Мы родились сиротами

ГЛАВА 16

Саймон Сайгон был мудр от природы, с раннего детства в нём обнаруживалось поразительное житейское чутье; он проникал в суть событий почти не задумываясь, интуитивно, легко разбирался в людях и в отношениях: во многом он оказался гораздо дальновиднее Онки, он понял сразу, что между ними ещё давно, возможно, в детстве, или чуть позже, возникла какая-то связь, гораздо более глубокая и древняя, чем они сами, и она, эта связь, уже ничем не может быть расторгнута, и способна стать для них как самой большой радостью, так и самым большим несчастьем.

Отчего же эта таинственная связь избрала именно их двоих, предназначив друг другу, таких непримиримо разных, несопоставимых настолько, что почти при каждом разговоре, они бесполезно и намертво задевали друг друга зубцами слов, идеалов, принципов, точно неподходящие резьбой шестерни?..

Тщета их ссор и расставаний воспринималась Саймоном вполне естественно, он только вздыхал и прикидывал, спустя какое время она снова приедет, в отличие от Онки, которая после каждой размолвки горячо клялась самой себе никогда больше не возвращаться.

Она имела возможность приезжать в Норд и уезжать, когда ей вздумается — в качестве благодарности за самоотверженное служение общему делу организация подарила ей автомобиль, старенький, правда, но ещё на ходу.

Что касается заработков, то денег при Онки почти никогда не бывало; она едва наскребала мелочи, чтобы оплатить счет в мороженице, куда приглашала Саймона.

— Думай о будущем, — укорил он её в неведомо какой уже раз, — тебе нужно найти хорошую работу.

— У меня есть работа, — ответила Онки, недовольно хмурясь. Больше всего она не любила говорить с Саймоном о будущем — на эту тему они ссорились размашистее и злее обыкновенного, — я общественно-политическая активистка. Очень важная и нужная деятельность, к твоему сведению. Мы помогаем реальным людям решать реальные проблемы. В ближайшее время планируется открыть антикоррупционное направление в нашей организации, я его возглавлю, это уже решено, потом мы создадим свою партию, я уже придумала как она будет называться — «Правда народа»…

— Но ведь официально ты безработная, — прозаично оборвал Саймон высокий полёт мысли.

Диплом Онки защитила досрочно и теперь занималась практически только делами «ЦветкаДружбы», изредка подхалтуривая на складе или на стройке.

— Не тебя меня укорять, — отозвалась она запальчиво, — мужчины вообще могут не думать о труде, если нашёл умную денежную бабу, желательно с недвижимостью — всё, считай, устроен.

— Вот именно, — заметил Саймон с грустной иронией, — недвижимости у тебя как раз нет.

— А на кой она? — по-детски просияв лицом, удивилась Онки, — я пока не вижу прямой необходимости ее приобретать, у меня всегда была какая-никакая крыша над головой, сначала я жила здесь, потом в общаге, а теперь я сплю на раскладушке в офисе нашей организации. Это очень даже удобно: когда слишком много работы, жалко времени на всё, и на сон, и на перекусы, а уж тем более на дорогу туда-сюда в набитом метро, и будь у меня квартира, я бы, скорей, даже страдала, чем радовалась этому…

— Но не может же так продолжаться до бесконечности? Ведь однажды ты захочешь завести семью…

— Я пока не думала об этом.

Саймон прикусил губку.

— Мне казалось вполне естественным, что наши отношения со временем как-нибудь определятся…

Онки оборвала его:

— Куда им определяться? Ты даже поцеловать себя как следует не разрешаешь…

— Вот именно поэтому и не разрешаю. Я не уверен в наших отношениях, я даже не знаю, как их назвать. Дружеские? Приятельские? Какие?

Онки устало махнула рукой, она почувствовала уже, что это один из тех разговоров, которые обычно приводят к ссоре. Ей хотелось сейчас уйти, нужно было завершить кое-какие дела, разослать письма, проглядеть несколько документов. Объяснения с Саймоном всегда очень сильно выматывали её, выбивали из рабочей колеи.

— Я не буду больше с тобой встречаться. Не приезжай. — Выпалил он, отвернувшись.

Она видела его в профиль — плавно выпуклую длинную линию лба, немного крупнее обычного нос с точеным кончиком, ниточку поджатых губ. И в груди у неё кольнуло испуганно, сиротливо. Именно в этот момент Онки почувствовала, что происходящее между нею и Саймоном не затянувшаяся игра, не сон, но жизнь, и она требует настоящего деятельного участия, такого же, как и работа, а не небрежных мазков, касаний мимоходом, какие ей до сих пор доставались.

— Саймон, — она шагнула вперёд, развернула юношу к себе, трепетно заключила между ладонями его прохладные, сервизно изящные пальчики, — я люблю тебя.

Он едва ощутимо вздрогнул, попытался высвободить руку, но нерешительно, слабо. Справившись с собой, поднял на неё глаза. Взглянул строго.

— И что? Скажи, когда мы поженимся, то вдвоём будем спать на твоей офисной раскладушке?

— Да.

Не задумываясь, просто ответила Онки.

— Шутишь? — Саймон скривил обиженную ухмылку.

Только теперь отчего-то это было не так, как прежде, легко и забавно. Онки сразу стало холодно от этого единственного слова, от лица, снова отвернутого от неё, как будто захлопнутого.

— Вовсе нет, — сказала она мягко, будто извиняясь, — но говорят ведь в народе, что с милой рай в шалаше… — возникла небольшая пауза, — Ты меня любишь, Саймон?

— Нет.

Онки не верила, он не раз уже выдавал себя то взглядом, не в меру нежным, быстрым, украдкой, то сбивчивым дыханием и краской, налетающей на щеки, когда она брала его за руки… Она не верила, но слышать это всё равно было невыносимо больно. Сомнение шевельнулось холодное, как змея. Наслушавшись практичных рассуждений Саймона о её будущем заработке, Онки считала их отношения уже вполне определившимися, будущее представлялось ей ясным; она была убеждена, что дальнейшее решится со временем само собой… Но вдруг то были лишь самонадеянные иллюзии? Ни на какие догадки, пусть даже самые очевидные, нельзя полагаться полностью, когда речь идёт о чувствах другого человека…

— Уходи, — добавил Саймон странным, чужим тоном. Совершенно всерьез.

И одним этим словом Онки сразу была изгнана в одиночество; оно мгновенно выросло вокруг неё, огромное, гулкое, страшное. Но зачем-то она продолжала стоять, ещё надеясь, наверное, любуясь профилем Саймона, линией лба, до того простой в своем совершенстве, что ей казалось, будь у неё сейчас бумага и карандаш, она провела бы эту линию в одно касание.

Саймон тоже не двигался с места — он слегка приподнял голову и смотрел вдаль, на солнце, проглядывающее среди рваных облаков.

Онки в этот миг страстно пожалела о том, что она не художница.

Именно теперь эта линия лба в профиль, привычно восхитительная, но ускользающая, была особенно прекрасна. Она поражала ещё сильнее, чем прежде, своей ясностью, непостижимой точностью взмаха невидимой кисти — недосягаемость способна возводить обыкновенное в ранг божественного.

Лёгкий ветерок тронул прядь волос Саймона; взлетев, она удивительно изящно продолжила выше означенную линию, а разом осознанная безысходность потери врезала эту линию в душу Онки глубоко и ярко, по живому — словно татуировщик.

Онки привыкла растворять тоску в работе. Это гораздо конструктивнее, чем в пресловутом вине, да и действенней, вообще говоря. Потому что пока ты пьяная, весёлая и злая, пожалуй, хорошо тебе — ты расквашиваешь кулаком витрины и автобусные остановки, разудалая, лихая, бьёшь кому-то в нос, получаешь сдачи — но потом, когда ты просыпаешься, больная, разбитая, с горечью во рту и саднящими следами случайных драк, всё возвращается, но примешивается ещё непонятно откуда появившееся чувство вины.

Онки не понимала пьющих, её отталкивала их странная, произвольно направленная агрессия, равно как и их братское расположение, столь же спонтанно возникающее, как и неприязнь, и также случайно направленное. Она не пила сама никогда, однако отнюдь не была ханжой, считая, что натурам творческим, поэтессам, к примеру, или бродячим музыканткам с гитарами наперевес, некоторая слабость к горячительным напиткам даже к лицу и вполне простительна.

Было уже очень поздно, приехав из Норда Онки проработала до ночи, с остервенелым, упрямым напором — ей хотелось устать до ощущения звона в голове, до полного безразличия, до невозможности думать. Мысли о Саймоне возникали сквозь какой-нибудь бегло прочитываемый документ изредка, короткими всполохами, почти не мучая, не терзая… Но стоило только Онки закончить работу и прилечь на раскладушку — они вернулись, жадные, упрямые, точно стая мух, почувствовавших где-то падаль: сколько их не гоняй, они не отлетят далеко, будут кружиться рядом, в облаке душной вони, и ждать, когда снова выдастся возможность усесться на вожделенный кусок гниющей плоти…

Впервые за последние годы у Онки, уставшей допьяна, но бессонной, взвинченной, появилось совершенно осмысленное желание кого-нибудь ударить, что-нибудь сломать, разбить вдребезги, услышать задорный звон стекла, помчаться по улице… Как в детстве. Ей потребовалась разрядка.

Она встала, быстро оделась и вышла к машине. Ночной город лежал внизу, накрытый сетью огней — съехав с виадука, она углубилась в тихие, заросшие, скудно освещённые улочки спальных кварталов.

Искомое нашлось на удивление быстро. На одном из пустынных тротуаров две дюжие девицы, по виду пьяные, разогретые алкоголем, взбудораженные, с азартом избивали юношу определённой профессии. В руках одной из них колыхалась, поблескивая в фонарном свете, початая бутылка виски.

Онки остановила машину и вышла, громко хлопнув дверцей. Кулаки у неё радостно зачесались — вот, дескать, и правое дело подвернулось! Как нельзя кстати.

Девицы оглянулись. Обе здоровенные, крепкие, ладные, каждая почти на голову повыше Онки.

— Тебе чего, коза? — спросила та, что с бутылкой. Сразу неприязненно. С какой-то задиристой, наглой злобой.

— Парнишка чем вам не угодил? — Онки неторопливым кивком головы указала на юношу, сидящего на асфальте в глупой и жалкой позе, измятого, в разодранной рубашке… Он был молоденький совсем, лет семнадцати, с лицом пронзительно чистым, белым — свеженький, не затасканный ещё до слащавого мерзкого лоска обитателя борделя.

— Не твоё дело. Садись в своё ведро и езжай, нашлась тут героиня, мля, благородная заступница за дешёвых давалей.

— Вали-вали, — подтвердила вторая девица грозно.

И тогда Онки с видимым удовольствием, размахнувшись красиво, без суеты, четко впечатала первой по зубам, а другую, не слишком быстро сориентировавшуюся, грамотным выпадом сбила с ног, когда она, мощная, туповатая, как локомотив, тяжело и грубо бросилась вперёд, густо дыша парами алкоголя.

— Пошли, — сказала быстро, приподнимая за руку мальчонку, невесомого почти, расслабленного, как куклу.

Он едва поспевал за нею, слабый и нежный, оглядывался.

Девица с разбитым ртом, зажимая его рукой и громко мыча, пыталась их догонять, вторая полулежала на асфальте и грязно бранилась, неопределённо потрясая в воздухе кулаком.

— … Ах, ты! Мать твоя ханыга! … Будешь у меня землю грызть! Отца твоего бесчестье!

Онки остановилась, обернулась, готовая отразить новую атаку, если таковая последует, и невозмутимо отозвалась:

— Да ни отца у меня нет, ни матери. Никогда не было, и не надо. Нет худа без добра. Хоть в бесчестии всякая пьяная шваль их не обвинит.

Побитый мальчик испуганно потянул свою спасительницу за рукав, видя, что воинствующая нетрезвая особа неуклюже собирается подняться на ноги.

Онки, откровенно игнорируя несущиеся ей в спину матерные вопли, местами нечленораздельные, аккуратно открыла автомобильную дверцу и усадила юношу на заднее сидение. Он сложился легко, податливо.

Прежде чем обойти машину и сесть за руль, она скользнула по нему взглядом — сидел притихший, взъерошенный, трогательно пытался закутаться в клочья своей некогда нарядной «рабочей» рубашки, дрожал меленько — он ведь не мог знать наверняка, а вдруг случайная заступница обойдётся с ним не лучше?

Онки молча протянула парнишке свою видавшую виды потертую кожаную куртку.

Он покорно принял её, но глядел исподлобья, всё ещё с опаской.

— Эх ты… дурень…

И жалко стало этого по-детски ещё хлипкого, очевидно, совсем недавно оступившегося пацаненка до желания приласкать, защитить, согреть. Поломанный, втоптанный в грязь, но всё-таки красивый цветок… Онки просто хотела куда-нибудь втиснуть кулак. Она не планировала никаких подвигов. Героиня поневоле, мля…

Онки быстро и отчего-то брезгливо подумала о том, как выглядит она сейчас в глазах этого униженного и напуганного существа, подумала и о той незатейливой благодарности за спасение, какую это существо могло ей предложить, и о себе самой, со слюнявой радостью принимающей такую благодарность в каком-нибудь до крайности паршивом, по её-то карману, придорожном мотеле…

— Я тебя отвезу, — сухо пообещала она, отворачиваясь, — ты где живёшь?

Мальчик сзади сидел так тихо, словно его и вовсе там не было.

Автомобиль скользил по асфальту, позолоченному светом оранжевых фонарей. Онки угрюмо смотрела на дорогу.

Ей вспомнилась недавняя поездка в один из городских борделей, на который неугомонным девочкам из «цветка дружбы» удалось собрать компромат: владельцы данного заведения выплачивали налоги государству далеко не в полном объёме и, по заявлениям некоторых ответственных очевидцев, содержали несовершеннолетних сотрудников, проходящих по поддельным документам.

Проституция в Новой Атлантиде была полностью легализована, но облагалась несколько большим количеством налогов, чем другие виды бизнеса; трудиться же на благо данной отрасли народного хозяйства юношам разрешалось по добровольному волеизъявлению, но не ранее достижения ими восемнадцатилетнего возраста.

Разумеется, регулярно выявлялись какие-нибудь нарушения. Дело известное: купец жаден — больше налог, меньше прибыль… Да и набольшей популярностью у клиенток всегда пользовались именно юноши нежного возраста… Потому, несмотря на систему внушительны штрафов, введенных государством, почти во всех борделях велась двойная бухгалтерия: официальные оклады сотрудникам были мизерными, и львиная доля денег выдавалась им на руки под видом «процента с продаж», и, понятно, эти деньги никак не фигурировали в документах финансовой отчетности, — вдобавок к этому в большинстве домов терпимости существовали тайные прейскуранты, «только для избранных», по которым за хорошие деньги некоторые имели право практически на всё.

У борделя «Белое пламя» была сравнительно неплохая репутация. Регулярные обязательные полицейские проверки не выявляли никаких нарушений.

«ЦветокДружбы», однако, не полиция. Им не «галочка» в документе нужна. Знают девчонки, как обычно полиция проверяет подобные заведения: пройдет по комнатам лейтенанточка, ковыряя в носу, по попкам мальчиков похлопает; содержательница вынесет ей лучшего виски из личных запасов, посюсюкает с нею — и готово дело! — достанут бумагу и, разомлевшая в кресле от искусного массажа и льстивых речей, полисменочка всё подпишет и печатью жирно приложит. Сюжет на все времена.

Организация «ЦветокДружбы» с истовым упорством двадцатилетних идеалисток боролась с необоримыми монстрами человеческой лености, подлости и корыстолюбия.

Когда приехали, представились, естественно, новыми клиентками.

Полуодетый юноша в белоснежной просторной тоге и с лампадой в руках, проводил Онки и девушек в комнату ожиданий.

Атмосфера умиротворяющая: афродизиаки в курильницах, развешенных по стенам, приглушенный свет, мягкие подушки на большом ковре, бесплатное вино в высоком кувшине с кранчиком в боку, стоящем прямо на полу. Паршивое, правда, вино, но бесплатное. И безлимитное, если кому-то из гостий угодно. Хотя такого много не выпьешь.

Юноша провожатый шёпотом спросил каждую из девушек о предпочтениях: желают они блондинов, или темнокожих, или мулатов, уточнил, не принести ли на закуску фруктов.

Получив инструкции (которые заранее выдумали в офисе, давясь стыдливыми смешками) юноша в тоге удалился их исполнять.

Смелые девочки принялись за работу. Для начала Онки внимательно осмотрела помещение в поиске камер наблюдения. Затем в одну из пузатых подушек для сидения была зашита миниатюрная прослушка. Паршивое вино было нацежено в маленькую бутылочку для отправки в службу контроля качества.

Внезапно у входа в комнату ожиданий послышался шорох — точно кто-то пробежал мимо на цыпочках. Амина, отвечавшая за прослушку, застыла с иглой в руке. «Криста, дочь господня, спаси и помилуй, только бы не засекли!»

Она перекусила нитку и сунула иглу в карман.

Лиз, третья девушка в команде, осторожно высунувшись за дверь, стала свидетельницей престранной сцены: мужчины, разряженные в меха и перья, осыпанные сверкающей бижутерией, очевидно, сотрудники данного заведения, собравшись кружком и покорно кивая, выслушивали возмущенный шепот хрупкого мальчонки не старше пятнадцати, одетого в обыкновенную рубашку и джинсы.

Схватив подвернувшийся под руку стаканчик с приторным тёмно-вишнёвым пойлом из кувшинчика и притворившись сильно пьяной, Лиз выступила им навстречу. Онки, подкравшись к двери, включила диктофон. Так, на всякий случай.

Лиз сделала несколько неверных шагов по коридору, морщась, хлебнула из стаканчика, мастерски икнула; обведя обернувшихся на шум мужчин наглым оценивающим взглядом, она остановила его на мальчике в рубашке и заплетающимся языком изрекла:

— Эй, красавчик, ты мне больше всех тут нравишься… Я тебя хочу… сейчас прямо. Деньги вообще не вопрос… Проси сколько хошь… Всё продам! — девчонка экспрессивно разрубила рукой воздух перед собой, — Всё заложу!.. Это, понимаешь… Любовь… с первого взгляда…

Лиз эффектно качнулась и неловко уперлась рукой в стену.

Онки восхитилась про себя — голос подруги звучал действительно пьяно. «И чего она с театральный не пошла? Впрочем, хорошо. Нам тут в нелегком деле защиты народа всякие таланты нужны.»

— Это невозможно леди, — гордо заявил, обращаясь к Лиз, мальчуган, — я не работаю здесь, я содержатель данного заведения.

«Что за эрунда?» Онки и Амина переглянулись.

Вынув из подкладки пиджака бутафорский пистолет, Онки присоединилась к Лиз в коридоре.

— А ну кыш! Пошли все отсюда! — заявила она ряженым парням, направляя на них дуло.

Те сначала застыли, изумленно уставившись на незваную гостью, а потом, суетливо придерживая свои одежки, изобилующие драпировками и кокетливыми прорезями, двинулись прочь и по одному начали исчезать за боковыми дверями.

Тем временем Онки извлекла из-за пазухи фальшивый «серый билет» и ткнула им в лицо побелевшего от страха мальчонки, назвавшегося «содержателем».

— Служба Государственной Безопасности.

— Я… Я… Ничего не сделал… — лепетал он; между острыми крылышками воротника рубашки у него трогательно болтался на тонкой цепочке маленький золотой знак Кристы, дочери Господней.

— Вот именно, НЕ сделал, — Онки грозно выделила частицу «не», — ты налоги не заплатил.

— Это не я… Я… Я ни в чем не виноват. Я только месяц тут. Моя мать… Её застрелили в бандитской разборке. И я с тех пор. Один. Я не хотел…

Подросток был сильно напуган; его лицо и тонкая шейка едва не сливались цветом с рубашкой.

— Ладно, — Онки опустила пистолет, сзади к ней подошли Лиз и Амина.

Мужчины в броских одеждах начали любопытно высовываться из своих дверей.

— Рассказывай по-хорошему, — велела Онки, — какого черта тут происходит?

— Кто производитель этой дряни? — Лиз сунула парнишке под нос стаканчик, — есть лицензия на реализацию алкогольной продукции в розлив?

Тот инстинктивно вздрогнул от резкого запаха спирта.

— Простите… Говорю… Только месяц я… Ничего сам ещё не понял. Моя мама…

Он смотрел на Онки и девочек круглыми светло-серыми глазами, широко распахнутыми от ужаса и усилий, направленных на то, чтобы доказать свою невиновность. Худенькая грудная клетка его почти зримо сотрясалась под ударами растревоженного сердечка.

— Вы… Вы ничего плохого со мной не сделаете? — он еле шевелил потерявшими цвет губами; в нём говорил совершенно детский страх побоев и наказания.

При этом он умоляюще смотрел на Лиз — самую высокую и мускулистую.

Она сделала над собой усилие, чтобы не разразиться хохотом:

— Ну… ни убивать, ни калечить тебя мы точно не собираемся, мы же не преступницы-душегубки, а слуги народные, правдолюбивые… Впрочем, наверное, судя по тому, кем была твоя мама, ты привык к определённому окружению…

Парнишка в этот миг сделал резкое движение, слава Всеблагой, что Лиз удалось быстро среагировать, она отскочила в сторону, а Амина вывернула юнцу руку.

На пол с глухим звуком упал штопор.

— Ты что это? Мы же с тобой только поговорить хотим. По-доброму…

— Пожалуйста… Только… Не трогайте меня, — в глазах парнишки блеснули слезы, — Я знаю, такое заведение держать нужно по закону, но я не виноват, я ничего не понимаю, мне женщина нужна, жена, потому прошу… Оставьте меня… Если что… То кому я нужен буду…

Две крупные слезы, набухнув наконец и выкатившись из его глаз, прочертили по щекам блестящие дорожки.

— Ах вот ты, оказывается, какой, бедный сиротка! — воскликнула Лиз, внезапно догадавшись, чего именно он боится, — другими мальчиками, значит, торгуешь, своими ровесниками, между прочим, а сам честь хранишь?

— Свечу на солнце не видать, зато в подвале она сама солнцем кажется. Уж где целомудрие в цене, так это в стенах борделя, — с саркастической улыбкой заметила Амина.

…Онки задумчиво глядела на дорогу. Мальчик на заднем сидении задремал. Они покинули тогда «Белое Пламя» после того, как самый решительный сотрудник, в коже и с венком из перьев павлина на голове, позвонил в полицию.

— У нас тут беспорядки! Пьяная клиентка угрожает пистолетом! — дребезжащим голосом сообщил он диспетчеру.

Пришлось смываться.

Неделю спустя Лиз поймали на улице и порядочно избили какие-то девицы. Ей сломали несколько ребер, раздробили два пальца и вывихнули челюсть.

Онки не давала покоя мысль, что несчастье с подругой как-то связано с посещением злосчастного борделя.

В зеркало заднего вида она снова посмотрела на своего пассажира. Спит. Аж будить жалко. Натерпелся за день. Даже адреса своего толком назвать не смог.

«Ладно. Повезу к себе. Пусть на моей раскладушке дрыхнет. А я посижу ещё. Почитаю.»

При осмотре внутренних помещений базы перед визитом комиссии из штаба Тати Казаровой случилось заглянуть в карцер. Недовольно нахмурившись, она ощупывала взглядом стены — щербатые, сырые, рыхлые как будто — и вдруг приметила на одной из них выцарапанные буквы:

АЛАН

Конечно, кто-угодно мог написать здесь эти четыре буквы, и мало ли на свете разных парнишек с таким именем, чьи длинные ресницы тревожат сердца солдатские? Но почему-то при виде этой надписи в груди у Тати нехорошо кольнуло. И сразу вспомнилось лицо сержанта Шустовой, сумрачное, суровое, без тени улыбки, в тот жаркий слепящий полдень, когда полковник Мак-Лун на плацу перед недвижным строем прикалывала Рите первый её Крест. Потом неожиданно всплыла, поднялась на поверхность озера памяти, словно потревоженная водоросль, старенькая рубашка Алана, сорванная с него и брошенная через плечо — была на ней, кажется, малюсенькая булавка, где-то сбоку, на воротничке…

«К чёрту, к чёрту!» — Тати сделала невольное движение рукой, точно пыталась отмахнуться от неугодной мысли как от мухи.

— Отдраить здесь всё как следует! — приказала она застывшим за её спиной в ожидании девочкам. — Все надписи на стенах шкуркой свести!

Именно сейчас она разозлилась на это имя, красивое, нежное, со страстным придыханием гласной в начале и с мягкими согласными — А-лан — разозлилась на то, что это имя дано было такому очаровательному и порядочному юноше… Совесть никогда не забывала при случае напомнить Тати, что она его опозорила и оставила с дочкой на руках.

— Трите, трите! — напутствовала она девочек, — Живее! Комиссия вот-вот нагрянет. Не слишком хорошо выйдет, если вас застигнут со швабрами в руках.

Поведение сержанта Шустовой теперь настораживало Тати: её взгляд, останавливаясь на командире, задерживался чуть дольше, словно зацеплялся, становясь отчего-то холодным, зловещим, будто дуло — и у Тати внутри всё напрягалось, натягивалось под прицелом этого взгляда, не от страха, нет, от какого-то смутного то ли предчувствия, то ли намерения.

Рита метала гранаты легко, как резиновые мячики, бежала всегда впереди, падала за случайные преграды, спасаясь от лавины огня и летящего каменного крошева, но судьба хранила её, черт возьми — она всегда возвращалась, исцарапанная, чёрная, усталая, и неизменно приводила назад своих девчонок, вызволяла свои машины, и победа, распластав рваные гордые крылья, реяла у неё за плечом.

Всякий командир должен гордиться таким бойцом. И Тати Казарова гордилась, пожалуй, только как-то тревожно, вымученно; слишком уж осторожно она заглядывала в глаза Риты, будто в обрыв, когда проходила вдоль монолитно застывшего строя…

А сейчас, после посещения карцера, капитан Казарова поняла окончательно, что поговорить придётся, чтобы внести, наконец, ясность, и сделать это лучше, если выражаться метафорически, убрав в ящик стола свои погоны — как человек с человеком. Она поднялась в кабинет и попросила Зубову прислать Риту.

— Это твой мальчик был?

Спросила сразу, без предисловий. Кровь толчками приливала к голове. Рита стояла перед нею как перед командиром, ровно, почти недвижно, в ее позе чувствовалось внутреннее сосредоточение, но в то же время она не была напряжённой, нервной. Отменный боец. Чистое молодое лицо, длинная шея, трогательно прижатые небольшие уши на бритой голове без кепи.

— Да, мой, — ответила Рита не по уставу. Глядела смело, спокойно. Даже с интересом. Серебристый Крест у неё на груди поблескивал неярко, со скромным достоинством.

— Извини, — сказала Казарова, мысленно проклиная себя за интонации, то излишне самодовольные, в самом начале, то чересчур робкие, просительные. Добавила глухо:

— Я не знала ничего.

— Вам не обязательно было извиняться, — ответила Рита, подумав, — вы командир.

— Но ведь ты бы извинилась, то есть ты же извинишься… когда станешь командиром, — сказала Тати и попробовала дружелюбно улыбнуться. Всё-таки перед нею стояла одна из лучших девочек дивизиона. Её любимица, нельзя не признать.

— Извинюсь, — ответила Рита, не отразив улыбки, — если будет за что.

И ничего не прибавила, прощаясь. Приняла как должное. Тати думала, что Рита будет её благодарить. Не стала. Только взглянула, долгим, но как будто чуть потеплевшим взглядом. Герои знают цену словам. И вышла, отдав честь.

Кора Маггвайер удивительным образом сочетала в себе замкнутость и жадное любопытство к жизни: редко вступая в разговоры и тем более рассказывая о себе, она неизменно прислушивалась к окружающим, ловила случайные слова, что они произносили, присматривалась к жестам, мимике, подмечала привычки.

Впоследствии всё это, причудливо приломившись в её воображении, складывалось подобно оригами из разноцветной бумаги в крылатые образы и обильно осыпало страницы её блокнота, превращалось в стихи.

Армейской службе, вмешавшаяся в судьбу Коры, не удалось в достаточной степени повлиять на ее характер; она по прежнему любила бывать одна, часами сидела в офицерской, либо в кресле, подобрав под себя ноги, либо на стульчике в углу — ничего не изменилось со времен Норда, где она точно так же, вдали от всех, на пустынном футбольном поле, или на скамейке в аллее, предавалась радостям общения со своим внутренним, загадочным, как заросший пруд, зыбким, бездонным нечтом, которое, получив от внешнего мира незначительный толчок, вроде маленького камушка, брошенного в воду, рождало в ответ неожиданное, грандиозное, красочное — величественный парусный корабль, возникающий из тумана…

За Корой прочно закрепилась репутация этакой спокойной чудачки, девочки не от мира сего, над ней подтрунивали, впрочем, беззлобно; уважали, отмечая ее исполнительность, порядочность, готовность помочь товаркам, если нужно; ненавязчивое, но твердое стремление к справедливости.

Как ни странно, Кора и Рита Шустова практически не общалась — могли переброситься парой слов на правах выпускниц одной и той же закрытой школы, но не более; Рита, вероятно, стеснялась навязывать дружбу старшей по званию, а Кора не настаивала, не желая ее смущать; впрочем, виделись они нечасто — служили в разных корпусах базы, и посему общее детство не причиняло им особого беспокойства. Один раз они разговорились только, когда в новостных лентах промелькнуло имя Онки Сакайо в связи со скандалом вокруг строительной компании «ШирокиеГоризонты».

— Ишь ты, куда забралась, — с улыбкой подметила Кора, — в новостях про неё пишут.

— А как же, — подтвердила Рита, улыбаясь тоже, не без тайной гордости за однокашницу, — Я всегда знала, не сможет она без того, чтобы в самое пекло влезть.

Так и разошлись, поулыбавшись друг другу, скрепив рукопожатием тоненькую связующую нить, неразличимую, невесомую, сотканную из смутных воспоминаний и нынешней далекой тени Онки Сакайо, что каким-то неведомым чудовищным рывком угодила на поверхность бескрайнего моря мировых событий.

Блокнот свой Кора на ночь всегда клала под подушку, перелистывала, когда недовольно морщась, а когда с нежной блуждающей улыбкой; мир на его страницах по-прежнему был красив и тонок, цветы цвели ярко, солнце светило щедро, ласково, но и сюда, как-то незаметно даже для самой Коры вошла суровая тень войны, оставив на всех предметах свой тёмный сумрачный отпечаток.

«Бежим в потоках алой лавы, неся сердца, как маяки… Как будто просто для забавы: в горелки, в прятки, в огоньки… Ведь был приказ — бежать не падать. Давай, боец, не подведи. Ведь умереть героем — радость… С письмом, пригретым на груди…»

После побега Аллис Руэл прямо с бала во Дворце Съездов, Эдит, разумеется, в тот же день потеряла место начальницы губернаторской службы безопасности.

— Ты где была, век любить тебе черенок лопаты, Хэйзерлей, пока она в окно вылезала!? Я уже молчу про тех ротозеев, что оставили его открытым! Очень многие сегодня будут уволены…

— В гневе вы страшны, — прокомментировала Эдит с тонкой улыбкой.

— Что?! — леди Губернатор забавным резким движением приподняла брови; с растерянным удивлением, ещё не успевшим смениться яростью, она взирала на бывшую охранницу.

— Ничего, — ответила Эдит быстро, не прекращая улыбаться, а только шире растянув губы, дабы подчеркнуть, что её опасная острота достигла цели, — я только хотела сказать, что я одна во всем виновата…

— Так где ты была? — Губернатор перебрасывала с одного места на другое папки на столе, — заявление твоё уже подписано, и я не особенно верю, что найдутся оправдания, способные тебя реабилитировать, но всё же… Мне просто любопытно.

— Я была в туалете, понимаете, в сор-ти-ре, в толчке, если угодно, — с улыбкой, ослепительной, как ювелирная витрина, Эдит нарочито конкретизировала до абсурда свой предельно простой ответ.

— Вон! — завопила леди Губернатор, стремительно краснея всем своим полным красивым лицом, — чтобы глаза мои тебя не видели! Купи себе слабительное! Это значительно сэкономит твое драгоценное время и большую часть его позволит проводить именно на рабочем месте!

Несколько секунд она стояла, тяжело облокотившись на стол, приводя в порядок дыхание, всё еще раздражённая; до ее слуха донесся из коридора лёгкий молодой смех удаляющейся Эдит…

«И что мне теперь делать?» — выйдя на крыльцо мэрии, девушка доброжелательно сощурилась на солнце, — «Работы нет, репутация подмочена бензином… Эх, жизнь…» Вспомнились нежные руки Малколма, обвивающие шею. Так тепло, ласково. «А и ладно!» — Эдит шаловливо махнула рукой, словно отбросила этим жестом от себя прошлые разочарования, вприпрыжку сбежала по ступенькам и веселым шагом пошла по яркой весенней улице, насвистывая какую-то популярную песню.

Навстречу ей попалась девчонка, раздающая листовки:

«В бар требуются сотрудники охраны. Наличие лицензии обязательно.»

«Пойти что ли вышибалой?» — подумала Эдит безо всякой досады, — «А что? Неплохая идея. Добросовестные и вежливые вышибалы, кстати, большая редкость.»

Она улыбнулась собственным мыслям и, сложив пополам, убрала листовку в нагрудный карман.

Онки подвернулся один удачный проект, на котором она неплохо подзаработала. Денег, конечно, было не настолько много, чтобы считать, будто уже имеешь серьёзный задел на будущее, но вполне достаточно для того, чтобы потерять голову.

Она тут же купила себе новую машину. Нет, конечно, Онки не планировала заранее своё феерическое появление перед отдельными личностями «вот смотрите какая я, Всея Вселенная Императрица» — это вышло само собой — купила, как же не прокатиться с ветерком… А куда ехать? На ум приходило только одно место, куда ведёт замечательно гладкое и пологое шоссе, за его состоянием следят тщательно, дабы всегда мог без особых проблем проехать кортеж самой Афины Тьюри… Это Норд. Онки и поехала туда. По пути, уже скорее баловства ради, она была почти уверена, что Саймон даже разговаривать с нею не станет, купила в бутике элитного мужского белья шелковую пижаму с кружевами ручной работы. Деньги выложила легко, точно краденые. «Если откажется, найду кому подарить…» — мелькнула мысль, одновременно и практичная, и озорная.

Она отправила ему электронное сообщение, соответствующее привычному жгучему колкому стилю их общения: «Ждёшь ты там или уже перестал, я всё равно приеду. Сегодня.»

Когда юноша вышел встретить её к воротам, Онки слегка оторопела, она не ожидала, что обычно очень упрямый Саймон так запросто её простит. Однако он вышел, и очевидно, простил, причём давно, на лице у него читались смущение и радостная растерянность — он, вероятно, уже успел смириться с мыслью, что своим поведением окончательно оттолкнул Онки, и не верил в возможность возобновления отношений…

Саймон немного подрос — она заметила это сразу, досада больно ткнула её в бок: «Теперь придётся постоянно носить неудобную обувь на высоченных каблуках, чтобы не выглядеть рядом с ним несолидно — так не принято, чтобы мужчина был сильно выше ростом…»

— Это тебе, — сказала Онки, сунув ему пижаму; ей не хотелось неловкой паузы с мучительным поиском темы для разговора после долгой разлуки.

Саймон взял нерешительно, потрогал плотную бумагу пакета, в котором лежала коробка с прозрачным окошечком, заглянул в это окошечко, и когда всё понял, посмотрел на Онки укоризненно:

— Я не возьму… Это же просто неприлично… делать такие подарки!

— Я хочу, чтобы ты спал в этой пижаме, — ответила она просто, — и желательно рядом со мной. Что тут неприличного, в самом деле?

Саймон покраснел, но не стал совать пакет Онки обратно, оставил у себя. Опустил руку. Острый уголок пакета ощутимо клюнул его в бедро.

Бегло и, кажется, почти без интереса глянув на шикарный новый автомобиль, на котором приехала девушка, он спросил совершенно серьезно:

— Ты решила свои финансовые проблемы?

Онки немного обидела прохладная реакция Саймона. Ведь покупала она это действительно дорогое двухместное спортивное авто (теперь пришлось с неудовольствием признаться в этом самой себе) всё же с тайной надеждой вызвать его восхищение.

— Хочешь прокатиться?

Он отрицательно помотал головой.

— Не трать бензин понапрасну… Нефть в земной коре, говорят, уже может скоро закончиться.

Он замолчал, повернув голову в сторону машины, на чистейшем капоте которой застыл большой блик, словно лужица. Подошёл к ней, прикоснулся пальцами к идеально гладкой скользкой поверхности. И вдруг спросил:

— А жить мы где будем?

Онки отметила, что в устах Саймона этот вопрос прозвучал так, будто бы он уже согласился стать ее мужем. Как же долго она ждала этого момента! А теперь почему-то даже почти не обрадовалась. Нет, конечно же, радость была, но просто уже не безумная, не перехлёстывающая через край. Спокойная такая, уверенная в себе радость.

— Жить… Эм… Придумаем что-нибудь, — сказала она уклончиво, попытавшись завладеть его рукой.

— Я так и знал, — сказал Саймон с тихой грустной улыбкой, ловко, но необидно вывернувшись от неё, — тебя вообще нельзя воспринимать всерьёз. Ты вот хочешь заниматься политикой, быть «слугой народа», как говорится… А в жизни положиться на тебя при этом нельзя. Уже тренируешься что ли? Заранее? Чтоб существовать точно на предвыборных плакатах — обещаний на миллион, а реальные дела гроша ломаного не стоят?

— Не говори так, — сказала Онки резко, без малейшего намёка на прежнее игривое настроение, — если я сказала придумаем, значит, придумаем. Ни в каком деле, Саймон, кроме, пожалуй, мытья стекол, результат приложенных усилий не виден сразу и в полном объеме, потому со стороны и кажется, что политики только обещают, но ничего не делают. Это не так. Большая работа стоит за их словами, огромная работа.

— Быть может, — произнёс Саймон с оттенком сожаления, — и всё равно тебе не следовало бы кидать деньги на ветер.

Онки начала раздражаться, точно так же, как и всегда, когда ей казалось, что ее пытаются научить жить, навязать ей совет или собственную волю. Особенно она злилась, если это исходило от мужчины. Пусть сидит себе на лавочке и молчит, место своё знает… Но она не хотела ссориться с Саймоном, а потому быстро обуздала свой гнев:

— Теперь не сезон помолвок, — сказала она, направляясь к машине, — к весне видно будет. У меня много работы пока.

Саймон не ожидал такого поворота событий, он растерялся, сделал несколько шагов к Онки, попытался удержать ее за руку. В лице его мелькнула нежность, пугливая, и оттого еще более очаровательная. Возле дверцы автомобиля они стояли друг напротив друга, Онки уже взялась за ручку.

— До весны, — произнесла она спокойно и сделала гораздо меньше, чем он позволял ей своим долгим, непривычно щедрым взглядом — просто слегка коснулась губами его свежей прохладной щеки.

И села в машину. И уехала.

Саймон еще постоял за воротами, бестолково перекладывая из одной руки в другую пакет с дорогим подарком, проводил глазами плавно скользящий по шоссе автомобиль; его окликнул вахтер, заглянув в распахнутую калитку — пора, дескать.

Поднявшись к себе, юноша поставил пакет на стол, сам сел рядом, свесив длинные ноги. Глотнул из стакана простывший чай, оставленный после завтрака. Зачем-то полистал найденную неподалёку тетрадку по геометрии. Спрыгнул на пол. Снова будто бы нерешительно взял пакет со стола. Подержал, любуясь тесненным логотипом модного магазина, потом раздвинул глухо похрустывающие края, извлёк коробку. Несколько мгновений смотрел на неё, потом, торопясь, раскрыл, достал пижаму…

Кремовый шёлк, холодный и ласковый, словно ключевая вода, заструился у него в руках. Саймон прижал его в груди, утонул лицом в невесомом пышном облаке, словно в большом цветке, пахнущем нежно, волнующе…

Ему вспомнилось, что мальчишкой еще, лет в одиннадцать, как раз, наверное, после отъезда Онки в университет, он видел один сон и потом очень стыдился за него перед самим собою — Саймону приснилось тогда, будто бы Онки целовала его, долго, нагло, почти не давая дышать, но ему это казалось отчего-то таким прекрасным, словно ничего лучше просто не может быть…

Перебирая пальцами скользкий шёлк пижамы Саймон любовался мягкими сливочными переливами цвета.

Онки.

Теперь он хотел, причём вполне осознанно, чтобы она его целовала, как в том сне — да чего уж там! — еще крепче и слаще; он хотел, пусть даже пришлось бы ютиться вдвоём на узенькой раскладушке, открытой всем ветрам, в этой ее треклятой богадельне — какая, в конце концов, разница, — ведь теперь он был уверен — внутри у Саймона теплело и радостно ёкало всякий раз, когда он представлял себе круглоглазое лицо с пушистыми завитками надо лбом, или повторял медленно, смакуя губами, совсем короткое, немного смешное имя…

Онки.

Она не любила вспоминать этот незначительный эпизод своей биографии, но сейчас он всплыл вдруг, словно давным-давно затопленная в пруду улика, выпал, как выпадает из шкафа алкоголика пустая бутылка из-под выпитого тайком от родни…

Около двух лет назад на благотворительном аукционе рисунков детей-сирот она случайно встретила Малколма, который, недавно лишившись очередной поклонницы, находился, что называется, на мели, то была их первая встреча после Норда; они посидели в баре, где Онки ела, по рекомендации своего весьма искушенного в роскоши товарища, салат из морских водорослей и еще чего белого и склизкого, она спросила у официанта, но названия не запомнила всё равно; сам же Малколм употребил несколько крепких коктейлей, после чего его пришлось укладывать на пресловутую раскладушку в офисе организации, где обычно коротала свои одинокие ночи Онки… Потом целую неделю они прожили под одной крышей, питаясь переваренными макаронами с тошнотворным запахом сала, что готовились в общественной столовой «ЦветкаДружбы» для бомжей, людей «находящихся в трудной жизненной ситуации» и прочего сброда, забредающего на огонёк. Вечерами сидели вдвоём: Малколм с трогательным рвением помогал разбирать бумаги, отвечать на письма. И Онки, опьянённая то ли жалостью, то ли некстати проснувшейся ностальгией, зачем-то сделала ему предложение. Малколм очень сильно смутился, благодарил её, конечно, за оказанную честь, юношам в его положении нечасто представляется возможность начать нормальную жизнь, вступив в брак, но, разумеется, отказал. Пробормотал что-то смутное о своих прочно уже укоренившихся пагубных привычках, душевной лености и невозможности разделить прогрессивные взгляды Онки на жизнь и общество, тактично отметил, что не заслуживает внимания такой девушки, однако, не преминул заверить ее в своей непоколебимой готовности к дружбе и сотрудничеству — то есть употребил практически все готовые фразы из набора «классический отказ от вступления в брак». Онки сначала огорчилась, конечно, но, проанализировав ситуацию, в конечном итоге пришла к выводу, что Малколм проявил мудрость и изрядное мужество, поступив именно так, а не иначе… Онки осталась ему благодарна.

Но сейчас, когда у неё в душе созрела настоящая готовность сделать предложение юноше, обусловленная чувством, а не мимолётным настроением, эти воспоминания стали вызывать раздражение. Как будто бы неудачным сватовством Онки нарушила свою целостность, безвозвратно утратив какую-то часть своего «я»: словно пакет с водой, проколотый иголкой — много, может, и не вытечет, но всё равно уже не то…

А если об этом узнает Саймон? Ведь он ревнив, кажется, в той превосходной степени, когда для ревнивца не существует ни прошлого, ни будущего — все бывшие и грядущие возлюбленные его избранницы, словно призраки, существуют здесь и сейчас, не давая ему покоя. Онки улыбнулась, вспомнив эпизод в гараже — Саймон же был тогда совсем крошкой!

Она удивлялась тому, что не могла точно определить, когда именно возникло это почти мистическое притяжение между ними — оно уходило корнями в зыбкую бездну прошлого… Когда она вернулась в Норд наставницей? Или гораздо раньше, еще в детстве? Или, может, оно существовало всегда, это притяжение, даже то того, как они узнали друг друга, оно то и нашло их, чтобы соединить, и теперь не даст им разделиться, даже если они растеряются, разлетятся далеко, словно отпущенные в небо воздушные шары…

Саймон общался с Малколмом по электронной почте, и о предложении Онки, конечно, знал, причём с того самого дня, в который оно было сделано, однако старший товарищ умудрился пересказать ему эту историю в таком ключе, что она представлялась скорее курьезной, чем сколько-нибудь значительной (как в старых анекдотах «выпил-проснулся-женат») и не могла никого всерьез обидеть.