Мы стоили друг друга

4. Измены, измены…

То, что Юльку не стоит показывать знакомым, я чувствовала. Почему-то всех моих знакомых он считал врагами. Видите ли, они — «накрахмаленные, голубые и сплошь пижоны».

Сам он работал в таком же НИИ, как и я, да еще у своего папочки; вряд ли там была какая-то другая публика, но он почему-то вечно расхваливал своих сослуживцев, а моих нес по всем адресам.

Хотя дело, может быть, и в том, что вряд ли он с кем-то особенно там сдружился (не очень-то он умел ладить с людьми!), а моя общительность (признаться, катастрофическая) его просто раздражала. Поэтому так перепадало моим сослуживцам.

У нас в конторе было много молодых ребят, вечно затевались какие-то общие культпоходы, загородные поездки, но из-за Юльки я от них частенько отказывалась.

Я бы и на этот раз не поехала вместе со всеми, если б мы до этого с ним не поссорились. Но мы поссорились, и я начала собираться в турпоход. Юлька явился, когда я была уже почти готова ехать на вокзал.

— Так! — сказал он. — Куда же вы, синьора?

— Я еду с нашими на Голубые озера.

— А я?

— А на сердитых воду возят…

— Я уже не сердитый и тоже поеду.

Спорить было бесполезно, да я и надеялась, что сразу после ссоры он не будет нарываться на следующую. Уж если приполз с повинной, то некоторое время постарается побыть шелковым.

И действительно, он был сама заботливость, само веселье и добродушие. Он купил всем по мороженому, честно выстоял очередь за билетами и не пытался назло мне говорить с вологодским акцентом. Шеф должен был встретить нас уже на месте — он ехал на своей машине.

Всего нас было шестеро: мы с Юлькой, две девицы из нашей лаборатории и два парня. Девиц придется описывать, поскольку без этого не обойтись. Одна была совсем молоденькая (смешно, что приходится так говорить о своей ровеснице), она действительно была уж очень молоденькая. У нее был целый миллион кличек, потому что она была просто создана для того, чтоб ее как-нибудь да обзывали. Самой прочной была кличка — мисс Минус. Она и походила на минус: длинная, тощая, длинноносая, со скрипучим голосом. Любая компания старалась от нее избавиться, потому что там, где появлялась мисс Минус, негде было развернуться больше никому. Она портила общие песни, потому что не умела петь, а только орала, лишая других удовольствия петь красиво и слаженно; на вечеринках она любила произносить тосты, после которых у всех пропадало желание пить. Особенно страдали из-за нее мужчины, потому что она имела привычку вешаться им на шею. Не дай бог какому-нибудь сердобольному чудаку пригласить ее танцевать — она продержит его весь вечер за палец и ни за что от себя не отпустит. Если ее никто не приглашал, она приглашала сама. Знающие ее мужчины обычно ссылались на переломы всех конечностей, лишь бы не танцевать с ней. Тогда она тащила танцевать женщин — я один раз потеряла из-за нее целый вечер, потому что было никак не вырваться. Говорила Минус так:

— Как обожаю я зимние забавы! Катанье с русских гор, лыжный спорт… Закаты будят во мне воспоминания детства… — и так далее.

Эту общую поездку от Минус скрывали, но она каким-то чудом все-таки проведала о ней и явилась на вокзал.

Только мы влезли в поезд, как Минус тут же устроила представление.

— Вы меня не любите! Нет! Вы меня не любите! — наигранным детским голоском вскричала она, как будто открывала Америку.

— Чего еще? — невозмутимо спросил механик Юрка, мой приятель.

— Ты плюхнулся, а я, дама, должна стоять…

— Ты видишь, я сел, потому что поезд дернулся, — так же невозмутимо сказал Юрка. Ты-то шла налегке, а я тащил. Я и ослаб.

— Не хватало еще, чтоб я тащила, а ты шел налегке…

Потом Минус изобразила лицом: «Я страдаю» и вышла в тамбур. Потом она распахнула дверь и изобразила: «Я рискую». Мы видели ее, потому что сидели у тамбура.

— Свалится, — сказал Юлька.

Мы знали, что если сейчас начать ее уговаривать отойти от двери — она лопнет, но не отойдет. Это было проверено.

— А хорошо бы врезать, — сказала Клара, и всем стало неловко.

Почему это всегда так было — стоило Кларе что-то сказать, как всем становилось неловко. Может, оттого, что она очень мало обычно говорила, и если говорила, то как-то очень уж значительно. А может, потому, что в голосе ее всегда звучала настоящая злоба. Мы все злились на Минус, мы бегали от нее, потешались над ней, но вообще-то жалели. Мы знали, что она единственная дочь очень старых родителей, которые души в ней не чаяли, внушали ей бог знает что насчет ее внешности и прочих качеств, а если мы и потешались — так ведь надо же кому-то вернуть человека на землю! Да и о поездке нашей она узнала не каким-то таинственным способом, а просто кто-то из нас же ей и сказал, пожалев ее.

— А хорошо бы врезать, — повторила Клара.

И я увидела Юлькин взгляд: он посмотрел на Клару с ненавистью, даже отодвинулся, потому что сидел рядом с нею. Я заметила этот взгляд и готова была расцеловать Юльку за него. Я ведь и сама очень не любила Клару, но боялась ее. Как ни странно, но даже и в том возрасте я уже понимала, что есть люди, которых надо бояться.

— Юлька, иди, успокой Минус, — сказала я вызывающе.

Юлька вышел в тамбур. Я видела, как он улыбался, что-то говорил Минус, как спокойно и ласково отстранил ее от двери, закрыл дверь. Минус сияла как самовар. По ее лицу было видно, что она уже влюблена. Ну, это совсем не удивительно, потому что влюблялась она сто раз на дню: в мужчин, в женщин, в кошек, в собак, «в цветочки»…

Я смотрела на нее и думала: неужели и я так меняюсь, когда я рядом с Юлькой? Неужели и я так хорошею?

Пора было бы и возвратиться из тамбура, но Юлька простоял рядом с Минус до самого Зеленогорска. А за это время я успела выслушать целую лекцию о любителях легких побед, о моде на некрасивых девушек, о мисс Минус — что она не такая дура, как кажется, — и еще много всякого. Клара была в ударе.

До места встречи с шефом Юлька шел рядом с Минус, что-то ей рассказывал, и она верещала так, что у меня заболела голова.

Мне изменили, в моем присутствии.

Что-то говорил, весело толкаясь рядом, Юрка, что-то говорил шеф, потому что мы, оказывается, уже встретились. Я это плохо слышала, не соображая, куда иду и зачем. Мне хотелось вообще убежать или подойти к Юльке, встать на колени, унизиться и христа ради просить, чтоб он перестал меня мучить.

Плохо помню, что было дальше. Я и так-то ничего не соображала, а тут еще начали пить вино. И я надралась так, что будь в нормальном состоянии — умерла бы от отравления. Помню, пили вермут. Никогда в жизни после этого случая я больше не пила вермут. Я говорила и говорила, перекрывая все возможные рекорды по говорению, я рассказывала анекдоты, смысл которых дошел до меня только через несколько лет.

Меня несло. Я сказала шефу:

— Валерик, ты красивый. Валерик, ты в моем вкусе. А я — в твоем вкусе?

Он что-то отвечал, потом мы пили на брудершафт, целовались. Помню, заедали мы с ним конфетой, одной, потому что я пожелала откусить кусок конфеты прямо из его губ.

Я была в упоении от самой себя, от своих складных речей, от своего едкого остроумия, восхитительного цинизма, от своего понимания темных сторон жизни.

Бедный Юрка, он еле уговорил меня немножко пройтись, но у меня только хватило сил доползти до палатки.

Клара куда-то исчезла. Я устала, мне захотелось спать, я ткнулась головой в какой-то рюкзак, но он был жестким. Помню, как с трудом нашла его верх, отстегнула пряжки и запустила в рюкзак руку. Там была картошка.

— Семаша, вот ты где. Господи, да что с тобой…

Помню луч фонарика, осветивший палатку, помню Юлькино лицо… Помню, как я швыряла картошкой в его проклятое лицо. Я швыряла, а он почти что не закрывался, только лицо его каменело. И под его жестким взглядом мне казалось, что это он лупит меня, он меня мучает, а не я его.

Потом его лицо пропало. Я была почти что трезва, а смех Минус, донесшийся снаружи, отрезвил меня окончательно.

…Но мне только казалось. Просто я вдруг снова обрела свободу действий, меня не швыряло и не раскачивало из стороны в сторону, поэтому я и решила, что трезва. Правда, из палатки вылезла не там, где вход, а совсем непонятно как, потому что умудрилась уронить палатку.

Я крадучись шла к машине шефа. Машина была хорошо видна — как-никак белая ночь. Там говорили.

— Зачем, зачем тебе все это надо? — зло выкрикивал голос Клары.

— Оставь, это ничего не изменит, — голос шефа.

Я шагнула к машине:

— Валерик, мне надо тебе кое-что сказать.

— Да, Машенька, слушаю?

— Пусть уйдет эта.

— Уйди, — сказал шеф жестко.

Я прошла мимо Клары и даже не покачнулась.

— Валерик, ты меня любишь? — спросила я.

— Да, — с готовностью ответил он.

— Тогда едем!

— Куда?

— К тебе!

— Как, прямо сейчас?

— Да. Ты же сказал…

— Едем, — сказал он.

…Потом мы ехали…

Теперь я все понимаю про нашего шефа. Он — несчастнейший человек, хотя очень многие ему завидуют. Он далеко пошел и пойдет еще дальше, в этом я уверена. И все-таки он несчастнейший человек.

Жена его работала в школе учительницей и сбежала от него с каким-то одиннадцатиклассником. Говорят, шеф обещал ей все простить, лишь бы она вернулась, но она не вернулась.

…В общем, мы мчались. Он все порывался остановить машину, но я говорила: «Потом, потом, скорее» — и хохотала от восторга.

Годится? Годится. Лицо — что надо, плечи — тоже. Очки красивые, мужские. Мужчина в очках — здорово! И никаких проволочек, завтра же в ЗАГС. Жалко, во Дворец нельзя, он разведен. Мама будет в восторге. Кандидат наук. Надо же: я — и кандидат наук. Хорошо, ну а потом? Когда женятся — вместе спят.

— Храпишь по ночам? — спросила я.

— Нет! — радостно отозвался он.

…— Открой, — умоляюще говорил шеф из-за двери.

Дело в том, что мне удалось запереться в комнате, когда он вышел на кухню. Этот дурак додумался закрыть входную дверь на какие-то сложные замки, и из квартиры мне было уже не удрать. Когда я хотела все же попытаться открыть эти замки, он оттащил меня от двери. Я двинула его локтем и разбила ему очки, поцарапала щеки. Пока он умывался, я закрылась в комнате.

— Открой…

Мне было его жалко, но вместе с тем он был мне невыносимо гадок. Может быть, потому еще он был мне так гадок, что я была виновата.

— В конце концов я хочу спать, — скулил он.

— Спите на плите.

— Ты уродина, — сказал он. — Ха-ха! Она думала, что я на ней женюсь…

— Я бы померла, а за вас не пошла!

— Почему бы это?

— Потому что вы…

Он перестал сопеть за дверью — он думал, что недослышал, что я сказала.

— Валерий Михалыч, выпустите меня, — сказала я.

— Так бы и дышала…

— Я просто зла на вас, что вы закрыли дверь. Это подло — закрывать дверь и прятать ключ.

— Она говорит о подлости, а? Может, это не ты приставала ко мне сегодня весь день? Сама напросилась…

— Если б вы были мужчиной, вы бы этого не сказали.

— Сама баба…

— Откройте входную дверь, чтоб я слышала, и я уйду…

Я слышала, как лязгнул замок, скрипнула дверь. Я откинула крючок, вышла на кухню. И тогда я увидела его лицо… Лучше бы мне его не видеть! Я как-то сразу вдруг поняла, какая это подлость — бить его, беззащитного. Не был он ни в чем виноват. Разве что просто несчастлив, непроходимо несчастлив и обделен. Я была сейчас на сто лет старше его и даже подумала о том, что если когда-нибудь я смогу разлюбить Юльку, то… нет, ничего, кроме жалости…

— Я вас провожу, — сказал он устало.

— Нет. Не надо. И вообще — ничего не было. Мы напоролись на столб и вы поранились ветровым стеклом, ладно?

— Вы все врете, — сказал он, — вы поднимете меня на смех…

— Если бы вы чуть больше уважали женщин, вам бы еще повезло…

— Уважать таких, как вы?

Он изо всех сил тщился быть не таким раздавленным.

— Простите меня, пожалуйста, — сказала я.

Юлька, наверное, избил бы меня, если б я смела его так откровенно пожалеть. А этот не понял. Он не разбирался в интонациях.

— Я провожу вас?

— Нет. Я и так устала…

Я шла по пустому, гулкому, светлому городу. Хорошо, что на всем пути (а путь был не особенно далеким) никого не встретила. Как потом выяснилось, кофта на мне была разодрана, но я этого не замечала, удивляясь только, почему она все сваливается с плеч.

У нашей парадной маячила мужская фигура, но мне не стало даже страшно. Мерзкое, тошнотное, полуобморочное равнодушие — вот все, чем была я богата.

— Где ты была?

Я не удивилась, что это Юлька.

— Не твое дело.

— Отомстила?

— Мне надоело. Отстань!

— Ты далеко пойдешь, — сказал он. — Ох, как далеко ты пойдешь!

Я села на ступеньку (меня не держали ноги) и приготовилась слушать, потому что он говорил что-то длинное. Обрывки его слов даже долетали до моего сознания:

— Ты думаешь, тебе можно все, что мужикам? Далеко пойдешь! Если каждый раз будешь так мстить, далеко пойдешь… Станешь как мужик… Ты и сейчас такая. Будешь пить водку и курить морской табак. И ржать, как лошадь Пржевальского. Ты и сейчас такая. Ты свихнешься, ясно? Тебе никто этого не простит. Никогда. Ты хочешь, чтоб по-твоему? Ты — бумажный солдат, вот ты кто! Не будет по-твоему. Ты нахалка и мужик, вот ты кто. Я никогда тебе этого не прощу. Дура, вот ты кто. И никто тебя не полюбит. Дуру такую. Не будет по-твоему, не будет. И целуйся со своими дружками, и люби свое человечество. И знать я тебя не хочу. И не будет по-твоему!

— Будет, — сказала я и посмотрела ему в лицо. Сказала это просто так, безыдейно, чтоб он замолчал. И посмотрела просто так тоже. И вдруг увидела, что один глаз у него совсем заплыл. Я не сразу сообразила, что это моих рук дело, а когда сообразила, да еще представила, как покалечен мною же шеф, то мне стало ужасно весело…

Я хохотала как сумасшедшая, да, как лошадь Пржевальского (почему именно Пржевальского?), я хохотала, поднимаясь со ступенек, хохотала, бредя вверх по лестнице. Юлька подскочил ко мне, схватил за руку:

— Что с тобой?!

— Уйди. Уйди. Я мужик. А ты иди. Я расправляюсь как умею.

Слава богу, что родителей не было дома, они уехали за город. Я давилась тихим смехом, захлопывая дверь перед Юлькиным носом.

Кто бы знал, как хочется иногда со стыда ободрать с себя кожу или набить морду самой себе! И кому же я отомстила? Да, ничего не произошло, я только пыталась… Да, никто мне этого бы не простил. А почему меня должны прощать? Почему это кому-то можно, а мне нет?

…— До этого я тебя не любил еще, — признался потом Юлька, — хотя предполагал, что все было гораздо страшнее… Ненавидел тебя — и любил.

Он один за всю мою жизнь мог признаться в таких вещах, потому что любил меня, и даже больше — хотел любить. Он был смелым человеком и не боялся хотеть любить. Как бы он ни ругался, но я знаю, что он любил меня именно потому, что я не уступала, что я хотела быть с ним равной. И стала.

…Надела я черную шляпу, поехала в город Анапу. Сослал меня сюда шеф. Когда я явилась в его кабинет с заявлением об уходе по собственному желанию, он начальническим баском сказал:

— Никуда ты не уволишься. Но, надо сказать, твоя рожа мне надоела. Езжай в отпуск. Хочешь, закажу билет в Анапу? У меня там есть знакомые…

И я безропотно поехала в Анапу.

Моя общительность мне изменила, я валялась одна на пляже в Джемете (так и шла с утра пешком от Анапы до Джемета) и пыталась ни о чем не думать. Ни о чем — значит не думать о Юльке. Вина перед шефом как-то рассосалась — все-таки он оказался человеком, понял. Через неделю пришло письмо от Наташки.

Она писала, что каждый день приходит Юлька. Вначале делал вид, что просто так. Два дня по три часа выдерживал ее на лестнице, думал, что я пройду. Потом взбесился и стал ее трясти и выпытывать, где я. Она, как и обещала, пока не говорит. Писала, чтоб я ее пожалела, — он и затрясти может. Худой и злой. Глаз у него уже не синий, а желтый.

И все. И делать мне в Анапе было уже нечего, потому что сколько я ни уговаривала себя остаться — не могла. Ну, хоть еще недельку, твердила я себе. Ну, на три дня. Ладно, на два. Ну, на день хоть, а? Ничего из этого не вышло, и б тот же день, когда получила письмо, я была уже в Новороссийске.

Синяя чаша города наполнялась остановившимся, ленивым зноем. Люди двигались медленно, лица у всех были измученные и потные. Дымы от фабричных труб долго и прямо стояли в воздухе свечками. Дымы были ядовито-желтыми.

Я была единственным, наверное, человеком, который мог бежать по такой жаре. А ведь еще и чемодан тащила. Билетов на Ленинград, конечно, не было. Когда я приехала на вокзал, до отхода поезда оставалось всего полчаса. И я, не зная, на что надеюсь, побежала вдоль состава.

Никогда в жизни мне не везло в лотерее, никогда я не могла достать в магазине вещь, которая бы мне на сто процентов нравилась, никогда и никуда мне не удавалось пролезть без очереди, но на сей раз я ехала без билета. Меня пожалела одна проводница, потому что я, кажется, даже плакала…

В поезде пыталась спать. Днем и ночью, лишь бы шло время. Но в итоге ни днем ни ночью не спала. Меня мучила нетерпеливая и радостная тревога. Я боялась преждевременной радости, но ничего не могла поделать — радовалась. Напрасно распекала себя за полное отсутствие гордости и еще чего-то, чем, на взгляд умной Тамары, должна была обладать.

Черт возьми, не так уж снисходительно относилась я к его вечным штучкам, к этой его глупой вздорности!

Да, умной Тамаре я рассказывала обо всем этом со смехом, потому что мне нравилось, как она возмущается, как она «не понимает», но на самом-то деле… И вот я мчусь, все забыв, все простив… Зачем? На что я нарвусь по приезде?

…Я позвонила, даже не переодевшись с дороги, даже не втащив в комнату чемодан.

— Мне Юлю…

— Маша, что ли?

— Да, Маша. Откуда вы знаете?

— Я все знаю. Юля моет шею. Он собирается к вам в гости.

— Мне Юлю, а не вас. Позовите Юлю.

Трубку повесили. Кто говорил со мной — я так и не поняла. Бред какой-то!

— Дура, дура и дура, — сказала умная Тамара, доедая десятое яблоко (она встречала меня на вокзале, потому что родители были в отпуске).

— Брось ты, — сказала Наташка, — не говори, чего не понимаешь. Если б ты видела, как он меня тут убивал, тоже примчалась бы.

— Я? Никогда!

— Умойся хоть! — сказала мне Наташка.

— К чему?

Только сейчас я поняла, как устала. Тронуться с места не было никаких сил. Я сидела и чего-то ждала. Как выяснилось — не напрасно.

— Я открою, — сказала Наташка, услышав звонки.

Звук голосов и среди них — голос. Так мягко, так непохоже он звучит.

— Гости, — сказала Наташка, входя.

— Здравствуй, Тамара, — вежливо сказал Юлька и некоторое время старательно поулыбался.

— Ну, здравствуй, — уже мне.

Опять у него было новое лицо, теперь уже по-настоящему новое, какое-то надежное, нежное.