Мысли быстрого реагирования

МЕТОДОЛОГИЯ

1.04.2012

о скованности (ограниченности и пр.) мышления нашей интеллигенции. Причем эта ограниченность усиливается, а не рассасывается.

Повод высказаться у меня такой. Меня пригласили на передачу о Столыпине («Мифы о Столыпине») на канале «Культура». Спорить я не люблю, дебаты на телевидении наводят тоску, я стал отказываться. Но очень просили: «передача будет интеллектуальная, фигура Столыпина очень интересна…». Ладно, я поехал, подготовился, выбрал 4-5 тезисов, по-моему, важных и актуальных. Их почему-то не обсуждают ни левые, ни правые, а тогда, в 1906-1907 гг., оживленно обсуждали и в России, и Вебер — в Германии. И сегодня их надо бы поднять.

Но вышла совершенная лажа. Вел передачу В. Мединский, профессор МГИМО (кажется, из «Единой России»), я был его «оппонентом», сидели еще два профессора-историка и председатель фонда Столыпина. Никакие тезисы их не интересовали, им надо было поднять Столыпина на пьедестал, и они это делали с таким нахрапом и так примитивно, как даже в 90-е гг. редко можно было наблюдать. Тогда неудобные реплики вырезали, но в студии говорить давали, и это все-таки существенно. Даже у Познера (тот еще фрукт) можно было выкрикнуть одну связную реплику, и если ее сконцентрировать, она проходила в эфир — нельзя же приглашенному человеку ни разу не дать слова.

Но это политика, заказ — сам я виноват, что клюнул и настроился на «академический» лад. Меня удручило полное нежелание вникнуть в тему, которую сами же поставили. Я хотел объяснить, в чем позитивный вклад Столыпина — он с научной строгостью провел крупнейший эксперимент над Россией, проверил целый цивилизационный проект, на который возлагали надежды, честно организовал мониторинг хода реформы и регулярную публикацию. Вебер даже русский язык выучил, чтобы следить за всем этим. Реформа не прошла, но было добыто уникальное знание, большевики резко сменили доктрину (возник «ленинизм»), в общинном крестьянстве сложился «советский проект», а из подростков выросло поколение младших и средних командиров Красной армии (около 1 млн), которые и стали опорой Сталина и т.д. В этом плане Столыпин — реформатор уникальный (и не только в России) — сравните хоть с нынешними.

А профессорам, апологетам Столыпина, это неинтересно! Причем искренне. Они лучше данные подтасуют, чтобы задачу выполнить. За двадцать лет произошел негативный «естественный отбор». Каких же студентов они выпускают…

И ладно бы это наблюдалось только в «Единой России», это всем группам и течениям стало присуще. Национальная беда. Нас шокирует тупое самодовольство властных персон — несут ахинею и сами этого не замечают. Не могут вдуматься в то, что им написали спичрайтеры. Но мы в наших катакомбах недалеко от них ушли. Какую проблему ни поставь, почти у всех уже есть готовый ответ и оценки. Думать не надо, надо только переспорить других. Это — типичная ситуация на форумах в Сети.

Вчера я писал реплику для книги о Зиновьеве. О том, что у него была редкая способность любую проблему повернуть и так, и эдак, отбросив всякие догмы и стереотипные оценки. Для политики это не годится, но для исследования очень ценно. Решил о нем почитать в Гугле, открыл видео одной его лекции в МГУ. У него зашел социологический разговор о войне, он стал говорить, ссылаясь на свой опыт и конкретные типы поведения и т.д., и со всех сторон ему стали выкрикивать «правильные» объяснения, формулировки и оценки. Он пару раз пытался аудиторию остановить, мол, вы послушайте сначала — ни в какую. Плюнул, бросил портфель на пол и начал читать кусок из своей «логической социологии». Какими надо быть идиотами! — У вас на глазах Зиновьев разворачивает новый взгляд на сложные явления, вы этого нигде никогда не прочитаете, а вы затыкаете ему рот банальными штампами из газет и тупых учебников.

10.06.2013

На днях у нас с товарищами по цеху возник разговор о методологии. Он заставил призадуматься: а в какой же методологии работает наш коллектив, в котором мы собрались и друг друга поддерживаем — и одобрением, и критикой? Мы по мере сил анализируем нашу социальную реальность — а какими средствами? Как оценить достоверность наших взглядов и выводов? Чем наша методология отличается от той, которой пользуются наши оппоненты?

Я лично над этим не задумывался, хотя на критику не скупился. Например, писал, что методологическая база советского обществоведения была дефектной, а постсоветского тем более. Это в целом, как говорится, в мейнстриме. А на уровне личностей — конечно, множество талантливых и замечательных ученых и мыслителей. Но ведь коллективы и сообщества собираются именно на методологической матрице, отдельные таланты и гении обеспечить страну знанием не могут.

С другой стороны, на защите диссертаций и даже дипломов редко когда кто-нибудь не ошарашит соискателя убойным вопросом: «А какая методология лежит в основе вашей работы?». Если диссертант имел дошлого руководителя, он, тонко улыбнувшись, легко парирует: «Диалектический подход и системный анализ!».

Раньше было еще проще: «Марксистско-ленинская методология!», — и зануда вынужден одобрительно кивать. Но многие бедняги и тогда, и сейчас принимают вопрос всерьез, потеют и начинают мямлить, пока не запутаются.

Раз так, выскажу свои соображения, их навеяли воспоминания о личном опыте.

В 8-м классе мне посчастливилось сдать экзамен и поступить в кружок на химфаке МГУ. Мы проходили практикум 2-го курса, нам все время что-то рассказывали, походя, о реальности научной работы; иной раз и академики заходили в лабораторию. В 10-м классе меня уже пустили работать с исследователями, а с 1-го курса я, как и многие, почти жил в лаборатории. Работали допоздна, и все время шла общая беседа, а иногда еще и пели хором. В походе у костра — так же. Диалектика и методология не поминались, но все эти беседы и практика к 5-му курсу вбили в мозг небольшой набор норм научного метода. По-моему, они и определяют, хороша ли твоя методология или нет, — хоть ты затрудняешься ее описать или, тем более, назвать.

Я даже думаю, что вопрос «Какова ваша методология?» незаконен. Автор излагает ход работы и ее результат — об этом и спрашивайте. Видите ошибку в опыте или в трактовке? — Укажите!

Если работа ценная и вокруг нее сложилась рассыпанная в пространстве «бригада» коллег, то познавательную матрицу, на которой эта бригада собралась, изучают ученые особой специальности — методологи. Если их усилия успешны, то и сами ученые, члены «бригады», узнают, в какой методологии они работают, — а до этого они похожи на человека, который и не знал, что всю жизнь говорил прозой. Я, сам побыв методологом (согласно моему диплому доктора хим. наук), скажу, что методология любого коллектива — сложная система познавательных средств, большая и подвижная. Ее выявление и «визуализация» — всегда трудное и дорогое исследование.

Какие же вопросы о методологии уместны при обращении к самим исследователям или в их внутренних дискуссиях? На мой взгляд, прежде всего вопросы о методологических ошибках. Для этого не требуется называть или обзывать всю сложную систему методологии, но можно говорить о конкретном изъяне замысла или проведения исследований, или трактовки эмпирических результатов. Например, когда ученый или целое сообщество игнорируют надежно установленный факт, несовместимый с постулатами и предположениями, из которых исходят эти ученые. Это бывает часто, и когда я это вижу, в голове начинают ворочаться вбитые в нее гвозди норм научного метода. Такая тоска берет… Нам вбивали в голову: не влюбляйся в свои идеи, гораздо важнее их — найти надежный метод контроля, который вскроет их ошибочность. Вот чем в основном и занимались те, у кого мы учились; чаще всего на этом пути и делались открытия.

А как все ценили тех редких коллег, которые обладали даром изобретать способы «разоблачить» счастливый результат! Их имена — навечно в истории классных лабораторий. Потому они и стали классными, что в них работали один-два таких таланта. Это можно назвать нормой скептического мышления.

Другой тип угрозы в сфере методологии, за которой надо следить, — это резкое изменение системы познавательных средств той «бригады», которая работает на переднем крае мировой науки, даже если наш коллектив в эту бригаду входит. При таком изменении, если мы его не заметили, ведущая часть бригады переходит на другой путь, а мы продолжаем идти по старой дороге. В этом надо разбираться и принимать сознательное решение. Тут тоже полезна помощь методологов. Очень часто этого не делают и, оторвавшись от бригады, увязают в ошибках или остаются позади. Потому что резкое изменение пути ведущего сообщества происходит не по прихоти начальника, а из-за какого-то прорыва в методологии, который резко повышает познавательные возможности.

Если исследовательский коллектив нарушает нормы скептического мышления и поклоняется, как говорил Бэкон, «идолам площади, рынка и театра», тушите свет! Тут уж не поможет ни марксистско-ленинская методология, ни экономика, ни системный анализ.

12.06.2013

ВЦИОМ произвел опрос9 на тему: «Были ли, на Ваш взгляд, за последние 10-15 лет в жизни нашей страны значимые достижения, успехи или нет?». Надо было выбрать три ответа из предложенной хаотичной россыпи 20 вариантов, которые породила скудная фантазия (или, напротив, хитрый разум манипуляторов) ВЦИОМ. 28 % сказали, что затрудняются ответить, а 42 % — что никаких значимых достижений не было.

Газета «Коммерсантъ» сразу взяла интервью у Владимира Познера, и он авторитетно заявил:10 «Потому что на самом деле нечем особенно гордиться… Вот так, чтобы были какие-то особые достижения, чтобы мир как-то на это обратил внимание,… я что-то сам не могу вспомнить». Тут он подменил смысл вопроса: речь шла о мнении граждан России, а не о том, на что «мир как-то обратил внимание». С «гражданами мира» давно все ясно.

Декан факультета социологии Высшей школы экономики Александр Чепуренко тоже сказал:11 «Событий, которыми можно было бы гордиться, наверное, я присоединюсь к большинству россиян и скажу, что в современной истории, особенно не вижу».

А я лично именно в этом и вижу главное и даже огромное достижение — что Владимир Познер и декан из ВШЭ разочарованы (наверное, как и Евгений Ясин, научный руководитель Высшей школы экономики, которого декан «очень любит и уважает»).

Не вышло так, как они планировали в 1990-е гг., их успехи оказались скромнее, их амбициозные цели достигнуты не вполне. Второй раз в новейшей истории наша страна выскользнула из петли — а уж как старательно ее на этот раз намылили и приладили на шее. Выскользнула изуродованной, но начала лечить раны и возрождаться. Со скрипом и отступлениями, но и это подобно чуду, 15 лет назад перспектива была намного более мрачной.

Почему же при опросе граждане этого не заметили? Да потому, что эти опросы не выясняют мнения, а формируют его, загоняя мысль человека в узкий коридор, построенный из фальшивых вариантов ответа. Что, если бы социологи ВЦИОМа сказали людям: «Вспомните 1998 год, “шоковую терапию” и всю траекторию, на которую поставил Россию ельцинизм, и скажите, считаете ли значимым достижением тот сдвиг, который, при всех изъянах, удалось совершить за последние 15 лет?», — думаю, ответы были бы разные, но действительно важные.

Посмотрите, к примеру, динамику промышленного производства в России за 23 года (рис. 1). Разве перелом 1999-2000 гг. — не достижение?

Рис. 1. Объем производства промышленной продукции в РСФСР и РФ (в сопоставимых ценах.

Но ВЦИОМ, как говорится, снизил смысл опроса с уровня бытия на уровень быта, с уровня чаяний на уровень расхожих мнений. А комментарии «Коммерсанта» еще более вульгаризируют этот опрос.

24.06.2013

21 июня в нашем Центре прошел семинар на тему «Методология создания нормативно-правовых актов» — грубо говоря, «законов». Речь шла в основном о методологии, положенной в основу работы депутатов Госдумы — органа законодательной власти России. Два интересных доклада, сделанные юристами (Владимир Исаков, Максим Вилисов с Антоном Каменским) вызвали столь же интересную дискуссию. Строго говоря, доклады ставили вопрос шире, чем задала его тема: речь шла о методологии подготовки политических решений. Ведь принятие закона — не что иное, как оформление этих решений в императивной форме.

Говорили о взаимодействии правовой науки с законодателем — важном условии улучшения методологии и сокращения числа и масштабов совершаемых ошибок. Бесспорно, что совершенствовать структуру процесса выработки решений и затем законов очень важно, изъянов в ней еще много. Методология — это технология интеллектуального производства, дефекты инструментов мышления и алгоритмов операций приводят к браку и даже «авариям» будущих законов.

Но я хочу обратить внимание на ту сторону дела, которая, похоже, лежит вне сферы юридической науки. Можно назвать это подосновой методологии. Она как будто не видна, но определяет качество закона, даже если алгоритм разработки вроде бы хорош и строго выполняется. Я имею в виду общие («философские») установки, о которых обычно вообще не идет речи в Госдуме. Мне-то кажется, что они должны были бы быть необходимыми блоками методологии создания любого закона и зафиксированы прямо в преамбуле.

Скажу о двух вещах.

Право дееспособно, если законы согласуются с мировоззренческими представлениями большинства населения — в главном, что составляет основу национальной культуры.

Объект права — человек и его общности. Поэтому главной категорией, из которой должно исходить право, является человек — как он понимается в культуре данного общества. «Что есть человек?» — главный вопрос любой культуры, на это надстраиваются все нормы права в земной жизни.

Казалось бы, и депутаты, и юристы, помогающие им формулировать законы, первым делом должны определить, из какой «модели» человека они исходят при написании законопроекта. Этого нет, и никто этого не требует. А без этого рушится вся методология, как бы ни был хорош алгоритм дальнейших шагов.

В советском идеократическом государстве эта операция не требовалась — по умолчанию законы исходили из антропологии, изначально заложенной в советском проекте: «человек человеку брат». Правовой кризис в СССР возник, когда значительная часть населения (особенно в элите) усомнилась в этом постулате — в конце 1970-х и в 1980-х гг. Но что произошло дальше?

К концу 1980-х гг. верх взяла общность, которая в своих представлениях о человеке сдвинулась к социал-дарвинизму. Интеллектуальная часть этой общности в своем мышлении приняла так называемый «методологический индивидуализм». Он выводится из концепции Гоббса (XVII в.), которую ученый изложил в трактатах «О теле», «О человеке», «О гражданине».

Гоббс представляет «человека естественного» одиноким атомом (индивидом), зависящим только от себя самого и находящимся во враждебном окружении. Сосуществование индивидуумов в обществе определяется фундаментальным условием — их исходным равенством: «равными являются те, кто в состоянии нанести друг другу одинаковый ущерб во взаимной борьбе».

Это равенство предполагает как идеал не солидарность, а непрерывную войну всех против всех.

«Хотя блага этой жизни могут быть увеличены благодаря взаимной помощи, они достигаются гораздо успешнее подавляя других, чем объединяясь с ними», — пишет Гоббс.

Такое состояние общества определяется правом, в котором нет места моральным нормам: «Природа дала каждому право на все. Это значит, что в чисто естественном состоянии, или до того, как люди связали друг друга какими-либо договорами, каждому было позволено делать все, что ему угодно и против кого угодно, а также владеть и пользоваться всем, что он хотел и мог обрести». (В действительности эта концепция Гоббса не отвечала реальности, но она была принята в качестве идеологии молодого капитализма).

Очевидно, что в неконтролируемом состоянии такая борьба за существование означала бы самоуничтожение человечества.

Поэтому, согласно Гоббсу, между всеми «воюющими сторонами» заключается договор, превращающий войну всех против всех в конкуренцию.

Устанавливается политический порядок, который блюдет государство-Левиафан.

Из этого выводится идеологический миф о «человеке экономическом» — homo economicus, который создал рыночную экономику. Американский антрополог Салинс пишет о необычной свободе индивида «продавать себя»: «Полностью рыночная система — очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Он отмечен тем, что Макферсон называет “собственническим индивидуализмом”. Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею — которая есть плата за освобождение от феодальных отношений — что люди имеют в собственности свое тело, которое имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал… В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену».

Кстати, Кейнс, согласно доктрине которого в 1930-е гг. США вылезли из Великой депрессии, не прилагал метафору атома к человеку и отрицал методологический индивидуализм — главную опору политэкономии неолиберализма.

В России доктрина реформ, напротив, была основана на программе неолиберализма и декларировала принципы методологического индивидуализма.

Была поставлена амбициозная цель — заменить представление о человеке, традиционное для русской культуры и культуры народов постсоветских республик Евразии, на радикальный собственнический индивидуализм, перейти от солидарного общества к обществу конкуренции. Исходя из этой цели и стали вырабатывать законы — притом что и обыденная практика, и практически все социологические исследования показывали: у большинства населения смены представлений о человеке не произошло. Расхожие суждения, навеянные пропагандой, это маскировали, но не меняли дела.

Право вошло в противоречие с культурой.

Это значит, что методология создания законов стала принципиально неадекватной состоянию общества. Это — одна из главных причин кризиса. Но ведь этого как будто не замечают и никаких коррекций не предлагается! Получить разъяснения у правоведов не удается. Понятно, что найти приемлемую методологию для законодательства в обществе, расколотом по фундаментальному мировоззренческому вопросу, очень трудно. Но эту задачу надо же решать.

Вторая фундаментальная проблема методологии законотворчества, на мой взгляд, состоит в том, что законодатели принципиально игнорируют специфическое состояние кризисного общества России.

Социология за 20 лет накопила достаточный объем эмпирического знания, но оно просто не принимается в расчет.

Вот, на лекции12 29 апреля мая 2004 г. выступает Симон Кордонский — член одной из трех интеллектуальных групп, которые замышляли реформу. Он выделяет такую главную черту их методологии: «Мое глубокое убеждение состоит в том, что основной посыл реформаторства — то, что для реформатора не имеет значения реальное состояние объекта реформирования. Его интересует только то состояние, к которому объект придет в результате реформирования. Отсутствие интереса к реальности было характерно для всех поколений реформаторов, начиная с 1980-х годов до сегодняшнего времени».

Кордонский в этот момент работал референтом президента в его администрации, и этот его «посыл», конечно, влиял на методологию выработки законов.

Присутствовавший на той лекции Глеб Павловский добавил: «С моей точки зрения, утверждения докладчика можно интерпретировать так, что собственно реформаторы были людьми, которые согласились действовать, не имея никаких представлений о реальности, но при наличии инструментов для преобразования, изменения того, что есть, особенно в направлении своих мечтательных предположений.

Пример этих реформ <…> это то, что происходило в правовой сфере, где либерализация процессуального законодательства конца 80-х, начала 90-х годов привела к тому, что условия населения в лагерях стали пыточными, каковыми они не были при Советской власти. Они и продолжают ими быть, это продолжает усугубляться, там существует отдельная социальная реальность, которая совершенно не описывается современными правозащитниками».

На мой взгляд, это положение совершенно ненормально и требует глубокого беспристрастного обсуждения юристами, философами, социологами и вообще обществоведами. Серьезное обсуждение привлечет и политиков.

30.07.2013

«Левада-центр» провел опрос на тему «Что лучше — порядок или права человека?». Это напоминает пошлую поговорку: «У каждого свой вкус, своя манера — одна любит арбуз, другая любит офицера».

Удивляют специалисты этого «центра», они задают людям глупые вопросы, которые, однако, расщепляют сознание. Зачем они это делают?

Газета «Коммерсантъ» пишет13 в обзоре этого опроса в рубрике «Социология»: «Порядок в государстве важнее, чем соблюдение прав человека, уверено 57 % россиян. Противоположной точки зрения придерживается треть населения (33 %)».

Это издевательство над респондентами. Очевидно, что порядок в государстве и права человека — несоизмеримые сущности, разные структуры жизнеустройства, одинаково необходимые для жизни и не существующие друг без друга. Задать такой вопрос — это все равно, что, нацепив маску социолога, добиваться у людей ответа: «Что для вас важнее, печень или почки?». И ведь люди из уважения к «науке» отвечают!

Этими вопросами оболванивают людей, внушая им дикую мысль, что они стоят перед дилеммой «порядок — или права человека». Приняв любую сторону этой ложной дилеммы, человек должен возненавидеть государство, которое его ставит перед таким выбором. Наверное, на это и рассчитывают ловцы человеков из «Левада-центра».

Нет такой дилеммы! Нет на свете государств, которые не устанавливали бы порядка и не соблюдали прав человека, предусмотренных этим порядком. И это наверняка знают «социологи», составлявшие свои вопросы.

И «порядок в государстве», и «права человека» — большие системы. К подавляющему большинству их элементов люди привыкли и их не замечают. Поэтому они и клюют на вопросы, которые им задают манипуляторы. Граждане понимают их так: какие изъяны этих систем (изъяны наверняка ничтожные по сравнению с массами самих систем) в данный момент сильнее ухудшают условия их жизни? При таком понимании и места для ложной дилеммы нет. Разные группы граждан по-разному страдают от изъянов порядка и от нарушения прав человека. У 57 % именно дефекты в поддержании государством порядка сейчас более болезненны, нежели ущемление каких-то прав, но это не позволяет сделать вывод, будто они вообще считают «порядок важнее прав». Этот вывод — подлог, который говорит о кризисе сообщества социологов.

В обзоре сказано: «Почти половина граждан (46 %) не стали бы отказываться от свободы слова и выезда за границу, даже если бы государство гарантировало им “нормальную зарплату и приличную пенсию”». Какая чушь! Как «социологи» представляют себе эту фантастическую сделку? Выступает по радио президент и говорит: «Всем, кто откажется от свободы слова и не высунет носа из России, я гарантирую большую прибавку к зарплате или пенсии! Посылайте заявления прямо в Кремль»?

Еще круче другой вывод: «Почти столько же — 43 % — “согласны” и “скорее согласны” на введение в стране цензуры и железного занавеса ради достойного заработка и пенсии».

Господа, это похоже на бред, который вы приписываете своим респондентам. Ну кто в здравом уме будет требовать «достойного заработка» на основании того, что в стране ввели цензуру?

Вот еще перл (возможно, в трактовке газетчиков): «Замдиректора “Левада-центра” Алексей Гражданкин объяснил, что для населения главное — чтобы “исполнялся социальный договор с государством”. “Власть не дает прав и свобод, но взамен обеспечивает спокойную жизнь”, — говорит он».

То ли это серьезно, то ли нас дурачат? Что за «социальный договор с государством», исполнение которого население считает для себя главным в жизни? Какие демоны витают в растревоженном мозгу замдиректора? Каких прав и свобод не дает власть, благодаря чему жизнь населения становится спокойной? Похоже, маразм крепчает…

Вот еще прикольное суждение того же замдиректора: «Господин Гражданкин уверен, что россияне выбирают порядок в стране, потому что у большинства “никаких свобод никогда и не было — они выросли в эпоху Советского Союза”».

Чем-то этот господин очень похож на ту даму, которая на весь мир утверждала, будто в эпоху Советского Союза не было секса.

19.08.2013

Эту тему поднимали в 1990-е гг., но ни до чего не договорились. Сейчас, подводя итоги, приходится признать, что эта тема осталась актуальной, и кому-то надо ее разрабатывать. Напомню первые шаги в том разговоре.

История показала, что одним из главных противоречий современного общества является столкновение иррационального с рациональным. Рациональное, логичное мышление — сравнительно недавний продукт культурного развития человека. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Это обязывает уделять особое внимание диалектике отношений бытия и мышления, чего истмат не только не сделал, но даже затушевал по сравнению, например, с социологией Вебера. При этом Вебер, конечно, вовсе не противопоставляет материальные факторы сознанию и вере. Он пишет: «Интересы (материальные и идеальные), а не идеи непосредственно определяют действия человека. Однако картины мира, которые создаются “идеями”, очень часто, словно стрелки, определяют пути, по которым динамика интересов движет действия дальше».

Английский историк Э. Хобсбаум заметил: «Точно так же, как Вебер многому научился у Маркса, не переставая оставаться при этом антимарксистом, нет никаких причин, чтобы марксистам не научиться многому у Вебера, не превращаясь в веберианских либералов». Прямо скажем, мы у Вебера не учились — и теперь практически не учимся. Доктрина российских реформ противоречит социологии Вебера в гораздо большей степени, чем марксизму.

В упрощенном истмате Бухарина проблемы столкновения с иррациональным как будто не существует. В его истматовской модели существуют интересы, объективно данные материальными условиями. И задача лишь в том, чтобы адекватно их понять и познать объективные законы развития. При этом исключается сама идея о значительной автономии общественного сознания от базиса, о существовании собственной логики развития сознания. Опыт же показывает, что сознание уязвимо и может быть испорчено или даже разрушено без прямой связи с материальными условиями жизни. С помощью целого ряда приемов у значительной части населения удается отключить способность к структурному анализу явлений — анализ сразу заменяется идеологической оценкой. Отсюда — кажущаяся чудовищной аморальность, двойные стандарты. На деле же болезнь опаснее: люди становятся неспособны именно анализировать.

Вебер в своих трудах прилагал большие усилия, чтобы не допустить отождествления мышления и бытия, тенденция к которому, как говорят, уже намечалась в философии Гегеля. Вебер выступал против фетишизации теории, которая, будучи высшим продуктом рационального мышления, превращалась в инструмент иррациональности, если приобретала ранг фетиша. Он подчеркивал, что логическая упорядоченность теории может привнести «утопический» элемент в познание, что историческая действительность в каждой «точке» и в каждый «момент» выступает как нечто уникальное и неповторимое — следовательно, не подчиняющееся никакому «объективному закону». Теория («утопия», закон) необходима исследователю как инструмент — как микроскоп или телескоп — для выявления тенденций в развитии общественного процесса.

Но вера в то, что теория полностью адекватна самой действительности, означает поражение рациональности. Истмат был полон именно такой веры.

Более того, истмат внедрил в массовое сознание уверенность в том, что объективным законом является прогресс общества. Та «революция гуннов», которая угрожала России после 1917 г. и была остановлена большевиками (об этом много писал М.М. Пришвин), совершенно не вписывалась в законы истмата, и мы не могли ожидать ее в конце XX в., — но она произошла на наших глазах. Более того, «революция иррационального» в XX в. захватила и Запад.

Николай Заболоцкий в 1931 г. в поэме «Битва слонов» («Битва слов! Значений бой!») писал:

В 1930-е гг. мир пережил урок фашизма, к которому теория истмата оказалась не готова. Недаром один немецкий философ после опыта фашизма писал: «Благодаря работам Маркса, Энгельса, Ленина было гораздо лучше известно об экономических условиях прогрессивного развития, чем о регрессивных силах».

На практике идеями психоанализа (не ссылаясь, конечно, на Фрейда) пользовались в своей очень эффективной пропаганде фашисты. Они обращались не к рассудку, а именно к иррациональному в человеке — к чувствам и инстинктам. Чтобы их мобилизовать, они с помощью целого ряда ритуалов превращали аудиторию, представляющую разные слои общества, в толпу — особую временно возникающую общность людей, охваченную общим влечением.

Фашисты исходили из фрейдистского сексуального образа: вождь-мужчина должен соблазнить женщину-массу, которой импонирует грубая и нежная сила. Это — идея-фикс фашизма, она обыгрывается непрерывно. Вся механика пропаганды представляется как соблазнение и доведение до исступления («фанатизация») женщины. Гитлер писал в «Майн кампф»: «В подавляющем большинстве простые люди имеют настолько женскую природу, что рассуждение возбуждает их мысли и их действия в гораздо меньшей степени, чем чувства и эмоции. Их чувства несложны, они очень просты и ограниченны. В них нет оттенков, все для них — любовь или ненависть, правильное или ошибочное, правда или ложь».

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость общественного сознания перед наступлением иррациональности. Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г., задолго до фашизма: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему».

Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и прочие объяснения фашизма, но видел, что дело не в реальных «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая разумная и культурная нация, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души — коллективное бессознательное, и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. Подобный слом произошел в СССР в конце 1980-х гг.

Поведение огромных масс населения нашей страны стало на время обусловлено не разумным расчетом, не «объективными интересами», а именно всплеском коллективного бессознательного.

Это поведение казалось той части народа, которая психозом не была захвачена, непонятным и необъяснимым. В некоторых частях сломанного СССР раскачанное идеологами коллективное бессознательное привело к крайним последствиям. Например, нет смысла искать разумных, пусть и эгоистических, расчетов в войне Армении с Азербайджаном или Кишинева с Приднестровьем.

Кто в 1990-е гг. поддержал Ельцина, если не считать ничтожное меньшинство «новых русских» с их разумным расчетом, и сбитую с толку либеральную интеллигенцию? Поддержали именно те, в ком взыграло обузданное советским строем коллективное бессознательное. Возникновение индустриальной цивилизации было очень болезненным «скачком из мира приблизительности в царство точности». И это царство — еще островок в мире, и нас тянет вырваться из него обратно в мир приблизительности.

Эти массы людей, освобожденные от рациональности заводов и КБ, правильно поняли клич Ельцина: «Я дал вам свободу!». В самом понятии рынок их слух ласкал эпитет — стихийный. А понятие плана отталкивало неизбежной дисциплиной рациональности. И к этим людям, пьяным и веселым, вооруженные истматом коммунисты взывали: выберите нас, мы восстановим производство и вернем вас к станку и за парты. И удивлялись, когда те шли голосовать за Ельцина или даже за Хакамаду.

Конечно, все мы испытываем тягу к такому бегству от цивилизации. Мы и совершаем порой такое бегство на время, отдыхаем душой. Но когда это происходит с половиной народа, и она начинает «жечь костры и в церковь гнать табун», то это — катастрофа. И чем она закончится — пока не ясно. И это — вовсе не возврат к досоветской российской цивилизации, это именно пробуждение в нас гунна. А гунн сегодня может сколько-то времени выжить, только истребляя все вокруг, — пока не иссякнет его страсть.

Сегодня в России в среде людей, воспитанных (и воспитываемых) в истмате, рациональность оттеснена в катакомбы, царит разруха в умах.

17.06.2013

Наукометрический подход к измерению «продукта» исследований приобрел большую популярность среди менеджеров и администраторов многих стран. Главным объектом наукометрических определений стала система научных коммуникаций, прежде всего массивы публикаций и уровень цитируемости авторов разных стран. Считается, что число публикаций отражает количество производимой научной продукции, а цитируемость этих публикаций — качество продукции.

Оба этих тезиса в общем случае неверны, и на основании таких измерений делать выводы нельзя. Научная публикация — это лишь «упаковка» научной продукции, вернее, один из многих видов упаковки. Можно ли сравнивать хотя бы количество продукции, не говоря уже о ее качестве, сравнивая число упаковок, не исследуя содержимое?

Важен и тот факт, что большая часть научно-технической информации передается не через формальные каналы (публикации), а через непосредственное личное общение и частную или полуформальную переписку. Эти каналы наукометрия не учитывает.

Что же касается цитируемости статей как меры научного вклада их авторов, то в качестве общего показателя оценки цитируемость использоваться не может (изучение библиографических ссылок с успехом применяется в науковедческих исследованиях для других целей).

Если бы работы всех авторов в одинаковой степени доводились до сведения мировой научной общественности (предположение заведомо неправильное), то высокая цитируемость какого-либо автора действительно указывала бы на то, что его вклад в науку высок.

Но низкая цитируемость автора не позволяет сделать вывода, что его научный вклад невелик.

Это становится ясно из рассмотрения «элементарного акта» цитирования. Автор, ссылаясь на другие работы, действует по принципу «все — или ничего», он или включает какую-то статью в библиографию, или не включает. Он оценивает ту работу, ссылку на которую помещает в библиографию своей статьи, в 1 балл, а все остальные работы, которые использовал в своем исследовании, но не может процитировать, — в 0 баллов. Но ценность тех работ, которые он использовал, вовсе не отличается так скачкообразно — или 0, или 1. И выходит, что работа с ценностью 0,99 балла все равно оценивается как бесполезная, она получает 0 баллов.

В среднем библиография статьи содержит около 10 ссылок — это лишь небольшая доля тех работ, результатами которых пользовался автор в своем исследовании (примем, что он действительно использовал самые ценные для его исследования работы).

Предположим, автор использовал информацию из 100 работ, и по их реальной ценности они могут быть ранжированы, получив оценки от 1 до 100 баллов. В библиографию попадают работы, набравшие более 90 баллов, — от 91 до 100. Они, разумеется, наиболее полезны для исследования автора. Однако работа с реальной ценностью в 90 баллов оценивается через цитирование в 0 баллов, как и работа с реальной ценностью в 1 балл. Дело не меняется оттого, что эта ситуация воспроизводится много раз, и в целом возникает сравнительно плавное распределение работ по их цитируемости.

Это создает правдоподобие оценки, не придавая ей достоверности.

На основании такого параметра ничего нельзя сказать о ценности таких работ — они оказываются в зоне неопределенности. А если еще есть дополнительные факторы, которые снижают цитируемость какой-то совокупности авторов, как это и есть в отношении российских публикаций, то использование этого параметра в качестве показателя приводит к заведомо ложным оценкам. Причем ошибка будет исключительно грубой. На деле это просто фальсификация, подлог.

Обсуждая возможность измерения цитирования для оценки «выхода» научной продукции, мы приняли ряд идеализирующих ситуацию предположений. На деле много факторов приводят к тому, что низкая цитируемость ценных работ даже внутри сообщества западных ученых — не редкость. Обсуждение всех этих факторов не входит в нашу задачу, и мы просто приведем два примера.

В 1979 г. С. Вейнберг был удостоен Нобелевской премии за теоретическую работу, изложенную в статье, опубликованной в 1967 г. Вот число ссылок на эту статью по годам (рис. 1):

Рис. 1. Число ссылок па статью С. Вейнберга (1967 г.), в которой описана теоретическая работа, принесшая автору Нобелевскую премию в 1979 г.

Мы видим, что в течение 5 лет (немалый срок) эта работа практически не цитировалась, и в это время будущий нобелевский лауреат, попадись он энтузиасту формализованных оценок продуктивности, мог бы быть не аттестован для продолжения научной работы. Почему же последовал затем такой бурный рост цитируемости? Объяснение заключается в том, что в 1971 г. голландский математик Г. Хофт опубликовал работу, которая позволила упростить математическую трактовку теории С. Вейнберга.

Не менее наглядна динамика цитирования главной статьи нобелевского лауреата по физиологии и медицине А. Кормака, разработавшего математический анализ поглощения рентгеновских лучей тканями. Эта работа (1963 г.) была необходима для создания сканирующего рентгеновского томографа. Вот цитируемость этой работы (рис. 2):

Рис. 2. Число ссылок на статью А. Кармака (1963), давшей основу для разработки томографии. В 1979 г. А. Кармак получил Нобелевскую премию за разработку компьютерной томографии.

Потенциальная ценность работы Кормака проявилась лишь тогда, когда была создана необходимая для томографии ЭВМ (для разработки которой эта статья создала математическую базу).

Оба эти случая являются прекрасными свидетельствами того, что открытия и изобретения следует рассматривать как системы, необходимые элементы которых порой создаются подспудно. Сам же факт открытия — это создание элемента или связи, недостающих для достраивания целостной системы, это — момент рождения системы, всегда очень заметный.

Ничто так не вредит применению количественных методов, как игнорирование того факта, что существуют неформализуемые аспекты и величины, которые нельзя выразить в численной мере.

Научный потенциал, как и продуктивность (страны, учреждения, исследователя), — это многоаспектная характеристика, которая не может быть выражена численно и принимает весьма различные значения в зависимости от контекста. Как бы ни была велика потребность в простом и надежном методе оценки научного потенциала, необходимо реалистично подходить к нашим возможностям.

Непредвзятое выяснение их ограниченности само по себе очень важно для лучшего понимания проблемы. Параметр цитируемости публикаций российских авторов никаким показателем быть не может, и его наукообразность и правдоподобность никак не могут извинить верхоглядства тех, кто пытается сделать из этих измерений какие-то многозначительные выводы.

Когда в конце 60-х гг. XX в. на Западе началась волна разработки и применения формализованных количественных методов оценки сложных видов деятельности, вопрос о методологической обоснованности этих подходов какое-то время был в центре внимания ученых и философов.

Лауреат Нобелевской премии О.Н. Хиншельвуд писал: «В настоящее время существует опасность, что может возникнуть серьезная путаница в том, каким образом общество, находящееся под влиянием силы научного метода, но имеющее мало интуитивного чувства практики настоящего ученого, сможет установить критерии меры и количества для качественных вещей, к которым они неприложимы. Если количественные измерения действительно приложимы — очень хорошо. Однако все еще имеется искушение там, где это не может быть сделано, произвольно заменять хорошие, но субъективные критерии явно худшими только потому, что эти последние могут быть представлены в данных числовых измерений и рассматриваемы механически.

Стремление поступать подобным образом еще более возросло в связи с модой вводить информацию в вычислительные машины. В самом деле, если вы введете в машину разумное, то и получите разумный результат. Однако, к несчастью, если вы введете неразумное, то получите не имеющее смысла решение, которое будет еще менее разумным, так как не будет сразу распознано в качестве чепухи, каковой оно в действительности является.

Защитой ложного количественного подхода не будет также и то, что мы часто не знаем лучшего выбора. Если не известно, каким путем достичь правильного суждения, то лучше уж принять факт как таковой и не делать положение хуже, чем оно есть, путем симуляции. Я считаю, что замена трудных качественных суждений неадекватными механическими данными не является рационализацией или эффективностью или же беспристрастностью и объективностью, а просто представляет собой весьма печальное отсутствие ответственности».14

Именно это «весьма печальное отсутствие ответственности» наблюдается в том, как Минобрнауки РФ применяет количественные параметры в качестве индикаторов для оценки труда ученых и преподавателей вузов.

30.03.2015

Предисловие

В рубрике «Дайджест» сайта centero.ru помещена статья «Цитирование в науке и подходы к оценке научного вклада» (Вестник АН СССР. 1981. № 5). Нужно короткое объяснение, зачем надо было вытаскивать из пыли этот старый текст. Никто на него и не посмотрел бы, если не смягчить его лирикой. История была такая.

В конце 1950-х гг. химик Юджин Гарфилд (США) создал Коммерческую фирму «Институт научной информации». Сначала он вынес на рынок очень ценные и дешевые продукты — «Current Contents». Это еженедельные сборники оглавлений ведущих научных журналов, которые только готовились в редакциях к изданию. Всего 8 выпусков — по числу больших областей науки, на которые разделили все журналы. В библиотеку нашего института попали эти книжечки, кто-то из приятелей вчитался, ахнул и заставил ахнуть других. Они поступали к нам по пятницам, и мы ожидали наготове с пачками перфокарт, на которые тогда фиксировали ссылки и краткое содержание. Прочитываешь заглавия нескольких сотен статей, и то и дело попадает тебе блестящая идея — притом в журнале, в который никогда бы не полез. Часть идей прямо идет в дело, а остальные — для общего развития. Как будто волшебное зеркало дали на пару часов. Быстро росла личная библиотека перфокарт. Надо что-то найти — проткнешь всю стопку длинной спицей, потрясешь, и нужные падают.

В общем, мы внимательно следили за продуктами Гарфилда. В начале 60-х гг. он начал создавать «Science Citation Index» (SCI), оттолкнувшись от концепции указателя судебных дел в США — прецедентное право требовало, чтобы все дела были связаны ссылками. Ценность SCI и для ученых, и для аналитиков науки была нам очевидна, в СССР сложилась группа, которая вела методологические разработки. Странно, что эти инструменты очень плохо распространялись в массе ученых. Я в 1989 г. преподавал в университете Сарагосы (Испания), и весь курс провел через библиотеку, где стояли все тома SCI. Никто о них не слышал, а библиотекари не знали, как ими пользоваться. Дело нехитрое — но зачем?

Наша наука в СССР была в то время более восприимчива, и Гарфилд стал довольно часто приезжать, подружился, да и бизнес хорошо шел. Но бизнес оказал и негативный побочный эффект. Наукометрический подход к измерению «продукта» исследований приобрел большую популярность среди администраторов во многих странах. Возник большой рынок. Главным объектом наукометрических измерений стала система научных коммуникаций, прежде всего массивы публикаций и уровень цитируемости авторов. Считалось, что число публикаций отражает количество производимой научной продукции, а цитируемость этих публикаций — качество продукции.

Оба этих тезиса в общем случае неверны, и на основании таких измерений делать вывод о научном работнике нельзя. Научная публикация — это лишь «упаковка» научной продукции, вернее, один из многих видов упаковки. Можно ли сравнивать количество и качество продукта, сравнивая число ящиков?

В СССР тоже возникло влиятельное лобби, которое пыталось навязать «объективные формальные оценки научного труда». Я уже перешел на работу в науковедение, и пришлось ввязаться в эту свару. У меня была поддержка практикующих ученых, я много выступал в крупных институтах — начиная с Дубны и Пущино, Академгородка Новосибирска и до Владивостока. Некоторые простодушные начальники даже предупреждали меня, что если не перестану мешать прогрессу, то я больше никогда за границу не попаду. Вот чем пугали советского человека, клоуны! Кончилось тем, что в 1981 г. напечатали упомянутую статью. В АН СССР эта вредная для науки инициатива была остановлена.

Гарфилд приезжал ко мне в институт, убеждал, что цитируемость — надежный индикатор качества. Я ему изложил свои доводы, и, думаю, он понял, но промолчал. Рыночный интерес — страшная сила.

Потом я был у него в Институте научной информации в Филадельфии, и мы обсуждали более интересные возможности — построение «карт науки» с помощью измерения цитирования и социтирования.

Перестройка и реформы 1990-х гг. смыли у нашей интеллигенции многие блоки коллективной памяти, а также навыки размышления над мало-мальски абстрактными проблемами. Околонаучные предприниматели вновь пошли на приступ, и уже без труда захватили лакомый ломоть нашей разделенной культуры. Власть приказала всем, кто хочет подвизаться в науке, скрупулезно подсчитывать число ссылок и неустанно его увеличивать. Скорее всего, министры и чиновники Минобрнауки искренне не знают, почему несется из разрушенных лабораторий глухой стон.

Что делать? Раз власть приказала, нет смысла биться головой об стену. Бесполезно умолять или раздражать правителей логикой и здравым смыслом. Сейчас наш долг — сохранить, что возможно, из смыслов, навыков и стилей нашей науки, чтобы рано или поздно запустить механизм возрождения. Надо подчиниться, но про себя отвергать ложные сущности, иначе они облепят нас, как ракушки. Вероятно, большинство научных сообществ сейчас уверены, что цитируемость дает приемлемую степень истинности оценки. Но ведь и значительная часть уверена, что этот метод дает ложную информацию. Значит, надо вновь обсудить эту проблему — не на митинге, а на методологическом семинаре.

Для этого мы и вытащили эту статью почти из полувековой пыли:

Кара-Мурза С.Г. Цитирование в науке и подходы к оценке научного вклада // Вестник АН СССР. 1981. № 5.

Проблема оценки продуктивности ученого, его научного вклада — одна из важнейших теоретических и прикладных проблем науковедения. Стремление создать пусть даже «грубоватую», но в принципе работоспособную методику такой оценки психологически вполне понятно. Но конструирование систем оценки — область очень деликатная: любое решение здесь самым непосредственным образом воздействует на социально-психологические условия работы научных коллективов, затрагивает сферу человеческих отношений и мотивации ученых. И последствия ошибок здесь могут быть весьма серьезными.

Для оценки продуктивности исследователей уже сравнительно давно пытаются использовать различные параметры системы научных коммуникаций. Это вполне объяснимо: через систему коммуникаций поступают в хранилище «отпечатки» научной продукции — публикации. Подсчет этих «отпечатков» на первых порах показался самым простым и естественным подходом к определению научного вклада. Он и сейчас составляет основу большинства формализованных систем оценки научных кадров, хотя и стыдливо, со многими оговорками: трудно найти социолога или администратора, который не постеснялся бы прямо заявить, что число публикаций действительно отражает научный вклад исследователя. Значение качественных аспектов научной деятельности слишком очевидно.

Но вот в середине 60-х гг. появился информационный инструмент, который, казалось, давал возможность отразить качество научных публикаций. Это — «Указатель библиографических ссылок» (Science Citation Index — SCI), издаваемый Институтом научной информации (США). Почти 20 лет, в течение которых публикуется этот указатель, — солидный срок, позволяющий строить довольно представительные временные ряды, и социологи науки стали все активнее использовать открывающиеся здесь возможности. Создатель SCI Ю. Гарфилд с самого начала указывал на широкую применимость указателя в социологии и истории науки.15

Действительность не обманула этих ожиданий. Более того, нам представляется, что потенциальные возможности SCI в науковедении оценены еще лишь в малой степени, и по мере удлинения временных рядов ценность его будет возрастать. Но можно ли использовать такой измеримый параметр научных коммуникаций, как цитируемость, для оценки вклада в науку отдельных исследователей или целых коллективов?

Исходные посылки тех, кто отвечает на этот вопрос положительно, кажутся вполне обоснованными. Ссылки на предыдущие публикации отражают связи между работами отдельных ученых. Следовательно, чем больше ссылок получают работы ученого, тем в большей степени используется его продукция научным сообществом, тем выше полезность его вклада. Исходя из этих посылок, американские социологи науки Дж. Коул и С. Коул одними из первых применили измерения цитируемости для обоснования весьма радикальных социологических выводов.16 Измерение цитируемости быстро стало связываться со злободневными практическими вопросами. Поборники использования SCI для оценки продуктивности ученых, не дождавшись теоретических обоснований, начали выступать в широкой печати с пропагандой этого подхода. Судя по литературе, в некоторых университетах США показатель цитируемости уже вошел в методики формальной оценки сотрудников. Возможность использования цитирования для оценки научного труда видят и некоторые советские социологи. Так, Н.З. Мирская пишет: «Показатель цитирования — основание для определения эффективности научного труда, что особенно важно в плане практических рекомендаций… Цитирование отражает использование публикации, т. е. ее полезность и, следовательно, эффективность деятельности ее автора».17

Но позволяет ли измерение цитируемости верно оценить научный вклад? Действительно, цитирование отражает связь между работами ученых, говорит об использовании научных результатов. Но оно отражает не все связи. Если труды ученого цитируются широко, то это (в общем случае) указывает на тот факт, что его продукция высоко оценивается и в большой степени используется другими учеными. Но обратное утверждение в общем случае неверно. А для того чтобы цитируемость могла служить основой оценки научного вклада, необходимо чтобы были верны как прямое, так и обратное утверждение, — это кажется очевидным.

Как же получается, что цитирование «высвечивает» лишь часть научных коммуникаций? Рассмотрим механизм цитирования на «микроуровне» — на уровне единичной научной публикации. Чтобы упростить нашу задачу, введем три явно идеализированных предположения: 1) вся использованная в работе автора публикации научная информация изложена в статьях, на которые он может сослаться; 2) все сообщения, несущие необходимую автору для данной работы информацию, достигают этого автора; 3) отбирая статьи, на которые он сошлется в своей публикации, автор руководствуется только релевантностью, ценностью этих статей для своей работы.

Объем информации, которой пользуются при подготовке публикации даже начинающие исследователи, весьма велик. Если бы его удалось весь «упаковать» в научные статьи (наше первое предположение), то их минимальное число достигло бы, вероятно, сотни. Естественно, что процитировать их все невозможно, да и сам институт цитирования потерял бы тогда смысл. В самоорганизующейся системе научных коммуникаций установились определенные нормы цитирования (несколько отличающиеся в разных областях науки). В среднем «нормальная» публикация содержит около 15 ссылок. Это значит, что из, минимум, сотни статей автор отбирает 15 наиболее релевантных для его работы. Другими словами, устанавливается некоторый ценз, порог ценности статьи для данной работы. Этот порог — своеобразный «уровень моря», над которым видна лишь небольшая верхушка айсберга использованной информации — цитированные статьи.

Но если цитируемость связана с пороговыми явлениями, не может быть и речи о линейной зависимости между ценностью статьи и возможностью ее попадания в список цитированных трудов. Все, что ниже порога, получает одинаковую оценку — ноль. Все, что выше порога — единицу. Система работает дискретно, по принципу «все — или ничего». Используя такую двухбалльную шкалу, можно лишь сказать, что цитированные статьи для данной работы более полезны, чем нецитированные. Мы не можем вынести никаких суждений о том, насколько первые полезнее вторых, — изменение происходит скачкообразно. Внутри же обеих групп каждая статья находится в области неопределенности.

На микроуровне ясно, что такая «черно-белая» шкала мало что дает для распределения использованных 100 статей по их полезности: каждая из 85 нецитированных статей может оказаться по своей полезности почти равной любой из цитированных. Таким образом, нарушается первое требование к шкале оценки, которая должна быть достаточно растянутой и непрерывной.

Что же изменяется при переходе к «макросистеме» — крупному массиву публикаций — и сравнению авторов по числу ссылок на них? Мы получаем ряды чисел разумной величины, по которым, как будто, можно ранжировать авторов. Но это — иллюзия. Оттого, что мы складываем неопределенности, выявленные на уровне одной статьи, определенность не возникает. Обсуждая проблему оценки деятельности ученых, С.Н. Хиншельвуд писал: «Иногда заявляют, что для статистики полезны даже грубые результаты. Не может быть более опасной доктрины, чем доктрина, основывающаяся на представлении, что большое число ложных или бессмысленных догадок может быть каким-то образом усреднено, давая нечто имеющее смысл».18

Так, если какая-то работа цитируется во многих статьях, значит, многократно воспроизводится ситуация, которую мы рассмотрели на «микроуровне», — работа чаще других превышает порог полезности. Это говорит о широте «рынка» для данной работы, о массовости ее потребителя. Такие данные, позволяющие оценить масштабы того или иного научного сообщества, очень важны для науковедения. Но можно ли выражать вклад в науку, импульс, даваемый ее развитию какой-то работой, через массовость потребителя?

Анализ показывает, что наиболее массового потребителя имеют методические статьи. Это понятно: разнообразие идей и объектов науки во много раз превышает разнообразие методов. Поэтому каждая идея имеет небольшой «рынок», а одним и тем же методом пользуются при экспериментальных исследованиях, связанных со множеством идей, — и ссылка на этот метод появляется во многих статьях. Кроме того, в отношении изложения методической стороны исследования нормы в науке гораздо строже, чем в отношении идей и интерпретации результатов (на идею можно и не сослаться, на метод — нельзя).

Это хорошо видно при содержательном анализе приведенных в «Current Contents»19 заголовков наиболее цитируемых статей. По нашим оценкам, из 156 таких статей, относящихся к биохимии, биомедицинским исследованиям и психологии, 118 (т.е. 75,6 %) имеют методический характер. И эти методические статьи получают 84,7 % ссылок! Все 156 статей имеют 210759 ссылок (в среднем 1351 ссылка на одну статью); 118 методических статей имеют 178448 ссылок (1512 на одну статью), 38 неметодических статей — 32311 ссылок (850 на одну статью). В биохимии одна методическая статья имеет в среднем 1996 ссылок, а неметодическая — 949. В этой области методические статьи собрали 92 % ссылок всех 78 статей-чемпионов.

Этот подсчет сделан нами на основании опубликованных Ю. Гарфилдом материалов, хотя сам он считает ошибочным вывод, что методические статьи обязательно получают больше ссылок, чем прочие работы. Свое мнение он обосновывает тем, что статьи в журналах по аналитической химии не отличаются особенно высоким цитированием.20 На это можно ответить, что высокая цитируемость методических работ — не вывод, а эмпирический факт. Что же касается журналов по аналитической химии, то их статьи предназначены не для потребителя методов, а для их разработчика — химика-аналитика. Это — не продукт, а «полупродукт», и они, в сущности, не являются методическими статьями. Когда же аналитический метод доводится до «товарного вида» и выносится на широкий «рынок», он публикуется обычно в журналах той области исследований, для которой этот метод предназначен, и цитируется очень обильно.

Однако и в том, что касается создания методов исследования, цитирование не отражает сколько-нибудь адекватно вклад того или иного ученого (или совокупностей ученых). Создание нового научного метода — это процесс, состоящий из ряда стадий. Все стадии важны, но качественно различны (выдвижение идеи, концепции метода; внесение модификаций, направленных на улучшение, упрощение, расширение применимости, — т.е. придание методу «товарного вида»; пропаганда и широкое распространение метода). История многих нововведений в науке показывает, что вторая и третья стадии вознаграждаются цитированием несопоставимо щедрее, чем первая. Таким образом, еще более усугубляется ориентация механизма цитирования на работы по «расширению рынка», по доводке нововведений. Вот лишь несколько примеров.

В. Кеннет модифицировал известную с 1930 г. реакцию 3. Дише для определения ДНК (предложил нагревать пробу несколько часов при 30°С вместо 3-10 мин. при 100°С, как делал Дише). Эта статья, опубликованная в 1956 г., получила за 1961-1975 гг. 5037 ссылок. М. Шомодьи открыл хороший реактив для определения моносахаридов, и его статья получила 970 ссылок. Н. Нельсон путем небольшой модификации улучшил методику, и его статья получила более 3300 ссылок.21 В сущности, и абсолютный рекордсмен цитируемости О. Лоури (50 тыс. ссылок) модифицировал ранее известный реактив, добавив к нему еще одну компоненту и расширив границы применимости метода.

Специального интереса заслуживает история создания и распространения аффинной хроматографии, которая была разработана в двух практически одинаковых вариантах почти одновременно в Швеции и США. Американский автор получил на свои работы почти в 10 раз больше ссылок, чем шведские авторы. Это объясняется тем, что он был не только творцом метода, но и активным агентом по его внедрению в самых разных областях исследований.22

Сказанное ни в коей мере не означает, что мы склонны недооценивать значение методических работ, принижать их роль в развитии науки. Мы только хотим подчеркнуть, что создание и распространение методов — лишь один из элементов научной деятельности, по которому в общем случае нельзя судить о целом, обо всей системе. Здесь уместно повторить тезис, с которого мы начали рассмотрение: высокая цитируемость совокупности статей обычно указывает на их высокую полезность, но низкая цитируемость совокупности статей, отличающейся от первой совокупности каким-то существенным признаком, не позволяет утверждать, что их ценность низка. Этот тезис мы пытались обосновать, сделав три упрощающих ситуацию предположения. Как же изменится наш вывод, если мы откажемся от них?

Первое предположение: «Вся использованная в работе научная информация изложена в статьях, на которые может сослаться автор публикации».

Это условие не выполняется по разным причинам. Научное знание производится как в фундаментальных, так и в прикладных исследованиях, и роль последних относительно усиливается в результате тенденции к их «фундаментализации». Но в прикладных исследованиях по целому ряду соображений введены ограничения на публикацию результатов. Да и сложившаяся в них система стимулов не ориентирует работника на высокую публикационную активность. Значительная часть «продукции» фундаментальных исследований также не попадает в научную печать. Многие важные виды знания вообще не приспособлены к публикации (например, информация о неудачных исследованиях или ошибках). В другом случае действуют соображения секретности: фундаментальные исследования все в большей степени становятся неотъемлемой частью прикладных программ и НИОКР военного характера.

Если вся эта научная продукция не публикуется (и, следовательно, не «производит» ссылок), то значит ли это, что она не используется и не может рассматриваться как вклад в науку? Вовсе не значит — во всех странах это «непубликуемое» научное знание является важным продуктом науки и используется весьма широко. Существует целый ряд каналов его распространения: отчеты и доклады, суждения экспертов, выступления на совещаниях, консультации и т.п. В подавляющем большинстве случаев на эти сообщения просто невозможно сослаться. Аппарат ссылок отражает лишь небольшой фрагмент всей получаемой и используемой ученым информации. Очевидно, что это резко сокращает возможность использования цитируемости для оценки вклада в науку.

Снятие первого предположения усиливает аргументацию общего вывода, особенно когда речь идет о международных сравнениях. Удельный вес различных каналов в общей системе научной информации в разных странах различен. Например, отсутствие частной собственности на научно-техническую информацию в СССР позволило предоставить всем заинтересованным организациям доступ к отчетам по законченным исследованиям.

Второе предположение: «Все сообщения, необходимые для работы, достигают автора статьи». Это условие также не выполняется. Целый ряд барьеров препятствуют проникновению к потребителю даже опубликованной информации. Первый из них — языковой. Этот барьер может быть совершенно непроницаемым, когда речь идет о статьях, опубликованных на совсем незнакомом языке (а большинство зарубежных ученых не знают русского языка и языка других народов СССР). Но даже и для людей, более или менее знающих иностранный язык, этот барьер остается весьма существенным. Его значение усиливается тем, что, как правило, иностранные публикации, особенно книги, часто бывают гораздо менее доступны, чем отечественные издания.

Важный фактор, ограничивающий область поиска информации, — предвзятое мнение о научных достоинствах того или иного журнала. Возникающая обратная связь усугубляет ситуацию: статьи этого журнала цитируются меньше, и неблагоприятное мнение о нем укрепляется.

Все эти барьеры, синергически взаимодействуя и усиливая друга друга, образуют вокруг каждого ученого своеобразную «информационную скорлупу».23 У одного внутри этой скорлупы оказываются лишь несколько отечественных журналов по его узкой области знания, другой регулярно просматривает широкий спектр журналов на трех-четырех языках, третий же пользуется, кроме того, «Current Contents».

Ясно, что ученый может цитировать только те работы, которые оказываются внутри его «информационной скорлупы».

В статьях советских ученых много ссылок на работы американских авторов, а американские ученые мало цитируют советские статьи — что из этого следует? Из этого прежде всего следует, что научная литература США находится внутри «информационной скорлупы» советских ученых, а для исследователей США большая часть информационных ресурсов советской литературы недоступна. Но это известно и без SCI: подавляющее большинство советских ученых в достаточной степени владеют английским языком, чтобы читать специальную литературу, а научный шовинизм совершенно чужд советской интеллигенции.

Устранение второго предположения еще сильнее сужает тот сектор системы научных коммуникаций, который отражается в SCI, и еще больше увеличивает неопределенность оценок, сделанных на основании подсчета ссылок. При международных сравнениях эта неопределенность резко возрастает из-за асимметричности потоков информации, отражаемых SCI: оценка научной продуктивности стран, публикующих работы на труднодоступных для американских и западноевропейских ученых языках, занижается настолько, что один этот фактор лишает такие оценки всякого смысла. Асимметричность потоков информации «умножается» на асимметричность самого SCI — в нем, например, отражаются лишь 60 советских журналов (1335 журналов США, 529 — Великобритании, 179 — Нидерландов).

Третье предположение: «При цитировании автор руководствуется лишь ценностью статьи для своей работы».

Это допущение — слишком сильная идеализация. Во-первых, авторы зачастую без необходимости цитируют видных ученых. Ю. Гарфилд пишет: «Цитирование может быть вызвано стремлением автора поднять свою собственную репутацию, связав свою работу с более крупными исследованиями, или стремлением избежать ответственности, ссылаясь на работы других авторов».24 Расширение использования SCI как инструмента для оценки научной продуктивности индивидуальных работников неизбежно приведет к росту ненужного цитирования. Это нанесет ущерб SCI как исключительно ценному средству информационного поиска и науковедческих исследований.

Еще больше искажений вносит уклонение от цитирования релевантных работ, о которых автор знает. Это, конечно, нарушение научной этики, но разве такие нарушения редки? Важнейшим фактором, предупреждающим такие нарушения, является личное знакомство авторов. Но там же, где личные контакты советских ученых с американскими и западноевропейскими коллегами относительно слабы, в отношении советских статей этот фактор не действует. Замалчивание работ наших авторов — обычное явление. Известны случаи, когда советские исследователи по собственной инициативе посылали иностранным коллегам оттиски своих статей, чтобы предотвратить использование их результатов без ссылки на авторство, — и это не помогало. Поскольку цитирование — норма весьма расплывчатая, на поведение автора публикации часто действуют и чисто технические, но существенные на «микроуровне» факторы, — например отсутствие пишущей машинки с подходящим алфавитом.

Конечно, уклонение от цитирования не распространяется на ключевые, основополагающие работы. Но наука сейчас — деятельность миллионов людей, и статистика цитирования определяется не столько ссылками на «статьи-чемпионы», сколько сложением тех двух-трех ссылок, которые получают на свои работы большинство исследователей (в 1972 г. каждый отмеченный в SCI автор имел в среднем 6,65 ссылок).

Работы же ученых высшего ранга быстро перестают цитироваться вследствие хорошо известного явления «стирания» их имен. Ю. Гарфилд пишет: «Стирание (obliteration) происходит, когда авторы предполагают, что сделанный ранее научный вклад становится частью общего знания, известного каждому, кто работает в данной области».25 Сам факт такого стирания говорит о том, что вклад ученого велик и используется очень широко (Ю. Гарфилд говорит даже о преимуществах быть «стертым»), но это — еще один источник ошибки при использовании SCI как оценочного механизма.26

Таким образом, устранение третьего предположения также усиливает общий вывод, который мы обосновали, даже приняв весьма сильные допущения.

Нельзя не отметить, что недавно сам Ю. Гарфилд выступил с обзорной статьей под названием «Является ли анализ цитирования разумным инструментом оценки?».27 В этой статье он приводит аргументы противников этого подхода и отстаивает точку зрения, согласно которой измерение цитируемости служит хорошим методом оценки.28 Но те аргументы, против которых возражает Ю. Гарфилд, представляются настолько незначительными, что мы о них до сих пор даже не упоминали. Это — наличие «негативного» цитирования с целью критики работы, наличие «самоцитирования» и цитирования сотрудников. Все это — факторы второго порядка. Главное же — пороговые явления в цитировании и невыполнение тех трех условий, о которых говорилось выше.

В заключение необходимо еще раз подчеркнуть, что наши рассуждения касались лишь одной стороны использования SCI — как инструмента для оценки вклада в науку отдельных исследователей или целых стран. Но это рассмотрение ни в коей мере не ставит под сомнение иные, исключительно богатые возможности использования этого указателя в науковедении. Здесь нет смысла перечислять все эти возможности — они уже отражены в обширной литературе.

В рамках статьи трудно с достаточной полнотой осветить все вопросы использования SCI как инструмента оценки в исследовательской и управленческой практике. Необходимо глубокое методологическое рассмотрение, с четкой формулировкой всех допущений и тезисов. Такое рассмотрение тем более важно и актуально, что проблема выходит за рамки академического спора. Достаточно сказать, что данные о цитируемости ученых разных стран используются государственными органами США (Национальным научным фондом) для характеристики национальных научных потенциалов.29 Известно, что вопрос об оценке научного потенциала целых стран, измерение вклада в науку целых сообществ исследователей в настоящее время представляет не только теоретический интерес — он даже касается не только органов управления наукой. Хотят того социологи науки или нет, этот вопрос приобрел идеологическую и даже политическую окраску. Экономия усилий на анализе этого вопроса оборачивается расширением возможностей для демагогии, яркий пример которой — многочисленные статьи «советологов» о советской науке.

28.12.2014

В рубрике «Белая книга» недавно выложены данные30 о динамике производства рыболовной отрасли (улове рыбы) в Российской Федерации и о потреблении рыбы и рыбопродуктах населением РФ. Эта небольшая тема служит хорошим поводом, чтобы обратить внимание на один из важных стереотипов нашего массового сознания — оценивать реальность по «потоку», почти не обращая внимания на «базу». Это очень серьезная и почти всеобщая деформация нашего мыслительного аппарата, которая еще во время перестройки оторвала нас от здравого смысла.

Речь идет вот о чем. В экономической науке уже с середины XIX в. четко различались понятия «потока» ресурсов (flux) и «фонда» или «запаса» ресурсов (stock). Годовое производство стали — это прирост запаса, «поток» данного года, а «потребляем» мы весь действующий в хозяйстве металл. Точно так же, как живем мы в домах, построенных за многие десятилетия, а не только за последний год. Можно ли не различать две категории — жилищный фонд в 1990 г. и ввод в действие жилья в 1990 г.?

Для оценки реальности надо обязательно держать в уме обе эти категории — ведь, например, жилищный фонд в целом может ветшать и даже разрушаться, в то время как ввод в действие жилья возрастает. В России «поток» (годовой ввод в действие жилых домов) составляет около 1,5 % от жилищного фонда.

В 2010 г. в отчете Правительства в Госдуме было сказано, что «мы встретили кризис, имея за плечами почти 10 лет экономического роста». Здесь смешиваются понятия. 10 лет происходило оживление омертвленных в 1990-е гг. производственных мощностей. Средства для этого были получены благодаря не «росту», а конъюнктуре мирового рынка нефти.

Точно так же, в «Стратегии 2020» говорится: «В 2000-е годы российская экономика демонстрировала впечатляющие успехи. Динамичный экономический рост 2000-х годов…». Это ошибка. Авторы доклада путают понятие «поток» (например, годовой ВВП) с понятием «основные фонды» (база экономики, производственные мощности, кадровый потенциал).

Эта ошибка с конца 1980-х гг. стала столь общей, что ряд западных экономистов, а в России — академик Ю.В. Яременко, пытались объяснить, что экономический рост — это рост национального богатства (а не только объем производства продукта). А значит, измерять надо не только потоки, но и динамику запасов, фондов.

Даже экономисты оппозиции приняли этот язык, игнорирующий разницу категорий, и говорили, что надо изъять у олигархов в пользу государства «природную ренту». Но прибыль от месторождений нефти нельзя считать рентой, ибо рента — это регулярный доход от возобновляемого источника. Земельная рента создается трудом земледельца, который своими усилиями соединяет плодородие земли с солнечной энергией. По человеческим меркам, это источник неисчерпаемый. С натяжкой природной рентой можно считать доход от рыболовства — если от жадности не подрывать воспроизводство популяции рыбы. Но доход от добычи нефти — не рента, ибо эта добыча есть изъятие из невозобновляемого запаса.

Английский экономист А. Маршалл в начале XX в. писал, что рента — доход от потока, который истекает из неисчерпаемого источника. А шахта или нефтяная скважина — вход в склад (stock) Природы. Доход от них подобен плате, которую берет страж сокровищницы за то, что впускает туда для изъятия накопленных Природой ценностей. В 90-е гг. этот страж впустил в сокровищницу России олигархов. И проблема не в том, как поделить доход. Нефть для народного хозяйства — это жизнь для народа России, ибо при замене лошади трактором нефть многократно окупается фиксацией энергии Солнца культурными растениями. Изъятие нефти для мирового рынка — это, после некоторого предела, угасание России.

Мы еще вернемся в проблеме этих категорий. А пока — о рыбе.

Мы понимаем и смотрим на два показателя — величина улова и годовое потребление рыбы. Но ведь это — показатели потока, важные и актуальные, но ничего не говорящие о состоянии базы. А состоянием базы будет определяться поток через весьма короткий срок.

Вспомним. Рыболовство было одной из наиболее динамично развивавшихся отраслей народного хозяйства СССР. Мы далеко не использовали возможность получать ренту от возобновляемых запасов рыбы. По объему добычи рыбы СССР стал одним из основных лидеров мирового рыболовства, деля первое-второе места с Японией и Перу. На долю Советского Союза приходилось 10 % общемирового вылова водных биологических ресурсов. Благодаря этому, а также политике низких розничных цен на массовые сорта рыбы, ежегодное потребление рыбы и рыбопродуктов составляло в РСФСР в 1980-е гг. 22 кг на душу (уровень, рекомендованный медицинской наукой).

Базой для этого было — быстрое развитие морского экспедиционного промысла, высокие темпы строительства рыболовного флота, кораблей-рефрижераторов и плавучих перерабатывающих фабрик, специализированных портов для этого флота, сети специализированных научно-исследовательских институтов и образовательных учреждений для подготовки кадров.

Возьмем некоторые данные из статистики и из книги31 ученых и администраторов — А.Н. Макоедова (в прошлом заместителя председателя Госкомитета РФ по рыболовству) и О.Н. Кожемяко (губернатора Корякского автономного округа, члена Совета Федерации, который курировал вопросы рыбохозяйственного комплекса РФ, руководителя крупной базы тралового флота в Приморье).

В результате реформы с начала 1990-х гг. произошла поразительно быстрая дезинтеграция рыбохозяйственного комплекса. Флот был приватизирован, крупные объединения рыбопромышленных предприятий (около 180 в 1990 г.) к 1995-му распались на 1,2 тыс., а сейчас их около 9 тыс. Одновременно был разрушен так называемый бассейновый принцип в организации отраслевого управления. После 1992 г. быстро снижалась численность работающих, а также снижались объемы вылова и производства продукции.

Резко сократились не только объемы производства продукции, но и производительность труда. В 1990 г. выработка продукции на одного работника отрасли составляла около 500 тыс. руб., а в 2003 г., в сопоставимых ценах, — 230 тыс. руб. Улов на одного занятого в отрасли сократился с 17 до 11 т.

Отрасль стала нерентабельной. Согласно литературным данным, общая стоимость продукции, произведенной рыбопромышленным комплексом страны в 2005 г., составила, по разным оценкам, от 75 до 90 млрд руб. При этом издержки на добычу оказались почти в 2,5-3 раза выше — около 214 млрд руб. При такой внешней убыточности предприятия могут выжить только за счет теневой экономики, нередко опасной.

Значительная часть улова рыбы, квота которого представляет собой национальное достояние, остается за границей. При этом наши предприниматели «обрушили цены на свою продукцию». В цитированной книге сказано: «Согласно одним статистическим данным, в последнее время на внутреннем потребительском рынке ежегодно реализуют 1,1-1,3 миллиона тонн рыбопродукции, из которой примерно половина представлена отечественными производителями и половина импортирована. Иными словами, на российский рынок поступает в пересчете на объемы вылова лишь около 700 тысяч тонн, или чуть более 20 % от общей добычи наших рыбаков».

Быстро сокращается материально-техническая база отрасли. К 2007 г. у 70 % судов рыбопромышленного флота России истекли нормативные сроки эксплуатации, они физически и морально изношены. По расчетам экспертов, к 2010 г. возраст всего отечественного промыслового флота должен был превысить 15 лет, а почти все суда среднего класса — достигнуть предельных нормативных сроков эксплуатации (18 лет). Уже в 2007 г. 20 % судов были полностью амортизированы и подлежали списанию.

Почти во всех морских рыбных портах производственные фонды сильно физически изношены и морально устарели. Большая часть погрузочной техники, и особенно портальные краны, подлежат списанию. Сверх нормативного срока службы работают около 45 % судов портового флота. Все судоремонтные предприятия рыбохозяйственного комплекса нерентабельны. Около 80 % их основных фондов физически и морально устарели. В целом данные предприятия в состоянии обеспечить не более 15 % потребностей в судоремонте.

Вывод. Радуясь некоторому приросту улова и потребления рыбы в России (приросту), мы, как граждане, должны вникнуть в то, что происходит с базой (фондом) этой жизненно важной для России отрасли. И не забывать об этой стороне дела, когда разговор заходит о любой отрасли или сфере российского хозяйства.

23.01.2014

На мой взгляд, самое полное представление о состоянии российского общества дает совокупность статей журнала «Социологические исследования»,32 собранная с 1979 г. в 400 номерах. Советские и российские социологи в течение 34 лет непрерывно и тщательно наблюдали и изучали большинство важных процессов и изменения в главных общностях и обществе в целом. За это время мало кто из социологов оставил свой научный пост без очень веских причин, поэтому в большинстве своем они — настоящие эксперты, знающие свой предмет.

Конечно, многие явления и процессы, происходящие в России, еще плохо поняты и даже недостаточно детально описаны, но накопленный и систематизированный в журнале эмпирический материал огромен. Жаль, мало у кого найдется достаточно времени, чтобы прочитать весь этот массив. Пощипывать журнал, читая то одну, то другую статью, полезно, — но это совсем не то, что прочитать весь массив статей, описывающих общество под разными ракурсами и так дополняющих друг друга. Эффект совсем другой! Возникают выводы, которых не сделаешь из отдельных статей.

Но сейчас я хочу указать на один подводный камень, на который натыкается человек, читающий отдельные статьи, не находясь под давлением массива и не имея времени на критический анализ текста. Читатель часто принимает выводы, к которым автор приходит из краткого анализа своего эмпирического материала. Слишком часто исследователь считает этот материал «прозрачным» и очевидным. Здесь логические ошибки или подмена вывода предположениями — обычное дело. Когда соединяются данные многих статей, эти ошибки и подмены не важны, как небольшой шум. А для одной конкретной статьи — важны.

Поясню эту мысль разбором выводов и аргументов нескольких ценных статей «СОЦИСа».

Вот статья «Динамика норм и ценностей россиян»,33 опубликованная в № 7 (2013 г.).

Тема важная и острая, данные очень полезны, а в интерпретации, по-моему, есть изъяны. Автор пишет: «Судя по всему, уход от ценностей, характерных для обществ доиндустриальных (в России они уже практически не встречаются), не приводит к их замене ценностями развитых обществ поздне- и постиндустриальной стадии развития. Так, показано, что, хотя в России присутствуют группы с ценностями, характерными для современных обществ стран Запада, эти группы представляют относительное меньшинство. Доминируют же с большим перевесом разного рода альтернативные мировоззренческие группы с ярко выраженной национальной спецификой».

Это ответ на вопрос, заключенный в заглавии. Но как его понять? Ценности доиндустриальных, поздне- и постиндустриальных обществ — понятия формационного подхода. Говорится, что в современной России нет ценностей ни одной из этих категорий. Первые «уже практически не встречаются», но они не были заменены ценностями поздне- и постиндустриальной стадии. У россиян доминируют ценности «с ярко выраженной национальной спецификой».

Как можно перескочить от формационных понятий к этническим? Это разные вещи, и в любой культуре есть и те, и другие. Как могли исчезнуть ценности индустриального общества в промышленной стране? Скорее всего, эти ценности выражены в семантике с российским национальным колоритом, а в США или Англии ценности оформлены с англо-саксонским колоритом — и только с таким колоритом они воспринимаются социологом как реальные.

Большое сомнение вызывает утверждение, что «в России уже практически не встречаются» ценности доиндустриальных обществ — видимо, крестьянских. Но этого не может быть! Когда же они могли исчезнуть, если мировоззренческой основой СССР, по выражению М. Вебера, служил «общинный крестьянский коммунизм»? Советский завод в ценностном плане вобрал в себя основные ценности крестьянской общины — и до сих пор они бытуют даже на частных предприятиях.

Вот следующий туманный тезис: «Нормы и ценности сегодняшней молодежи России во многом, по нашему мнению, определят будущее страны, задавая возможные векторы ее развития».

Что он означает? Строго говоря, ничего. «Будущее страны» во многом определяют все возрастные когорты — от детей до пенсионеров. Чем конкретно, какой магической силой обладает именно «сегодняшняя молодежь»? Интересно было бы узнать. А может, она, как поколение хиппи в США, вообще уйдет во внутреннюю эмиграцию?

Что-то можно предположить, исходя из следующей посылки: «Начнем с ценностей индивидуализма, играющих ключевую роль для перехода от коллективистских культур к культурам индивидуалистического типа. Эти ценности были измерены с помощью ряда индикаторов. Один из них, показавший высокую значимость, — выбор общества (который, как показывают данные, остается достаточно стабильным все последние годы), в котором им хотелось бы жить, в дилемме “общество индивидуальной свободы / общество социального равенства”. Конечно, сам по себе выбор социального равенства как более предпочтительного еще ни о чем не говорит, поскольку интерпретация этого равенства может быть различна — и как равенства прав, и как равенства возможностей, и как равенства положения и условий жизни» [курсив мой — С.К-М.].

Если этот выбор «ни о чем не говорит» (поскольку не определен смысл термина), то как же мог этот выбор «показать высокую значимость»? Одна часть фразы опровергает другую.

Но что мы читаем дальше! «Доля сторонников общества социального равенства в последние 15 лет стабильно составляет более 60 %, в то время как на общество индивидуальной свободы ориентировано около трети. Это, впрочем, отнюдь не означает, что свобода не является базовой ценностью для россиян, и данные исследований свидетельствуют об обратном (две трети россиян из года в год согласны с утверждением, что без свободы жизнь теряет смысл)».

Где логика? Разве, если на шкале ценностей Б располагается чуть ниже, чем А, кому-то может прийти в голову, будто это «означает, что Б не является базовой ценностью для россиян»? Никому такое и в голову не придет, но автор пускается в доказательства, даже ищет какие-то странные основания, чтобы объяснить любовь россиян к свободе: «Скорее всего это отражает остроту проблемы равенства в современном российском обществе, в контексте которой 37 %, ориентированных на общество индивидуальной свободы как идеал, — очень высокий показатель, свидетельствующий о разложении культуры коллективистского типа». Это нелепость того же типа, но наоборот. Ценности и поочередно выходят вперед в зависимости от ситуации, от контекста.

Равенство выбирают ²/₃ опрошенных, но у автора все равно это «свидетельствует о разложении культуры коллективистского типа». Более того, даже если бы большинство проголосовало за свободу, это нисколько не говорит об отрицании коллективизма. Это разные ценности! Люди следуют разным и даже конфликтующим ценностям, потому что они люди, а не чурбаны. Де Токвиль писал: «Мой вкус подсказывает мне: люби свободу, а инстинкт советует: люби равенство».

Но, заявив что в России число «ориентированных на общество индивидуальной свободы как идеал, — очень высокий показатель, свидетельствующий о разложении культуры коллективистского типа», автор тут же делает противоположный вывод: «И все же выбор части общества индивидуальной свободы — характеристика американской нормативно-ценностной модели — не является, как видим, преобладающей в российском обществе. При этом динамика данного индикатора свидетельствует, что ожидать быстрого распространения представлений о доминировании индивидуальной свободы в ближайшее время не приходится».

Сколько отрицаний отрицания — всего-то по поводу опроса, из которого ничего нельзя вывести, вследствие неопределенности категорий. Было бы правильно различать разные области знания — социологию и изучение общественного мнения (даже, скорее, настроений и стереотипов). Ведь если при опросах большинство выбирает «социальное равенство», то это может обозначать и сложившийся за пару веков стереотип, который связывает слово «индивидуалист» с чем-то нехорошим. Этот опрос полезен, но плохо, если читатель примет его за социологическое исследование и доверчиво отнесется к выводу (даже если он случайно окажется верным).

Закончу выдержкой из статьи «Российская социология в поисках своей идентичности»,34 опубликованной в том же номере:

«Фабрики общественного мнения возникли на волне демократизации. Сначала был образован ВЦИОМ (1987 г.) благодаря решению М.С. Горбачева. На волне очевидного успеха от него отпочковались VoxPopuli (1989), Комкон (1991), ФОМ (1992), позднее (по политическим причинам) Центр Юрия Левады (2003). Возникли и другие социологические центры. Российских поллстеров отличает важная черта — многие из них по-прежнему идентифицируют себя в качестве социологов. И что характерно, в глазах многих за рамками профессионального сообщества социология в сильной степени ассоциируется с опросами общественного мнения».

Это очень важный вывод, о котором мало кто задумывается: поллстеры, которые опрашивают население, — вовсе не социологи. Это другая профессия, они изучают мнение, сущность летучую.

3.04.2014

Либерал Е. Трубецкой жаловался: «В других странах наиболее утопическими справедливо признаются наиболее крайние проекты преобразований общественных и политических. У нас наоборот: чем проект умереннее, тем он утопичнее, неосуществимее. Например, у нас легче, возможнее осуществить “неограниченное народное самодержавие», чем манифест 17 октября».

Может, нам все-таки создать секту «малых дел»? Хоть бы человек семь наскрести. Если на то пошло, все «крайние проекты преобразований» и в России, и в «других странах» удавались, только если до этого такие секты лет двадцать делали малые «общественные и политические» дела. А все эти «пан или пропал» или «по щучьему велению» — опиум для народа.

Много умных людей (назову Вебера, Грамши и Бурдье) предупреждают, что догму «бытие определяет сознание» нельзя понимать буквально. В частности, политическое действие возможно именно потому, что и массы, и власть действуют согласно тому запасу знания, которым располагают. Изменяя состав этого знания, можно изменять ход событий в политике. Если бы либералы-кадеты не расшатали знание монархии, не было бы манифеста 17 октября, а без него — Думы и т. д. — вплоть до Госплана и НКВД. Знание — страшная сила!

Когда добили СССР, возникло государство, власть которого, помимо других слабостей, имела ущербную систему знания. Это — наследие старого обществоведения плюс благоприобретенные провалы в памяти. Строить капитализм — дело сложное, а наши корифеи учиться не научились, да и их аспиранты пошли по этой же дорожке. К тому же власть нанимала в консультанты «чикагских мальчиков». То еще общество «знания» возникло на просторах родины!

В результате власть не выполняет многих необходимых функций, о которых просто не знает. Есть у нее и другие причины, на которые мы не можем повлиять, но накачивать в российскую ноосферу знание об этих провалах было бы наверняка полезно. Ликвидировать целый класс прорех было бы в интересах и населения, и власти. Глядишь, и какой-нибудь «манифест 17 октября» появится. Хотя вряд ли…

Скажу об одной задаче, которую государство должно было бы выполнить, начиная реформу, — и не выполнило. Думаю, оно об этой задаче и не знало! Поэтому приведу высказывания авторитетных авторов, знатоков капитализма. Речь о задаче, которую сразу ставили либералы и власти Запада: не допустить «перетекания рыночной экономики в рыночное общество».

Очевидно, почему: в любой системе есть вещи, движение которых не должно регулироваться рынком. В некоторые зоны ему вход воспрещен. У нас это проигнорировали. Академик О.Т. Богомолов, который во время перестройки был энтузиастом рынка, признал: «Как это ни печально констатировать, но реформы в России сопровождались пагубным расстройством не только экономики, но всей системы общественных отношений».

Вот вывод экономиста (А. Кайе): «Если бы не было Государства-Провидения, относительный социальный мир был бы сметен рыночной логикой абсолютно и незамедлительно».

Сам Адам Смит исходил из того, что либерализм отвергает «подлую максиму хозяев», которая гласит: «Все для нас и ничего для других». Он предупреждал об опасности обеднения всей общественной жизни под воздействием рынка: «Таковы недостатки духа коммерции. Умы людей сужаются и становятся более неспособными к возвышенным мыслям, образование записывается в разряд чего-то презренного или как минимум незначительного, а героический дух почти полностью сходит на нет. Исправление таких недостатков было бы целью, достойной самого серьезного внимания».

Особенно Адам Смит предостерегал, чтобы бизнесменов не подпускали к законодательству: «К предложению об издании какого-либо нового закона, которое исходит из этого класса, надо всегда относиться с величайшей осторожностью; его следует принимать только после продолжительного и всестороннего рассмотрения. Оно ведь исходит из того класса людей, интересы которых не совпадают с интересами общества, которые обычно заинтересованы в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его, которые действительно во многих случаях и вводили его в заблуждение, и угнетали».

Наши либералы этого не читали или постеснялись сказать Ельцину? Хотя, конечно, задача трудная — рынок лезет во все дырки.

Один из ведущих американских философов К. Лэш пишет: «[Рынок] оказывает почти непреодолимое давление на любую деятельность с тем, чтобы она оправдывала себя на единственно понятном ему языке: становилась деловым предприятием, сама себя окупала, подводила бухгалтерский баланс с прибылью. Он обращает новости в развлечение, ученые занятия в профессиональный карьеризм, социальную работу в научное управление нищетой. Любое установление он неминуемо превращает в свои образ и подобие».

Осталось добавить: уже в древности знали, что коммерсантов нельзя подпускать к власти и военному делу. Византийскому императору Феофилу (IX в.) донесли, что императрица приторговывает. Корабль, принадлежавший ей, тут же был сожжен, а она наказана. В летописи сказано о гневе Феофила: «А кто когда видел, — прибавил он с душевной горечью, — чтобы ромейский царь или его супруга были купцами?»

Многие бунты древности и Средневековья были вызваны тем, что воины-дворяне (феодалы) начинали заниматься коммерцией и стяжательством. Такое, кстати, и в Киевской Руси бывало. Про Москву Карамзин благоразумно не пишет. Наверное, наши князья и цари не давали перетекать рыночной экономике, куда не следует.

Ведь можем, если захотим! Вот какой наказ избирателей нашим правителям.

27.10.2014

После «валдайской» речи В.В. Путина правители Запада погрузились в размышления и пока молчат. А наши политологи сразу стали делать ценные замечания. Принципиальную мысль высказал М. Хазин («О чем не сказал Путин в своей “Валдайской” речи»35). Вот тезис его статьи (я убрал лишние слова, а суть — очень близко к тексту Хазина и от его лица):

«Я явно почувствовал, что в речи не хватает одного крайне важного аспекта. Выходя с заседания “Валдайского” клуба я поговорил на эту тему с Борисом Межуевым, который, совершенно независимо от меня, отметил это же обстоятельство…

У России всегда были свои правила. На первом этапе — православные, на втором — коммунистические. Построенные на одной и той же, традиционной системе ценностей. Мы несли миру некие ценности. Это и была та «мягкая сила», которая позволяла России, а затем СССР быть великой державой. А сегодня у нас такой силы нет. Официальная идеология у нас либеральная, строим мы либеральный капитализм, центром либеральной силы и идеологии являются США — как же мы можем их критиковать? И это противоречие Путин в своей речи не разрешил, он его даже не упомянул…

Если Россия предъявит миру новую справедливость — то многие из тех, кто уже понял, что США будут пытаться сохранить свой статус и положение за их счет, станут нашими союзниками. Что, собственно, и позволит России предъявить миру (и США в частности) свое право. А если новые правила, которые Россия должна нести миру, предъявлены не будут — то нас задавят».

Важный тезис, и я с ним не согласен. Но сначала отмечу вроде бы мелкие неувязки, но имеющие смысл.

Во-первых, умные и уважаемые люди — Хазин и Межуев — заметили отсутствие в речи «крайне важного аспекта», что породило противоречие. Оно, как сказано, лишает Россию права на критику США. Но если они сразу заметили эту «лакуну», то значит, у них уже есть представление о том, как можно снять это противоречие. Иначе они сказали бы друг другу: Путин поставил вечный вопрос, но ответа на него нет ни у нас с тобой, ни у самого Путина.

Но если у Хазина с Межуевым есть варианты ответа, то они бы в беседе хоть как-то их выразили. Не могут интеллектуалы не высказать свои идеи, пусть даже сыроватые! Уже в этой своей статье Хазин обязательно намекнул бы: Россия может «предъявить миру новую справедливость» так-то и так-то! Почему не намекает? Может, его вывод слишком пессимистический, и он не хочет огорчать читателей? Или его вывод слишком фантастический, и он не хочет выглядеть романтиком?

Во-вторых, Хазин верно замечает, что обращение к миру России — и царской, и советской («православной, потом коммунистической») — было построено «на одной и той же, традиционной системе ценностей». А теперь, мол, у России «официальная идеология либеральная», и «традиционная система ценностей» обратилась в прах, так что ничего предъявить миру мы не можем. Тут, по-моему, сбой логики.

Две официальные идеологии — православная и коммунистическая — настолько различны, что на первом этапе обе были воинственно враждебны друг другу. Тем не менее, Россия и СССР стояли на одной и той же платформе экзистенциальных ценностей — и эта платформа непрерывно обновлялась. Нынешняя официальная «квазилиберальная» идеология гораздо менее воинственна, чем православная и коммунистическая. Она не мешает России говорить миру — надо только как следует подумать и найти верный язык.

Вообще, официальная идеология, за исключением кратких приступов фанатизма, не подавляет главных ценностей национальной культуры. Нынешний «либерализм» наших купчиков, чиновников и братков — «тонкая пленка европейских идей», в тысячу раз тоньше марксизма, да она уже и слезла с них, как послед с теленка.

Теперь главное, в чем я не согласен с Хазиным. Не будем гадать, почему Путин сказал то-то и не сказал того-то. Ему виднее. Я лучше скажу, как сам вижу проблему, поставленную Хазиным.

1. Да, сейчас Россия не может «предъявить миру новую справедливость» как мессианское учение — Россия больна, но ведь она на своей койке борется за жизнь в больном мире. И то, как она борется, вселяет крупицы надежды по всему миру. На мой взгляд, сейчас эти крупицы нужны большему числу людей по миру, чем во времена СССР. Опыт выживания под глобальной «железной пятой» сейчас необходим практически всем народам. Глобальная раса «новых кочевников», эта коалиция «париев верха и париев дна», коррумпирует и выхолащивает все национальные государства и культуры. «Деньги — родина безродных!» Такой угрозы еще не было.

История человечества выдала формулу: «Побеждают те, кто умеет голодать». В XIX в. и XX в. Россия обладала этим знанием, и оно было востребовано большей частью мира. На последнем этапе СССР это неявное знание иссякло, а уставы спрятали от молодежи — и надстройка СССР рухнула. На Западе и консерваторы, и либералы старой закваски этого очень боялись. Уже в 1989 г. они говорили: «Если СССР рухнет, Запад оскотинится». Этого не понимали даже коммунисты — их удручал грядущий крах социального государства: «Если СССР рухнет, рабочие будут жрать дерьмо». Консерваторы глядели дальше.

В середине 1990-х гг. в Испании во всех аудиториях просили объяснить, как большинство населения постсоветских республик организовалось, чтобы выжить при таком кризисе — и не впасть в «войну всех против всех». Ведь на Украине реальная заработная плата работников упала до 23 % от уровня 1990 г., а в Таджикистане она 8 лет удерживалась на уровне 7 %.

Именно невидимые ценности и способность быстро возродить старые навыки позволили быстро сплести низовые социальные сети взаимопомощи. Благодаря им разорванная историческая Россия смогла выжить и начать подниматься.

Да, в этот раз без революции и даже с ярлыком либерализма. «Русь обняла кичливого врага», даже такого противного. А лучше было бы выйти на Майдан — с ненавистью к плутократам, но без проекта?

Россия — целостность, вовсе не сводимая ни к религии, ни к идеологии, ни к рыночной экономике. Голос ее сейчас не слышен, да и говорит она невнятно, «улица корчится безъязыкая», а люди в разных странах все равно знают, что она как-то сообщит им что-то очень ценное.

Да ведь и тот факт, что обедневшее и измученное население России почти единодушно возмутилось и разрушением Югославии, и войной в Ираке — важная зарубка в коллективной памяти народов.

2. Сформулировать воображаемое обращение России к миру нам трудно еще и потому, что адресат очень сильно изменился. Его монолит, ранее соединенный механической солидарностью «межклассового союза трудящихся», распался на множество субкультурных групп — не осталось ни классов, ни сословий. Как все эти группы видят зло, которое угрожает их подавляющему большинству? Ведь о таком слове России говорит Хазин!

Я вижу состояние человечества таким, что Россия как раз подходит к моменту, когда она сможет сказать свое слово — ожидаемое и с полным правом. И, хоть покажется странным, это право ей дает опыт тяжелого поражения, длительного бедствия и то, что она выкарабкивается из трясины соблазнов (которые у нас примитивно называют либерализмом). А второе условие, дающее России право на такое слово, — тот факт, что и мир, по-своему переживающий сходную с нашей болезнь, уже выстрадал способность выслушать такое слово и согласовать его со спецификой множества культур.

На это указывает современная социология. Сошлюсь на некоторых авторов, к которым стоит прислушаться.

А. Турен, тогда президент Международной социологической ассоциации, писал о характере общественного конфликта в нынешнем обществе (он называл его «программированным»): «В индустриальную эру общая основа называлась справедливостью, будучи связана с возвратом рабочим плодов их труда и индустриализацией. В программированном обществе единой основой как протеста, так и контрнаступления является счастье, т. е. всеохватывающее понятие организации социальной жизни, основанной на учете потребностей индивидов и групп в обществе.

Это значит, что арена социальной борьбы в программированном обществе определяется уже не так, как в предшествующих. В аграрных обществах все, очевидно, было связано с землей; в торговых обществах горожанин был главным актором; в индустриальном обществе таковым был рабочий. Но в программированном обществе это уже социальный актор в любой из многих своих ролей, можно даже сказать — просто живое существо.

Вот почему движения протеста действуют во имя коллективного целого, будь то индивид, рассматриваемый в понятиях его телесной природы и его планов, или же само сообщество. Вместе с тем все различные аспекты, которые придают социальным конфликтам в программированном обществе исключительную жизненность и широкое распространение, являются одновременно и причиной их слабости, поскольку обобщенная природа этих конфликтов в данном случае лишает их общей основы. Пользуясь грубой аналогией, пламя может вспыхнуть в любом вместе, но обществу меньше, чем прежде, угрожает огромный пожар». Но это значит, что этот уже тлеющий пожар не контролируется локальной официальной идеологией, интригами олигархов и даже телевидением.

Фундаментальное недовольство, по-разному окрашенное в разных группах, близко к созреванию. Горе стало вселенским. Чаша с краями полна! Так ведь Россия именно к страждущим всего мира и будет обращаться…

Турен считает противоречия «постиндустриализма» более фундаментальными и непримиримыми, нежели «классические» социальные противоречия индустриального общества. Он пишет: «На смену политическим и социальным движениям пришли культурные движения, которые шире по своим целям и намного меньше привязаны к созданию и защите институтов и норм… Определяемые культурой субъекты и экономические финансовые системы в большей степени противоположны, чем социальные классы индустриального общества… Для предотвращения варварства социальная теория и социальное действие в равной мере апеллируют к способности создать и воссоздать узы, которые могут быть и узами солидарности, и узами регулирования экономики».

Но именно эта экзистенциальная схема буквально висит над Россией — поэтому и нет массового порыва пойти под знаменами партий, следующих учениям индустриализма, разделяющим эти узы. Кстати, так было и в ходе русской революции — ни либералы, ни меньшевики не могли (и не хотели) создать эти узы.

Бодрийяр говорит примерно то же самое, что и Турен, называя наступление глобального капитализма («всеобщей обмениваемости») подавлением всякой сингулярности, т. е. качественных различий. Они вместе дают общую, фундаментальную постановку вопроса. Она кажется отвлеченной, но эта общая модель наполняется содержанием, если вглядеться в конфликты, порождаемые глобализацией. Ведь она загоняет разные культурные общности в неолиберальное стойло под эгидой США. Этнолог Дж. Комарофф пишет: «Мне как ученому трудно не испытывать сильного смущения перед сложностью тех исторических процессов, начало которым положила постколониальная политика самоосознания… Нам говорили, что всем “исконным” культурным привязанностям придется окончательно исчезнуть под влиянием “современности” и глобализации индустриального капитализма… Страны становятся частями обширной и интегрированной общепланетарной мастерской и хозяйства. Но по мере того, как это происходит, их граждане восстают против неизбежной утраты своего неповторимого лица и национальной суверенности. По всему миру мужчины и женщины выражают нежелание становиться еще одной взаимозаменяемой частью новой общепланетарной экономической системы — бухгалтерской статьей “прихода”, единицей исчисления рабочей силы».

И что очень важно, в этом стойле не смогут выжить и культуры Запада. «Фронтир», которым США обещают защитить Запад от Иного, оказался фикцией. С. Жижек сказал по этому поводу: «Ощущение того, что мы живем в изолированном, искусственном мире, вызывает к жизни представление, что некий зловещий агент все время угрожает нам тотальным разрушением извне».

Жители Запада испытывают мистический страх перед терроризмом. Но где он гнездится и производится? Жижек предлагает: «Бороться с терроризмом необходимо, но нужно дать терроризму более широкое определение, которое включит в себя некоторые действия Америки и западных держав… По отношению к “нам” и Буш, и бен Ладен являются “ими”. Тогда станет ясно, что американские “каникулы от истории” были фикцией, что “невинность” покупалась ценой экспорта катастроф вовне».

Но уже одна эта частная угроза в системе всего мирового кризиса — «экспорт катастроф вовне» — заслуживает того, чтобы подавляющее большинство жителей Земли объединились вокруг ядра, которое взялось бы за укрощение этой глобальной геморрагической лихорадки. И в собирании этого ядра, думаю, Россия сыграет ключевую роль. Без нее не получится, и это чувствуется.

3.10.2014

Госдума в третьем, окончательном, чтении приняла закон, который изменит принцип формирования налога на имущество физических лиц. Если раньше он начислялся исходя из стоимости БТИ, то теперь будут исходить из кадастровой, т. е. «рыночной стоимости» недвижимости. Ряд положений закона представляются ошибочными.

В мае 2010 г. в Интернете и СМИ прошла серия публикаций о планах Правительства РФ по введению в России нового налога на недвижимость для физических лиц. Как сообщалось, этот план в начале мая был согласован Министерством экономического развития и Министерством финансов России.

Смысл реформы — заменить порядок налогообложения недвижимости, унаследованный от советского строя, на принятый в западном обществе порядок вычисления ставки налога исходя из рыночной стоимости объекта. В данном случае главным объектом является жилье — квартиры и дома, принадлежащие физическим лицам. Поскольку в таком жилье (собственном или съемном) в настоящее время проживает подавляющее большинство населения России, эта налоговая реформа непосредственно касается интересов практически каждого гражданина.

До сих пор в России действуют три налога на имущество:

79 % сборов дает налог на имущество юридических лиц (он поступает в региональные бюджеты), 2 % — налог на имущество физических лиц, 19 % — земельный налог (оба поступают в муниципальные бюджеты).

Налогообложение жилья регулируется законом «О налогах на имущество физических лиц» от 09.12.1991 № 2003-1. В ст. 3. «Ставки налога» (вред, закона от 17.07.1999№ 168-ФЗ) сказано, что ставки налога устанавливаются органами местного самоуправления в зависимости от суммарной инвентаризационной стоимости в следующих пределах: при стоимости имущества до 300 тыс. руб. — до 0,1 %, свыше 500 тыс. руб. — от 0,3 до 2,0 %. Инвентаризационная стоимость домов, построенных в советское время, очень низка, даже ее регулярное повышение после 1991 г. не делает такое налогообложение обременительным.36

Согласно доктрине реформ, в постсоветской России был взят курс на исчисление ставки налога не по инвентаризационной, а по рыночной стоимости. Об изменении принципа налога на жилье в России говорилось с середины 1990-х гг.

В 2000 г. эта задача была поставлена Правительством в практической плоскости. Обсуждение проблемы велось периодически в течение пятнадцати лет, с 1997 г по 2005 г. проводились эксперименты в Твери и Великом Новгороде (точнее, Тверь вышла из эксперимента — у городского бюджета на него не хватило средств). В конце января 2006 г. в В. Новгороде на выездном заседании «круглого стола», организованном Комитетом по бюджету Совета Федерации, были подведены итоги эксперимента.

В частности, был сделан такой вывод: «Учитывая, что еще толком не заработал новый земельный налог, сейчас трудно прогнозировать, когда дело дойдет до недвижимости в целом. Но понятно, что начинать нужно не с граждан: после “удачно проведенной” монетизации льгот переход к налогообложению недвижимости на основе ее рыночной стоимости станет последней каплей, поскольку увеличит налоговую нагрузку на население. На начальном этапе все-таки нужно не пытаться собрать по максимуму, а дать с помощью налога на недвижимость импульс росту производства, а значит, и росту доходов работников».37

Однако еще в ходе эксперимента в 2004 г. Госдума приняла в первом чтении главу Налогового кодекса «Местный налог на недвижимость», основанную на новых принципах. В 2007 г. был принят план-график введения нового порядка, но этот график не выполняется. Только сегодня встал вопрос о дальнейшем прохождении этого законопроекта. Заместитель директора Департамента налоговой и таможенно-тарифной политики Министерства финансов С. Разгулин (в октябре 2008 г.) так изложил предлагаемый порядок:

Произойдет переход к налогообложению имущества исходя из его стоимости, приближенной к рыночной. Для физических лиц объектом налогообложения будут как жилые помещения, так и нежилые объекты, а также земельный участок, на котором расположены все эти здания.

Все это имущество станет оцениваться как единый объект собственности. Налоговая база и кадастровая стоимость будут определяться на 1 января каждого года.

В конце 2008 г. были обсуждены и предварительные итоги проводимого в четырех регионах (Калужской, Кемеровской, Тверской областях и Татарстане) эксперимента по созданию региональных реестров объектов недвижимости и разработке системы массовой кадастровой оценки их стоимости — как подготовки к введению новой системы на всей территории России.

Последствия введения нового налога на жилье

Для нашей темы важны такие выводы, сделанные на совещании представителей государственных ведомств и практиков рынка недвижимости в Институте экономики недвижимости (ИЭН) Высшей школы экономики в октябре 2008 г. (цитируем отчет о совещании):

— Первые результаты проведенного в четырех российских регионах эксперимента показали, что появление налога может иметь неоднозначные социально-экономические последствия.

— Сильная дифференциация по уровню и качеству развития территорий даже внутри регионов не позволяет задать единые параметры функционирования налога хотя бы на уровне субъекта Федерации.

— Заменить существующие налоги новым без потерь для муниципальных бюджетов и без кратного увеличения налогового бремени для собственников представляется крайне сложной задачей… Экспериментальным путем доказано, что целевые установки относительно налога на недвижимость, сделанные в апреле этого года в Астрахани премьер-министром Владимиром Путиным, для значительной части территорий страны являются взаимоисключающими.38

— Участники эксперимента предлагают установить в федеральном законодательстве предельную налоговую ставку в размере 1 % от стоимости зданий и сооружений, жилых и нежилых помещений; 0,3 % — в отношении земельных участков сельскохозяйственного назначения, а также занятых жилищным фондом, садовыми и прочими используемыми личными хозяйствами участками.

Основанием для последнего вывода были такие данные. Проведенная в ходе эксперимента оценка стоимости недвижимости показала, что на нынешний уровень сбора земельного налога, например, шести сельским районам Калужской области можно выйти при ставке налога на недвижимость в размере 0,03 % от кадастровой стоимости. Для большинства районов Тверской области ставка должна быть 0,1 %, а для Татарстана — 0,3 %. Если ставка налога не будет сильно различаться в разных муниципалитетах региона, то при ее уровне в 0,1 % от стоимости недвижимости владельцам однокомнатной квартиры в Твери придется платить 11 тыс. руб., двухкомнатной — 15 тыс., трехкомнатной — 18 тыс. руб. в год. Это очень высокие размеры налога. Но если снизить ставку, то бедные сельские муниципалитеты лишатся последних средств к существованию.

Важную вещь сказала начальник Управления оценки недвижимости Федеральной службы государственной регистрации, кадастра и картографии С. Бондарчук.

Оказывается, «налог на недвижимость первоначально позиционировался как налог на богатство».

А теперь, по ее словам, «надо учесть, что более 20 % плательщиков налога будут пенсионеры». Таким образом, Управление оценки недвижимости считает, что 80 % жителей России должны быть обложены налогом на богатство, и только в богатстве пенсионеров можно усомниться.

Техническая неподготовленность к введению нового налога

На этом совещании была приведена и важная информация о техническом состоянии проблемы. По словам С. Бондарчук, огромное количество данных в БТИ не оцифровано, учет ведется по разным схемам, давая разный перечень данных о строениях, так что иногда невозможно понять, о чем идет речь. Отсутствует единый государственный источник информации о сделках на рынке недвижимости. К тому же «официальная регистрация сделок ведется не по реальным ценам, а по ценам, направленным на оптимизацию налогообложения» («объем большинства сделок укладывается в 1 млн рублей»). Для разработчиков программы массовой оценки объектов источниками сведений о ценах на рынке примерно на 55 % был Интернет и на 26 % — другие СМИ, на 19 % — базы риэлторских агентств. Как сказала С. Бондарчук, «когда не хватало рыночных данных, проводилась индивидуальная оценка некоторых объектов собственности», которая затем экстраполировалась на весь рынок.

Руководитель аналитического центра корпорации «Инком» Дм. Таганов добавил, что «единой методологии рыночной оценки объектов недвижимости нет. Каждая компания использует свою». Причем результаты можно легко корректировать в любую сторону. На примере 2008-2009 гг. он наглядно доказал, что рыночная стоимость способна существенно меняться даже в течение одного года. Поэтому «приближенная к рыночной кадастровая стоимость» недвижимости неизбежно вызовет массу вопросов налогоплательщиков относительно ее обоснованности.39

Из всего этого можно сделать вывод, что даже если бы сама идея перехода к налогу на жилье западного типа была заведомо плодотворной, степень подготовленности государства и общества к такому глубокому преобразованию социальной системы страны надо считать совершенно неудовлетворительной.40 Трудно поверить, что власть действительно пойдет на такой шаг. Но тогда непонятно, почему Правительство поручает (или разрешает) чиновникам запускать такие пробные шары, которые потрясают общество.

Сообщается, что в III квартам этого года Минэкономразвития и «Росреестр» подготовят методику проведения массовой оценки недвижимости. До конца 2011 г. «Росреестр» оценит объекты капитального строительства на территории всей страны. До конца 2012 г. Правительство внесет в Госдуму поправки в Налоговый кодекс. Новый порядок взимания налога планируется ввести в 2013 г.

Что означает введение этого налога для обывателя?

Эта инициатива, ее исходные постулаты и аргументация являются, на мой взгляд, очень ценным методологическим материалом для обществоведения современной России. Именно методологические рассуждения составляют предмет данной статьи.

Сначала рассмотрим побочные для методологии вопросы (хотя они важны с точки зрения социальной значимости этой реформы).

Прежде всего, удивляет тот факт, что во всех выступлениях экспертов и чиновников обходится простой вопрос, который буквально висит в воздухе: какую сумму предполагает собрать с населения Правительство, вводя новый тип налога? Почему не называется это число? Ведь все исходные данные налицо, почему же не указать какую-то величину в «стандартных условиях», от которой можно было бы отталкиваться?

Вычислим эту величину по состоянию на 2008 г. сами. Весь жилищный фонд России в 2008 г. составлял 3,12 млрд кв. м. Средняя по России цена 1 кв. м на вторичном рынке жилья составляла 56,5 тыс. руб. Значит, введение налога на квартиры в размере 1 % их рыночной стоимости означает изъятие у населения стоимости 31,2 млн кв. м. В ценах 2008 г. это равно 1763 млрд руб. в год (около 60 млрд долл.). В состоянии ли население России ежегодно выплачивать такие суммы? Почему же в заявлениях чиновников не называются реальные числа? Думаю, это недостаток «духа расчетливости» (calculating spirit), необходимого в управлении.

Чем же обернется новый налог для обывателя?

В 2008 г. средняя зарплата после вычета подоходного налога составляла в Российской Федерации 15 тыс. руб. Средние величины тут, в принципе, не годятся, поскольку в 2008 г. 45 % населения имели средний доход на душу менее 10 тыс. руб., а 65 % — менее 15 тыс. руб. Но примем для простоты среднюю величину. В Российской Федерации в среднем доход равен начисленной зарплате после вычета подоходного налога.

Таким образом, за всю годовую зарплату средний гражданин Российской Федерации мог купить 3 кв. м среднего жилья. Рядовая квартира из двух комнат площадью 60 кв. м стоит всей зарплаты за 20 лет. Уже это показывает, что экономика жилищного хозяйства России выполняет критериев подобия с ЖКХ стран Запада, у которых Правительство собирается перенять порядок налогообложения (говорится, например: «в Германии налог на квартиру в среднем составляет 1,5 %, в Дании — 2,4 %, а в некоторых штатах США доходит до 7 % в год»). Это не лежит в русле нашей темы, но надо упомянуть как важный изъян методологии: перенося на российскую почву какой-то институт из иной системы, надо показать, что выполняются критерии подобия.

Перейдем от «России в целом» на уровень типичной семьи из трех человек, которая, взяв в долг все, что можно, у родственников и друзей, купила типичную квартиру площадью 60 кв. м, за которую будет расплачиваться всю жизнь. Когда эту семью уговаривали купить это «доступное жилье» и завести детей на благо России, ее не предупредили, что в 2013 г. она станет выплачивать каждый год по 1 % стоимости квартиры в качестве налога. В среднем по России это составит 33,9 тыс. руб., а в Москве — 93 тыс. руб. в год.

Возможно ли это при зарплате 15 тыс. в месяц, особенно если из-за рождения ребенка работает только отец? В какое «более скромное жилье» должна переехать эта семья, чтобы выплачивать налог? Ведь если она переедет в картонный ящик, отец (врач или инженер) не сможет заработать и свою скромную зарплату.

Эффективность налога — низкая, социальные последствия — негативные. Зачем он нужен?

Очевидно, что средняя ставка налога в 1 % рыночной стоимости для России невозможна, — но ведь именно ее рекомендует установить совещание «участников эксперимента и представителей государственных ведомств». Какова же логика их расчетов, каков прогноз социальных последствий реализации их рекомендации? И сообщество специалистов социально-гуманитарного профиля, и общество в целом имеют право (а строго говоря, обязаны) потребовать от Правительства внятного изложения методологических оснований принятия решений по данной проблеме.

На мой взгляд, методологические основания доктрины нового порядка налогообложения жилья сомнительны — независимо от социальных последствий и экономической эффективности этого порядка. Конечно, если бы эта эффективность обещала быть высокой, а социальные последствия благотворными, то критический анализ методологии имел бы лишь познавательное значение и вряд ли побудил кого-то активно протестовать против нововведения. Но в данном конкретном случае, как представляется, методологическая ошибка таит в себе риски принципиального характера, что оправдывает усилия по обсуждению обоснованности доктрины.

Итак, предлагается ввести налог на жилье из расчета 1 % от его рыночной стоимости. Предполагается, что эта рыночная стоимость является измеримым параметром, который можно принять за мерило налогооблагаемой базы. Это индикатор ценности жилья как блага, ради сохранения которого гражданин будет согласен платить налог. Определение ставки налога подчиняется критериям целесообразности, которые здесь не будем обсуждать.

В общем, при введении любого налога мера определяется разными способами. Власть, обладающая достаточной силой и легитимностью (авторитетом), может ввести налог волевым путем, исходя из критической необходимости (неважно, дает ли она при этом подданным или гражданам развернутые объяснения или просто уведомляет о своей воле). Если же власть желает убедить население в целесообразности налога с помощью рациональных аргументов, необходимо найти явную и надежную связь латентной величины блага, облагаемого налогом, с измеримым и ясным параметром (неважно, вводится ли эта мера в ходе общественного диалога или авторитарно).

В данном случае, в отличие от волевого решения, возникает опасность, что установленная властью мера будет воспринята населением как ложная (ошибочная или, что еще хуже, манипулятивная). Это происходит, когда связь между измеримым параметром и латентной величиной не имеет убедительного обоснования. Выбранный в качестве индикатора параметр не служит мерой того блага, которое оценивают с его помощью. Такое ложное обоснование налога приводит к большим издержкам и существенно подрывает легитимность власти. При этом даже неважно, «в какую сторону» искажает реальность измерительный инструмент. Вызывает возмущение сама его неадекватность.41

Как обстоит дело в нашем случае?

Две модели недвижимости: жилье как предмет купли-продажи и жилье как часть натурального хозяйства

Первым делом возникает вопрос, на каком основании за мерило берется рыночная стоимость того жилья, которое становится предметом купли-продажи и аренды на рынке.

Как ни странно, никаких объяснений этого выбора не давали ни чиновники, ни привлеченные для работы над доктриной специалисты. Когда удавалось задать этот вопрос, отвечали: «так делается во всем мире». Этот ответ принять невозможно. Ведь очевидно, что при жизни множества поколений в России так не делалось.

В действительности так делается именно в странах, где длительное воздействие рыночной экономики привело к формированию рыночного общества. Иными словами, в товар и предмет купли-продажи превратились и те сущности, блага и отношения, которые в иных культурах купле-продаже не подлежат. Страны рыночного общества — отнюдь не весь мир. Для того чтобы применять в России социальные технологии, используемые в этих «рыночных» странах, требуется показать, что в отношении данной технологии выполняются критерии подобия.

Исторически представления о недвижимости, сложившиеся в России и в рыночных обществах, различались кардинально. Нагляднее всего это выражалось в отношениях к земле.

Вплоть до реформы Столыпина практически вся земля находилась в казенной, общинной и феодальной собственности, а также в собственности монастырей. Свободной купли-продажи не было. Попытка провести приватизацию общинных земель успехом не увенчалась. Соответственно, рыночная стоимость земли, очевидно, не могла служить индикатором для оценки участков — земля не имела товарной формы.

Приложение к земле рыночных индикаторов применялось колонизаторами с целью замаскировать явный произвол при изъятии недвижимости у населения колоний. Это — важная глава в истории Запада. Превращение в товар общинных земель, начиная с XVII в., с экспроприации общинных земель в Ирландии Кромвелем, и последствия такого изменения были предметом интенсивных исследований экономистов, социологов и антропологов. Затем Локк исследовал эту проблему по заказу администрации колоний Северной Америки при организации рынка общинных земель индейских племен.

Когда европейцы вторглись на земли индейцев-скотоводов, для их захвата применили старый принцип res nullius (право захвата «ничьей» земли). Но англичане, двигаясь по плодородным прериям, натолкнулись на племена земледельцев. Попытались опереться на трактат Томаса Мора «Утопия» (1516) — он пошел дальше принципа res nullius и определил, что колонисты имеют право силой отбирать у аборигенов землю и «депортировать» их, если их земледелие менее продуктивно, чем у колонистов. Эта идея стала позже в Англии знаменем, под которым вели «огораживание» и сгон крестьян с общинных земель. Испытав этот принцип на своих крестьянах, английские лорды провели экспроприацию большей части земли у ирландцев с колоссальной «экономической эффективностью». Чтобы делить отнятую землю между солдатами Кромвеля, пришлось разработать теорию стоимости.

В Америке превратить все эти заделы в стройную теорию собственности поручили Джону Локку. Локк дополнил трудовую теорию собственности новой идеей: труд, вложенный в землю, определяется в цене на рынке. Хороший урожай у индейцев не имеет значения — это от природы. Земля у них не продается — вот главное! Она дается бесплатно или обменивается на ценности, «в тысячу раз меньшие, чем в Англии». Это значит, что индейцы в нее не вкладывали труда. А англичане вкладывали очень много труда — потому у них земля покупается и продается по высокой цене. Значит, землю у индейцев надо отобрать, потому что англичане «улучшают» землю. Так возникло новое право собственности: земля принадлежит не тому, кто ее обрабатывает, а тому, кто ее изменяет (увеличивает ее стоимость).42

Таким образом, к землям индейцев были приложены индикатор и критерий, которые были к ним неприложимы из-за отсутствия у индейцев частной собственности и купли-продажи земли. Методологический подлог (или ошибка — неважно) помог легитимировать в глазах колонистов изъятие недвижимости у аборигенов и, фактически, их геноцид. Легитимность этой экспроприации в глазах колонистов была необходима, поскольку колонисты стремились строить «правовое государство».

Это маленькое отступление делает логичным вопрос: сложилось ли в России, как общая норма, отношение к жилью как товару?

Вспомним, как формировался жилищный фонд России и, соответственно, как формировалось его восприятие в массовом сознании. Вплоть до конца 1920-х гг. 80 % населения СССР жило в селах и деревнях. Жилье практически полностью не покупалось, а строилось для своей жизни. В большой мере так же было и в городах.

Это значит, что подавляющее большинство населения жило в домах, составлявших часть натурального хозяйства, а не рыночной экономики. Дом не рассматривался как товар, покинуть его, продать или бросить заставляли повороты судьбы, и это чаще всего было драмой.

В советское время очень небольшой рынок жилья дореволюционной России сузился еще больше. Городской жилищный фонд был собственностью государства и предоставлялся гражданам практически в вечное пользование. Отношение к дому как товару иссякло; смена квартиры, тем более с теневыми коммерческими сделками («доплата»), было редким приключением. Рынок жилья стал складываться лишь с середины 1990-х гг.

На Западе, напротив, буржуазное общество формировалось через разрыв всяческих «оков», привязывающих человека к земле, деревне, общине. Свободный индивид становился неукорененным и подвижным. Крестьяне сгонялись с земли и превращались в пролетариев. В сельской местности они переселялись в коттеджи (т.е. мызы, хутора) и арендовали участки, в городе — снимали жилье. Даже купив квартиру, они не привязывались к ней, перемещаясь по стране согласно спросу и предложению на их рабочую силу.

Даже сегодня, когда самой массовой социальной группой стал «средний класс», 60 % немцев в Германии живут на съемных квартирах. Понятие «родной дом» ушло из массового сознания. Жилье — ликвидная недвижимость, продажа которой определяется чисто рациональными соображениями и является рядовым событием. Жилищный фонд здесь реально есть часть рыночной экономики.

Если так, то применение для урегулирования жилищных отношений в России инструментов, созданных и применяемых на Западе, с необходимостью требует предварительно обосновать саму эту возможность. Инструменты рыночной экономики могут быть совершенно непригодны для применения в натуральном хозяйстве.

Два этих экономических уклада описываются разными моделями, и внешне одинаковые категории имеют в них разные смыслы и по-разному измеряются.

Это фундаментальное положение экономической теории. А.В. Чаянов, изучавший специфическую систему трудового крестьянского хозяйства (натуральное хозяйство, включенное в капиталистический рынок), предупреждал: «Экономическая теория современного капиталистического общества представляет собой сложную систему неразрывно связанных между собой категорий (цена, капитал, заработная плата, процент на капитал, земельная рента), которые взаимно детерминируются и находятся в функциональной зависимости друг от друга. И если какое-либо звено из этой системы выпадает, то рушится все здание, ибо в отсутствие хотя бы одной из таких экономических категорий все прочие теряют присущий им смысл и содержание и не поддаются более даже количественному определению.

Так, например, к экономической формации без категории цены, т.е. системе экономических единиц, по своей организации абсолютно натуральных и служащих исключительно удовлетворению собственных потребностей либо семьи, ведущей хозяйство, либо хозяйствующего коллектива, неприложима ни одна из перечисленных национально-экономических категорий в обычном смысле слова».43

Это суждение А.В. Чаянова почти полностью соответствует нашему случаю. Жилищный фонд России существует в двух различных формациях. Большая его часть построена в советское время — дома «для себя» населения или колхозов в сельской местности, государственные и кооперативные — в городе. После 1991 г. квартиры оформили в собственность граждан не через куплю-продажу, а формально. Эта часть существует «в экономической формации без категории цены», она «по своей организации абсолютно натуральная и служит исключительно удовлетворению собственных потребностей семьи».

Другая, очень небольшая часть жилья является предметом купли-продажи и циркулирует на рынке недвижимости. Но для первой части «все [рыночные] экономические категории теряют присущие им смысл и содержание и не поддаются даже количественному определению».

Строго говоря, рыночная цена квартир, ставших товаром, неприложима к квартирам, иммобилизованным в натуральном хозяйстве. Поэтому нет оснований брать эту рыночную цену за точку отсчета налога на квартиры, которые не продаются и «служат исключительно удовлетворению собственных потребностей семьи».

Конечно, с помощью налога можно разрушить натуральную часть жилищного хозяйства, заставить жильцов продать свои квартиры или даже сделать их бездомными. Однако такая цель не была декларирована Правительством в программе введения нового налога. Подобного рода незапланированные результаты, как правило, приводят к большим издержкам и общество, и государство.

Можно также пренебречь методологической стороной дела и привязать ставку налога к рыночной цене квартир волевым путем, просто опираясь на политическую силу; но такой манипулятивный волюнтаризм гораздо хуже открытого.

В любом случае, и Правительство, и его эксперты-экономисты должны были как-то аргументировать применение рыночных индикаторов к натуральному хозяйству. Ведь экономическая сущность объектов недвижимости в этих двух формациях различна, независимо от внешнего сходства физических сущностей. Что касается жилья, Маркс специально замечает: «Только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например, дом, в котором не живут, не является действительным домом».44 Сказано витиевато, но для нас важна мысль, что дом, в котором живут, и дом, построенный на продажу, — объекты разные.

Различие земли как объекта купли-продажи и земли, арендуемой крестьянином для удовлетворения собственных потребностей, подробно обсуждается А.В. Чаяновым. Он обращает внимание на такую кажущуюся аномалию: арендные цены, уплачиваемые крестьянами за землю, были в России значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при их капиталистической эксплуатации. И это — общий в России случай. А ведь именно капиталистическая рента определяет цену земли на рынке.

А.В. Чаянов в книге «Теория крестьянского хозяйства» (1923) пишет: «Многочисленные исследования русских аренд и цен на землю установили теоретически выясненный нами случай в огромном количестве районов и с несомненной ясностью показали, что русский крестьянин перенаселенных губерний платил до войны аренду выше всего чистого дохода земледельческого предприятия».

Расхождения между доходом от хозяйства и арендной платой были очень велики. А.В. Чаянов приводит данные для 1904 г. по Воронежской губернии. В среднем по всей губернии арендная плата за десятину озимого клина составляла 16,8 руб., а чистая доходность одной десятины озимого при экономичном посеве была 5,3 руб. В некоторых уездах разница была еще больше. Так, в Коротоякском уезде средняя арендная плата была 19,4 руб., а чистая доходность десятины — 2,7 руб. Разница колоссальна — 16,6 руб. с десятины, в семь (!) раз больше чистого дохода.45

Первая фундаментальная, методологическая проблема

Таким образом, первая методологическая проблема, которую, на наш взгляд, требовалось явным образом разрешить при обнародовании плана введения налога нового типа, состоит в обосновании принципиальной правомерности принятия за основу для исчисления налога на жилье в России цены циркулирующей на рынке жилой площади.

Натуральное и рыночное ЖКХ — два пространства, различных экономически и культурно. Переток недвижимости и граждан из одного в другое идет с большим трудом и в малом масштабе (точнее, купленная на рынке «для жизни» квартира в большинстве случаев уходит с рынка и включается в «косную материю» натурального хозяйства).

Попытка получить разъяснения в Интернете46 была безуспешной. Экономисты просто не понимали вопроса и отвечали: «Так делается во всем мире. Понятие “рыночная стоимость” все равно существует и ее надо как-то рассчитывать». Предложение разобрать методологические основания принятого «во всем мире» подхода для его применения в конкретных условиях России отвергалось, зачастую агрессивно.

Проблема принципиальной правомерности — методологическая, а не техническая. Она существует независимо от величины ошибки при переносе рыночной цены в натуральное хозяйство как инструмента измерения. Признание наличия этой проблемы важно даже в том случае, если при дальнейшем рассмотрении окажется, что этот в принципе неадекватный инструмент на практике пригоден, так как вносимое им искажение приемлемо мало. Вспомним, что в древности землемеры и строители владели методами измерения. Но важный шаг к науке сделали греки, которые стали теоретизировать. Вместо того чтобы просто взять и измерить гипотенузу и катеты десятка треугольников и вывести эмпирическое правило, Пифагор разработал теорему — и доказал ее. У нас идет разговор именно о теореме налога на недвижимость.

Однако обсуждение показало, что большинство его участников отвергают саму эту проблему. Они принципиально отказываются признавать различие между рыночным и натуральным хозяйством в жилищной сфере, отвергая внеэкономические факторы и ограничения.

Многие искренне не понимают, о чем идет речь, или даже не верят, что существуют методологические проблемы. Они готовы обсуждать методику оценки квартир «натурального сектора», но и здесь не видят никаких трудностей. Получивший образование в Европе экономист (назовем его П.) пишет: «Если сегодня квартира не выставлена на продажу — это не значит, что завтра владелец не захочет или не сможет этого сделать. И значит, рыночная оценка к его квартире вполне применима… Можно построить эконометрическую модель. Тогда можно почти моментально получить оценку цены данной квартиры на основе данных об известных продажах других квартир. Такие упражнения делают студенты-второкурсники в российских ВУЗах».

Более того, само различение натурального и рыночного хозяйства многие экономисты, оказывается, считают фикцией. Ведь закон никому не запрещает продать его квартиру, значит, все они «уже на рынке». Один видный экономист (он участвовал в обсуждении под псевдонимом, и мы будем называть его М.) написал: «В установлении рыночной цены участвуют не только покупаемые и продаваемые квартиры — в ней молчаливо участвуют потенциальные покупатели и продавцы жилья, свидетельствующие самими фактами покупки/продажи или отказа от таковой, как именно относится рыночная цена с экономической эффективностью использования жилья для них лично. При этом замечательным свойством рынка является то, что какое бы решение человек ни принял в части купли или продажи, он это делает себе во благо по сравнению с альтернативами. Рынок поощряет эффективное использование ресурсов» (курсивом выделено мною. — Авт.).

Нет смысла спорить об «эффективном использовании ресурсов», поскольку критерии эффективности различны в разных укладах. Судьба «недвижимости» затрагивает самые глубокие структуры этнического чувства, и экономические критерии здесь почти не играют роли. В 1996 г. не удалось ни за какие деньги выкупить землю у индейского племени в Чили для постройки ГЭС. А летом 1993 г. наемными бандитами были полностью расстреляны два племени — одно в Бразилии, другое в Перу — по сходной причине. Во многих культурах живы запреты на продажу земли и дома.

Леви-Стросс пишет: «Именно в этом смысле надо интерпретировать отвращение к купле-продаже недвижимости, а не как непосредственное следствие экономических причин или коллективной собственности на землю. Когда, например, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют против планов экспроприации, которая сопровождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы долларов, то это, по заявлениям самих заинтересованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как “мать”, от которой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять».47

Здесь имеет место размежевание российского общества.

Культуролог Кирилл Дегтярев писал о предполагаемом налоге в интернет-форуме: «Мне кажется, закон нарушает некие глубокие основания, фундаментальные права и потребности человека. Начнем с того, что человеку нужен СВОЙ дом. Если же он должен платить за право в нем жить, и его могут оттуда выгнать, если у него упадут доходы, это уже не свой дом. И, тем более, не родной дом…».

Далее он продолжает: «Человек, которого при определенных обстоятельствах могут выгнать из дома, — потенциальный бомж. Еще хуже, если у него формируется психология бомжа. Современное западное общество — это общество бомжей. Какой бы ни был там ВВП на душу населения…

Применение подобного закона автоматически означает включение гражданина и его жилья в рыночные отношения на рынке недвижимости, поскольку оплата налога по рыночной цене означает согласие гражданина на отношение к его жилью как к объекту купли-продажи по рыночной стоимости.

Для многих их дом не может иметь рыночной стоимости, поскольку является как бы родовым гнездом. Особенно это касается сельской местности. Да и для малых городов с индивидуальной застройкой, и даже отдельных районов крупных городов. В частности, многие индивидуальные дома после постройки освящаются попом, становятся как бы святыней. И тем самым превращение их в товарную ценность становится покушением на православные ценности. То есть можно говорить об акции кощунства и о моральном ущербе, наносимом гражданам».

Вопрос о сущности (цели) вводимого налога

Таким образом, удержать дискуссию в рамках методологической проблемы не удалось, встал вопрос о сущности (цели) вводимого порядка налогообложения жилья. На поверхности лежат три цели: 1) пополнение бюджета путем всеобщих поборов, (типа налога на дым); 2) уменьшение социального расслоения путем дополнительного налогообложения богатых; 3) территориальная дифференциация населения по имущественному признаку.

Станислав Покровский, видный мыслитель современной России, предположил наличие более фундаментальной цели — «мошенничество с планами, далеко выходящими за рамки сбора дополнительных налогов». Он пишет: «Сама система, которую выстраивают реформаторы, основана на том, чтобы связать общество отношениями, в которых каждый чих описывался бы в денежном выражении, требовал бы добывания денег с других членов общности, а государство превращалось бы в собирателя налога и распределителя средств с него для набора видов деятельности, без которых система рассыпается.

Слово “рынок” для этой системы — имя бога. Если не рыночная цена, то возникает вопрос о смысле, на основании которого собирается налог. А система изначально строится так, чтобы в ее существовании не было никакого смысла, кроме доминирования самой идеи рынка и потому увековечения господства тех, кто не имеет иных целей, кроме преумножения символов своего возвышенного положения — денег.

От них можно ожидать всего чего угодно. Я знаю, что идеологи этого образа жизни сейчас усиленно обсуждают вопрос о проституции как о важном секторе рынка услуг. Так что у них ума хватит и на введение налога на сексуальные отношения с женой по цене услуг проституток. Закон принуждает к переводу в разряд товаров то, что для людей товаром не является. Это можно сравнить с обложением каждой женщины налогом по рыночной оценке доходности промысла проститутки. Не можешь уплатить налог? Но у тебя же есть товар, который ты можешь продать. Женился? Значит, ты получаешь услуги, имеющие рыночную стоимость».

Скорее всего, ничего такого чиновники Правительства и экономисты, которые готовили доктрину налога, не думали. Но они приняли неолиберальную парадигму реформы, причем приняли некритически, привыкли к ней и теперь мыслят по канонам этой парадигмы и даже не замечают, что «говорят прозой», которая устарела уже в 1990-е гг. Они не замечают, что их планы проникнуты социал-дарвинизмом, который немыслим на Западе, с которого они якобы берут пример.

М. пишет о том, как рынок «поощряет эффективное использование жилья»: «Занимая данную жилплощадь, пенсионерка отбирает у офисного работника возможность устроиться на работу или не простаивать в пробках, снижает эффективность экономики. Кому из двоих отдать приоритет — пенсионерке или офисному работнику? Рынок возлагает решение на них самих. Если старушка оценивает полезность квартиры выше, чем ее цена и выплачиваемый налог, то она квартиру не продает, а если ниже — то продает. Аналогично с офисным работником. Все добровольно, каждый поступает так, как выгодно ему и стране».

По этой логике, еще эффективнее — пенсионерку подвергнуть эвтаназии. Но не будем спорить о сущности, мы говорим о методологии. В данном случае вовсе не рынок «возлагает решение на них самих», а государство, которое устанавливает налог, задающий императив поведения «пенсионерки».

Но вообще-то речь не об этом.

Дело в том, что большинство населения (в том числе и наша «пенсионерка») вовсе не «живет в рыночном обществе» и не принимает его критериев, а только пользуется рынком в ограниченных сферах своей жизни.

М. считает возможным игнорировать систему ценностей, интересы и понимание выгоды этого большинства. Между тем, мирное сосуществование двух разделенных частей общества возможно только до тех пор, пока большинству позволяют жить, пусть и в бедности. Но Правительство раз за разом норовит перейти красную черту.

С. Покровский указывает на целый ряд возможных при новом налоге социальных коллизий. В частности, он пишет: «Можно говорить о дискриминации абсолютного большинства населения, которое не собирается превращать жилье в товар, но которое может оказаться в ситуации законодательного принуждения к этому. Может легко быть предсказана ситуация взвинчивания рыночных цен на жилье в каких-то местностях — с целью принуждения проживающих к продаже жилья после выяснения неспособности жильца к уплате налога. При этом из-за лага времени между назначением налога и моментом продажи жилье может оказаться скупленным по смехотворно низкой цене».

Таким образом, первая методологическая ошибка концепции нового закона о налоге заключается в том, что она игнорирует важный факт: дом дому рознь. На рынке «движутся» дома-товар (вероятно, это 5-6 % жилищного фонда), остальные закоснели в «натуральном хозяйстве». Они существуют для личного потребления («для жизни») людей и почти с ними срослись. Эти два множества различаются не меньше, чем земля-товар и общинная земля в годы реформы Столыпина. Внешне земля одинакова, а политэкономически и социально — разная. И к общинной земле ошибочно применять инструменты меры (цену), действующие на рынке. Разумеется, и дома, составляющие часть натурального хозяйства, можно облагать налогами. Но при этом обоснование налога и принцип оценки налогооблагаемой базы должны явно исходить из признания характера объекта и понимания той ценности, которую представляет для обывателей дом.48

Вторая методологическая ошибка: мера, или метод определения «рыночной стоимости» квартир

На мой взгляд, из первой, фундаментальной, ошибки концепции закона вытекает и вторая методологическая ошибка, связанная с мерой. Речь идет о методе определения «рыночной стоимости» квартир, которые не выставляются на продажу, исходя из цены квартир-товара.

Фактическая сторона такова. На рынке недвижимости в год заключается 300-400 тыс. сделок купли-продажи. Это 1-1,3 % жилищного фонда. При этом, как было сказано, большинство купленных квартир сразу же превращаются в «косную материю» натурального хозяйства, рынок для них служит просто заменой архаичного строительства «своими руками» (хотя многие жильцы «достраивают» сдаваемые без отделки квартиры именно своими руками). Почти весь жилищный фонд России и «товарные» квартиры, которые обращаются на рынке, — это две совершенно разные системы. Как можно из цены одного объекта вывести цену совершенно другого объекта, не превращенного в объект отношений купли-продажи? Это требуется объяснить, что, на мой взгляд, сделать будет непросто.

Очевидно, что рыночную цену имеет только товар, который поступает на рынок. Выше уже говорилось, каким подлогом было изъятие земли у индейцев согласно «закону трудовой стоимости». Оценив по «рыночной стоимости» то, что не обращалось на рынке, колонизаторы занизили цену почти до нуля. У нас наоборот — цену вещи, которую мы и не собираемся продавать, завышают многократно. Определение «рыночной цены» жилищного фонда исходя из сделок с ничтожной долей квартир, можно было бы даже считать крупномасштабным подлогом, но речь идет, скорее, о методологической ошибке. Строго говоря, это ошибка даже в рыночной парадигме.

Рынок жилья — это «поток», совсем иная категория, чем «фонд».49 «Поток» этот очень невелик по сравнению с «фондом». Колебания цены 1 % жилья, составляющего «поток», не могут определять налог с «фонда». С 1998 г. по 2008 г. цены на рынке жилья в России выросли в 6 раз. И налог должен был бы вырасти, если бы закон был принят в 1998 г.! Почему? Квартира не изменилась, человек тоже.

Экономисты, которые поддерживают предложенный в концепции закона метод оценки, не видят здесь никакой методологической проблемы. Процитированный выше П. считает, что квартиры, ставшие объектом купли-продажи, и те, которые их хозяева не собираются продавать, совершенно аналогичны. Они пишет: «С аналогичностью все просто: район, общая и жилая площадь, этаж, планировка, техническое состояние дома и квартиры и т. п. Зная эти характеристики, можно легко сравнить данную квартиру с теми, которые продаются на рынке, и определить ее цену».

Ему отвечают: «На каком основании цена квартиры соседа, который решил ее продать, вдруг начинает рассматриваться в качестве оценки моей квартиры, которую я не хочу продавать ни за ту же цену, ни за сравнимую? Для меня моя квартира вовсе не аналогична соседской и как раз отсутствие аналогии подтверждается тем, что сосед хочет продать, а я нет. Соответственно, оценка моей квартиры через цену соседской есть некая граничная (крайняя) величина, характеризующая ту сумму, которую я теоретически могу получить, если мне почему-то захочется лишиться собственного жилья».

П. этого аргумента не признает и повторяет постулат, согласно которому «в установлении рыночной цены участвуют не только покупаемые и продаваемые квартиры — в ней молчаливо участвуют потенциальные покупатели и продавцы жилья» (хотя проблема как раз в том, что подавляющее большинство населения именно не является «потенциальными покупателями и продавцами жилья»). На это ему отвечают: «Вы уверяете, что непродаваемое жилье присутствует на рынке. Это — абсурд. Если на земле 6 млрд обладателей пары почек, а желают продать вторую почку 1 тысяча, то вы будете утверждать, что на рынке присутствуют 6 млрд почек?!! То, что не продается, не может быть рыночным. Какова рыночная стоимость вашей совести, если Иуда оценил свою в 30 сребренников? Не обижайтесь. Я хочу, чтоб вы поняли, какую глупость вы написали».

Здесь мы видим резкий разрыв между когнитивной системой экономистов-рыночников и той части общества, которая мыслит в традиционных категориях, разделяющих ценность и цену. Этот разрыв — важная проблема всей доктрины реформирования России и порожденного ею кризиса.

Мы здесь не затрагиваем техническую сторону дела, о которой один участник дискуссии в интернет-форуме, работник местной администрации, высказался так: «Никто и никогда не делал таких обоснований. На практике для определения размера финансирования чего-либо или налогообложения чего-либо всегда дается какое-нибудь уравнение, каждая из переменных которого вообще берется с потолка. Никто и никогда не считал себя обязанным обосновывать введение того или иного налога. Высокомерные граждане-налогоплательщики никогда не поднимали подобного вопроса. Исключение — НДС. Но его обосновывают… величиной поступления в бюджет. Почти все величины берутся с потолка. А там, где могут возникнуть неприятные вопросы, утверждается или рекомендуется к применению методика с огромным перечнем величин, коэффициентов и порядком исчисления».

Учитывая эту реальность, мы все же считаем важным разобраться в методологических обоснованиях, в ходе мысли чиновников и законодателей, прямо влияющих на жизненные интересы и даже на судьбу большой части населения.

П. возмутился сравнению квартиры с почкой: «Я не рассматриваю продажу своих почек как гипотетически возможную при любой цене (если, не дай бог, не прижмет совсем смертельно), тогда как продажа моей собственности (жилья, машины, дачи…) — вполне возможна при наличии хорошего предложения». На это ему резонно отвечают: «Для большинства жителей нашей страны, в реальности, продажа их квартир не рассматривается как гипотетически возможная (если, не дай бог, не прижмет совсем смертельно)».

Конечно, эти аналогии — не аргумент. В сравнении почки с квартирой искажена мера, как и в сравнении переселения «пенсионерки» на окраину с эвтаназией. Но аналогии указывают на слабые места логики.

Некоторые участники диалога пробовали примирить позиции, просто исключив проблему несоизмеримости квартир «рыночного» и «натурального» сектора. Один коллега пишет: «Я полагаю, что “правдоподобность” или неправдоподобность показателя в данном случае не имеет большого значения, поэтому она тут особо никого не трогает. Сама по себе стоимость квартиры не является налогооблагаемой базой. Это некоторая условная величина, с которой предполагается взимать налоги. С таким же успехом в качестве такой величины можно принять площадь окон, количество замков на дверях или расстояние между габаритными огнями автомобиля».

Но дискуссия показала, что выбор условной величины как раз очень сильно «трогает» и довольно многих. Речь идет как раз о том, что условная величина должна быть условной демонстративно, а «правдоподобность» тут вредна, поскольку воспринимается как подлог, имеющий целью вытеснить из сознания категорию ценности и заменить ее ценой.

Еще одна ошибка меры — предложенный индикатор ценности квартиры

Можно указать и на другой изъян меры, которая предлагается в концепции закона. Определение величины искажения меры — отдельный вопрос, он требует моделирования возможных ситуаций, но для начала надо зафиксировать наличие проблемы в принципе.

В качестве индикатора ценности квартиры, которая и облагается налогом (латентной величины), предложено использовать параметр, зависящий от объекта измерения.

Вот аналогия: в качестве индикатора температуры тела человека долго использовался объем ртути, содержащейся в баллончике термометра. Это было возможно потому, что в необходимом диапазоне температур коэффициент расширения ртути достаточно стабилен. Если бы он заметно зависел от температуры тела, измерение было бы невозможно. Так же нельзя измерять длину линейкой, длина которой меняется от приложения к измеряемому предмету или в зависимости от числа замеров. Это — элементарные общие правила подбора параметров и индикаторов для оценки латентных величин.

В нашем случае зависимость измеряемого параметра (цены квартир на рынке) от состояния изучаемого объекта (множества квартир) налицо. Цена, как известно, определяется спросом и предложением, и даже от ожиданий колебаний спроса и предложения. Значит, в принципе, латентную величину цены «не участвующих в рынке» квартир нельзя вычислить, исходя из цены «участвующих». Превращение в товар всего 1-1,3 % «не участвующих в рынке» квартир сразу удвоит предложение и обрушит цену. Поэтому индикатором цены «дремлющих» квартир актуальная цена продаваемых квартир не является.

Это хорошо иллюстрируется и поведением фондового рынка. Акции Evraz Group за ноябрь 2008 г. потеряли 95,6 % цены. Можно ли было, исходя из цены акций Evraz Group, установить стоимость металлургического завода, который акций не выпускал и на продажу себя не выставлял? Это было бы смешно. Но ведь и 99 % жильцов России свои квартиры на продажу не выставляли (их «акций» не выпускали). Как же могут налоги на их квартиры вычисляться, исходя из цен рынка?

Другой аналогией может служить рынок картин. За последние четыре века огромное число музеев и дворцов, интерьеры важных присутствий и салонов состоятельных любителей заполнились сотнями тысяч картин известных художников. Ничтожная доля таких картин превращена в товар, который покупается и продается на десятке аукционов. Цены этих картин баснословно велики. Можно ли, исходя из этих «рыночных» цен, установить налог в размере 1 % на все подобные картины? Очевидно, что нельзя. И не потому, что музеи и частные владельцы такого налога не смогли бы заплатить. Такой налог не имел бы никаких объективных оснований. Ничтожная часть картин была бы выставлена владельцами на продажу — и весь этот «свободный рынок» в тот же день потерпел бы крах.

Мы отвлекаемся от того факта, что на нынешней стадии развития информационных технологий легко организуются сговоры групп дилеров и брокеров для «атак» на подобные рынки с целью воздействовать на цены без реального изменения предложения. Последние два года это красноречиво показали. И тут же без всяких объяснений объявляется о намерении использовать цену квартир как «объективный показатель», прилагаемый практически ко всему населению России. Это странно.

Настаивая на объективности «рыночной цены» для оценки всего массива квартир, независимо от их присутствия на рынке, П. пишет: «Скажите, пряник на прилавке имеет цену до момента физической передачи покупателю?» На это его оппонент отвечает уже грубо: «Вы называете себя экономистом, а говорите такие глупости, что можно подумать, Адам Смит еще не родился. Пряник имеет цену только в контексте знания, что такое-то количество пряников ежедневно продается. Если завтра все перестанут покупать пряники или наоборот кинутся скупать все пряники подряд, их цена либо упадет до нуля, либо взлетит до небес.

Да, что там пряники. Цены на квартиры в Казахстане и Средней Азии в первой половине 90-х годов упали до смешных. Новая двухкомнатная квартира в Целинограде (нынешняя Астана) стоила столько же, сколько подержанный “Москвич-2141”. Один знакомый кореец в Ташкенте скупил все квартиры на площадке, так как соседи уехали в Россию и Германию. А он был совсем не богач. Если хотя бы 1 процент квартиросъемщиков решит, что платить налог им невмоготу и решит продать квартиры и купить поменьше-подешевле, цены на квартиры рухнут, как в Средней Азии в 90-х».

Можно ли игнорировать эти доводы? Что может заставить Правительство задуматься и изменить выбор индикатора или внести серьезную коррекцию?

Я предложил, в качестве мысленного эксперимента, ввести следующее ограничение. Если налоговая служба утверждает, что «рыночная стоимость» моей квартиры равна 5 млн руб., и требует с меня в качестве налога 1 % этой суммы, она обязана, если я пожелаю, выкупить у меня эту квартиру именно за 5 млн руб.

Это и будет критерием достоверности ее оценки, за ошибочность которой должно платить государство.

В нынешнем виде налог будет отбрасывать от квартир массу людей, которые живут в бедности или находятся в пограничном слое. Средняя величина дохода не показательна, поскольку система слишком гетерогенна. У 45 % населения доход в 2008 г. составил менее 10 тыс. руб. 31 % работающих получали на руки менее 8 тыс. руб. в месяц. После обязательных выплат у этой части граждан остается прожиточный минимум. У 6 млн безработных не остается и этого! Что если всю эту массу обяжут платить хотя бы по 3 тыс. руб. налога в месяц? Они будут съезжаться, а одну квартиру сдавать государству. «Вы установили цену моей квартиры — заберите ее за эту цену и продавайте, за сколько хотите!»

Сторонники этого налога, которые участвовали в дискуссии, отвергли такое предложение с возмущением. Это понятно, можно с уверенностью сказать, что государство этого условия не примет — покупателей квартир и сейчас меньше, чем предложений. Значит, цена при таком порядке упадет, а следовательно, налог был сильно завышен. Выходит, метод измерения налогооблагаемой базы был неверен. Так зачем порождать массовое возмущение людей такой мистификацией!

Вместо заключения

Лауреат Нобелевской премии физик О.Н. Хиншельвуд писал уже в конце 1960-х гг.: «В настоящее время существует опасность, что может возникнуть серьезная путаница в том, каким образом общество, находящееся под влиянием силы научного метода, но имеющее мало интуитивного чувства практики настоящего ученого, сможет установить критерии меры и количества для качественных вещей, к которым они неприложимы. Если количественные измерения действительно приложимы — очень хорошо. Однако все еще имеется искушение там, где это не может быть сделано, произвольно заменять хорошие, но субъективные критерии явно худшими только потому, что эти последние могут быть представлены в данных числовых измерений и рассматриваемы механически.

Стремление поступать подобным образом еще более возросло в связи с модой вводить информацию в вычислительные машины… В самом деле, если вы введете в машину разумное, то и получите разумный результат. Однако, к несчастью, если вы введете неразумное, то получите не имеющее смысла решение, которое будет еще менее разумным, так как не будет сразу распознано в качестве чепухи, каковой оно в действительности является…

Защитой ложного количественного подхода не будет также и то, что мы часто не знаем лучшего выбора. Если не известно, каким путем достичь правильного суждения, то лучше уж принять факт как таковой и не делать положение хуже, чем оно есть, путем симуляции. Я считаю, что замена трудных качественных суждений неадекватными механическими данными не является рационализацией или эффективностью или же беспристрастностью и объективностью, а просто представляют собой весьма печальное отсутствие ответственности».50

Выступления экспертов и чиновников, представлявших концепцию законопроекта, а затем и наша дискуссия в Интернете показали, что эти соображения О.Н. Хиншельвуд отвергаются как нечто несерьезное, почти достойное презрения. На мой взгляд, это говорит о том, что в нашей «рефлексирующей» среде происходит странный сдвиг от норм рациональности научного типа. Становится обычным равнодушие к различению методологических подходов к важным решениям, явно влияющих на дальнейший ход событий в России. В большей или меньшей мере это проявляется в отношении всех главных решений, но в случае налога на жилье представился хороший учебный материал, а его отбросили.

Надо вспомнить, что важным смыслом Научной революции XVII в. был сдвиг от размышлений о сущности объекта исследования к методологии — к размышлению о методе познания, о познавательной возможности применяемых инструментов. В Лондонском королевском обществе, первой «невидимой коллегии» ученых, специально учились при обсуждении экспериментов спорить не о сущности явлений, а «всего лишь» о том, как применяются в данном эксперименте инструменты и методы. Таким образом, важнейшим продуктом деятельности научного сообщества являются не столько результаты конкретных исследований, а выработка самой способности заниматься наукой.

Можно сказать, что результаты — побочный продукт науки (см. 51). Сравнительно недавно это казалось банальным правилом, которого молодым сотрудникам не требовалось даже объяснять, — они усваивали его из практики общения в лаборатории. По мере продвижения реформы наука тихо уходит из сознания российской интеллигенции.

Нас теперь ведет «звезда Полынь» Саяно-Шушенской ГЭС.

4.03.2014

Вот фрагмент моего выступления на одной конференции. Говорил я про постмодернизм, «защищая» его от обвинений со стороны одного из докладчиков (С.Е. Кургиняна).

В докладе <таком-то> постмодернизм представлен как враг прогрессивного человечества. Я прошу прощения у этого человечества, но скажу о практической пользе познавательных средств постмодернизма.

Рациональность просвещения — это один из главных продуктов модерна, который все мы осваивали по мере сил. Модерн задал определенные нормы мышления и дал инструменты рациональности. Постмодернизм существенно изменил ряд норм и инструментов рациональности модерна. И перед нами вопрос: обладают ли они комплементарностью — или совмещать две эти системы познавательных средств, которыми мы сейчас располагаем, нельзя? Как нам быть? Я вижу дело так.

Первое. Надо отличать постмодернизм от антимодерна. Факт, что мы, как тут выразились, «живем сейчас на помойке», вызван не тем, что применили средства рациональности постмодернизма, а тем, что мы претерпели глубокую деградацию всякого рационального сознания. Эта деградация вовсе не означает, что мы автоматически перешли в пространство рациональности постмодерна. Этот переход довольно сложен, потому что постмодернизм легко допускает альянсы своих когнитивных структур с традиционной рациональностью и даже с архаикой. Таким примером служит современный терроризм.

Второе. Нам было бы очень полезно провести мониторинг тех явлений, для познания которых рациональность модерна, как оказалось, не годится или очень слаба. Например, я считаю, что ту катастрофу, которую пережило наше общество, было бы невозможно адекватно описать — и продвинуться в ее понимании — без текстов постмодернистов, без их понятийного аппарата. А таких явлений довольно много и помимо нашей катастрофы. Это острые кризисы разных классов, социальные срывы, «бунтующая» этничность. Для всех этих классов явлений те познавательные средства, которые предлагает постмодернизм, очень и очень полезны.

Третье. Мне кажется, следовало бы выявить зоны модернистского фундаментализма, которые просто омертвляют всякое познание внутри и вокруг себя. Это касается и истматовского фундаментализма, и либерального.

Если практически подходить к делу, то для познания и описания тех необычных явлений, кризисов и катастроф, которые мы все чаще и чаще наблюдаем в социальной сфере, полезно было бы разделять познавательные средства рациональности модерна и постмодернизма. На мой взгляд, удобнее, эффективнее и экономнее сначала прорабатывать эти явления в уме, анализировать с помощью средств постмодернизма, а потом обрабатывать полученный результат или даже переписывать его в терминах рациональности модерна. Тогда это будет легче восприниматься публикой и в то же время сохранит ценную информацию.

Что же касается России первой половины XX в., то нам для ее понимания без постмодернизма никак не обойтись, поэтому он для нас сейчас просто необходим. Вот, Вебер сказал, что Россия вынуждена одновременно догонять капитализм и убегать от него. Это типично постмодернистская ситуация. Догонять — это модерн, а вот одновременно убегать — это уже постмодерн.

На деле постмодерн для нас был необходимой защитой от давления рациональности модерна, иначе мы из исторической ловушки не выбрались бы. Наша культура еще находилась в процессе становления, в состоянии быстрой трансформации, и без такой защиты, которая позволяла выдержать давление уже догматического модерна, нам было не обойтись.

6.10.2014

Начну с автобиографического вступления. По образованию я химик, с 8-го класса занимался в кружке на химфаке МГУ (мы там проходили в лаборатории практикумы 2-го и 3-го курсов; в 10-м классе мне уже посчастливилось участвовать в исследовании). Так же и будучи студентом — наполовину был в лаборатории, выполнял дипломную работу уже в НИИ. В 1966 г. я отпросился на Кубу — хотел посмотреть, что там делается. Сразу попал в обстановку дебатов — как строить их науку, да и все остальные системы. Спорить приходилось и с советскими экспертами, и с кубинцами, и со специалистами из СЭВа, США, Европы, с левыми из Латинской Америки. Были и молодые, и старики, из университетов и практики. Все относились к своему делу как к миссии, без дураков. Напряженно думали, искали аргументы в своем прежнем опыте. Для меня это была школа — вторая после всей той, что я прошел в СССР.

Вернулся я в свой московский НИИ, но тянуло обдумывать то знание, что получил на Кубе, — в ином пространстве и в необычных для нас контекстах. Посчитал, что это сырое знание надо доработать и ввести в оборот дома. Возникло ощущение, что тот международный «мозговой штурм» обнаружил для меня ряд важных изъянов в нашем советском подходе к выявлению и анализу проблем. Можно сказать, к проблемам в принципе. Надо было скорректировать очки, через которые мы смотрели на проблему как систему. Я ушел из химии, из любимого дела, занялся методологией и организацией науки.

Это уже 1970-е гг. Было сколько-то таких, как я. Разными путями, но они подошли и погрузились в такую работу. Эти люди были рассыпаны по НИИ и вузам, работали на заводах и в управлениях. Их уважали, слушали и берегли; но институционализации их сообщества не произошло, и официальное обществоведение они не поколебали. Они работали без конфликтов с мейнстримом, а как-то сбоку. Было тяжелое ощущение, что в СССР частота и масштаб ошибок при выработке решений (самого разного типа) будут расти.

Я пытался тренировать своих аспирантов. Например, давал им книгу Г.Х. Попова об организации научно-технических программ и поручал найти некогерентность и разрывы в логике умозаключений. Это там почти на каждой странице. Похоже, что таких маленьких сгустков активности было довольно много — сходные статьи и выступления влияли на ученых и администраторов.

Но до заметного сдвига дойти не успели. Этот процесс был оборван перестройкой, резко. Власть подняла такую океанскую волну, что наши методологические потуги на этой волне оказались мелкой рябью. Тонкий слой «кропателей» исчез, их как корова языком слизала. Кто-то примкнул к реформаторам, кто-то — к оппозиции, многие канули за границей — в общем, друг друга растеряли.

Еще в 1990-е гг. казалось, что задел 1970-1980-х не мог пропасть. Вот, пройдет период «бури и натиска», разумные интеллектуалы новой власти обновят старые тексты и учебники, продолжат модернизацию арсенала нашей российской рациональности. Я, например, этим и стал заниматься, стараясь не приближаться к власти, но и не раздражая ее. Читал, писал, слушал. Но в целом события пошли по едва ли не худшему коридору — Сорос и прочие партнеры дали деньги, наши интеллектуалы перевели западные учебники 1970-1980-х гг., освежевали их и заполнили ими вузы и школы. Образование посадили на такой сухой паек, что даже пресловутое телевидение не могло бы так оболванить последние три поколения, как учебники.

Сейчас, принимая экзамены у здоровых, благополучных и умных студентов, читая их дипломы и даже диссертации, я как будто стою на краю пропасти.

Казалось невозможным стереть из сознания массы образованной молодежи навыки и знания, которые еще недавно были уже хоть и не господствующими, но широко известными. Какая это была иллюзия! Министерство образования дает инструкцию — и исчезает целый пласт знания и культуры мышления. При этом видно, что руководство министерства делает это не по злому умыслу, а просто потому, что оно к этому пласту никогда не прикасалось. Ему даже бесполезно что-то объяснять.

Так получилось, что за последний год я был на многих совещаниях в «мозговых центрах» и властных структур, и «системной оппозиции». Они с уважением приглашали, слушали, просили почитать их концепции и программы, дать свои замечания. Я бы и не стал лезть с замечаниями, но раз просят — делать нечего: я давал свои замечания, и на этом наши контакты прекращались. Тихо, мирно…

Но что мне кажется важным — во всех прочитанных и выслушанных концепциях, независимо от их политических или идеологических установок, я видел одни и те же провалы и ошибки. Как будто эту возрастную когорту советской интеллигенции реформа развела по разным «партиям», но при этом изъяла у всего состава определенные инструменты мышления. Какая чертовщина! Сама эта проблема заслуживает большого исследования. Ведь после этой когорты придет поколение, лишенное уже и того здравого смысла и опыта, которыми обладает арьергард советской интеллигенции.

В этой короткой заметке неуместно разворачивать систему ошибок, которые я имею в виду. Скажу об одной общей особенности: тексты, которые излагали концепции и программы, всегда исходили из какой-то цели, опирающейся на определенные ценности (самые разные — от социальной справедливости до неолиберальных). Но эта цель никак не была привязана к российской реальности и к тем очевидным ограничениям, которые накладывает эта реальность.

Спрашиваешь: а какой социальный субъект поймет и примет к исполнению вашу программу? Никто не отвечает!

Иногда соглашаются: «Да, такого субъекта в наличии нет, его уничтожила реформа. Но мы говорим, куда надо двигаться, а возрождением этого субъекта будут заниматься другие ведомства…».

Так не бывает! Когда в 1920-1930-е гг. начинали программы — создания авиации, атомную и пр., — лидеры этих программ представляли их как системы. Это были не абстрактные модели, а совокупность взаимосвязанных задач, для решения которых надо было произвести средства из доступных отечественных материалов. И первым делом принималась доктрина создания той социальной и культурной общности, которая и будет выполнять программу, — организации ПТУ, техникумов и вузов, обучения и воспитания рабочих, инженеров и конструкторов, установления их тесных и прямых связей с учеными, военными, поэтами и кинорежиссерами, не говоря уж о создании социальных условий. Все это и генеральные конструкторы, и Курчатов обсуждали со Сталиным, вплоть до бытовых деталей, потому что «выращивание» социального субъекта крупной программы было чрезвычайной и самой сложной задачей.

А сейчас эта задача, пожалуй, намного сложнее, чем в те годы. Абстрагироваться от этой задачи — признак ухода от выполнения самых первых этапов структурно-функционального анализа. Но это значит, что цели намечаемых программ так и не будут достигнуты, ибо они являются всего лишь благими пожеланиями.

Печально, но похоже, что обучение этим умениям, необходимым всем гражданам — каждому на своем месте, — еще не скоро будет предусмотрено в образовательных стандартах. Надо самим делать, сколько успеем.