Мысли и афоризмы. Сборник текстов

В. Г. Лёвин

МЫСЛИ И АФОРИЗМЫ

Сборник текстов

На правах рукописи

2019

Лёвин В. Г. Мысли и афоризмы. Сборник текстов.

На правах рукописи, 2019

В данной книге собраны выдержки из значимых произведений мыслителей прошлого которые помогут определить истоки философских учений, очертить путь и главные достижения философии. Все, кто интересуется или изучает философию, получат возможность иметь перед собой в сжатом виде образцы философской мысли. Собраны многие значимые тексты, которые помогут читателям познакомиться с оригинальным ходом мысли ряда знаменитых философов, изучить постановку философских проблем и проследить способы решения таких проблем.

Материалы, включенные в данный сборник, накоплены как результат практики преподавания философии в университете.

Это издание принесет определенную пользу студентам, аспирантам и всем любителям философии.

Рецензент д-р филос. наук, профессор Е. М. Ковшов

© В. Г. Лёвин, 2019

Введение

Теперь вновь проявляется повышенный интерес культурных слоев России к философии и к ее истории. Издается большое количество сочинений крупных мыслителей прошлого, а также книг и учебников по истории философии. Создатели исторических сочинений стремятся определить истоки философских учений, очертить путь и главные достижения философии, надеются предсказать перспективы ее развития. Сама ее история протянулась уже вплоть до начала XXI века. Между тем, библиотеки и читальные залы многих городов России не всегда обладают большим запасом историко-философской литературы. Поэтому выход в свет хрестоматий и сборников, в которых представлены выдержки из значимых произведений мыслителей прошлого можно только приветствовать. Благодаря этому все, кто интересуется или изучает философию, получают возможность иметь перед собой в сжатом виде образцы философской мысли.

Составитель предлагаемого издания собрал многие значимые тексты, которые помогут читателям познакомиться с оригинальным ходом мысли ряда знаменитых философов, изучить постановку философских проблем и проследить способы решения таких проблем.

Материалы, включенные в данный сборник, накоплены как результат практики преподавания философии в Самарском государственном техническом университете. Имена философов даны в алфавитном порядке. Обращаясь к современным читателям, составитель сборника выражает надежду, что это издание принесет определенную пользу студентам и всем любителям философии.

Аквинат Т.

Сумма теологии.

Часть 1. Вопрос 76. Статья 4: Есть ли в человеке другая форма помимо мыслительной души?

Таким образом, мы переходим к четвертой статье.

Кажется, что в человеке есть другая форма помимо мыслительной души.

1. Ибо Философ говорил во II кн. "О душе", что душа есть "акт естественного тела, обладающего в потенции жизнью". Стало быть, душа относится к телу, как форма к материи. Но тело обладает какойто субстанциальной формой, благодаря которой оно есть тело. Следовательно, душе предшествует в теле какая-то субстанциальная форма.

2. Кроме того, человек и любое животное есть нечто движущее само себя. "А все движущее само себя делится на две части, из которых одна является движущей, а другая движимой", как доказывается в VIII кн. "Физики". Движущая же часть есть душа. Следовательно, нужно, чтобы другая часть была таковой, что могла бы быть движима. Но первая материя не может двигаться, как говорится в V кн. "Физики", коль скоро оно есть сущее только в потенции;тогда как все, что движется, есть тело. Следовательно, нужно, чтобы в человеке и в любом животном была другая субстанциальная форма, благодаря которой было бы устроено тело.

3. Кроме того, порядок в формах устанавливается сообразно отношению к первой материи, ибо о "прежде" и "после" говорится по сравнению с каким-либо началом. Следовательно, если бы в человеке не было какой-то субстанциальной формы помимо разумной души, а последняя была непосредственно присуща первой материи, то из этого следовало бы, что она находится в ряду несовершеннейших форм, которые непосредственно присущи материи.

4. Кроме того, человеческое тело есть смешанное тело. Смешение же не происходит только соответственно материи, ибо тогда оно было бы лишь уничтоженным. Следовательно, нужно, чтобы в смешанном теле оставались формы элементов, которые есть субстанциальные формы. Следовательно, в человеческом теле есть другие субстанциальные формы, помимо мыслительной души. Однако, напротив, у одной вещи есть одно субстанциальное бытие. А субстанциальная форма наделяет субстанциальным бытием. Следовательно, у одной вещи есть только одна субстанциальная форма. Душа же есть субстанциальная форма человека. Следовательно, невозможно, чтобы в человеке была какая-то другая субстанциальная форма, нежели мыслительная душа.

Отвечаю. Следует сказать, что если бы предполагалось, что мыслительная душа соединяется с телом не как форма, а только как двигатель (а так полагали платоники), то было бы необходимо признать, что в человеке есть другая субстанциальная форма, благодаря которой движимое душой тело определяется в своем бытии. Однако, если мыслительная душа соединяется с телом как субстанциальная форма (о чем мы уже говорили выше), невозможно, чтобы в человеке обнаруживалась какая-то другая субстанциальная форма помимо нее.

Для выяснения этого следует учитывать, что субстанциальная форма отличается от формы акцидентальной тем, что акцидентальная форма дает не просто бытие, а бытие таковым, подобно тому как теплота позволяет своему субъекту не просто быть, а быть теплым. И когда привходит акцидентальная форма, говорится, что нечто не просто становится либо возникает, а становится таковым или находящемся в каком-то состоянии; и, сходным образом, когда отделяется акцидентальная форма, говорится, что нечто не просто уничтожается, а лишь относительно чегото. Субстанциальная же форма дает просто бытие, и потому при ее при вхождении говорится, что нечто не просто возникает, а при ее отделении просто уничтожается. И вследствии этого древние физики, которые полагали, что первая материя есть нечто актуально сущее, например огонь или воздух, или чтото в этом же роде, утверждали, что ничто не возникает, не уничтожается просто, и "считали всякое становление изменением", как говорится в I кн. "Физики". Потому если было бы так, что помимо мыслительной души в материи предсуществовала какая-нибудь другая субстанциальная форма, благодаря которой субъект души был бы актуально сущим, то из этого вытекало бы, что душа не дает просто бытие и, следовательно не есть субстанциальная форма, и что при привхождении души имеет место не просто возникновение, а при ее отделениине просто уничтожение, но лишь относительно чегото. А это очевидным образом ложно. Поэтому следует сказать, что в человеке нет никакой другой субстанциальной формы, кроме одной лишь мыслительной души, и что она как виртуально содержит в себе чувствующую и питательную души, так виртуально содержит в себе все низшие формы, и одна производит все, что производят в других вещах более несовершенные формы. И подобным образом следует сказать о чувствующей душе в животных и о питательной в растениях, и вообще о всех более совершенных формах в отношении к несовершенным.

Итак, на первый довод следует сказать, что Аристотель утверждает, что душа есть не только акт тела, но и "акт естественного, имеющего органы, обладающего в потенции жизнью", и что такая потенция "не лишена души". Отсюда становится очевидным, что в том, актом чего называется душа, включается и душа, таким же образом, каким говорится, что теплота есть акт теплого и свет есть акт светлого: и не так, что светлое есть светлое отдельно от света, а так, что оно есть светлое благодаря свету. И, сходным образом, говорится, что душа есть акт тела и т. д. , ибо благодаря душе оно и есть тело, и является имеющим органы и обладающим в потенции жизнью. Но первый акт называется находящимся в потенции по отношению ко второму акту, который есть действие. Ибо такая потенция является не лишенной, т. е. не исключающей души.

На второй довод следует сказать, что душа движет телом не благодаря своему бытию, сообразно коему она соединяется с телом как форма, а благодаря двигательной потенции, акт которой предполагает, что тело уже актуально осуществлено благодаря душе, так что душа сообразно двигательной силе есть движущая часть, а одушевленное тело есть движимая часть.

На третий довод следует сказать, что в материи рассматриваются разные степени совершенства, както:бытие, жизнь, чувство, разумение. А соединяющееся следующим всегда совершеннее предыдущего. Следовательно, форма, которая наделяет материю только первой степенью совершенства, является несовершеннейшей; но форма, которая первой и второй, и третьей, и т. д. степенями, является совершеннейшей, и тем не менее она присуща материи непосредственно.

На четвертый довод следует сказать, что Авиценна полагал, что субстанциальные формы элементов в смешанном теле остаются незатронутыми, смешение же происходит благодаря тому, что противоположные качества элементов сводятся к чемуто среднему. Но это невозможно. Ибо разные формы элементов могут быть только в разных частях материи, и для их различения следует по мыслить измерения, без которых материя не может быть делимой. Материя же, подлежащая измерению, обнаруживается только в теле. А разные тела не могут в одном и том же месте. Отсюда следует, что в смешанном теле элементы будут различными по положению. И тогда будет не истинное смешение, которое относится к целому, а смешение лишь для восприятия, относящееся к находя щимся рядом частицам. Аверроэс же утверждал в III кн. "О небе", что формы элементов вследствии своего несовершенства являются средними между акцидентальными и субстанциальными формами и потому допускают большую или меньшую степени, и потому ослабляются в смешении и сводятся к чемуто среднему, и из них составляется одна форма. Но это невозможно в еще большей степени. Ведь субстанциальное бытие любой вещи заключается в неделимом, и всякие прибавления и убавления изменяют вид, как, например, в числах, о чем говорится в VIII кн. "Метафизики". Поэтому невозможно, чтобы какая бы то ни было субстанциальная форма допускала большую или меньшую степени. Не менее возможно, чтобы нечто было средним между субстанцией и акциденцией. И потому следует сказать, что, согласно Философу в I кн. "О возникновении и уничтожении", формы элементов остаются в смешанном теле не актуально, а виртуально. Ибо остаются, пусть и ослабленные, собственные формы элементов, в которых заключена возможность элементарных форм. И такое качество смешения есть собственная предрасположенность к субстанциальной форме смешанного тела, например, к форме камня или какой бы то ни было души.

Аристотель.

Категории

ГЛАВА ПЕРВАЯ [Одноименное, соименное, отыменное]

Одноименными называются те предметы, у которых только имя общее, а соответствующая этому имени речь о сущности (logos tes oysias) разная, как, например, dzoon означает и человека и изображение. Ведь у них только имя общее, а соответствующая этому имени речь о сущности разная, ибо если указывать, что значит для каждого из них быть dzoon, то [в том и другом случае] будет указано особое понятие (logos).

Соименными называются те предметы, у которых и имя общее, и соответствующая этому имени речь о сущности одна и та же, как, например, "живое существо" (dzoon) - это и человек и бык. В самом деле, и человек и бык называются общим именем "живое существо" и речь о сущности [их] одна и та же. Ведь если указывать понятие того и другого, что значит для каждого из них быть dzoon, то будет указано одно и то же понятие.

Наконец, отыменными называются предметы, которые получают наименование от чего-то в соответствии с его именем, отличаясь при этом окончанием слова, как, например, от "грамматики" - "грамматик", от "мужества" - "мужественный".

ГЛАВА ВТОРАЯ [Сказываемое о предмете и находящееся в предмете]_

Из того, что говорится, одно говорится в связи , другое - без связи. Одно в связи, например: "человек бежит", "человек побеждает"; другое без связи, например: "человек", "бык", "бежит", "побеждает".

Из существующего, одно говорится о каком-нибудь подлежащем, но не находится ни в каком подлежащем, например человек; о подлежащем - отдельном человеке говорится как о человеке, но человек не находится ни в каком подлежащем; другое находится в подлежащем, но не говорится о каком то подлежащем (я называю находящимся в подлежащем то, что, не будучи частью, не может существовать отдельно от того, в чем оно находится); например, определенное умение читать и писать находится в подлежащем - в душе, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать. И определенное белое находится в подлежащем - в теле (ибо всякий цвет - в теле), но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном белом. А иное и говорится о подлежащем, и находится в подлежащем, как, например, знание находится в подлежащем - в душе - и о подлежащем - умении читать и писать - говорится как о знании. Наконец, иное не находится в подлежащем и не говорится о каком-либо подлежащем, например отдельный человек и отдельная лошадь. Ни то ни другое не находится в подлежащем и не говорится о подлежащем. И вообще все единичное и все, что одно по числу, не говорится ни о каком подлежащем, однако ничто не мешает чему-то такому находиться в подлежащем. В самом деле, определенное умение читать и писать принадлежит к тому, что находится в подлежащем, но ни о каком подлежащем не говорится как об определенном умении читать и писать).

ГЛАВА ТРЕТЬЯ [Род как сказуемое. Видовые отличия]_

Когда одно сказывается о другом как о подлежащем, все, что говорится о сказуемом, применимо и к подлежащему, например: "человек" сказывается об отдельном человеке, а "живое существо" - о "человеке", следовательно, "живое существо" будет сказываться и об отдельном человеке: ведь отдельный человек есть и человек и живое существо. У вещей, относящихся к разным и не подчиненным друг другу родам, различны и их видовые отличия, например у живого существа и у знания. Видовые отличия у живого существа - это "живущее на суше", "двуногое", "крылатое" и "обитающее в воде", но ни одно из них не есть видовое отличие у знания: ведь одно знание отличается от другого не тем, что оно двуногое. Однако же никто не мешает, чтобы в пределах подчиненных друг другу родов видовые отличия были одними и теми же: ведь высшие роды сказываются о подчиненных им, а потому, сколько видовых отличии имеется у сказуемого, столько же будет иметься и у подлежащего.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ [Десять категорий]_

Из сказанного без какой-либо связи каждое означает или сущность, или "сколько", или "какое", или "по отношению к чему-то", или "где", или "когда", или "находиться в каком-то положении", или "обладать", или "действовать", или "претерпевать". Сущность, коротко говоря, - это, например, человек, лошадь; "сколько" - это, например, длиною в два локтя, в три локтя; "какое" - например, белое, умеющее читать и писать; "по отношению к чему-то" - например, за двойное, половинное, большее; "где" - например, в Ликее, на площади; "когда" - например, {3} вчера, в прошлом году; "находиться в каком-то положении" - например, лежит, сидит; "обладать" - например, обут, вооружен; "действовать" - например, режет, жжет; "претерпевать" - например, его режут, жгут. Каждое из перечисленного само по себе не содержит никакого утверждения; утверждение или отрицание получается сочетанием их: ведь всякое утверждение или отрицание, надо полагать, или истинно, или ложно, а из сказанного без какой-либо связи ничто не истинно и не ложно, например "человек", "белое", "бежит", "побеждает".

М.М.БАХТИН

К МЕТОДОЛОГИИ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК

В кн.: М.М.Бахтин. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. С.361- 373, 409-412.

[361]

Понимание. Расчленение понимания на отдельные акты. В действительном реальном, конкретном понимании они неразрывно слиты в единый процесс понимания, но каждый отдельный акт имеет идеальную смысловую

(содержательную) самостоятельность и может быть выделен из конкретного эмпирического акта.

1. Психофизиологическое восприятие физического знака (слова, цвета, пространственной формы).

2. {Узнание} его (как знакомого или незнакомого). Понимание его повторимого (общего) {значения} в языке. 3. Понимание его {значения} в данном контексте (ближайшем и более далеком).

4. Активно-диалогическое понимание (спор-согласие). Включение в диалогический контекст. Оценочный момент в понимании и степень его глубины и универсальности.

Переход образа в символ придает ему смысловую {глубину} и смысловую перспективу.

Диалектическое соотношение тождества и нетождества. Образ должен быть понят как то, что он есть, и как то, что он обозначает.

Содержание подлинного символа через опосредствованные смысловые сцепления соотнесено с идеей мировой целокупности, с полнотой космического и человеческого универсума. У мира есть смысл. "Образ мира, в слове явленный" (Пастернак) (1). Каждое частное явление погружено в стихию {первоначал бытия}.В отличие от мифа здесь есть осознание своего несовпадения со своим собственным смыслом.

В символе есть "теплота сплачивающей тайны" (Аверинцев) (2). Момент противопоставления {своего чужому}. Теплота любви и холод отчуждения.

Противопоставление и сопоставление. Всякая интерпретация символа сама остается символом, но несколько рационализованным, то есть несколько приближенным к понятию. [362]

Определение {смысла} во всей глубине и сложности его сущности. Осмысление как открытие наличного путем узрения (созерцания) и прибавления путем творческого созидания Предвосхищение дальнейшего растущего контекста, отнесение к завершенному целому и отнесение к незавершенному контексту.

Такой смысл (в незавершенном контексте) не может быть спокойным и уютным (в нем нельзя успокоиться и умереть).

Значение и смысл. {Восполняемые} воспоминания и {предвосхищенные} возможности (понимание в далеких контекстах). При воспоминаниях мы учитываем и последующие события (в пределах прошлого), то есть воспринимаем и понимаем вспомянутое в контексте незавершенного прошлого.

В каком виде присутствует в сознании целое? (Платон и Гуссерль.)

В какой мере можно раскрыть и прокомментировать {смысл} (образа или символа)? Только с помощью другого (изоморфного) смысла (символа или образа). Растворить его в понятиях невозможно.

Роль комментирования. Может быть либо {относительная} рационализация смысла (обычный научный анализ), либо углубление его с помощью других смыслов (философско-художественная интерпретация). Углубление путем расширения далекого контекста (3).

Истолкование символических структур принуждено уходить в бесконечность символических смыслов, поэтому оно и не может стать научным в смысле научности точных наук.

Интерпретация смыслов не может быть научной, но она глубоко познавательна. Она может непосредственно послужить практике, имеющей дело с вещами.

"... Надо будет признать символологию не ненаучной, но инонаучной формой знания, имеющей свои внутренние законы и критерии точности" (С.С. Аверинцев) (4).

Автор произведения присутствует только в целом произведения, и его нет ни в одном выделенном моменте этого целого, менее же всего в оторванном от целого содержании его. Он находится в том невыделимом моменте его, где содержание и форма неразрывно сливаются, и больше всего мы ощущаем его присутствие в форме. Литературоведение обычно ищет его в выделенном из целого {содержании}, которое легко позволяет отождествить его с автором-человеком определенного време- [363] ни, определенной биографии и определенного мировоззрения При этом образ автора почти сливается с образом реального человека.

Подлинный автор не может стать образом, ибо он создатель всякого образа, всего образного в произведении. Поэтому так называемый образ автора может быть только одним из образов данного произведения (правда, образом особого рода). Художник часто изображает себя в картине (с краю ее), пишет и свой автопортрет. Но в автопортрете мы {не видим} автора как такового (его нельзя видеть); во всяком случае, не больше, чем в любом другом произведении автора; больше всего он раскрывается в лучших картинах данного автора. Автор-создающий не может быть создан в той сфере, в которой он сам является создателем Это natura naturans (природа порождающая (лат.)), а не natura naturata (природа порожденная (лат.)) (5). Творца мы видим только в его творении, но никак не вне его.

Точные науки - это монологическая форма знания: интеллект созерцает {вещь} и высказывается о ней. Здесь только один субъект - познающий (созерцающий) и говорящий (высказывающийся). Ему противостоит только {безгласная вещь}.

Любой объект знания (в том числе человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным, следовательно, познание его может быть только {диалогическим}.

Дильтей и проблема понимания (6). Разные виды {активности} познавательной деятельности. Активность познающего безгласную вещь и активность познающего другого субъекта, то есть {диалогическая} активность познающего. Диалогическая активность познаваемого субъекта и ее степени. Вещь и личность (субъект) как {пределы} познания. Степени вещности и личностности.

Событийность диалогического познания. Встреча. Оценка как необходимый момент диалогического познания.

Гуманитарные науки-науки о духе-филологические науки (как часть и в то же время общее для всех них - слово).

Историчность. Имманентность. Замыкание анализа (познания и понимания) в один данный {текст}.

Проблема [364] границ текста и контекста. Каждое слово (каждый знак) текста выводит за его пределы. Всякое понимание есть соотнесение данного текста с другими текстами. Комментирование. Диалогичность этого соотнесения.

Место философии. Она начинается там, где кончается точная научность и начинается инонаучность. Ее можно определить как метаязык всех наук (и всех видов познания и сознания).

Понимание как соотнесение с другими текстами и переосмысление в новом контексте (в моем, в современном, в будущем). Предвосхищаемый контекст будущего: ощущение, что я делаю новый шаг (сдвинулся с места).

Этапы диалогического движения {понимания}: исходная точка-данный текст, движение назад-прошлые контексты, движение вперед-предвосхищение (и начало) будущего контекста.

Диалектика родилась из диалога, чтобы снова вернуться к диалогу на высшем уровне (диалогу {личностей}).

Монологизм гегелевской "Феноменологии духа". Не преодоленный до конца монологизм Дильтея.

Мысль о мире и мысль в мире. Мысль, стремящаяся объять мир, и мысль, ощущающая себя в мире (как часть его). Событие в мире и причастность к нему. Мир как событие (а не как бытие в его готовости). Текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом). Только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и назад и вперед, приобщающий данный текст к диалогу. Подчеркиваем, что этот контакт есть диалогический контакт между текстами (высказываниями), а не механический контакт "оппозиций", возможный только в пределах одного текста (но не текста и контекстов) между абстрактными элементами ({знаками} внутри текста) и необходимый только на первом этапе понимания (понимания значения, а не смысла). За этим контактом контакт личностей, а не вещей (в пределе). Если мы превратим диалог в один сплошной текст, то есть сотрем разделы голосов (смены говорящих субъектов), что в пределе возможно (монологическая диалектика Гегеля), то глубинный (бесконечный) смысл исчезнет (мы стукнемся о дно, поставим мертвую точку).

Полное, предельное овеществление неизбежно привело бы к исчезновению бесконечности и бездонности смысла (всякого смысла). Мысль, которая, как рыбка в аквариуме, наталкивается на дно и на стенки и не может плыть больше и глубже.

Догматические мысли. Мысль знает только условные точки; мысль смывает все поставленные раньше точки.

Освещение текста не другими текстами (контекстами), а внетекстовой вещной (овеществленной) действительностью. Это обычно имеет место при биографическом, вульгарно-социологическом и причинных объяснениях (в духе естественных наук), а также и при деперсонифицированной историчности, "истории без имен" (7)). Подлинное понимание в литературе и литературоведении всегда исторично и персонифицированно. Место и границы так называемых реалий. {Вещи, чреватые словом}. Единство монолога и особое единство диалога.

Чистый эпос и чистая лирика не знают оговорок. Оговорочная речь появляется только в романе.

Влияние внетекстовой действительности на формирование художественного видения и художественной мысли писателя (и других творцов культуры). Особенно важное значение имеют внетекстовые влияния на ранних этапах развития человека. Эти влияния облечены в слово (или в другие знаки), и эти слова- слова других людей, и прежде всего материнские слова. Затем эти "чужие слова" перерабатываются диалогически в "свои-чужие слова" с помощью других "чужих слов" (ранее услышанных), а затем и [в] свои слова (так сказать, с утратой кавычек), носящие уже творческий характер.

Роль встреч, видений, "прозрений", "откровений" и т. п. Отражение этого процесса в романах воспитания или становления, в автобиографиях, в дневниках, в исповедях и т. п. См, между прочим. Алексей Ремизов "Подстриженными глазами. Книга узлов и закрут памяти" (8). Здесь роль рисунков как знаков для самовыражения. Интересен с этой точки зрения "Клим Самгин" (человек как система фраз).

"Несказанное", его особый характер и роль. Ранние стадии словесного осознания. "Подсознательное" может стать творческим фактором лишь на пороге сознания и слова (полусловесное-полузнаковое сознание). Как входят впечатления природы в контекст моего сознания. Они чреваты словом, потенциальным словом. "Несказанное" как {передвигающийся предел}, как "регулятивная идея" (в кантовском смысле) творческого сознания.

Николай Бердяев

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

ГЛАВА II

Основная тема нашей эпохи есть вместе с тем и основная тема истории - тема о судьбе человека. То, что сейчас происходит в мире, не есть даже кризис гуманизма, - это тема второстепенная, а кризис человека. Ставится вопрос о том, будет ли то существо, которому принадлежит будущее, по-прежнему называться человеком. Мы присутствуем при процессе дегуманизации во всех областях культуры и общественной жизни. И прежде всего дегуманизируется моральное сознание. Человек перестал быть не только высшей ценностью, но и вообще перестал быть ценностью. Молодежь всего мира, коммунистическая, фашистская, национал-социалистическая и просто увлеченная техникой и спортом, настроена не только антигуманистически, но часто и античеловечно. Значит ли это, что мы должны защищать против нее старый гуманизм? Я много писал о кризисе гуманизма и старался показать, что он фатально переходит в антигуманизм, что предел его - отрицание человека. Гуманизм стал бессилен и должен быть преодолен. Гуманизм, связанный с возрождением античности, хрупок, его расцвет предполагает аристократическое строение общества, и ему наносит страшные удары демократия, вторжение в культуру масс и власть техники. Машина дегуманизирует человеческую жизнь. Человек, не пожелавший быть образом и подобием Божьим, делается образом и подобием машины. Гуманизм, демократизированный начиная с XVIII века, идет по пути подчинения человека обществу, социальной обыденности, обобществляет человека, гуманизм теряет себя. Демократизированный и обобществленный гуманизм перестает быть внимателен к человеку, он интересуется устроением общества, но не интересуется внутренней жизнью человека. Таков фатальный процесс. Поэтому гуманизм не может быть силой, способной противостоять процессу дегуманизации. От гуманизма, как торжества серединной человечности, возможно движение в два противоположных направления - вверх и вниз, к богочеловечности и богозвериности. Движение к сверхчеловечеству и сверхчеловеку, к сверхчеловеческой силе слишком часто означает не что иное, как бестиализацию. Современный антигуманизм принимает формы бестиализма. Но гуманизм лучше бестиализма. Несчастным и трагическим Ницше пользуется для возвышенного оправдания дегуманизации и бестиализации (blonde Bestia[1]^[1]). К богочеловечеству, к подлинному сверхчеловечеству идут немногие, к бестиализму, к богозвериности идут многие. Нашему времени свойственна бестиальная жестокость к человеку, и она поразительна тем, что она обнаруживается на вершинах рафинированной человечности, когда новая сострадательность, казалось бы, сделала невозможными старые формы варварской жестокости. Бестиализм есть варварство внутри уже утончившейся цивилизации, это совсем не есть старое натуральное, здоровое варварство. Тут атавизм варварских инстинктов преломлен в цивилизации и потому имеет патологический характер. Бестиализм есть явление человеческого мира и мира уже цивилизованного. Его не существует в животном мире, который принадлежит к другой иерархической ступени бытия, имеет свое оправдание и назначение. Животное стоит много выше бестиализированного человека. Поэтому мы и говорим о падшести человека. Именно бестиализм сейчас ставится выше гуманизма, именно к нему призывают перейти от гуманизма. Но бестиализм, во всяком случае, хуже и ниже гуманизма, хотя гуманизм и бессилен ему противиться. Бестиализм нашего времени есть порождение войны, крови войны, есть отравленность кровью войны. Мораль войны стала моралью "мирной" жизни, которая в сущности есть продолжение войны, войны всех против всех. Согласно этой морали, все стало дозволенным, с человеком можно как угодно обращаться для достижения нечеловеческих и противочеловеческих целей. Бестиализм есть отрицание ценности человеческого лица, всякого человеческого лица, есть отрицание всякой сострадательности к человеческой участи. Гуманизм новой истории кончается. Это неотвратимо. Но конец гуманизма считается также концом человечности. Это и есть моральная катастрофа. Мы вступаем в бесчеловечное царство, царство бесчеловечности, бесчеловечности не фактической только, которая всегда была велика, а принципиальной. Бесчеловечность стала представляться возвышенной, окруженной ореолом героизма. Против человека стоит класс или раса, обоготворенный коллектив или государство. Современный национализм несет на себе черты бестиальной бесчеловечности. Не всякий человек признается человеком, ценностью, образом и подобием Божьим. Слишком часто самое христианство толковали как бесчеловечное. "Арийский параграф", предложенный христианству, есть проект новой формы бесчеловечности в христианстве. Но это не так уже ново. Слишком часто христианство, т. е. христианское человечество, было бесчеловечно в прошлом. Но бестиализм старый, наивный, варварский, инстинктивный не имел о себе сознания, он был досознательный, бестиализм же современный - сознательный, надуманный, прошедший через рефлексию и через цивилизацию, самооправданный. Бесчеловечности современного национализма противостоит бесчеловечность современного коммунизма. Он также не всякого человека считает человеком, ценностью, образом и подобием Божьим. С классовым врагом можно поступать как угодно. Мы еще вернемся к этой теме и увидим, что национализм и расизм по принципу хуже коммунизма.

Образ человека может еще не раскрыться, человек может быть как бы в потенциальном состоянии. Так бывало в прошлом. Но сейчас совсем другое. Образ человека пошатнулся и начал разлагаться после того, как он раскрылся. Это происходит сейчас во всех сферах. Дегуманизация проникла во все сферы человеческого творчества. Оказалось, что самобоготворение человека ведет к дегуманизации. Это есть, конечно, крушение гуманистической теории прогресса. Судьба человека безмерно сложнее, чем думали в XIX веке. Вновь образующийся мир движется иными ценностями, чем ценность человека, человеческого лица, чем ценность истины,- ценностями могущества, техники, расы, национальности, государства, класса, коллектива. Воля к правде побеждается волей могуществу. Диалектика этого процесса очень тонка. Человек хочет могущества, собственного могущества, но это ведет к тому, что могущество он ставив выше себя, выше человека, что во имя своего могущества он готов пожертвовать своим человеческим. Могущество объективизируется и отвлекается от человеческого существования. Ценность могущества техники, могущества государства, могущества расы, могущества класса бестиализирует человека, во имя этих могуществ допускается какое угодно обращение с человеком. Было бы ошибочно думать, что современный бестиализм и связанная с ним дегуманизация основаны на торжестве голых инстинктов и аффектов и на отрицании всех ценностей, которые сознаются как идеальные. Современный бестиализм и дегуманизация опираются на идолатрию, на идолопоклонническое отношение к технике, расе, классу, государству, производству и пр. и на обращение атавистических инстинктов на служение им. Мы уже говорили, что современное варварство есть цивилизованное варварство. Война пробудила древние инстинкты - расовые, национальные, инстинкты власти и насилия, инстинкты мести, но эти инстинкты осуществляются в формах технической цивилизации. В сущности, сейчас происходит возврат человеческих масс к древнему коллективизму, с которого началась человеческая история, к состоянию, предшествующему образованию личности, но этот древний коллективизм принимает цивилизованные формы, пользуется техническими орудиями цивилизации. Кейзерлинг понимает происходящую "мировую революцию" как восстание теллурических сил, восстание Земли против Духа. Но теллурические силы натуральны, космичны, сейчас же эти силы проходят через техническую цивилизацию. В современных течениях чувствуется сейчас очень сильное влияние двух мыслителей XIX века - Маркса и Ницше, которые обозначают срыв и конец гуманизма. Маркс и Ницше борются между собой и разделяют мир. Несомненно влияние Ницше на фашизм и национал-социализм, на современный апофеоз могущественных вождей, на выработку жесткого, лишенного сострадания типа молодежи. Сам Ницше, одинокий аристократический мыслитель, наверное, в ужасе отвернулся бы от социальных последствий своей проповеди. Ницше совсем не любил идеи пангерманизма, не был немецким националистом и, вероятно, испытал бы содрогание отвращения от современного плебейского духа, лишенного всякого благородства. Но влияние действует в подземной и подсознательной сфере и часто пробуждает такого рода силы, которых не имел в виду пробуждать творец, оказавший влияние. Историческое влияние Лютера тоже ведь пошло совсем не в том направлении, в каком он предполагал оказать влияние, он никак не предполагал, что протестантизм станет рационалистическим и моралистическим. Влияние Маркса на коммунизм гораздо более по видимости прямое, но русская коммунистическая революция, наверное, очень изумила бы Маркса, ибо совершенно противоречит его учению и даже опровергает его. Сейчас Маркс и Ницше влияют в направлении дегуманизации общества и культуры. И эта дегуманизация есть вместе с тем дехристианизация. Консервативно мыслящие и чувствующие христиане совсем не заметили, насколько дегуманизация есть дехристианизация.

Они склонны думать, что гуманизм был дехристианизацией, дегуманизацию же они как будто бы не связывают с тем, что в человеке пошатнулся образ и подобие Божье и человек теряет сознание богосыновности, открытое ему христианством.

В культурных и идейных течениях нашей эпохи дегуманизация идет в двух направлениях - в сторону натурализма и в сторону техницизма. Человек подчиняется или космическим силам, или технической цивилизации. Мало сказать, что он подчиняется, он растворяется и исчезает или в космической жизни, или во всемогущей технике, он принимает или образ и подобие природы, или образ и подобие машины. Но и в том, и в другом случае он теряет свой образ и разлагается на элементы. Исчезает человек как целостное существо, как существо внутренне центрированное, духовно сосредоточенное, сохраняющее связь и единство. Дробные и частичные элементы человека предъявляют права не только на автономию, но и на верховное значение в жизни. Самоутверждение этих разорванных элементов в человеке, например не сублимированных элементов подсознательного, сексуального влечения или воли к преобладанию и могуществу, свидетельствуют о том, что целостный образ человека исчезает и уступает место нечеловеческим природным элементам. Человека нет, есть лишь функции человека. Но это распадение человека на те или иные функции есть прежде всего порождение Технической цивилизации. Наибольшей остроты достигает процесс дегуманизации в современной технике войны, которая более не нуждается в человеческой доблести. Техническая цивилизация требует от человека выполнения той или иной функции, и она не хочет знать человека, она знает лишь функции. Это есть не растворение человека в природе, а уподобление человека машине. Когда цивилизованный человек тяготеет к природе, то он хочет вернуться к целостности и бессознательности, так как сознание разложило его и сделало несчастным. Это есть романтизм. В этом отношении очень сейчас характерен Клагес. Когда человек стремится к совершенному исполнению технических функций, когда уподобляет себя новому богу - машине, то это тенденция обратная, не к целостности, а к дифференциации все большей и большей. Но человек исчезает и в той и в другой тенденции, обе тенденции дегуманизируют. Человек не может быть ни образом природы, ни образом машины. Человек - образ и подобие Божье. И то образование человека как целостного существа, как личности, которое началось в мире библейском и мире греческом, окончательно завершилось лишь в христианстве. Сейчас происходит как бы обратный космический процесс, не только против христианства, но и против Библии, и против греческой культуры. Современный неоклассицизм есть мертвящий формализм, и он бессилен.

Процесс дегуманизации очень силен в современной литературе, в современном романе. Если взять двух самых замечательных французских писателей последней эпохи - Пруста и Андрэ Жида, то не может не броситься в глаза, что у них человек разлагается, у них нет целостного образа человека, а есть лишь элементы ощущений, sensations, и состояний интеллектуальных и рассудочных. Прежде всего исчезает сердце как целостный и центральный орган человеческого существа, как носитель человеческих чувств. Человек печалится и даже приходит в отчаяние От этого исчезновения целостного человеческого существа, но он бессилен удержать его. Иногда он даже радуется от собственного исчезновения. В романе нет больше богатства человеческих типов, многообразия человеческого мира, а лишь клочья и элементы того существа, которое раньше именовалось человеком. Современный психологический роман, талантливый и утонченный, занят анализом подсознательного, погружается в плавучий мир ощущений, страшно усложненный интеллектуальностью. Человека разлагает и власть подсознательного, и рассудочность. У современных романистов, наиболее талантливых, почти совершенно отсутствует творческая фантазия, они или погружены в себя, или изображают злую действительность, которой подавлены. Так подавлен этой злой действительностью, например, Селин. Но творческий дар преображения исчезает из искусства. Сравнительно редки романы, погружающие в метафизическую и мистическую глубину, как, например, у Жуандо, но тогда они подавлены демониакальными силами, чего не было у Достоевского, который во всяком человеке видел образ и подобие Божье, видел свет на самом дне тьмы. У Мальро человек исчезает в инстинктах садизма. У Лавренса человек, как целостное существо, исчезает в мистической стихии пола, человек есть функция пола, а не пол функция человека. Это не есть порнография, это отражение все того же мирового процесса дегуманизации, выраженное с большим талантом. У Гексли отражается разнообразный человеческий мир, но это мир совершенно разлагающийся, в котором трудно найти образ человека. Сравните современный роман, например, с Диккенсом. Поражает пройденный путь, как будто произошла космическая катастрофа. У Диккенса - богатый и разнообразный человеческий мир, мир человеческих образов и типов, огромная сила творческой фантазии. Человек сохраняется, имеет свой образ, даже когда он дурной и смешной. В гениальном сатирико-юмористическом произведении "Записки Пиквикского клуба", в котором есть что-то от Сервантеса, чисто человеческий мир еще сохраняется, есть человеческий образ. Также поражает различие, если сравнить современный роман с Бальзаком или Л. Толстым. В творчестве Толстого есть сильный космический элемент, но в этой космической стихии сохраняется многообразный человеческий мир, еще не разложившийся. Сейчас ничего подобного уже найти нельзя. Но в современном романе есть большая правда о человеке, правда о том, что происходит с человеком.

Бруно Дж.

О БЕСКОНЕЧНОСТИ, ВСЕЛЕННОЙ И МИРАХ

Диалог первый

Собеседники: Эльпин, Филотей, Фракасторий, Буркий

Эльпин. Каким образом возможно, что вселенная бесконечна?

Филотей. Каким образом возможно, что вселенная конечна?

Эльпин. Думаете ли вы, что можно доказать эту бесконечность?

Филотей. Думаете ли вы, что можно доказать ее конечность?

Эльпин. Какова ее протяженность?

Филотей. Каков ее край?

Фракасторий. К делу, к делу, если хотите доставить удовольствие; вы слишком долго тянете.

Буркий. Начните скорей рассуждать, Филотей, потому что мне доставит развлечение выслушать эти басни или фантазии.

Фракасторий. Будь скромней, Буркий; что ты скажешь, если истина в конце победит тебя?

Буркий. Я не желаю верить, чтобы это оказалось истиной; ибо невозможно, чтобы моя голова поняла эту бесконечность, а мой желудок переварил ее; хотя, сказать правду, я бы желал, чтобы дело обстояло так, как говорит Филотей, ибо, если бы, к несчастью, я упал с этого мира, то я всегда попал бы на какое-либо место.

Эльпин. Конечно, Филотей, если мы хотим слелать чувство судьею или уступить ему то, что ему подобает, а именно, что всякое познание берет начало от него, то мы найдем, что нелегко найти средство доказать то, что ты говоришь, а скорее наоборот. Но пожалуйста приступите к объяснению.

Филотей. Чувство не видит бесконечности, и от чувства нельзя требовать этого заключения; ибо бесконечное не может быть объектом чувства; и поэтому тот, кто желает познавать бесконечность посредством чувств, подобен тому, кто пожелал бы видеть очами субстанцию и сущность; и кто отрицал бы эти вещи потому, что они не чувственны или невидимы, тот должен был бы отрицать собственную субстанцию и бытие. Поэтому должно быть известное правило относительно того, чего можно требовать от свидетельства чувств; мы их допускаем только в чувственных вещах, и то не без подозрения, если только они не входят в суждение, соединенное с разумом. Интеллекту подобает судить и отдавать отчет об отсутствующих вещах и отдаленных от нас как по времени, так и по пространству. А относительно их мы имеем достаточно убедительные свидетельства чувства, что оно неспособно противоречить разуму, и кроме того оно очевидным образом сознается в своей слабости и неспособности судить о них ввиду ограниченности своего горизонта, в образовании которого чувство оказывается непостоянным. И вот, поскольку мы знаем по опыту, что оно нас обманывает относительно поверхности этого шара, на котором мы находимся, то тем более мы должны относиться к нему с подозрением, когда вопрос идет о пределе этого звездного свода.

Эльпин. К чему же нам служит чувства? Скажите.

Филотей. Только для того, чтобы возбуждать разум, подтверждать, указывать и свидетельствовать о нем частично; но они не могут подтверждать его целиком, а тем более судить или осуждать его. Ибо чувства, какими бы совершенными они ни были, не бывают без некоторой мутной примеси. Вот почему истина происходит от чувств только в малой части как от слабого начала, но она не заключается в них.

Эльпин. А в чем же?

Филотей. Истина заключается в чувственном объекте, как в зеркале, в разуме — посредством аргументов и рассуждений, в интеллекте — посредством принципов и заключений, в духе — в собственной и живой форме.

Эльпин. Скажите ваши основания.

Филотей. Я это сделаю. Если бы мир был конечным, а вне мира не было бы ничего, то я спрашиваю: где же мир? где вселенная? Аристотель отвечает: мир в себе самом. Выпуклость первого неба есть место вселенной; а оно, как первое содержащее, не заключается в другом объемлющем, ибо место есть не что иное, как поверхность и край объемлющего тела3; вот почему то, что не заключается в объемлющем его теле, не имеет и места. Но что ты хочешь сказать, Аристотель, говоря об этом «месте в самом себе»? Что ты подразумеваешь под «вещью вне мира»? Если ты скажешь, что там нет ничего, тогда небо, мир, конечно, не находятся ни в какой части.

Фракасторий. Мир, следовательно, не будет нигде. Ничего не будет ни в чем.

Филотей. И мир будет некоторой вещью, которой нет. Если ты скажешь (ибо мне кажется достоверным, что ты хочешь иметь некоторую вещь для того, чтобы избежать пустоты и небытия), что вне мира имеется разумное и божественное существо4, так что бог есть место всех вещей, то ты сам сильно запутаешься, чтобы заставить нас понять, каким образом бестелесная, умопостигаемая и не имеющая измерений вещь может быть местом измеримой вещи. Если ты скажешь, что она охватывает мир как форма, подобно тому как душа охватывает тело, то ты не ответишь на вопрос относительно «вне мира» и о том, что находится по ту сторону вселенной и вне ее пределов. Если ты хочешь извинить себя, сказав, что там, где нет ничего, нет и никакой вещи, нет также и места «по ту сторону» и «вне», то ты меня этим не удовлетворишь, ибо это слова и извинения, которые не могут быть понятны. Ибо действительно невозможно, чтобы, опираясь на какое-либо чувство или фантазию (если бы даже оказались другие чувства и другие фантазии), ты мог заставить меня утверждать с действительным разумением, что имеется некоторая поверхность, некоторый край, некоторая конечность, за пределами которой нет ни тела, ни пустоты; также и бог, поскольку божество не существует для пустоты и, следовательно, не имеет отношения к ней, не может каким-либо образом ограничивать тело; ибо все, что ограничивает тело, есть или внешняя форма или содержащее его тело. И во всех смыслах приходилось бы считать, что вы наносите ущерб достоинству божественной и вселенской природы.

Буркий. Конечно, я думаю, следовало бы сказать ему, что, если кто-либо протянет свою руку за пределы этой выпуклости5, то она не будет в каком-либо месте или в какой-либо части и, следовательно, перестанет существовать.

Филотей. Прибавлю к этому, что нет ума, который не считал бы, что это перипатетическое изречение не заключает в себе противоречия. Аристотель определил место не как содержащее тело и не как определенное пространство, но как поверхность содержащего тела; а затем, первое, главное и важнейшее место таково, что к нему меньше всего или же совсем не подходит такое определение. Оно есть выпуклая поверхность первого неба или же поверхность тела, причем она является поверхностью такого тела, которое только содержит, но само не содержится ни в чем. Но если такая поверхность есть место, то она не объемлется телом, а объемлет собою тело. Если она поверхность объемлющего тела и не соединена и не составляет продолжения объемлемого им тела, то она есть место, в котором ничего не помещается, принимая во внимание, что первому небу не подобает быть местом, если не считать вогнутой поверхности, которая касается выпуклой стороны второго неба. Вот в какой степени это определение пусто, смутно и уничтожает само себя. К этой путанице присоединяется еще то неудобство, что Аристотель за пределами неба ничего не помещает.

Эльпин. Перипатетики скажут, что первое небо есть тело объемлющее благодаря своей вогнутой поверхности, а не выпуклой и, следовательно, согласно этому, является местом.

Фракасторий. А я прибавлю, что, следовательно, имеется поверхность объемлющего тела, которая не является местом.

Филотей. В общем итоге, переходя прямо к предложению Аристотеля, мне кажется смешным утверждение, что вне неба не существует ничего и что небо существует в себе самом, причем оно занимает место акцидентально и является местом акцидентально, т. е. посредством своих частей. А под его «акцидентальным» можно понимать все, что угодно; однако благодаря этому ему не удается избегнуть того, что из одного получается два, ибо объемлющее всегда отличается от заключенного в нем; согласно ему самому, они отличаются друг от друга в такой степени, что объемлющее бестелесно, а заключенное в нем телесно, объемлющее неподвижно, а заключенное в нем подвижно, объемлющее имеет математический характер, а заключенное в нем физический. Пусть будет эта поверхность чем угодно, я все же буду постоянно спрашивать: что находится по ту сторону ее? Если мне ответят, что ничего, то я скажу, что там существует пустое и порожнее, не имеющее какой-либо формы и какой-либо внешней границы, а ограниченное лишь по сю сторону. И это гораздо более трудно вообразить, чем мыслить вселенную бесконечной и безмерной. Ибо мы не можем избегнуть пустоты, если желаем полагать вселенную конечной. Посмотрим теперь, подобает ли этому пространству быть таким, в котором не заключается ничего. В этом бесконечном пространстве находится эта вселенная (я не занимаюсь пока тем, происходит ли это случайно, или вследствие необходимости, или благодаря провидению). Я спрашиваю, более ли приспособлено содержать мир это пространство, которое содержит мир, чем другое пространство, которое находится вне его?

Фракасторий. Мне кажется, что нет; ибо там, где нет ничего, нет никакого различия; там же, где нет различия, не может быть и различия способностей; и может быть, вообще нет никаких способностей там, где нет никакой вещи.

Эльпин. И тем не менее там может быть нелепость. И из этих двух уж скорее нелепо первое предположение, чем второе.

Филотей. Вы говорите правильно. Таким же образом и я утверждаю, что пустое и порожнее (которое необходимо утверждается этим положением перипатетиков) не приспособлено к тому, чтобы принять мир, а тем более отталкивать его. Но из этих двух способностей мы только одну видим в действительности, другую же мы не можем видеть в действительности, а только очами разума. И подобно тому как в этом пространстве, равном по величине миру (которое называется платониками материей)6, существует этот мир, так и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его.

Фракасторий. Конечно, мы можем более уверенно судить по сходству с тем, что мы видим и познаем, чем по противоположности тому, что мы видим и познаем. Следовательно, поскольку мы видим и убеждаемся на опыте, что вселенная не кончается и не ограничивается пустым и порожним, о котором у нас нет никаких известий, мы должны заключать в согласии с разумом, что она бесконечна; ибо, если бы все другие доводы были одинаковы, мы видим, что опыт противоречит пустому, а не полному. Говоря это, мы всегда окажемся правыми, но, утверждая противоположное, мы с трудом избегнем тысячи обвинений и неудобств. Продолжайте дальше, Филотей.

Филотей. Итак, рассматривая бесконечное пространство, мы познаем с уверенностью, что оно способно принять тело, и не познаем ничего иного. Для меня всегда будет достаточно того, что оно не питает отвращения к этому, по крайней мере по той причине, что там, где нет ничего, нечего и отвергать. Теперь остается рассмотреть, подобает ли всему пространству быть полным или нет. И здесь, рассматривая его как со стороны того, чем оно может быть, так и со стороны того, что оно может делать, мы всегда найдем, что не только разумно, но и необходимо, чтобы оно было полным. Для того, чтобы это стало очевидно, я спрошу у вас, хорошо ли, что этот мир существует?

Эльпин. Очень хорошо.

Филотей. Следовательно, хорошо, чтобы это пространство, которое равно по объему миру (которое я могу назвать пустым, похожим и безразличным по отношению к пространству, которое, согласно твоему положению, есть ничто по ту сторону выпуклости первого неба), было также полным.

Эльпин. Да, так.

Филотей. Далее, я тебя спрашиваю: полагаешь ли ты, что подобно тому как в этом пространстве находится эта махина, называемая миром, она может существовать в другом пространстве, кроме этого?

Эльпин. Я скажу да, ибо не вижу, каким образом мы можем утверждать различие между одним и другим в небытии и в пустом.

Фракасторий. Я уверен, что ты видишь, но не осмеливаешься утверждать, ибо ты замечаешь, куда это тебя приведет.

Эльпин. Утверждай это уверенно; ибо необходимо говорить и думать, что этот мир существует в пространстве; это пространство, если бы не было мира, было бы безразлично к тому, что находится по ту сторону вашего первого двигателя.

Фракасторий. Продолжайте дальше.

Филотей. Следовательно, подобно тому как это пространство, благодаря тому, что оно содержит это тело вселенной, может, могло и необходимо должно быть совершенным, как ты это утверждаешь, так может и могло быть не менее совершенным всякое другое пространство.

Эльпин. Я согласен, но что из этого? «Может быть», «может иметь»: значит ли это, что оно есть? Значит ли это, что оно имеет?

Филотей. Я сделаю так, что если ты захочешь чистосердечно признаться, то ты должен будешь сказать, что может быть и должно быть и есть. Ибо, подобно тому, как было бы плохо, чтобы это пространство не было наполнено, т.е. чтобы не было этого мира, точно так же было бы не менее плохо, чтобы все пространство, поскольку оно не отличается от этого, не было бы наполнено; следовательно, вселенная будет бесконечна по размерам, и миров будет бесчисленное множество.

Эльпин. Какова причина того, что их столько и что недостаточно одного мира?

Филотей. Но если было бы плохо, чтобы не было этого мира или же полного, то это же рассуждение может быть применено не только к этому пространству, но и к другому пространству, подобному этому.

Эльпин. Я говорю, что это было бы плохо по отношению к тому, что существует в этом пространстве, но которое могло бы безразлично находиться и в другом пространстве, подобном этому.

Филотей. Это, если ты будешь внимательно рассматривать, сводится все к одному и именно к тому, что добротность этого телесного бытия, которое существует в этом пространстве или могло бы существовать в другом, подобном ему, служит основанием и относится к той добротности и совершенству, которые могут быть в таком пространстве, как это, или в другом, подобном ему; но она не относится к тому, что может быть в бесчисленных других пространствах, подобных этому. Но на самом деле, если есть основание, чтобы существовало хорошее конечное и совершенное ограниченное, то гораздо больше оснований, чтобы существовало хорошее бесконечное; ибо, в то время как конечное хорошо лишь в условном смысле и согласно разуму, бесконечное хорошо согласно абсолютной необходимости.

Эльпин. Бесконечное благое, конечно, есть, но оно бестелесно.

Филотей. Мы согласны относительно того, что касается бесконечного бестелесного. Но почему не может быть в достойнейшем смысле хоршим и бытие телесное бесконечное? Что мешает тому, чтобы бесконечное, заключающееся в неразвернутом виде в простейшем и неделимом первом начале, скорее существовало в развернутом виде в этом своем бесконечном и беспредельном подобии, в высшей степени способном содержать бесчисленные миры, чем в этих столь тесных краях? Таким образом кажется достойным порицания тот, кто не думает, что это тело, которое нам кажется столь обширным и великим, в присутствии божества не более чем точка, нуль.

Эльпин. Подобно тому как величие божества никоим образом не состоит в телесных измерениях (я допускаю, что мир ничего не прибавляет к нему), точно так же мы не должны думать, что величие его образа состоит в большем или меньшем объеме измерений.

Филотей. Вы говорите очень хорошо, но не касаетесь самой сути моих рассуждений; ибо я настаиваю на бесконечном пространстве, и природа имеет бесконечное пространство не вследствие достоинств своих измерений или телесного объема, но вследствие достоинства самой природы и видов тел; ибо бесконечное превосходство несравненно лучше представляется в бесчисленных индивидуумах, чем в тех, которые исчислимы и конечны. Поэтому необходимо, чтобы сществовало бесконечное подобие недоступного божественного­ лика, в каковом подобии, подобно бесконечным членам, находятся бесчисленные миры, каковы суть другие миры. Поэтому ввиду бесчисленных степеней совершенства, в которых разворачивается в телесном виде божественное бестелесное превосходство, должны быть бесчисленные индивидуумы, каковы эти громадные живые существа (одно из которых эта земля, божественная мать, которая родила и питает нас и примет нас обратно), и для содержания этих бесчисленных миров требуется бесконечное пространство. Подобно тому, следовательно, как хорошо то, что может быть и существует этот мир, не менее хорошо и то, что могли и могут быть и существуют бесчисленные миры, подобные этому.

Эльпин. Мы скажем, что конечный мир с этими конечными звездами содержит совершенство всех вещей.

Филотей. Вы можете это сказать, но не доказать; ибо мир, который существует в этом конечном пространстве, содержит совершенство всех тех конечных вещей, которые существуют в этом пространстве, но не тех бесконечных, которые могут быть и в других бесчисленных пространствах.

Фракасторий. Помилуйте, остановимся и не будем поступать подобно софистам, которые спорят только для того, чтобы победить, и, в то время как они смотрят на пальму победителя, мешают себе и другим понять истину. Но я думаю, что нет такого своенравного упрямца, который злостно отрицал бы, что ввиду бесконечного пространства и ввиду благости известного числа индивидуумов этих бесконечных миров, которые могут быть не хуже постигнуты, чем познаваемый нами мир, каждый из них имеет основание существовать соответствующим образом. Ибо бесконечное пространство имеет бесконечную способность, а в этой бесконечной способности достойна восхваления бесконечная деятельность существования; благодаря ей нельзя считать недостаточной действующую бесконечность; благодаря ей эта способность не остается тщетной. Позвольте же, Эльпин, выслушать другие доводы, если они имеются у Филотея.

Эльпин. Я вижу хорошо — если сказать правду, — что если считать мир беспредельным, как вы это утверждаете относительно вселенной, то это не влечет за собой никаких затруднений и только освобождает нас от бесчисленных трудностей, которые связаны с противоположным утверждением. В особенности я признаю, что мы вместе с перипатетиками часто говорим такие вещи, которые не имеют никакого основания в нашем разумении; так, например, после того как мы отрицали пустоту как вне, так и внутри вселенной, мы, тем не менее, желаем ответить на вопрос, где находится эта вселенная, и говорим, что она существует в своих частях, из боязни утверждать, что она не находится ни в каком месте; но это значит утверждать, что она нигде. Но нельзя отрицать, что таким образом необходимо утверждать, что части находятся в каком-либо месте, а вселенная не находится ни в каком месте и ни в пространстве; но это утверждение, как всякий видит, не может иметь никакого разумного основания, но явным образом обозначает лишь упорную увертку для того, чтобы не признать бесконечности мира и вселенной или же бесконечного пространства; но из этих обоих положений следуют двойные затруднения для тех, кто их поддерживает. Я утверждаю, следовательно, что если все есть тело, притом сферическое тело, а следовательно, имеющее фигуру и ограниченное, то необходимо признать, что оно ограничено в бесконечном пространстве; и если мы желаем утверждать, что в нем существует ничто, то необходимо согласиться, что существует истинная пустота; пустота, если существует, имеет не меньше основания находиться во всем, чем в той чати, которую мы считаем способной содержать этот мир; если же пустоты нет, то все должно быть полным, а вселенная, следовательно, бесконечна. И не менее нелепо утверждать, что мир должен быть где-либо, сказав, что кроме него нет ничего и что он находится в своих частях, как если бы кто-либо говорил, что Эльпин находится где-либо, так как кисть его руки находится в руке, глаз — в глазной впадине, спуня — в ноге, голова в туловище. Но, подходя к заключению и не желая вести себя подобно софисту, обращающему свое внимание на мнимые трудности и тратящему свое время в болтовне, я утверждаю то, чего не могу отрицать, а именно, что в бесконечном пространстве могут быть бесконечные миры, подобные этому, или же, что эта вселенная способна содержать многие тела, подобные этим, называемым звездами; и еще, что (будут ли эти миры подобны нашему миру или нет) с неменьшим основанием бытие их было бы благом, чем бытие других; ибо бытие других имеет не меньше основания, чем бытие одних, бытие многих, чем бытие тех и других, и бытие бесконечных, чем бытие многих. Подобно тому как было бы злом уничтожение и небытие этого мира, точно так же не было бы благом небытие бесчисленных других.

Фракасторий. Вы объясняете очень хорошо и доказываете понятным образом те доводы, согласно которым вы не являетесь софистом, ибо соглашаетесь с тем, чего нельзя отрицать.

Эльпин. Но я хотел бы услышать, что остается от доводов относительно начала и вечной действующей причины: подобает ли ей подобного рода бесконечное действие и действительно ли существует подобного рода действие?

Филотей. Это то, что я должен был добавить. Ибо после того как мы утверждали, что вселенная должна быть бесконечной благодаря способности и расположению бесконечного пространства и благодаря возможности и сообразности бытия бесчисленных миров, подобных этому, — остается теперь доказать, что действующая причина произвела такую вселенную или, говоря правильнее, всегда производит ее и из обстоятельств этой причины и из условий нашего способа познания.

Мы можем легче утверждать, что бесконечное пространство подобно этому, которое мы видим, чем утверждать, что оно таково, что мы не можем представить себе ни примера его, ни подобия, ни размеров; и не можем вообразить себе его каким-либо способом, который не разрушал бы самого себя.

Начнем теперь сначала: почему мы желаем или можем думать, что божественная деятельность праздна? Почему мы желаем утверждать, что божественная благость, которая может сообщаться бесконечным вещам и может разливаться в бесконечности, желает быть скудной и ограничивается ничем, принимая во внимание, что всякая конечная вещь является ничем по отношению к бесконечности? Почему вы желаете, чтобы этот центр божества, который может бесконечным образом расширяться в бесконечный шар (если можно так выразиться), подобно завистнику, оставался скорее бесплодным, но не делал себя доступным для других, не становился плодотворным и прекрасным отцом? Почему вы желаете, чтобы он открывался, все уменьшаясь, или, говоря правильнее, совсем не открывался, что противоречит славному могуществу и бытию его?

Почему должна быть тщетной бесконечная способность, нарушена возможность бесконечных миров, которые могут быть? Почему должно быть ущерблено превосходство божественного образа, который должен блистать больше в бесконечном зеркале и по своему роду быть бесконечным и безмерным? Почему мы должны утверждать то, что, будучи допущенным, влечет за собой столько затруднений и разрушает столько философских начал, не благоприятствуя ни в какой степени законам, религии, вере или нравственности? Каким образом ты хочешь, чтобы бог являлся ограниченным как по своему могуществу, так и по своей деятельности и по своему действию (что является в нем одной и той же вещью), чтобы он был пределом выпуклости шара, а не, если можно так выразитиься, неограниченным пределом неограниченной вещи? Я говорю о пределе без границ для того, чтобы отметить разницу между бесконечностью бога и бесконечностью вселенной; ибо он весь бесконечен в свернутом виде и целиком, но вселенная есть все во всем (если можно говорить обо всем там, где нет ни частей, ни конца) в развернутом виде и не целиком; ибо один имеет смысл предела, а другая — определенного не вследствие разницы между конечным и бесконечным, но один бесконечен, а другая — завершающаяся вследствие того, что целокупное бытие во вуселенной, будучи все бесконечным, тем не менее, не целокупно бесконечно; ибо бесконечность, имеющая измерения, не может быть целокупно бесконечной.

Эльпин. Я желал бы это лучше понять. Поэтому вы мне сделаете удовольствие, если объясните, что такое «все во всем целокупно» и что такое «все во всем бесконечно» и «целокупно бесконечно».

Филотей. Я называю вселенную «целым бесконечным», ибо она не имеет края, предела и поверхности; но я говорю, что вселенная не «целокупно бесконечна», ибо кажэдая часть ее, которую мы можем взять, конечна, и из бесчисленных миров, которые она содержит, каждый конечен. Я называю бога «целым бесконечным», ибо он исключает из себя всякие пределы и всякий его атрибут един и бесконечен; и я называю бога «целокупно бесконечным», ибо он весь во всем мире и во всякой своей части бесконечным образом и целокупно в противоположность бесконечности вселенной7, которая целокупно во всем, но не в тех частях (если, относя их к бесконечному, их можно называть частями), которые мы можем постигнуть в ней.

Эльпин. Я понимаю. Продолжайте дальше ваши рассуждения.

Филотей. Согласно всем тем соображениям, благодаря которым мы говорим, что достойно, хорошо и необходимо принимать этот мир конечным, мы должны считать достойными и хорошими все другие бесчисленные миры; и бытию их, согласно тем же соображениям, всемогущество не завидует; без них всемогущество, оттого ли, что не желало, или оттого, что не могло их иметь, было бы унижено вследствие того, что допустило бы пустоту; или если не желаешь сказать пустоту, то необходимо было бы принять бесконечное пространство; принимая же пустоту, мы не только лишаем сущее бесконечного совершенства, но и отнимаем у действующей причины сотворенных вещей, елси они сотворены, или зависящих, если они вечны, ее бесконечное действительное величие. Согласно каким соображениям мы должны верить, что деятельное начало, которое может сделать бесконечное благо, делало лишь конечное? А если оно его делало конечным, то почему мы должны верить, что оно его могло сделать бесконечным, поскольку в нем совпадают возможность и действительность? Ибо оно неизменно, в его деятельности и силе нет случайности, но от определенной и известной деятельности неизменным образом зависит определенное и известное действие; вот почему это деятельное начало не может быть другим, чем оно есть; не может быть таким, каким оно не есть; не может быть другим, чем тем, чем оно может быть; не может желать иначе, чем оно желает, и необходимым образом не может делать иного, чем то, что оно делает, ибо только изменчивым вещам подобает иметь возможность, отличную от действительности.

Фракасторий. Конечно, то, что всегда было, не есть и никогда не будет предметом, обладающим возможностью или потенцией; и, действительно, если первая действующая причина не может желать иначе, чем она желает, то она и не может желать иначе, чем она делает. И я не понимаю, каким образом некоторые говорят о бесконечной активной мощи, которая не соответствует бесконечной пассивной мощи, и что первая делает одним и конечным то, что она может делать в бесчисленном количестве, в бесконечном и в безмерном; ибо ее деятельность необходима, поскольку она происходит от такой воли, которая, будучи в высшей степени неизменной, есть, вернее, сама неизменность и сама необходимость; вот почему в ней совпадают свобода, воля и необходимость, а кроме того деятельность с хотением, возможность с действительностью.

Филотей. Вы соглашаетесь и говорите прекрасно. Таким образом необходимо признать одно из двух: или то, что действующее начало, от которого зависит бесконечное действие, будет признано причиною и началом безмерной вселенной, содержащей бесчисленные миры; это не влечет за собой никаких неудобств, наоборот, все вытекает соответствующим образом, согласно науке, законам и вере; или же действующее начало, поскольку от него зависит конечная вселенная с этими мирами (которые суть звезды) в определенном количестве, будет признано конечной, активной и определенной потенцией; подобно тому, как ее акт конечен и неопределен, ибо каком акт, такова и воля и такова потенция.

Фракасторий. Я, таким образом, дополню и расположу в порядке пару силлогизмов. Первое действующее начало, если бы оно желало делать другое, чем то, что оно желает делать, могло бы делать другое, чем то, что оно делает; но оно не может желать делать другое, чем то, что оно желает делать; следовательно, оно не может делать другое, чем то, что оно делает. Следовательно, кто говорит о конечном действии, полагает конечными и деятельность и потенцию. Кроме того (и это сводится к тому же самому), первое действующее начало может делать только то, что желает делать; желает делать только то, что делает; следовательно, оно может делать только то, что делает. Следовательно, тот, кто отрицает бесконечное действие, отрицает бесконечную потенцию.

Филотей. Эти силлогизмы, если и не являются простыми, зато доказательны. Во всяком случае я хвалю то, что некоторые достойные теологи их не допускают; ибо, предусмотрительно рассуждая, они знают, что грубые и невежественные народы, принимая эту необходимость, не понимают, каким образом с нею может совмещаться свободный выбор, достоинства и заслуги справедливости; откуда, слишком доверяя фатуму или отчаиваясь в нем, они с необходимостью становятся преступными. Как иногда известные совратители законов веры и религии, джелая казаться мудрыми, заразили столько народов и сделали их более варварскими и преступными, чем они были раньше, презирающими добрые дела, уверенными в себе при всех своих пороках и злодействах благодаря заключениям, которые они извлекают из подобных предпосылок. Но утверждать противоположное перед мудрецами недостойно и наносит ущерб божественному величию и превосходству; ибо то, что истинно, опасно для гражданского обращения и противоречит цели законов не потому, что оно истинно, а потому, что оно бывает плохо понято как теми, которые злонамеренно его толкуют, так и теми, которые неспособны понять истины без ущерба для нравственности.

Фракасторий. Правильно. Никогда не было философа, ученого и честного человека, который под каким-либо поводом и предлогом пожелал бы доказать из такого предложения необходимость человеческих действий и уничтожить свободу выбора.

Так, между прочим, Платон и Аристотель, полагая необходимость и неизменность бога, тем не менее, полагают моральную свободу и способность нашего выбора; ибо они хорошо знают и могут понять, каким образом могут совместно существовать эта необходимость и эта свобода. Поэтому, может быть, некоторые истинные отцы и пастыри народов отрицают это положение, и другие подобные им, для того, чтобы не дать повода преступникам и совратителям, врагам гражданственности и общей пользы извлекать вредные заключения, злоупотребляя простотой и невежеством тех, которые с трудом могут понять истину и скорее всего склонны ко злу. Они легко простят нам употребление истинных предложений, из которых мы не хотим извлечь ничего иного, кроме истины относительно природы и превосходства творца ее; и они излага±тся нами не простому народу, а только мудрецам, которые способны понять наши рассуждения. Вот почему теологи, не менее ученые, чем благочестивые, никогда не осуждали свободу философов, а истинные, нравственные и хорошо воспитанные философы всегда благоприятствовали религии; ибо и те и другие знают, что вера требуется для наставления грубых народов, которые должны быть управляемы, а доказательства — для созерцающих истину, которые умеют управлять собой и другими.

Бэкон Ф.

Новый Органон…1620.

Бэкон Ц. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.: «Мысль» (Философское наследие), 1978.-575 с. – С.7-214.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Те, кто осмелился говорить о природе как об исследованном уже предмете,— делали ли они это из самоуверенности или из тщеславия и привычки поучать — нанесли величайший ущерб философии и наукам. Ибо, насколько они были сильны для того, чтобы заставить верить себе, настолько же они преуспели в том, чтобы угасить и оборвать исследование. Они принесли не столько пользы своими способностями, сколько вреда тем, что погубили и совратили способности других. Те же, кто вступил на противоположный путь и утверждал, что решительно ничего нельзя познать,— пришли ли они к этому убеждению из ненависти к древним софистам, либо по причине отсутствия стойкости духа, или даже вследствие обладания некоторого рода ученостью — приводили в пользу этого доводы, которыми, конечно, нельзя пренебречь. Однако они отправлялись в своем мнении не от истинных начал и, увлекаемые вперед усердием и страстью, решительно превзошли меру. Древнейшие же из греков (писания которых погибли) более благоразумно удерживались между самонадеянностью окончательных суждений и отчаянием акаталепсии. И хотя они довольно часто сетовали и жаловались па трудность исследования и темноту вещей, однако, как бы закусив удила, не переставали стремиться к цели и испытывать природу. Они, как видно, полагали, что этот вопрос (т. е. можно ли что-либо познать) разрешается не спором, а опытом. Но и они, знакомые только с силой разума, не обращались к правилам, а все возлагали на остроту мысли, на подвижность и постоянную активность ума.

Наш же способ столь же легок в высказывании, сколь труден в деле. Ибо он состоит в том, что мы устанавливаем степени достоверности, рассматривая чувство в его собственных пределах и по большей части отбрасывая ту работу ума, которая следует за чувством, а затем открываем и прокладываем разуму новый и достоверный путь от самых восприятий чувств. Без сомнения, это понимали и те, кто такое же значение придавал диалектике. Отсюда ясно, почему они искали помощи разуму, относясь с подозрением к прирожденному и самопроизвольному движению ума. Но слишком поздно прилагать это средство, когда дело уже загублено: после того как ум уже пленена привязанностями повседневной жизни, ложными слухами и учениями, когда он осажден пустейшими идолами '. Итак, это искусство диалектики, поздно (как мы сказали) становящееся на защиту разума и никоим образом не поправляющее дело, скорее повело к укреплению заблуждений, чем к открытию истины. Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова та. чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставлен самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически. В самом деле, если бы люди взялись за механические работы голыми руками, без помощи орудий, подобно тому как в делах разума они не колеблются приступать к работе почти лишь только с усилиями ума, то невелики были бы те вещи, которые они могли бы подвинуть и преодолеть, хотя бы они посвятили этому усердные и притом соединенные усилия. И если угодно несколько остановиться на этом примере и вглядеться в него, как в зеркало, то представим себе обелиск значительной величины, предназначенный для ознаменования триумфа или подобного торжества, который должно перенести на другое место. Если люди возьмутся за это голыми руками, то не признает ли это любой трезвый наблюдатель проявлением некоего тяжкого безумия? И не признает ли он еще большим безумием, если они увеличат число работающих и решат, что таким образом они сумеют это свершить? А если они сделают известный выбор, и отделят немощных, и используют только сильных и здоровых, и понадеются, что таким путем они выполнят работу, то не скажет ли он, что они еще сильнее отступают от разума? А если, наконец, они, не довольствуясь и этим, решат обратиться к атлетическому искусству и прикажут всем прийти с хорошо умащенными и подготовленными для этого руками и мышцами, то не воскликнет ли он, что они трудятся только для того, чтобы сумасбродствовать по известному правилу и умыслу? Так люди с подобным же неразумным рвением и бесполезным единодушием принимаются за дело разума, когда они возлагают большие надежды на многочисленность умов или на их превосходство и остроту или даже усиливают крепость ума диалектикой (которую можно почитать некоей атлетикой) ; а между тем тому, кто рассудит правильно, станет ясно, что при всем их усердии и напряжении они все же не перестают применять только голый разум. Но ведь совершенно очевидно, что во всякой большой работе, за которую борется человеческая рука без орудий и машин, силы отдельных людей не могут ни быть вполне напряжены каждая в отдельности, ни соединены все вместе. Итак, из установленных -нами предпосылок мы выводим две вещи, о которых мы хотели бы предупредить людей, чтобы это не ускользнуло от их внимания. Первая из них состоит в следующем. Мы полагаем, что было бы хорошим предзнаменованием, если для уменьшения и устранения разнотолков и высокомерия как за древними сохранились бы нетронутыми и неущемленными их честь и почитание, так и мы смогли бы свершить предназначенное, пользуясь при этом, однако, плодами своей скромности. Ибо если мы заявим, что мы можем принести лучшее, чем древние, вступив на ту же самую дорогу, что и они, то мы не сможем никаким красноречием воспрепятствовать тому, чтобы возникли сравнение и спор относительно дарований, или превосходства, или способности. Конечно, этот спор не был бы чем-то недозволенным или чем-то новым. Ибо если бы древние что-либо установили и открыли неправильно, то почему бы мы не могли с таким же правом, как и все люди, отметить и опровергнуть это? Однако, хотя этот спор и справедлив и дозволен, все же он, возможно, не соответствовал бы мере наших сил. Но так как мы стремимся к тому, чтобы разуму открылся совершенно новый путь, не известный древним и не испытанный ими, то дело меняется. Прекращаются соревнование и споры сторон. Мы сохраняем за собой только роль указующего путь, что представляет, конечно, лишь посредственную ценность и в большей степени является делом фортуны, чем способности и превосходства. Это предупреждение имеет отношение к личностям, другое же — к самим вещам.

Мы вовсе не пытаемся ниспровергнуть ту философию, которая ныне процветает, или какую-либо другую, которая была бы правильнее и совершеннее. И мы не препятствуем тому, чтобы эта общепринятая философия и другие философии этого рода питали диспуты, украшали речи и прилагались для надобностей преподавания в гражданской жизни. Более того, мы открыто объявляем, что та философия, которую мы вводим, будет не очень полезна для таких дел. Она не может быть схвачена мимоходом, и не льстит разуму предвзятостями, и недоступна пониманию толпы, кроме как в своей полезности и действенности.

Итак, пусть будут — на счастье и благополучие обеих сторон — два истока учений и два их разделения и подобным же образом пусть будут два рода или как бы два сродства созерцающих или философствующих, никоим образом не враждебных и не чуждых друг другу, но связанных взаимной помощью и союзом. Одни из них пусть занимаются наукой, другие ее изобретают. Тем, для кого предпочтительнее первое по причине ли поспешания или по причине требований гражданской жизни, или потому, что они не могут охватить и воспринять это другое из-за недостаточной силы своего разума (а это неизбежно должно встречаться очень часто),— тем мы желаем достигнуть счастливой удачи в том, чем они занимаются, и продолжать придерживаться избранного направления. Но если кто из смертных желает не только оставаться при том, что уже открыто, и пользоваться этим, но проникнуть глубже и не спором побеждать противника, но работой — природу и, наконец, не предполагать красиво и правдоподобно, но знать твердо и очевидно,— такие пусть, если пожелают, соединятся с нами как истинные сыны науки для того, чтобы, оставив атриумы природы, которые осаждали бесконечные толпы, проложить себе наконец доступ к ее недрам.

Для того чтобы мы были поняты лучше и то, чего мы желаем, предстало в названиях более близких, мы обычно называем один из наших способов, или путей, предвосхищением ума, а другой — истолкованием природы.

Есть у нас еще одно пожелание. Мы, конечно, стремились в своих размышлениях и приложили старание к тому, чтобы предлагаемое нами не только было истинно, но имело бы незатрудненный и беспрепятственный доступ к душам людей, хотя и весьма занятым и обремененным. Однако по справедливости мы можем ожидать (в особенности в столь великом восстановлении наук), что те, кто пожелает что-либо высказать об этом нашем труде на основании ли собственного понимания, или множества авторитетов, или форм доказательств (которые теперь стали как бы судебными законами), не попытаются сделать это мимоходом и как бы между прочим. Пусть они прежде надлежащим образом изучат предмет; пусть они сами понемногу испытают тот путь, который мы указываем и пролагаем; пусть они привыкнут к тонкости вещей, запечатленной в опыте; пусть они, наконец, исправят посредством своевременного и как бы законного промедления превратные и глубоко укоренившиеся наклонности ума; и тогда наконец (если будет угодно), после того как это станет им по силам, пусть они воспользуются своей способностью суждения.

АФОРИЗМЫ ОБ ИСТОЛКОВАНИИ ПРИРОДЫ И ЦАРСТВЕ ЧЕЛОВЕКА

Человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и свыше этого он не знает и не может. 11

Ни голая рука, ни предоставленный самому себе разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают его.

III Знание и могущество человека совпадают, ибо незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением ей, и то, что в созерцании представляется причиной, в действии представляется правилом.

IV В действии человек не может ничего другого, как только соединять и разъединять тела природы. Остальное природа совершает внутри себя.

V Изучению природы предаются в своих делах механики, математики, врачи, алхимики и маги, но при данном положении вещей успехи слабы и попытки незначительны.

VI Было бы безумным и в себе противоречивым ожидать, что будет сделано то, чего до сих пор никогда не было, иначе, как средствами никогда доселе не испытанными.

VII Мы видим в книгах и в предметах многочисленные порождения ума а руки. Но все это разнообразие состоит в дальнейшем изощрении и комбинациях немногих уже известных вещей, а не в множестве аксиом2.

VIII Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше случаю и опыту3, чем наукам. Науки же, коими мы теперь обладаем, суть не что иное, как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и указания новых дел.

IX Истинная причина и корень всех зол в науках лежит в одном: в том, что мы обманчиво поражаемся силам человеческого ума, возносим их и не ищем для ни истинной помощи.

Х Тонкость природы во много раз превосходит тонкость чувств и разума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления, толкования — бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел.

XI Как науки, которые теперь имеются, бесполезны для новых открытий, так и логика, которая теперь имеется, бесполезна для открытия знаний.

XII Логика, которой теперь пользуются, скорее служит укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна.

XIII Силлогизм неприложим к принципам знаний4, он бесплодно прилагаем к средним аксиомам, так как далеко не соответствует тонкости природы. Поэтому он подчиняет себе мнения, а не предметы.

XIV Силлогизмы состоят из предложений, предложения из слов, а слова суть знаки понятий. Поэтому если сами понятия, составляя основу всего, спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего прочного в том, что построено на них. Поэтому единственная надежда — в истинной индукции.

XV Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего здравого. «Субстанция», «качество», «действие», «страдание», даже «бытие» не являются хорошими понятиями; еще менее того — понятия: «тяжелое», «легкое», «густое», «разреженное», «влажное», «сухое», «порождение», «разложение», «притяжение», «отталкивание», «элемент», «материя», «форма» и прочие такого же рода. Все они вымышлены и плохо определены.

XVI Понятия низших видов—«человек», «собака», «голубь»—и непосредственных восприятий чувства—«жар», «холод», «белое», «черное»—не обманывают нас явно, но и они иногда становятся смутными из-за текучести материи и смешения вещей. Остальные же понятия, которыми люди до сих пор пользуются, суть уклонения, должным методом не отвлеченные от вещей и не выведенные из них.

XVII Уклонений и произвола не меньше в построении аксиом, чем в образовании понятий, даже и в тех началах, которые зависят от простой индукции. И еще больше этого в аксиомах и в низших предложениях, которые выводятся посредством силлогизма.

XVIII То, что до сих пор открыто науками, почти целиком относится к области обычных понятий. Для того, чтобы проникнуть в глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать от вещей как понятия, так и аксиомы, и вообще необходима лучшая и более надежная работа разума.

XIX Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются ныне. Другой же путь выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный.

XX Разум, предоставленный самому себе, вступает на тот же путь, на какой ведут правила диалектики, а именно на первый. Ибо дух стремится подняться к наиболее общему, чтобы там успокоиться, и слишком скоро начинает пренебрегать опытом. Но это зло еще увеличила диалектика своими пышными диспутами.

XXI Разум, предоставленный самому себе, если это ум трезвый, терпеливый и упорный (особенно, если ему не мешают усвоенные ранее учения), пытается отчасти идти по второму, истинному пути, но с малым успехом. Ибо разум, если им не управляют и не помогают ему, бессилен и вовсе не способен преодолеть темноту вещей.

XXII Оба эти пути исходят из ощущений и частностей и завершаются в высших общностях. Но различие их неизмеримо. Ибо один лишь бегло касается опыта и частностей, другой надлежащим образом задерживается на них. Один сразу же устанавливает некие общности, абстрактные и бесполезные, другой постепенно поднимается к тому, что действительно более сообразно природе.

XXIII Немалое различие существует между идолами человеческого ума и идеями божественного разума, т. е. между пустыми мнениями и истинными признаками и подлинными чертами созданий природы, каковыми они открываются.

XXIV Никоим образом не может быть, чтобы аксиомы, установленные рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. Но аксиомы, отвлеченные должным образом из частностей, в свою очередь легко указывают и определяют новые частности и таким путем делают науки действенными.

XXV Аксиомы, которыми ныне пользуются, проистекают из скудного и простого опыта и немногих частностей, которые обычно встречаются, и почти соответствуют этим фактам и их объему. Поэтому нечего удивляться, если эти аксиомы не ведут к новым частностям. Если же, паче чаяния, открывается пример, который ранее не был известен, аксиому спасают посредством какой-либо прихотливой дистинкпии, между тем как истиннее было бы исправить самое аксиому.

XXVI Познание, которое мы обычно применяем в изучении природы, мы будем для целей обучения называть предвосхищением природы, потому что оно поспешно и незрело. Познание же, которое должным образом извлекаем из вещей, мы будем называть истолкованием природы.

XXVII Предвосхищения составляют достаточно твердое основание для согласия. Ведь если люди станут безумствовать по одному образу и форме, они достаточно хорошо могут прийти к согласию между собой.

XXVIII Для достижения согласия предвосхищения даже много сильнее, чем истолкования, ибо почерпнутые из немногих примеров, и притом из тех, которые чаще всего встречаются, они тотчас захватывают разум и наполняют фантазию, тогда как истолкования, почерпнутые из разнообразных и далеко рассеянных вещей, напротив, не могут сразу пронизать наш разум. Поэтому они для общего мнения должны казаться странными и непонятными, как бы подобными таинствам веры.

XXIX Пользование предвосхищениями и диалектикой уместно в науках, основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигнуть согласия, а не знания вещей.

XXX Если бы даже гении всех времен сошлись и объединили свои усилия, то и тогда с помощью предвосхищений они все же не могли бы повести науки далеко вперед, ибо коренные ошибки, сделанные при первых усилиях ума, не излечиваются превосходством последующих действий и лекарств.

XXXI Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от введения и прививки нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних основ, если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением вперед.

XXXII Честь старых, да и всех вообще авторов остается нерушимой, ибо производится сравнение не умственных способностей или дарований, а путей познания. Я же исполняю не дело судьи, а дело указующего.

XXXIII Нельзя (скажем это открыто) из предвосхищений (т. е. из оснований, коими обычно пользуются) вывести правильное суждение о нашем пути и о том, что этим путем найдено. Ибо не должно прибегать к суду того, что само подлежит суду.

XXXIV Нелегко найти способ для объяснения и передачи того, что мы предлагаем. Ибо то, что само по себе ново, будет понято только по аналогии со старым.

XXXV Борджиа сказал о походе французов в Италию, что они пришли с мелом в руках, чтобы отмечать себе пристанища, а не с оружием, чтобы силой проложить себе дорогу. Таков и наш способ: пусть наше учение постепенно проникает в души, способные и готовые его принять. Споры неуместны там, где мы расходимся в началах, в самих понятиях и даже в формах доказательств.

XXXVI Нам остается единственный и простой путь передачи. Мы должны привести людей к самим частностям, к их рядам и сочетаниям. Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и пусть начнут свыкаться с самими вещами.

XXXVII Рассуждения тех, кто проповедовал акаталепсию, и наш путь в истоках своих некоторым образом соответствуют друг другу. Однако в завершении они бесконечно расходятся и противополагаются одно другому. Те просто утверждают, что ничто не может быть познано. Мы же утверждает, что в природе тем путем, которым ныне пользуются, немногое может быть познано. Те в дальнейшем рушат достоверность разума и чувств, мы же отыскиваем и доставляем им средства помощи.

XXXVIII Идолы и ложные понятия, которые уже пленили человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них, насколько возможно.

XXXIX Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы людей. Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый вид идолами рода, второй — идолами пещеры, третий — идолами площади и четвертый — идолами театра.

XL Построение понятий и аксиом через истинную индукцию есть, несомненно, подлинное средство для того, чтобы подавить и изгнать идолы. Но и указание идолов весьма полезно. Учение об идолах представляет собой то же для истолкования природы, что и учение об опровержении софизмов — для общепринятой диалектики.

XLI Идолы рода находят основание в самой природе человека, в племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть мера вещей 7. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде.

XLII Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека 8. Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими, или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в большом, или общем, мире.

XLIII Существуют еще идолы, которые происходят как бы в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум, смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям.

XLIV Существуют, наконец, идолы, которые вселились в души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что, сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или существовали некогда," так как сказки такого рода могли бы быть сложены и составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы предостеречь разум человека.

XLV Человеческий разум в силу своей склонности легко предполагает в вещах больше порядка и единообразия, чем их находит. И в то время как многое в природе единично и совершенно не имеет себе подобия, он придумывает параллели, соответствия и отношения, которых нет. Отсюда толки о том, что в небесах все движется по совершенным кругам. Спирали же и драконы 9 совершенно отвергнуты, если не считать названий. Отсюда вводится элемент огня со своим кругом для того, чтобы составить четырехугольник вместе с остальными тремя элементами, которые доступны чувству10. Произвольно вкладывается в то, что зовется элементами, мера пропорции один к десяти для определения степени разреженности и тому подобные бредни". Эти бесполезные утверждения имеют место не только в философских учениях, но и в простых понятиях.

Декарт Р.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОСНОВНЫЕ ПРАВИЛА МЕТОДА

Если же говорить о людских делах, то я полагаю, что Спарта была некогда в столь цветущем состоянии не оттого, что законы ее были хороши каждый в отдельности, ибо некоторые из них были очень странны и даже противоречили добрым нравам, но потому, что все они, будучи составлены одним человеком, направлялись к одной цели. Подобным образом мне пришло в голову, что и науки, заключенные в книгах, по крайней мере те, которые лишены доказательств и доводы которых лишь вероятны, сложившись и мало-помалу разросшись из мнений множества разных лиц, не так близки к истине, как простые рассуждения здравомыслящего человека относительно встречающихся ему вещей. К тому же, думал я, так как все мы были детьми, прежде чем стать взрослыми, и долгое время нами руководили наши желания и наши наставники, часто противоречившие одни другим и, возможно, не всегда советовавшие нам лучшее, то почти невозможно, чтобы суждения наши были так же чисты и основательны, какими бы они были, если бы мы пользовались нашим разумом во всей полноте с самого рождения и руководствовались всегда только им.

Правда, мы не наблюдаем того, чтобы разрушали все дома в городе с единственной целью переделать их и сделать улицы красивее; но мы видим, что многие ломают свои собственные дома, чтобы их перестроить, а иногда и вынуждены это сделать, если фундамент их непрочен и дома могут обрушиться. На этом примере я убедился, что вряд ли разумно отдельному человеку замышлять переустройство государства, изменяя и переворачивая все до основания, чтобы вновь его восстановить, либо затевать преобразование всей совокупности наук или порядка, установленного в школах для их преподавания. Однако, что касается взглядов, воспринятых мною до того времени, я не мог предпринять ничего лучшего, как избавиться от них раз и навсегда, чтобы заменить их потом лучшими или теми же, но согласованными с требованиями разума. И я твердо уверовал, что этим способом мне удастся прожить свою жизнь гораздо лучше, чем если бы я строил ее только на прежних основаниях и опирался только на те начала, которые воспринял в юности, никогда не подвергая сомнению их истинность. Ибо, хотя я и предвидел в этом разные трудности, они вовсе не были неустранимыми и их нельзя было сравнивать с теми, которые обнаруживаются при малейших преобразованиях, касающихся общественных дел. Эти громады слишком трудно восстанавливать, если они рухнули, трудно даже удержать их от падения, если они расшатаны, и падение их сокрушительно. Далее, что касается их несовершенств, если таковые имеются – в том, что они существуют, нетрудно убедиться по их разнообразию, – то привычка, без сомнения, сильно сгладила их и позволила безболезненно устранить и исправить многое, что нельзя было предусмотреть заранее ни при каком благоразумии. Наконец, почти всегда их несовершенства легче переносятся, чем их перемены. Так, большие дороги, извивающиеся между гор, из-за частой езды мало-помалу становятся настолько гладкими и удобными, что гораздо лучше следовать по ним, чем идти более прямым путем, карабкаясь по скалам и спускаясь в пропасти.

Поэтому я никоим образом не одобряю беспокойного и вздорного нрава тех, кто, не будучи призван ни по рождению, ни по состоянию к управлению общественными делами, неутомимо тщится измыслить какие-нибудь новые преобразования. И если бы я мог подумать, что в этом сочинении есть хоть что-нибудь, на основании чего меня можно подозревать в этом сумасбродстве, я очень огорчился бы, что опубликовал его. Мое намерение никогда не простиралось дальше того, чтобы преобразовывать мои собственные мысли и строить на участке, целиком мне принадлежащем. Из того, что мое произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать. У тех, кого Бог наделил своими милостями больше, чем меня, возможно, будут более возвышенные намерения; но я боюсь, не было бы и мое уж слишком смелым для многих. Само решение освободиться от всех принятых на веру мнений не является примером, которому всякий должен следовать. Есть только два вида умов, ни одному из которых мое намерение ни в коей мере не подходит. Во-первых, те, которые, воображая себя умнее, чем они есть на самом деле, не могут удержаться от поспешных суждений и не имеют достаточного терпения, чтобы располагать свои мысли в определенном порядке, поэтому, раз решившись усомниться в воспринятых принципах и уклониться от общей дороги, они никогда не пойдут по стезе, которой следует держаться, чтобы идти прямо, и будут пребывать в заблуждении всю жизнь. Во-вторых, те, которые достаточно разумны и скромны, чтобы считать себя менее способными отличать истину от лжи, чем другие, у кого они могут поучиться; они должны довольствоваться тем, чтобы следовать мнениям других, не занимаясь собственными поисками лучших мнений.

Да я и сам, конечно, был бы в числе последних, если бы имел всего одного учителя или не знал существовавшего во все времена различия во мнениях ученых. Но я еще на школьной скамье узнал, что нельзя придумать ничего столь странного и невероятного, что не было бы уже высказано кем-либо из философов. Затем во время путешествий я убедился, что люди, имеющие понятия, противоречащие нашим, не являются из-за этого варварами или дикарями и многие из них так же разумны, как и мы, или даже более разумны. Тот же человек, с тем же умом, воспитанный с детства среди французов или немцев, становится иным, чем он был бы, живя среди китайцев или каннибалов. И вплоть до мод в одежде: та же вещь, которая нравилась нам десять лет назад и, может быть, опять понравится нам менее чем через десять лет, теперь кажется нам странной и смешной. Таким образом, привычка и пример убеждают нас больше, чем какое бы то ни было точное знание. Но при всем том большинство голосов не является доказательством, имеющим какое-нибудь значение для истин, открываемых с некоторым трудом, так как гораздо вероятнее, чтобы истину нашел один человек, чем целый народ. По этим соображениям я не мог выбрать никого, чьи мнения я должен был бы предпочесть мнениям других, и оказался как бы вынужденным сам стать своим руководителем.

Но как человек, идущий один в темноте, я решился идти так медленно и с такой осмотрительностью, что если и мало буду продвигаться вперед, то по крайней мере смогу обезопасить себя от падения. Я даже не хотел сразу полностью отбрасывать ни одно из мнений, которые прокрались в мои убеждения помимо моего разума, до тех пор пока не посвящу достаточно времени составлению плана предпринимаемой работы и разысканию истинного метода для познания всего того, к чему способен мой ум.

Будучи моложе, я изучал немного из области философии – логику, а из математики – анализ геометров и алгебру – эти три искусства, или науки, которые, как мне казалось, должны были служить намеченной мною цели. Но, изучив их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и большинство других правил служат больше для объяснения другим того, что нам известно, или, как искусство Луллия, учат тому, чтобы говорить, не задумываясь о том, чего не знаешь, вместо того чтобы познавать это. Хотя логика в самом деле содержит немало очень верных и хороших правил, однако к ним примешано столько вредных и излишних, что отделить их от этих последних почти так же трудно, как извлечь Диану или Минерву из куска необработанного мрамора. Что касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того, что они относятся к предметам весьма отвлеченным и кажущимся бесполезными, первый всегда так ограничен рассмотрением фигур, что не может упражнять рассудок (entendement), не утомляя сильно воображение; вторая же настолько подчинилась разным правилам и знакам, что превратилась в темное и запутанное искусство, затрудняющее наш ум, а не в науку, развивающую его. По этой причине я и решил, что следует искать другой метод, который совмещал бы достоинства этих трех и был бы свободен от их недостатков. И подобно тому как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков и государство лучше управляется, если законов немного, но они строго соблюдаются, так и вместо большого числа правил, составляющих логику, я заключил, что было бы достаточно четырех следующих, лишь бы только я принял твердое решение постоянно соблюдать их без единого отступления.

Первое – никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т. е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению.

Второе – делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.

Третье – располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легкопознаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу.

И последнее – делать всюду перечни настолько полные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено.

Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне возможность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если воздерживаться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть. Мне не составило большого труда отыскать то, с чего следовало начать, так как я уже знал, что начинать надо с простейшего и легко познаваемого. Приняв во внимание, что среди всех искавших истину в науках только математикам удалось найти некоторые доказательства, т. е. некоторые точные и очевидные соображения, я не сомневался, что и мне надлежало начать с того, что было ими исследовано, хотя и не ожидал от этого другой пользы, кроме той, что они приучат мой ум питаться истиной и никак не довольствоваться ложными доводами. Однако я не намеревался изучать все те отдельные науки, которые составляют то, что называется математикой. Я видел, что, хотя их предметы различны, тем не менее все они согласуются между собой в том, что исследуют только различные встречающиеся в них отношения или пропорции, поэтому я решил, что лучше исследовать только эти отношения вообще и искать их только в предметах, которые облегчили бы мне их познание, нисколько, однако, не связывая их этими предметами, чтобы иметь возможность применять их потом ко всем другим подходящим к ним предметам. Затем, приняв во внимание, что для лучшего познания этих отношений мне придется рассматривать каждую пропорцию в отдельности и лишь иногда удерживать их в памяти или рассматривать сразу несколько, я предположил, что для лучшего исследования их по отдельности надо представлять их в виде линий, так как не находил ничего более простого или более наглядно представляемого моим воображением и моими чувствами. Но для того чтобы удерживать их или рассматривать по нескольку одновременно, требовалось выразить их возможно меньшим числом знаков. Таким путем я заимствовал бы все лучшее из геометрического анализа и из алгебры и исправлял бы недостатки первого с помощью второй.

И действительно, смею сказать, что точное соблюдение немногих избранных мною правил позволило мне так легко разрешить все вопросы, которыми занимаются эти две науки, что, начав с простейших и наиболее общих и пользуясь каждой найденной истиной для нахождения новых, я через два или три месяца изучения не только справился со многими вопросами, казавшимися мне прежде трудными, но и пришел к тому, что под конец мог, как мне казалось, определять, какими средствами и в каких пределах возможно решать даже неизвестные мне задачи. И при этом я, быть может, не покажусь вам слишком тщеславным, если вы примете во внимание, что существует лишь одна истина касательно каждой вещи и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать. Так, например, ребенок, учившийся арифметике, сделав правильно сложение, может быть уверен, что нашел касательно искомой суммы все, что может найти человеческий ум; ибо метод, который учит следовать истинному порядку и точно перечислять все обстоятельства того, что отыскивается, обладает всем, что дает достоверность правилам арифметики.

Но что больше всего удовлетворяло меня в этом методе – это уверенность в том, что с его помощью я во всем пользовался собственным разумом если не в совершенстве, то по крайней мере как мог лучше. Кроме того, пользуясь им, я чувствовал, что мой ум мало-помалу привыкает представлять предметы яснее и отчетливее, хотя свой метод я не связывал еще ни с каким определенным вопросом, я рассчитывал столь же успешно применять его к трудностям других наук, как это сделал в алгебре. Это не значит, что я бы дерзнул немедленно приняться за пересмотр всех представившихся мне наук, так как это противоречило бы порядку, который предписывается методом. Но, приняв во внимание, что начала наук должны быть заимствованы из философии, в которой я пока еще не усмотрел достоверных начал, я решил, что прежде всего надлежит установить таковые. А поскольку это дело важнее всего на свече., причем поспешность или предубеждение в нем опаснее всего, я не должен был спешить с окончанием этого дела до того времени, пока не достигну возраста более зрелого – а мне тогда было двадцать три года,– пока не употреблю много времени на подготовительную работу, искореняя в моем уме все приобретенные прежде неверные мнения, накопляя запас опытов, который послужил бы мне материалом для размышлений; пока, упражняясь постоянно в принятом мною методе, смог бы укрепляться в нем все более и более.

Жиль Делез

Логика смысла

В этой книге мы предлагаем серию парадоксов, образующих теорию смысла. Легко объяснить, почему такая теория неотделима от парадоксов: смысл - это несуществующая сущность, он поддерживает крайне специфические отношения с нонсенсом. Мы отводим особое место Кэрролу именно потому, что он предоставил первый крупный отчет, первую великую мизансцену парадоксов смысла - иногда собирая, иногда обновляя, иногда изобретая, иногда препарируя их. Мы отводим особое место стоикам потому, что они стали зачинателями нового образа философа, порывающего с досократиками, с сократической философией и с платонизмом. Этот новый образ весьма близок к парадоксальной конституции теории смысла. Значит, каждой серии соответствуют фигуры