Мы с тобой Макаренки

Глава шестая БЛОК, ЕВТУШЕНКО И ПУШКИН

– Пи-ить, пи-ить,- просит какая-то пичуга.

Игорь свинчивает пробку с фляжки и жадно глотает тепловатую воду. На какую-то долю секунды становится легче.

– Пи-ить, пи~ить, – не унимается пичуга.

Пить? Да, надо пойти и дать напиться этому

пижону. «Пижон», Жорка Лукьяненко, просто-напросто забыл свою флягу в палатке, а без воды попробуй в такую жару!

Игорь из-под ладони всматривается в квадраты вырытых ям. Где-то здесь должен быть Лукьяненко. Третий день возится он со своей ямой и никак не может ее одолеть. То ему помешала мозоль, которую он натер ровно через пять минут после того, как взял лопату в руки, То грунт, который в его яме оказался крепче, да казалось, что голос светится. так исполнять Блока мог только талантливый артист, а что это был Блок, Игорь ни на секунду не усомнился, он узнал поэта по строю мысли, по душевной интонации. Чтец продолжал:

Женщины с безумными очами,

С вечно смятой розой на груди!

Пробудись!

Пронзи меня мечами…

Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:

– Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.

– Да нет, я слушал, – словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:

– Блок? Раннего Блока читал?

– Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?

– В школе проходил, – ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. – А ты знаешь, чьи вот эти стихи?

И он без всякого перехода продекламировал:

Выходи на балкон.

Слышишь -

гуси летят.

Как тогда?

Как тогда!

Время к старости, брат…

Нет,

я в старость не верю,

на крыльях держись!

Верю в жизнь,

верю в смерть

и опять снова в жизнь…

– Чьи? Говори быстрей!

– Маяковского, – Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.

– Не знаешь. Владимир Луговской.

– Не знаю, – передразнил Лукьяненко, – я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.

– А ну, давай!

– Даю.

Живописцы, окуните ваши кисти

В суету дворов арбатских

и в зарю,

Чтобы были ваши кисти, словно листья,

Словно листья,

словно листья

к ноябрю.

Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.

Что-что, а подавать слова Жора умел.

– Булат Окуджава.

– Он самый, – удивился Лукьяненко быстрой разгадке, – а это?

Ты мерцаешь

многие сотни веков,

Марс,

планета мечтателей и чудаков.

Марс -

обитель таинственных Аэлит…

– Роберт Рождественский, – без всякого труда назвал поэта Мартьянов. – Теперь слушай ты.

Ваш выход, артист.

Ваш выход.

Забудьте

усталость и робость.

Хотя не для вас ли вырыт

зал, бездонный, как пропасть?

И вам по краю, по краю,

по очень опасной грани, по грани,

как по канату, с улыбкой двигаться надо…

Ваш выход, артист…

Нравится?

– Здорово. Кто?

– Тоже Рождественский.

– А я почти ничего не читал Рождественского, – признался Лукьяненко. – Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах…

– А что ты вообще читаешь? – полюбопытствовал Игорь.

– Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.

– А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?

– Пушкина? – Лукьяненко задумался.

Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:

– А Пушкина ты любишь, артист?

«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:

– Пушкин – это пройденный этап. Евтушенко – сила, Окуджавка (он так и сказал – Окуджавка) – сила, Вознесенский – сила,-и тут же процитировал:

Я – семья,

во мне, как в спектре, живут семь «я»,

невыносимых как семь зверей,

а самый синий

свистит в свирель!

По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.

– Не знаю. Когда-то любил. А сейчас привык считать, что Пушкин не современен. Белль, Хемингуэй, Ремарк, все, но только не

Пушкин, – ответил Лукьяненко.

– А ты знаешь, – сказал Мартьянов, – ты не одинок. Это довольно распространенное мнение среди… – Игорь хотел сказать «среди таких, как ты», но, смягчив удар, сказал,-среди некоторой части нашей молодежи. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой. В общем, кто и что она, тебе знать не обязательно, а вот кусочек ее письма я тебе дам прочесть. Как раз об этом пишет. Хочешь почитать?

– Конечно, – сказал Лукьяненко и протянул руку за письмом.

– Вот отсюда читай, – показал пальцем Мартьянов.

«…Прочла с интересом «Слово о Пушкине» Твардовского на юбилейных торжествах, – читал Жора. – Хорошо было сказано, без юбилейного слюнтяйства и патоки, с настоящей живой тревогой за литературу. Недавно был у меня разговор с одним молодым парнем (однаконе зеленой молодости). Он с горячностью сказал, что последние годы читает только современное, преклоняется перед Ремарком, потому что этот писатель будто бы помогает очень многое понять в его сегодняшней жизни. «А вот за Пушкина меня не заставишь взяться!» А я во время этого нашего разговора повторяла про себя: «Фонтан любви, фонтан живой, принес я в дар тебе две розы…» И это – как музыка, как мелодия, которая приходит сама по себе, с которой иной раз встаешь утром. От нее невыразимо хорошо, даже сердце замирает!

И еще, знаешь (в который раз!), поразилась я гению Белинского. Этот человек – душа мне до боли близкая. Каждое движение его мысли мне по-человечески понятно, даже его заблуждения, но как он понимал все, до чего могуче мыслил! Подумать только: он сказал, что Пушкин никогда не умрет потому, что он – явление не статичное, а вечно развивающееся; каждое поколение, каждая эпоха будут в нем нуждаться. Он родился на века вперед. Беливежий – тоже. Читать его спокойно невозможно. Я, например, не могу. На меня со страниц его статей смотрят его горящие глаза. Поразительный человек…»

– Хватит читать, – отобрал Мартьянов

письмо, – дальше не о Пушкине.

– Да, здорово пишет девушка, – поднял на Игоря глаза Лукьяненко, – мне таких писем никто никогда не писал. И вообще серьезно о литературе разговаривать не приходилось. Все

как-то с шуточками,-словно о чем-то сожалея, произнес Лукьяненко. – Умная девушка. Игорь Николаевич, – неожиданно сказал он. – А в театре ваша девушка разбирается?

– Наташа? Конечно! Ни одного нового спектакля не пропускает. А что?

– Хотел бы я знать ее мнение об одной вещи. Весной приезжал театр. Симоновскую пьесу ставил.,.

– Ну так в чем дело, – обрадовался Мартьянов, – я могу тебя с ней познакомить. Заочно. Напиши ей. Она будет рада. А то я, признаться, не люблю отвечать на письма. А она обижается.

– А если я какую-нибудь глупость в письме отколю? – задумался Лукьяненко. – Я ведь не особенно того… Литфака не кончал.

– За глупость побьет,-совершенно серьезно ответил Игорь.

– Как побьет?!

– Вот так, как меня, – засмеялся Игорь и вновь протянул Жоре письмо, – вот здесь читай, после P. S.

«…Скажу тебе, что нельзя «над чем-то поспорить», как ты пишешь, а можно «о чем-то поспорить» и «над чем-то задуматься».

Кстати, о таинственной власти слов. Знаешь новую песню на слова Евтушенко «Хотят ли русские войны»? У Евтушенко в стихах:

«…Солдаты падали в бою на землю грустную

свою». Слово это в том именно контексте неожиданное и завораживающее, то единственное, замены которому нет. А поют что угодно, только не это: и «землю славную», и «землю гордую»

и еще бог знает что. Как это не чувствуют люди… Наташа».

– Н-да, серьезная она… – задумчиво произнес Жора.

– Так давать адрес

– Уж не знаю, что и делать, – замялся Лукьяненко, – давайте на всякий случай… Может, когда и надумаю. Игорь Николаевич, – внезапно сказал он,-в Евпатории сейчас

находится московская труппа.

– Ну и что? – насторожился Игорь.

– Когоута ставят, – вздохнул Жора. – Семнадцатого числа. Нельзя ли как-нибудь в город смотаться?

– Семнадцатого? Сегодня же только второе! – Игорь пошевелил пальцами, что-то высчитывая. – Нет, семнадцатого не могу – это

ведь четверг! Поедешь в субботу, после работы. Сафонов как раз за продуктами поедет. Поможешь ему погрузить, а в воскресенье вместе с ним и назад вернешься. Договорились?

Жора промолчал. Игорь, вспомнив, зачем пришел, протянул ему флягу с водой.

– На пей, жарища лютая.

Лукьяненко взял флягу, подержал ее в руках и вернул обратно.

– Не надо. У меня есть, – и он ногой выковырнул из земли флягу, – холодней вашей будет – в холодильнике хранится.

– Ты ж говорил, что забыл ее в палатке?

– Я пошутил. Нате, пейте мою, Игорь Николаевич.

– А ты?

– Да уже обед. Я свежей наберу.

– Верно, – спохватился Игорь и взглянул на часы, – обед. А как же яма?! Проболтали мы с тобой. Синельников теперь задаст нам обоим, он ведь у нас вроде парторга на заводе.

– Не задаст. Я эту ямину после обеда добью.,

– Честно?

– Честнее некуда.

И они побежали навстречу машине. Настало время обеда, и Генка Сафонов собирал монтажников но степи.