полагающие, что все можно решить твердой рукой, невзирая на льющуюся кровь, и, кажется, генерал Ромеро как раз из таких. Во всяком случае, я надеюсь, вы понимаете, что такой оборот вас тоже не устраивает.

Рикардо помолчал немного, потом продолжил:

— Я считаю, что в ближайшие два года наша страна должна воспользоваться ростом цен на кофе. Если за эти два года не будут приняты соответствующие меры, а деньги не будут вложены должным образом, не знаю, что и будет. Вот что нужно уяснить.

— Однако вам будет сложно убедить в этом некоторых людей, — возразил Марсело. — Вы уже видели, что стало с Законом об аграрных преобразованиях, и так будет с любой реформой. Несмотря на свои обещания, правительство не смогло занять твердую позицию.

— Да, есть люди, не желающие идти на перемены, способные улучшить обстановку, — удрученно заметил Рикардо. — А вы к чему стремитесь? Превратить страну в коммунистическую, в которой никто ничего не может сказать, где личность лишена права даже на индивидуальность, даже одеваются все одинаково, как в форму. Здесь, в Сальвадоре, это ни к чему не приведет.

— Но не забывайте об одном, — отстаивала свою точку зрения я — Если вы спросите людей, у которых нечего надеть и поесть, нет работы, предпочитает ли он одеваться по-разному, что вы думаете, они выберут? Не забывайте, что у нас в Сальвадоре тысячи людей, страдающих от недоедания и одевающихся в лохмотья. А какой выход им предлагаете вы? Никакого.

— Я понимаю, что, конечно, эта проблема существует. В стране многое нужно менять. Мы, я хочу сказать, наша семья, всегда пытались убедить в этой необходимости других предпринимателей и собственников, но у нас еще недостаточно авторитета, чтобы к нам прислушивались и верили. Кроме того, мы с братом еще очень молоды, и из-за нашей молодости нам не доверяют. Мы за перемены, но во избежание беспорядков нужно договориться. Поэтому некоторые реформы нужно было отложить, но мы о них не забыли.

— Вы смотрите на вещи с позиций предпринимателя, купающегося в роскоши и богатстве, которого не беспокоит ближайшее будущее. Потому вы и говорите «подождать». Но поставьте себя на место тысяч сальвадорцев, а их большинство, и спросите: сколько еще должны ждать эти люди? Пока вам не удастся убедить других и вы не договоритесь? — спросил Марсело.

— Да, да. Я понимаю, но что мы можем сделать? — развел руками Рикардо. — Мы пытались убедить их, но пока не смогли. А что положительного сделали вы? Убиваете невинных людей, как будто от этого что-то изменится.

— Мы представляем интересы народа и…

— А кто вас выбирал? — прервал нас Рикардо. — Кто назначал? Сколько людей голосовало за вас? Я думаю, нет никого, кто мог бы сказать, что представляет интересы народа.

— Конечно, на ваш взгляд, нет, — продолжил свою мысль Марсело, — вам сложно понять еще и потому, что вы считаете, что представлять интересы народа означает привести смирных избирателей к урнам, как это делает Национальный оппозиционный союз. Действительно, он обладает достаточным влиянием, и так будет в течение некоторого времени, но эти господа не могут надежно защищать интересы народа от ударов правительства полковника Молины и того, которое придет ему на смену, во главе с Ромеро.

— Да, они значительно утратили свои позиции, — отметил Пома с некоторым удовлетворением. — Особенно сейчас, выставив кандидатом военного. Я слышал много критики по этому поводу, потому как военных у нас не очень-то любят.

— А посему авторитет Национального оппозиционного союза будет продолжать падать, и, напротив, будет расти число подлинно народных представителей, — сказала я.

— Не думаю, что голоса будут отданы людям, убивающим других людей, — возразил мне Рикардо Пома. — Мы же предлагаем мирный, позитивный выход, и поэтому я считаю, что Партия национального примирения может через несколько лет стать массовой, способной провести в жизнь любые необходимые реформы.

Марсело невольно воскликнул:

— Вы действительно так считаете? Не заблуждайтесь. Учтите, что в течение всего периода правления Молины ненависть народа продолжала расти. Столько крови, пролитой им, нелегко забыть, равно как подтасовки и фарс на выборах. Тем более что намерения этого Ромеро еще хуже. Вы полагаете, у людей такая короткая память?

На это Рикардо согласно кивает головой: да, обстановка действительно сложная.

— К тому же вы упустили хороший шанс с Законом об аграрных преобразованиях, — вставила я. — Как демагогический шаг он был хорошим козырем. Кстати, почему правительство пошло на попятную? Вы были не согласны с этой реформой?

Несколько смущенный, тщательно подыскивая слова, он отвечает:

— Дело в том, что этот закон страдал определенными теоретическими и юридическими ошибками и недостаточно соответствовал реальному положению вещей. Кроме того, момент был неблагоприятный: у проекта было много противников. Нужно было отложить его до тех времен, когда мы на деле докажем свою правоту и убедим всех, что мы, и только мы, можем вести народ к прогрессу. Когда мы будем готовы к этому, мы нанесем решительный удар своим противникам и сделаем так, как нужно.

— Выходит, вы не обладали достаточной политической силой, чтобы разгромить крупных землевладельцев и старую олигархию? И вы еще надеетесь, что сможете вернуть потерянное время и подавить их сопротивление? Вспомните о росте цен на кофе и о том, что сейчас эти люди вновь располагают огромной экономической силой, как в прежние времена, — подчеркнул Марсело.

— Но для прогресса страны, для всеобщего благополучия эти деньги нужно правильно использовать, а иначе рост цен не принесет никакой пользы. Этим деньгам нужно найти разумное применение, — парировал Пома.

— Конечно, и это послужит темой еще одной дискуссии, как уже было с проектом Закона об аграрном преобразовании. По правде сказать, у вас очень сложное положение, и я не думаю, что вы легко сможете из него выбраться. Кроме того, я считаю, вы слишком много уступили латифундистам и тем самым еще больше подорвали свой престиж. К тому же вы выдвигаете кандидатом такую личность, как Ромеро. Этот человек, с его претензиями, создаст вам еще больше проблем. По крайней мере при Молине положение вещей несколько нормализовалось, но Ромеро гораздо хуже. Если дело дойдет до боев, то на этот раз жертвы будут не только среди народа. Знайте, какую ответственность вы на себя берете. Подумайте хорошенько, иначе по вине этого господина прольются реки крови.

— Боюсь, как бы этого действительно не случилось. Дело в том, что Молина окружил себя умными людьми, но я не знаю, окажется ли это возможным при будущем правителе? — с сомнением в голосе ответил Пома.

Оба присутствовавших охранника только наблюдали и слушали, но в разговор не вступали. Рикардо Пома выглядел уставшим и временами тревога за брата отражалась на его лице.

— Вы угадали, выбрав в качестве жертвы моего брата. Президент Молина очень высоко его ценит и именно поэтому принял условия Революционной армии народа. Как только нам стало известно, что ваши товарищи потребовали вашего освобождения, мы пошли к президенту, и он пообещал сделать все возможное, чтобы спасти жизнь Роберто. Думаю, что вряд ли он сделал бы то же самое в отношении кого-либо другого… Я надеюсь, за ним хорошо ухаживают, потому что он серьезно ранен.

— Ранен? — воскликнула я. — Откуда вам это известно?

— Он сам об этом говорит. Нам прислали кассету с записью, где он просит поторопиться, потому что плохо себя чувствует. И голос у него очень усталый.

— А куда он ранен? — спросила я.

— Мы не знаем, он этого не сказал. Знаем лишь, что ранен.

— Не беспокойтесь, если он разговаривал, значит, рана не очень серьезная, — успокоили мы его.

— Дай-то бог, — взволнованно проговорил Рикардо.

— Мы можем быстрее выехать, чтобы все ускорить? — поинтересовался Марсело.

— Да, вы обязательно вылетите сегодня в Испанию.

— Хорошо бы иметь соответствующую одежду, — заметил Марсело.

— У нас не было времени достать вам новую одежду, но кое-что найдем. Не зная ваших размеров, мы не могли подобрать, разумеется, что-нибудь приличное.

В ходе разговора Рикардо начал менять свое отношение к нам. Он уже не смотрел на нас с таким недовернем и страхом, понимая, что представлял нас иными.

— Я вижу, вы удивительно спокойны, — отметил Рикардо. — И вы не боитесь, что может что-нибудь случиться? Может быть, ваши товарищи хотят избавиться от вас?

— Нет, мы этого не боимся, — ответила я. — К тому же, волнуясь, мы ничего не добьемся, а ждать мы привыкли.

— А когда вы идете на операцию, вы тоже не волнуетесь. И не боитесь? Чего ради вы все это делаете?

— Если партия решает провести какую-нибудь операцию, — поясняю я, — я, например, горжусь, когда выбор падает на меня, потому что могу выполнить что-то нужное и значительное.

— И вам безразлично, что вы можете погибнуть в операции? — недоверчиво спросил он. — Какие гарантии дают вам ваши товарищи?

— Гарантий, естественно, никаких, и погибнуть действительно можно. Но все равно, если нужно делать, значит, нужно, — сказала я.

— Гм, вы просто сумасшедшие, — пробормотал Рикардо.

— Знали бы вы, — вступил в разговор сержант Паломо, обращаясь к Рикардо, — что им даже не платят как следует. Денег вообще не выдают. Они утверждают, что преданы какому-то делу и ради него готовы идти на все. Правда, что вы именно так говорите?

— Да, это так, — подтвердили мы.

— Невероятно, — буркнул Рикардо. — Наверное, вы поступаете так из ненависти, да? Я что-то не понимаю.

— Нет, не из ненависти. Точно так же, как вы защищаете свои интересы, мы защищаем интересы народа.

— Они утверждают, что защищают интересы пролетариата, — вставил капрал Эрнандес.

Рикардо Пома даже опешил от неожиданности, услышав эти слова из уст полицейского.

— А правда, что именно реакционеры не позволяют бедным жить лучше? — шутливо спросил сержант Паломо, обращаясь к нам.

— А мы ведь тоже бедные, — заметил Эрнандес.

— Вместо того чтобы убивать нас, вы должны были встать на нашу сторону. Солдаты ничего бы не имели против. Нынешняя жизнь их тоже не устраивает. А эти из Аграрного фронта бедняков и пролетариев не любят, — продолжал Паломо.

— Послушайте, — доверительным тоном предложил Эрнандес. — А что, если нам создать единый фронт из Гвардии, служб безопасности, Революционной армии народа и Народных сил освобождения и врезать по богатеям, не желающим ни с чем расставаться? Вот была бы сила, и тогда беднякам не пришлось бы убивать друг друга.

Рикардо выглядел таким растерянным, что Марсело, решив продолжить эту мысль и посмотреть на его реакцию, спросил:

— А как быть с прогрессивными предпринимателями? — Но они не поняли сути вопроса, в то время как Рикардо это заинтересовало.

С этого момента беседа велась в другом направлении и больше всех говорил Рикардо. После своего абсурдного предложения полицейские замолчали. Мы вновь заговорили о проекте аграрной реформы и противоречиях между Национальной ассоциацией частных предприятий и Аграрным фронтом.

Во время разговора Паломо рассказал Рикардо Поме, как однажды они едва не арестовали все руководство Революционной армии народа.

— И что же вам помешало? — с повышенным интересом в голосе спросил Рикардо Пома.

— Средств было недостаточно, а так мы уже знали местоположение явки, где собиралось руководство.

— А где она находится? — желая проверить правдивость слов Паломо, поинтересовалась я.

— В поселке Гватемала.

— A-а… Та, что вам выдал Валье, — скептически протянула я.

— Нет, ее мы раскрыли сами.

— Не понимаю, как это из-за отсутствия средств вы не арестовали этих людей, — недоумевал Рикардо. — Как это может быть?

— Видите ли, у нас в отделе не хватает машин, людей, снаряжения.

— Но почему же вы не просите? Неужели вашему начальству об этом неизвестно?

— Да нет, что вы. Дело в том, что бюджет выделили очень маленький.

— Вот оно что. Это, конечно, серьезно, но сказать: из-за отсутствия средств… Добиваться надо.

— Что мы и делаем, — оправдывался Паломо, — и, возможно, в этом году в отделе станет лучше.

В голосе, интонациях Рикардо Помы ощущался живой интерес, проявляемый им к рассказу Паломо, и озабоченность по поводу того, что он считал абсолютно неприемлемым: не предоставить необходимых средств тем, кто стоит на страже их безопасности, является опорой находящегося у власти политического представителя их класса, то бишь финансовой олигархии.

Мы замолчали, с любопытством наблюдая за проявлениями такого интереса с его стороны. Он это заметил и, изменив тон, сказал:

— Ну хорошо, это еще следует проверить.

Я прекрасно помнила, как обстояло дело с той явкой. Она действительно находилась неподалеку от поселка Гватемала и служила местом для проведения совещаний руководства партии.

Как-то один из членов руководства случайно заметил в окне человека, пытавшегося заглянуть в дом. Он подошел поближе и узнал Валье, наблюдавшего за теми, кто собрался в доме.

В связи со случившимся, а также принимая по внимание отношение группы Валье к нашей партии, было решено немедленно покинуть явку, поскольку оставаться там было небезопасно. И товарищи приступили к переправке самых нужных вещей в надежное место. Через неделю были арестованы Валье и Мирейя, которые сразу же указали на тот дом. Просматривая материалы, вынесенные из дома, товарищи обнаружили отсутствие некоторых документов. Проверив, не было ли чего подозрительного в доме, и убедившись, что все было спокойно, они решили сходить туда и заодно забрать оставшуюся одежду и электроприборы. С этой целью была создана группа из шести человек, причем в нее вошли также несколько членов руководства. Кроме личного оружия, все были вооружены гранатами. Трое были назначены наблюдать за окрестностями дома, двое вошли в него, а один остался за рулем пикапа. Спустя некоторое время товарищи, находившиеся в охранении, заметили весьма подозрительный потрепанный грузовичок белого цвета марки «Форд». Он медленно двигался, а сидевшие в нем люди пристально смотрели в сторону указанного дома. Подойдя поближе, товарищи подали предупредительный сигнал об опасности. Эвакуация была завершена, и все быстро удалились. Трое пешком, а трое — на автомобиле.

Грузовик некоторое время преследовал их, потом пропал из виду, и больше они его не видели. Это произошло на следующий день после ареста Валье, Так что не из-за недостатка средств, как уверял Паломо, они тогда не задержали наших товарищей. На одном из допросов лейтенант Кастильо похвалялся мне:

— Эту явку, где собиралось ваше руководство, не захватила Специальная полиция, потому что они трусы. Вот если бы это была Гвардия, мы бы не дали им уйти. А они струхнули, увидев, что те вооружены винтовками и что там находился Луис Челе. Единственно, на что они осмелились, — это понаблюдать за пикапом на расстоянии. Мне предложили пост начальника Таможни, другими словами, «Полиции», но если я уйду, то заберу с собой из Гвардии всех моих ребят. На них-то можно положиться, они не подведут.

Паломо не мог сказать всю правду Рикардо Поме, потому что ему было стыдно признать, что произошло это из страха, а не ввиду нехватки средств, как он уверял. Неделю спустя сама Специальная полиция узнала пикап (которым воспользовались партизаны для вывоза вещей из того дома). За рулем тогда находился Чон, полицейские гнались за ним, но об этом случае Марсело уже рассказывал.

И еще Паломо умолчал о перестрелке, происшедшей между Национальной гвардией и Специальной полицией во время операции по захвату явки в местечке Ла-Рабида, оставленной нами ввиду ареста Марсело.

Когда стало известно, что дом принадлежал Революционной армии народа, туда нагрянули агенты «Специальной» и устроили засаду, полагая, что кто-нибудь из наших вернется за остававшейся мебелью. В то же утро туда прибыли и гвардейцы. Увидев свет в окнах, агенты «Специальной» открыли по дому огонь из винтовок, а люди Гарая, находившиеся в нем, решив, что это партизаны, открыли ответную стрельбу. Между ними завязалась ожесточенная перестрелка. В результате были ранены двое парней, проживавших в доме напротив и подъехавших в тот момент на своей автомашине. Ребят арестовали, отобрали автомобиль, и лишь через несколько дней полиция поняла свою ошибку.

Кастильо, обвинив в никчемности Гарая и его людей, заявил, что самым подходящим человеком на эту должность был он сам.

Далее разговор вылился в дискуссию об экономическом развитии страны и его возможностях. Рикардо Пома устроился поудобнее на кровати и начал рассказывать.

— Учась в университете, я написал работу, в которой доказывал ограниченные возможности Общего рынка. Сделал я это в 1966 году. Уже тогда к такому повороту нужно было быть готовым, но всем было все равно.

— Вот как? — заинтересовался Марсело. — Я не знаю такой работы. Вы ее не публиковали? Было бы интересно познакомиться с вашим мнением по этому вопросу. Где ее можно найти?

— Дело в том, — несколько смущенный, замялся тот, — что писал я ее на английском языке, а перевода нет. Это было, когда я учился в США.

— Интересно. Вы думаете, что можно решить проблемы нашей страны, обращаясь к американцам? Уж в крайнем случае работу нужно было издать здесь и на испанском языке.

— Пожалуй, это верно, — слегка огорченно согласился Рикардо. — Может быть, позднее я так и сделаю. — И задумчиво продолжил: — У нас было много неосуществленных планов, проектов, но сейчас, после того, что случилось, я не знаю, о чем будет думать Роберто, не разочаруется ли он. Вот незадача. Необходимо подождать.

Понимая состояние Рикардо, мы настоятельно просили его успокоиться, объяснив, что поскольку Роберто сумел произвести запись, то его ранение не могло быть очень серьезным.

— Надеюсь, что все кончится хорошо. А в этом случае ваши товарищи оставят нас в покое? Они ничего нам больше не сделают? Мы можем быть уверены, что к нашей семье будут относиться с уважением? — спросил Рикардо.

— Вы ведь уже разговаривали с людьми Де Солы, — сказала я, — и, насколько нам известно, они заверили вас, что уговор будет выполнен неукоснительно. Если все будет выполнено как договорились, то проблем не будет.

— Это тот господин, что разговаривал с вами во время освобождения? — спросил Рикардо. — Мне кажется, что все сказанное им вполне правильно.

— Это он перед вами стремился казаться правильным, но только таким образом можно было добиться освобождения, а иначе они продолжали бы издеваться над нами, и никакой закон не защитил бы нас.

— А что бы произошло, если вас уже не было бы в живых? — спросил Рикардо и сам убежденно ответил: — Поэтому правительства некоторых стран, например, Израиля, не обменивают заложников.

— Да, — заметил сержант Паломо, — лучше этого не делать, не то число похищений возрастет. — И, улыбаясь, обратился к нам: — Вот черт, Фина, если бы мы вас не держали там, обмен бы не состоялся.

— По всему видно, что начальник Гвардии — человек твердый, — заключил Рикардо.

— Еще какой, — в один голос подтвердили сержант Паломо и капрал Эрнандес. — Ох и досадно ему было отпускать вас. Этот человек (имея в виду полковника Альваренгу) никому спуску не дает. И страшно не любит проигрывать.

В обсуждении различных тем шло время.

— С вами интересно беседовать, — заметил Риккардо, — жаль только, что мы вынуждены это делать в такой напряженной обстановке. Мне кажется, у вас много идей…

Через некоторое время Рикардо пожаловался на усталость и, извинившись, сказал, что пойдет спать. Уходя, он предложил нам поесть. Мы отказались.

Полицейские стали описывать события, происходившие ежедневно во Втором отделе, о всех переделках, в каких им довелось побывать. Сержант Паломо рассказал о курсах в Вашингтоне, на которых обучалось много латиноамериканцев, и о том, что многие ехали туда «погулять». Учеба же интересовала их меньше всего.

— Вы, наверное, получите хорошее вознаграждение от семьи Пома за то, что будете исправно нести службу и не спать всю сегодняшнюю ночь.

— От этих жлобов дождешься. Они не то что наградят, а и не вспомнят о нас. Вы посмотрите, что они нам принесли вместо ужина: только булочки и молоко! — И принялись проклинать на чем свет стоит буржуев, а вместе с ними и власть буржуазии, и свое подневольное положение. В этот момент они бессознательно заняли позицию, более отвечающую их классовому положению. Мы слушали, с какой безысходностью они говорили о своей работе, о мизерной зарплате и о том, что для них это был единственный способ заработать на жизнь.

— У нас нет постоянного выходного дня, вызывают в любое время. Рискуя жизнью, мы вынуждены служить телохранителями этих буржуев за вшивую плату. Но что делать? Выхода нет, есть-то надо, — сетовали они.

— При первой же возможности переменю профессию, — с нотой отчаяния в голосе заявил Эрнандес. — Подыскать бы побыстрее что-нибудь подходящее.

Захват Помы они даже одобрили и советовали потребовать за него выкуп побольше, потому как «эти жмоты только так с деньгами и могут расстаться».

— Дьявольщина, наверное, самое первое, что вы сделаете на свободе, — это составите словесные портреты на всех, кого видели во Втором отделе. Не забудьте, что мы-то неплохо обращались с вами, — сказал один.

— В связи с этим событием в Гвардии будут большие перемены. Арестованных с третьего этажа мы, наверное, переведем в другое место, — добавил другой.

— А что вы сделаете с Кристобалем, Саломоном, Аидее и другими товарищами? — поинтересовалась я.

— Лейтенант сказал, что их освободят. Кристобаля и Соломона отпустят, скорее всего, сегодняшней же ночью, об остальных я не знаю.

— Хоть бы их освободили. Но мы все равно расскажем обо всех, кто здесь находится. Мы ведь их видели и являемся свидетелями.

— Ваше право, — пробормотал Эрнандес.

Утром нам принесли завтрак. На этот раз вполне приличный. А охранять нас поручили водителю, которым оказался не кто иной, как Челе Мена, тот самый гвардеец, который попытался схватить меня во время ареста и которого я швырнула на землю. Желая уязвить его, другие полицейские так вспоминали этот случай:

— Смотри, Челе Мена, не то Хосефину позовем.

— Вот ведь как бывает, Фина, — сказал Челе Мена, подойдя ко мне, — я тебя арестовывал, и я же повезу в аэропорт. Не думай, что я такой уж скверный человек, просто это моя работа, и я обязан ее делать. Я даже согласен с вами, ведь мы тоже бедные, и, вместо того чтобы убивать, вам нужно перетянуть нас на свою сторону.

Этот Челе Мена был одним из самых известных агентов, и когда они шли на какое-нибудь «серьезное» дело, то всегда брали его с собой, причем чаще всего он сам напрашивался.

По дороге в аэропорт Челе Мене, находившемуся за рулем, вздумалось свернуть на другую улицу. Он объяснил, что она будто бы короче и там меньше транспорта. Однако она оказалась перекрытой, и мы не смогли проехать. Вернувшись, мы потеряли из виду машину с Рикардо Помой и доктором Сельвой, который должен был сопровождать нас до Алжира — конечного пункта нашей поездки. Не видя их и поскольку аэропорт был уже близко, Челе Мена решил остановиться и подождать «этих не умеющих быстро ездить стариков». Прождав около пятнадцати минут, мы двинулись снова в путь лишь в девять часов утра, хотя в это время уже должны были быть на месте. Прибыв в аэропорт, мы увидели, что все уже собрались и были взволнованы в связи с нашим опозданием. Челе Мена получил выговор от начальства.

Чтобы мы не смешались с другими пассажирами, нас сразу же отвели в отдельный зал ожидания. Обеспечивая нашу безопасность, в аэропорту находилась вся личная охрана президента, значительная часть Специальной полиции, многие агенты Второго отдела — картина была очень впечатляющей.

Так благодаря захвату представителя финансовой олигархии нашу жизнь оберегали. И это после того, как правительство заявило, что ему ничего о нас не известно.

В зале ожидания к нам подошел лейтенант Кастильо и сказал, что они были обеспокоены задержкой автомобиля, решив, что противники правительства, жаждущие хоть чем-нибудь навредить ему, вполне могли организовать на нас покушение, чтобы сорвать выполнение договора и дестабилизировать обстановку. «Когда нам сообщили, что улица, по которой вы ехали, перекрыта, мы сразу подумали о засаде», — сказал лейтенант.

Наши первые дни на свободе мы провели в компании доктора Сельвы. Будучи добрым человеком, он постоянно заботился о нас. Он был очень хорошо одет, и его классовая принадлежность была заметна издалека. Мы же бледные, изможденные, с красными, слезящимися от непривычно яркого света глазами, несмотря на вполне приличную одежду, все же являли собой разительный контраст с ним. С доктором всегда можно было поспорить: он внимательно выслушивал нас, хотя, конечно же, был обеспокоен судьбой своего родственника.

Он рассказал нам, что перед тем, как поехать за нами в Национальную гвардию, Рикардо осмотрел комнату в его доме, где мы должны были находиться до часа вылета, что также являлось одним из требований, выдвинутых нашими товарищами. Найдя в одном из столиков, принадлежавшем детям доктора, несколько карандашей, он заявил:

— Уберите карандаши. Нельзя оставлять ничего, что могло бы послужить им оружием: они очень опасны и могут воспользоваться чем угодно.

Нас это здорово рассмешило, и мы даже спросили, а не ожидали ли они встретить двух звероподобных убийц.

Нас привезли в их дом, считая за грязных убийц. Рикардо Пома, наверное, и заговорил с нами, предвкушая удовольствие уличить нас в смерти его «ребят». Обычное любопытство побуждало его познакомиться с двумя представителями «организации убийц и террористов». Нас, как и всю нашу организацию, они считали шайкой убийц и террористов, налетчиков, конченых людей, отчаявшихся найти свое место в жизни. Именно из таких людей, по их мнению, состояли революционные организации. Но в ходе политических дискуссий и под воздействием нашей убежденности это представление резко изменилось. Мы говорили о погибших в бою товарищах, незаурядных личностях в области науки и труда, которым было бы несложно добиться хорошего места в буржуазном обществе в качество интеллигента или рабочего при условии верного служения интересам правящих классов,

Мы раскрыли перед ними всю ошибочность и индивидуалистический характер буржуазной системы ценностей, согласно которой люди живут, всеми силами стремясь делать деньги, устраиваться, эксплуатировать или подчинять себе других. И именно эти качества отличают «добропорядочных» граждан. Наши враги проводят много кампаний с целью убедить народ в том, что «террористы», по их словам, изверги и убийцы. Однако людей уже нелегко обмануть, поскольку среди членов боевых революционных формирований имеются их дети, братья, мужья, которых привело в ряды борцов желание участвовать в освобождении родины от диктатуры и угнетения, внести свою лепту в построение справедливого общества.

С доктором Роберто Эухеньо Сельвой, сопровождавшим нас до Алжира, мы имели возможность беседовать целых пять дней, ровно столько продолжалась эта поездка. Общаясь с нами, он вел себя как человек, хоть и принадлежавший к правящему классу и даже являющийся членом семьи из финансовой олигархии, но чье мелкобуржуазное происхождение вынуждало его сторониться этой олигархии.

Интересы семьи Пома, ее положение в обществе и политическая власть, которой она обладала, не стали частью его «я». Напротив, он постоянно стремился подчеркнуть свою независимость по отношению к ней, основанную на его личных качествах и способностях, человеколюбии врача и честного интеллигента. Мы даже шутили по этому поводу, и, несмотря на сложную ситуацию, между нами установились добрые отношения.

Когда мы прибыли в Испанию, там было очень холодно. Чтобы продолжить поездку в Алжир, как было определено партией, нам нужно было получить туристские визы. Прибыли мы в воскресенье утром и после обеда пошли немного погулять, поскольку вопрос с визами можно было решить только на следующий день. Наш небольшой план состоял в следующем: 1) сходить в посольство Сальвадора, встретиться с послом полковником Марко Антонио Мартинесом Варелой, который мог помочь нам с визами, чтобы вылететь рейсом «Иберии» в Алжир; 2) купить кое-что из одежды, потому что та, в которой мы прилетели, была неподходящей для климата ни Испании, ни Алжира; 3) билеты на самолет были уже забронированы, и при наличии виз мы бы вылетели в тот же вечер.

На следующий день рано утром мы отправились в посольство Сальвадора. Нас встретила секретарша и проводила в зал, куда через несколько минут вышел посол и учтиво поздоровался с нами, особенно с доктором Сельвой. Доктор попросил его узнать, открыто ли алжирское посольство, чтобы мы могли получить визы для поездки в Алжир.

Полковник Мартинес Варела рассказал, что кое-что уже узнал, поскольку еще в субботу утром звонил министр иностранных дел Боргоново и сообщил, что прилетает доктор с двумя молодыми людьми, и просил ускорить им получение виз в Алжир. Он рассказал также, что в воскресенье ездил даже встречать нас в аэропорт Барахас, но не смог узнать.

Затем он вызвал консула, сказал ему, чтобы тот сопроводил нас в алжирское посольство, и передал письмо, в котором он просил алжирского консула отнестись к нам с особым вниманием, поскольку посольство было заинтересовано в скорейшем предоставлении нам виз. Пока консул собирался, Мартинес Варела занимал нас разговором, рассказывал о своей жизни военного, о том, как она была похожа на жизнь его брата полковника Агустина Мартинеса Варелы, и о прочих банальностях. Потом он пригласил доктора Сельву и, естественно, нас к себе на обед. Но доктор очень дипломатично объяснил ему, что нам еще предстояло перед отъездом в Алжир произвести некоторые покупки и что, если нам удастся получить визы тем же утром, у нас просто не будет времени с ним пообедать. В это время вошел консул, и мы поднялись.

Получив визы, мы отправились за покупками, и доктор Сельва подарил нам с Марсело по часам. Приобретение подходящей одежды заняло достаточно времени, час обеда прошел, и мы направились в отель собирать чемоданы. Там доктор сообщил нам, что в аэропорт нас отвезет полковник.

— Он так настаивал, что я вынужден был согласиться, тем более что перед этим отказался от приглашения на обед. Вам, да и мне тоже, у него не понравилось бы. Он очень любезен и подчас даже слишком.

В гостинице мы переоделись и уже собирались пойти что-нибудь поесть, как приехал в своем автомобиле посол. Мы уехали в аэропорт, и там он старался все мелочи устроить сам лично: забрал у нас билеты, оформил багаж, сводил нас поесть, сказал доктору Сельве, что уже договорился о гостинице, где мы остановимся, и что он позаботился о его обратном билете. Одним словом, был чрезвычайно услужлив. Типичное поведение лакея, стремящегося угодить своим хозяевам. Учитывая характер доктора Сельвы, такое внимание ему было неприятно и тем более нам, если учесть ту обстановку, в какой мы находились, будучи во власти коллег и друзей этого «вояки».

Он удалился лишь непосредственно перед нашим вылетом, оставив тысячи всяческих рекомендаций.