На богомолье

5

На рассвете стало прохладно. От травы поднялся туман. Сережка совсем сжался в комочек и старался угреться между широких материнских рук.

«Надо вставать, — сквозь рассыпающийся обломками сон подумала Мария. — Утренняя сырость для здоровья нехорошо». Она осторожно приподняла и посадила Сережу. Он, сонный, валился назад на траву как тряпичная кукла.

— Пойдем, сыночка, в больницу, — сказала Мария, но заставить Сережу идти было выше ее сил, и она взяла его на руки, как накануне несла Сашу. Сережа был мальчик уже большой, осенью должен был пойти в школу, поэтому голова его лежала у матери на плече, а ноги в дедушкиных штиблетах свисали ниже колен Марии.

«Ах ты Господи! Так и не удалось посмотреть мне икону!» — подумала она, проходя мимо все еще закрытых ворот монастыря и с завистью думая о том, что все, кто еще спал вокруг нее или уже начал пробуждаться, будут участвовать в утреннем молебне. Когда они вышли на дорогу, Сережа проснулся, слез с рук матери и угрюмо побрел впереди нее.

Анна Ивановна, фельдшер, тоже уже не спала — наводила порядок в своем кабинетном хозяйстве, проверяла, правильно ли заполнен журнал поступления больных. Взгляд ее невольно задержался на последней фамилии девочки Саши, пришедшей с матерью на богомолье, а угодившей в больницу.

— Издалека прибыли, километров двести пятьдесят будет, — покачала головой Анна Ивановна, закрыла журнал и переключилась на другую работу.

Вскоре в дверях показалась растрепанная, неухоженная голова Марии.

— Можно мне к дочке? — робко спросила женщина.

— Что ты, с ума сошла? Явилась ни свет ни заря! — замахала на нее руками Анна Ивановна. — Спит, должно быть, еще твоя дочка! Да и доктора пока нет. Александр Петрович, золотой человек, день отпуска из-за тебя потерял! Хотел вчера вечерним автобусом ехать, а задержался из-за твоей девчонки! Утром, сказал, приду, посмотрю ее и в девять часов уеду! Ты слышишь, что говорю? — прикрикнула Анна Ивановна, видя, что Мария смотрит на нее ничего не понимающими глазами. А у той снова все помутилось в голове.

«Опять надо чего-то ждать! Опять где-то сидеть, не видя Сашу, не зная, что ждет нас дальше…» Перед глазами Марии поплыли разноцветные круги. Чтобы не упасть, она присела на стул, стоящий в коридоре. Сережка быстро влез на соседний, положил голову матери на колени и тут же заснул.

— Ой, бедолаги! — вздохнула Анна Ивановна, высунувшись на секунду в коридор. — Ночевали-то где?

— Там. У монастыря, — неопределенно ответила Мария. Ей не хотелось жить, ощущать себя человеком, личностью, не хотелось быть никем, даже птицей. Об одном она мечтала — упасть перед иконой и раствориться во всеобщей любви и самой превратиться в любовь и унестись в этом состоянии далеко.

— С дитем на земле ночевала! Да креста на тебе нет! — рассердилась Анна Ивановна, зашуршала карманами своего халата, забренчала ключами от процедурки и даже два раза в возмущении хлопнула себя руками по могутным бокам. Но Марии было все равно, сердится эта большая женщина на нее или нет. «Только бы пустили к Саше! Только бы ей было легче!» — думала она. Почему-то Марии представлялось, что, стоит ей войти в Сашину палату, дочка моментально поправится и выбежит к ней навстречу, ясноглазая и белокурая, как ангелок. Сладкие слезы катились при этом видении по щекам Марии.

— На-ка вот, попей!

Мария открыла глаза. Прямо перед ней крепкая рука Анны Ивановны держала фаянсовую кружку с чаем, а на блюдечке лежали несколько карамелек местного производства.

— Благодарствуйте! Спаси вас Господь!

Вообще-то Мария не думала, что она хочет пить или есть. Материальные желания ее притупились. Но при виде горячего, дымящегося еще чая в кружке она поняла, насколько пересохли у нее горло, рот — и все внутри, вплоть да самого живота, и поэтому она взяла кружку с чаем и с наслаждением стала прихлебывать из нее мелкими глотками. Допив до половины, она с трудом остановилась. Конечно, она выпила бы еще кружки две, но надо было оставить Сереже.

Осторожным движением она подняла его голову.

— На, Сережа, попей горяченького!

Сережа очень хотел спать, но на жестком стуле у него все равно затек бок, а из материнской руки заманчиво запахло конфетами. Протерев глаза грязными кулаками, он сел, допил чай из кружки и съел все конфеты. После этого потянулся, сделал по коридору несколько шагов, выглянул на улицу за край марлевой занавески и зашел в гущу акаций по своим делам.

Доктор Александр Петрович Якушев все с той же дорожной сумкой, из которой он утром достал только бритвенные принадлежности, приближался со стороны огородов к больнице. По дороге теперь невозможно было пройти. Начальственные машины и машины с разными околоначальственными людьми, и автобусы с прессой, как центральной, так и местной, заполонили всю дорогу и подняли над ней такую пыль, что можно было подумать, что это войска с тяжелой техникой шли в город.

«Не отменили бы утренний автобус!» — с тревогой подумал Александр Петрович и, войдя в больницу, тут же уперся взглядом в сидящую на стуле Марию.

Услышав чужие шаги в коридоре, она встрепенулась, но Александр Петрович отвел от нее взгляд и быстро проскочил на лестницу. Сам вид этой растрепанной женщины и воспоминание о том, что он взял у нее за операцию деньги, были ему неприятны. С непреходящим раздражением он опять надел в кабинете чужой халат и прошел в реанимацию. В палате, похожей на все остальные, только с необычно высокими кроватями лежали двое больных, прооперированных накануне, — крепкий мужчина с язвенной болезнью, в ране которого никак не могли отыскать потерявшийся москит, и девчушка после аппендицита. Заспанная медсестра подняла к нему хмурое лицо.

— Как девочка? — спросил Якушев.

— Спит. Повязка сухая. Выпускник на месте. Ночью стонала.

— Димедрол делали?

— Делали.

Александр Петрович подошел к спящей Саше, отодвинул простыню. Кожа на ее тельце была мраморно-голубоватая от просвечивающих мелких сосудов. Ребра даже в положении лежа нежно выпирали пологими дугами. Но щеки, подбородок и край лба — немногочисленные округлые места на этом истощенном детском теле — были чуть розоватые, будто подсвеченные утренним солнцем, пробивавшимся в палату поверх белой краски, до половины замазывающей окна.

— Не температура ли? — Якушев потрогал тыльной стороной кисти лоб девочки. Нет, лоб был умеренно теплый, так же как и маленькая, худая рука. — Рану давай посмотрим! — кивнул Александр Петрович в сторону медсестры, и та отработанными до мелочей, до автоматизма движениями быстро собрала ему в стерильный лоток резиновый выпускник, каким пользовались в больницах еще, наверное, до первой русской революции, в период земской медицины, несколько марлевых тампонов, зажим, пинцет, подала все это и осталась ждать наготове.

Перевязка прошла успешно. Выпускник менять не пришлось. Саша, правда, проснулась от боли, заплакала, закричала. Но сестра уговорила ее потерпеть. Александр Петрович сделал все, что надо. Свежую повязку прилепили Саше на живот, и через некоторое время девочка успокоилась и опять уснула.

— Если не будет температуры, завтра к вечеру переведешь в обычную палату, — сказал Якушев пришедшему в кабинет дежурившему Диме, содрал с себя халат и черным ходом ушел задами на автобусную станцию.

Мария пребывала словно в забытьи около часа. Наконец Сережа, успевший облазать за это время все прибольничные кустарники и вконец соскучившийся и проголодавшийся, вернулся в коридор и дернул мать за руку:

— Мам, ну чего мы здесь сидим!

Мария очнулась и разлепила глаза.

— Сейчас доктор разрешит нам пройти к Сашеньке!

— Да этот дядька уж давно усвистал! — Сережа уверенно махнул рукой в неизвестном направлении.

— Не может быть!

— Верно говорю, я сам видел!

Мария привстала, не зная, как поступить. Осторожно заглянула она в комнатку фельдшера. Анна Ивановна как раз говорила о чем-то с пришедшей ей на смену женщиной. Было уже никак не меньше девяти часов. Коридор первого этажа оживился, вперед и назад по нему сновали люди.

— Я сейчас!

Осторожно, как в шпионских боевиках, Мария пробралась на лестницу, но никто и нигде ее не остановил. За дверями с надписью «Хирургическое отделение» раздавался обычный шум. Мария заглянула в щелочку: больным раздавали завтрак. Тихонько пошла она по коридору, удачно миновала пустой столик сестры…

— Куда это вы направляетесь? — Густой женский голос сзади нее раздался как окрик. Привычная всегда и во всем слушаться старших, Мария рванулась от этого грозного окрика дальше и, к счастью, наскочила на белую дверь, на которой было написано: «Реанимация». Как мышка, Мария скользнула туда.

Саша лежала на той кровати, что стояла ближе к двери. Личико у нее было точь-в-точь как в видении Марии.

— Доченька!

Саша, узнав мать, разулыбалась.

— Сюда нельзя! — Сбоку Марию стала теснить к дверям медсестра, а сзади в палату уже заглядывала раздатчица — это она так мощно рыкнула на нее в коридоре.

— Сашенька, я здесь! — успела крикнуть из-за головы медсестры Мария, но двойным напором уже была оттеснена в коридор.

— Женщина! Что вы себе позволяете?!

Раздатчица, казалось, готова была грудью отстаивать отделение от нашествия оккупантов. И тут Мария не выдержала. Нежное, совсем не такое, как накануне, но еще совершенно больное личико дочери встало у нее перед глазами.

— Господи! Дай ей силы все вынести! — истово начала молиться она, повалившись на колени прямо в коридоре.

— Сумасшедшая, что ли? — оторопела раздатчица. Из дальнего конца коридора к ним спешила еще одна медсестра.

Мария, стоя на коленях, заливалась слезами.

— Да вот, дочка у нее в реанимации, я так поняла, — указала раздатчица на Марию.

Случайно проходивший мимо из палаты в ординаторскую молодой хирург Дима тоже остановился посмотреть на происходящее.

— Что случилось?

Мария, увидев мужчину в белом халате, поползла к нему.

— Вот этого не надо, дайте ей валерьянки! — забеспокоился он. Будучи еще не очень опытным врачом, Дима терпеть не мог крайних проявлений чувств.

Марии принесли капли в пластмассовом стаканчике. Раздатчица помогла ей встать с колен и уехала со своей тележкой на кухню. Дима был вынужден произнести целую речь.

— П-п-п-послеоперационный период у больных с осложненным аппендицитом, — выдавил он из себя заикаясь, поскольку всегда заикался от волнения, — длится в лучшем случае десять дней, а то и все две-три недели. Поэтому завтра мы переведем вашу дочь из реанимации в общую палату и будем наблюдать.

Во время всей этой речи Мария торопливо крестилась, пока слова «десять дней» не разорвались у нее в сознании, словно бомба.

Десять дней! И их предстоит как-то прожить! Без жилья, без денег, без еды она должна продержаться с Сережкой, чтобы потом забрать дочь из больницы.

Убитая этой перспективой, Мария по стеночке тихо двинулась к лестнице.

— Кстати, а страховой полис у девочки есть? — крикнул ей вслед молодой хирург. — Иначе мы больных на лечение не берем и на довольствие не ставим!

Услышав про полис, Мария рухнула с лестницы вниз. Молодой хирург, нахмурившись, вышел вслед за ней в коридор.

— Что, черт возьми, вообще тут у нас происходит? — еще раз с раздражением, но уже без всякого заикания громко спросил он в пустоту коридора.

— Что происходит, что происходит… — ответила ему показавшаяся с капельницей медсестра. — Не слышали, что ли? Икону какую-то привезли! Вот со всей России люди сюда и прутся. И эти тоже из богомольцев.

— Вот елки зеленые! — удивился молодой хирург. — А зачем ее именно к нам привезли?

— А зачем у нас в больнице в каждой палате теперь по иконе висит? — раздраженно спросила медсестра. — Монастырь же рядом! — И скрылась с капельницей.

— Лучше бы денег больнице на лекарства дали! — вздохнул доктор и ушел назад в ординаторскую.

А у Марии в голове стучали молоточки: «Десять дней! Как их прожить, что делать?»

«Просить подаяние!» — вдруг громыхнул в голове чей-то голос, и она торопливо перекрестилась.

Так вот какая уготована ей судьба!

«Это не грех. Господь велит помогать страждущим, и просить его милости не грех!» Теперь таинственный голос был тих и нежен, будто женский. Мария поверила ему, но слезы продолжали литься из глаз. Она взяла сына за руку, вывела на улицу, объяснила их положение.

— Я домой хочу! — заявил Сережа. Перспектива заделаться нищим ему не понравилась. Что, если каким-нибудь образом его увидят ребята из их городка? В школе задразнят, а Сереже хотелось приобрести там авторитет. — Не буду просить! — окончательно подтвердил он и, чтобы у матери не осталось сомнений в твердости его решения, с весьма независимым видом стал пинать носком камень вдоль дороги.

Мария вздохнула, повязала пониже платок и встала на обочине с протянутой рукой.

Сначала ей было стыдно, но потом на нее будто снизошла туманная пелена. «Я не ворую, не обманываю — просто прошу! — думала Мария сквозь эту пелену. — Добрые люди всегда должны помогать слабым, за это им отпускаются грехи!» Но то ли мало было кругом добрых людей, то ли не были они греховодниками, но рука у Марии оставалась пустой. Потом розовая пелена с ее глаз как-то сама собой спала, и она увидела перед собой Сережу, хнычущего, что он хочет есть, а через минуту возле них остановился сияющий даже под слоем пыли автомобиль.

Впечатление на Марию это произвело такое же, как если бы вдруг с неба к ней спустилась колесница с самим Ильей-пророком.

Передние дверцы машины с обеих сторон раскрылись, и наружу быстро вышли двое одинаковых роботоподобных мужчин в серых костюмах и встали возле задней дверцы, откуда через какое-то время медленно показались мужские ноги в лакированных ботинках и серых носках. Затем Мария увидела отглаженные темные брюки в полоску, радужно заиграл на солнце малиновый галстук, а уж над всем этим великолепием в последнюю очередь возникло худощавое, чуть обрюзгшее лицо. Следом из завизжавшего тормозами микроавтобуса высыпались гурьбой журналисты с блокнотами, операторы с камерами и ведущие теленовостей с микрофонами. Вся толпа обступила важного господина, который, прочищая на ходу горло, обратил внимание на Марию.

— Вот перед нами простая женщина, — указал он на нее журналистам. — Давайте спросим, откуда она приехала и счастлива ли от того, что совместные усилия многих организаций предоставили ей возможность увидеть нашу замечательную икону.

Штук семь микрофонов уставились Марии в лицо. Дружно застрекотали камеры. Сережка спрятался за спину матери.

Колени у Марии внезапно задрожали. «Вот оно! — подумала она. — Ну уж теперь не трусь! Ведь я знала, что Боженька поможет, вот помощь и пришла!»

— Да, я счастлива, что приехала сюда! — звонким, дрожащим от волнения голосом сказала Мария. Видеокамеры нацелились на нее. — Но я не видела еще иконы, хотя мечтала о ней всю долгую дорогу! В пути у нас случилось несчастье! Дочка попала в больницу, ей сделали операцию, и теперь мы с сыном не знаем, что нам делать и куда идти! И еще… — Мария помолчала, собираясь с силами. — У нас совсем не осталось денег…

Важный господин с неудовольствием поморщился:

— Зачем же приехала, если икону еще не видала!

Так же медленно, как выходил из машины, он развернулся и погрузился в нее обратно. Охранники аккуратно закрыли за ним дверцу и сели на свои места. Толпа операторов и журналистов кинулась в микроавтобус. Только одна молодая женщина с микрофоном еще спросила у Марии напоследок:

— Какую операцию сделали вашей дочери?

— Аппендицит у нее… — Мария растерянно смотрела на разбегающуюся толпу.

— Ну, аппендицит — это неинтересно, ничего особенного… — заметила журналистка. — Вот если бы рак, или беременность в восемь лет, или еще что-нибудь особенное… — Она стала быстро сматывать микрофон. Через полминуты на дороге не осталось ни одной машины, и только клубы пыли указывали на то, что все это Марии не привиделось. Сережка выступил из-за спины матери и стал теребить ее за подол.

— Мам, ты видела, какая у этого дядьки машина? Это же настоящий «роллс-ройс»! А ведь, наверное, такие в игрушечных магазинах продаются! — Он с восхищением смотрел вслед уже невидимой шумной кавалькаде.

— Что это здесь было? — Властный голос вдруг послышался у Марии за спиной. Это Анна Ивановна, фельдшер, закончив дежурство, зашла по дороге в продуктовый магазин, а теперь возвращалась домой.

Мария, от всего происходящего потерявшая дар речи, только махнула рукой. В глазах у нее была такая бездна отчаяния, что Анна Ивановна не могла проследовать мимо.

— Знаешь что? — сказала она, машинально отламывая Сережке половину хлебобулочного изделия, известного у местного населения под названием «хала». — Пойдем со мной. У себя я тебя поселить не могу, а вот спросим-ка у соседа. Он мужичок пожилой, одинокий, хоть на вид и не очень приятный, но ты его не бойся. Может, он тебя пустит на постой. Ну а ты его отблагодаришь, чем сможешь — перестираешь ему бельишко, да в огороде сорняки прополешь. Пошли!

Марии было все равно, куда идти, поэтому она молча перекрестилась и поклонилась Анне Ивановне. Сережке тоже было все равно. Огромными кусками откусывая булку, он пребывал в сладостных мечтах. «Интересно, какая та машина изнутри? Наверное, с телевизором, а может, даже с компьютером», — размышлял он. Так они и пошли гуськом по дороге. Впереди, будто ледокол, плыла Анна Ивановна, за ней робко переступала по пыли больными ногами Мария, а уж последним замыкал шествие до ужаса чумазый Сережа.

— Вот, привела тебе богомольцев, сосед! — после приветствия честь по чести через плетень начала разговор Анна Ивановна. Сначала было непонятно, с кем она говорит. Казалось, что небольшой деревянный домишко с немытыми окнами и запертой дверью и огород, наполовину поросший бурьяном, пусты. Но вдруг из глубины незаметного Марии, но, видимо, хорошо знакомого Анне Ивановне стоящего в стороне сарая показалась невысокая сутулая фигура старика. Был он одет в заношенное, военных еще времен галифе и старую рубашку с длинными рукавами. На лысоватом, с остатками седых волос черепе красовалась выцветшая военная фуражка без отличительных знаков принадлежности к какому-либо роду войск, а впавший подбородок украшала редкая светлая борода. Впечатление мужичок производил на редкость неприятное своей неухоженностью, неприветливостью в хитровато прищуренных невзрачных глазенках. В руках у него был небольшой, блеснувший отточенным лезвием на солнце топор.

— Вот, Николай Лексеич, постояльцев к тебе привела, — повторила, чуть морщась при приближении соседа, Анна Ивановна. Запах старой, давно не стиранной одежды, высохшей на брюках мочи, плохого табака, исходящий от старика, не могли перебить летние ароматы трав, солнца и пыли. Но Марии, низко поклонившейся Николаю Алексеевичу, было не до ароматов, а Анна Ивановна, наскоро объяснив, в чем дело, ушла к себе домой в прекрасном настроении, чувствуя, что сделала доброе дело.

— Ну, проходь, проходь, богомолка, — сиплым и тонким голосом проговорил хозяин, искоса глядя на Марию, и, зачем-то поймав цепкими руками шедшего за ней Сережу, ощупал его голову, шею, грудную клетку и спину. — Щупловат у тебя малец, — заключил он, когда Сережа, захихикав от щекотки чужих рук, вырвался на свободу. — Муж-то, значит, м…ком был! — дополнил он, довольно глядя, как Мария покраснела.

— Был-то ничего, да пить стал, — тихо сказала она, оправдывая мужа.

— Ох-хо-хо! — притворно вздохнул старик. — Выпить-то нынче многие любят, да не напиваться главное! Я-то вот совсем в рот не беру! — с горделивым достоинством заключил он и погладил себя по жидкой бороде. — Щи постные из крапивы варить умеешь? — вдруг перешел он на более практические вещи.

— Умею, — опять поклонилась Мария.

— Ну, иди в дом, вари! Там все на столе приготовлено! — приказал старик и, когда она, все так же полусогнувшись, мелкими шажками пошла к дому, вдруг крикнул ей вслед: — А денег-то у тебя совсем, что ль, нет?

Мария обернулась, прижав руку к сердцу:

— Совсем, спаси Господи!

— Ладно! Спать будешь наверху, на чердаке в сарае. А малец в избе, на веранде. Там от внука кровать осталась.

И как ни хотелось Марии остаться на ночь вместе с Сережей, сейчас возражать она старику не стала, решила, что попросит его об этом потом, когда сполна отработает свое пребывание в доме.

Целый день Мария старалась угодить хозяину. Полола огород — картошку забило сорняками так, что она до сих пор не цвела, — потом стирала белье в старом корыте, а полоскать ходила с тяжелыми корзинами на речку, к которой с задов огорода вела узенькая тропинка, а в воду были проложены скользкие мостки. Потом мыла окна в доме, да вымыть успела только одно — уже наступил вечер, и надо было бежать в больницу к Саше. Хозяин, пока она возилась в избе, ел сваренные ею щи с крапивой и пил чай с серым хлебом и сахаром вприкуску. Сережка опять куда-то исчез. А вообще Мария заметила в доме приметы одновременно и зажиточности, и нищеты. Так, мебель в горнице была вся почти самодельная — и стол, и лавки. Зато в углу под иконой Богородицы красовался новенький телевизор «Самсунг», а на кухне рядом с закопченными старыми горшками и кастрюлями с оторванными ручками стоял электрический чайник «Тефаль».

«Дети, наверное, подарили», — подумала Мария, но спрашивать ничего не стала. Когда же убирала высохшее белье в шкаф, верхнюю дверцу которого украшала икона, заметила там аккуратно висящие на плечиках два хороших костюма, а на отдельной полке — поношенные джинсы и несколько футболок.

«Сына или зятя», — догадалась она. Старик между тем закончил пить чай. Откуда-то явился весь пыльный Сережка. От жары, от тяжелой работы у Марии кружилась голова и хотелось есть. Но спросить, можно ли поесть щей, она стеснялась. Выручил Сережа, который бесцеремонно влез с ногами на лавку и сунулся носом в кастрюлю. Звонкий подзатыльник, отвешенный стариком, был ему ответом на это действие. Мария замерла.

— А дайте супа поесть! — гордо вздернул веснушчатое личико Сережа.

— Эк он у тебя невоспитанный какой! — недовольно сказал старик. — Спрашивать надо!

— На свободе все, на улице, в огороде… — пробормотала Мария, но сердце у нее зашлось от жалости к сыну.

Сережа искоса сверкнул на старика глазами, помялся, но голод все-таки взял свое.

— Можно?

— Ну, ешь, ешь! Доедай!

Мария быстро принесла из-за занавески, отгораживающей угол, где была кухня, две эмалированные миски. Жижу погуще налила Сереже. Себе взяла половину мисочки, что осталось.

— Хлеба можно? — спросила она.

— Режь, режь, — ответил старик, — нынче пост, но хлеба можно!

Сам он сел на край лавки у окна и стал смотреть, как они с Сережей ели.

— Сахару у меня мало, а чай пейте, — сказал он, когда Сережа с матерью через минуту отодвинули миски.

— Можно было бы и из одной хлебать, чтобы мыла меньше тратить, когда мыть будешь, — заметил хозяин, в то время как Сережа, явно не наевшись, облизывал ложку. Хлеба к чаю он им не предложил.

— Сережа, поиграй во дворе, а я в больницу побегу, не то опоздаю! — сказала Мария после того, как обе миски и ложки были под осуждающим взглядом хозяина вымыты теплой водой, вскипяченной на плитке. Очевидно, ему было жаль электроэнергии, которую она потратила, чтобы нагреть воды.

— Я-то думал, ты окна в избе домоешь сегодня! — строго сказал он, когда Мария уже устремилась к выходу.

— Домою, домою, когда приду! — умоляюще сложила она руки и выбежала на улицу.

Анна Ивановна, хлопотавшая во дворе по хозяйству, увидела ее, и опять у нее в душе разлилась теплота при воспоминании о том, как она помогла бедной женщине.