На богомолье

1

Люди шли по большаку под лучами палящего солнца, задыхаясь от пыли, поднимающейся от проезжающего мимо транспорта, устремленные к одной-единственной цели — повидать чудо, а если повезет, то и прикоснуться к нему. Они возлагали на это чудо надежды, но просили в основном не деньги — вымаливали здоровье, спасение от напастей, избавление от пороков. Чудом являлась икона, привезенная в Россию издалека. Собственно, если бы не телевидение и радио, то люди так и не узнали бы, что была у нас в стране в течение трех веков чудотворная икона, что когда-то давно ее вывезли за границу, а потом переправили через океан. И вот теперь благодаря чьей-то политической воле, усилиям дипломатов и энтузиазму нескольких подвижников икону торжественно возвратили на ее историческое место в отдаленный и уже весьма захиревший монастырь. По случаю возвращения иконы, а может быть, и в надежде на прибыль от массового прибытия паломников в монастыре был сделан косметический ремонт, и, сопровождаемая песнопениями и хоругвями, икона была водружена туда, откуда триста лет назад неожиданно исчезла. Слава о ней по всей стране пошла великая, и всякий верующий — и старый, и молодой, и мужчины, и женщины — все, кто мог и хотел, устремились на богомолье.

Мария шла в числе других, сгибаясь от усталости, от жары, но в сердце ее трепетала и билась небывалая радость. Она впервые была на богомолье. Ей давно мечталось совершить что-нибудь подобное, пойти в какое-нибудь святое место, и поэтому теперь она шла, неся в груди огненный шар возвышенных чувств и твердую надежду, что установленная вновь в монастыре, печальная от долгих странствий Богоматерь, изображенная на иконе, принесет счастье и ей, Марии. Под счастьем Мария понимала избавление от пьянства мужа, отца двух ее детей, да добрый урожай незамысловатых овощей на нескольких грядках плохо ухоженной земли в ее огороде. Еще бы ей хотелось, чтобы Божья Матерь поспособствовала тому, чтобы кто-нибудь подарил ее детям теплую одежку, а то у младшей дочки, Саши, была только одна старая кофточка да платье, а старший, Сережка, сейчас пылил по дороге рядом с матерью еще в дедушкиных штиблетах. За эти штиблеты его ужасно дразнили местные ребята, хотя покойный дедушка сшил их после войны на заказ у единственного в их городке сапожника и очень ими гордился. Штиблеты были крепкие еще и сейчас, потому что сшиты были из настоящей кожи; муж Марии их непременно бы пропил, если бы нашел, но, к счастью, она спрятала их до времени на чердаке за кучкой старой, пыльной, никому уже не нужной утвари. И в школу Сереже идти было совершенно не в чем. Из костюмчика, который ему привезли год назад родственники соседей, он уже вырос, а ничего нового пока ему никто не подарил. И еще, мечтала Мария, хорошо бы Богоматерь сделала так, чтобы на земле наконец установились всеобщее благоденствие, мир и порядок.

Так она шла по дороге в толпе, лелея в груди заветные думы, не обращая внимания на Сережу, который усердно корчил рожи шедшему впереди него за руку с матерью другому, такого же возраста, как он, пареньку в очках. И даже спящая трехгодовалая Саша, которую Мария несла с утра на руках, не вызывала у нее пока беспокойства. Ноша была тяжела, но мечты Марии облегчали тяжесть. Но вот Саша открыла глаза и болезненно застонала. Лоб ее покрылся мелкой испариной. Хныча, она потерла глаза грязной рукой и заплакала.

— Ну, потерпи! Скоро придем или присядем отдохнуть! — машинально сказала мать и одернула Сережу, который, разозлившись, что мальчик, объект его внимания, вместе с матерью ушел вперед, стал загребать ногами пыль на дороге.

Далеко впереди, на взгорке, в дрожащем мареве горячего воздуха, показался монастырь, расположенный на краю небольшого городка. Узкой лентой к нему вилась дорога, заполненная людьми. Мария на глаз прикинула расстояние. Без привала детям было не дойти. Вздохнув, она сошла на обочину. Прямо перед ней стояли в ряд несколько старых покосившихся изб. Окна их были заколочены, палисадники заросли. Перед ними была запущенная, покинутая жителями деревенька из трех десятков домов.

— Сейчас отдохнем, — сказала мать и направилась с детьми к одному из дворов. Полегшую от времени серую изгородь наполовину скрывали заросли бурьяна и крапивы. Но заржавевший крючок калитки поддался напору сильной руки, и мать с детьми очутились в тени почти вросшего в землю деревянного дома. Заметив у стены скамейку, Мария обрадовалась: будет где отдохнуть — и спустила с рук Сашу. Девочка, начав было с интересом обследовать двор, вскоре опять застонала и опустилась на скамейку.

— Что, дочка, устала? — скороговоркой забормотала мать, стягивая со спины старый туристский рюкзак и разминая затекшие руки и спину. — Ничего, Боженька нам и место послал — посидим, покушаем и дальше пойдем!

Сережка крутился волчком около рюкзака, нетерпеливо ожидая, когда мать даст ему поесть.

— Сначала молитва! — строго сказала Мария и хлопнула его по рукам. Зная, что без молитвы все равно ничего не получить, Сережка вздохнул и забубнил слова, которые звучали из его уст совершенной бессмыслицей. Саша, со старушечьим видом сидевшая на скамейке, тоже стала повторять за ним полушепотом окончания слов. Мать молилась истово, с одухотворенным лицом, часто и широко крестясь. В конце молитвы в уголках ее глаз показались слезы.

— Это грех, грех! — торопливо сказала она и быстро, чтобы никто не заметил, вытерла глаза краем грязноватого, но когда-то белого платка. Дети получили по куску серого хлеба, по паре сваренных в мундире картофелин и воду из запыленной, наполненной утром на автобусной станции пластмассовой бутыли. Сережа быстро съел свою порцию, мать легко отдала ему и свою долю. Марии не хотелось есть. Тело ее, может быть, и нуждалось в пище, но душа, переполненная радостью, торопилась к небесному, возвышенному и не принимала материального. Рассеянно она взглянула за ограду. Огромная, вытянутая в колонну толпа паломников уже редела — растянувшись по дороге на несколько километров, сейчас она сужалась змеиным хвостом. Если впереди и в середине шествия молящиеся шли плотной густой массой, то теперь последние страждущие напоминали скорее усталых экскурсантов, отставших от своей оживленной, гулко рокочущей группы.

«Не догнать нам своего места, будем в хвосте плестись», — с тревогой подумала Мария и стала торопить детей. Сережа, собиравший с застиранной рубашки упавшие крошки хлеба, был вполне готов идти, а вот Саша почти совсем еще не поела. Она все хныкала, старалась поудобнее примоститься на лавочке и прилечь и только пила воду.

— Доченька, ну скорее же! — с раздражением поторопила Мария и протянула руку, чтобы уложить назад Сашин паек в кусок затертой газеты. Сережа, залезший тем временем на дощатую калитку и пытающийся покататься на ней, искоса посмотрел: уберет ли мать сестрин хлеб или доест сама.

— Не хочу идти! Не хочу-у! — вдруг в голос заныла Саша и попыталась поймать материнскую руку и прижаться к ней лбом.

— Да что это за наказание такое?! — закричала Мария. В мыслях она была уже на дороге, и непредвиденная задержка ее рассердила. Она в сердцах вырвала у дочери свою руку и даже легонько подпихнула девочку с лавки коротким шлепком. Это вызвало у дочери новый взрыв плача.

— Сашка — канюка! Сашка — зануда! — от нечего делать и тоже пребывая с утра в раздраженном состоянии, в свою очередь, заныл от калитки Сережа. Орать он побаивался, потому что не мог предсказать, какой будет реакция матери. Вообще-то ему тоже не хотелось идти — ноги в штиблетах устали, но поскольку до дома было все равно далеко и развлечений там никаких не предвиделось, он предпочитал все-таки продвигаться вперед. Во-первых, интересно было посмотреть на икону, про которую мать прожужжала все уши еще за две недели до того, как они вышли из дома, а во-вторых, хорошо было бы найти того пацана, что шел с матерью впереди него. Сережа мечтал вздуть его хорошенько, а за что вздуть, он и сам толком не понимал: возможно, за то, что тот был выше его ростом и в очках, а очкариков Сережка не любил, и еще за то, что парень постоянно шел впереди него.

Саша от плача совсем обессилела и сползла с лавки прямо на землю, привалясь спиной к дымчато-серой доске. Мария, вся душа которой исстрадалась, до того хотелось ей поскорее очутиться в храме, повалиться там на холодный пол и забыться в исступленной молитве, сжала зубы в бессильном ожесточении. Закинув снова рюкзак за спину она подошла к дочери:

— Вставай, Саша, надо идти!

Но дочь осталась сидеть в прежней позе и только закрыла глаза, словно разбитая фарфоровая кукла с выпачканным, разбитым лицом.

— Сашка — зануда! Сашка — канюка! — монотонно, словно муха, подзуживал от калитки Сережа.

— Ты пойдешь или нет, паразитка! — взъярилась Мария. — Или тебе наподдать?!

Она наклонилась к дочери и стала трясти ее за плечо. Саша была в ее руках будто ватная.

«А что, если у нее температура?» — спустилась мыслями с небес на землю Мария и пощупала у девочки лоб. Он был прохладный, в мелкой испарине. «Нет температуры, а испарина от жары», — с некоторым облегчением подумала Мария и решила не гневить Бога. Молча подняла она Сашу на руки, призывно взглянула на сына — мол, хватит дурака валять — и опять вышла на дорогу. Сережа, не закрыв калитки, устремился за ней. Теперь они шли одни, а хвост колонны маячил довольно далеко перед ними.

«Ничего, что Боженька специально посылает нам испытания, — думала Мария. — Но скоро им настанет конец: и день перевалил уже за полдень, и к месту мы все-таки приближаемся».

Так, успокаивая сама себя, не обращая внимания на привычную боль в спине и ногах, Мария продолжала идти, напряженно вглядываясь в даль. Стены монастыря, столь хорошо видимые с места их отдыха, теперь совершенно скрылись за поворотом дороги. Сережка откровенно скучал и сбивал камушки. Саша затихла. Мимо Марии изредка проезжали машины — в основном «Жигули» и «Нивы», иногда еще сохранившиеся в глубинке «Запорожцы». Проехал и весь заляпанный высохшей грязью бывший колхозный трактор с красной надписью «Мальборо» на ветровом стекле, но Мария не замечала ни трактор, ни какой другой транспорт. Привыкшая к тому, что богомольцев не подсаживают в машины люди, едущие по чуждым ей мирским делам, она вяло отмахивалась от поднятой ими пыли, как беззлобно отмахиваются коровы от докучающих им мух и слепней. И вдруг какой-то шальной пропыленный «уазик» проехал было мимо нее, а потом неожиданно остановился.

— Ты, что ли, тоже на богомолье? — спросил Марию нагнувшийся в ее сторону шофер. Сережка от удивления вытаращил на него глаза.

— Да! А тебе чего? — не останавливаясь, не смотря на него, ответила Мария.

— Да вижу, что ребенка несешь. Тяжело! У меня у самого таких двое. Садись, что ли, подвезу!

Мария остановилась в нерешительности. С одной стороны, мысль догнать колонну и продвинуться вперед, хотя бы на то самое место, где она шла раньше, была заманчива для Марии. Но с другой стороны, принять помощь означало не выполнить обет, не испить до дна чашу страданий пешего путешествия. Мария не знала, как быть.

«Бог дает испытание, но он же шлет и помощь!» — пришла на ум спасительная мысль, и она, торопясь, чтобы водитель не передумал, быстро полезла в «УАЗ». Сережка, радостный, впрыгнул в машину за ней. Шофер терпеливо ждал. Мария села и пристроила Сашу у себя на коленях. «Уазик» тронулся, и теперь пыль запорошилась столбом уже следом за ними. Сережка с восторгом наблюдал за этим процессом в заднее стекло. Мария же наслаждалась тем, что не надо больше переступать ногами по земле. И по сравнению с болью в ногах все неровности дороги, каждый раз отдававшиеся в спине, приносили чуть ли не сладостное ощущение.

Вскоре они поравнялись с колонной паломников и легко обогнали ее. Сережка, прилипнув курносым носом к стеклу, все искал в толпе своего очкастого знакомца. Ух, как было бы замечательно показать ему из машины язык!

— Сейчас до следующего поворота доедем, и я тебя высажу. Мне в райцентр, — объяснил шофер.

— И на том спасибо, — пробормотала Мария и вздохнула. Вылезать из машины ей не хотелось, но нечего было Бога гневить, и так повезло. Она осторожно спустила Сашу на пол, и та, придя в себя со сна, опять захныкала, затерла глаза и в конце концов разразилась плачем. Машина остановилась. Сережка слетел с нее первым, потом за ним неловко спустилась Мария и протянула руки за девочкой.

— Давай помогу! — Шофер тоже вышел из машины, чтобы размяться. Он протянул руки к Саше, и та повалилась на них, словно куль.

— Эй, женщина! — Шофер впервые внимательно посмотрел на Марию. — Девочка-то у тебя совсем больная!

— Блажит просто. Или и вправду устала. Не близко ведь идем, — вяло ответила Мария и стала соображать, как ей лучше поступить: или подождать оставшуюся позади колонну на обочине, или потихоньку идти вперед, позволив остальным догнать себя. Мария решила идти. В знак благодарности она поклонилась шоферу и хотела еще мимолетно перекрестить его, но дядька сказал:

— Давай-ка отвезу я тебя в райцентр, в больницу.

Он был здоровый мужик, этот шофер, уже в годах, работящий и мало пьющий, имеющий порядочный жизненный опыт, к тому же отец двоих выросших детей и дед троих внуков. И он ясно видел — девочка у этой женщины не в порядке.

— С чего в больницу-то? Температуры нет! — засомневалась Мария.

С детства она росла девочкой послушной, привыкла доверять старшим, родителям и учителям, и не ее была вина в том, что излишняя доверчивость и вера в обещания первого встречного недотепы и лентяя, за которого она вышла замуж, привели ее в конце концов к нынешнему состоянию. Можно подумать, у нее был так уж велик выбор!

— Проверить ребенка не мешает, — рассудительно сказал шофер. — К тому же из больницы к монастырю можно добраться не по большаку, а по асфальту. Машины там чаще ходят. Авось еще кто-нибудь подвезет!

Это решило дело. Вздохнув, Мария опять подсадила Сашу, втолкнула Сережку, напряженно наблюдающего за показавшейся из-за поворота колонной, и влезла сама. Через несколько минут они остановились у небольшого палисадника, заросшего высокой пыльной акацией, почти скрывающей двухэтажное кирпичное здание с чуть приоткрытой дверью, завешенной грязной марлей с оранжевой резиновой полосой по нижнему краю — от мух. Сбоку от двери была прикреплена красная табличка с желтушными буквами под разбитым стеклом: «Центральная больница Утехинского района».