Мы - военные инженеры

Лобанов Михаил Михайлович

Мы - военные инженеры

Литературная запись Ю.Б. Галкина

Аннотация издательства: М. М. Лобанов прошел в рядах Советской Армии путь от красноармейца до генерал-лейтенанта-инженера, заместителя военного министра, начальника одного из главных управлений Министерства обороны. В своих воспоминаниях автор рассказывает о военных инженерах, ученых и конструкторах, с которыми ему довелось работать, их роли в деле укрепления обороноспособности страны, о разработке, испытаниях и внедрении в войска новых образцов вооружения, об их боевом применении в годы Великой Отечественной войны. В мемуарах М. М. Лобанова приводятся малоизвестные факты, события, связанные с созданием средств обнаружения целей и, в частности, с развитием отечественной радиолокации.

Андрей Мятишкин: Рассказывается о работах по созданию звукоулавливателей, теплообнаружителей и радиолокаторов.

С о д е р ж а н и е

От автора

Сердце зовет

Первые ступени

В радиотелеграфном батальоне

Инженер-испытатель

Широкие горизонты

Поиски продолжаются

Накануне войны

В час испытаний

"Зеленая улица"

Инженеры смотрят вперед

Заключение

От автора

Быть может, я и ошибаюсь, но иногда мне кажется, что жизнь каждого человека удивительно напоминает книгу. Действительно, сначала идет детство. Оно похоже на вступление. Затем день следует за днем, словно страница за страницей. Из них складываются главы, части, целые тома, со временем начинает четно вырисовываться основная сюжетная линия, а все второстепенное, наносное отодвигается на задний план. Появляются и исчезают люди. Их много, они разные. Кто-то в жизни, как и в книге, остается рядом до последних страниц. Некоторые лишь приходят и уходят.

В одних книгах события развиваются неторопливо, спокойно, плавно, как бы по заранее намеченной схеме. В других, наоборот, их ход подобен бурному потоку, следуют друг за другом крутые, неожиданные повороты, изломы. Разве не так зачастую происходит и в жизни?

Книги бывают интересными, захватывающими, а порей, что лукавить, и скучными. Отличаются они не только содержанием, но и внешне. Глянешь на иную - великолепие, а откроешь, начнешь читать, и вскоре к сердцу подступает тоска, разочарование - сплошная пустота. Бывает и иначе. Вроде бы внешне ничем не примечательная книжечка, а сколько радости, света, тепла несет она людям! Стоит только взять ее в руки, прочитать несколько страниц, как чувствуешь, что не в силах оторваться.

И еще заметил я, что, чем толще становится книга жизни, тем чаще хочется ее создателю возвратиться назад, перечитать старые главы, чтобы заново вспомнить, как все было, снова встретиться с людьми, которые шли рядом. Появляется непреодолимое желание мысленно проверить себя, прикинуть, что можно было бы написать иначе в своей книге жизни. Разумеется, порой находишь досадные опечатки, возможно, даже серьезные ошибки. Казалось бы, вот тут совсем чуть-чуть нужно было бы подправить главу, и все получилось бы по-иному: содержательней, ярче. К сожалению, все это возможно только в мыслях. На самом деле изменить уже ничего нельзя. Как говорится, второго и последующего изданий, исправленных и дополненных автором, не будет. Книга жизни пишется только один раз. И бесконечно счастлив тот, кто, перечитав ее, сможет уверенно сказать: "Все было правильно! Я ни о чем не жалею!"

Иногда задумываешься и о другом. Почему, в сущности, чаще всего книгу жизни читает лишь сам автор? Что, если позволить и другим заглянуть в нее? Не исключено, что они найдут там что-либо полезное, поучительное, интересное. Возможно, это поможет кому-то правильно написать последующие главы собственной книги. Именно в такие минуты возникает горячее желание взяться за перо, чтобы сделать некоторые страницы доступными для всех. Разумеется, рассказывать обо всем подряд нет никакого смысла. Но, наверное, у каждого в его книге жизни есть особенно памятные, дорогие и близкие сердцу страницы.

Одни готовы вновь и вновь перечитывать строки, напоминающие о неожиданной встрече с известным ученым, ставшей поворотным пунктом в судьбе. Другие, и таких немало, становятся задумчивыми, услышав по радио песню о фронтовой землянке. И сразу же память возвращается к незабываемому сорок первому... Вспоминаются схватки с фашистами, чадящие коптилки в сырых блиндажах, трудные километры фронтовых дорог, боль утрат и радость побед, лица живых и мертвых...

Есть заветные страницы и в книге моей жизни. Перелистывая их, я вспоминаю о многом. Страницы былого становятся особенно яркими всякий раз, когда я вижу военный парад на Красной площади в дни празднования Октября. Вслед за стройными колоннами воинов проносятся окутанные голубоватым дымком автомобиля и бронированные машины, проходит артиллерия и, наконец, торжественное шествие замыкают могучие ракеты, для которых не существует расстояний.

Такой технической оснащенности может позавидовать любая армия мира. И вот когда я вижу все это, мысли мои уносятся в далекое прошлое. Мне неизменно вспоминаются годы, когда закладывались основы технического могущества нашей страны, ее Вооруженных Сил. Я вспоминаю о своих друзьях и соратниках - первых краскомах, многие из которых стали военными инженерами, вспоминаю ученых, конструкторов, техников и рабочих, трудившихся над созданием вооружения. И это не случайно. Ведь большая часть моей жизни, вся служба в армии были тесно связаны с ними.

Великая Отечественная война явилась тяжелым испытанием для всего советского народа, она стала суровым экзаменом и для военных инженеров. В годы Великой Отечественной войны передний край для многих из них проходил через лаборатории и испытательные площадки полигонов, конструкторские бюро и заводские цеха. Военные инженеры, оснащавшие армию и флот оружием и боевой техникой, тоже вели бой с врагом, бой, который начался задолго до того, как заговорили пушки.

Оснастить армию и флот совершенной боевой техникой, которая по своим тактико-техническим характеристикам превосходит вооружение противника, организовать серийное производство оружия, правильную эксплуатацию его в войсках, своевременный ремонт и модернизацию - такие задачи стояли и стоят перед военными инженерами.

На XXV съезде партии Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев говорил: "Ни у кого не должно быть сомнений и в том, что наша партия будет делать все, чтобы славные Вооруженные Силы Советского Союза и впредь располагали всеми необходимыми средствами для выполнения своей ответственной задачи - быть стражем мирного труда советского народа, оплотом всеобщего мира". Эти слова в полной мере относятся и к военным инженерам, которые призваны находиться на передовых рубежах научно-технического прогресса в военном деле.

За последние десятилетия роль военных инженеров значительно возросла. Труд их стал еще более сложным и многообразным. Зачастую, правда, он не слишком заметен, ведь в подавляющем большинстве случаев мы видим лишь его окончательные результаты. А сколько этому предшествовало раздумий, бессонных .июней, сложных расчетов, тревог и волнений у испытательных стендов!

Именно о нах, военых инженерах, их гражданских коллегах, о благородном и самоотверженном труде этих людей на благо Родины и ее Вооруженных Сил, о своих товарищах по службе я и хочу рассказать читателям в этой книге.

Итак, я открываю первую страницу...

Сердце зовет

Сквозь десятилетий я вижу удивительно яркую, чистую, озаренную солнцем осень 1919 года в Казани. Молоденький парнишка быстро шагает по улицам. Остались позади Воскресенская, Проломная, разделяющая город на две части. Порывистый ветер бросает под неги сухие листья, обрывки бумаги, закручивает бурунчиками пыль. Улицы безлюдны. Лишь изредка попадется кто-то навстречу да прогремит колесами по булыжной мостовой одинокая повозка. И снова тишина...

Но это не блаженное безмолвие покоя. Это - настороженная, тревожная тишина. Со сиен домов, облупленных, покосившихся заборов на юношу смотрят вылинявшие от снега и дождей плакаты. "Все на борьбу с Деникиным!" призывает один из них. "Ты записался добровольцем?" - требовательно и властно вопрошает другой. Паренек невольно замедляет шаг и останавливается возле этого плаката). Он на мгновение опускает голову, но тут же смело вскидывает ее. Нет, пока он еще не записался, однако решение уже принято окончательно и бесповоротно. Конечно, хотелось бы продолжить учебу, но с этим, как видно, придется повременить. Какая сейчас учеба? Вокруг бушует жаркое пламя войны, войны жестокой, кровопролитной, изнурительной. Еще совсем недавно колчаковские войска приближались к Волге. Смертельная опасность угрожала Казани и Самаре. Бои развернулись в каких-то восьмидесяти километрах от них. Тогда все силы страны были мобилизованы для оказания помощи Восточному фронту. И вот наконец приходит радостная весть: Колчак отброшен, разбит! Но с юга надвигается новая опасность - теперь это Деникин. Его полки неподалеку от Тулы, а рядом - Москва. Беспокойно и в Петрограде. Словно тяжкие волны накатывают со всех сторон на нашу Отчизну, которая напоминает гордый одинокий остров среди бушующего океана. Схлынет под натиском Красной Армии одна волна, и тут же яростно набегает вторая, третья. И после каждой из них остается исковерканная земля, искалеченные человеческие судьбы, свежие могильные холмики, обильно политые слезами, мертвые поля, заводы, шахты, рудники. Трудное, тревожное время. Разве можно в такие дни оставаться в стороне?

Но что умеет он, что сможет дать армии? Велика ли будет от него польза, если он и винтовку-то в руках еще не держал? А как же другие? Вот только что мимо прошел отряд. Рабочие в потертых куртках, крестьяне в драных зипунах. У некоторых из них на ногах лапти. Есть среди бойцов юнцы, а есть и совсем пожилые люди. Они будут воевать не столько умением, сколько лютой ненавистью к врагу. Они будут драться и побеждать, защищая свою землю, свое будущее... Значит, и его место в общем строю. А может быть... Впрочем, все сомнения оставлены в прошлом. Сегодня в кармане у паренька лежит заявление, в котором он просит принять его добровольцем в Красную Армию. Возможно, не все складно написано на обыкновенном тетрадочном листе бумаги, не все соответствует установленной форме, но он твердо знает, что заявление это - не минутный порыв, не мальчишеская выходка. Оно написано сердцем. Все обдумано, взвешено. Пройдет еще совсем немного времени, и все решится. Удовлетворят его просьбу - он сможет гордо ответить: "Да, я записался добровольцем!" А если вдруг откажут?.. Тогда паренек станет приходить снова и снова, настаивать, добиваться...

Я пристально всматриваюсь в поразительно знакомое лицо юноши. Всматриваюсь - и вдруг узнаю самого себя. Ведь это я шагал в тот ноябрьский день по казанским улицам, останавливался возле расклеенных на заборах плакатов, мысленно разговаривал с самим собой, прислушивался к тревожной тишине. Куда же направлялся я тогда?

Еще летом 1919 года в районе Казани, где я учился в техническом училище, начала формироваться Запасная армия Республики, готовившая для Красной Армии боевые резервы. Здесь рабочие и крестьяне, иногда без отрыва от своей основной работы, обучались основам военного дела. Тут же по мере необходимости формировали для отправки на фронт части и подразделения. Как я узнал позже, за год своего существования Запасная армия дала фронтам более пятнадцати стрелковых и кавалерийских бригад, множество других, более мелких формирований. Всего было подготовлено около 140 тысяч человек. Тогда, разумеется, я этого не знал. Зато я знал другое, самое важное: здесь готовили людей для борьбы с врагами революции. Значит, сюда мне и надо.

В штабе Запасной армии служили несколько моих знакомых студентов. Само собой разумеется, каких-либо ответственных постов они не занимали. Но полезный совет я получил именно от них. Они подсказали мне, что в Казани существует автомобильный отряд, который нуждается в доукомплектовании людьми. По слухам, в скором времени он должен был отправиться на фронт. Именно это и привлекло меня в первую очередь.

Не скрою, с волнением подошел я к трехэтажному зданию в татарской части города. Как встретят меня, что скажут? А если посмеются и прогонят прочь? Тут, гадай не гадай, всякое может случиться.

- Ты чего здесь потерял, хлопчик? - услышал я певучий низкий голос, едва только тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. - Тебе кого надо?

Вот так - "хлопчик"! Встретили, как мальчишку. Сейчас потребуют документы, узнают, сколько лет, и отошлют домой... Как я мечтал, чтобы прозвучало адресованное мне солидное и такое емкое слово "товарищ"! Сбивчиво, запинаясь, объяснил я дежурному цель своего визита. Наверное, слова мои звучали не слишком убедительно, но меня, как ни странно, поняли и даже не очень удивились.

- Доброволец? Воевать за Советскую власть хочешь? Молодец! Иди к командиру. Это на втором этаже.

Командира автомобильного отряда на идете, как на грех, не было. Комиссара вообще еще не назначили. В одной из комнат я наконец разыскал начальника штаба. Как оказалось, он был еще заведующим делопроизводством, завхозом н казначеем - все по совместительству, из-за нехватки людей. Фамилия его была Сцепуржинский. Он внимательно прочитал мое заявление и развел руками.

- Понимаешь, друг, нам специалисты нужны: шоферы, механики, слесари...

Наверное, на лице моем появилось такое отчаяние, что Сцепуржинский смягчился.

- Ты приходи завтра. Все равно без командира вопрос никто не решит. Его слово - закон.

- А сегодня его не будет? - набравшись смелости, спросил я.

- Возможно, придет.

- Тогда я лучше подожду.

Усевшись на скамейку в узком коридоре, я твердо решил, что не сдвинусь с места, пока не переговорю с командиром. Первое волнение прошло, и я начал с любопытством посматривать по сторонам. Изредка в комнаты, которые занимал штаб, заходили шоферы с какими-то бумагами. Они исчезали за дверями, а в коридоре оставался запах керосина и масла. Казалось, он постепенно пропитывал и меня, приобщая к этим людям, к новой, незнакомой и тревожной жизни. Только будет ли она? Что скажет командир отряда, какое примет решение?

Томимый ожиданием и неизвестностью, я вновь начал волноваться. Давно уже прочитана стенная газета, изучены плакаты и лозунги. Я просто не находил себе места.

Подошла обеденная пора, а командира все не было. Работники штаба, а их оказалось всего три человека, включая уже знакомого мне Сцепуржинского, проследовали мимо меня с солдатскими котелками в руках. Во дворе я еще утром приметил походную кухню, возле которой возился с дровами невысокий чумазый красноармеец. Вскоре штабисты возвратились в свои "кабинеты", чтобы прямо за письменными столами, накрытыми по этому случаю газетами, расправиться с порцией жидкого супа.

- Может, голодный? Есть хочешь? - спросил меня Сцепуржинский, проходя мимо. - Ну смотри, как знаешь! - усмехнулся он, когда я, стараясь не смотреть ему в глаза, гордо отказался от предложенной порции супа.

Спустя минуту я уже жалел об этом. Правда, можно было сбегать в столовку, располагавшуюся неподалеку, Немного денег у меня было. Но что, если как раз в этот момент придет командир отряда? Придет ненадолго и снова исчезнет на неопределенный срок. Нет, уж лучше набраться терпения и никуда не отлучаться.

Неожиданно послышалась музыка. Не то за стеной, не то этажом выше звучал рояль. Задумчивая мелодия переливалась тихой грустью. Я никогда не слышал ее раньше. Но в кристально чистых, необыкновенно нежных звуках было нечто такое, что брало за душу, волновало, уносило куда-то вдаль...

Мне невольно вспомнилось родное село. Оно раскинулось неподалеку от старинного русского города Арзамаса. Там, на деревенских улицах, поросших травой, на пыльных дорогах прошло мое детство. И хотя оно не было легким и беззаботным, думы о нем всегда приносили радость.

Отец мой был волостным писарем. Должность по тем временам солидная и уважаемая на селе. Крестьяне относились к нему хорошо, по-доброму. Кто, как не отец, мог написать прошение, жалобу, составить заявление в суд на обидчика? Ежедневно приходили к нему односельчане с просьбами, за советом. Отец был не только грамотным, но и довольно хорошо знал законы того времени. Так что слова его и наставления ценились высоко. Иной раз заглядывали к нам соседи и просто так, поговорить о житье-бытье, о том, что нет справедливости на белом свете. С отцом всегда можно было откровенно поделиться и горем, и радостью, и надеждами, и сомнениями. Любили его и за то, что он всегда был справедлив.

Семи лет меня отдали в сельскую школу. А вскоре началась и моя трудовая жизнь. Покончив с уроками и делами по хозяйству, я отправлялся к соседу. В свободное от полевых работ время он кустарничал на дому. Этим занимались многие в пашем селе. Дополнительный заработок был нужен каждой семье. Сосед наш специализировался на изготовлении детских игрушек, которые назывались в наших краях каталками. Мудреного в них ничего не было, но требовалось изрядно потрудиться, чтобы они получились яркими, привлекательными, зовущими. Иначе кто же польстится на них, кто купит на ярмарке?

Мне, конечно, доверяли только черновую работу. По нескольку часов в день простаивал я возле примитивного токарного станка, вытачивая различные детали для каталок. Быстро уставали руки, глаза, затекала спина, которой прижимался к стене. Трудно и в то же время радостно, особенно когда видишь уже готовую, собранную и раскрашенную игрушку и чувствуешь, что в нее вложен и твой труд. В субботу хозяин вручал мне заработную плату за неделю - целых тридцать копеек! Когда сосед наш бывал в хорошем настроении, трудовая неделя завершалась еще и чаепитием с кренделем.

С каким-то особым чувством отдавал я заработанные деньги матери. Она, простая, неграмотная женщина, прекрасно понимала, что такое труд, как достается каждая копейка. Всякий раз, опуская в специально заведенную в доме копилку заработанные мной монеты, она тяжело вздыхала, ласково гладила меня по голове и говорила:

- Вот и ладно, сынок. Молодец! Глядишь, еще маленько накопим и новую рубашку к пасхе купим.

С наступлением весны токарные станки в домах замирали. Все, от мала до велика, выходили в поле. Я обычно работал с дедом Иваном или двоюродным братом. Приходилось и пахать, и боронить, и вывозить на поля навоз.

Но больше всего я любил более позднюю пору - сенокос. На это время мы объединялись с соседями и выезжали в окрестный лес, богатый сочными высокими травами.

Каждой группе по существовавшим правилам выделялась своя лента - так называли у нас участок. Работы на ленте велись коллективно. Вместе косили, сушили сено, копнили его. А потом делили по справедливости.

Ворошишь, бывало, сено граблями, и кажется, будто паришь над землей. Воздух пропитан неповторимым ароматом близкого леса, сухой травы. Урвав минуту, сбегаешь к роднику, глотнешь ледяной воды, бросишься на землю и неотрывно смотришь на медленно плывущие облака. А они похожи на невиданных зверей, волшебные замки. И вот уже кажется, что ты сам плывешь куда-то вместе с лесом, цветами, склонившимися к твоему лицу...

- Мишка, постреленок, куда тебя черти унесли? Вот я тебе сейчас...

Знаю, что дед Иван пальцем меня не тронет и шумит просто так, для острастки, но ведь работать и правда нужно. В пору сенокоса каждый погожий день на счету. Снова берешь в руки грабли, принимаешься за дело. И так от зари до зари.

Особенно памятны мне вечерние часы сенокосной страды. Медленно, точно нехотя, опускается за лес багровое солнце. Постепенно меркнут яркие краски дня. На смену нестерпимому зною приходит благословенная прохлада. Взрослые, намаявшись за день, быстро засыпают в шалашах под назойливый комариный писк, а мы, подростки, где-нибудь поблизости, на лесной поляне, разводим большой костер. Вот тут и начинается самое интересное. Страшные истории, от которых захватывает дух, следуют одна за другой. Так, глядишь, до часу, до двух ночи, а то и до утренней зари. И откуда только силы брались?! Будто и не было трудового дня, будто не ждала нас снова работа. А под конец, когда терял уже свою силу костер, - обязательно хоровод. Плывет, бывало, над лесной поляной тихая, задушевная песня, и чудится нам, что звучат в ней наши мечты о будущем, обо всем хорошем, что только есть на свете... Разве можно забыть такое?

Песни, музыка всегда действовали на меня необыкновенно сильно, вызывали в душе какой-то отклик, будили воспоминания. Быть может, именно поэтому, когда услышал я звуки рояля, и вспомнились мне детство, родное село. Кто же так замечательно играет? Откуда льется эта волшебная музыка?

Погруженный в свои воспоминания, я совершенно не обратил внимания на человека, который быстро прошел мимо. А через несколько минут секретарь пригласила меня в кабинет командира. Высокий, худощавый, он окинул меня внимательным взглядом. Кожаная куртка с автомобильной эмблемой на левом рукаве сидела на нем чуть мешковато. Сняв с головы форменную фуражку с черным бархатным околышем, красным кантом и огромными защитными очками, командир положил ее на подоконник, суховато поздоровался со мной и начал расспрашивать. Кто я, откуда, где учился, почему решил пойти добровольцем?

Что я мог ответить ему? Коротко рассказал о родителях, детстве, учебе в школе и Высшем начальном училище в Арзамасе. Показал аттестат со всеми пятерками.

Рассказал, что в августе 1917 года приехал в Казань и подал документы в техническое училище. Приняли. И началась моя самостоятельная жизнь в чужом городе. Потом - памятные октябрьские дни. Город гудел, словно встревоженный улей. Напряженная обстановка в Заречье, концентрация пехотных частей восставшего гарнизона, артиллерийский обстрел казанского кремля, складов военного интендантства. Помню, случайный снаряд пробил крышу соседнего дома и разорвался на чердаке. Осколки с острыми, рваными краями мы собирали потом на память. Звучали раскатистые пулеметные очереди на Проломной улице и Поповой горе. Наконец - штурм кремля и провозглашение в городе власти Советов.

Занятия в техническом училище проходили нерегулярно. Некоторые студенты уехали домой. В марте 1918 года, видя, что из учебы ничего не получается, я уехал в Арзамас и там поступил на работу в уездный комиссариат социального обеспечения. Потом, уже в следующем году, услышав о преобразовании технического училища в политехнический институт, я вернулся в Казань и поступил на первый курс этого института. Молодежь в это время часто собиралась на митинги, студенческие сходки. Мы стремились определить свое отношение к происходившим событиям. Многие студенты бросали учебу и уходили на заводы, фабрики, в армию. И я чувствовал, что не могу оставаться в стороне. Но как объяснить все это командиру автомобильного отряда? Какие доводы привести, чтобы он поверил мне? Начал было говорить что-то о международном моменте, о патриотизме, о готовности отдать революции всю свою кровь, а если потребуется, и жизнь...

Командир поморщился и прервал меня.

- Это ты все грамотно излагаешь. Но газеты, представь себе, и я читаю. Меня агитировать за Советскую власть не нужно. Ты лучше по-простому скажи. Как, сердце-то зовет?

- Зовет!

- Вот это и есть самое главное!

Заложив руки за спину, он молча прошелся несколько раз по комнате из угла в угол. Затем остановился и пристально посмотрел на меня.

- Ну и что же ты делать у нас собираешься? Ведь, судя по всему, тебе что автомобиль, что паровоз, что телега без колес - все едино.

- А я, товарищ командир, любую работу готов выполнять. Только возьмите. Постепенно и механику осилю, грамотный ведь, - начал было я.

- Вот в том-то и дело, что постепенно. Время сейчас не то. Некогда нам "постепенно". Ладно, будешь пока помощником шофера. Иди к Сцепуржинскому, оформляйся, становись на довольствие. Жить можно в казарме или на частной квартире, если она имеется. Лучше бы на квартире, - добавил он. - С помещением у нас трудновато.

Так 15 ноября 1919 года началась моя военная служба. Что ожидает меня впереди, я представлял себе довольно туманно. Но зато совершенно ясно сознавал, что отныне я боец новой революционной армии.

* * *

Обязанности помощника шофера грузовой машины были не слишком сложными. Мыть автомобиль, чистить его, заправлять горючим и маслом, следить, чтобы в радиаторе всегда была вода, помогать водителю при ремонте, сопровождать его в рейсах - вот, пожалуй, и все. Основными орудиями производства были ведро, тряпка и воронка. О том, чтобы сесть за руль, мечтать не приходилось. Это мне было строжайше запрещено.

Моим непосредственным начальником был Степан Мишулин, весьма опытный, видавший виды шофер. Рослый, с большими сильными руками, он казался мне пожилым человеком, хотя было ему всего лет тридцать. Относился он ко мне, как к сыну. Бывало, возвратимся в гараж из очередной поездки, наломавшись за день сверх всякой меры с погрузкой и разгрузкой всевозможных ящиков и тюков, и Степан сам берется за ведро и тряпку.

- Топай отдыхай. Только завтра приходи пораньше.

- Так мне еще машину помыть надо...

- Кому говорят, иди! Без тебя справлюсь. Я начальник - ты меня слушаться должон!

Не только Степан Мишулин гак относился ко мне. Вообще народ в автомобильном отряде подобрался хороший, душевный. Меня сразу и безоговорочно приняли в общую семью. Но как бы там ни было, на первых порах я все-таки держался в стороне, отдельно. Нет, вовсе не потому, что кто-то обижал меня или зло подсмеивался над новичком. Никто не посылал молодого помощника шофера с пустым ведром на технический склад за компрессией, не предлагал отчистить до зеркального блеска развал колес. Такого и в помине не было. Просто трудно мне было сразу найти общий язык с опытными шоферами-профессионалами, автомеханиками, электриками, слесарями. Соберутся, скажем, они в кружок, обсуждают что-то, а я понять ничего не могу. Все какие-то мудреные названия, незнакомые термины. А мне так хотелось принять участие в общей беседе. Но стеснялся, ляпнешь еще что-нибудь не к месту.

И все-таки однажды, поборов робость, я подошел к одному из своих новых товарищей Васе Куприну.

- Знаешь, рассказал бы ты мне про эту штуковину...

- Про какую? - не понял Вася. Потом, сообразив, что речь идет об автомобиле, рассмеялся: - Ишь какой прыткий! Так сразу ничего не получится. Автомобиль - это не штуковина, а точный механизм. Тут, чтобы познать все, нужно время немалое.

В справедливости его слов я вскоре убедился. Пока Вася рассказывал мне о цилиндрах, поршнях и коленчатом вале, все обстояло более или менее благополучно. Эти Детали можно было увидеть в мастерских, пощупать руками. Но вот когда на наших занятиях мы добрались до системы зажигания, карбюрации, я совсем сник. Магнето, какие-то катушки, распределители, прерыватели... Еще хуже дело обстояло с магнитными силовыми линиями, воздушными потоками и прочими вещами, которые нужно было уметь представить себе. Возможно, Вася не обладал даром преподавателя, а может быть, у меня не было достаточного фундамента для того, чтобы усвоить все это. Но так или иначе дело у нас продвигалось крайне медленно.

В минуты горестных раздумий мне часто вспоминался инспектор Высшего начального училища (которое, кстати сказать, было не столько высшим, сколько начальным) Петр Петрович Цыбышев. Он был строгим, требовательным начальником и отличным педагогом (а преподавал он физику и естествознание). Строжайший блюститель чистоты и порядка, Цыбышев ежедневно встречал нас по утрам у входа. Заметив у кого-нибудь грязную обувь или неряшливый костюм, он немедленно отправлял ученика домой и требовал прихода родителей. Голос его в такие минуты гремел точно гром. Но вот начинался урок, и Петр Петрович, статный, черноволосый, спокойно входил в класс. Плавно лилась его речь, размеренными были движения. Иногда он неожиданно замолкал, оборвав фразу на полуслове, и внимательно смотрел на нас. Петр Петрович по-настоящему любил нас - своих питомцев. Мы понимали это и никогда не обижались на справедливую строгость.

С началом первой мировой войны Петр Петрович стал активным организатором сбора добровольных пожертвований для оказания помощи раненым, семьям инвалидов, погибших воинов, беженцам. После Октябрьской революции Цыбышев вступил в РКП (б) и в дальнейшем занимал руководящие посты в городском Совете. О нем часто говорили как о страстном ораторе, замечательном агитаторе.

Казалось бы, какое отношение имеет Петр Петрович к моей службе в автомобильном отряде? Однако именно здесь, когда я столкнулся с первыми трудностями при изучении автомобиля, я часто вспоминал его. В ушах моих звучали слова Цыбышева: "Учитесь, не жалейте для этого ни сил, ни времени! России очень нужны образованные люди. Учитесь и помните - терпение и труд все перетрут!"

Я старался изо всех сил. Времени, конечно, не хватало. То я в рейсе, то Вася не может выкроить свободной минуты. Ведь наш отряд не был учебным подразделением. Днем и ночью машины выходили на линию. Да и какие это были машины! Сейчас о них без улыбки и вспомнить невозможно. Старые автомобили американских, английских, французских, итальянских, немецких марок - вот из чего состоял наш разношерстный парк. А зачастую наши отрядные умельцы ухитрялись из нескольких безнадежных машин собрать одну. Тогда уж и видавшие виды специалисты не всегда могли определить ее "национальную" принадлежность. К сказанному следует добавить, что автомобили были изношены до предела, а запасные части к ним существовали лишь в мечтах. Не лучше дело обстояло с горючим и маслами. А план военных перевозок безжалостно давил на нас, требуя новых рейсов. Особенно трудным выдалось лето 1920 года. Склад, пристань, железнодорожная станция, завод, опять пристань... Трудно приходилось, но мы отлично понимали, что иначе нельзя. Обстановка в стране оставалась напряженной. Фронт ждал боеприпасов, продовольствия, обмундирования, фуража.

Чтобы справиться с заданиями по перевозке грузов, люди работали с предельной отдачей сил. Требовалась какая-то запасная деталь - ее пытались изготовить сами. Не получалось, тут же обращались на казанские предприятия, иногда к владельцам частных механических или чугунолитейных мастерских, которых в городе тогда было превеликое множество. Нужно было - работали всю ночь напролет. Но в любом случае положенное количество машин утром отправлялось в рейс. Это было законом для автомобилистов отряда.

Я часто задавал себе вопрос: откуда у людей берутся силы, энергия? Где черпают они твердость и непреклонность? В чем основа их внутренней убежденности? Чаще всего я размышлял обо всем этом по пути из отряда домой. Жить я остался на частной квартире, потому что действительно в казарме отряда, размещавшейся в том же здании, что и штаб, было очень тесно. Койки стояли впритык одна к другой.

Дом, в котором я занимал маленькую комнатушку, находился почти на самом берегу реки Казанки, на Подлужной улице. Место это было замечательное, красивое, но, чтобы добраться до отряда, мне приходилось пересекать пешком чуть ли не весь город. Так что времени для размышлений у меня хватало.

Чем больше я думал, тем сильнее укреплялся во мнении, что за время, прошедшее со дня Октябрьской революции, что-то изменилось в сознании людей. Невольно вспоминались мне августовские дни 1914 года, когда в селе провожали первых мобилизованных. Сколько было слез, стонов, криков! Какая-то обреченность, безысходная тоска отражалась и в глазах тех, кто уходил воевать "за веру, царя и отечество", и в глазах остававшихся. А сейчас люди добровольно шли на фронт, были готовы к любым лишениям и испытаниям.

Я не говорю о красноармейцах нашего отряда. В основном это были мастеровые, люди, прошедшие суровую школу жизни. Они-то хорошо разбирались, что к чему. Но во время дальних рейсов нам приходилось встречаться с неграмотными крестьянами из глухих сел. И они правильно понимали происходящее. Помню, однажды приехали мы со Степаном Мишулиным за продовольствием в одно такое село. Сами мы, разумеется, заготовками не занимались. Наша задача заключалась в том, чтобы вывезти продукты в соответствии с заранее оформленными документами. Вот и тут, вручили мы свои мандаты, начали было уже грузить мешки с зерном, как вдруг слышим:

- Ироды проклятые! Грабители! Куда же хлебушек наш увозите?! Нету на вас погибели!

Оглянулись, видим - пожилая женщина голосит. Вначале решили не обращать внимания, продолжать погрузку. А потом, когда на крик стала толпа собираться, забеспокоились: всякое тогда в селах случалось. Я встал поближе к кабине, где наши винтовки лежали.

Но тут к женщине подошел бородатый мужик и стал увещевать ее, успокаивать:

- Ты что, старая, взбеленилась? Чай не себе берут, для армии, которая за нашу землю кровушку проливает. Разве можно тут жалеть? Угомонись, дура, не позорься.

И остальные подошли, начали уговаривать: дескать, для своих берут, для новой, нашей власти. Лишь несколько человек, стоя в стороне, угрюмо посматривали на нас. Но вмешаться не посмели, чувствуя, что не поддержат их односельчане.

Вернувшись из рейса в Казань, мы, разумеется, рассказали об этом случае товарищам. И Сергей Полынцев, скуластый парень, с лица которого никогда не сходила улыбка, сразу стал серьезным и задумчивым.

- Эх, мать честная! Вот тут и подумаешь, как работать надо, чтобы такую веру народную и уважение к Красной Армии оправдать!

Уверен, что он очень точно выразил наши общие мысли.

Всегда служил для нас примером командир отряда Василий Михайлович Денисов. Он был молод, энергичен. Но несмотря на его молодость, опытные шоферы относились к нему с большим уважением. И немудрено. Специалист он был отменный. А главное, что ценили в нем, - умение подойти к человеку. Я не помню случая, когда он на кого-нибудь повысил голос. Говорил Василий Михайлович всегда спокойно, тихо, по так, что ослушаться его было невозможно. Авторитет его в автомобильном отряде был непререкаем.

Дел у командира хватало: планирование перевозок, подготовка ежедневных докладов в штаб армии о выполнении суточного задания - количестве грузов, доставленных по назначению. Но при всей своей занятости Денисов находил время для того, чтобы побывать в парке, ремонтных мастерских. Порой, когда складывалась особенно тяжелая обстановка, он, скинув кожанку и засучив рукава, лез в неисправный двигатель. Василий Михайлович всегда ухитрялся выкроить свободную минуту, чтобы поговорить с людьми, поинтересоваться, что пишут из дома, нет ли жалоб на питание. От него не было секретов, он умел понять, а если представлялась малейшая возможность, - помочь. Мы постоянно чувствовали, что душой командир всегда с нами, простыми красноармейцами, и нам от этого было легче служить. Если Денисов сказал: "Надо сделать" - это считалось законом.

Под стать командиру был и комиссар отряда Свиридов, потомственный рабочий. Невидимые нити связывали его с каждым из нас. Свиридов (имя и отчество его, к сожалению, забылись) регулярно проводил с водителями политбеседы, устраивал коллективные читки газет. Но больше всего любил он выезжать с нами на линию, в рейс. Там он по-настоящему знакомился с людьми, изучал характеры, деловые качества. Комиссар часто повторял, что человек узнается в работе, а не по бумагам. И принцип этот он настойчиво проводил в жизнь.

Во время одной из поездок автомашина, в кабине которой находился Свиридов, застряла на плохой дороге и вернулась в гараж с большим опозданием. Казалось бы, самый обыкновенный случай. Однако Свиридов рассудил иначе. Что означает подобная пробуксовка на дороге? Прежде всего это потеря драгоценного времени, прямая угроза существовавшему жесткому графику перевозок. Во-вторых, попадая в подобные ситуации, люди нерационально расходуют силы. Значит, наутро, не успев как следует отдохнуть, они отправляются в очередной рейс утомленными. Тут недалеко и до аварии. Выходит, нужно что-то предпринимать.

Комиссар поделился своей озабоченностью с командиром, посоветовался с шоферами, слесарями, механиками. Вскоре Свиридов предложил изготовить специальные металлические башмаки, которые можно было бы надевать на колеса при дождливой погоде и в гололед. Он не просто подал идею, а принес готовые чертежи. Когда башмаки отлили, несколько автомашин, оснащенных ими, отправились в пробный рейс по самой сложной трассе. Результаты оказались прекрасными: ни заносов, ни пробуксовки. Потом я слышал, как водители поминали Свиридова добрым словом: "Комиссар-то у нас, братцы, голова!"

И еще, как мне кажется, очень сплачивал нас совместный отдых. Иногда приходится слышать, что благоприятная атмосфера в коллективе складывается при умелой постановке воспитательной работы. Согласен целиком и полностью. Но только в чем она заключается, эта воспитательная работа? Собрания, лекции, беседы в индивидуальном порядке? Да, безусловно. Это создает определенное настроение у людей, помогает лучше понять общие задачи. Однако, на мой взгляд, этого мало.

У нас в автомобильном отряде были и доклады, и индивидуальные беседы. Но они очень удачно дополнялись повседневной, хорошо продуманной работой, проводившейся по вечерам в клубе.

Не было у нас ни шикарного зала, ни богатой библиотеки. Но получалось так, что, когда выдавалась свободная минута, мы обязательно приходили в клуб. Словно магнитом тянуло туда. Здесь можно было сразиться с товарищами в шашки или шахматы, почитать газеты, обменяться мнениями по поводу запавшей в сердце статьи, поспорить, высказать свою точку зрения по тому или иному вопросу. Иной раз разгорались целые словесные баталии. Комиссар или командир, как правило, не вмешивались в них до поры до времени, а потом как-то незаметно кто-нибудь из них включался в разговор. Скажут, бывало, слово, другое - и сразу проясняется картина. Вроде бы и спорить было не о чем.

Нашлись среди шоферов, механиков, электриков и других специалистов любители музыки, стихов, танцев. Мы часто устраивали импровизированные концерты. Не было, конечно, у наших самодеятельных артистов профессионального мастерства, но был задор юности, желание нести радость людям. Когда на маленькой сцене отрядного клуба появлялся Марченко, черноволосый, отчаянный парень, зал разражался аплодисментами. Какие только коленца в пляске не выделывал наш общий любимец! Начнет вроде медленно, с подходцем, а потом все быстрее и быстрее. Нарастает темп, и вот уже Марченко отбивает такую бешеную чечетку, что диву даешься, как не отлетают от его старых, видавших виды ботинок подметки!

А еще очень любили мы слушать непременную участницу всех концертов Асю - дочь нашего отрядного сапожника. Она была некрасивой, бледной, хрупкой девочкой лет пятнадцати. Где и когда Ася научилась играть на рояле - не знаю. Но стоило ей сесть за инструмент, как зал замирал. Мы слушали ее затаив дыхание. Непонятным образом большой, неуклюжий рояль оживал под слабыми, полупрозрачными пальчиками девочки. Лились чарующие мелодии Чайковского, Баха, Шуберта. Особенно мне нравился Седьмой вальс Шопена. Его-то и играла Ася, когда я дожидался командира отряда. Вот и теперь, слушая этот вальс, я всегда вспоминаю первый день своей службы, коридор, штаб отряда, звуки рояля...

Служба в должности помощника шофера не тяготила меня. И все же я не мог не задумываться о будущем. Что же, так все время и ходить в подручных? Мне очень хотелось стать подлинным специалистом своего дела, таким, как Василий Михайлович. Нет-нет да и проскальзывала мысль о поступлении на Военно-инженерные курсы командного состава РККА, которые функционировали тогда в Казани. Сейчас уже не помню точно, с кем я поделился своими мечтами, но только однажды меня вызвал командир отряда.

- Слышал, занятиями увлекаетесь? У Куприна в учениках ходите? И как, получается?

Пришлось признаться, что дело продвигается довольно медленно. Василий Михайлович задал мне несколько вопросов, связанных с устройством автомобиля. Выслушав ответы, он покачал головой.

- Пока не блестяще, но за упорство хвалю. Есть в вас, кажется, техническая жилка. Придется, пожалуй, дать в помощь еще одного учителя.

Он выдвинул ящик письменного стола и достал оттуда книгу. Я прочитал ее название и обмер: "Автомобиль". Сейчас, конечно, пособие для шофера можно без особого труда приобрести в любом книжном магазине, но в те годы подобная книга была необычайной редкостью.

Радости моей не было предела. Теперь я мог заниматься и самостоятельно, используя для учебы каждую минуту свободного времени. Взахлеб, словно увлекательный роман, читал я эту книгу. И, что любопытно, перечитывая тот или иной раздел во второй, третий, четвертый-раз, я обязательно находил там что-то новое. Постепенно разобрался в системе зажигания, усилил карбюратор. Даже загадочное магнето в конце концов покорилось мне. Но суть была не только в этом: я поверил в свои силы. А уверенность привела к тому, что мысль о серьезной учебе окончательно завладела мной.

Случилось как-то, что заговорил я об этом с командиром. Нет, я не просил его направить меня на учебу. Я был глубоко убежден, что время для этого еще не пришло. Гражданская война продолжалась. Можно ли думать в такой обстановке о поступлении на курсы? Просто так, к слову, упомянул я о своей мечте. Упомянул и засмущался. Но Василий Михаилович, к моему удивлению, воспринял разговор со всей серьезностью.

- Вот что, Лобанов, вопрос это сложный. В удобный момент вернемся к нему. А сейчас попробуйте навести порядок в технической части отряда. Будете заведовать ею. Бояться не надо, - остановил он меня, видя, что я собираюсь возражать. - Не боги горшки обжигают.

Откровенно говоря, за новую работу я взялся без особого энтузиазма. Казалось, что вся эта канцелярщина: расходно-приходные книги и карточки формализм, который лишь мешает делу. Однако я вскоре убедился в ошибочности своего первоначального мнения. Оказалось, что сознательность сознательностью, а учет - учетом. Он, выяснилось, необходим и после революции.

Начинать пришлось с горючего. Им нас снабжали централизованно, однако нормы существовали жесткие. Я стал периодически проверять, как заправляются машины. Вроде бы все было в полном порядке. Но мне бросилось в глаза, что по утрам возле гаража неизменно появляются старушки с бутылями, металлическими банками. Удалось установить, что "сердобольные" шоферы порой отливают им немного керосина. С одной стороны это можно было понять: время трудное. Где раздобыть керосин для примусов и ламп? Но с другой, а она мне представлялась главной, горючее должно было идти прежде всего на государственные нужды. Пришлось завести строгую отчетность, а кое-кого, кто продолжал упорствовать, и наказать. Последнее, конечно, сделал командир, который всячески поддерживая меня, когда речь заходила о наведении порядка в эксплуатации машин, экономии расходных материалов.

Много пришлось поработать и в части технических складов. Бедные они были, но и то, что имелось в наличии, хранилось зачастую плохо. Кладовщики иногда не представляли себе, чем они располагают. Чтобы разыскать какую-либо деталь, приходилось порой перерывать все ящики и стеллажи. Мне хотелось что-то придумать, чтобы упорядочить хранение и выдачу расходных материалов и запчастей. Не раз я обращался за советом к командиру или комиссару. Они никогда не удивлялись моим визитам, терпеливо и настойчиво учили, подсказывали, но при всей благожелательности не забывали и строго спрашивать за малейшее упущение.

Особенно они старались приучить меня к самостоятельности. Когда я спрашивал о чем-то, то, как правило, на мой вопрос командир или комиссар отвечали тоже вопросом: "А вы что думаете по этому поводу?" И только после того, как я высказывал собственное мнение, пусть даже ошибочное, начинался деловой разговор. Что скрывать, порой это меня обижало: ведь если бы знал сам, то не обращался бы за помощью. Потом я убедился, что очень важно, докладывая о чем-то старшему начальнику, иметь наготове конкретные предложения.

Месяца через три-четыре дело вроде бы пошло на лад. Люди постепенно стали привыкать к накладным, отчетам, нарядам. Кое-кто, правда, ворчал: "Хватало бюрократов и при старом режиме!" Но со временем и эти скептики убедились, что заполнение документов - не простая формальность. Удалось несколько сократить сроки ремонта, ускорить подготовку машин к рейсам. Теперь на поиски нужной гайки или болта затрачивались минуты, а не часы, как прежде.

Однажды вечером Василий Михайлович Денисов вызвал меня к себе в кабинет. Когда в гараж прибежал посыльный, я по обыкновению сидел там с книгой в руках, той самой, которую мне вручил командир несколько месяцев назад. Отправляясь в штаб, я машинально прихватил ее с собой.

- Все читаете? - улыбнулся Денисов, заметив учебник. - Еще не надоело?

- Конечно нет! - искренне воскликнул я.

- Завидное постоянство. Ну а насчет Военно-инженерных курсов не передумали? Желание учиться не пропало?

- Нет, товарищ командир!

Василий Михайлович, как и при первом нашем знакомстве, заложив руки за спину, прошелся несколько раз по комнате и пытливо взглянул на меня.

- Ты хорошо подумал, Лобанов? - переходя на "ты", спросил он. - Курсы готовят кадровых военных. Окончишь их - значит, всю жизнь в строю. После войны демобилизации не будет.

Но у меня сомнений не было. Последнее время я часто думал о будущем. И чем дальше, тем труднее мне было представить себя вне армии. На воинской службе я узнал, что такое дисциплина, бессонные ночи, трудные дежурства. Это не пугало меня. Я узнал и что такое настоящая дружба, боевая спайка.

- Армия - это серьезно, - продолжал Василий Михайлович, - тут заднюю передачу не включишь, обратно не поедешь. Семь раз отмерить нужно и только потом резать...

- Уже семьдесят раз отмерено, товарищ командир!

- Значит, по-настоящему сердце зовет? - спросил Денисов.

Не знаю, умышленно или случайно он повторил те же слова, которые произнес здесь, в этом кабинете, когда беседовал с пареньком, просившим взять его в отряд добровольцем. Тогда я ответил утвердительно. Теперь для положительного ответа у меня было еще больше оснований.

- Ну что же, Лобанов, тогда желаю успеха.

Командир взял со стола лист бумаги, на который я раньше не обратил внимания, и протянул его мне. Это было направление на Военно-инженерные курсы командного состава РККА, те самые, о которых я мечтал.

- А книжку про автомобиль оставь себе на память. Пусть она станет первым камнем в фундаменте твоих технических знаний. И не робей, Михаил, совсем уже по-отцовски добавил он, - все будет в порядке!

Первые ступени

Старые развесистые липы заглядывают в широко распахнутые окна большого двухэтажного здания. Мне не спится. Я лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь к ровному дыханию моих товарищей. Эти молодые, крепкие парни - курсанты четвертых Военно-инженерных курсов В их числе и я, Михаил Лобанов.

Мне просто не верилось, что все тревоги и волнения позади. Хотя отбор на курсы проводился на основе тщательного изучения документов, решающее значение имела заключительная беседа с членами мандатной комиссии, которую возглавлял комиссар Военно-инженерных курсов Гаук. Разговор с кандидатами протекал спокойно, неторопливо.

- Какую газету читаете? Ежедневно?

- Родителям часто пишете?

- Кто из русских писателей нравится? Почему?

Казалось бы, многие вопросы не вмели никакого отношения к прошлой и будущей службе Но, отвечая на них, каждый рассказывал о себе буквально все. Лишь после этого Гаук, умело направлявший беседу в нужное русло, откладывал в сторону карандаш, которым он делал какие-то пометки в толстой тетради, тихо и очень доброжелательно говорил:

- Теперь погуляйте немного, а мы тут посовещаемся...

Мы выходили на улицу, дрожащими пальцами скручивали гигантские цигарки и ждали решения. Взволнованные, порой растерянные лица. И клубы едкого махорочного дыма вокруг.

Не знаю, что говорили за закрытыми дверями обо мне, но только в сентябре 1920 года я стал курсантом. Начался новый этап моей жизни, определивший всю дальнейшую судьбу.

Если говорить откровенно, то только здесь, на курсах, я по-настоящему понял, что такое армия. В автомобильном отряде все было значительно проще. Там главным, даже, пожалуй, единственным мерилом службы являлась работа. Выполнен план перевозок, исправны машины, нет перерасхода горючего и дорожных аварий - все в порядке. Никаких занятий, кроме политбесед, никаких особых строгостей. Лишь бы дело двигалось. На Военно-инженерных курсах нас с самого начала стали приучать к настоящей воинской дисциплине. И, как это часто случается с новичками, главным нашим "противником" на первых порах стал жесткий распорядок дня.

С раннего утра до позднего вечера все было расписано буквально по минутам. Подъем, построение, физическая зарядка, завтрак, учебные занятия, обед, снова занятия и так далее. Все по сигналу, в точно установленное время. Некоторым столь строгий режим казался излишним. Что случится, например, если мы будем одеваться не три, а пять минут? Кому нужда такая пунктуальность? А чуть опоздал - тут же неприятный разговор с командиром роты, а то и наказание. Были среди нас и такие, которые недовольно ворчали:

- Дожили! Как с юнкерами обращаются! Где же она - свобода?!

- Это все Малашинский свои порядки наводит! Забыл, что царя скинули в семнадцатом! Нужно идти к комиссару жаловаться!

Начальник курсов Тит Теофилович Малашинский был выходцем из польской дворянской семьи, в прошлом офицер царской армии. Кое-кто именно в этом видел причину его строгости и требовательности.

Однажды вечером " нам зашел комиссар.

- Слышал я, что отдельным товарищам дисциплина не по душе. Так ведь без нее армия существовать не может. А Малашинский, хоть и из дворян, а человек правильный, наш! Советую с него брать пример. Это я вам как коммунист говорю.

Многое узнали мы в тот вечер о нашем начальнике, его сложной и интересной жизни. Окончив кадетский корпус, а затем Александровское военное училище в Москве, он участвовал в русско-японской войне. За мужество, проявленное в боях под Ляояном, был награжден орденом Анны. В первую мировую войну сражался на австро-венгерском фронте, дважды был тяжело контужен, награжден еще четырьмя орденами.

- Так это же он за самодержавие воевал! - выпалил кто-то из курсантов.

- За самодержавие? - Комиссар хитро прищурился. - Объективно - да. Но почему же тогда он сразу после Октября к нам пришел? Ведь он не оказался в лагере врагов революции.

- Поляк он, - пробурчал еще один из недовольных.

- А я - латыш! - не медля парировал комиссар. - Принадлежность к революции не национальностью, а классовым сознанием определяется.

Вроде бы и короткой была та беседа, а отношение к Малашинскому стало иным. Даже скептики постепенно убеждались, что это в самом деле замечательный человек, который все свои силы и знания отдает делу подготовки командных кадров для молодой Красной Армии.

А вскоре мы убедились и в другом. Оказалось, что распорядок дня, на который мы так сетовали поначалу, является одним из самых замечательных изобретений человечества. Он как бы растягивал сутки, делал их более емкими. Хватало времени и на занятия, и на отдых, и на посещение театра или кино. Прошло два-три месяца, и мы уже просто не представляли себе, что можно жить как-то по-другому. Нагрузка на наши плечи легла солидная, и без четкого плана, точного расчета с ней было бы трудно справиться.

Занятия начинались ровно в девять. Вначале упор делался на общеобразовательные дисциплины. Что поделать, если многие из нас не слишком-то ладили с элементарной математикой, русским языком, литературой. Более полувека прошло с тех пор, а я хорошо помню, словно только вчера это было, как степенно, неторопливо входил в класс профессор Алексей Александрович Царевский. Могучая фигура, огромная голова с пышной пепельной шевелюрой. Длинные усы, серые глаза под густыми, нависшими бровями, размеренные движения...

Литературу я любил и раньше. Еще в детстве много читал. Но на лекциях Царевского давно известные произведения раскрывались совсем по-новому. Оживали стихи Пушкина и Лермонтова, герои Гоголя и Тургенева. Будто зачарованные слушали мы лекции Алексея Александровича, и виделись нам необъятные просторы земли нашей, раскрывались характеры людей. Царевский мог на память читать отрывки из поэм, цитировать целые абзацы из прозаических произведений. Когда он говорил, исчезало время, раздвигались стены аудитории. Мы, точно по мановению волшебной палочки, переносились в минувший век, становились участниками многих исторических событий. Значительно позже, когда мне приходилось бывать в театрах Киева, Ленинграда, Москвы, смотреть спектакли, в которых принимали участие известные актеры, я не раз ловил себя на мысли, что думаю о Царевском. Почему? Да потому, что он тоже был талантливым артистом. Великим, неповторимым артистом-педагогом!

Под стать Царевскому был и преподаватель математики Владимир Аркадьевич Берсенев. Нет, внешне он был совершенно другим: невысокий, сухонький старичок с хитрыми, но очень добрыми глазами. Войдя в класс и поздоровавшись с курсантами, он неизменно спрашивал:

- Итак, дети мои, на чем же мы остановились с вами в прошлый раз?

Заглянув в чью-нибудь тетрадь, Владимир Аркадьевич подходил к доске и начинал выводить очередное алгебраическое уравнение. Писал он мелко, но исключительно четко и разборчиво. Аккуратности он требовал и от других.

- Математика не терпит неряшливости, - не раз говорил Берсенев. - Ей нужна красота цифр, букв, знаков, символов! Математика, - он торжественно поднимал вверх указательный палец, - это искусство, с которым ничто не может сравниться!

Помнится, вначале мы тайком подсмеивались над Берсеневым, его восторженностью, фанатичной увлеченностью. А потом незаметно сами всей душой полюбили его предмет. Мы были глубоко признательны Владимиру Аркадьевичу за требовательность, душевное и доброе отношение к нам. А он в свою, очередь часто восторгался курсантами.

- Откуда вы, дети мои, живущие в голоде и. холоде, берете силы для того, чтобы преуспевать в такой науке, как математика? Я поражаюсь! Преклоняюсь перед вами!

Что ж, в какой-то мере он, вероятно, бил прав. Учеба отнимала у нас много сил, а условия тогда были трудными. Голодными мы, конечно, не сидели. Кормили нас по тем временам, можно сказать, даже хорошо. Да и на холод особенно жаловаться не приходилось. Летом группы курсантов, вооружившись пилами и топорами, отправлялись в лес на заготовку дров. Путь был не близкий. Шагать предстояло больше тридцати километров. Но кто станет считать их, если во главе колонны гремят трубы духового оркестра, гулко бухает, отбивая такт, барабан? Под палящими лучами солнца, обливаясь потом, валили мы сосны и ели, пилили их тут же на метровые поленья, складывали в штабеля. Комары грызли нас с такой яростью, что, несмотря на жару, никто не осмеливался скинуть гимнастерку. Зато после двухнедельного труда можно было спокойно думать о зимней стуже.

Впрочем, если мне не изменяет память, заготовка дров, пожалуй, была нашим единственным "побочным промыслом", да и то вынужденным. Все остальное время отдавалось учебе. Вспоминая эти годы, я до сих пор не могу понять, как можно было в неимоверно сложной обстановке тех лет уделять столько внимания нам, курсантам. По стране гулял сыпной тиф, с перебоями работали железные дороги, только начинали оживать фабрики и заводы. Совсем недавно части Красной Армии с боями вступили в Крым. Гремели пушки на Дальнем Востоке. То здесь, то там вспыхивали контрреволюционные мятежи. Почему же нам такой почет? Откуда государство берет средства для, того, чтобы одевать, обувать, кормить нас, приглашать лучших преподавателей?

Не раз и не два заходил разговор на эту тему в нашей курсантской среде. И однажды получилось так, что подключился к нему известный комсомольский поэт Александр Ильич Безыменский, который вплоть до 1921 года преподавал у нас политграмоту. Он был общительным, словоохотливым человеком. Роднило нас с ним еще и то, что возраст его немногим отличался от нашего. Кто же, как не он, мог понять наши думы и сомнения, помочь разобраться в непонятных вопросах. Выслушав нас, Александр Ильич поправил закинутые назад волосы, помолчал немного, собираясь с мыслями.

- Видите ли, товарищи, так сразу, пожалуй, и не объяснишь. Да, несомненно, обстановка сейчас сложная. Но если задуматься, посмотреть в будущее...

Он замолчал на мгновение, словно подыскивая нужные слова, и вдруг начал читать свои стихи:

...Мы сады взрастим в пустыне,

С толщей дебрей вступим в бой...

Наша воля не остынет

Пред гигантскою борьбой.

...В сеть дорог тебя оденем,

Пустим чудо-поезда,

И из праха, как виденья,

Встанут наши города.

Не скрою, мы с некоторым недоумением слушали его. При чем тут поэзия, если вопрос наш касается самых прозаических вещей: хлеба, соли, спичек, керосина, мануфактуры. Закончив декламацию, Безыменский улыбнулся:

- Вижу, что не поняли меня товарищи. Партия наша далеко вперед смотрит. Новую жизнь строить начинаем. А кто ее от врагов защищать будет? Об этом подумали.? Крепкая, могучая армия нам нужна. Так что не сомневайтесь, учитесь хорошенько. Долг свой народу еще успеете выплатить.

И мы учились. Изучали историю и законы развития человеческого общества, его социально-экономические формации, "грызли" математику, физику. Постепенно на смену им приходили специальные военные дисциплины: фортификация, тактика, прожекторное и автомобильное дело. Параллельно занимались строевой, физической, стрелковой подготовкой. Жадно, как губка воду, впитывали мы самые различные знания. И все-таки временами казалось, что мы еще мало трудимся, не все силы отдаем учебе.

Хотя Военно-инженерные курсы не являлись высшим учебным заведением, казанские студенты нас всюду принимали на равных, признавали своими. Мы активно участвовали в студенческих диспутах на самые разнообразные темы, в обычных, неофициальных спорах. Присылали нам на курсы и многочисленные анкеты, которые в начале двадцатых годов широко распространялись среди учащейся молодежи. И всякий раз выяснялось, что мы ничуть не отстаем от других студентов. Наоборот, часто мы брали верх, особенно если речь шла о политической оценке тех или иных событий.

Было бы неправильным полагать, что Военно-инженерные курсы давали нам лишь знания, необходимые будущим командирам. Мы учились самому главному жить и работать в коллективе, подчинять свои личные интересы общим. Среди нас были русские, украинцы, белорусы, татары, узбеки, евреи. Кто-то приехал с дальнего Севера, кто-то с Кавказа. Однако все это не мешало нам крепко дружить, с уважением относиться друг к другу. Я не помню случая, чтобы кто-нибудь обидел товарища, допустил грубость. Тем не менее это, конечно, не исключало принципиальности и взыскательности по отношению друг к другу.

Постепенно формировались товарищеские группы, в которых действовал принцип общности на все материальные блага и имущество. Если кто-нибудь из нас получал продовольственную посылку от родных, все ее содержимое шло в общий котел. Если у кого-то появлялись деньги, то и они откладывались на приобретение выходного костюма и приличной обуви каждому из нас в определенной очередности.

Мы любили и уважали свою курсантскую форму, с гордостью носили ее на занятиях, во время походов. Но вот появляться в ней в городе не всегда было удобно (иногда вместо ботинок нам выдавали лапти). Все делало государство для курсантов, но возможности в то трудное время были ограниченными. Потому-то и существовал на курсах такой порядок: увольняемые в город имели право переодеваться в гражданское платье.

Товарищеская спайка помогала нам не только в бытовых вопросах, но и в учебе. Самостоятельной подготовки в вечерние часы официально не существовало, но, как правило, в классах в это время собиралось много курсантов. Сюда приходили не только те, кто чувствовал слабинку по тому или иному предмету, но и многие из тех, кто успевал хорошо. Так на практике осуществлялся принцип: трудно одному - легко коллективу.

Командование курсов делало все возможное, чтобы росли и крепли наши общеобразовательные и специальные знания, повышалась общая культура. Курсанты, к примеру, регулярно посещали театры. Для них выделялись бесплатные билеты. Мы были непременными участниками соревнований с другими военно-учебными заведениями, расположенными в Казани. На этих состязаниях нужно было показать большую физическую выносливость, хорошую общевойсковую подготовку, эрудицию, интеллект.

Соревнования, как правило, начинались с военизированного похода на 25-30 километров при полной выкладке. Во время похода предстояло преодолевать всевозможные препятствия, а на заключительном этапе велась стрельба по мишеням; тут, признаюсь, нам трудно было тягаться с курсантами-общевойсковиками, у которых стрелковая подготовка являлась одним из основных предметов. Поэтому зачетные очки мы старались набирать за счет скорости движения и не щадили ног. Воодушевленные нашим спортивным руководителем Василием Александровичем Бекасовым, которого курсанты очень любили и уважали, мы добивались, как правило, неплохих результатов.

Весьма интересными и полезными были состязания эрудитов, входившие в программу общих соревнований. Они проходили в Казанском Красноармейском дворце и заключались в следующем. От каждого военно-учебного заведения выделялся докладчик. Тема выступления заранее не сообщалась. Жюри называло ее только перед выходом докладчика на трибуну. Очередность выступающих определялась жребием. Естественно, для того чтобы отличиться в таком импровизированном докладе, нужны были обширные знания, умение логично излагать свои мысли, отвечать на вопросы.

От Военно-инженерных курсов обычно выступал Петр Сухаревич, обладавший природным умом, завидным красноречием, глубокими разносторонними знаниями. Он пришел учиться, уже имея значительный опыт партийной работы в армии. Мы знали, что Петр был политруком пулеметной команды, принимавшей участие в разгроме банды Миронова, затем комиссаром бригады и помощником комиссара стрелковой дивизии. Его выступления на состязаниях поражали своей глубокой убежденностью, и, разумеется, политической зрелостью. В течение тех 25 - 30 минут, которые длился доклад, в зале стояла мертвая тишина. А затем, когда Сухаревич с достоинством, неторопливо спускался с трибуны, раздавался гром аплодисментов. Так слушатели приветствовали очевидного победителя состязаний. И нужно заметить, мнение жюри всегда совпадало с мнением аудитории.

Мы глубоко уважали Петра Сухаревича. Он был для нас старшим товарищем, добрым советчиком, образцом человека и коммуниста. Таким он остался и в последующие годы. Уже после окончания Великой Отечественной войны я узнал о его дальнейшей судьбе. Будучи начальником инженерной службы армии, он попал в окружение, а затем в плен. Фашисты поняли, что перед ними крупный специалист, и предложили Петру работать на них. Он с негодованием отверг это предложение и вскоре был заключен в концентрационный лагерь. Там Сухаревич вошел в состав подпольной партийной организации, В июле 1944 года гестаповцы раскрыли группу. Некоторые из ее руководителей были тут же казнены, остальных перевели в другой лагерь, откуда, как это было известно, люди не возвращались. Не вернулся домой и Петр Сухаревич.

Вспоминая годы учебы на Военно-инженерных курсах, я не могу не упомянуть об организации нашего досуга. Время, свободное от занятий, мы проводили весело и разнообразно. Эти часы в немалой степени способствовали формированию качеств, которые были нужны будущим командирам Красной Армии. Взять, к примеру, те же концерты художественной самодеятельности. Они носили не просто развлекательный характер. Готовя какую-либо программу, мы учились правильно оценивать то или иное стихотворение, песню, отрывок из пьесы. Ведь далеко не все, что выходило из-под пера наших современников, должно было звучать со сцены. В тот период создавались и весьма сомнительные "произведения", в которых делались попытки воспеть чуждые пароду идеалы. Суметь рассмотреть их за внешней красивостью, благозвучием, понять истинное содержание было не так-то просто. Не случайно нашими постоянными советчиками при составлении программы концерта были комиссар Гаук, поэт Безыменский и другие опытные, политически закаленные товарищи.

Я уже рассказывал о начальнике курсов Малашинском. Всегда подтянутый, аккуратно одетый, требовательный и строгий, он был для нас олицетворением военного-профессионала, настоящего командира. И вдруг на концертах наш начальник выходил на сцепу и приятным, мягким басом пел лирические песни, старинные романсы. Особенно любили мы слушать в его исполнении романс "Горные вершины", который он исполнял очень проникновенно, задушевно. В эти минуты Тит Теофилович становился особенно простым и близким. И мы еще больше уважали его, на его примере учились строить свои отношения с подчиненными.

Большое воспитательное значение имел и тот факт, что все средства, вырученные курсантами за концерты, спектакли, выступления духового оркестра, шли на оказание помощи голодающему населению Поволжья, в пользу раненых и больных красноармейцев. Выступали мы не только у себя, но и в рабочих клубах, перед студентами. Так что суммы собирались немалые. Таким образом мы хоть в какой-то мере отдавали свой долг молодой Советской Республике.

Время бежало необыкновенно быстро. Не успели оглянуться, и уже вьюжный февраль бушует во дворе. Помню, в 1921 году выдался он суровым, капризным. Лютые морозы то и дело сменялись непродолжительными оттепелями, обильными снегопадами. Порой за несколько часов наметало такие сугробы, что мы вынуждены были браться за лопаты, чтобы расчистить строевой плац, пробить узкие, как траншеи, тропинки к служебным помещениям, складам, воротам.

В ту памятную февральскую ночь я стоял часовым у Красного знамени и денежного ящика. Пост этот считался самым ответственным и размещался в главном здании курсов на лестничной площадке между первым и вторым этажами. За окнами завывал ветер. А здесь, за толстыми стенами, было тепло. Я чувствовал, как сами собой слипаются глаза. Но спать было нельзя. Чтобы разогнать дремоту, чуть сгибаю в колене и вновь выпрямляю сначала правую, потом левую ногу...

Неожиданно гулко, мне даже почудилось, что это выстрел, ударила входная дверь. Весь занесенный снегом человек быстро прошел в комнату дежурного. Затем донесся телефонный звонок. А вскоре в дверях появился и сам Тит Теофилович Малашинский в наскоро наброшенной на плечи шинели.

Что произошло? И тут под сводами старинного здания разносится требовательный, зовущий сигнал горниста! боевая тревога! Мне, разумеется, со своего места мало что видно, но я представляю себе, как в спальных помещениях вихрь подбрасывает с коек одеяла, как молниеносно одеваются мои товарищи, разбирают оружие, выбегают строиться.

Вот уже, кажется, построились. А я не имею права покинуть пост. Слышу знакомый голос адъютанта курсов (так именовался начальник штаба). До меня доносятся лишь отдельные фразы, но я понимаю, что сейчас там, наверху, зачитывается какой-то важный, необычный приказ. "Реввоенсовет Республики... Долг каждого гражданина..." - долетает до меня.

Лишь после того как меня сменили с поста, я узнал, что из числа курсантов приказано сформировать боевое подразделение, которое в составе стрелкового полка примет участие в подавлении контрреволюционного мятежа. А рано утром те, кому выпала честь попасть в список, уже сдавали учебники. В числе этих курсантов, к моей радости, оказался и я.

- Эх, братцы, так и не познали мы тайны синусов-косинусов! - с горечью произнес Петр Хаустов, беря со стола стопку книг.

- Не горюй, Петя! Вернемся - наверстаем упущенное! - подбадривал его наш староста Иван Волынский.

Курсантов разделили на две команды: кто хорошо ходил на лыжах - в разведчики, остальных - в связисты. Я попал в связисты. Получены вещевые мешки, сухой паек, теплые портянки. Последние напутственные слова тех, кто оставался в Казани. Короткий митинг, на котором выступили Малашинский и Гаук...

Еще не догорела вечерняя заря, когда раздался хриплый гудок старенького локомотива. Эшелон тронулся в путь.

На пятые сутки прибыли в Екатеринбург. Очень хотелось познакомиться с этим замечательным уральским городом. Но выход за пределы железнодорожной станции был категорически запрещен. Нарушить же дисциплину, уйти от эшелона самовольно никому и в голову не приходило. Не на экскурсию едем, не развлекаться. Кстати, только здесь стало окончательно известно, что мы направляемся в район Тюмени.

Узнали мы наконец и некоторые подробности о мятеже. Он вспыхнул около двух недель назад в селе Ярково, которое расположено на Тюмень-Тобольском тракте. Местное кулачество, подстрекаемое эсерами и офицерами-колчаковцами (последним удалось бежать из омской тюрьмы), взялось за оружие. Мятежники разгоняли местные Советы, расправлялись с коммунистами и теми, кто поддерживал их. Вскоре в руках бандитов кроме Ярково оказались и другие крупные села, расположенные вдоль тракта: Покровское, Караульноярское, Иевлево и другие. Нужно было принимать решительные меры. Для этого и прибыли в Тюмень воинские части, в том числе и 1-й Казанский стрелковый полк, в состав которого входили наши курсантские команды.

Прежде всего было решено штурмом овладеть Ярково - главной базой восставших. Однако из этого ничего не вышло. Укрывшись в ледяных окопах, окаймлявших село со всех сторон, мятежники вели точный огонь. С колокольни длинными очередями бил пулемет. Нам же приходилось двигаться по открытой местности, чуть ли не по пояс в снегу. Особенно большие потери в первых боях понесли курсанты-лыжники, которые шли в первой цепи.

Среди погибших был наш Петя Хаустов. Так и не довелось ему постичь тайны синусов и косинусов. Одно можно сказать: не уронил он курсантской чести, до конца выполнил свой долг. А произошло это так. Увидев, как, скошенный пулей, упал командир роты, Петр с высоко поднятой в руке винтовкой бросился вперед. "Слушай мою команду!" - разнеслось над заснеженной степью. Но Хаустов успел сделать лишь двадцать - тридцать шагов. Его сразила вражеская пуля, и он тяжело повалился на снег. Когда к Пете подбежали товарищи, он уже не дышал.

Через пару дней на подмогу к нам пришла артиллерийская батарея в составе... одной трехдюймовки. И хоть не велика была огневая сила, настроение в ротах сразу же поднялось. А когда эта единственная пушка несколькими снарядами начисто снесла колокольню, а затем шрапнелью ударила по ледяным окопам, началась решающая атака. Неудержимой лавиной хлынули красноармейцы вперед. Не выдержав стремительного натиска, враг начал поспешно отходить.

Однако взятие Ярково не означало полного разгрома мятежников. Они были еще достаточно сильны. Вскоре к северу от Тюмень-Тобольского тракта против мятежников начал действовать территориальный полк под командованием Козленко. Со стороны Омска против банд двинулись части, прибывшие с Севера. Батальоны 1-го Казанского полка продолжали наступать вдоль тракта.

Курсанты-разведчики проникали в районы, где еще хозяйничали мятежники. Курсанты доставляли ценные разведывательные данные, устанавливали контакты с людьми, преданными Советской власти, вели широкую агитационную работу, рассказывали крестьянам о положении в стране. В частности, большое впечатление произвело сообщение о ликвидации Кронштадтского мятежа. Оказалось, что в селах распространялись слухи о том, что с большевиками, с красным Петроградом будет вот-вот покончено. Поэтому разъяснительная работа, которую вели курсанты, имела первостепенное значение.

Самоотверженно несли боевую службу и курсанты-связисты. Телефонные линии в то время обеспечивали более или менее удовлетворительную слышимость всего километров на тридцать. Это вынуждало создавать промежуточные посты. На них обычно находились три курсанта. Один дежурил у двух телефонов, принимая и передавая дальше сообщения. Второй выполнял роль линейного надсмотрщика и мастера по совместительству. Третий, как мыслилось, находился в резерве и мог отдыхать. Но на практике этого не получалось: линия, протянутая по шестам, а то и просто по ветвям деревьев и кустарнику, часто выходила из строя.

Идешь, бывало, по снежному насту с винтовкой, контрольным телефонным аппаратом, катушкой провода за спиной, а впереди ночь, метель. Хочется остановиться, сесть прямо в снег, чтобы передохнуть. Но знаешь, что нельзя. И снова бредешь вперед, теряя представление о времени и расстоянии. Наконец находишь место обрыва, деревенеющими пальцами скручиваешь провод, подключаешься к линии и вызываешь ближний пост.

- Тебя слышу хорошо, а с соседом связи нет. Иди дальше, где-то еще обрыв...

Случалось, связисты - линейные надсмотрщики - не возвращались. А бывало, что, вернувшись на пост, находили там искалеченные тела товарищей. Конные группы бандитов налетали неожиданно. Поэтому курсанты всегда берегли для себя последний патрон. Но мятежники измывались и над мертвыми: выкалывали глаза, вырезали на груди звезды.

Мне довелось побывать и на промежуточных постах, и в подразделениях, с которыми мы поддерживали связь. Потом меня включили в состав группы, которая обслуживала штаб полка, располагавшийся в большом и богатом селе Покровском. Должен сказать, что именно тут коренным образом изменилось мое представление о Сибири. Да и не только мое.

Многие из нас, кому раньше не приходилось бывать в этих краях, считали, что Сибирь - глухомань, запустение. И вдруг, зайдя на огонек в одну из крестьянских изб, мы застали там человек десять юношей и девушек, которые по очереди читали вслух роман Мельникова-Печерского. Оказалось, что коллективные чтения - давняя традиция в селе. И корни ее уходили в те времена, когда по Тюмень-Тобольскому тракту гнали ссыльных. Останавливаясь на ночлег в крестьянских домах, некоторые из них читали хозяевам, а потом оставляли книгу на память. Отсюда и возникла привычка собираться по вечерам, появилась любовь к книге. Несомненно, такие чтения приносили молодежи большую пользу.

Запомнилось мне Покровское и по другой причине. Здесь родился и некоторое время жил со своей семьей Распутин. Много раз я заходил в его дом, где был развернут лазарет, видел жену, сына и дочь Распутина. Как-то не верилось, что отсюда пришел в Петербург человек, оказавший столь сильное влияние на деятельность придворных кругов и самого царя.

События в те дни развивались очень стремительно. Главным для нас была, конечно, работа - обеспечение бесперебойной связи. И нужно сказать, что казанские курсанты оказались на должной высоте. Требовалось - не спали ночами. Возникала критическая обстановка - первыми поднимались в атаку. Командование полка, в состав которого входили наши группы, неоднократно поощряло курсантов за мужество, самоотверженность, исключительную стойкость. Наиболее отличившихся наградили ценными подарками. Начальники курсантских команд были удостоены ордена Красного Знамени - высшей награды того времени.

Шли последние дни апреля. С кулацким мятежом наконец было покончено. Мы собирались в обратный путь. Освобождалась от снега земля, вскрывались ото льда полноводные сибирские реки. На деревьях появились первые листочки. Издалека казалось, что леса покрыты легким зеленым пухом. Вот сейчас дунет ветер - и бесследно улетит весна. Но она с каждым днем набирала силу, утверждаясь в своих правах. В одно такое ласковое, солнечное утро наш эшелон двинулся на запад.

Пользуясь отличной погодой, мы, разумеется, выбрались из тесных теплушек на открытые платформы, груженные фуражом для лошадей. Леса, поля, деревеньки, полустанки проносились мимо. Тяжелым грохотом откликались мосты...

В Казань мы прибыли в воскресенье. В честь возвращения полка на центральной площади города были выстроены части гарнизона. Состоялся торжественный митинг. Затем нас, курсантов, привели на территорию курсов и построили на том самом месте, откуда в феврале мы уходили на выполнение ответственного задания. Тит Теофилович Малашинский и комиссар Гаук тепло поздравили нас с возвращением. Минутой молчания почтили мы светлую память тех, кто навсегда остался в сибирской земле. А таких было немало. Тридцать четыре наших товарища сложили голову в боях с врагами революции.

Затем все направились в парк, где прямо под деревьями на самой широкой аллее были накрыты столы. Во время праздничного обеда комиссар сообщил нам, что наши курсы реорганизованы в четвертую Военно-инженерную школу комсостава РККА с трехлетним сроком обучения. Радости нашей не было предела. Во-первых, теперь мы получим более глубокие знания. Ведь изменяется не только название, но и программа. А во-вторых, и это весьма знаменательно, менялся и сам принцип подготовки командных кадров для Красной Армии. Отпала необходимость в сокращенных сроках обучения. Значит, самые трудные дни остались позади.

За три с лишним месяца, которые мы отсутствовали, наши однокашники ушли далеко вперед. Нужно было наверстывать упущенное. Нас освободили от несения караульной службы, внутренних нарядов. Заниматься и еще раз заниматься - такую задачу поставило перед нами командование. И мы ее решили. К осени отставание было ликвидировано.

На втором году учебы мы штудировали электротехнику, изучали двигатели внутреннего сгорания, паровые машины, прожекторное дело. Вечерами к нам часто заходил комиссар Гаук.

- Как жизнь, товарищи краскомы? - по обыкновению спрашивал он.

- Будущие краскомы, товарищ комиссар.

- Выходит, еще не допеклись? Корочка не затвердела?

И незаметно начинался неторопливый разговор о нашей учебе, предстоящей службе, о положении в стране.

- Трудная ситуация сейчас, - вроде бы ни к кому не обращаясь, рассказывал комиссар. - Вот у нас в Казани, например, на железнодорожной станции десятки неразгруженных вагонов стоят. Людей не хватает... Прикидывали мы тут с товарищем Малашинским, да ничего не получается. Экзамены скоро, каждая минута на счету.

- Но ведь нужно помочь! Давайте, товарищ комиссар, завтра субботник организуем. А учебники и ночью никуда не денутся.

И мы шли на железнодорожную станцию. До сих пор не могу понять, как это ладно все у комиссара получалось. Вроде бы и пламенных речей не произносил, и резолюций мы никаких не принимали. Люди сами предлагали пойти на разгрузку составов. Разгружая вагоны, мы видели перед собой не ящики и тюки, а всю страну, которая нуждается в нашей помощи. Мысль об этом отгоняла усталость, заставляла назавтра снова садиться за книги и конспекты.

А субботники с той поры стали регулярными. Когда требовалось, мы разгружали железнодорожные составы, баржи на Волге, скалывали лед на железнодорожных и трамвайных путях.

Запомнились мне и практика на городской электростанции, в трамвайном депо, поездка в Самару на окружную спартакиаду и насыщенные до предела лагерные дни. Весьма поучительным для меня было последнее пребывание в лагерях. Оно завершилось участием нашей группы радистов-электромехаников в корпусных учениях Приволжского военного округа.

Наша учеба близилась к концу. Несколько месяцев - и прощай, город, с которым связана юность. Конечно, порой становилось грустно. Пройдет совсем немного времени, и разлетимся мы по всей стране. Понимали, что судьба, быть может, уже никогда не сведет нас всех вместе. Но это была особая, дорогая сердцу грусть, без которой не обходится ни одно расставание. Уверенность же в том, что мы нужны Красной Армии, что нас, молодых краскомов, с нетерпением ждут в войсках, вселяла в нас радость, энтузиазм. С огромным душевным подъемом работали мы с технической литературой, всевозможными справочниками и таблицами. Преподаватели старались теперь приучать нас самостоятельно мыслить, разбираться в схемах и чертежах.

Помню, курс радиотехники вел у нас инженер А. Г. Шмидт. Он же руководил и практическими занятиями, которые проходили в классах казанского радиобатальона. Однажды на столе появилась новая, совершенно незнакомая нам ламповая станция АЛМ, разработанная Александром Львовичем Минцем ц только что поступившая на вооружение войск связи. Вместо того чтобы рассказать об ее устройстве, Шмидт развернул перед нами схему и сказал:

- Разбирайтесь самостоятельно. Из класса не выпущу, пока не будете знать аппаратуру назубок!

Сказал - и вышел. Мы, разумеется, восприняли его слова как шутку. Прошел час, другой, а Шмидт все не появлялся. Решили пойти узнать, когда он придет. Однако выяснилось, что дверь снаружи закрыта на ключ.

- Вот так номер! - возмутился кто-то. - Это, пожалуй, уж слишком!

Тем не менее факт оставался фактом. Немного поворчав, мы снова засели за схему. А часа через полтора в коридоре послышались шаги. Звучно щелкнул замок.

- Ну как, разобрались? - с трудом пряча улыбку, спросил Александр Генрихович. - Вот и отлично! Сейчас проверим, на что вы способны.

Впоследствии я неоднократно с благодарностью вспоминал нашего мудрого педагога, потому что без самостоятельности, инициативы, умения мыслить и логически рассуждать не может быть настоящего инженера, командира.

Самое серьезное внимание на заключительном этапе уделялось методической подготовке курсантов. Некоторым, не скрою, это казалось совершенно лишним. Дескать, не в учителя пойдем. Наше дело командовать людьми, эксплуатировать и ремонтировать технику. А провести занятие, беседу - велика ли здесь премудрость? Но вскоре мы убедились, что это действительно премудрость.

Почти перед самым выпуском пришел к нам читать курс партийно-политической работы в войсках Алексей Михайлович Колосов. Каждое его занятие обогащало нас, раскрывало новые горизонты. И суть была не только в содержании. Алексей Михайлович обладал удивительной способностью властвовать над аудиторией. Вроде бы о самых обыкновенных, давно знакомых вещах шла речь на его лекциях, однако слушали мы его затаив дыхание. А он, то повышая голос, то переходя почти на шепот, вел нас за собой. Конспектом или какими-либо другими записями Колосов никогда не пользовался.

- Нужно в совершенстве знать свой предмет, - любил повторять он. Тогда никакие шпаргалки не потребуются. Старайтесь постоянно поддерживать контакт с аудиторией, чувствовать, как воспринимаются ваши слова. А если станете поминутно заглядывать в бумажки, связь со слушателями мигом оборвется, и восстановить ее вновь будет не так-то просто...

И вот наконец последние дни в Военно-инженерной школе. Началась подготовка к прощальному вечеру. Много хлопот доставила нам краскомовская экипировка: надо было подобрать обмундирование, подогнать, тщательно отгладить.

Командование школы и наши непосредственные начальники смотрели на нас, курсантов, уже как на равных себе. Требовательность не снижалась, но это были уже иные отношения. Навсегда запомнилась мне одна из последних бесед с Титом Теофиловичем Малашинским. Он зашел к нам в ротное помещение незадолго до отбоя, а расстались мы с ним поздно ночью. О чем только ни шел разговор: о будущей службе, о взаимоотношениях с товарищами на новом месте, о поведении краскомов в быту, о том, как правильно строить семейную жизнь. Словом, это был большой душевный разговор отца с сыновьями, которых он провожал в самостоятельную жизнь.

Наш выпуск был шестым по счету. Однако ему придавалось особое значение: Красная Армия впервые получала молодых командиров, прошедших трехлетнее обучение.

По этому случаю церемония выпуска должна была состояться одновременно по всей Республике. Специальный циркуляр политического отдела Главного управления военно-учебных заведений гласил: "...Провести выпуск торжественно и содержательно, как заключительный акт кампании по ударной работе с выпускным классом, которая должна подготовить краскомов к тому, чтобы они прибыли в свою часть полные революционной бодрости и сумели бы внести в ее жизнь новую струю..."

Работая над архивными документами, относящимися к четвертой Военно-инженерной школе, я разыскал оригинал пригласительного билета, который позволю себе привести здесь:

ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ

4-я КВИШ просит Вас пожаловать на торжества по случаю VI выпуска Красных командиров.

Порядок празднования:

16 сентября

в 11 ч. парад на Театральной площади;

в 14 ч. обед в здании школы;

в 18 ч. концерт и танцы в здании школы.

17 сентября в 16 ч. торжественное заседание в здании школы.

18 сентября

в 18 ч. торжественное заседание Горсовета в Красноармейском Дворце.

Администрация школы.

Точно в соответствии с намеченным планом утром 16 сентября на Театральной площади построились курсанты нашей школы, 7-й Пехотной школы комсостава, Центральной тюркской военно-политической школы, Объединенных мусульманских курсов, части Казанского гарнизона. Командовал парадом Тит Теофилович Малашинский. Четкий рапорт - и вот уже зачитывается приказ Реввоенсовета Республики о присвоении курсантам звания "красный командир". Начальник гарнизона тепло поздравляет нас. Дружное троекратное "ура!" гремит в ответ. Звучит гимн. Солнце, радуясь вместе со всеми, золотистыми искрами отскакивает от медных труб, от блестящих наконечников боевых знамен. Мне чудится, что и от наших сияющих лиц отражаются солнечные зайчики, когда мы, старательно чеканя шаг, проходим мимо трибун.

Вот уже получено удостоверение, в котором значится: "Дано сие красному командиру Лобанову Михаилу Михайловичу, окончившему курс нормальной 4-й Казанской Военно-инженерной школы комсостава РККА по электромеханическому отделению, в том, что он за время своего пребывания в школе прослушал полный курс подготовительного и специального классов..." Далее идет перечисление предметов, подписи, печать - все, как полагается. А я все еще не могу поверить, что кончилась учеба. Впрочем, кончилась ли? Почему-то вспоминаются слова Тита Теофиловича Малашинского о том, что мы преодолели лишь первые ступени.

На другой день мы получали назначения. В зале за длинным, покрытым красной скатертью столом заседает комиссия: начальник и комиссар школы, командиры батальонов и рот, ведущие преподаватели. А мы, собравшись в коридоре, ждем. Есть что-то неуловимо общее между этими минутами и теми, через которые мы прошли при поступлении. Волнение? Безусловно! Неизвестность? В какой-то степени. Тогда могли принять или не принять. Теперь, правда, обязательно назначат, но куда...

Нам предоставлялось право выбора. Перед входом в зал был вывешен список, в котором фамилии выпускников располагались с учетом среднего балла успеваемости. Рядом - перечень воинских частей, куда распределялись молодые командиры. Первыми, естественно, выбирали те, кто закончил школу с лучшими оценками.

Вот и моя очередь. Распахиваю дверь, печатая шаг, подхожу к столу, докладываю:

- Красный командир Лобанов за получением назначения в часть прибыл!

- Еще раз поздравляем вас, товарищ Лобанов, с успешным окончанием Военно-инженерной школы. Желаем успехов в дальнейшей службе. Где бы вы ни были, свято берегите честь и достоинство командира Красной Армии. Куда хотели бы получить назначение?

- Прошу направить меня в Киев, в 6-й отдельный радиотелеграфный батальон.

Короткое совещание... Чувствую, как гулко стучит сердце. Наконец слышу:

- Ваша просьба удовлетворяется.

В радиотелеграфном батальоне

Мой отъезд из Арзамаса, где я проводил свой первый командирский отпуск, предоставленный после окончания Военно-инженерной школы, неожиданно задержался на двое суток. Причиной тому был необычно ранний и обильный снегопад. В течение одной ночи выпало столько снега, что город совершенно утонул в нем. Люди с большим трудом пробирались от дома к дому, многие учреждения не работали. Естественно, что в особенно тяжелом положении оказалась железная дорога. Сотни рабочих и служащих были брошены на расчистку путей, но справиться с заносами удалось не сразу. Лишь к концу второго дня через Арзамас прошли первые составы. Вначале пропустили эшелоны с продовольствием, углем, лесом. Затем настала очередь и нашего, пассажирского, поезда. Гулко ударил колокол, и мы наконец двинулись в путь. Впереди меня ждал Киев... Почему же я все-таки выбрал именно этот город, а, допустим, не Ленинград или Москву? Трудно сказать. Не исключено, что сыграла роль детская мечта побывать в Киеве. Помню, в доме наших знакомых на стене висела картинка: синее-синее небо, золотистые маковки церквей, море зелени, а на переднем плане широкая, величавая река. Мне хотелось смотреть и смотреть на этот рисунок.

Потом, когда стал постарше, много раз слушал рассказы о Киеве приятельницы моей матери. Она, выиграв по лотерее серебряный кубок, продала его и отправилась на экскурсию в этот город.

Чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем больше я волновался. Действительно ли он окажется таким, каким мне представлялся? Или, быть может, меня ждет разочарование? Впрочем, гадать оставалось недолго. Вот уже Дарница, последние километры... И за окном вагона показалась панорама города, круто сбегающего к Днепру. Честное слово, в те минуты мне представилось, что я снова рассматриваю дорогую моему сердцу картинку.

Узнав, что 6-й отдельный радиотелеграфный батальон, в котором мне предстояло служить, размещается в Печерском районе, возле Лавры, я решил отправиться туда пешком. Заботу о моих чемоданах взял на себя паренек с двухколесной ручной тележкой. Мы неторопливо шагали по широким, обсаженным деревьями улицам, которые то незаметно спускались вниз, то круто поднимались в гору. Какие-то светлые, необыкновенно солнечные и веселые здания, бесконечные бульвары и парки, мостовые из брусчатки...

Миновав Лавру, мы подошли к массивным воротам, над которыми я увидел надпись: "6-й отдельный радиотелеграфный батальон". Рассчитавшись с пареньком, я подхватил чемоданы. А еще через несколько минут красноармеец с повязкой дежурного на рукаве привел меня в штаб, размещавшийся в приземистом кирпичном здании. Представился командиру батальона Леониду Викторовичу Баратову.

- Как добрались, товарищ Лобанов? Устали в дороге? Какое впечатление произвел Киев?

Серые, мягкие глаза внимательно рассматривали меня. Голос звучал негромко и тепло. Леонид Викторович усадил меня рядом и долго расспрашивал. Его интересовали мои знания по математике, физике, радиотехнике. Особенно обрадовало командира, что я знаком не только с армейской радиостанцией "Телефункен", которая в то время являлась наиболее распространенной, но и с новой ламповой станцией АЛМ, лишь начавшей поступать на вооружение.

- Очень хорошо, что в школе умеют смотреть вперед! - сказал он, довольно потирая руки.

Я был назначен командиром взвода во вторую роту. Однако к исполнению своих прямых обязанностей меня допустили не сразу. Имелся приказ, в соответствии с которым выпускники военных школ, окончившие их в 1923 году, должны были пройти шестимесячную стажировку в должности командира отделения. Я знал об этом и раньше, но в глубине души надеялся, что для меня будет сделано исключение. Ведь, будучи курсантом, я в течение полутора лет командовал отделением, был помощником командира взвода. Определенные навыки руководства людьми у меня уже были. Однако Баратов, который так тепло и дружески беседовал со мной при первой встрече, в этом вопросе был непреклонен.

- Вы, товарищ Лобанов, наверное, станете строго требовать выполнения каждого вашего распоряжения? Будете? И правильно! Исполнительность, пунктуальность - основа армии. Так давайте же будем так же точно выполнять приказы старших начальников.

Впрочем, не я один оказался на первых порах в роли командира отделения. Осенью в радиотелеграфный батальон кроме меня прибыли еще семь молодых краскомов. И все мы, как того требовал приказ, жили в казарме вместе с красноармейцами. Правда, для нас была выделена отдельная комната, но казарма все же оставалась казармой. Где-то в глубине души мы, разумеется, таили разочарование. Кому после окончания учебы не хочется полной самостоятельности? Лишь много позже я по-настоящему понял, что месяцы стажировки стали для всех нас дополнительной и весьма важной школой. Находясь в постоянном контакте с подчиненными, знакомясь с ними не только на занятиях, в строю, но и во внеслужебное время, мы на практике постигали сложную науку руководства людьми, учились заботиться о них, вникали в тонкости красноармейской службы и быта.

Нужно отметить, что наше временное понижение в должности ни в коей мере не сказалось на взаимоотношениях с теми командирами, которые по праву считали себя "старичками". И сам Баратов, и командиры рот стремились сделать все зависящее от них для того, чтобы мы быстрее вошли в дружную батальонную семью.

Мы, например, были непременными участниками всех совещаний командно-технического состава. Нам предоставлялось право активно участвовать в решении разбиравшихся там вопросов. Старшие товарищи охотно делились опытом, подсказывали, как лучше поступить в тех или иных случаях. Контакты наши, что очень важно, не ограничивались чисто служебными рамками. В свободное время мы частенько отправлялись гулять по городу, знакомиться с его достопримечательностями. И всякий раз кто-нибудь из старожилов батальона, из наших начальников добровольно брал на себя роль гида. Нередко такие экскурсии завершались чаепитием у кого-нибудь из старших товарищей.

Однако отеческое отношение к нам вовсе не означало, что командование батальона было склонно опекать нас в мелочах, оберегать от служебных забот. Напротив, с первых же дней нас загрузили, как говорится, по самые уши. Среди молодых краскомов были четыре выпускника военно-инженерных школ. Остальные имели лишь общевойсковую подготовку и, естественно, в технике разбирались слабовато. Но это обстоятельство не смущало командира батальона. Он, стремясь получить от каждого из нас максимальную отдачу, поручил строевикам проводить занятия с красноармейцами по чисто военным дисциплинам: строевой, стрелковой подготовке, тактике. Нам же, технарям, достались специальные предметы: электро- и радиотехника, двигатели внутреннего сгорания и другие. Такое распределение обязанностей, на мой взгляд, оказалось вдвойне разумным. И вот почему.

Во-первых, каждый из нас с первого дня службы чувствовал себя в своей стихии, что, несомненно, укрепляло уверенность в собственных силах, позволяло закрепить и углубить ранее полученные знания. Во-вторых, и это вполне закономерно, выпускники военных школ по ряду теоретических вопросов были подготовлены лучше командиров-практиков. Активное участие молодежи в проведении занятий поднимало весь учебный процесс в батальоне на качественно новую ступень. Удалось разукрупнить группы, сделать каждый час более эффективным, целенаправленным.

Как я уже упоминал, первые месяцы краскомы жили в казарме. Во второй роте, в частности, нас разместили в канцелярии. Несколько простых столов, деревянные топчаны, покрытые грубыми, колючими одеялами, самодельные полки для книг и туалетных принадлежностей - вот, пожалуй, и все. Обстановка, конечно, весьма скромная, но много ли нам было нужно?

Пока в Киеве стояла теплая осенняя погода, все было хорошо. Но с наступлением холодов наше положение стало трудным. Кирпичные стены казармы, имевшие толщину не менее метра, промерзали насквозь. Встанешь, бывало, утром пораньше, чтобы позаниматься, ткнешь пером в чернильницу-непроливайку, а оно скрипит и гнется: вместо чернил фиолетовый лед. Среди молодых краскомов начались простудные заболевания. За несколько дней до Нового года и я оказался в госпитале. Правда, там меня быстро поставили на ноги. И тем не менее факт оставался фактом. Жить в таких условиях становилось все труднее.

Мы знали, что с топливом в батальоне плохо, доходили до нас слухи, будто в квартирах комсостава положение не лучше. А ведь там были женщины, дети. И мы молчали. Думали, перебьемся как-нибудь до весны. На ночь сдвигали топчаны, ложились спать по двое, накрывались одеялами и шинелями.

Однажды к нам в комнату зашел комиссар батальона Алексеев. Невысокого роста, с простым открытым лицом, внимательными глазами, он как-то сразу располагал к себе. Алексеев часто проводил с командным составом и красноармейцами интересные беседы на политические темы, рассказывал о событиях в стране. Вступив в партию еще до революции, он прошел суровую школу гражданской войны. Был шофером, затем военным комиссаром. Кстати, с командиром батальона Баратовым его связывала давняя, фронтовая дружба. Когда Алексеев пришел к нам в комнату и увидел искрившийся на стенах иней, мы впервые узнали, что он умеет сердиться.

- Почему не докладывали? Какое имели право молчать?

- Ничего страшного, товарищ комиссар...

- А если завтра занятия с красноармейцами некому будет проводить? Или это тоже не страшно? Ждете, когда половина батальона в госпитале окажется? Какие же вы командиры? Нет, не научились, как видно, по-настоящему заботиться о подчиненных. Красцоармейцы-то в этой же казарме живут. О них бы подумали, если на себя наплевать.

- Неловко как-то было жаловаться...

Комиссар круто повернулся и вышел, не сказав больше ни слова. Судя по всему, у него в тот же день состоялся разговор с завхозом батальона Алейником. Буквально через несколько часов в ротных помещениях установили дополнительные чугунные печки. Теперь они стали центром . нашего бытия. Вокруг них собирались, чтобы поговорить, сюда придвигали столы, за которыми занимались, а перед сном - и топчаны.

Топливо, как выяснилось, завхоз Алейник умышленно экономил, стремясь прослыть хорошим хозяином. Теперь все изменилось: появились печи и топливо.

Однажды поздно вечером мы по обыкновению собрались у нашей печки. Помню, оживленно обсуждали какую-то статью, опубликованную в газете "Красная звезда". Она только что начала выходить, и интерес к ней проявлялся огромный. Еще бы, есть теперь в Красной Армии и своя газета! Неожиданно скрипнула дверь. Сейчас я уже точно не помню, кто вошел в комнату (кажется, это был политрук нашей второй роты), но зато на всю жизнь осталось в памяти неподвижное, белое как полотно лицо этого человека.

- Товарищи, - еле слышно проговорил он, - скончался Владимир Ильич Ленин...

Я всегда поражаюсь, насколько точно удалось Маяковскому передать состояние людей, на которых обрушилась эта страшная, скорбная весть. Вдруг начал опускаться потолок, качнулись стены, задрожали огни ламп, перехватило дыхание. Мы знали о тяжелой болезни Ильича, но тем не менее поверить в то, что его больше нет, не могли, не укладывалось в голове!

Растерянные, совершенно опустошенные, мы собрались у штаба батальона. Была какая-то внутренняя потребность собраться всем вместе в эту трудную минуту. В накинутой на плечи шинели вышел комиссар, следом за ним Баратов.

- Друзья! К сожалению, это правда. Нет больше Ленина... - Алексеев замолчал на мгновение. Замерли и остальные. Ни звука, ни единого слова. Только белые облачка пара клубились в морозном воздухе над лицами людей.

- Нет больше Ленина, - продолжал комиссар, - но есть партия, есть народ, которые не позволят повернуть историю вспять. Мы должны удвоить бдительность, быть готовыми к любым неожиданностям. Каждый должен теперь трудиться за троих, за четверых...

В ту ночь мы так и не сомкнули глаз. А через несколько дней вся страна протяжными, тоскливыми гудками заводов, фабрик, паровозов прощалась с вождем революции. И мне казалось, что в эти минуты я вновь слышу слова комиссара Алексеева: "Есть партия, есть народ... Каждый должен теперь трудиться за троих..."

* * *

Близилась весна 1924 года. Молодые краскомы чувствовали себя все более уверенно. Я ежедневно проводил с красноармейцами по 6-7 часов занятий. Такая же учебная нагрузка была и у других. Кроме того, политруки рот привлекали нас к проведению политических бесед с личным составом. Вначале эти поручения носили эпизодический характер. Затем они стали системой. Вечерами приходилось тщательно готовиться, обдумывать каждое слово, которое предстояло сказать завтра. А это было не так-то просто. Дело в том, что среди наших подчиненных были люди с различным уровнем образования. Встречались вообще неграмотные. Некоторые с грехом пополам умели читать и писать. Были и красноармейцы-одногодичники, имевшие незаконченное высшее образование. Вот и попробуй проведи, к примеру, занятия по радиотехнике с такой аудиторией. Ведь "угодить" нужно и тем, и другим.

Времени на занятия и подготовку к ним затрачивалось много. И все же мы ухитрялись каким-то образом бывать в театрах, в кино и даже серьезно увлекаться радиолюбительством. Им были заражены в батальоне буквально все. И мне думается, что пошла эта "болезнь" от нашего командира - Леонида Викторовича Баратова.

Он закончил в Киеве гимназию, а затем три курса физико-математического факультета университета. Когда началась первая мировая война, Баратов добровольно ушел на фронт рядовым. В 1916 году он - прапорщик. Затем офицерские радиотелеграфные курсы при Западном фронте. После Октябрьской революции Леонид Викторович без колебаний перешел на сторону Советской власти и вступил в Красную гвардию. Он пользовался большим уважением у подчиненных и неоднократно избирался солдатскими комитетами на командные должности. Своей высокой культурой, глубоким знанием радиодела, а главное беззаветной преданностью революции он обратил на себя внимание командования и в ноябре 1918 года был назначен инспектором радиосвязи. Леонид Викторович принимал участие в боях против Деникина, банд Петлюры, а позже - в сражениях с белополяками.

Кочевая военная жизнь, а возможно, и несколько замкнутый характер помешали Баратову обзавестись семьей. Жил он в доме на Софийской площади. Его холостяцкая квартира постепенно превратилась в настоящую радиолабораторию. Он конструировал и собственноручно монтировал приемники с высокой чувствительностью, пытался добиться наиболее четкого воспроизведения принимаемых радиопередач. Сделать что-то новое, оригинальное - вот к чему настойчиво стремился Леонид Викторович.

Помню, однажды к нам в руки попала переводная брошюра, в которой рассматривалась проблема создания катеров, управляемых по радио. Вопрос рассматривался с чисто военной точки зрения. Катера, начиненные взрывчаткой, могли стать грозным оружием против кораблей и береговых укреплений противника. Баратов живо заинтересовался этой идеей. Все внеслужебное время оп теперь проводил за чертежами и расчетами, разрабатывая свою собственную схему управления механизмами по радио. Его упорный труд увенчался успехом.

Зимой 1924/25 года в киевском цирке демонстрировалось детище Леонида Викторовича. Униформисты выносили и устанавливали на деревянный настил полутораметровую модель парохода. Зрители имели возможность убедиться, что она не связана с каким-то пунктом управления проводами. Сам Баратов находился на галерке. И вдруг модель оживала. Она начинала передвигаться по арене, вращались артиллерийские башни, вспыхивал миниатюрный прожектор. Этот научно-технический аттракцион пользовался у публики неизменным успехом. Люди никак не могли понять, каким образом можно командовать пароходом по радио. Примерно в то же время Леонид Викторович смонтировал радиоприемник в обыкновенном серебряном портсигаре. Сейчас такие схемы собирают школьники. Но тогда примитивный детекторный приемник казался чудом.

Заядлым радиолюбителем был и наш командир роты Константин Иванович Николаев. Он не только сам в совершенстве владел техникой монтажа, но и охотно учил этой премудрости нас. Кроме того, Константин Иванович обладал неоценимым даром организатора. Под его руководством молодые краскомы и красноармейцы-одногодичники собирали и настраивали самые различные схемы. Мы стремились добиться наибольшей дальности и лучшей чистоты приема, минимальных размеров, красивой отделки наших приемников.

Постепенно увлечение радиолюбительством приобрело массовый характер. Между ротами развернулось соревнование: кто сделает лучший приемник, кто сумеет принять самую дальнюю станцию? И, думается, все это непосредственно влияло на уровень подготовки личного состава. Техническое творчество стало в батальоне одной из форм расширения и углубления специальных знаний молодых краскомов. Вспоминая годы службы в Киеве, я вновь и вновь прихожу к выводу, что именно там я получил твердые практические навыки в работе с радиоаппаратурой.

Слов нет, радиолюбительство способствовало нашему становлению. Но оно, конечно, не являлось единственным источником для пополнения знаний. Вряд ли мы сумели бы собрать хоть одну интересную схему, если бы рядом с нами не было опытных специалистов-практиков, таких, как старший группы инструкторов Федор Федорович Ильюкевич, инструкторы Александр Георгиевич Гербановский и Василий Васильевич Арзаев. Все они прошли суровую школу первой мировой, гражданской войн и были истинными знатоками своего дела.

Василий Васильевич Арзаев, например, виртуозно работал на ключе. О нем в шутку говорили: "Если бы его глаза могли мгновенно охватить весь текст, то рука в тот же миг передала бы всю телеграмму". И действительно, скорость и четкость передачи у Арзаева были невообразимыми. Казалось, что для него не существует предела. Александр Георгиевич Гербановский был непревзойденным мастером во всем, что касалось создания экспериментальных радиопередатчиков, приемников, ремонта радиоаппаратуры, особенно в полевых условиях.

Как-то во время одного из зимних полевых занятий я был назначен начальником радиостанции. Предстояло совершить марш, развернуть аппаратуру и войти в связь с соседом. Первые этапы - транспортировка и развертывание прошли сравнительно гладко. Ни мороз, ни усталость лошадей не помешали нам прибыть в нужный район точно к назначенному сроку. Довольно быстро удалось установить связь. Однако вскоре на радиостанции возникла неисправиость. Причину неполадки я нашел в возбудителе высокочастотного генератора: выкрошилась угольная щетка. Запасной, как назло, при себе не оказалось. Долго ломал я голову, но так ничего и не придумал. Оставалось одно докладывать начальству и получать нагоняй за беспомощность.

На мое счастье, по пути к штабу учений мне встретился Александр Георгиевич Гербановский. Выслушав меня, он улыбнулся:

- Рано нос повесили! Ну-ка пойдемте обратно, краском! Сейчас все сделаем.

- Так ведь нет запасной щетки.

- Нет, так будет!

Инструктор внимательно осмотрел радиостанцию и потребовал кусок медного антенного канатика. Через несколько минут импровизированная щетка, изготовленная из него, была уже зажата в держателе.

- Заводите двигатель!

И возбудитель заработал! Коллектор, конечно, изрядно искрил, но станция вошла в строй, и вскоре на наш вызов откликнулся сосед. Связь была восстановлена. Потом, после возвращения на место постоянной дислокации батальона, как и советовал инструктор, пришлось протачивать коллектор в мастерской, чтобы снять образовавшиеся царапины. Однако боевая задача расчетом радиостанции была выполнена.

Весной началась подготовка к выезду батальона в Чугуевский лагерь. Он был в те годы самым большим в Украинском военном округе. Палаточный городок размещался под кронами развесистых акаций, каштанов и шелковиц. Возле лагеря протекала речка, где можно было купаться, поить лошадей. В летнее время помимо окружного общевойскового командования здесь размещался учебный центр частей проводной и радиосвязи округа, руководивший боевой подготовкой полков связи, радиобатальонов и радиополигона. Мы все, а особенно молодые краскомы, с нетерпением ждали выезда в лагерь. Но случилось так, что летом я оказался совсем в ином месте.

По плану командования округа для приобретения твердых практических навыков в поддержании постоянной связи между удаленными друг от друга пунктами харьковский и наш радиотелеграфные батальоны выделяли по две радиостанции. Начальником одной из них Баратов назначил меня. Предстояло выехать с аппаратурой в Полтаву и далее действовать по указанию командира стрелкового корпуса. Вторая наша радиостанция направлялась в Красноград. Точно так же разбросали и харьковчан.

Прямо скажу, известие это меня и огорчило, и обрадовало. Не очень-то хотелось на сравнительно длительный срок расставаться с товарищами. Я уже привык к коллективу, научился жить его интересами. Знал, что в трудную минуту на помощь придут и командир роты, и инструкторы батальона. А в Полтаве придется привыкать к новой обстановке, все вопросы, связанные с боевой и политической подготовкой, решать самому. Хватит ли у меня опыта, знаний, энергии? А с другой стороны, я радовался, что мне оказывают такое доверие, к тому же самостоятельная работа - лучшая проверка для командира.

Штаб корпуса располагался в центре Полтавы. Командира на месте не оказалось, поэтому я вручил свои "верительные грамоты" начальнику штаба. В его кабинете в этот момент находился еще один человек в военной форме.

- Знакомьтесь, товарищи. Начальник Полтавской пехотной школы Сальников. А это - молодой краском радист Лобанов...

Узнав о цели моей командировки, начальник школы тут же предложил разместить радиостанцию у него в лагере.

- Пусть курсанты познакомятся с новой техникой. Им вскоре на самостоятельную дорогу выходить. Будущие командиры обязаны знать все, в том числе и радио, - убеждал он начальника штаба. - А чтобы пехотинцы не обиделись, радисты и к ним заглянут на две-три недели в конце лагерных сборов.

Доводы его звучали весьма убедительно, и начальник штаба корпуса приказал мне направиться в лагерь пехотной школы.

Команда радистов, которую я возглавлял, поселилась в палатках рядом с курсантами. После небольшой рекогносцировки на местности мы быстро развернули станцию. Кстати, она оказалась на том самом поле, где когда-то гремела Полтавская битва. Неподалеку от нас находился довольно хорошо сохранившийся редут Карла XII, могилы русских и шведских солдат.

Выбранное место оказалось настолько удачным, что в первые же дни мы без особых трудностей установили связь со всеми станциями учебного радиополигона Украинского военного округа и уверенно поддерживали ее в течение всего лета. Но задача наша заключалась не только в этом. Учебная программа предусматривала тренировки в свертывании и развертывании материальной части, совершение маршей, прием и передачу радиограмм. Каждый день предстояло один-два часа заниматься теоретическими дисциплинами. Остальное время - практика. С самого начала были установлены ночные дежурства, во время которых радисты приобретали опыт приема на слух московских передач. Словом, режим был достаточно напряженным.