Мы стоили друг друга

3. Ревность

Умная Тамара говорила, что никакой любви между мной и Юлькой не может быть, потому что «любовь должна быть обусловлена тремя факторами: уважением, дружбой и желанием».

Юлька меня не уважал — это факт, если б уважал — не спорил бы по всякому поводу. Дружба? Этого тоже не было — какая ж дружба, когда мы любили… А желание, то есть это самое дурацкое половое влечение, я отрицала, краснея от злости и стыда. Надо же сказать такую гадость: половое влечение! Ну уж нет! Такое могла выдумать только умная Тамара и не постесняться сказать вслух.

А вдруг она все-таки права? Ну хотя бы насчет уважения или дружбы?

И вообще, где он бывает в те дни, когда мы в ссоре? И почему приходит иногда с виноватыми глазами, избегает моего взгляда, притягивает меня к себе, утыкается лицом в мое плечо и не хочет смотреть прямо?

Да, он, наверно, не забыл дорожку к той женщине, у которой ребенок (непременно ребенок), он приходит к ней, она укладывает ребенка, а потом… До чего же отчетливо все видела: лицо этой женщины, спящего ребенка, даже обстановку комнаты…

Но почему он иногда бывает таким самоуверенным и взрослым — уж не потому ли, что знает все? А я — девчонка, я — так просто… Потому он и ссорится со мной так часто, чтоб сбежать к той.

— Он тебе изменяет, — пела умная Тамара. Говорить гадости — ее любимое занятие. Она говорила еще, что Юлька совсем не красивый, абсолютно тупой и что вообще нельзя любить человека, у которого вечно то фингал под глазом, то фингал на лбу, то нос распухший, как картофелина.

…Бедная умная Тамара! Недавно, когда я к ней зашла и мы начали, как всегда, с умных разговоров об искусстве, а кончили, как всегда, разговорами о любви, умная Тамара вдруг зарыдала и начала кричать: «Я никого не люблю, никого! Я никогда никого не любила, как же мне жить, ну скажи! Ведь ты же знаешь, как это — любить! Ну расскажи!!!»

Что я могла ей рассказать? Мне было до слез ее жаль, и я чуть не зарыдала вместе с ней.

И все-таки, хоть мне ее и жалко, я знаю, как и все ее другие подруги знают, что к ней не стоит приходить со своими любимыми: у Тамары дурной глаз. Она может высмеять тебя при нем так, что оправдываться придется долго, если вообще удастся оправдаться. И все-таки ее жалко…

А тогда я еще не понимала в ней этого, иногда даже просыпалась ночью от тревожного толчка: он меня не любит!

И я, ненужная ему, умру от ревности. Инстинктом я чувствовала, что он не должен знать о моей ревности: много чести! Но он знал. Как-то он сказал, что ничуть бы не удивился, если б я подсыпала толченого стекла девушке, к которой его приревную. А он меня не ревновал и все время это подчеркивал. Как-то я с вызовом спросила:

— Уж не думаешь ли ты, что на свете, кроме тебя, нет мужчин?

— Может, мужчины и есть, только тебе они до лампочки.

— Вот как? Откуда же ты знаешь?

— У тебя глаза не блудливые. Я вообще могу сразу сказать, кто кого любит и кто кого обманывает…

И действительно, Юлька каким-то непостижимым чувством понимал, кто кого любит, а кто кого нет.

Помню, на свадьбе Элки Котенок умная Тамара познакомилась с одним парнем. Морда у парня, на мой взгляд, была прескверная: тонкие губы, неприятно красные, почти белые глаза и подбритые брови. Я, конечно, не сказала этого Тамаре, тем более что она нашла его несказанно умным.

Новый год мы встречали все вместе: мы с Юлькой, Наташка, Элка Котенок с благоприобретенным мужем и умная Тамара с этим самым Игорем. После праздника Юлька категорически сказал мне:

— Игорь бросит Тамарку через месяц. Соврет, что уезжает или что-нибудь еще…

— Почему?

— Потому что он за вечер успел облапить Наташку, да и на тебя поглядывал, если б не я — не упустил бы…

— Посмотрим…

— Элка изменит мужу максимум через полгода.

— Да с чего ты взял?

— Вот посмотришь…

Элка изменила мужу гораздо раньше, чем предсказал Юлька. Игорь сбежал от Тамары сразу же после Нового года — сказал, что уезжает в Индию изучать тамошних йогов. После этого я поняла, что Юльке в таких случаях надо верить на слово.

Вот поэтому он, наверно, и не ревновал меня никогда, потому что меня и нечего было ревновать.

И все же он ревновал, хоть и сам не знал: к кому и к чему. Тогда-то я не понимала странных перепадов в его настроении и не объясняла их ревностью. А он ревновал… К Гоголю, например. Ведь после школы почти всем нам ясно как дважды два, что Гоголь — скучнейший писатель. Лермонтов — страшное занудство, которое еще надо почему-то и заучивать наизусть… «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» И зачем они мне нужны?

И вообще: почему я вечно задерживаюсь на работе? То у меня репетиция концерта самодеятельности, то я сочиняю программу агитбригады, то я вообще уезжаю из города с этой злосчастной агитбригадой, и все у меня нет времени. А у Юльки времени хоть отбавляй! Меня всюду выбирают, вечно загружают, а он — сам по себе.

Мало того, и дома у меня вечно толчется народ; одним я нужна, чтоб сочинить заметку в стенгазету, другим надо придумать текст для КВН, третьим я должна растолковать вещий сон (фантазии мне доставало и для этого), четвертым разъяснить, «почему он меня не любит». Мальчики из нашей школы, с которыми я так враждовала, тоже заходят. И вообще, выясняется, что никто и не думал меня ненавидеть.

— Ты при мне, как комиссар при Чапаеве, — шутил Юлька.

…На первомайский праздничный вечер в нашем институте я пришла с Юлькой. И уже через пять минут поняла, что он испортит мне этот вечер. Средств и изобретательности у него всегда большой запас.

Вечер был организован в лучших традициях нашей конторы: кафе, столики, сухое вино, неполный свет. Если б не эти отдельные столики, все было бы лучше, Юлька нс сумел бы обратить на себя общее внимание, выступить «на свету». В общем, он начал валять дурака, в полном смысле слова. Зачем-то разыгрывал из себя полнейшего кретина, причем разыгрывал так, что только мне одной и было понятно, что он трепался. Он говорил Евтушенко вместо Евтушенко, спрашивал про Хемингуэя: «Это не тот, у которого был голубой период?» В итоге он вообще заговорил с вологодским акцентом и сказал, что, кроме «Щит и меч», ничего не читал и читать не собирается.

К моему стыду и горю, я еще участвовала в концерте, пела. Господи, как только у меня хватило нахальства петь, да еще при Юльке? Надо сказать, что зал реагировал очень добродушно — мне даже бисировали, и я распелась не на шутку, а когда вернулась к своему столику, то отчетливо услышала:

— Вам с вашим голосом — в балет.

Шутка была старая, глупая — я-то знаю, что Юлька всегда ненавидел такие шутки, однако же он сказал это. И мои милые сослуживцы посмотрели на меня с жалостью. Что угодно, но только не такая жалость!

— Уводи ты своего поросенка, — как всегда понимающе сказал шеф и как всегда понимающе подмигнул.

— Ты можешь остаться, а я пойду, — сказала я Юльке.

На улице он был само благородство, сама невинность. Просто нельзя было представить себе, что несколько минут назад он вытворял такие дурацкие шутки!

Объяснения этому я долго не могла найти. Ревновать он не мог, я не давала повода, но тогда что?

По-моему, причина Юлькиной злости была в каком-то нашем с ним неравенстве.

Черт возьми, просто смешно, но это было чуть ли не социальное неравенство. Но, в таком случае, почему я в этом неравенстве была выше?

Если уж сравнивать наши семьи, то все говорило как раз в его пользу: в доме огромная библиотека (половина книг на иностранных языках, которые знал его отец), множество картин (по-моему, хороших и настоящих), отец — крупный ученый, мать хоть и недалекая, но с апломбом, всегда причесанная, в общем — хозяйка салона.

А у меня что? Мама вечно орет как громкоговоритель, раз в год по обещанию делает прическу, утверждая, что она уже старая, хоть она намного моложе Юлькиной матери, у отца — неоконченные семь классов. Из картин у нас рыночные медведи Шишкина, а книг, до того как я сама стала их покупать, вообще в доме не было. Правда, родители были записаны в библиотеке и прилежно ее посещали, но не скажу, чтоб они имели понятие о том, кто такой, например, Гегель: вождь пролетариата или средневековый художник (его путали с Бебелем, в свою очередь считая, что Бебель — то же самое, что Клара Цеткин).

И все-таки Юлька очень любил приходить к нам и не любил, когда я приходила к нему.

Мы сидели с ним на нашей коммунальной кухне или смотрели телевизор вместе с моими родителями, а по праздникам сидели вместе со всеми (куча родственников и друзей родителей) за столом, и пели вместе со всеми, и в общем-то не скучали.

А у Юльки было три комнаты. И мама его была в тысячу раз приветливее моей мамы (моя боялась, что я выйду замуж, поэтому не очень-то жаловала Юльку), и все же приходить к нему мне не очень хотелось.

— Почему они у тебя никогда не разговаривают друг с другом? — спросила я однажды.

— Им не о чем разговаривать…

— Как это не о чем?

— У него в голове умные идеи, а у нее вообще непонятно что. Романы какие-то…

— Она же старая…

— Ну, положим, не такая уж старая, да потом она и не виновата, если ему все до лампочки. Вот женюсь я на тебе, тебе тоже скоро наскучит со мной разговаривать.

— Ну да, наскучит… Ты что, дурак?

— Это тебе кажется, что я не дурак, потому что ты влюблена в меня как кошка.

— Ты опять?

— Ну хорошо, не буду… И все-таки мне все время кажется, что ты со мной по ошибке.

— Почему ты всегда на себя наговариваешь?

— Я не наговариваю, я точно знаю, что я калиф на час. Просто я у тебя первый… А замуж не пойдешь!

Замуж! Это для меня была такая же абстракция, как «половые влечения», которые так волновали умную Тамару.

— А вообще, — говорил Юлька, — ты совсем напрасно веришь в свою доброту, тебе внушили эти… ну, что вечно у тебя толкутся. А ты только с виду такая — ягненочек, а на самом деле ты сильная как мужик и еще — везучая…

— Почему же это я везучая, в чем это мне везет?

Мы забирались в такие дебри что переставали совсем уж понимать друг друга, и поэтому приходила самая пора целоваться. Но иногда даже это Юльку оскорбляло;

— А что мы будем делать, когда начнем ссориться, потом? Когда поженимся? Не вечно же мы будем целоваться?

— А если не вечно — зачем жениться?

— Логично.

Насчет женитьбы Юлька понимал больше, чем я. Его друг Павлик уже сумел жениться, заиметь ребенка (то есть вначале он заимел ребенка, потом пришлось жениться) и разойтись. Павлик, насколько хватало сил, Юльку от меня оттаскивал. Он просто-напросто боялся, что Юлька погорит так же, как он.