Мы встретились в Раю… Часть третья

Всё про войну, про подвиги, про битвы…

А я хочу — чем дальше, тем острей —

сложить заупокойную молитву

по не вернувшимся из лагерей…

Ни от кого не принимаю иска

до той поры, как небо над Москвой

не треснет под громадой обелиска:

под черной вышкою сторожевой,

пока над вышкой той сторожевою

не вспыхнет пламя вечного огня.

Тогда о не пришедших с поля боя

найдется что сказать и у меня.

А дело было так: нас повели,

чуть рассвело, к назначенной делянке.

Снег был глубок, и мы едва брели,

а у меня от сбившейся портянки

вздувалась на больной ноге мозоль,

но думать о привале было глупо.

Вставало солнце. Снег блестел, как соль.

И даже вертухаевы тулупы

утрачивали признак белизны

на фоне снега. И тогда впервые

я ощутил дыхание весны

и осознал, что мы еще живые

и что на свете март. (А в сентябре

у нас с твоим отцом кончались сроки.)

Но ели были сумрачны и строги,

и солнце застревало в их коре.

Дошли до места. Старший на пеньке

уселся, гладя карабина ложе,

и закурил. А тот, что помоложе,

пошел по кругу со штыком в руке.

Он обходил делянку, аккуратно

концом штыка прочерчивая снег.

Кто за черту заступит! — всем понятно? —

стреляю, полагая за побег,

заметил старший. Выругался кто-то.

Лукич наш — Ворошиловский стрелок,

добавил молодой. Начни работу!

Старались сделать норму, кто как мог,

косились на черту. И вдруг громада

сосны нависла над твоим отцом.

Я крикнул. Он увидел. Стал как вата

и прянул прочь. Через черту. Лицом

уткнулся в снег. Над дулом карабина

еще мгновенье веялся дымок.

Предупреждал: не бегать! Метко: в спину

напротив сердца. Даже не намок

бушлат от крови. Не успел. Сверкая

в закатных побагровевших лучах

стал кровью снег.

А звали вертухая,

запомни навсегда: Егор Слипчак.

В родной стране СССР,

в Березовых Ключах,

живет седой пенсионер

Егор Лукич Слипчак.

Ах, жизнь привольна и легка:

и домик свой, и сад,

и куры есть у Слипчака.

Румян Лукич, усат.

Он утром раненько встает,

покормит лично кур,

яичко съест, чайку попьет,

устроит перекур

и после важных этих мер

присядет на стульчак

счастливый сей пенсионер

Егор Лукич Слипчак.

Не прячется ни от кого,

сам Бог себе и царь,

а сын в райкоме у него

четьверьтый секретарь.

Все есть: не надо ничего,

не жизнь — сплошной восторг,

а дочка в школе у него

историк и парторг.

Ах, верно, вечно будет жить

Егор Лукич Слипчак:

он в меру ест, он бросил пить,

не курит натощак

и, бодр как юный пионер,

растит себе внучат.

Вот так живет в СССР

сей гражданин СССР

Егор Лукич Слипчак.

Я — Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

И, если бы взял на себя это право,

не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:

отправить на крест или прочь отпустить.

А может ли быть, что желанье простить

порой знаменует лишь трусость да леность,

а правдой становится вечная ненависть?

Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

Товарищ Сталин, вы большой ученый,

историю вы знаете на ять,

а нам, коль уж попали в список черный,

одна дорога. Ну, да наплевать.

Мы тоже были молоды и крепки,

махали топором до дурноты,

рубили лес по-сталински, на щепки,

и щепки те сломали нам хребты.

Веселого немного в этой доле,

но в нашей смерти не виним мы вас:

нам не по силам оказалась воля —

явились вы. И показали класс.

Россия дождалась, чего хотела,

и, вся в слезах, упала вам на грудь,

а вы… вы слишком знали ваше дело,

смотрели в корень. Зрели рабью суть.

Конечно, не безгрешны вы, но так ли

безмерны, непростимы те грехи?

Ведь Немирович ставил вам спектакли,

Ахматова писала вам стихи.

Кто только вам не бил земных поклонов!

И стали вы, товарищ Сталин, Бог:

не в человечьих силах сто мильонов,

сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.

Товарищ Сталин, дорогой, родимый!

все наше горе — право, не беда.

Вы были больше нам необходимы,

чем в голод хлеб и чем в жару вода.

Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,

пусть не в Кремле — так в памяти у масс,

а наш народ, он вами не оставлен,

он любит вас. Он в сердце спрятал вас.

Письмо это вряд ли найдет адресата:

пишу наугад, отдаю наугад.

Ведь если бы письма ходили из ада,

то что бы тогда это вышел за ад!

Но если не верить, что ты на свободе,

что Витька наш жив, — так уж лучше в петлю

Я очень люблю тебя, милый Володя!

Ты слышишь, Володенька: очень люблю.

В бараке у воздуха вкус керосина.

Твержу по ночам себе: брось, откажись!

Ты тысячу раз поддавалась насилью

и тысячу раз помышляла на жизнь

и все же жива. При таком обороте

имеешь ли право на мужа, семью?

Но я же люблю тебя, милый Володя!

Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.

Володя! А может быть — лучше бы сразу?

Секунда решимости — что за беда!

Меня разъедает дурная зараза,

и мне не отмыться теперь никогда.

Семнадцатый месяц уже на исходе.

Скажи мне, за что я все это терплю?

Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!

О, как я люблю тебя! Веришь? — люблю…

День Гнева не наступит никогда.

Со всею убежденностью пророка

я говорю: не существует Бога,

а стало быть, и Божьего Суда.

И в равной мере смешаны в золе,

не разбирая рая или ада,

и не нашедший на земле награды,

и избежавший мести на земле.

А было время: к топору зовите Русь!

Не так-то просто. Но уж если дозываются —

ничем из памяти не выбить крови вкус,

такие вещи никогда не забываются.

Рыдает петел над отрекшимся Петром,

висит Спаситель в окружении разбойников…

Нас убивали тем же самым топором,

которым некогда орудовал Раскольников.

Я вашу просьбу выполняю без охоты:

картины прошлого подобны миражу,

но мне всегда приятны были дон-кихоты,

и потому-то я вам все-таки пишу.

Тот самый лагерь, где погибла ваша мама

(хотя, насколько ваши сведенья верны? —

их было несколько в окрестностях Имана),

был уничтожен с наступлением войны.

Уничтоженье лагерей происходило

по всей стране, но большей частью у границ:

для удаления опасности из тыла

и устранения малополезных лиц.

Мне повезло тогда. Вы знаете: сама я

была врачом (и остаюсь им до сих пор),

а остальная наша пятьдесят восьмая

почти что полностью попала под топор…

Не тратить патронов! Война на дворе!

и острый топор — инвентарь лесосплава,

ремень оттянул, как наган в кобуре,

но только не слева, а справа.

Война! Мягкосердье — опаснейший яд.

Такая настала година лихая.

Четырнадцать женщин у кромки стоят

и два вертухая.

Глаза вертухаев немного пьяны

от спирта, добытого ночью в медчасти,

а может — от страха внезапной войны,

а может — от власти.

Четырнадцать женщин стоят надо рвом,

осеннюю осыпь коленями тронув.

Мишени — затылки. Руби топором.

Не тратить патронов!

Я не решусь сказать с уверенностью полной:

плохая память на сотрудников ЧеКа,

но, тем не менее, мне кажется, я помню

в охране лагеря Егора Слипчака.

Лицо тупое, злое, позверее прочих.

Таким, вы знаете, бубнового туза

на спины нашивать. Стрелок. Значкист. Сверхсрочник.

Но точно он ли? С уважением. С.А.

Стоит охрана перед раем

при топорах, как при ключах,

и вот уже не вертухаем,

а Богом мнит себя Слипчак.

От полноты повиновенья

сих человеческих скотов

в душе рождаются мгновенья,

когда и миловать готов, —

и тут же полукружьем нимба

подсвечивается чело.

Завидуют? А вот бы им бы!

Быть Богом — тоже тяжело.

Сладчайшей судорогой сводит

нутро. И ждет Лукич, пока

желанье миловать проходит.

И опускается рука.

Стоит кодла сторожевая,

под солнцем нимбами лучась.

Стоит Слипчак, переживая

свой лучший час. Свой звездный час!

Я знаю, Виктор, до меня вам нету дела,

вы заплутали в вашей собственной судьбе,

и тем не менее прочтите: я б хотела

вам написать десяток строчек о себе.

Люблю работу (мне пока хватает силы),

читаю книги, езжу в лес, ращу внучат,

и суть не в том, что я кому-то там простила,

а что забыла тех, кому должна прощать.

И не сердитесь, что пишу об этом прямо,

я не умею растасовывать слова:

примерно то ж вам сказала б ваша мама.

Конечно, если бы она была жива…

Она б не стала жить остатком старой злобы,

ей настоящего достало б за глаза.

Найдите время, приезжайте в гости, чтобы

поговорить по-человечески. С.А.

Оставьте о мертвых скорбеть мертвецам.

Идите за Мною: с живыми живые.

Слова эти, знаю, звучат не впервые.

Но что-то должны же мы нашим отцам?!

Следят, не желая меня отпустить,

в толкучке метро и в безмолвии комнат

Эдип, не решившийся, стоит ли помнить,

и Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.

Слипчак? Егор Лукич? Конечно, знаю!

Да где ж еще? Ну, разве что в саду.

Ага, вон там. Калитка вырезная.

Да нет! Давайте, лучше проведу.

Мужик хороший. Фронтовик. Медали

по всей груди. Он был в сорок втором

под Сталинградом ранен. А видали? —

глядите вон — как машет топором!

Дрова готовит на зиму. Колхоз-то

всегда б ему помог, в любой момент,

а любит — сам. Лукич, встречай-ка гостя,

вон из Москвы к тебе. Корреспондент.

Итак, передо мной стоял живой Слипчак.

Я на него смотрел. И жизнь лишалась смысла.

Мой неподъемный груз остался на плечах,

и даже сверху что-то новое повисло.

Я загодя любой вертухаёв резон

ночами обсосал: про веру хоть во что-то

и про императив, что даже в пору зон

повелевает честно выполнять работу.

Я ждал вопроса: мол, а сам бы я посмел

иль скажем так: сумел? — в текущем разобраться?

Мол, много вас таких, кто стал умен и смел,

но ни на день не раньше смены декораций.

И пограничный страх, и выбор в каждый миг,

и сотни сот иных вопросов Кьеркегора,

премудрость всю, что столь мучительно постиг,

я был давно готов вложить в уста Егора.

И на любой его резон или вопрос

такие я слова нашел ночами бдений,

что — только б их сказать — Слипчак бы в землю врос,

из области живых ушел бы в край видений.

Но вот лицо к лицу, и ясно: разговор

не склеится никак: различную природу…

…разговор

не склеится никак: различную природу

имеют языки. Ну, разве что топор,

блестящий в чурбаке, послужит переводу.

Но мне ли брать топор?.. И ясность принесла

сознанье моего последнего крушенья,

а все казненные (им не было числа)

вокруг обстали нас и ждали разрешенья,

и в их измученных бессонницей очах

застыл немой вопрос, которым я томился

уже не первый год. А жизнь лишалась смысла,

поскольку предо мной стоял живой Слипчак.

Вы скажете: многое кануло в нети.

Я ж вижу всегда, чуть закрою глаза:

лежат лагеря, как распятые дети

Учителя нашего, Бога, Отца.

Пусть давность времен размывает детали,

но не исчезает навязчивый сон:

терновые венчики тянутой стали

над серыми нимбами лагерных зон.