На даче

XIII

Чебыкин долго не мог разобраться в своих чувствах. И студент, и барышни, и даже сам адмирал казались ему людьми совершенно особого мира, одаренными всеми добродетелями и лишенными всяких недостатков.

Барышни были одинаково красивы, утонченно воспитаны и различались между собою только тем, что одна переодевалась чаще и причесывалась пышнее другой и что в глазах у Сашеньки постоянно сверкали какие-то смеющиеся загадочные искорки, а у Леокадии взгляд был спокойный, глубокий и добрый, и над Чебыкиным она подшучивала гораздо реже. Впрочем, шутки Сашеньки все равно не доставляли ему ничего, кроме удовольствия.

Студент был колоссально образован и производил такое впечатление, как будто знает решительно все.

У адмирала была такая осанка, такой внушительный, авторитетный и в то же время добродушный голос, такие белоснежные кители и чехлы на фуражке, так уютно и непринужденно висел на шее орден Владимира, что Чебыкин чувствовал к адмиралу какое-то благоговение, и притом без всякой примеси страха. Наконец Левушка, розовый, подвижный, с плутовскими глазками и ушками на макушке, был прелесть что за гимназист.

И эти люди жили между собою в такой гармонии, что временное недовольство друг другом, какой-нибудь спор адмирала со студентом, случайная размолвка барышень казались чем-то придуманным нарочно, шуточным, вызывали у Чебыкина веселую, благожелательную улыбку.

Сохраняя общее восторженное впечатление, Чебыкин мало-помалу начинал разбираться в деталях. И он заметил, что Сашенька была особенной баловницей адмирала, постоянно висла у него на шее и забрасывала просьбами, которые исполнялись беспрекословно. Кроме того, на правах баловницы, она чаще позволяла себе капризничать, причем красиво надувала алые, точно подкрашенные губки. К серьезным разговорам она была равнодушна, книжек не читала и со студентом Ипполитом Максимовичем заранее, на всякий случай, говорила обиженным тоном. Леокадия, хотя и любила крокет, прогулки на велосипеде, но в ее движениях, манере говорить, умении слушать чувствовалась какая-то уравновешенность и серьезность. Студент, говоривший со всеми в таких выражениях и с таким видом, что трудно было понять, шутит он или нет, уединяясь с Леокадией, подолгу читал ей вслух книжки, объяснял прочитанное, и при этом исчезала даже та едва заметная ирония, с которой он относился к Сашеньке и адмиралу.

Только в одном все были одинаковы -- это в отношениях с ним, Чебыкиным. Засыпая после целого вечера игры в крокет и разговоров на террасе, куда Чебыкина с первой же недели стали приглашать пить чай, он, растроганный до слез, припоминал ту приветливость и какую-то родственную простоту, с какой к нему относились все. Казалось, что студент, надававший ему кучу книг, выучивший его ездить на велосипеде, трепавший постоянно по плечу и говоривший такие лестные слова, как "дорогой мой" и "батенька", -- казалось, что, ораторствуя на ученые темы, тот обращал свою речь специально к нему. Леокадия, хозяйничавшая за самоваром, с видимым удовольствием предлагала ему лишний стакан чаю; Сашенька, надев новую кофточку или видоизменив прическу, частенько говорила: "Вот я спрошу у Модеста Николаевича, идет мне или не идет? Он -- беспристрастный человек". И беспристрастный человек каждый раз находил, что "очень даже идет". И, скромно припоминая все эти не заслуженные им знаки общего внимания, Чебыкин краснел от радостного стыда и засыпал счастливым сном.

Одни лишь появления фон Бринкман а, заезжавшего раза два в неделю, обыкновенно со скачек, и увозившего всю компанию в Павловск, отравляли сладостное для Чебыкина течение вечеров. И он ненавидел эти скачки, со злобой смотрел на лошадей, которых водили по двору ипподрома, а монотонные, продолжительные звонки заставляли сжиматься его сердце. Когда приезжал фон Бринкман, Чебыкин, возвращаясь со службы, еще издали видел в саду знакомый вылощенный цилиндр и, сгорбившись, старался незаметно прошмыгнуть в свой палисадник. Но все равно через минуту за ним являлся всевидящий студент, который в конце концов убеждением и даже силой заставлял Чебыкина выходить в сад.

И получалось нечто сложное, натянутое, нещадно бьющее по самолюбию, о чем Чебыкин потом, ворочаясь в постели всю ночь, не мог припомнить без боли.

Фон Бринкман при виде его, слегка кивнув на поклон и вовсе не протягивая руки, делал каменное лицо и продолжал разговор с барышнями или адмиралом. Леокадия и Сашенька старались показать Чебыкину, что решительно ничего не изменилось, что он свой человек, обращались к нему с придуманными, ненужными вопросами, на которые он отвечал невпопад. У студента от демонстративного желания подчеркнуть, что он уважает Чебыкина и презирает всех начальников канцелярий на свете, было злое и напряженное лицо. Он чаще обыкновенного трепал Чебыкина по плечу, а с фон Бринкманом говорил таким тоном, что у Сашеньки на лице появлялась обиженная, капризная гримаска.

И пока все не уезжали в Павловск, Чебыкин чувствовал себя, как на горячих угольях.