На день погребения моего

Часть первая. Свет в диапазоне

— Заменить двойные швартовые одиночными!

— Бодрее . . . осторожно . . . отлично! Готовимся отчаливать!

— Город ветров Чикаго, мы летим к тебе!

— Ура! Мы отчалили!

Под аккомпанемент этих веселых восклицаний водородное воздушное судно «Беспокойство», гондола которого была украшена патриотическими флагами, а на борту находился экипаж в составе пяти членов знаменитого клуба воздухоплавателей «Друзья удачи», быстро поднялось в утреннее небо и вскоре поймало южный ветер.

Когда судно достигло крейсерской высоты, очертания предметов на земле уменьшились до микроскопических размеров, Рэндольф Сент-Космо, капитан воздушного корабля, объявил: «Теперь следуем Специальному авиационному кодексу», и парни в аккуратной летней форме, состоящей из блейзера в красные и белые полосы и небесно-голубых брюк, энергично принялись за выполнение приказов.

Сегодня они направлялись в Чикаго, где недавно открылась Международная Колумбова выставка. Хотя приказы доходили до них, «телеграф» взволнованных и исполненных любопытства членов экипажа обсуждал в основном легендарный «Белый Город», его величественное колесо обозрения, алебастровые храмы коммерции и промышленности, сверкающие лагуны и тысячу других чудес науки и искусства, ожидающих их там.

— Ох, парень! — воскликнул Дерби Сосунок, наклонившись за борт, чтобы увидеть сердце страны, вибрирующее в дымчатом вихре зелени далеко внизу, его льняные локоны развевались в потоке ветра летящей гондолы, словно подветренное знамя. (Дерби, как вскоре узнает мой читатель, был «сыном» экипажа, выполняя одновременно роль фактотума и талисмана, а кроме того — исполнял сложные партии, когда эти юные воздухоплаватели не могли сдержаться и не начать петь).

— Я уже не могу дождаться! — кричал он.

— За это ты заработал еще пять штрафных баллов! — сообщил суровый голос над его ухом, заставший его врасплох и заставивший отойти от борта.

— Или, скажем, даже десять? Сколько раз, — продолжал Линдси Ноузворт, помощник командира, известный своей нетерпимостью к любым проявлениям распущенности, — тебя предупреждали: Сосунок, соблюдай правила приличия речи?

С ловкостью давней привычки он поднял Дерби, из-за чего локти парня наилегчайшего веса свесились в пустоту, — «земная твердь» сейчас была на расстоянии полумили, — продолжая читать ему лекцию о многих пороках расхлябанности, по точному выражению, и не последний среди них — праздность, которая может привести к сквернословию, если не к чему похуже. Всё это время Дерби кричал от ужаса, поэтому сложно сказать, сколько полезных убеждений в действительности были ему внушены.

— Слушай, Линдси, хватит, — сказал Рэндольф Сент-Космо. — У парня есть работа, а если ты его напугаешь, от него не будет толку.

— Ладно, недомерок, приступай к работе, — проворчал Линдси, скрепя сердце поставив испуганного Дерби на ноги. Как главный старшина корабельной полиции, отвечающий за дисциплину на борту, он выполнял свои обязанности с мрачной суровостью, которая стороннему наблюдателю могла бы показаться мономанией. Но принимая во внимание легкость, с которой этот отважный экипаж находил оправдания для своих проказ - в результате чего не единожды прозвучал сигнал «смертельная опасность», из-за которого воздухоплаватели замирали от ужаса - Рэндольф обычно позволял своему помощнику впадать в ошибку ярости.

В дальнем углу гондолы раздался протяжный грохот, сопровождаемый нетерпеливым ворчанием, из-за которого Рэндольф, как обычно, нахмурился и положил руку на живот.

— Я просто споткнулся об одну из этих корзин с едой, — крикнул подмастерье Майлз Бланделл, — Там была фаянсовая посуда, кажется, я ее не заметил, профессор.

— Возможно, то, что ты прекрасно с ней знаком, — грустно предположил Рэндольф, — сделало ее временно невидимой для тебя.

Его упрек, практически едкий, был обоснован, поскольку Майлз, несмотря на добрые намерения и добрейшее сердце в застенчивой груди, порой страдал от неразберихи двигательных процессов, часто являя тому шумные доказательства, а недавно — подвергнув опасности физическую безопасность экипажа. На ходу собирая осколки разбитого фарфора, Майлз рассмешил Чика Заднелета, самого нового члена экипажа, который облокотился на трос и наблюдал за ним.

— Ха-ха, — смеялся юный Заднелет, — слушай, ты самый большой недотепа из всех, кого я когда-либо видел! Ха-ха-ха.

Злая реплика застыла на устах Майлза, но он сдержался, напомнив себе, что оскорбление и провокация — типичные ухватки того класса, из которого происходит новичок, следы его темного прошлого, которое можно винить в нездоровых лингвистических привычках молодого человека.

— Почему бы тебе не передать мне это изысканное столовое серебро, Бланделл? — продолжил Заднелет. — А когда мы прибудем в Чикаго, окажемся в ломбарде, и…

— Обратите внимание, — вежливо ответил Майлз, — все столовые приборы с клеймом «Друзья удачи» — собственность Организации, они должны оставаться на борту, для использования во время официальных перерывов на обед.

— Словно мы в воскресной школе, — кисло проворчала молодежь.

В другом углу гондолы, не обращая внимания на приходящую и уходящую молодежь, экспрессивно стуча хвостом по обивке, уткнувшись носом в том мистера Генри Джеймса, лежал пес без определенной породы, по всем признакам поглощенный текстом перед глазами. С тех пор, как «Друзья» во время конфиденциальной передачи прав в «Капитуле наций» (см. «Друзья удачи» и Зло-Простофиля») спасли Пугнакса, тогда не более чем щенка, от жестокой схватки в тени памятника Вашингтона между враждующими стаями диких районных собак, у него появилась привычка тщательно изучать страницы любого печатного материала, каким-либо образом оказавшегося на борту «Беспокойства», от теоретических трактатов по искусству воздухоплавания до менее уместных материй, например, бульварных романов — хотя его предпочтения, кажется, более склонялись к сентиментальным рассказам о представителях его собственного вида, показавшимся ему слегка тусклыми. Он научился с присущим собакам энтузиазмом осторожно переворачивать страницы с помощью носа или лап, и любой, кто застал бы его за этим занятием, непременно изменился бы в лице, в частности, изогнул бы удивленно брови, что способствовало бы появлению общего выражения заинтересованности, симпатии, и — сложно избежать этого вывода — понимания.

Старый аэростат, как уяснил Пугнакс наравне с остальными членами команды, следовал «зову природы», склоняясь к подветренной стороне гондолы, что вызвало удивление жителей поверхности Земли, которого, всё же, было недостаточно или не совсем достаточно для того, чтобы они начали записывать более-менее слаженные отчеты относительно этих туалетных извержений с неба. Это были, скорее, владения фольклора, предрассудков, или, если вы не возражаете против расширения понятия, религии.

Придя в себя после воздушной экскурсии, Дерби Сосунок обратился к ученому псу:

— Слушай, Пугнакс, что ты сейчас читаешь, старина?

— Рр Рфф Рр-рр-рфф-ррф-ррф, — ответил Пугнакс, не отрывая взор от книги, что Дерби, подобно всем остальным членам экипажа, привыкшим к голосу Пугнакса, теперь перевел проще, чем любой региональный говор, услышанный мальчиками во время путешествий:

— «Княгиня Касамассима».

— Эмм. Какой-то . . . итальянский роман, я угадал?

— Его тема, — тут же сообщил всегда внимательный Линдси Ноузворт, краем уха услышавший обрывок разговора, — неумолимо накатывающий прибой Мирового Анархизма, оказавшийся особенно грозным в пункте нашего назначения, — зловещая печаль, которой, да исполнятся мои молитвы, мы не будем подвержены прежде, чем получим опыт, подобно Пугнаксу ныне, в пределах художественных страниц книги.

Поставим на слове «книга» ударение, к выраженному которым уровню презрения может приблизиться, наверное, только старший помощник. Пугнакс резко шмыгнул носом в направлении Линдси, пытаясь определить это сочетание ольфакторных «ноток», ради поиска которых в других людях его дрессировали. Но, как всегда, этот аромат ускользнул от него. Этому могло быть объяснение, но он не был уверен, что ему нужно на этом объяснении настаивать. Насколько он мог судить, объяснение — это не то, что собаки могут искать или хотя бы на что они имеют право. В особенности собаки, которые проводят так много времени, как Пугнакс, здесь, в небе, вдали от неисчерпаемой сложности ароматов, которые можно найти на поверхности этой планеты.

Ветер, до сих пор был неизменно дувший с правого борта, начал менять направление. Поскольку их заданием было прибыть в Чикаго незамедлительно, Рэндольф, изучив аэронавигационную карту местности под ними, крикнул:

— А теперь, Сосунок, наверх с анемометром. Бланделл и Заднелет, подержите Винт, — подразумевая авиадвигатель, который более научно подкованные из моих юных читателей могут помнить по предыдущим приключениям мальчиков.

(«Друзья Удачи» на Кракатау», «Друзья Удачи» в поисках Атлантиды»), предназначенный для увеличения крейсерской скорости «Беспокойства», изобретенный их давним другом, профессором Гейно Вандерджусом из Нью-Хейвена, и работающий на оригинальном турбинном двигателе, котел которого нагревался с помощью продуктов горения газообразного водорода, поступающего из баллона через специальный клапанный механизм — хотя многие конкуренты доктора Вандерджуса вполне предсказуемо принижали значимость этого изобретения, утверждая, что это не более чем вечный двигатель, очевидно нарушающий законы термодинамики.

Майлз с его слабым даром координации и Чик, жаждущий проявить заметную расторопность, заняли свои посты у панели управления прибора, в то время как Дерби Сосунок вскарабкался на линь и покровы огромного эллипсоидного баллона, от которого зависела гондола, на самую вершину, где ничто не прерывало поток воздуха, чтобы прочитать на анемометре типа Робинсона точные результаты измерений параметров ветра как показатель скорости передвижения корабля и передать их на капитанский мостик запиской одной строкой в теннисном мяче. Необходимо напомнить, что этот способ передачи информации был опробован экипажем во время короткого, хотя и не завершенного пребывания «на юге от границы», где члены экипажа наблюдали такой способ передачи информации среди неблагонадежных элементов, которые проматывали свою жизнь, делая ставки на результаты игры в пелоту. (Для читателей, которые совершают первое знакомство с нашей группой юных искателей приключений, необходимо сразу отметить — никто из них, кроме, наверное, еще недостаточно известного Чика Заднелета, никогда не находился в морально разлагающей атмосфере «фронтона», как называли там эти притоны, поскольку это не было необходимо для разведывательной деятельности, которую «Друзья» в то время выполняли для Министерства внутренних дел президента Порфирио Диаса. Подробности их расследований см. в книге «Друзья Удачи» в Старом Мехико»).

Хотя все понимали, какой это большой риск, энтузиазм Дерби относительно полученного задания, как всегда, создал волшебный эльфийский плащ, который, казалось, защищал его, правда, не от сарказма Чика Заднелета, который кричал теперь после поднятия талисмана наверх:

— Эй! Сосунок! Только олух будет рисковать жизнью ради того, чтобы посмотреть, с какой скоростью дует ветер!

Услышав это, Линдси Ноузворт озадаченно нахмурил брови. Даже принимая во внимание его неупорядоченную историю — мать, как говорили, исчезла, когда он был еще младенцем, отец позорно затерялся где-то в Старой Конфедерации — склонность Заднелета наносить ничем не спровоцированные оскорбления начала угрожать успешному завершению его испытательного срока в содружестве «Друзей Удачи», если не моральному духу коллектива.

Двумя неделями ранее у черной реки Глубокого Юга, где «Друзья» пытались провернуть горькую незавершенную «сделку», оставшуюся после Восстания тридцатилетней давности — никому не советую глотать страницы — однажды ночью Чик появился в их лагере в состоянии крайнего испуга, преследуемый бандой конных налетчиков в белых балахонах и зловещих заостренных колпаках, в которых мальчики сразу узнали наводящий ужас «Ку-клукс-клан».

Его история, насколько можно было разобрать из резких смен регистра, характерных для голоса подростка и усугубляемых опасностью ситуации, заключалась в следующем. Отец Чика, Ричард, более известный как «Дик», по происхождению был северянином, но несколько лет вел активную деятельность в Старой Конфедерации, пробуя свои силы в ряде бизнес-проектов, ни один из которых, к сожалению, не был успешным, а многие из них, как говорится, привели его к вратам Темницы. Наконец, после неизбежного прибытия вооруженного отряда горожан во главе с шерифом, узнавшим о его неудачном плане продать штат Миссисипи таинственному китайскому консорциуму с офисом в Тихуане, Мехико, «Дик» Заднелет стремительно растворился в ночи, оставив сына лишь с карманом монет и нежным напутствием: «Смывайся, сынок, напиши, если найдешь работу». С тех пор Чик перебивался с хлеба на воду, пока в городке Пышный Куст, недалеко от лагеря Друзей, кто-то не узнал его как знаменитого и широко разыскиваемого «саквояжника» и не предложил немедленно искупать его в смоле и перьях.

— Сколь бы мы ни жаждали предложить свою помощь, — увещевал Линдси взволнованных юношей, — здесь, на земле, мы ограничены Уставом, который велит нам никогда не вмешиваться в исполнение юридических обычаев любой местности, в которой мы можем оказаться.

—Ты не на той стороне, — ответил Чик несколько резко. — Когда гонятся за человеком, к закону это не имеет никакого отношения, это — беги, янки, беги, Кэти, запирай дверь.

— В учтивом разговоре, — поспешил исправить его Линдси, — лучше на «вы», а не на «ты».

— Ноузворт, во имя всего святого! — воскликнул Рэндольф Сент-Космо, ч тревогой смотревший на фигуры в балахонах с капюшонами, окружившие лагерь по периметру, яркие факелы в их руках освещали каждую складку и морщинку их грубой драпировки с почти театральной точностью, на причудливые тени, мечущиеся среди нисс, кипарисов и гикори.

— Нечего больше обсуждать — этот парень должен получить убежище и, если захочет, временное членство в нашем Союзе. Конечно, здесь у него не будет будущего.

Это была ночь бессонной предусмотрительности из боязни факелов толпы, ошивавшейся где-то возле аппарата для производства водорода, и разрушительных результатов ее деятельности. Но со временем пейзане в зловещих одеяниях, вероятно, в страхе от этой сверхъестественной машины, рассеялись по домам и притонам. А Чик Заднелет, к худу ли, к добру ли, остался.

Вскоре Винт увеличил скорость корабля до отметки, которая, вместе со скоростью ветра за кормой, сделала судно практически невидимым с земли.

— Мы движемся быстрее мили в минуту, — отметил Чик Заднелет после изучения панели приборов, в его голосе звучало плохо скрываемое восхищение.

— Так мы можем прибыть в Чикаго до наступления ночи, — подсчитал Рэндольф Сент-Космо. — Хорошо себя чувствуете, Заднелет?

— Лучше всех! — воскликнул Чик.

Как у большинства «рекрутов» организации, первоначально трудности Чика заключались в определении не столь скорости, сколь высоты, а также — изменений атмосферного давления и температуры, сопровождавших изменение высоты. Первые несколько раз, работая наверху, он выполнял свои обязанности без жалоб, но однажды его застали за несанкционированным обшариванием шкафчика с зимними комбинезонами. Когда против него выступил Линдси Ноузворт, парень в свое оправдание мог лишь стучать зубами:

— Х-х-холодно!

— Не воображай, — наставлял Линдси, — что пребывание на борту «Беспокойства» спасает тебя от вмешательств власти. Здесь нет мангровых болот или суда Линча, но, тем не менее, мы должны жить в соответствии с правилами существующего мира, в котором важны температура и высота. Со временем ты должен стать менее чувствительным в этом отношении, а пока что, — накинув ему на плечи плащ для сырой ветреной погоды из японского сафьяна с яркой желтой трафаретной надписью на спине C. OF. C. PROPERTY, — будем считать это временным нарядом, пока ты не привыкнешь к этим перепадам высоты, и, если повезет, научишься свободно работать на такой высоте.

— Это скорлупа, - признался Рэндольф позднее. — «Подняться наверх —это как отправиться на Север.

Он стоял и моргал, словно надеялся получить ответ.

— Но, — пришло в голову Чику, — если ты будешь продолжать идти на Север всё дальше, в результате ты пересечешь Северный полюс и начнешь идти на Юг.

— Да, — капитан небесного судна неловко пожал плечами.

— Следовательно . . . если поднимешься достаточно высоко, начнешь опускаться вниз снова?

— Шшш! — предупреждающе зашипел Рэндольф Сент-Космо.

— Может быть, приближаясь к поверхности другой планеты? — настаивал Чик.

— Не совсем. Нет. Другая «поверхность», но земная. Часто, к нашему сожалению, слишком земная. Более того, я вынужден…

— Это секреты профессии, — предположил Чик.

— Ты поймешь. Со временем, конечно.

Когда они, снизив высоту, пролетали над скотным двором, их настиг запах, запах и кутерьма плоти, узнавшей, что она смертна — словно темное фантастическое существо, проплывали они в свете дня, и вероятность того, что они смогут помочь, росла. Где-то внизу был Белый Город, обещанный в брошюрах Колумбовой выставки, где-то среди высоких дымовых труб, всё неустаннее извергающих черный жирный дым, испарения непрекращающейся бойни, и ветер нес этот дым на городские дома, они были окутаны дымом, словно дети, словно спящие дети, которые попросили не лишать их света дня.

На Скотном дворе работники, выходящие после смены, в большинстве своем католики, могли оторваться от земли и крови на несколько драгоценных секунд, посмотреть вверх, увидеть удивительный дирижабль и представить, что это — орудие не обязательно благостных ангелов.

С любопытством вытягивая шеи, «Друзья Удачи» обозревали улицы и переулки в декартовой сетке, нанесенные сепией, миля за милей. «Величайший Бычий Город Мира», — в изумлении выдохнул Линдси. Действительно, количество спин крупного рогатого скота намного превышало количество человеческих шляп. С высоты казалось, что Друзья, которые в своем полном приключений прошлом часто наблюдали огромные стада скота, свободно дрейфующего в изменчивых облаках на равнинах Запада, здесь видят, что бесформенная свобода рационализирована для перемещения только по прямым линиям и под правильным углом со всё возрастающим ограничением свободы выбора, до окончательного поворота в последние ворота, ведущие на бойню.

Ближе к закату на юге города, когда «Беспокойство» легким ветерком проплыло над широкой полосой прерии, где на этой неделе должно было состояться большое международное собрание воздухоплавателей, приуроченное к Международной выставке, «Профессор» Сент-Космо, выискивавший свободный клочок луга среди толпы уже пришвартовавшихся воздушных суден, отдал приказ:

— Готовимся к снижению.

Из состояния рассеянности, в которое, казалось, он начал погружаться, вскоре его вывел Линдси, желчно заметивший:

— Уверен, от вашего внимания не ускользнуло неаккуратное обращение Бланделла с Главным Клапаном, которое, боюсь, вошло у него в привычку, увеличило скорость нашего снижения до заметной, если не сказать — угрожающей, скорости.

Действительно, исполненный благих намерений, но далеко не расторопный Майлз Бланделл как-то умудрился обмотать тяговой трос, ведущий к механизму клапана, вокруг своей ноги, можно было наблюдать, как он таскает этот трос туда-сюда за собой, на его широком честном лице была растерянность, он надеялся, что пружинный клапан как-то закроется снова, хотя он уже допустил внезапную утечку огромного количества водорода из баллона, из-за чего судно начало стремительно падать на берег озера, словно игрушка, которую бросил космический сорванец.

— Бланделл, черт возьми! — закричал Рэндольф. — Ты нас всех убьешь!

— Послушайте, Профессор, трос просто запутался, — объявил Майлз, безуспешно дергая узлы из пеньки, которые только больше запутывались благодаря его усилиям.

С неожиданными, но безобидными проклятиями Линдси бросился к юному Бланделлу, схватил его за обширную талию и попытался поднять, надеясь, что это ослабит натяжение троса и позволит закрыть клапан.

— А теперь, Заднелет, — помощник командира рыкнул на Чика, глумливо и довольно бездельничавшего у ящика с инструментами, — поднимитесь на минуту и помогите Бланделлу, этот неуклюжий парень, склонный к полноте, начал кричать и метаться, пытаясь вырваться из тисков Линдси. Чик Заднелет неторопливо встал и с некоторой опаской приблизился к накренившейся паре, поскольку не знал с точностью, за какую часть Майлза ухватиться, и это еще больше увеличивало его смятение.

Жизненно необходимый газ продолжал с ужасным шумом выходить из клапана наружу, и дирижабль начал падать еще быстрее.

Направляясь к земле, Рэндольф, наблюдавший за тщетной борьбой своего экипажа, слишком хорошо осознавал, что ответственность за приближавшуюся катастрофу, как всегда, лежала исключительно на нем, на этот раз — за делегирование полномочий неподготовленным членам экипажа.

Его тоскливые размышления прервал Дерби, подбежал и дернул за рукав блейзера:

— Профессор, профессор! Линдси только что сделал оскорбительное замечание о матери Майлза, хотя он навсегда на втором месте после меня по использованию «сленга», скажите, разве это справедливо?

— Самовольная болтовня, — сурово отчеканил Линдси, — из-за нее ты однажды заработаешь то, что опустившиеся моряки называют «Ливерпульским поцелуем», намного раньше, чем обычный поцелуй, кроме тех редких случаев, когда твоя маменька, без сомнения, от рассеянности, считала возможным даровать тебе этот чудесный, но, боюсь (бедная женщина) незаслуженный знак любви.

— Видите, видите? — визжал Дерби, — нападки на мать парня…

— Не сейчас! — закричал Рэндольф, разжимая назойливые объятия юного талисмана и испугав его, несмотря на все его остроумие. — Заднелет, балласт!

Что ты застыл, как идиот, выбрасывай за борт наши мешки с песком, иначе мы погибнем!

Чик пожал плечами и отпустил Майлза, после чего равнодушно направился к ближайшему планширу, чтобы отвязать мешки с балластом. Линдси, у которого не было времени приспособиться к возросшей нагрузке, рухнул на палубу с криком ужаса, а пребывавший в истерике Майлз Бланделл упал на него сверху. С резким звоном, который мог быть Треском Рока, трос, опутавший его ногу, внезапно оторвался от крепления на Главном Клапане, растянувшись до предела эластичности и вернув клапан в безопасное состояние. Теперь клапан был приоткрыт — настоящее жерло Ада!

— Сосунок! Наверх, и поскорее!

Юркий мальчик взобрался на стропы, в то время как Рэндольф, поглощенный мыслями о кризисе и шатавшийся по палубе, споткнулся о Линдси Ноузворта, пытавшегося выбраться из-под извивавшейся массы Майлза Бланделла и вдруг одним рывком присоединившегося к своим прямоходящим коллегам. Посмотрев вверх, он увидел Дерби Сосунка, с любопытством смотревшего на него снизу вверх.

— Что я должен тут сделать, Профессор? — задал вопрос чистосердечный талисман.

В глазах Рэндольфа появились слезы отчаяния, и Линдси, заметив знакомую инертность командира и вернув себе дар речи, лишь на мгновение утраченный из-за локтя Майлза, бросился, или, точнее, прополз в образовавшийся вакуум власти.

— Поверни клапан вручную, — крикнул он Дерби, — верни его в закрытое положение, — едва слышно добавив «маленький дурак». Дерби, униформа которого реяла в стремительном потоке газа, храбро бросился выполнять приказ.

— А мне подготовить парашюты, Ноузворт? — подчеркнуто растягивая слова, спросил Чик.

— Мистер Ноузворт, — поправил его Линдси. — Нет, Заднелет, думаю, нет, вряд ли у нас будет время — более того, сложность, с которой столкнется во время прыжка с парашютом Бланделл, поставит в тупик самого гения топографии герра Римана.

Эта ирония не достигла Чика как ее объекта, он, наконец-то, как-то встал на ноги и теперь с мирной беззаботностью склонился за борт, по-видимому, для того, чтобы полюбоваться пейзажем. Над ним Дерби с триумфальным «ура!» закрыл клапан, и огромный дирижабль начал снижаться со скоростью, не превышавшей скорость падения осенней листвы.

— Мы точно напугали тех парней внизу, Профессор, — прокомментировал Майлз, выглядывая за борт. Сбросив все эти мешки с песком, готов поспорить.

— Что? — Рэндольф начал возвращать себе образ компетентного флегматика. — Что вы сказали?

— Они убежали, сломя голову, — продолжал Майлз, — один из них был вовсе без одежды, именно так всё и происходило!

Он достал из стоявшего рядом ящика с инструментами мощную подзорную трубу и направил ее на интересовавшие его объекты.

— Ну, Бланделл, — Рэндольф встал с места своего падения, — сейчас у нас много дел, не время прохлаждаться.

Его прервал крик ужаса Майлза.

— Профессор! — кричал он, с недоверием вглядываясь в блестящий цилиндр, — неодетая фигура, о которой я говорил, это не парень, как выяснилось, это. . . леди!

У борта произошло столпотворение, все пытались вырвать телескоп из рук Майлза, упрямо в него вцепившегося. Члены экипажа с жадностью вглядывались, пытаясь убедиться в достоверности явления, о котором им рассказали.

По травяной поверхности внизу, в опускающихся сумерках, среди ярких вспышек взрывавшихся мешков с балластом, беззаботно носился, словно в привычной обстановке, дородный джентльмен в тужурке с поясом и в гольфах, одной рукой прижимая к затылку соломенную шляпу, а другой удерживая на плече фотокамеру и штатив. Вплотную за ним следовала компаньонка, которую заметил Бланделл, с ворохом женской одежды, из одежды на ней была только диадема в форме цветка, очаровательно съехавшая набок в копне светлых волос. Похоже, дуэт направлялся в близлежащий подлесок, то и дело бросая настороженные взгляды на гигантскую газовую подушку опускающегося «Беспокойства», словно это было огромное глазное яблоко, возможно, самого Общества, разглядывающее их с высоты в духе конструктивной цензуры. К тому времени, когда Линдси смог вырвать оптический прибор из влажных рук Майлза Бланделла и таким образом заставить недовольную молодежь выбросить якоря и помочь Дерби пришвартовать величественный дирижабль к «Матери-Земле», неблагопристойная пара растворилась в листве, как эта часть Республики — в опускающейся мгле.

Издавая звуки, характерные для обычной маленькой обезьяны, Дерби передал сверху якорный канат, достиг земли, и, быстро передвигаясь вокруг «Беспокойства», ловко поймал все якорные тросы, которые бросил ему Майлз Бланделл. Он по очереди подгонял молотком крепкие деревянные колышки сквозь петли каната на концах пеньковых канатиков, вскоре перед ним было огромное средство передвижения, словно очарованное и принужденное к покорности крохотным укротителем, связанное и неподвижное над ним.

Теперь лестница Иакова загрохотала за окном, сейчас по ней нерешительно спускался Майлз, нагруженный огромным мешком грязного белья. В небе Запада оставался лишь отблеск темного багрянца, на фоне которого виднелся силуэт Майлза и головы других мальчиков над изогнутым ободом гондолы.

С самого утра, еще до рассвета, веселая гурьба разномастных аэроманьяков собралась на пикник, продолжавшийся весь день, с запуском планеров, большинство из них были слишком заняты, чтобы заметить меланхолию затухающего света, их крылья были неподвижны, и в то же время колыхались, крылья в стиле чайки, альбатроса или летучей мыши, крылья из кожи золотобойцев и бамбука, крылья, старательно украшенные целлулоидными перьями, они являлись в величественном небесном мерцании, они несли авиаторов любого уровня, от лабораторных скептиков до поглощенных Иисусом сторонников Вознесения, обычно в сопровождении небесных собак, которые научились сидеть тихо, теснились рядом с ними в кабинах их маленьких дирижаблей, наблюдая за панелями управления и лая, если замечали что-то, что упустил пилот — в это время других можно было увидеть на планширах и штормовых мостиках, они высовывали головы в попутный воздушный поток, на их лицах было выражение блаженства. Время от времени воздухоплаватели приветствовали друг друга в мегафон, вечер был полон радостного волнения и трепетал, как деревья на улицах города рядом с ними, от любезностей авиаторов.

Мальчики быстро установили палатку-столовую, собрали хворост и разожгли небольшой огонь в камбузной печи, с подветренной стороны от «Беспокойства» и его аппарата по производству водорода. Майлз хлопотал на миниатюрном камбузе, вскоре он зажарил им «месиво» из сома, пойманного этим утром и весь день хранившегося во льду, таяние которого было отсрочено холодом высоты. Вокруг них другие группы небесных братьев были заняты собственными кулинарными приготовлениями, они запекали мясо, жарили лук и пекли хлеб, который источал божественный аромат, проникавший во все уголки огромного лагеря.

После ужина и вечернего сбора мальчики посвятили несколько минут песне, как группа с другим уставом посвятила бы время молитве. После гавайской авантюры, имевшей место несколько лет назад («Друзья Удачи» и проклятье великого кахуны») Майлз превратился в страстного любителя игры на укулеле, и сегодня ночью, после мытья посуды и приведения палубы кают-компании в привычно чистое состояние он достал один из многих четырехструнных инструментов, которые хранились в его небесном сундуке, и, после короткого вступительного бренчания, начал аккомпанировать песне мальчиков:

Парни живут в маленьких городках,

Есть те, кто живет на фермах,

И никогда они не интересовались ничем,

Кроме улыбок и оружия…

Они всегда знают, кто они,

И какой будет их жизнь…

А есть парни вроде нас, которые говорят

«до свидания» прежде, чем «привет»,

Потому что мы —

Асы Высоты

Бродяги Вакуума

Когда другие сжимаются от ужаса и говорят: «Мы едва ли раздражены»,

Пусть сила ветра зашкаливает по шкале Бофорта,

Пусть ночи будут как можно темнее,

Пусть сверкают молнии

И гремит гром,

У нас неунывающие молодые сердца!

Потому что . . .

«Друзья Удачи» — дерз-кая душа,

Которая никогда не ноет и не кри-чит,

Наша кровь красна и наш разум чист,

Как полоски на нашем бе-зуп-речном блейзере!

В этот вечер Чик и Дерби, как боевой отряд экипажа, стояли на вахте, пока Майлзу и Дерби было разрешено «сойти на берег» в Чикаго. Каждого из них по-своему воодушевляла перспектива посещения Выставки, двое парней быстро переоделись в парадную форму, хотя Майлз столкнулся с трудностями при шнуровании гетров, завязывании шейного платка с необходимой симметричностью и правильном застегивании всех сорока четырех пуговиц манишки, по одной пуговице на каждый Штат Союза, так что Линдси, умастив локоны несколькими каплями макассарового масла и тщательно их расчесав, был вынужден прийти на помощь незадачливому товарищу по команде.

Когда Майлзу придали, насколько это было возможно, тот вид, который позволил бы ему предстать перед населением «Города Ветров», двое мальчиков вытянулись по стойке «смирно», правильно одетые, в сомкнутом интервале, в круге света от печки, в ожидании проверки. Пугнакс присоединился к ним, хвост не вилял, взгляд ожидающий. Рэндольф появился из своей палатки в штатском, разряженный, словно ель, для выхода в увольнение, хотя он тоже был обязан выполнять рутинную работу, вместо летной формы «Друзей Удачи» — со вкусом подобранный костюм из кентуккийской пеньки и аскотский галстук, а венец ансамбля — щегольская фетровая шляпа.

— Слушай, Рэндольф, — сказал Дерби, — ты выглядишь так, словно собираешься на свидание с девушкой!

Поскольку в его насмешливом тоне не было и тени мужского восхищения, Рэндольф предпочел не отвечать на двусмысленные выпады с раздражением, которого в ином случае этот выпад непременно был бы удостоен, а вместо этого парировал:

— Я не знал, что мальчики твоих лет видят какую-то разницу между полами, — чем заслужил благодарное хихиканье Линдси, прежде чем вернуться к морализаторской серьезности.

— Что касается кулуаров, — напомнил Рэндольф уходящим в увольнение, — если вы увидите какие-либо скопления людей на территории этой Выставки, необходимо избегать подстерегающих вас порочных элементов, единственная цель которых — воспользоваться вашей доверчивостью. Я не окажу им такую честь, не произнесу название того зловещего района, где вы, скорее всего, столкнетесь с такими опасностями. Сама грубость этого района, особенно ночью, говорит за себя, внушая отвращение всем, кроме наиболее безрассудных и тяготящихся своим комфортом, что заставляет их окунуться в гораздо хуже изученные непотребные удовольствия, предлагаемые этим районом. Умный поймет с полуслова . . . или, в данном случае . . . хрумф, хмм, как бы то ни было . . . удачи, вам, парни, пусть вам повезет.

Засим Рэндольф отсалютовал, повернулся и бесшумно растворился в великой благоуханной тьме.

— Ты в дозоре, Сосунок, — сказал Линдси перед выходом. — Тебе известно, каково наказание для тех, кто уснет, будь уверен, ты сможешь впечатлить их, наказав своего товарища по вахте Заднелета, который склонен, как я подозреваю, к праздности. Проверка периметра каждый час, а также проверка напряжения газа в баллоне, скорректированная, вряд ли я должен об этом напоминать, в соответствии с более низкими температурами ночного времени.

Он повернулся и ушел прочь, чтобы присоединиться к Майлзу, в то время как Пугнакс, хвост которого снова обрел свою привычную подвижность, остался исследовать границы лагеря в поисках доказательств появления других собак и их хозяев, которые могут попытаться совершить незаконное вторжение.

Дерби, оставшийся один в свете бивачного костра, со свойственной ему бодростью принялся за ремонт главного водородного клапана, механическая поломка которого ранее едва не стоила им жизни. Это неприятное воспоминание, как и поломка в золотых руках Дерби, скоро будет устранено...словно это было что-то, о чем юноша только читал в какой-то приключенческой книге для мальчиков...словно эта страница их хроники была перевернута, и приказ «Поворот на 180 градусов» отдал какой-то могущественный, но невидимый Командир земной юдоли, к которому Дерби повернулся вновь, добродушно подчиняясь.

Он как раз закончил ремонт, когда заметил у костра Чика Заднелета, варившего кофе.

— Хочешь немного? — предложил Чик. — Или тебе еще не разрешают такие напитки?

Что-то в его тоне подсказывало, что это было просто дружеское поддразнивание, которого парень возраста Дерби может ожидать и с которым он должен мириться.

— Спасибо, от чашечки не откажусь.

Они некоторое время сидели у костра, молчаливые, как пара погонщиков скота, разбивших лагерь в западной прерии. В конце концов, к удивлению Дерби, Чик резко признался:

— Я действительно скучаю по отцу.

— Думаю, тебе было непросто, Чик. Кажется, я даже не помню своего.

Чик печально смотрел в огонь. Спустя мгновение:

— Дело в том, что, думаю, его повесили. Или он сам. Мы были партнерами, понимаешь? Всё время что-то происходило. Шикарные маленькие денежные дела. Не всегда к радости шерифа, но всегда хватало на фасоль в котелке. Меня не страшили все эти полуночные переезды, но эти меблированные комнаты в маленьких городках — я так и не смог к ним привыкнуть. Судья окидывал нас взглядом, поднимал молоток, фьють! Мы обычно были уже за дверью и на большой дороге прежде, чем молоток опускался второй раз.

— Хорошая тренировка, готов поспорить.

— Но, казалось, отец начал сбавлять обороты. Каким-то образом это было связано со мной. Понимаешь, дополнительные трудности, что-то в таком роде.

— Более вероятно, что это — вся та китайская показуха, о которой ты упоминал, — сказал Дерби, — ты не виноват. Слушай, ты эти куришь? —зажег несколько сигарет и предложил одну Чику.

— Моя двоюродная бабушка Петунья! — воскликнул Чик, — что это за запах?

— Это перец кубеба. Используется только в медицинских целях. На борту запрещен табак, как ты мог бы помнить из текста нашей присяги «Друзей Удачи».

— Разве я зарекался? У меня, должно быть, всё перепуталось в голове. Никакого табака! Слушай, это чертова лечебница Кили. Как вы, ребята, коротаете свой день?

Вдруг раздался звук, напоминающий лай целой своры разъяренных собак.

— Пугнакс, — объяснил Дерби, заметив тревогу на лице Чика.

— Он, а кто еще?

— Только Пугнакс. Это один из его многочисленных талантов. Думаю, нам лучше пойти посмотреть.

Они нашли взбудораженного Пугнакса со стиснутыми зубами, в боевой готовности, он неотрывно смотрел во внешнюю тьму, из которой, как сказали бы мальчики, могла надвигаться мощная вражеская угроза, сейчас приближавшаяся к их лагерю.

— Вот, пожалуйста, — позвал невидимый голос, — славная собака!

Пугнакс удерживал занимаемые позиции, но перестал лаять, по-видимому, оценивал пришельцев доступным ему способом обоняния. Дерби и Чик смотрели, как из вечерней тьмы появляется огромный бифштекс, летит по изогнутой траектории, медленно поворачивается и падает почти точно между передними лапами Пугнакса, мгновение оценивающего бифштекс, подняв одну бровь, можно сказать, презрительно.

— Эй, кто-нибудь есть дома?

В свете костра появились два мальчика и девочка с корзинками для пикника, в летной форме из мохерового бриллиантина цвета индиго в пурпурную полоску и в шлемах, которые не смогли достичь простейшей геометрии знаменитой фески Шринера, но были гораздо более замысловато украшены и, даже для своей эпохи, вероятно, не являлись образцом хорошего вкуса. Например, их увенчивал огромный шип в немецком стиле, и несколько плюмажей бледно-зеленого цвета.

— Как дела, Дерб? Что нового?

Дерби узнал в них членов орегонского клуба воздухоплавателей 'Бродяги синевы до Р.Х.', с которыми 'Друзья удачи' часто проводили совместные маневры, и его губы растянулись в приветственной улыбке, адресованной главным образом мисс Пенелопе ('Пенни') Блэк, чей эльфийский облик скрывал отважный дух и непоколебимую волю, и к которой он питал нежные чувства, если ему не изменяет память. 'Привет, Райли, Зип . . . Пенни', - добавил он застенчиво.

— Это «Капитан», смотри.

Она протянула руку, чтобы показать на рукаве четыре золотые полоски, на краях которых можно было рассмотреть доказательства недавней работы иглой. «Бродяги» были известны и уважаемы за то, что предоставляли болтливому полу право членства наравне с мальчиками, включая все возможности продвижения по службе.

— Да, — широко улыбнулась Пенни, — они дали мне «Цыганку» — просто притащили старую лохань от Юджина, пришвартовали ее там на островке, повидавшая виды.

— Вау! Ты — командир! Чемпионка!

Он поймал себя на том, что нервно шаркает ногой и не знает, что делать с руками.

— Лучше поцелуй меня, — сказала девочка, — это традиция и всё такое.

Несмотря на улюлюкающий хор мальчишек, Дерби почувствовал, как ее покрытая веснушками щека мимолетно коснулась его губ и задержалась на них больше, чем нужно для усугубления. После приветствий Чик и Дерби принесли раскладные походные стулья, «Бродяги» открыли корзины с вкусностями, и коллеги открыли вечер слухов, профессиональных разговоров и историй про воздухоплавание.

— Когда мы летели к вам, Дерб, на «Египте» из южного Иллинойса, мы наткнулись на буровую вышку на кукурузном поле в Декейтере, это всё чертова луна — простите — перерыв, чтобы чихнуть — сосульки соплей у нас на ременных пряжках, всё синее от света этого электрического газа, круговорот вокруг нашей головы - апчхи!

— О, буть здорофф, Райли, — сказал Зип, — но в прошлый раз, когда ты рассказывал эту историю, там были странные голоса и так далее…

—Пока мы добрались сюда, вокруг нас появилось небольшое гальваническое свечение, — сказал Чик, — скорость и все дела.

— О, это пустяки, — воскликнул Райли, — по сравнению с тем, как мы целый день убегали от торнадо! Парни, если ищете настоящего электричества, иногда наведывайтесь в Оклахому — найдете усладу для своих ушей, которая заодно заглушит любые странные голоса в округе.

— Кстати, о голосах, — сказала Пенни, — что вы слышали об этих... «случаях», о которых сообщают? Не только члены экипажей в воздухе, но иногда и гражданские на земле?

— Ты имеешь в виду отклонения от нормы, — спросил Дерб, — фата-моргану, северное сияние и тому подобные вещи?

— Разное, — приглушенным зловещим голосом ответил Зип. — Есть огни, но также есть и звуки. Главным образом на больших высотах, где темно днем. Голоса кричат вместе. Со всех сторон сразу. Как школьный хор, но без мелодии, только эти…

— Предупреждения, — сказал Райли.

Дерби пожал плечами.

— Это новость для меня. Мы с «Беспокойством» находимся на низкой ступени в Организации, в самом низу — никто никогда ничего нам не говорит, нам отдают приказы, мы их выполняем, всё.

— Этой весной мы были над вулканом Этна, — сказала Пенни, — ты помнишь этих «Garcons de '71», надеюсь.

Специально для Чика Дерби объяснил, что этот клуб основан более двадцати лет назад во время осады Парижа, когда аэростаты с экипажем часто были единственным средством коммуникации в городе и за его пределами. Пока продолжались мытарства, аэронавтам, наблюдавшим сверху и пребывавшим на волоске от смертельной опасности, стало понятно, как сильно выживание современного Государства зависит от поддержания состояния постоянной осады — с помощью систематического окружения населения, истощения тел и душ, неумолимой деградации общества, пока гражданин не восстанет против гражданина, вплоть до совершения зверств бесславных парижских патрулей. Когда осада закончилась, эти аэронавты решили летать, теперь они были свободны от политических иллюзий, более, чем прежде, царивших на земле, приносили торжественные клятвы только друг другу, действовали так, словно во всем мире не прекращалась осада.

— В наше время, — сказала Пенни, — они летают, куда им необходимо, высоко над крепостными стенами и государственными границами, преодолевают блокады, кормят голодных, дают пристанище больным и преследуемым... поэтому, конечно, у них появляются враги, куда бы они ни полетели, по ним стреляют с земли, всё время. Но тут другой случай. Мы встретились с ними однажды, и это была самая странная история. Никто не видел никаких летящих предметов, но была . . . какая-то сила . . . мы чувствовали энергию, направленную на нас.

— Что-то за пределами, — торжественно сказал Зип. — Пустое пространство. Но населенное.

— Это заставляет тебя понервничать, Чик? — поддразнил Дерби.

— Нет. Я думаю, кто захочет этот последний яблочный пончик.

Тем временем Майлз и Линдси направлялись на Ярмарку. Конный экипаж, в который они сели, вез их по запруженным улицам южного Чикаго. Майлз смотрел по сторонам с глубоким любопытством, а Линдси окидывал пейзаж желчным взглядом.

— Ты выглядишь печальным, Линдси.

— Я? Вовсе нет, но не могу избежать дурных предчувствий при мысли о Заднелете, в полное распоряжение которого предоставлено судно, и никто его не контролирует, а так я весел, словно зяблик.

— Но там с ним Дерби.

— Я тебя прошу. Влияние, которое Сосунок может оказать на порочный характер, в лучшем случае не будем принимать в расчет.

— Ну, слушай, — размышлял добродушный Майлз, — Заднелет похож на хорошего парня, я готов биться об заклад, что скоро он разберется, что к чему.

— Я — главный старшина корабельной полиции, — проворчал Линдси себе под нос, — и у меня не столь радужные взгляды относительно человеческой природы.

Наконец, экипаж доставил их на перекресток, от которого, как заверил возница, недалеко пешком до Ярмарочной площади, или, как он усмехнулся, «зависимо от того, насколько поздно, бодрая пробежка», и продолжил свой путь с металлическим лязгом и цоканьем. Вдали мальчики видели в небе электрический свет Ярмарки, но вокруг них был сумрак. Вскоре они нашли дыру в заборе, некую замену входным воротам, освещенную одним огарком, рядом дежурил сморщенный азиатский лилипут, хоть и жаждавший получить протянутые ему пятидесятицентовые монеты, под давлением скрупулезного Линдси был вынужден выдать надлежащим образом оформленную квитанцию. Затем крохотный страж протянул ладонь, словно за чаевыми, но мальчики проигнорировали этот жест.

— Нищеброды! — завопил он, таким образом поприветствовав их на происходящем каждые четыре года на наших берегах празднике Колумба.

Откуда-то из тьмы доносилась музыка невидимого маленького оркестра, необычным образом синкопированная, она становилась всё громче, и наконец они подошли к маленькой открытой танцплощадке, совершенно неосвещенной, здесь танцевали пары, а вокруг перемещались густые потоки людей в ароматах пива, чеснока, табачного дыма, дешевых духов, и где-то впереди запах многочисленного домашнего скота, который ни с чем нельзя было спутать после шоу «Дикий Запад Баффало Билла».

Рассматривая Ярмарку, герои заметили закономерность Парка развлечений — более европейские, цивилизованные и...ну, честно говоря, белые экспозиции были расположены ближе к центру «Белого города», а чем дальше от алебастрового Метрополиса удалялся посетитель, тем очевиднее становились признаки культурной темноты и дикости. Мальчикам казалось, что они идут по отдельному неосвещенному миру, приближаясь к какому-то темному пределу с его собственной экономической жизнью, социальными привычками и кодами, с осознанием того, что у него мало общего с официальной Ярмаркой. Словно полутьма, царившая на этой периферии, наверное, даже не нанесенной на карту, возникла не просто благодаря нехватке фонарей, а намеренно была обеспечена из милосердия как необходимый покров для возникающих лиц, вызывавших слишком большую тревогу при ярком дневном освещении, и невинных американских посетителей со своими кодаками и зонтиками, случайно забредших в это место. На скрытых тенями лицах появлялись улыбки или гримасы, или они смотрели прямо на Линдси и Майлза, словно откуда-то их знали, словно за время своей длительной карьеры путешественников в экзотические уголки планеты они накопили, неведомо для себя, резерв ошибок перевода, нанесенных обид, невыплаченных долгов, которые теперь воплощались в странном лимбе, через который им нужно было пройти, в любой момент ожидая конфликта с каким-нибудь врагом из прежних времен, пока они еще не достигли безопасности видневшихся вдали фонарей. Вооруженные вышибалы из рядов полиции Чикаго неутомимо патрулировали сумрак. Театральная труппа зулусов давала представление, изображавшее резню британских войск при Исандлване. Пигмеи пели христианские гимны на пигмейском диалекте, ансамбли еврейского клезмера наполняли ночь неземными соло на кларнете, бразильские индейцы позволяли проглотить себя огромным анакондам, после чего вылезали обратно, не переваренные и, очевидно, не доставив дискомфорта змее. Индийские свами левитировали, китайские боксеры делали ложные выпады, били друг друга ногами и швыряли в разные стороны.

Соблазны, к большому огорчению Линдси, таились на каждом шагу. Казалось, что павильоны представляют не народы мира, а Смертные Грехи. Уличные рекламисты в поисках посетителей ловили блуждающую молодежь за отвороты пиджаков.

— Экзотические курительные практики разных стран мира, огромная антропологическая ценность!

— Научная выставка, мальчики, новейшие усовершенствования шприца для подкожных инъекций и различные способы его использования!

Здесь были вазири из вазиристана, демонстрировавшие друг другу различные техники устроения засад на путешественников, которые считались в их стране основным источником дохода...

Индейцы тарахумара из северной Мексики сидели, согнувшись, видимо, абсолютно голые, в копиях пещер их родного Сьерра-Мадре из дранки и штукатурки, притворяясь, что едят кактусы, из-за которых у них начинаются ужасные конвульсии — едва отличимые от обычных фриков, которые давно уже были известны посетителям американских карнавалов. Тунгусские оленеводы указывали жестами на огромную вывеску с надписью «Особенное шоу оленеводов» и зазывали на своем языке барышень, собравшихся у входа, пока две молодые женщины в достаточно открытых костюмах — блондинки и тому подобное, на самом деле не особо похожие на тунгусок — не начали кружиться вокруг очень терпеливого оленевода, лаская его с возмутительной интимностью и приставая к прохожим с неприличными намеками на английском, например: «Заходите и узнайте дюжину способов получить удовольствие в Сибири!» и «Посмотрите, что на самом деле происходит длинными зимними вечерами!».

— Это не выглядит, — Линдси колебался между восторгом и недоверием, — достаточно . . . аутентичным, я бы сказал.

— Заходите, мальчики, первый раз бесплатно, найдете красную — вас погладят по голове, найдете черную — ничего не вернут обратно!, —кричал бодрый негр в шляпе с плоской тульей, который стоял возле раскладного стола, тасуя и выбирая карты.

— Если бы я не был в курсе, сказал бы, что это очередная азартная игра, — прошептал Линдси, вежливо заглушая свое неодобрение.

— Нет, босс, это древняя африканская методика ворожбы, позволяющая вам изменить свою судьбу.

Обратившийся к ним шулер начал тасовать карты с ошеломляющей скоростью. Порой карт было слишком много, чтобы их сосчитать, а иной раз ни одной карты не было видно, словно они исчезли в каком-то измерении далеко за пределами третьего, хотя это мог быть фокус в полумраке.

— Окей! Может быть, это ваша счастливая ночь, просто скажите нам, где карта красной масти, сейчас.

Три карты рубашкой вверх легли перед ними.

После мгновения тишины Майлз объявил четким и уверенным голосом:

— Карты, которые вы положили здесь, все окажутся черными, ваша «красная» карта — девятка бубен, и она вот здесь, — протянул руку к шляпе шулера, снял ее с его головы и показал карту.

— Господи помилуй! Последний раз такая история завершилась хорошими длинными каникулами в тюрьме округа Кук. Отдаю дань уважения вашему острому зрению, молодой человек, и без обид, — протягивая десятидолларовую купюру.

— О, это . . ., — с сомнением начал Линдси, но Майлз уже спрятал протянутую банкноту, дружелюбно крикнул:

— Хорошего вечера, сэр!, — и они продолжили прогулку.

На лице Линдси было заметно выражение удивления.

— Это была . . . хорошая работа, Бланделл. Откуда ты знал, где карта?

— Иногда, — начал Майлз с на удивление тревожными нотками в голосе, —меня обуревают особенные чувства, Линдси . . . словно возникает электричество, словно я вижу всё так ясно, как при свете дня, как. . . как вещи совпадают и соединяются. Это длится недолго. Вскоре я снова начинаю спотыкаться.

Тут они увидели лучи прожекторов, освещавшие небо с крыши грандиозного здания Ремесел и Свободных Искусств — город в миниатюре, находящийся в городе внутри города, каковым являлась сама Выставка, стражников Колумба в плащах в дозоре, ободряющее зрелище, по крайней мере, для Линдси.

— Давай, Линдси, — Майлз помахал банкнотой, которую они так неожиданно получили. — Поскольку у нас неожиданный доход, пойдем выпьем корневого пива, а еще — купим арахис в карамели. Называй всё, что знаешь! Мы здесь! Мы на Ярмарке!.

Тем временем Рэндольф Сент-Космо был на посту, хоть и не в униформе. Детективное агентство, которое он искал, находилось в сомнительном квартале района «Новая набережная», между варьете и фабрикой взрывающихся сигар. На вывеске надпись «РАССЛЕДОВАНИЯ БЕЛОГО ГОРОДА». Рэндольф слегка опустил поля шляпы, быстро огляделся по сторонам на замусоренной и темной улице, и боком прошел в дверь. Молодая леди-машинистка, которой удавалось печатать аккуратно и в то же время быстро, оторвала взгляд от своей печатной машинки, украшенной цветочными аппликациями.

— Мы уже закрыты, сынок.

— Дверь была открыта…

— Да, и, наверное, это не Эпуортская лига.

— Могу я увидеть мистера Приветта?

— Нейт! — воскликнула она так, что Рэндольф подпрыгнул. В ее улыбке проскальзывало злорадство. — Ты принес письмо от родителей, малыш?

В офисе Нейта комбинированный буфет, книжный шкаф и картотека с богатым ассортиментом виски, кровать для отдыха в углу, пара стульев из тростника, занавешенное бюро примерно с тысячью ячеек, окно с видом на немецкий салун через дорогу, местные деловые награды и отзывы на стенах, обшитых темной филенкой, фотографии знаменитых клиентов, некоторые из них позировали с самим Нейтом, в том числе Док Холлидей у входа в Восточный салун в Томбстоуне, Док и Нейт целились друг в друга из кольта 44 калибра и притворялись ужасно разозленными. Фотография подписана: «Скорее человек с ружьем, с теплом, Док».

— После той бомбы на Хеймаркете, — объяснял Нейт, — у нас было больше работы, чем мы могли справиться, и у нас прибавится еще больше беспокойств, если губернатор решит помиловать ту банду анархистов-убийц. Одному Богу известно, кому это развяжет руки в Чикаго, особенно на Ярмарке.

Защита от террористов необходима здесь больше, чем обычно. А у вас, мальчики, есть угол обзора, о котором мы в сообществе «наблюдателей» только мечтаем — взгляд сверху. Мы не можем платить вам столько же, как Пинкертон, но, может быть, мы смогли бы договориться об отсрочке оплаты, маленький процент от прибылей со временем вместо наличных прямо сейчас. Не говоря о чаевых или других неофициальных доходах, которые вы можете получить.

— Улаживайте это с Национальным офисом, — предложил Рэндольф. — На уровне Подразделения сумма нашей оплаты не может превышать обоснованные расходы.

— Звучит безумно. Но мы попросим наших юристов набросать условия сотрудничества?

Теперь он смотрел на Рэндольфа с той смесью презрения и жалости, которую «Друзья» рано или поздно вызывали при контактах с жителями земной поверхности. Рэндольф привык к этому, но был полон решимости действовать профессионально.

— В чем именно будет заключаться наша работа?

— У вас на борту есть место для еще одного пассажира?

— Мы перевозили до дюжины упитанных взрослых без ощутимой потери высоты, — ответил Рэндольф, невольно задержав взгляд на тучном мистере Приветте.

— Возьмете нашего человека в одно-два коротких путешествия, туда, куда будет необходимо, — лицо филера, кажется, стало немного хитрее. — На Ярмарку, может быть, на Склады, пара пустяков.

Прогуливаясь на следующее утро среди аэростатов, под куполом неба, в котором постепенно становилось всё меньше свободного места, поскольку различные летательные аппараты поднимались в небеса, возобновляя знакомство со многими, в чьей компании, хорошо это или плохо, им придется переживать приключения, «Друзья» увидели, что к ним приближается пара, в которой они сразу узнали фотографа и модель, подвергшихся их непреднамеренной бомбардировке прошлым вечером.

Веселый труженик объектива представился Мерлем Ридо.

— А моя белокурая спутница... дайте мне минуту…

— Болван.

Молодая женщина наградила его грациозным шлепком, не лишенным симпатии, и сказала:

— Я - Шевролетт Макаду, и я невероятно рада вас встретить, парни, даже если у вас под рукой мешок с песком, как вчера.

Полностью одетая, она, казалось, только что сошла со страниц дамского журнала, ее утренний наряд был сшит по последней летней моде, в результате возвращения рукавов, пышных в плечах и сужающихся от локтя к запястью, вокруг наблюдалось изобилие английских блузок с полупрозрачными плечами, «большими, как воздушные шары, по всему городу», как сказал бы Чик Заднелет, преданный наблюдатель женских форм, в случае мисс Макаду — яркого цвета фуксии, ансамбль дополняло длинное боа из страусиных перьев того же оттенка. А ее шляпа, шаловливо скошенная набекрень, с эгреткой, колыхавшейся каждый раз, когда она поворачивала голову, очаровала бы даже наиболее ревностных консерваторов среди любителей птиц.

— Хороший ансамбль, — восхищенно кивнул Чик.

— А вы еще не видели, какую роль она исполняла в Павильоне южных морей, — галантно объявил Мерль Ридо. — В ее исполнении маленькая египтянка выглядела прихожанкой церкви.

— Вы актриса, мисс Макаду?

— Я исполняю танец Лава-Лава, богини вулкана, — ответила она.

— Я обожаю музыку этого региона', - сказал Майлз, - 'особенно укулеле'.

— В моем оркестре несколько человек играют на укулеле, — сказала мисс Макаду, — тенор, баритон и сопрано.

— И это аутентичная национальная музыка?

— Думаю, скорее попурри, включающее гавайские и филиппинские мотивы, а в конце — исполненная вкуса адаптация «Вакханок» месье Сен-Санса, недавно представленных в Парижской опере.

Конечно, я всего лишь любитель, — скромно сказал Майлз, давний член престижной Международной академии укулелистов, — иногда путаюсь. Но если я пообещаю вернуться к тонике и подождать, как вы думаете, они разрешат мне зайти и посидеть?

— Я, конечно, замолвлю за вас словечко, — ответила Шевролетт.

Мерль Ридо принес с собой портативную камеру и делал «снимки» летательных аппаратов, парящих в небе и припаркованных на земле, они непрерывно приземлялись и взлетали, никакой передышки не намечалось.

— Настоящая вечеринка, не так ли! Тут летают настоящие профессора летного дела отсюда до Тимбукту, вот как это выглядит.

Духмяный дым от костров, на которых готовили завтрак, поднимался в небо. Раздавался полный жалоб и в то же время радости плач младенцев. Ветер приносил издалека шум поездов и лодок с озера. В полете через Озеро против солнца крылья отбрасывали длинные тени, кончики крыльев блестели от росы. Здесь были пароходы, судна на электричестве, станки для вихревой обработки Максима, поршневые компрессоры нитрованного хлопка, судна с двигателями на сыром бензине и электрические подъемные домкраты странного гиперболоидного дизайна для ввинчивания в воздух, и крылатые аэростаты обтекаемой формы, и машущие крыльями чудеса орнитургии. В итоге у парней разбегались глаза…

—Па! — хорошенькая девочка четырех или пяти лет с пламенеющими рыжими волосами неслась к ним. — Послушай, па! Я хочу пить!

— Далли, маленькая ты проныра, — поприветствовал ее Мерль, — боюсь, кукурузный ликер закончился, тебе придется вернуться к старому доброму молоку, мне правда жаль, — рассматривая фирменный судок, наполненный льдом. Тем временем дитя заметило «Друзей» в летних униформах, девочка смотрела на них широко раскрытыми глазами, словно решая, насколько хорошо ей нужно себя вести.

— Вы травите этого беззащитного ангела крепкими напитками? —воскликнул Линдси Ноузворт.

— Сэр, я протестую!

Заинтригованная Далли подбежала, встала перед ним и начала сверлить его взглядом, словно ожидая продолжения какой-то тонкой шутки.

Линдси заморгал.

— Этого не может быть, — прошептал он. — Маленькие дети меня ненавидят.

— Очаровательная маленькая девочка, сэр, — добродушно сказал Рэндольф. —Вы, конечно, гордитесь своей внучкой.

— Ха-ха! Ты слышала, Морковная голова? Он думает, что я — твой дедушка. Спасибо, парень, но это — моя дочь Далия, с гордостью говорю. Ее мать, увы…

Он вздохнул и посмотрел на небо.

— Наши глубочайшие соболезнования, — быстро сказал Рэндольф, — но пути Райские неисповедимы…

— Рай, ад, — хихикнул Мерль Ридо. — Она где-то здесь, в США, убежала с гипнотизером из варьете, неким Зомбини Непостижимым.

— Вот те на! — начал активно кивать Чик Заднелет. — Он сделал так, что его девушка исчезла через трубу общей кухни! «Имбротильята!» Не так ли? Потом он завернулся в свой плащ? Потом я своими глазами видел его в Новом Орлеане! Невероятный трюк, поверьте!

— Этот тот самый тип, — расплылся в улыбке Мерль, — а очаровательная ассистентка фокусника, которую вы видели, должно быть — старушка Эрлис собственной персоной, ты не хочешь закрыть свой рот, Бак, а то что-нибудь в него влетит? — случайное упоминание адюльтера в беседе вызвало у Рэндольфа выражение ошеломления, которое сложно было назвать типичным. Чик Заднелет был менее ошеломлен и ему хватило сил ответить:

— Ну, абсолютно достойная восхищения леди, кем бы она ни была.

— Восхищение мы берем на заметку, а здесь вы можете любоваться крошкой Далией, копией своей мамы, я очень разозлюсь, если нет, если вы приедете через десять-двенадцать лет, будете путешествовать, посмотрите на нее еще раз, цену слишком низкую или слишком оскорбительную я рассматривать не буду. Или, если вы согласны ждать, можно купить сейчас, получите ее по специальной, действующей только сегодня и завтра, цене, девяносто восемь долларов — и забирайте, душераздирающая улыбка и всё такое. Посмотрите, вылитая она. Бросит в вас лишним чепчиком, подумайте рационально, глазом не успеете моргнуть — она уже будет задувать свечи на праздничном торте в свои сладкие шестнадцать, будет садиться в экспресс, чтобы ехать к вам, где бы вы ни были.

— Как-то слишком долго ждать, вам не кажется? — окинул ее плотоядным взглядом Чик Заднелет.

— Думаю, могу сбавить до пятнадцати лет, — продолжал торговаться Мерль, моргая на Линдси Ноузворта, задыхавшегося от возмущения, — но вы должны заплатить золотом и провезти ее по своему билету... А теперь — вы не возражаете, если я сделаю ваше коллективное фото на фоне этого случайного шнекового блока?

Мальчики, очарованные современной наукой, в том числе — и фотографией, были, конечно, счастливы выполнить эту просьбу. Шевролетт удалось смягчить даже Линдси, позаимствовав его шляпу с низкой тульей и стыдливо прикрыв ею их лица, словно скрывая тайный поцелуй, в то время как дурашливый Дерби Сосунок, без чьей лихой клоунады любое коллективное фото было бы неполным, угрожал паре бейсбольной битой, а его комичное выражение лица должно было выражать искренний гнев ревности.

Пришло время ланча, и вместе с ним Линдси объявил о приближении свободы.

—Ура! — закричал Чик Заднелет. — Мы со стариной Сосунком отправимся в увольнение с правого борта, прямиком в Парк развлечений, взглянем одним глазом на Маленький Египет и на ту полинезийскую выставку, а если сможем зайти, то еще и на тех африканских амазонок — о, не волнуйся, парень, если тебе что-то будет непонятно, спрашивай у меня!

— Давайте, мальчики, — Шевролетт Макаду взмахнула сигаретой в инкрустированном стразами держателе. — Сейчас я иду работать, могу показать вам закулисье Южных морей.

— Обой, обой, — нос Дерби начал дергаться.

— Сосуноок? — закричал Линдси, но впустую.

Толпы аэронавтов в разноцветных одеяниях сновали между ними, поскольку воздушные судна приземлялись и взлетали, и огромный импровизированный аэродром бурлил от смятения и случайных встреч...

Среди тех, кто как раз собирался приземлиться, на борту величественного полужесткого аэростата по итальянскому проекту находился давний друг и наставник мальчиков, профессор Гейно Вандерджус из Йельского университета, его лицо выражало едва скрываемый ужас, во время снижения аэростата он отчаянно пытался удержать на голове цилиндр, чьи вмятины, шрамы и отклонения от цилиндрической формы, наряду с вышедшим из моды стилем, свидетельствовали о долгой и богатой приключениями истории.

— Газовые подушки скачут галопом, но как же здорово увидеться с вами снова, мальчики! — поприветствовал их Профессор.

— Насколько я знаю, вас настигла беда в Новом Орлеане, несомненно, нужно было упаковать и приготовить тушеное рагу из того аллигатора, который утащил старое «Беспокойство»!

— О, поволновались час-другой, наверное, — поправил его Рэндольф, и на его лице отразились гастрономические воспоминания.

— Расскажите нам, Профессор, как продвигается ваша работа? Какие новые чудеса выходят из золотой лаборатории Слоуна?

— Ну, сейчас там есть студент профессора Гиббса, чья работа действительно заслуживает внимания, молодой де Форест, настоящий волшебник по части электричества... еще гость из Японии, мистер Кимура, но скажите, где изголодавшийся педагог и его пилот могут достать здесь парочку этих знаменитых чикагских бифштексов? Мальчики, рад представить вам Рэя Ипсоу, без которого я до сих пор находился бы в Открытом Индианоплейсе в ожидании междугороднего поезда, который никогда не приедет.

— Парни, очень вас не хватало в Хартумской передряге, — сообщил дружелюбный воздухоплаватель, — мы пытались убежать из города, когда нас настигали войска Махди, тут видим — вы летите впереди, я очень пожалел, что не на борту, пришлось прыгнуть в реку и немного подождать, пока переполох не утих.

— Так случилось, — вспоминал Линдси, историк Отряда, — что мы поймали встречный ветер и попали в неприятности в Ольтра Джиба, вместо того, чтобы приземлиться в Алексе, где рассчитывали провести несколько недель, разрабатывая учебную диверсию, не говоря уже о более благоприятной для здоровья атмосфере.

— Разрази меня гром, — воскликнул Профессор, — если передо мной не Мерль Ридо!

— В этом еще нет ничего хорошего, — улыбнулся Мерль.

— Значит, вас не нужно представлять друг другу, — решил Линдси.

—Да, мы соучастники по преступлению, еще в давние времена в Коннектикуте, задолго до вашего появления, парни, я иногда выполнял для него некоторую работенку. Мальчики, кто-нибудь из вас может сфотографировать нас вместе?

— Конечно! — вызвался Майлз.

Они шли на обед в соседний стейк-хаус. Хотя воссоединения с профессором всегда были приятны, в этот раз что-то изменилось, какая-то осенняя тревога в атмосфере теплого праздника вызывала психогастрономические приступы боли, которые, как Рэндольф знал из своего опыта, игнорировать было рискованно.

Посетив несколько полезных семинаров для командиров аэростатов и узнав техники сокрытия задевающих чувств, теперь Рэндольф мог определить, что Профессора что-то мучило. Он удивительным образом отошел от своего привычного «стиля» добродушного рубахи-парня, во время сегодняшнего обеда его реплики были крайне лаконичны, иногда отрывисты, и он попросил чек прежде, чем принесли пирог с мороженым.

— Простите, мальчики, — нахмурился он, демонстративно достав и посмотрев на свои старомодные железнодорожные часы. — Я с удовольствием остался бы с вами и поболтал бы еще, но есть одно дельце.

Он резко встал, как и Рэй Ипсоу, который благожелательно обнял мальчиков и прошептал на ухо Рэндольфу:

— Я присмотрю за ним, — после чего последовал за выдающимся ученым Йеля: выйдя на улицу, тот сразу же остановил экипаж, протянул доллар и попросил ехать как можно быстрее, они тут же тронулись и вскоре прибыли в Палмер-Хаус, где чиновник за столом приложил руку к несуществующему козырьку.

— Люкс в пентхаусе, Профессор, лифт вон там, он останавливается только один раз. Вас ждут.

Если в его голосе присутствовала нотка веселого презрения, профессор Вандерджус был слишком занят, чтобы ее заметить.

Для Рэя Ипсоу быстро стало очевидным, что его друг прибыл в город для того, чтобы заключить сделку с силами, которые, без преувеличения, можно назвать злом. В люксе наверху они нашли тяжелые портьеры, задернутые над праздничным городом, лампы, источавшие скудный свет в вечных сумерках табачного дыма, никаких срезанных цветов или растений в горшках, тишину, лишь иногда прерываемую речью, и то, в основном, телефонной.

Странно думать, что такой знаменитый магнат, как Скарсдейл Вайб, не посетит Международную Колумбовскую выставку. Кроме очевидного обаяния тысяч коммерческих предложений Чикагская ярмарка предоставляла широкое поле для анонимности, здесь можно было встретиться и заключить сделку, не будучи замеченным. Ранее в этот день Вайб вышел из своего частного поезда «Джаггернаут» на забронированную для него платформу на узловой железнодорожной станции, после того как предыдущей ночью выехал с Центрального вокзала в Нью-Йорке.

Он был, как всегда, замаскирован, в сопровождении телохранителей и секретарей. В руке трость из черного дерева, шар из золота и серебра на набалдашнике которой символизировал точную и подробную копию земного шара, а внутри трости спрятаны пружина, поршень и цилиндр для компрессии воздуха и осуществления малокалиберного выстрела в любого, кто мог бы на него напасть. Его ожидало транспортное средство с герметичным электродвигателем, и, словно по мановению сверхъестественных сил, он был доставлен в волшебное учреждение с вывеской «Стейт, Монро и Вабаш». Когда он заходил в вестибюль, пожилая женщина, одетая респектабельно, но без роскоши, подбежала к нему с криком:

— Если бы я была твоей матерью, я бы задушила тебя в колыбели.

Невозмутимый Скарсдейл Вайб кивнул, поднял воздушную трость из черного дерева, взвел курок и нажал на спусковой крючок. Старуха склонилась, качнулась и упала, как дерево.

— Скажите гостиничному врачу, что пуля всего лишь в ее ноге, —вежливо попросил Скарсдейл Вайб.

Никто не предложил профессору Вандерджусу забрать у него шляпу, поэтому он держал ее на коленях, как неуверенный в себе молодой актер держит реквизит.

— Вас поселили в «Стокменс Хоутел»? — спросил магнат.

— Ну, на самом деле это «Пакерс Инн», перекресток Сорок седьмой авеню и Эшленда. Прямо среди скотных дворов и такого прочего…

— Послушай, — обратился он к высокому человеку бандитского вида, вырезавшему локомотив из куска полена одним из тех ножей, которые известны во всех тюрьмах нашей страны как «арканзасская зубочистка», —надеюсь, у тебя нет вегетарианских предрассудков.

— Это Фоли Уокер, — сказал Скарсдейл Вайб, — по словам его матери, он наделен добродетелями, неочевидными для других.

— Думаю, там, где вы остановились, слышна вся эта народная музыка, —продолжал Фоли. — Известно даже, что у гостей развивается бессонница, но многие находят ее на удивление успокаивающей. То же самое и здесь, в Палмер-Хауз, если вы об этом думаете. Уровень шума тот же.

— Тот же вид деятельности, — прошептал Рэй Ипсоу. Они собрались за мраморным столом в некоем кабинете, с сигарами и виски. Светская беседа перешла к приумножению богатств.

— Я знаю того парня в Нью-Джерси, — сказал Скарсдейл Вайб, — который коллекционирует железные дороги. Не только подвижной состав, но даже станции, ангары, рельсы, склады, персонал, все эти штуки.

— Дорогостоящее хобби, — пришел в восхищение Профессор. —Существуют такие люди?

— У вас должны быть представления об имеющихся здесь свободных средствах. Это не могут быть только пожертвования на церковь по своему выбору, поместья и яхты, и площадки для выгула собак, мощеные золотом, или что у вас есть, не так ли. Нет, в определенный момент с этим должно быть покончено, это нужно оставить в прошлом. . . и вот у нас огромная гора нерастраченных богатств, мы с каждым днем карабкаемся всё выше, и я вас прошу, какая разница, что бизнесмен сделает с этими деньгами.

— Черт, вышлите их мне, — вклинился в беседу Рэй Ипсоу. — Или даже кому-то, кому они действительно нужны, таких, будьте уверены, хватает.

— Это так не работает, — сказал Скарсдейл Вайб.

— Вот мы и жалуемся все время на плутократию.

— Исходя из убеждения, конечно, обоснованного, что сама по себе потребность в деньгах не означает, что вы их заслуживаете.

— Но в наше время «потребность» возникает непосредственно в результате преступных действий богачей, так что каждый «заслуживает» столько денег, сколько сможет возместить. Достаточно понятно для вас?

— Вы социалист, сэр.

— Им должен быть любой, кого богатство не ограждает от повседневных забот. Сэр.

Фоли перестал строгать полено и поднял глаза, словно у него внезапно проснулся интерес.

— А теперь, Рэй, — сделал замечание Профессор, — мы должны обсудить электромагнетизм, а не политику.

Вайб успокаивающе хихикнул:

— Профессор боится, что вы спугнете меня такими вот радикальными разговорами. Но у меня не такая чувствительная душа, я руководствуюсь, как обычно, «Вторым посланием к коринфянам».

Он пристально посмотрел через стол, оценивая уровень библейской грамотности.

— Страдания дураков неизбежны, — сказал Рэй Ипсоу, — но не просите меня, чтобы я этому радовался.

Телохранители, ротозейничавшие возле дверей, кажется, насторожились. Фоли встал и подошел к окну. Скарсдейл сощурился, размышляя, можно ли счесть это оскорблением его веры.

Рэй забрал шляпу и встал.

— Всё нормально, я буду внизу в баре, — и, выходя из кабинета, добавил, — молиться о мудрости.

Внизу, в элегантной Питьевой галерее, Рэй встретил Мерля Ридо и Шевролетт Макаду, «кутивших в городе» благодаря выигравшей ставке, которую Мерль сделал в тот день.

Пары с бутоньерками и страусовыми плюмажами на платьях прогуливались однородной толпой среди пальм хамеропс или останавливались возле Итальянского фонтана, словно раздумывая, не прыгнуть ли туда. Невидимый маленький оркестрик струнных инструментов играл аранжировку «Old Zip Coon».

Рэй Ипсоу рассматривал поверхность своего пива:

— Он уже несколько дней выглядит не таким, как обычно. Вы заметили что-то?

Мерль кивнул:

— Что-то исчезло. Он всегда относился ко всему с таким воодушевлением — мы проектировали что-то, расходовали все запасы бумаги, он отрывал воротник рубашки и царапал каракули прямо на нем.

— А в последнее время он держит свои идеи в основном при себе, словно наконец узнал, сколько они могут стоить. Бог знает, что произошло. Этот большой парад современных изобретений, все эти лихие мелодии маршей, публика гуляет, охи и ахи, но где-то в тайном убежище вдали от наших глаз всегда какой-то юрист или бухгалтер расписывает всё, как по нотам, и руководит этим шоу.

— Кто-нибудь хочет потанцевать? — предложила Шевролетт.

Наверху в своем пентхаусе-люксе Скарсдейл приступил к текущим делам.

— Этой весной доктору Тесле удалось поднять показатели своего трансформатора до миллиона вольт. Не нужно быть пророком, чтобы понять, куда всё движется. В частных беседах он уже говорит о чем-то, что называет «Мировой системой» для производства огромных объемов электроэнергии, которую каждый сможет получать после нажатия кнопки бесплатно, в любой точке земного шара, потому что эта система использует планету как элемент гигантской резонансной цепи. Он достаточно наивен, чтобы думать, что ему удастся получить на это финансирование у Пьерпонта или у меня, или у одного-двух других. От его могучего интеллекта ускользнуло, что никто не сможет ничего заработать на подобном изобретении. Давать деньги на исследования системы бесплатной электроэнергии — всё равно что выбрасывать их на ветер, и это нарушает, черт, предает суть всей современной истории, какой она должна быть.

У Профессора буквально начался приступ тошноты. Каждый раз, когда он слышал фамилию Теслы, результат можно было предугадать. Тошнота. Дерзость и масштаб мечтаний изобретателя всегда возвращали Гейно Вандерджуса в его кабинет в лаборатории Слоуна и заставляли чувствовать ошибку человека, свернувшего не туда в лабиринте Времени, и теперь он не может вернуться обратно в то мгновение, когда выбрал неправильный путь.

— Если это когда-нибудь создадут, — говорил Скарсдейл Вайб, — это будет означать конец мира, не просто того мира, который мы знаем, но мира, каким его знают все. Это оружие, Профессор, конечно, вы это понимаете, самое ужасное оружие, какое видел мир, спроектированное для того, чтобы уничтожать не армии или военную технику, а саму природу обмена, плоды борьбы нашей экономики за переход от анархии рыбного базара, где все воевали со всеми, к рациональным системам контроля, благами которых мы наслаждаемся сейчас.

— Но, — слишком много дыма в воздухе, незадолго до того ему пришлось извиняться, — я не совсем понимаю, чем могу вам помочь.

— Я могу говорить начистоту? Изобретите для нас контр-трансформатор. Какой-то прибор, который будет находить один из этих приборов Теслы, а затем транслировать с той же мощностью противоположный сигнал, который сведет к нулю эффект прибора Теслы.

— Хм. Мне бы помогло, если бы я увидел чертежи и расчеты доктора Теслы.

— Вот почему этим занимается Пьерпонт. Это и его договоренности с Эдисоном — но вот я снова выбалтываю секреты. Финансируя Теслу, Морган получил доступ ко всем его техническим секретам. И у него под рукой всегда есть механики, которые готовы днем и ночью привозить нам фотокопии всего, что нам нужно знать.

— В теории звучит хорошо, не вижу каких-либо больших препятствий. Это обычная инверсия фаз, хотя могут быть нелинейные явления шкалы, которые мы не можем предугадать, пока не построим рабочее Устройство…

— Подробности расскажете мне позже. Сейчас — сколько, по вашим подсчетам, что-то подобное могло бы, фактически, — приглушив голос, — стоить?

— Стоить? О, я не могу на самом деле, точнее, не должен…

— Бросьте, Профессор, — пробасил Фоли Уокер и взял отельный графин виски, словно собираясь из него пить, — приблизительно миллион или около того, просто грубая прикидка?

— Хм . . . ну . . . как сумма для начала . . . если только ради симметрии . . . расскажите, что Братец Тесла получает от мистера Моргана?

— Ну, кольцехвостую брюкву, — глаза Вайба загорелись презрительным огнем, который, как было известно его коллегам, означал, что он получил то, что хотел.

— Вот я подсчитал, парни, что вы тратите свое время, блуждая вокруг, погруженные в мысли, где-то далеко, Профессор, вы — просто чертов барышник без жалости, вот вы кто. Подумайте, я должен нанять юристов патентного ведомства, пока меня не повесили на витрине вместо курицы, в двух шагах от того, чтобы превратиться в фрикасе. Фоли, ты не мог бы связать нас с дальними далями по телефону — набери нам контору «Сомбл, Струл и Флешвей», будь добр. Нужно, чтобы они поделились идеями, как лучше «поднять» проект такого масштаба.

Звонок прошел немедленно, и Скарсдейл, извинившись, подошел к аппарату в другом углу люкса. Профессора оставили всматриваться в глубины своей древней шляпы, словно этот предмет туалета воплощал его нынешнее положение. Последние несколько недель он всё больше и больше приближался к состоянию пустого цилиндра, который лишь иногда наполняют умные мысли. Правильно ли поступить так? Должен ли он вообще находиться здесь? Криминальные намерения в комнате были почти осязаемы. Рэя это, конечно, не волнует, а мальчики сегодня, даже несмотря на необычную для них немногословность, встретили его с чем-то вроде мрачного предчувствия. Стоит ли любая сумма, которую могут предложить нью-йоркские юристы, потери их дружбы?

«Друзья Удачи» не могли бы получить более удобную форму «увольнения на берег», чем Чикагская ярмарка, поскольку великое национальное празднество обладало той степенью фиктивности, которая предоставляла мальчикам возможность агентской работы. Суровый невыдуманный мир ждал за пределами Белого города, задерживая это короткое лето, делая памятный сезон у озера Мичиган похожим на грезу и в то же время реальным.

Если существовали какие-то заговоры, в рамках которых собирались бросить бомбу или учинить другие бесчинства на Ярмарке, «Беспокойство» идеально подходило не только для того, чтобы проверить территорию от забора до забора, но и для слежки за морским десантом, который может появиться со стороны Озера. Посетители Ярмарки видели бы вверху аэростат, и в то же время не замечали бы его, потому что на Ярмарке, где все ожидали чудес, ничто этим летом не казалось слишком большим, слишком быстрым, слишком невероятно разукрашенным, чтобы впечатлить кого-то больше чем на полторы минуты, прежде чем появится другое чудо. «Беспокойство» придется ко двору, как еще один спецэффект, единственная цель которого — развлекать.

На следующий день мальчики начали постоянное наблюдение. «Наблюдатель» из «Расследований Белого города» появился на рассвете, у него в пакете был телескоп, который стоил небольшой обсерватории.

— Достанете аппаратуру у колеса обозрения, — сказал он, — но я не смог рассчитать, чем компенсировать движение. Изображение расплывается и так далее.

Лью Баснайт показался достаточно дружелюбным молодым человеком, хотя вскоре стало понятно, что раньше он толком ничего не слышал о «Друзьях Удачи».

— Но каждый мальчик знает «Друзей Удачи», — озадаченно заявил Линдси Ноузворт. — Что вы читали в юности?

Лью любезно попытался вспомнить:

— Дикий Запад, исследователи Африки, обычный набор приключений. Но вы, мальчики — вы не персонажи сборника сказок.

Он задумался:

— Ведь правда?

— Не больше, чем Вайатт Эрп или Нелли Блай, — предположил Рэндольф. — Хотя, чем больше о человеке пишут в журналах, тем труднее отличить литературу от реальности.

— Думаю, я читал в основном спортивную страницу.

— Хорошо! — заявил Чик Заднелет, — по крайней мере, нам не придется переходить к вопросу об анархистах.

Хорошо, что Лью даже не знал точно, кто такие анархисты, хотя слово, конечно, витало в воздухе. Он пошел в детективный бизнес не из политических убеждений. Он попал туда случайно, блуждая из-за греха, который, как предполагалось, он когда-то совершил. Что касается деталей этой оплошности, ну, удачи. Лью не мог вспомнить, что он сделал, или не сделал, или даже когда. Те, кто не знал, были в растерянности, словно он испускал лучи проступка. Те, кто утверждал, что помнит, и даже очень хорошо, награждали его грустными взглядами, которые вскоре — это был Иллинойс — окислились в то, что известно как моральный ужас.

Его разоблачали в местных газетах. Газетчики придумывали про него шокирующие заголовки, которые выкрикивали из городских транспортных средств сутки напролет, стараясь произнести его имя как можно более неуважительно. Женщины в устрашающих шляпах смотрели на него с отвращением.

Он стал известен как Тварь Северных и Южных штатов.

Помогло бы, если бы он вспомнил, но всё, что он мог вспомнить — это странный туман. Эксперты, к которым он ходил за советом, мало что смогли ему сказать.

— Прошлое живо, — уверяли его некоторые.

— Будущее живо, — говорили другие самоуверенные свами.

— Спонтанная галлюцинация, — поставил диагноз самый ученый среди них.

— Возможно, — предположил один излучавший свет выходец с Востока, — галлюцинацией были вы.

— Очень помогло, спасибо, — пробормотал Лью и попытался уйти, но оказалось, что дверь заперта.

— Простая формальность. Слишком много векселей возвращаются неоплаченными.

— Вот наличные. Я могу идти?

— Когда ваш гнев утихнет, подумайте о том, что я вам сказал.

— В этом нет для меня никакой пользы.

Он скрылся среди небоскребов Чикаго, оставил записку на работе, предполагая, что вскоре вернется. Бесполезно. Близкий деловой партнер последовал за ним, потребовал объяснений и публично оскорбил его, сбив с его головы шляпу и пнув ее ногой в центр Кларк-Стрит, где ее переехал пивной фургон.

— Я не заслужил этого, Венслидейл.

— Ты погубил свое имя.

И, не произнеся больше ни слова, развернулся прямо в центре городского дорожного движения, и ушел, вскоре растаяв в летнем хаосе шума и света.

Хуже всего было то, что обожаемая жена Лью, Трот, найдя его легкомысленную записку, отправилась прямо на междугородний вокзал и поехала в Чикаго, намереваясь упросить его вернуться, но к тому времени, когда она прибыла на Центральный вокзал, размышления под вибрацию рельсов сделали свое дело.

— Никогда больше, Льюис, ты понял, никогда больше мы не будем жить под одной крышей, никогда.

— Но что они говорят, что я сделал? Клянусь, Трот, я не помню.

— Если я скажу тебе, мне придется услышать это еще раз, а одного раза уже более чем достаточно.

— В таком случае, где мне жить?

Разговаривая, они шли пешком, пешеходы в городе без карты, и достигли отдаленной и незнакомой части города — фактически, это был огромный район, о существовании которого ни один из них прежде даже не подозревал.

— Мне всё равно. Возвращайся к одной из других своих жен.

— О Боже! Сколько же их предполагается?

— Оставайся в Чикаго, если хочешь, мне всё равно. Этот околоток, в котором мы сейчас находимся, отлично тебе подходит, и я знаю, что никогда сюда не вернусь.

В черном, как ночь, неведении, он понимал только то, что нанес ей мучительный удар, и ни понимание, ни раскаяние его не спасло бы. Теперь он не мог выносить ее рану — слёзы благодаря какой-то магии отчаяния стали льдом на ее ресницах, потому что она не позволяла им литься из глаз, пока он ее видел.

— Тогда я поищу жилье здесь, в городе, хорошее предложение, Трот, спасибо.

Но она окликнула кэб, села в него, не оглянувшись, и быстро уехала.

Лью осмотрелся. Это еще Чикаго? Когда он пошел дальше, первое, что бросилось ему в глаза — отсутствие знакомой планировки: всюду были склоны, узкие улочки расходились от маленьких площадей лучами звезд, трамвайные линии с крутыми поворотами внезапно привозили пассажиров туда, откуда они приехали, повышая вероятность ДТП, и ни одного знакомого названия он не находил на табличках, даже названий оживленных магистралей. . . казалось, что таблички на иностранном языке. Не в первый раз он переживал забытье, которое не столько толкало, сколько позволяло ему войти в городское пространство, похожее на мир, который он покинул, но отличающееся от него деталями, не спешащими проявить себя.

Иногда улица переходила в маленькую площадь или сливалась с другой улицей, где на покатых мостовых расположились кукольники, музыканты и танцоры, продавцы всего — книг для гаданий, жареных голубей на тостах, окарины и народных инструментов казу, жареных початков кукурузы, летних чепчиков и соломенных шляп, лимонада и лимонного льда, что-то новое было всюду, куда ни посмотри. В маленьком внутреннем дворике он наткнулся на группу мужчин и женщин, занятых медленным ритуальным движением, почти народным танцем, но Лью, остановившись посмотреть, не мог с точностью определить, какой стране принадлежит этот танец. Вскоре они оглянулись и уставились на него, словно каким-то образом знали его и все его неприятности. Когда они закончили свой танец, пригласили его за стол под тентом, где под рутбир и чипсы «Саратога» Лью быстро поймал себя на том, что признается «во всем», что, на самом деле, было совсем не много:

— Мне необходимо загладить свою вину, что бы я ни совершил. Я не могу продолжать жить такой жизнью....

— Мы можем тебя научить, — сказал один из них, кажется, главный, представившийся просто Дрейвом.

— Даже если…

—Раскаяние без объекта — путь к освобождению.

— Конечно, но я не смогу заплатить вам за это, мне даже негде жить.

—Заплатить! — застолье адептов оживилось. — Заплатить! Конечно, ты можешь заплатить. Все могут!

— Тебе придется оставаться здесь, пока ты не выучишь всю процедуру, —сообщили Лью, — и пока не будем уверены в тебе. Здесь рядом отель «Эстония», в котором часто останавливаются кающиеся грешники, приезжающие к нам. Сошлись на нас, и тебе сделают хорошую скидку.

Лью пошел регистрироваться в высоком покосившемся отеле «Эстония». Клерки в вестибюле и дежурившие носильщики вели себя так, словно ожидали его увидеть. Форма, которую ему дали заполнить, была необычно длинной, особенно раздел под заголовком «Основания для продления пребывания», вопросы достаточно личного характера, даже интимные, хотя его побуждали отвечать как можно более откровенно —действительно, в соответствии с официальным уведомлением в верху формы всё, кроме полного признания, предусматривает криминальную ответственность. Он пытался отвечать честно, несмотря на постоянную борьбу с ручкой, которую его заставили использовать и которая оставляла пятна и кляксы на бланке.

После того, как заявка, которую отправили в какой-то невидимый кабинет по внутренней пневматической почте, была возвращена с пометкой «Утверждено», Лью сказали, что один из носильщиков отведет его в номер. От него не ожидали, что он найдет дорогу сам.

— Но у меня ничего нет с собой, ни багажа, ни даже денег — возникает вопрос, чем я буду за это платить?

— Можно договориться, сэр. Пожалуйста, идите с Гершелем, и запоминайте дорогу, потому что он не захочет показывать вам ее еще раз.

Гершель с энтузиазмом относился к одной из своих профессий и менее походил на осла в униформе, чем на бывшего боксера. Вдвоем они с трудом поместились в крохотном электрическом лифте, который оказался намного более пугающим, чем наихудший аттракцион, на котором когда-либо катался Лью. Голубые искры от свисающих проводов, переплетенная изоляция которых протерлась под толстым слоем маслянистой пыли, наполняли тесное пространство насыщенным запахом озона. У Гершеля были свои представления об этикете лифтов, он пытался завести беседу о национальной политике, рабочих беспорядках, даже о религиозных распрях, каждая из этих бесед заняла бы много часов подъема на лифте, в те горние выси, куда еще не поднимался пионер магистралей, даже если только начать дискуссию. Не единожды они были вынуждены заходить в заваленные мусором коридоры, взбираться по железным лестницам, переходить через опасные мостики, которые были не видны с улицы, только лишь для того, чтобы вернуться на борт адского лифта на новой остановке, иногда путешествуя даже не вертикально, в конце концов, они попали на этаж с номером, как-то свободно болтающимся на ветру, сегодня осеннем и постоянном, с озера Мичиган.

Когда дверь распахнулась, Лью заметил кровать, стул, стол, звенящее отсутствие другой мебели, которое в других обстоятельствах он назвал бы плачевным, но здесь немедленно счел идеальным.

— Гершель, я не знаю, как дать тебе чаевые.

Гершель протянул банкноту:

— Перевернутые чаевые. Принесите мне бутылку «Олд Гидеон» и лёд. Если будет сдача, оставьте себе. Учитесь бережливости. Начинаете понимать, что за способ оплаты?

—Услуги?

— Да, еще, может быть, фокусы. Вы исчезаете, как эльф, в деревянной конструкции, чем профессиональнее, тем лучше, а когда появляетесь снова, у вас в руках выпивка, и не забудьте про лёд.

— Где вы будете?

— Я носильщик, мистер Баснайт, не гость. Здесь не так много мест, где может быть гость, а носильщик может находиться в любой части здания.

Найти бурбон для Гершеля оказалось проще простого, он продавался на улице из каждых дверей от галантерейной лавки до офиса дантиста, и все они отмахивались от доллара Гершеля, выражая странную радость от того, что Лью просто открывает счет. К тому времени, когда он снова отыскал носильщика, весь лёд уже растаял. Это была некая месть Дрейву, который как-то нездорово потешался, постоянно тыча в Лью «палкой воспоминаний». Это было воспринято как исключение, Лью продолжал выполнять повседневные поручения, одни обычные, другие — странные, их сложно было прочитать, их передавали на языках, которые он не всегда понимал, пока не начал понимать принцип, это было что-то за рамками его сознания, как трамвай, едущий по городу, как роковое, возможно, опасное приглашение сесть в него и поехать навстречу неизвестному...

Зимой, хотя это, казалось, была обычная чикагская зима — вариант ада с минусовой температурой, Лью старался жить как можно более экономно, наблюдая, как сумма на его банковском счету сокращается в сторону нуля, во сне и наяву его преследовали удивительно яркие фантазии о Трот, и поражала нежность, которую он никогда не замечал в их действительной совместной жизни. В оконной дали, опровергая прерию, мираж пригорода Чикаго возвышался неким аляповатым акрополем, его свет ночного заклания переходил к красному концу спектра, тлея, словно всегда готовясь взорваться открытым огнем.

Иногда Дрейв являлся без предупреждения, чтобы проверить успехи Лью.

— Прежде всего, — вещал он, — я не могу говорить за Господа Бога, но ваша жена прощать вас не собирается. Она никогда не вернется. Если вы думали, что этим расплатитесь, вам нужно сделать перерасчет.

Ступни Лью начали болеть, словно хотели пройти пешком к центру Земли.

— А что, если я согласен на всё, чтобы ее вернуть?

— Искупление? Вас это ожидает в любом случае. Вы не католик, мистер Баснайт?

— Пресвитерианин.

— Многие верят, что существует математическая корреляция между грехом, искуплением и спасением. Больше грехов, больше искуплений, и так далее. Наша точка зрения заключается в том, что никакой связи нет. Все переменные независимы. Вы искупаете грех не потому, что согрешили, а потому, что такова ваша судьба. Вы спасаетесь не благодаря искуплению, а потому, что это просто происходит. Или не происходит.

— Здесь нет ничего сверхъестественного. У большинства людей есть какое-то колесо на проводах, или рельсы на улице, указатель или ручей, заставляющий их двигаться в направлении судьбы. А вы скачете свободно. Избегаете искупления и, следовательно, определения.

— Вышел из своего трамвая. И вы пытаетесь мне помочь, чтобы я

вернулся к жизни, которой живет большинство людей, не так ли?

— Большинство людей, — сказал собеседник, не повышая голоса, но что-то в душе Лью дрогнуло, — покорные и тупые, как волы. Бред буквально означает выход из борозды, которую вы проводите на пашне. Думайте об этом, как о продуктивной форме бреда.

— Что мне с этим делать?

— Вы этого не хотите?

— А вы хотели бы?

— Не уверен. Может быть.

Пришла весна, на улицах и в парках появились велосипедисты в ярких полосатых носках и в кепках «Гонщик» с длинными козырьками. Ветер с озера стал умеренным. Снова появились зонтики и взгляды искоса. Трот давно ушла, снова вышла замуж, кажется, сразу после получения свидетельства о расторжении брака, и, по слухам, теперь жила в переулке Лейк-Шор на север от Оук-Стрит. С каким-то вице-президентом или что-то в таком роде.

Одним обычным промозглым рабочим утром в Чикаго Лью оказался в общественном транспорте, когда он садился, у него не было определенных идей относительно маршрута, всё произошло слишком быстро, это было состояние, которого, насколько он помнил, не пытался достигнуть, но которое, думая о нем после, назвал благодатью. Несмотря на печальную историю быстрого переезда в этот город, всеобщее пренебрежение и высокую вероятность столкновения, травмы и смерти, увертюра рабочего утра звучала, как обычно. Мужчины шли с ухоженными усами и в серых перчатках.

Свернутый зонт оставлял вмятину на шляпе-котелке, обмен приветствиями. Машинистки в итальянских соломенных шляпках и полосатых английских блузках с огромными рукавами, занимавшими в вагоне больше места, чем крылья ангелов, с противоречивыми чувствами представляли, что ждет их на верхних этажах новейших стальных небоскребов. Лошади шагали в своем собственном времени и пространстве. Пассажиры фыркали, чесались и читали газеты, иногда делали все это сразу, в то время как другие представляли, что могли бы вернуться к вертикальному сну. Лью оказался в ярком освещении, новом для него, даже не виданном во сне, его сложно было приписать вогнутому от дыма солнцу, встававшему над Чикаго.

Он понял, что вещи — именно то, чем являются. Это, кажется, было больше, чем он мог вынести.

Он должен был спуститься на тротуар и зайти в магазин сигар. В магазинах сигар всего города был тот ранний час, когда мальчики доставали брикеты, всю ночь отмокавшие в ведрах с водой, чтобы положить их на выставочные витрины для сохранения влажности товара. Полноватый франт покупал отечественные чируты. Он окинул взглядом Лью, просто бросил быстрый взгляд, а потом спросил, кивая в сторону витрины:

— Вон та коробка на нижней полке — сколько в ней осталось колорадо-кларо? Не глядя, я имею в виду.

— Семнадцать, — ответил Лью без заметной для незнакомца заминки.

— Знаете, не все могут это делать.

— Что?

— Замечать вещи. Что только что проехало под окном?

— Блестящая черная маленькая двуколка, три рессоры, бронзовые фитинги, гнедой мерин приблизительно четырех лет, дородный господин в мягкой фетровой шляпе и в желтом пыльнике, ну как?

— Невероятно.

— На самом деле нет. Просто никто никогда не спрашивал.

— Вы завтракали?

В соседнем кафе приходили и уходили ранние посетители. Все здесь знали Лью, обычно его узнавали в лицо, но в это утро, преображенный, он остался неузнанным.

Его спутник представился Нейтом Приветтом, директором по персоналу детективного агентства «Расследования Белого города».

Повсюду взрывы, о которых не всегда можно узнать из завтрашних газет, то и дело трещит по швам ткань дня, на контроль за которой притязает Нейт Приветт.

— Профсоюз металлургов, — кивнул он. — После достаточного количества взрывов у человека начинает развиваться слух.

Он полил сиропом громоздкую гору блинчиков, с которой стекало тающее масло.

— Послушайте, это не взломщики сейфов, не растратчики, не убийцы, не сбежавшие мужья, никаких персонажей бульварных детективов, которые уже пришли вам на ум. У нас в Чикаго в это лето Господне всё связано с профсоюзами, или, как мы любим их называть, анархистской швалью, — сказал Нейт Приветт.

— Никогда с ними не сталкивался.

— Вы выглядите квалифицированным, должен сказать.

Губы Нейта на мгновение скривились в хитрой усмешке.

— Не могу поверить, что вы никогда не интересовались работой Пинкертона, у нас оплата почти хорошая, как для человека, который не пытался устроиться к нему.

— Не знаю. Слишком много современной экономики для меня, в жизни есть более важные вещи, чем зарплата.

— Да? Что же?

— Дайте мне несколько минут на раздумья.

— Вы думаете, что работа в детективном агентстве заставит вас погрязнуть в моральном убожестве, вам нужно взглянуть на нашу контору.

Лью кивнул и принял предложение. Следующий кадр — он штатный сотрудник, каждый раз, когда он заходит в дверь, кто-нибудь обязательно нарочито говорит кому-то другому:

— Отлично, там на улице могли убить человека!

К тому времени, когда Лью полностью расшифровал эту шутку, он уже понял, что вполне способен не обращать на нее внимания. Его способности работать в офисе и в полевых условиях были не худшими в агентстве, но он знал, что его отличает от остальных сотрудников острая чувствительность к невидимому.

В «Расследованиях Белого города» невидимость считалась сакральным условием, целые чертовы этажи офисного здания выделяли под освоение его искусства и науки — ресурсы для маскировки, которые могли бы превзойти костюмерную любого театра на запад от Гудзона, ряды комодов и зеркал, продолженные длинными тенями, гектары костюмов, леса вешалок для шляп, содержащие целый Музей истории шляпы, бесчисленные шкафы, полные париков, фальшивых бород, клея, пудры, сурьмы и румян, красителей для кожи и волос, регулируемая газовая лампа возле каждого зеркала, с приема в саду коттеджа миллионера в Ньюпорте можно переместиться в салун полуночных трущоб с помощью одного-двух поворотов клапана. Лью нравилось бродить там, примеряя разные аксессуары, словно каждый день Хэллоуин, но спустя некоторое время он понял, что не должен этого делать. Он научился отступать на обочину дня. Мостовая, на которую он отступал, хранила свою богатую непостижимую историю, свои опасности и восторги, свой потенциал неожиданных романов и безвременных похорон, но, когда он находился там, очевидно, никто в «Чикаго» не мог с легкостью вычислить его местопребывание. Не совсем невидимость. Экскурсия.

Однажды Нейт положил на стол Лью пухлую папку с чем-то вроде королевского герба, на ней был изображен двуглавый орел.

— Только не я, — отстранился Лью.

— Австрийский эрцгерцог в городе, нам нужно, чтобы кто-то за ним присмотрел.

— У таких парней нет своих личных телохранителей?

— Конечно, есть, их называют «трабантами», но пусть юрист объясняет тебе твою гражданскую ответственность, Лью, я — просто старый сыскарь, всё, что мне известно — несколько тысяч рабочих-эмигрантов со скотопригонных дворов идут сюда с ненавистью в сердцах к этой важной птице и его семье, может быть, и обоснованной. Если бы это была просто безопасная учебная выставка на ярмарочной площади, разве я бы волновался, но в этой папке досье на молодого Франца-Фердинанда, он предпочитает нашу Новую Дамбу и аналогичные светские предместья. Так что каждый здешний переулок, каждая тень, достаточно большая, чтобы спрятать художника при лучине, затаившего обиду, — теплое приглашение переписать историю.

— Я получу подкрепление, Нейт?

— Могу предоставить Квиркела.

— Кто-то получит Правку! — Лью притворился, что кричит, достаточно вежливо.

Ф. Ф., как его обозначили в досье, находился в мировом турне, официально заявленной целью которого было «больше узнать об иностранцах». Становилось понятнее, как Чикаго соответствует этой цели. Эрцгерцог ненадолго заглянул в Австрийский павильон, до конца досидел на шоу «Дикий Запад Буффало Билла», с определенной долей нетерпения, и задержался на выставке «Серебряный лагерь Колорадо», где, представляя, что в лагере обязательно должны быть маркитантки, он отправился со своей свитой на активные поиски дам скандальной репутации, которые могли бы обмануть даже опытного детектива, уж не говоря о желторотом Лью — он бегал по всей выставке и в итоге выбежал на аллею Парка развлечений, приставая к актерам-любителям, никогда не бывавшим западнее Джолиета, с непереводимыми несвязностями на венском диалекте и жестами, которые легко можно было понять — ну, они так и были поняты — превратно. Служители в униформе, вводившие в заблуждение своими аккуратными усами, смотрели куда угодно, только не на полоумного князька. Лью скользил, как змея, от одной архитектурной фальшивки к другой, в конце каждого дня его рабочий костюм становился белым от того, что он так много терся о «реквизит» — смесь шпаклевки и пакли, повсеместно наводнившая Белый город в том сезоне, должна была заменить собой бессмертный белый камень.

— Что я действительно ищу в Чикаго, — наконец удосужился признаться эрцгерцог, — так это кого-то нового и интересного, кого можно убить. Дома мы убиваем кабанов, медведей, оленей, все обычно, а здесь, в Америке, как я слышал, есть огромные стада бизонов, да?

— Вокруг Чикаго их больше нет, Ваше Высочество, вынужден вас разочаровать, — ответил Лью.

— А. Но сейчас вы работаете в знаменитом районе скотобоен...здесь много...венгров, не так ли?

— Да, наверное. Мне нужно проверить цифры, — Лью старался не смотреть клиенту в глаза.

-- У нас в Австрии, — объяснял эрцгерцог, — леса полны дичи, и сотни загонщиков выгоняют животных к охотникам вроде меня, ожидающим возможности их подстрелить.

Он лучезарно улыбнулся Лью, словно ехидно утаив окончание шутки. Уши Лью начали зудеть.

— Венгры находятся на низшем уровне грубого существования, — заявил Франц-Фердинанд, — дикие свиньи по сравнению с ними демонстрируют утонченность и благородство, как вы думаете, Чикагский скотопригонный двор можно будет арендовать для меня и моих друзей, развлечение на выходных? Мы, конечно же, компенсируем владельцам любые потери доходов.

— Ваше Королевское Высочество, я, конечно же, спрошу об этом, и кто-то сообщит вам ответ.

Нейт Приветт решил, что это — просто уморительная острота:

— Он со дня на день может стать императором, как ты не можешь запомнить!

— Разве не достаточно венгров возвращаются домой, чтобы ему было чем заняться? — поинтересовался Лью.

— Ну, не так много, поэтому он оказывает нам честь.

— Как это, шеф?

—Всё больше чертовых анархистов-иностранцев на юг от Сорок седьмой авеню, на всех не наставишь винтовку Манлихера, — хмыкнул Нейт, — хотя так у нас было бы меньше поводов для беспокойства, правда?

Заинтересовавшись, кто может быть его коллегой с австрийской стороны этой схемы, Лью кое что выведал и узнал несколько деталей. Молодой Макс Кнеуш, новоназначенный капитан «трабантов», был здесь в своей первой заграничной командировке в качестве выездного начальника «Специальной охраны K&K», уже зарекомендовав себя дома, кажется, как полезного убийцу, особо беспощадного. Стандартная процедура дома Габсбургов предусматривала, что его должны были убрать в согласованной точке уменьшения эффективности, но никто не хотел пытаться. Несмотря на его молодость, как говорили, у него был доступ к ресурсам помимо собственных, ему было комфортно в тени, и он был абсолютно беспринципен, неизменно пренебрегая разницей между жизнью и смертью. Послать его в Америку казалось правильным.

Лью он показался симпатичным . . . наклонные поверхности его лица выдавали происхождение со славянских просторов Европы, куда до сих пор иногда наведываются досужие туристы.... У них вошло в привычку пить свой утренний кофе в Австрийском павильоне вприкуску с разнообразной выпечкой.

— И это может быть крайне интересно для вас, учитывая широко известную Kuchenteigs-Verderbtheit, или депривацию выпечки американского детектива....

— Ну, мы... мы стараемся не говорить об этом.

— И что? В Австрии это широко обсуждается.

Несмотря на полицейские способности молодого Кнеуша, как-то эрцгерцог обвинил его в промахе.

— Наверное, я слишком умен для эффективного взаимодействия с тупостью Габсбургов, — задумчиво пробормотал Кнеуш.

Однажды ночью, когда казалось, что Франц-Фердинанд исчез с карты большого Чикаго, Кнеуш подошел к телефону и начал обзванивать весь город, в конце концов дозвонившись в «Расследования Белого города».

— Я приеду и посмотрю, — сказал Лью.

После продолжительных поисков в заведениях, включая таких очевидных фаворитов, как «Серебряный доллар» и «Эверли-Хауз», Лью в конце концов нашел эрцгерцога в «Долгоносик-Лаунж», негритянском баре в стиле Южных штатов тридцатых, в сердце квартала водевилей и черных развлечений тех дней, криком прокладывая себе дорогу в вечер, обещавший несколько беспокойных моментов. Трактирное пианино, молодое пиво, несколько бильярдных столов, девочки в номерах наверху, дым сигар «две за пенни».

— Убожество! — воскликнул эрцгерцог. — Мне здесь нравится!

Лью тоже в некотором смысле нравился этот район, в отличие от некоторых сыщиков Белого города, которые, кажется, с опаской относились к неграм, всё в больших количествах прибывавших с Юга. Что-то притягательное было в этом районе, может быть, еда, это определенно было единственное место в Чикаго, где можно было найти приличный оранжевый фосфат, хотя в данный момент атмосферу сложно было назвать дружелюбной.

—Что вы здесь ищете, хотите украсть... айн арбуз, наверное?

— Оо, — несколько человек подошли на расстояние слышимости.

Оскорбленный, высокий индивидуум опасного вида, не мог поверить, что он это слышит. Его рот начал медленно открываться, а австрийский принц продолжал:

— Что-то насчет...вашей...подождите...вашей муттер, как вы сказали бы... вашей мамы, она играет на третьей базе за «Белые чулки Чикаго», нихт так ли? — посетители начали нерешительно продвигаться в сторону выхода, — достаточно непривлекательная женщина, на самом деле она такая толстая — чтобы обнять ее от груди до задницы, нужно проехать всю линию L! Однажды она пыталась попасть на Выставку, но ей сказали: «Нет, леди, здесь Всемирная выставка, а не Всемирное уродство!».

—Ты что делаешь, дурак, тебя могут убить за такие разговоры, ослина, ты что, из Англии или что за дерьмо?

— Эмм, Ваше Королевское Высочество, — прошептал Лью, — могу я отвлечь вас на несколько слов?

— Всё в порядке! Я знаю, как разговаривать с этими людьми! Я изучал их культуру! Растерялся, пёс? Сваливаешь, да?

Лью, от которого ожидали дисциплины в восточном смысле, не мог себе позволить роскошь паники, но в такие моменты, как сейчас, применял ее в гомеопатических дозах, просто для укрепления иммунитета.

— Безнадежно болен, — объявил он, размашисто указывая на Франца-Фердинанда, — в свое время сбежал из одного из роскошнейших сумасшедших домов Европы, очень мало осталось от мозгов, с которыми он родился, разве что случайно, — приглушая голос, — сколько у вас с собой денег, Ваше Высочество?

— А, понимаю, — прошептал имперский шалопай.

И повернулся к залу:

— Когда пьет Франц-Фердинанд, — крикнул он, — пьют все!

Это помогло восстановить в зале необходимый уровень вежливости, а вскоре даже и веселья, изящные галстуки намокли от пива, тапер вернулся из-за бара, и гости в зале начали танцевать синкопированный тустеп.

Вскоре кто-то начал петь «Все сутенеры для меня на одно лицо», и ползала начало подпевать. Но Лью заметил, что эрцгерцог крадучись, короткими перебежками, но несомненно пробирается в сторону входной двери, и счел мудрым сделать то же самое. Само собой, прежде чем выскользнуть за дверь, герр Ф.Ф. крикнул с дьявольской насмешкой:

— А когда Франц-Фердинанд платит, все платят! — после чего исчез, и Лью удалось сбежать, находясь на волоске от опасности.

Снаружи они нашли готового к организации отступления трабанта Кнеуша с запряженным парой гнедых экипажем для немедленного отбытия, а принадлежавшая эрцгерцогу двуствольная винтовка Манлихера беззаботно, но явственно болталась на плече. Пока они мчались мимо маневрировавших вагонов, частных экипажей, полицейских патрульных автомобилей с клаксонами и так далее, Кнеуш вскользь предложил:

— Если вы будете в Вене и вам понадобится какая-либо услуга, обращайтесь без раздумий.

— Как только начну учиться танцевать вальс, сразу выеду к вам.

Эрцгерцог, надувшийся, как ребенок, чью шалость оборвали, промолчал.

Лью собирался в «Кинсли», намереваясь съесть поздний стейк, когда Нейт вызвал его в офис и сразил новой папкой:

— Старина Ф.Ф. останется за городом еще на несколько дней, Лью, но тем временем для тебя есть кое что сегодня ночью.

— Думаю, я могу немного поспать.

— Анархия никогда не спит, сынок. Они встречаются на линии L, в трех остановках отсюда, тебе может быть полезно на это посмотреть. Может быть, даже научишься чему-то.

Сначала Лью принял это за церковь — какое-то эхо, запах, но на самом деле, во всяком случае, на выходных, это был театр-варьете. Сейчас на сцене стоял аналой, с двух сторон освещаемый газовыми лампами с калильной сеткой Вельсбаха, за аналоем стоял высокий мужчина в одежде рабочего, идентифицированный как странствующий анархистский проповедник преподобный Мосс Гетлин. Толпа — Лью ожидал увидеть лишь горсть бунтарей — была многочисленна, вскоре она выплеснулась на улицу. Безработные мужчины из пригородов, истощенные, немытые, со вздутыми животами, хмурые... студенты колледжа со следами веселого образа жизни... Удивительно много женщин, с отметинами их профессий, шрамы от лезвий для фасовки мяса, плохое зрение от шитья в полусне при мигающем скудном свете, женщины в хиджабах, вязаные шарфы, шляпы с экстравагантными цветами, совсем без шляп, женщины, которые хотят дать отдых ногам после многих часов ношения тяжестей, зарабатывания денег, хождения по проспектам, где нет работы, обид дня...

Там был итальянец с аккордеоном. Компания начала петь, из собственного «Песенника рабочих», хотя в основном без текста, избранные хоралы, в том числе — недавно положенный на музыку Хьюбертом Перри «Иерусалим» Блейка, не без оснований считавшийся великим антикапиталистическим гимном, замаскированным под хоровое произведение, с небольшим изменением в последней строке: «В нашей зеленой и славной стране».

Текст был такой:

На этот горный склон крутой

Ступала ль ангела нога?

И знал ли агнец наш святой

Зеленой Англии луга?

Светил ли сквозь туман и дым

Нам лик господний с вышины?

И был ли здесь Иерусалим

Меж темных фабрик сатаны?

Где верный меч, копье и щит,

Где стрелы молний для меня?

Пусть туча грозная примчит

Мне колесницу из огня.

Мой дух в борьбе несокрушим,

Незримый меч всегда со мной.

Мы возведем Иерусалим

В зеленой Англии родной.

. . . начав в минорной тональности, они перешли в мажор и закончили пиккардийской терцией, которая, если и не разбила сердце Лью, оставила в нем трещину, которая со временем оказалась неисцелимой................................................

Что-то его здесь удивляло, что-то, что можно было бы назвать странным. Нейт Приветт, все остальные сотрудники «Расследований Белого города», не говоря уж о большинстве клиентов Агентства — никто доброго слова не сказал бы о профсоюзах, а тем более — об анархистах любой масти, даже если они их различали. В Агентстве царило общее мнение, что рабочие мужчины и женщины все в той или иной мере воплощают зло, безусловно обмануты, и не вполне американцы, даже не совсем люди. Но здесь был зал, полный американцев, без сомнений, даже рожденных в другой стране — если вы задумывались о том, откуда они приехали и что надеялись здесь найти, они были американцами в своих молитвах, может быть, некоторые из них давно не брились, но было сложно заметить в них соответствие описанию бородатого «красного» с дикими глазами, бросающего бомбы, на самом деле им нужно было хорошо выспаться ночью и съесть несколько сытных обедов — и даже ветеран сыска не отличил бы их от обычных американцев. Но здесь они выражали бунтарские идеи так, как обычные люди могут обсуждать урожай или вчерашний бейсбол. Лью понимал, что это дело не закончится после того, как он выйдет за дверь сегодня ночью, сядет на линию L и поедет на какое-то другое задание.

Это, должно быть, связано с австрийским эрцгерцогом. Опекая особу королевских кровей, начинаешь делать предположения. В эти дни анархисты и главы государств стали природными врагами, следуя этой логике, Лью решил взять в разработку анархистов, когда бы они ни явились в тир повседневной истории. Документы, имеющие отношение к анархистам, регулярно начали появляться на его столе. Он начал бродить вдоль заборов фабрик, вдыхая дым угля, пересекал линии пикетов под одной из тысяч маскировочных личин «Расследований Белого города», выучил несколько славянских языков на достаточном уровне для того, чтобы достоверно выглядеть в дешевых барах, где собирались отчаянные мятежники, потерявшие пальцы ветераны скотобоен, солдаты нерегулярной армии горя, провозвестники, видевшие Америку в мечтах, которые не могли вынести ее надзиратели.

Вскоре вместе с десятками ящичков картотеки, нафаршированными информацией, Лью переехал в собственный офис, на пороге которого начали появляться правительственные чиновники и промышленники, оставлявшие свои шляпы в приемной, чтобы с уважением попросить о консультации, стоимость которой Нейт Приветт определял своим острым глазом по рыночной стоимости шляп. Конечно, в детективной отрасли уже начали ворчать, особенно у Пинкертона, считавшего Американский Анархизм своей собственной копилкой и интересовавшегося, как такие парвеню, как «Расследования Белого города», посмели претендовать на крошки с барского стола. В офисе «Расследований Белого города» тоже раздавался ропот, Недремлющее Око начало переманивать персонал, вскоре ушло больше людей, чем Нейт мог себе позволить потерять. Однажды он вбежал в кабинет Лью, сияя нимбом веселого жулика, словно от лавровишневой воды пять центов за кварту:

— Хорошие новости, агент Баснайт, еще одна ступенька в вашей личной карьерной лестнице! Как вам . . . «Региональный директор», звучит?

Лью поднял взгляд, его лицо было непроницаемо:

— В какой «регион» меня собираются отправить, Нейт?

— Лью, тебе бы всё шутки шутить! Будь серьезен.

Из объяснений Нейта стало ясно, что «Расследования Белого города» решили открыть офис в Денвере, а там больше анархистов на квадратный фут, чем человек в состоянии сосчитать, и кто лучше, чем Лью, раскрутит эту операцию?

Если бы это был не риторический вопрос, Лью начал бы перечислять подходящие кандидатуры коллег практически равного с ним ранга, пока Нейт не нахмурился бы достаточно зримо:

— Окей, шеф, я уловил идею. Вам запрещено вдаваться в подробности?

— Лью, это золотая жила. Самородки можно подбирать с земли. Тебе дарована привилегия — можешь назвать свою цену.

Лью взял панателлу и закурил. После нескольких медленных затяжек:

— Вы когда-нибудь выходили с работы в этом городе, когда солнце еще на небе, но фонари уже зажигаются на больших проспектах и возле Озера, и девушки выходят из контор и офисов, и направляются домой, стейк-хаусы готовятся к вечерней торговле, и стекла витрин сияют, девицы легкого поведения выстраиваются у гостиниц, и…

— Нет, — нетерпеливо посмотрел на него Нейт, — нечасто. Я слишком допоздна задерживаюсь на работе для этого.

Лью выпустил кольцо дыма, в этот раз — немного более концентрическое:

— Ну, это просто дерьмово, Нейт.

По какой-то причине Лью ощущал дискомфорт, рассказывая «Друзьям Удачи» о своих перемещениях. Вскоре он уже летел с ними, он чувствовал себя на «Беспокойстве» больше как дома, чем в Агентстве.

Сегодня видимость была не ограничена, Озеро переливалось миллионами бликов, маленькие электрические катера и гондолы, толпы на площадях возле исполинских выставочных зданий, белизна почти невыносима.... Приглушенная музыка доносилась из павильонов Парка развлечений, стук турецкого барабана напоминал пульс живого коллективного существа.

Профессор Вандерджус проживал свой обычный день, завершив дела, задерживавшие его в Чикаго. Детективный инстинкт Лью предупредил его о чем-то неуловимом в личности этого харизматичного ученого, но он подумал, что мальчики об этом знают, и это их дело — решать, как поступить. Его присутствие мешало Лью поделиться своими новостями, но в конце концов он выпалил:

— Как досадно, я вынужден это пропустить.

— До закрытия выставки несколько недель, — сказал Рэндольф.

— Всё это время я буду в отъезде. Меня отправляют на Запад, парни, думаю, надолго.

Рэндольф посмотрел на него с сочувствием:

— По крайней мере, вам сказали, куда вас отправляют. Наше будущее после торжественного закрытия выставки окутано туманом.

— Это может быть не совсем тот Запад, который вы ожидаете увидеть, —вклинился в разговор профессор Вандерджус. — В июле мой коллега Фредди Тернер приехал сюда из Гарварда и выступил перед группой антропологов, приехавших сюда на съезд и, конечно, на Выставку. Речь шла о том, что Западный фронтир, который, как нам кажется, мы знаем по песням и рассказам, больше не существует на карте, он исчез, растворился — глухарь.

— Покажу вам, что он имеет в виду, — сказал Рэндольф, надевая шлем и перенаправляя «Беспокойство» на запад, к скотопригонным дворам.

—Да, здесь, — продолжал профессор, кивая на скотобойни, над которыми они начали кружиться, — здесь заканчивается маршрут Американского Ковбоя, жившего благодаря этому маршруту. Не имеет значения, сколь благородно было его имя, от скольких негодяев он смог избавиться без ущерба для себя, как он управлялся со своими лошадьми, каких девушек он целомудренно целовал, играя им серенады на гитаре, или уходил под пение аллилуйи — всё здесь, в дорожной пыли, и всё это не имеет значения, потому что здесь сходятся в одной точке влажности и заканчиваются все его страдающие от засухи истории и неблагодарные занятия, шоу «Дикий Запад Баффало Билла» идет своим чередом — зрители невидимы и молчаливы, нечего увековечить, единственное оружие, которое мы видим — средства для авиационных бомбардировок Вакетта, чтобы выбить животных из стойла, вместе с лезвиями для фасовки, конечно, и клоуны на родео бормочут на каком-то непонятном диалекте, не для того, чтобы отвлечь животное, а, скорее, чтобы привлечь и удерживать его внимание на одном текущем задании, загоняя его в те последние несколько ворот, внутри которых ждут шокеры, забой и кровь под последним настилом — и ковбой с ним. Здесь, — он протянул Лью бинокль. — Вон тот маленький шарабан внизу сворачивает с Сорок седьмой?

Аэростат начал снижаться, Лью наблюдал, как открытый экипаж остановился у ворот на Холстед-Стрит, чтобы высадить пассажиров, и с некоторым недоумением понял, что это экскурсионная группа, у них экскурсия среди скотобоен и колбасных цехов, инструктаж по перерезанию горла, обезглавливанию, свежеванию, удалению внутренностей и расчленению:

— Мама, иди посмотри на этих бедолаг! — следуя за скотом в его мрачном переходе после прибытия в грузовых вагонах, здесь царил запах навоза и химикатов, старого жира и тканей — больных, умирающих и мертвых, всё громче становился фоновый хор животного ужаса и человеческий крик, некоторые из этих голосов они уже слышали раньше, пока конвейер доставки нес сановитый парад туш на крюках в холодильные камеры. На выходе посетители видели магазин сувениров, где можно было приобрести стерео-оптические слайды, художественные открытки и консервные банки сувенирного мяса для ланча «Топ Гурмэ Грейд», в которых, как известно, находили пальцы и другие части тел неосторожных рабочих.

— Не думаю, что откажусь от стейков прямо сейчас, — сказал Лью, — но нельзя не задуматься, насколько должны быть разобщены люди там внизу.

— Такие дела, — кивнул профессор. — Заканчивается фронтир, и начинается разобщение. Причина и следствие? Откуда я, черт возьми, об этом знаю? Я провел свои юные годы там, куда вы собираетесь — в Денвере, Криппл-Крик и Колорадо-Спрингс, тогда еще существовал фронтир, ты всегда знал, где он и как туда добраться, он был не всегда между местными и иностранцами, или англичанами и мексиканцами, или кавалерией и индейцами. Но ты его чувствовал безошибочно, как разделительную линию, ты знал, что если встанешь там и начнешь мочиться, струя ударит сразу в обе стороны.

Но если теперь фронтир исчез, означало ли это, что Лью тоже будет разобщен со своей личностью? Его сошлют в изгнание, в некую тишину вне тишины в качестве кары за далекий и древний грех, о котором нужно помнить всегда, в полуоцепенении, в полусне, словно хирург быстро сшивает ткань времени и затягивает узел, его передают под контроль могущественных агентов, не желающих ему добра?

Мальчики вручили Лью значок почетного члена общества «Друзей Удачи» из золота и эмали, который нужно носить на лацкане пиджака и демонстрация которого в любом филиале мира дает ему право на все привилегии посетителей, предусмотренные пунктом С раздела С Устава.

Лью, в свою очередь, подарил им маленький телескоп корректировщиков, который можно прятать в кармашек для часов и с помощью которого в случае крайней необходимости можно было произвести одиночный выстрел. Мальчики поблагодарили его достаточно искренне, но после Вечернего сбора допоздна спорили, можно ли приносить огнестрельное оружие на борт «Беспокойства». В отношении подарка Лью решение было достаточно простым — держать его незаряженным. Но оставалась более общая проблема.

— Сейчас мы все — друзья и братья, — предположил Рэндольф, — но история свидетельствует, что любое оружие на борту — неконтролируемый источник потенциальных неприятностей, оно привлекает будущих смутьянов, и мало ли что еще. Вот оно лежит, ожидая своего часа, занимая место, которому можно, особенно на аэростате, найти лучшее применение.

О другой опасности говорить было труднее, и все, исключая, наверное, Пугнакса, прочитать мысли которого было сложно, начали говорить эвфемизмами. Были известны случаи, передававшиеся из уст уста членами воздушных экипажей, более определенные, чем слухи или воздушные байки, о продлении вахты, так пагубно сказывавшемся на моральном духе, что, не в силах продолжать службу, некоторые несчастные «Друзья удачи» принимали решение покончить с собой, в большинстве случаев выбирая «полуночный нырок» — просто опрокидываясь за планшир во время ночного полета, но для тех, кто не хотел зависеть от высоты, любое огнестрельное оружие на борту может стать непреодолимым искушением.

Жизнерадостность, когда-то признанная условием жизни на «Беспокойстве», в эти дни начала казаться мальчикам скоропортящимся продуктом. Казалось, что они находятся под действием неведомых чар. Осень становилась всё глубже в безлюдных кварталах, гул жизни затих, гул, источник которого иногда был невидим и скрыт, словно изношенные сапоги, исчезающие за углами величественных галерей, где бывали мальчики, в больших убогих комнатах, среди запахов несвежего животного жира и аммиака на полу, стеклянные столы с паровым подогревом предлагают три вида сэндвичей — с бараниной, с ветчиной или с говядиной, во всех много жира и хрящей, затхлый запах, нахмуренные женщины на скорую руку складывают мясо и хлеб, чайной ложечкой взбивают жирную мучную подливу с душком до консистенции шпаклевки, глаза опущены весь день, за их спиной напротив зеркала возвышается пирамида дешевых миниатюрных бутылочек, известных в окрестностях как «Микки», с тремя вариантами вина на выбор: красное, белое и мускатель.

Мальчики, если бы не пошатывались так бесконтрольно, словно пьяницы, не преминули бы пообедать этими ужасными влажно-сухими сэндвичами, запивая их дешевым вином и отмечая с сальным юмором, как быстро каждый из них растолстел на глазах у других.

— Черт, парни, — начал убеждать Рэндольф, — мы должны попытаться выйти отсюда!

Они начали представлять, вместе и по отдельности, спасительные двери в служебные помещения, ходили вокруг, взвешивали, выбирали, плод фантазии возвращал их к своей невинности, чтобы вывести из ненадежного тела и уникальной потери храбрости, так много лет работы — но, каким бы единодушным восхищением экипажа ни пользовался Лью Баснайт, это оказался не он. Он ушел, так сильно повлияв на их жизни, и они продолжали несвязно фантазировать, что, как им уже было известно, предвещало перемены в их работе.

И действительно, однажды утром мальчики нашли небрежно закрепленные между двумя мотками швартовочного троса, как всегда, не связанные с какими-либо действиями, которые они могли планировать, приказы, безмолвно доставляемые в ночи.

— Двигаться на восток — фактически больше ничего там не сказано, — в тихом смятении сказал Рэндольф. — Ост-тень-зюйд.

Линдси достал карту. Размышления заняли день. Прежде было достаточно узнать ветер и его направление в каждый из сезонов, чтобы получить общее представление, где они могут оказаться. Сейчас, когда «Беспокойство» начало создавать свои собственные источники внутренней энергии, необходимо брать в расчет и другие земные потоки — электромагнитные силовые линии, предупреждения о буре в эфире, передвижения населения и капитала. Это не те полеты на аэростате, которым учились мальчики.

Позднее, на закате дня, когда осень становилась всё глубже в коррумпированной прерии, когда пользующийся дурной славой Хоук на высоте многих миль незримо репетировал свой арктический репертуар быстрого снижения, безжалостный штурм, уловление душ — заброшенные строения Ярмарки стали пристанищем для безработных и голодных, которые всегда были там, даже в разгар только что завершившегося сезона чудес. «Лагерь добычи серебра в Колорадо», подобно другим бывшим экспонатом, теперь заняли бродяги, сквоттеры, матери с грудными детьми, дебоширы, которых наняли для охраны Ярмарки — теперь, когда их рыночная стоимость достигла нуля, они вернулись к утешениям пьянства, а кроме того, здесь были собаки и кошки, предпочитавшие компанию представителей своего вида, некоторые всё еще вспоминали Пугнакса и беседы с ним, а также экскурсии, которые посетили.

Все селились поближе к развалинам Ярмарки, прежде бывшей предметом удивлений, поскольку температура устремилась вниз.

Вскоре после того, как Эрлис сбежала с Зомбини Непостежимым, Мерлю Ридо приснилось, что он находится в огромном музее, включающем в себя все возможные музеи, среди статуй, картин, фаянсовой посуды, народных амулетов, антикварных устройств, чучел птиц и зверей, старинных музыкальных инструментов и целых залов экспонатов, которые он не видел.

Он находился там с небольшой группой людей, которых не знал, но во сне предполагалось, что он их знает. Внезапно у витрины с японским оружием служитель в поношенной штатской одежде, небритый, не внушавший доверия и слишком мрачный — он мог быть охранником музея, а мог быть кем-то другим — схватил Мерля, подозревая его в краже некоего миниатюрного произведения искусства, и потребовал, чтобы он всё достал из карманов, в том числе — деформированный и растрепанный старый кошелек из воловьей кожи, который «охранник» тоже велел опустошить. Вокруг них собралась толпа, в том числе — знакомая-незнакомая группа, с которой он сюда пришел, все молча смотрели. Кошелек сам по себе был неким музеем, меньшего масштаба, музеем его жизни, он был забит старыми отрывными талонами, квитанциями, записками самому себе, фамилиями и адресами наполовину или иногда даже полностью забытых людей из его прошлого.

Среди всего этого биографического мусора оказался ее миниатюрный портрет. Он проснулся, сразу поняв, что единственной целью сна было напомнить ему дьявольски окольным путем про Эрлис Миллз.

Ее имя никогда не сходило с повестки дня. Едва научившись говорить, Далли начала задавать разные интересные вопросы:

— А что тебя прежде всего привлекло в ней?

— Она не убежала с воплями, когда я рассказал ей о своих чувствах.

— Любовь с первого взгляда, что-то вроде того?

— Не было смысла пытаться скрыть. Полторы минуты спустя она всё равно догадалась бы.

— И...

— Для начала, что я делал в Кливленде?

Вот что Далли обычно слышала о своей матери — отрывочные сведения. Однажды Мерль прочел в «Курантах Хартфорда» о двух профессорах из Кливлендского интститута геологии, которые планировали эксперимент, чтобы узнать, какое влияние оказывает (если оказывает) движение Земли на скорость движения света в люминофорном эфире.

Он уже слышал туманные намеки насчет Эфира, но, будучи человеком практичным, не видел в нем большой пользы. Есть он, нет его — в сущности, он не может повлиять на цену репы.

А в том, что происходит со скоростью света, слишком много неизвестного — это ближе к религии, чем к науке. Однажды он обсуждал это со своим другом из Йельского университета, профессором Вандерджусом, с которым только что произошла в лаборатории очередная нештатная ситуация (ими он так славился), от него пахло привычным хлоридом аммония и опаленными волосами.

— Небольшая конфронтация с электростатическим генератором Теплера, не о чем беспокоиться.

— Думаю, мне лучше пойти посмотреть. Возможно, это снова зубчатая передача.

Они прогуливались в тени вязов, ели сэндвичи и яблоки из бумажных пакетов, «пикник перипатетиков», как называл это Профессор, соскальзывая к стилю своих лекций.

— Конечно, вы абсолютно правы, Эфир всегда был вопросом религии. Кто-то не верит в него, кто-то верит, ни одна из партий не переубедит другую, сейчас это вопрос веры. Лорд Солсбери сказал, что это — просто существительное к глаголу «струиться». Сэр Оливер Лодж определил эфир как «непрерывную субстанцию, которая заполняет всё пространство и может вибрировать светом... будучи разделенной на позитивный и негативный электрические заряды», и так далее по длинному списку, почти как Апостольский символ веры. Конечно, это зависит от веры в волновую природу света — если бы свет состоял из частиц, он мог бы просто в результате взрыва проноситься через пустое пространство, и не нужен был бы никакой Эфир для того, чтобы его переносить. В характере истового Эфириста можно найти склонность к непрерывности в противовес дискретности.

Не говоря уже о безграничном терпении ко всем этим маленьким воронкам, которых требует теория.

— Думаете, ради этого стоит ехать в Кливленд?

— Месье Ридо, сейчас мы блуждаем в вихревых сумерках, неся фонарь уравнения электрического поля Максвелла и косясь по сторонам, чтобы найти свой путь. Майкельсон осуществил этот эксперимент ранее в Берлине, но не так тщательно. Этот новый эксперимент может оказаться огромной дуговой лампой, которая необходима нам, чтобы осветить путь в грядущее столетие. Я не знаком с человеком лично, но напишу для вас рекомендательное письмо, это не повредит.

Мерль родился и вырос в северо-западном Коннектикуте, краю часовщиков, оружейников и вдохновенных жестянщиков, так что его путешествие в Заповедник Запада позволило ему составить личное впечатление о миграции янки.

Эта полоса Огайо строго на запад от Коннектикута многие годы, с момента провозглашения независимости Америки, считалась частью пожалованных земель Коннектикута. Так что, несмотря на дни и ночи поездки, Мерля не покидало жуткое чувство, что он не выезжал из Коннектикута — те же самые безыскусные дома с коньком на фасаде, белые шпили церквей конгрегационалистов, даже каменные заборы — это был больше Коннектикут, просто передвинутый на запад.

По прибытии Мерль узнал, что «Лесной город» одержим поисками гениального сорвиголовы Блинки Моргана, находившегося в розыске по подозрению в убийстве детектива полиции при попытке спасти члена своей банды, который попался на краже шубы.

Газетчики раструбили новость, и слухи поползли, словно жуки летом. Детективы расхаживали всюду с важным видом, их черные солидные шляпы сияли, словно шлемы древних воинов. Головорезы шефа Шмитта в синих мундирах задерживали и подвергали длительному и в основном бессмысленному допросу всех, невзирая на сходство с разыскиваемым, из-за чего была задержана значительная часть населения, включая Мерля, которого остановили на Роквилль-Стрит, когда он направлялся в Институт Кейса.

— Что в фургоне, сынок?

— Ничего особенного. Безусловно, вы можете проверить.

— Ну, это бодрит, обычно мы находим шутки Блинки.

Мерль пустился в длинное и сумбурное описание эксперимента Майкельсона-Морли и своего к нему интереса, который не разделял полисмен, сначала отошедший подальше, а потом вспыливший.

— Еще один кандидат в Ньюберг, похоже.

— Давай сличим приметы. Косоглазие, высунутый язык, шляпа Наполеона?

Они говорили о психиатрической больнице в Северном Огайо, в нескольких милях на юго-восток от города, в которую недавно заселили некоторых из самых беспокойных научных безумцев, в эти дни заполонивших Кливленд, энтузиастов из всех уголков страны и из-за границы, жаждущих купаться в лучах знаменитого эксперимента перемещения эфира, который проходил в Институте Кейса. Среди них были изобретатели с двигателями небольшого рабочего объема, которые весь день могли крутить педали велосипеда, а ночью вдруг резко останавливались, из-за чего велосипед падал вместе с вами, если вы были недостаточно осторожны. Некоторые заявляли, что у света есть сознание и личность, и с ним даже можно поболтать, он часто открывает свои сокровенные тайны тем, кто найдет к нему правильный подход. Группы этих людей можно было наблюдать на рассвете в Парке Памятников, они сидели на росе в неудобных позах, их губы беззвучно шевелились. Это были люди, помешанные на диете, они называли себя Светарианами, жили только за счет света, даже создавали лаборатории, которые считали кухнями и где они готовили блюда по световым рецептам — жареный свет, свет фрикасе, свет à la mode, рецепты требовали разных видов нити накаливания и цветов стеклянного корпуса, лампа Эдисона в это время была новшеством, но, конечно, не единственным изучаемым проектом. Были световые наркоманы, которые на закате начинали потеть и чесаться, и закрывались в туалетах с портативными электрическими фонариками.

Некоторые проводили большую часть времени в телеграфных конторах, щурясь над длинными свитками «метеосводок», это были сводки не о погоде в атмосфере, а о состоянии светоносного Эфира.

— Да, всё здесь, — сказал Эд Эддл, один из постоянных посетителей салуна «Нефтяная скважина», — скорость Эфира-ветра, эфирное давление, здесь инструменты для его измерения, даже прибор для измерения аналога температуры, который зависит от ультрамикроскопических вихрей и энергии их взаимодействия.... Мерль вернулся с новой порцией пива:

— Как насчет влажности?

— Противоречиво, — ответил Эд. — Что в Эфире займет место водяного пара в воздухе? Некоторые из нас верят, что это Вакуум. Крохотные капельки совсем ничего, смешанные с преобладающим носителем Эфира. Конечно, пока не будет достигнута точка насыщения. Потом начинается конденсация, бури, в которых не дождь, а выпадающее ничто обрушивается на определенную территорию, циклоны и антициклоны, повсюду не только локально на поверхности планеты, но и за ее пределами, также и в космическом пространстве.

— В США есть бюро, ответственное за составление отчетов об этом? —поинтересовался Розвелл Баунс, прибыльно самозанятый фотограф. — Сеть станций? Летательные аппараты и аэростаты?

Эд сдержанно спросил:

— Это твое обычное занудство, или ты действительно хочешь знать?

— Если бы существовал надежный люксметр, — сказал Розвелл, — он очень помог бы узнать, как передается свет, вот и всё.

Это было небольшое сообщество Эфиристов, наверное, самая катакомбная из церквей, к которой Мерль когда-либо пытался присоединиться. Они зависали в салунах Виски-Хилла, их терпели, но не особо любили постоянные посетители — фрезеровщики, у которых было мало толерантности к экстремальным формам веры, конечно, если это был не Анархизм.

Мерль к тому времени тратил много времени, не говоря уж о деньгах, на двух сестер по имени Мадж и Миа Калпеппер, работавших на Гамильтон-Стрит в заведении подруги Блинки Моргана Нелли Лоури. Он фактически заметил напоказ элегантного Блинки, который несколько раз заходил и выходил, скорее всего, заметила его и полиция, поскольку заведение было под непосредственным надзором, но приверженность долгу в эти дни стала предметом сделки, что позволяло создать интервалы невидимости для всех, кто мог себе это позволить.

Мерль всё чаще замечал, что играет в «собачку», пытаясь успокоить опасно пылких, найти работу для тех, у кого закончились деньги, посадить людей в фургон, когда у землевладельцев возникали злые умыслы, в то же время он пытался оставаться вдали от схем обогащения, которые, честно говоря, появлялись со скоростью грибов после дождя, слишком часто они были невыполнимо эксцентричными. . . количество света во Вселенной ограничено и уменьшается достаточно быстро, так что возведение дамб, создание объездов, карточная система, не говоря уже о загрязнении, становятся возможностями, как права на воду, только другими, безусловно, начнется международная схватка за владение светом. У нас ноу-хау, самые изобретательные в мире инженеры и механики, всё, что нам нужно —подняться достаточно высоко, чтобы словить преобладающие потоки.......

— Дирижабли?

— Лучше. Физическая антигравитация. Эфиристы, одержимые до такой степени, обычно оказывались в Ньюберге, теперь их было необходимо оттуда вытащить, спустя некоторое время Мерлю разрешили их навещать, поскольку он наладил отношения с представителями персонала, которые согласны были иногда закрывать глаза на побеги, тем более, что это уменьшало их рабочую нагрузку.

— Сбежали!

— Эд, они тебя услышат, постарайся не кричать так.

— Свободен! Свободен, как птица!

— Шш! Ты мог бы просто…, — к ним подошли охранники в форме и схватили их, можно сказать, умеренно.

В голову Мерля как-то пришла идея, что эксперимент Майкельсона-Морли и облава на Блинки Моргана связаны. Если Блинки когда-нибудь поймают, окажется, что не существует никакого Эфира. Точнее, это были не причина и следствие, а разные воплощения одного принципа.

— Это примитивное шаманство, — возразил Розвелл Баунс. — Вы можете отправиться в дебри джунглей и рассказывать об этом деревьям, потому что в этом городе такой образ мыслей понимания не найдет, нет, сэр, никакого понимания.

— Но вы видели его фотографию в газетах. Глаза Блинки, если верить сообщениям прессы, видят мир по-разному, левый пострадал от неизвестной травмы, от непредвиденного разрыва сетчатки во время бокса или от выстрела гаубицы во время Восстания. Блинки озвучил несколько версий.

— Ходячий интерферометр, как ты сказал, — предположил Эд Эддл. — Двойной рефрактор, если уж на то пошло.

— Это другой разговор. Ассиметрия по отношению к свету, в любом случае. Однажды Мерль увидел ошеломляющую истину, хотя, следует признать, он в это время совершал свой ночной моцион из одного салуна Виски-Хилл в другой и пил на ходу. Почему он не видел это прежде? Это было так очевидно! Профессор Эдвард Морли и Чарльз «Блинки» Морган были одним и тем же человеком! Их разделяла пара-тройка букв в имени, как двойное преломление алфавита, скажем так................

— Кроме того, у них обоих длинные лохматые волосы и длинные рыжие усы…

— Нет, этого не может быть, Блинки одевается опрятно, в то время как наряд профессора Морли, по слухам, тяготеет к неформальности...

— Да, но допустим, когда осуществят расщепление светового луча, допустим, что одна половина — Майкельсон, а вторая — его партнер Морли, это окажется половина, состоящая из идеально подходящих друг другу фаз, но в слегка отличающихся условиях, альтернативные аксиомы, может существовать другая пара, части которой друг другу не подходят, фактически существуют миллионы пар, конечно, иногда вы можете винить в этом Эфир, но другая причина может быть в том, что свет уходит куда-то еще, идет обходным путем, вот почему его видно с опозданием и в противофазе — он двигался туда, где находился Блинки, будучи невидимым, и…

В конце июня, как раз когда Майкельсон и Морли проводили финальные наблюдения, Блинки Моргана арестовали в Альпене, Мичиган, в курортном городе, построенном на месте индейского кладбища.

— Потому что Блинки возник из невидимости, и в тот момент, когда он вернулся в мир, где находились Майкельсон и Морли, стало очевидным, что результат эксперимента будет негативным, Эфир был обречен...

Ходили слухи, что Майкельсон и Морли не нашли разницы в скорости движения света или отклонений, связанных с движением Земли по орбите. Если Эфир был там, в движении или в покое, он никак не влиял на свет, который переносил. Настроение в салунах, завсегдатаями которых были Эфиристы, становилось всё более мрачным. Словно они постигли суть изобретения или битвы, негативный результат занял свое место в истории Кливленда как еще одна раскрытая тайна света.

— Это похоже на те культы, которые верят, что конец света наступит в такой-то и такой-то день, — рассуждал Розвелл, — они избавляются от всех своих земных пожитков, поднимаются группой на вершину какой-нибудь горы и ждут, а потом конец света не наступает. Мир продолжает существовать. Какое разочарование! Всем приходится толпой спуститься с горы, поджав свои духовные хвосты, кроме одного-двух безнадежно улыбающихся идиотов, которые видят в этом шанс начать новую жизнь, свежую, без обуз, фактически родиться заново.

— Таков был результат эксперимента Майкельсона-Морли. Мы все очень в него верили. Теперь похоже, что Эфир, движется он или пребывает в неподвижности, просто не существует. Что нам делать теперь?

— Принять противоположную точку зрения, — сказал О. Д. Чандрасехар, остановившийся в Кливленде по дороге из Бомбея, Индия, он был немногословен, но когда он говорил, никто не понимал, что он имеет в виду, — этот нулевой результат с легкостью можно воспринять как доказательство существования Эфира. Там ничего нет, но свет движется. Отсутствие носителя света — пустота, которая в нашей религии называется «акаса», это основание всего, что, как нам представляется, «существует».

Все молчали, словно обдумывая сказанное.

— Что меня беспокоит, — наконец сказал Розвелл, — это то, что Эфир в конце концов может оказаться чем-то вроде Бога. Если мы можем объяснить всё, что хотим объяснить, без него, зачем он тогда нужен?

— Только если это Бог, — подчеркнул Эд. Каким-то образом дискуссия переросла в потасовку, в которой мебель и посуда показали себя не с лучшей стороны, чем живые участники — не характерное для Эфиристов поведение, после которого все были взбудоражены.

Для Мерля это был бесцельный дрейф, который Миа Кулпеппер, страстно любившая астрологию, называла «без курса», это продолжалось до середины октября, а потом в психиатрической клинике Ньюберга случился пожар, Мерль как раз был там той ночью, он хотел воспользоваться танцем пациентов, чтобы вызволить Розвелла Баунса, который оскорбил полисмена, сфотографировав его, когда тот выходил из пользовавшегося дурной репутацией заведения. В клинике царил хаос.

Больные и санитары с криками носились по зданию. Это был второй большой пожар в Ньюберге за пятнадцать лет, и ужас первого пожара еще не изгладился в памяти. Толпы зевак из окрестностей собрались, чтобы посмотреть на шоу. Искры и угольки взрывались и падали. Вспышки горячего красного света озаряли землю, ярко отражаясь в отчаянно вращающихся зрачках, как тени, мечущиеся в разные стороны, меняя форму и размер. Мерль и Розвелл спустились к бухте и присоединились к ведерной бригаде, лошади убегали от гидрантов, а позже появились пожарные насосы из Кливленда. К тому времени, когда пламя удалось взять под контроль, истощение и замешательство достигли предела, так что никто не заметил, как Мерль и Розвелл ускользнули.

Вернувшись в Виски-Хилл, они направились прямиком в салун Морти Викера.

— Что за адская ночка, — сказал Розвелл. — Я мог бы танцевать в часовне, когда разгорелось пламя. Думаю, вы спасли мой зад.

— Забронируйте следующий тур, будем в расчете.

— Еще лучше, мой стажер сбежал, когда приехала полиция. Вы хотели бы изучить тончайшие секреты мастерства фотографа?

Поскольку Розвелл находился в психиатрической клинике только день-два, его оборудование оказалось на месте, не тронутое местными мусорщиками или домовладельцем. Мерль не был профаном, он видел фотокамеры раньше, даже сделал несколько снимков. Это всегда казалось ему развлечением для дураков: выстроить их в ряд, включить лампочку, получить деньги. Ему, конечно, как всем остальным, было интересно, что происходило во время таинственно скрываемого перехода с пластины на фотокопию, но не настолько, чтобы переступить порог какой-нибудь запретной фотолаборатории и посмотреть. Как техник он уважал любые прямолинейные связи причин и следствий, которые можно увидеть или потрогать, но такие химические реакции происходили в области, слишком далекой от чьего-либо контроля, вам нужно было стоять без дела и просто позволить им происходить, это было столь же интересно, как ждать, пока прорастет зерно.

— Окей, приступим.

Розвелл зажег рубиновую фотолампу. Взял сухую пластину из контейнера для переноски.

— Подержите это минуту.

Начал отмерять жидкости из одной или двух разных бутылок, между тем бормоча слова, смысл которых Мерлю едва ли был понятен:

— Пирогалловый, эммм цитратный, бромистый калий, аммиак. . .

Взболтав это всё в мензурке, он положил пластину в ванну для проявления и вылил на нее смесь.

— Теперь смотрите.

И Мерль увидел, как проявляется изображение.

Оно появилось из ничего. На пластине проявилось Невидимое, иначе не объяснить, это было четче, чем реальность. На фотографии была психиатрическая клиника Ньюберга, у фасада которой стояли два-три пациента с пристальным взглядом. Мерль тревожно всмотрелся. С их лицами было что-то не то. Белки их глаз были темно-серыми. Небо за зубчатой кромкой высокой крыши было почти черным, окна, которые должны были быть ярко освещены, темны. Словно кто-то заколдовал свет и превратил его в противоположность....

— Что это? Они выглядят, как духи, или одержимые духами, или что-то в таком роде.

— Это негатив. Когда мы это распечатаем, всё вернется в нормальное состояние. Сначала нам нужно его зафиксировать. Передайте мне флакон закрепителя, вон там.

Ночь прошла главным образом за омыванием предметов в разных растворах и ожидании, когда они высохнут. К тому времени, как солнце взошло над Шейкер-Хайтс, Мерль познакомился с фотографией.

— Фотография, это Мерль, Мерль…

— Ладно-ладно. И вы клянетесь, что это сделано из серебра?

— Как монеты в вашем кармане.

— В последнее время там пусто.

Черт.

— Проявите еще одну.

Он знал, что это звучит, как слова простака на ярмарке, но ничего не мог с этим поделать. Даже если это был какой-то трюк фокусника, никакого чуда, он все равно хотел его изучить.

— После первого загара люди замечают, — пожал плечами Розвелл, - что свет заставляет вещи менять цвет. Профессора называют это «фотохимией».

Ночное просвещение Мерля неизбежно вызвало энтузиазм, благодаря которому он проснулся. Он припарковал фургон на свободном клочке земли в Мюррей-Хилл и сел изучать тайны создания портретов с помощью света, собирая информацию, копая глубоко и всюду, куда мог дотянуться, от Розвелла Баунса до Кливлендской библиотеки, которая, как вскоре узнал Мерль, десять лет назад сделала революционный шаг, открыв свои фонды, так что любой человек мог прийти и весь день читать всё, что ему было нужно, для любых целей.

Изучив все возможные соединения серебра, Мерль перешел к солям золота, платины, меди, никеля, урана, молибдена и сурьмы, но спустя некоторое время отказался от металлических соединений в пользу смол, раздавленных клопов, смоляных красителей, сигарного дыма, растительных экстрактов, мочи различных существ, включая свою, снова вкладывая те скромные средства, которые зарабатывал портретными фотографиями, в объективы, фильтры, стеклянные пластинки, фотоувеличители, так что вскоре фургон превратился в чертову фотолабораторию на колесах. Он захватывал изображения всех объектов, которые находились в зоне досягаемости, никогда не волнуясь из-за фокуса — улицы, кишащие горожанами, склоны гор в дымке облаков, где, казалось, не было никакого движения, пасущиеся коровы, которые его игнорировали, безумные белки, которые выскакивали перед объективом и корчили рожи, гости пикников в пригороде Роки-Ривер, брошенные тележки, патентованные рамы для проволочных препятствий, оставленные ржаветь под открытым небом, часы на стенах, печи в кухнях, фонари горящие и не горящие, полицейские, бегущие на него, размахивая дубинкой, девушки, рука об руку рассматривающие витрины в обеденный перерыв или гуляющие после работы по берегу озера, овеваемые бризом, электрические автомобили, унитазы, портативные генераторы на 1 200 вольт и другие чудеса современности, новая строящаяся Эстакада, гуляки на берегу водохранилища в уик-энд, и следующее, что он заметил — зима и весна прошли, он был сам по себе, пытаясь жить жизнью ездящего по кругу фотографа, иногда в фургоне, иногда путешествуя налегке, портативная камера и дюжина пластинок, курсируя между городами, из Сандаски в Аштабулу, из Бруклина в Кайова-Фоллз и Экрон, в поездах часто играя в юкер и получая скромную прибыль от каждой поездки.

В августе он оказался в Коламбусе, где газеты пестрели заметками о предстоящей казни Блинки Моргана в кутузке штата и различных отчаянных попытках эту казнь предотвратить. Город погрузился в сонную апатию. Было невозможно получить где-нибудь достойный обед или хотя бы легкую закуску, подгоревшие блины и резиновые стейки были самым аппетитным блюдом. Вскоре стало очевидно, со всем ужасом очевидно, что никто в городе не умел готовить кофе, словно существовала какая-то отупляющая договоренность, или даже постановление мэра, никогда не просыпаться. На мосту толпились люди, наблюдая, как лениво текут воды реки Сиото. Салуны были полны безмолвных пьяниц, которые пили очень медленно, пока не проваливались в сон, приблизительно в восемь часов вечера — именно в это время закрывались салуны в этом городе. День и ночь тысячи просителей толпились у ворот Капитолия, чтобы получить пропуск на повешение. На стендах с сувенирами шла прибыльная торговля колодами карт для покера и настольными играми Блинки, брелоками для часов и машинками для обрезки сигар, медальонами и талисманами Блинки, юбилейным фарфором и обоями, игрушками Блинки, в том числе — набивными куклами Блинки, каждая из которых была повешена за шею на собственной кукольной виселице, и безусловный фаворит — миниатюрные книги о Блинки с полноцветным художественным изображением кровавых убийств в Равенне, если их быстро перелистывать большим пальцем. Некоторое время завороженный Мерль блуждал среди палаток и киосков, настраивая свою камеру и снимая пластинку за пластинкой эти сувениры на память о Блинки Моргане, выставленные однообразными дюжинами, пока кто-то не спросил у него, почему бы ему не попробовать сфотографировать казнь.

— Ну, знаете ли, — словно до него начало доходить, — я не знаю.

В газете «Плейн Дилер» были люди, с которыми он, наверное, мог бы связаться, вероятно, заплатив им. Испуганный тем, что казалось ему опасной оплошностью, он раскрыл все пластинки, которые взял с собой, и оставил их на пустыре в лучах дневного света, чтобы вернуться к пустоте и невинности.

Словно свет Рая сослужил такую же службу его мозгам, Мерль понял, что его нога никогда не должна ступать на эту землю, если ему удастся этого избежать.

— Если бы Америка была человеком, — позднее любил говаривать он, — и села бы, Коламбус, штат Огайо, тотчас погрузился бы во тьму.

Мерль так никогда и не воспользовался рекомендательным письмом профессора Вандерджуса к Майкельсону.

К тому времени, как он, можно сказать, вернулся на путь истинный, эксперимент по перемещению Эфира был полностью описан в научных журналах, и Майкельсон уехал преподавать в Университет Кларка, он уже был слишком знаменит, чтобы тратить время на общение со странствующими механиками.

В один миг, словно закончился какой-то период юношеского безумства, казалось, пришло время двигаться дальше — Мадж и Миа нашли богатых воздыхателей, полиция обратила свой взор в сторону Анархизма в профсоюзе трамвайщиков, поклонники Блинки покинули город, многие из них направились в округ Лорейн, где, по слухам, Блинки и его банда закопали огромный клад, Эфиристы и другие одержимые светом рассредоточились, так что нельзя было понять, какие погрешности баланса привели их сюда, включая Розвелла Баунса, которого повесткой вызвали в суд Питтсбурга по делу о патенте. Именно во время этого благословенного затишья среди повседневного замешательства Мерль встретил Эрлис Миллс Сниделл и неожиданно заметил, что идет по какой-то незнакомой дороге, словно наткнулся во тьме на развилку, не обозначенную на карте.

— Вопрос Эфира по-прежнему остается открытым, — сказал он Далли годы спустя, — но Эрлис никогда не сомневалась в его существовании.

— Тогда...

— Почему она уехала? Мой баклажанчик, ну откуда я знаю? Однажды она просто встала и ушла, это всё. Ты была погружена в первый блаженный глубокий сон без колик в своей жизни...

— Подожди. Из-за нее у меня были колики?

— Я этого не говорил. Разве я так сказал? Просто совпадение, я уверен. Твоя мама держалась, сколько могла, Далли, очень мужественно с ее стороны, учитывая ту жизнь, которую мы пытались вести, шерифов с судебными постановлениями еще до завтрака, патентных поверенных, линчевателей с двустволками, и хуже всего — эти городские дамы, стая саранчи, не было им конца и края, собирались в свете факелов и размахивали плакатами «Бесстыдная тварь», и тому подобное, она могла бы не сдаваться, если бы это были только мужчины, как я, но это были ее сестры в гневе, она не могла долго это терпеть, женщины остерегали других женщин, и снежный ком покатился с горы. О, прошу прощения, ты тоже собираешься стать одной из них, не так ли, прости...

— Постой-постой, вернись немного назад, расскажи мне, как в этой истории снова оказалась пташка Зомбини?

— А, он. Мне хотелось бы сказать, что он совершил злое вторжение, налетел, схватил ее и сбежал, охлаждение семейных чувств и всё такое, но я полагаю, что ты достаточно взрослая, чтобы услышать правду, конечно, если бы я знал, в чем заключается правда, я говорю за твою маму, словно знаю, что она чувствовала, а это не только нечестно по отношению к ней, но и невозможно для меня...

— Хорошо, пап. Не нужно этого косноязычия, я могу подождать, чтобы однажды спросить у нее лично.

— Я имею в виду...

— Всё хорошо. Правда. Однажды.

Но постепенно она по кусочкам восстановила историю. В то время Лука Зомбини делал скромную карьеру эстрадного музыканта, гастролируя по варьете Среднего Запада. Однажды в Восточном Полнолуне, Айова, его постоянная ассистентка Роксана сбежала с тенором-саксофонистом из оркестра местного оперного театра, и в этом глухом городишке было мало надежды найти ей замену. Потом, чтобы день совсем уж удался, сломалось одно из магнитных сценических приспособлений Луки. Будучи человеком смекалистым и всегда готовым к чему-то вроде удачи, он заметил фургон Мерля, припаркованный на выезде из города. Эрлис подняла глаза от носка, который штопала, и увидела, что он стоит на пороге, держа в руках шляпу.

— Может быть, у вас найдется запасная электроспираль?

Мерль бывал в опере, поэтому узнал его:

— Осмотритесь, возьмите, что вам нужно, для чего это?

— Гонконгский таинственный эффект. Могу показать вам этот фокус, если хотите.

— Скорее, я в недоумении. Мы как раз обедаем, присоединяйтесь.

— Пахнет, как минестроне.

— Кажется, именно так он назывался в Кливленде, когда мне показывали, как его готовить. Собственно, сначала всё нужно поджарить.

— Мюррей-Хилл? Да, у меня там кузины.

Мужчины заметили, что Эрлис нарочито молчит, но каждый из них истолковал это молчание по-своему.

Мерлю не пришло бы в голову, что причиной молчания мог быть Зомбини Непостижимый, особенно учитывая, что у него не было этих классических итальянских предупреждающих знаков — кудряшек, темных играющих глаз, сальных ухаживаний, ничего такого, просто среднестатистический джентльмен, который, как сказал бы кто угодно, даже не замечал Эрлис до появления вакансии ассистентки фокусника, когда он резко повернулся к ней, кипя, как суп в кастрюле на краю стола.

— Простите, синьора, мой вопрос может показаться вам странным, но . . . не возникало ли у вас когда-нибудь желания исчезнуть, даже из комнаты, полной людей, просто, — он вскинул вверх руки, представив тающий дым, — улететь?

— У меня? Постоянно, а что?

— Вы могли бы стоять, абсолютно не шевелясь, пока в вас метают ножи?

— Я известна как человек, сохранявший спокойствие в ситуациях и похуже, — после этих слов она бросила взгляд в направлении Мерля.

В этой точке повествования Далли проснулась, словно следила за текстом и выбрала именно этот момент.

—Я проведу ее.

Мерль прошмыгнул мимо, пробормотав эти слова с мучительным осознанием красоты, разлитой в облике молодой женщины, она проявлялась иногда, всегда неожиданно, как гальваническая тень, озаряя ее лицо, в то время как ее длинное тело не было освещено, пребывало в трепещущей темной сгущенности, в измерении, которое следовало замечать сразу, быть настороже, а это была последняя из вещей, которую вы готовы были в тот момент заметить. Он не знал, что происходит. Он знал.

Роксана, вероятно, по настоянию саксофониста, забрала свой костюм с собой, так что для вечернего представления Эрлис пришлось собрать костюм из разрозненных частей, одолжив трико у одной из танцовщиц, а короткое расшитое блестками платье — у акробатки. Когда она появилась в свете софитов, Мерль почувствовал себя опустошенным от шеи до паха, это была смесь желания и отчаяния. Это могла быть просто губная помада, но он думал, что увидел улыбку, почти жестокую, которую не замечал раньше, бесспорно, самоуверенную, теперь достаточно непреклонную, ее нельзя было отрицать, она улыбалась своей независимой судьбе. Веки и ресницы ее глаз были продуманно затемнены смесью сажи с вазелином, он ничего не мог в них прочесть. На следующий день они с магом исчезли без магических слов или специального оборудования, к одеялу Далли была пришпилена записка «Я вернусь за ней, когда смогу». Никаких «Будьте счастливы» или «С любовью, навеки Эрлис», ничего подобного.

Мерль ждал в Восточном Полнолуне, пока мог ждать, ждал письмо, телеграмму, гонца, почтового голубя, сужающего круги в зимнем небе, тем временем узнавая, как незатейливо всё могло быть, прежде он не заботился о времени или каких-либо потребностях, которые ему могло бы прийти в голову удовлетворить для реализации какого-нибудь более масштабного плана — после ухода Эрлис всё казалось впустую и было сброшено с винтовой лестницы, он просто продолжал плавно вдыхать и выдыхать воздух, просто оставался в контурах рутинной работы по дому в моменте, жизнь с маленькой Далией давала мало поводов для жалоб и горечи.

После закрытия Колумбовой Ярмарки, покинув Чикаго и снова оказавшись на земле, Далли и Мерль начали замечать беженцев из «национальных» экспозиций, которыми пестрел Парк развлечений, все эти несреднезападные разнообразные типы человеческой природы, некоторые из них объединялись в группы, другие оставались одни. Мерль сбегал бы за камерой, чтобы попытаться сделать быстрый снимок, но к тому времени, когда он настраивал камеру, они обычно уже уходили. Далли показалось, что она видела сквозь падающий снег собачьи упряжки с эскимосами, безмолвно двигавшиеся в сторону севера. Она обратила внимание Мерля на пигмеев, которые выглядывали на них из-за стволов березняка. В салунах на берегу реки мастера татуажа из Океании, чьи лица казались ей смутно знакомыми, рисовали на бицепсах шкиперов иератические символы, которые однажды, когда менее всего этого ожидаешь, пригодятся для важного колдовства. Далли предположила, что этих скитальцев тоже безосновательно изгнали из Белого города, из-за чего они с Па стали какой-то разновидностью эскимосов, и страна, по которой они передвигались, никогда не станет ничем иным, кроме места изгнания. Катясь из города в город — Сент-Луис, Вичита, Денвер — она каждый раз ловила себя на надежде, что где-нибудь в каком-нибудь предместье в конце линии электропередачи ее снова ждет настоящий Белый город, сияющий в ночи холодным призрачным светом, сияющий днем яркой влажностью переплетений каналов, электрические судна будут безмолвно плыть по водным артериям, на борту будут леди с зонтиками, мужчины в соломенных шляпах и маленькие дети, в волосах которых застрянут крошки карамельного арахиса с попкорном «Крэкер Джек».

Пока годы нагромождались друг на друга, всё больше казалось, что это воспоминания о какой-то предыдущей жизни, искаженные, переодетые, целые полосы пропущены, эта столица мечты, в которой она когда-то жила, может быть, даже принадлежала к числу ее титулованных дворян. Сначала она умоляла Мерля — слёзно, как она умела — умоляла вернуться туда, пожалуйста, и он ни разу не смог найти способ сказать ей, что ярмарку уже, конечно, сожгли, разобрали на мелкие кусочки, унесли на свалку, распродали, раскрошили, оставили опоры и стеллажи на милость стихий, рукотворных плохих времен, наставших для Чикаго и всей страны. Спустя некоторое время ее слезы только отражали свет, но не лились, она умолкала, а потом прекратились и эти проявления острой досады.

Ряды деревьев мелькали за окном, как огромные спички, когда они ехали по разным дорогам. Небеса были испещрены темно-серыми грозовыми облаками с очертаниями расплавленных камней, разметавшиеся и жидкие, и свет, пробивавшийся сквозь них, терялся в темных полях, но снова собирался в пучок, чтобы осветить блеклую дорогу, так что иногда всё, что вы видели — дорога и горизонт, к которому она шла. Иногда дорога была перенасыщена зеленью, мимо которой они проносились на огромной скорости, слишком много зелени за окном, и вся она вопит, чтобы проложить себе дорогу. Листья похожи на зубья пилы, лопатообразные, длинные и тонкие, напоминают слабые пальцы, покрытые пушком и взбухшими венами, жиром и пылью дня, цветы — колокольчики и соцветия, пурпурно-белые или желтые, как масло, звездообразные папоротники во влажных темных уголках, миллионы зеленых вуалей над брачными секретами во мху и под валежником, который скрипит под едущими колесами и камнями из колеи, в проблесках видны лишь мелькающие тени, насыщенная протяженность маленьких придорожных форм, составленных с обдуманной точностью, дикие травы, названия и рыночная цена которых ведомы собирателям и которые ищут безмолвные женщины у склонов холмов, образцы, которые они зачастую даже никогда не встречали, зная им магическое применение. Они жили для разного будущего, но были неузнанными половинками друг друга, и чары милосердия возникали, когда их на мгновение озарял свет.

Мерль посвятил некоторое время этой неблагодарной работе, он спорил с комиссионерами-ботаниками в пакгаузах, выучил несколько определений, но так и не нашел у себя дар, которым обладали настоящие собиратели трав — непогрешимые ноги, уверенный нюх.

— Там. Запах такой?

Аромат на периферии ее памяти, призрачный, как явление из прошлой жизни, только что промелькнул... Эрлис. «Лилия долины». Разновидность.

— Это женьшень. Стоит дорого, так что мы на какое-то время обеспечены едой. Посмотри, там маленькие красные ягодки?

— Почему мы говорим шепотом? — Далли выглянула из-под полей украшенной цветами шляпы.

— Китайцы верят, что корень женьшеня — маленький человечек, который может услышать, что мы приближаемся, и так далее.

— Мы — китайцы?

Он пожал плечами, словно не был уверен:

— 'Я не имел в виду, что это правда.

— Мы собираем травы на продажу, но всё равно не потратим вырученные деньги на поиски мамы, да?

Этого можно было ожидать.

— Нет.

— Но когда же, в таком случае?

— Всему свой черед, Железная леди. Быстрее, чем ты думаешь.

— Обещаешь?

— Я не буду обещать. Посмотрим, как пойдут дела.

— Звучит не очень обнадеживающе.

Они вышли в утренние поля, продолжавшие катиться к горизонту, ко Внутреннему Американскому морю, где цыплят дрессировали, как селедку, а кабаны и телушки грабили и объедали, как морские окуни и треска, а акулы собирались вести военные действия из Чикаго или Канзас-Сити — фермы и города возникали по мере путешествия, как острова, девушки на каждом из них — Мерль не мог не заметить — как-то странно держали обещания островных девушек, они ездили на троллейбусах из одного уютного городка в другой, или невозмутимо раздавали карты в прибрежных салунах, работали официантками в кафетериях, в которые вы спускались по лестнице с устланных красным кирпичом улиц, заглянув через дверные перегородки, в Сидар-Рапидс, девушки у заборов на фоне длинных полей в желтом свете, Лизы и Кристины, девушки равнин и сезона изобилия цветов, которые, наверное, никогда, готовя для молотильщиков весь день и зачастую всю ночь во время сбора урожая, не смотрели на проносящиеся мимо автомобили, не мечтали о кавалеристах, едущих с опущенными пиками, потягивая местный тоник для мозгов, присматривая за дымящими лоханями, полными кукурузных початков, на перекрестках, их лучистые глаза замечают всё, пока они выбивают коврик во дворе в Оттамуе, ждут полными москитов вечерами на юге в Иллинойсе, ждут у забора, на котором свили гнезда синие птицы счастья, ждут непоседливого брата, который должен, в конце концов, вернуться домой, смотрят в окно в Альберт-Ли, пока звучит хор поездов.

В городах повозки громко звенели железными ободами по брусчатке, и однажды Далли вспомнит, как кони оглянулись, чтобы подмигнуть ей. Коричневые пищухи со свистом расхаживали туда-сюда по стволам деревьев в парках.

Под мостами звенели распорные конструкции, когда свистели прогулочные теплоходы. Иногда они ненадолго задерживались, иногда продолжали путь, пока солнце не пересекло дуговую минуту, освещая троллейбусные пути цвета сажи и подкрановые балки, циферблаты на высоких фасадах домов, всё, что им нужно было знать, но спустя некоторое время она уже даже не возражала против больших городов, была готова простить их за то, что они — не Чикаго, наслаждалась магазинами в деловом центре, где витал запах тканей и карболового мыла, черный линолеум с узором паркета, она спускалась по ступеням из песчаника, чтобы ей сделали прическу в ароматных парикмахерских в цокольных этажах отелей, ярко освещенных в дождливые дни, здесь пахло различными сортами сигар, виргинским гамамелисом, который курили в задних комнатах, кожаной обивкой кресел с утонченными старыми скамеечками для ног, инкрустированных розовыми бутонами и синими птицами, сплетением века, который приближался к концу, словно балансируя среди колючих завитков виноградной лозы Следующее, что вы замечали — вам сделали прическу, почистили щеткой спину, в воздухе облака ароматной пудры. Ладонь протянута за чаевыми.

Мерль наблюдал, как она спит, и в его глазах появилась нежная теплота, которая его удивила бы. Ее волосы, окрашенные в цвет пламени и собранные в небрежный детский пучок. Она была где-то не здесь, блуждала по этим опасным темным полям, может быть, даже нашла там какую-то версию себя или Эрлис, о которой она никогда прежде не слышала, среди горестных правд, потерялась, нашлась, летала, путешествовала в места, слишком подробные, чтобы быть настоящими, встретила врага, умерла, рождалась снова и снова. Он хотел найти вход, хотя бы приглядеть за ней, удержать ее от наихудшего, если сможет.....................

Пока они ждали, каждый рассвет, зеленый и влажный, или безлистный и морозный, был для них картой, иссеченной пиками и трассами, и сельскими дорогами, потому что их колючие веки поднимались, и они рассматривали мир словно сверху, словно они поднялись в оранжевые рассветные небеса и парили, как странствующие ястребы, сканируя территорию в поисках работы на следующий день, которая всё чаще сводилась к съемкам фотографий на перекрестке в очередном маленьком городке прерий, благодаря чему они могли еще несколько раз пообедать. С годами съемка стала быстрее, время выдержки — короче, камеры — легче. «Премо» выпустили целлулоидные плоские фотопленки, благодаря которым вы могли делать по двенадцать снимков за раз — они, безусловно, победили стеклянные пластинки, и компания «Кодак» начала выпускать «Брауни», маленькую нераздвижную фотокамеру, которая не весила практически ничего. Мерль мог взять ее куда угодно, теперь ничего не выпадало из кадра, а прежде — старые раздвижные модели весили по три фунта, плюс пластинки — он научился дышать ровно, как снайпер, и это было видно на фотографиях, они были уверенные, глубокие, иногда, как соглашались Далли и Мерль, более реальные, но они никогда не заходили в эту «реальность» слишком далеко.

Всегда было много работы для развесчиков звонков — неожиданно большой спрос возник на Среднем Западе на электрические звонки, дверные звонки, световые табло, звонки для лифтов, противопожарные и охранные сигнализации, вы их продавали и сразу же устанавливали, выходили через парадный вход, подсчитывая свои комиссионные, пока клиентка стояла и нажимала на звонок, словно никак не могла насытиться звуком. А еще можно было класть черепицу, ремонтировать заборы, всегда было много работы по закреплению рельсовых крестовин в городах, достаточно больших для того, чтобы там ходили трамваи, а еще нужно было следить за приборами на электростанциях и в трамвайных парках... Однажды летом Мерль заступил на рабочую вахту продавца громоотводов, но покинул ее, когда понял, что не может искажать столь же позорно, как его коллеги, природу электричества.

— Любой тип молнии, друзья — вилка, цепь, жар и противень, всё, что угодно, мы отправим это всё обратно в землю, где ему и место.

— Шаровая молния, — кто-то нарушил воцарившееся молчание. — Это тип молнии, который нас здесь волнует. Что вы можете на это возразить?

Мерль сразу же протрезвел:

— Вы справлялись с шаровыми молниями таким образом?

— Исключительно с ними, мы по ним специалисты, у нас ведь — столица шаровых молний США.

— Я думал, что их столица — Ист-Молин.

— Вы собираетесь что-то делать, в конце концов?

К концу недели у Мерля появилась его первая, и, как выяснилось, единственная работа ловца шаровых молний. Молния блуждала по верхним этажам дома фермера, упрямая, как привидение. Он принес всё оборудование, какое только мог придумать, медные стержни для заземления, провел кабель, изолированную клеть подняли к светящемуся пятну и привязали к аккумулятору с хлористым аммонием, чтобы попытаться поймать существо в ловушку.

Оно летало по комнатам и по коридору, а он внимательно и терпеливо смотрел. Он не делал никаких угрожающих движений. Это напомнило ему какое-то дикое ночное животное, крайне остерегающееся людей. Мало-помалу оно приближалось, пока не оказалось прямо перед его лицом, медленно вращаясь, они на время замерли так, рядом, словно учились доверять друг другу. Трава за занавешенным окном плавилась, как каждый день. Цыплята клевали зерно во дворе и обменивались впечатлениями. Мерль подумал, что ему могло бы быть слегка жарко, и, конечно, его волосы встали дыбом. Он не мог решить, начинать ли ему разговор, поскольку было не похоже, что эта шаровая молния умеет говорить, хотя бы и не по-человечески. В конце концов, он решился и сказал:

— Послушай, я не собираюсь причинять тебе вред, и надеюсь, ты отплатишь мне тем же.

К его удивлению, молния ответила, хоть и не вслух:

— Звучит искренне. Меня зовут Скок, а тебя?

— Очень приятно, Скок. Я — Мерль, — ответил Мерль.

— Только не отправляй меня в землю, там скучно.

— Окей.

— И забудь про эту клеть.

— Договорились.

Постепенно они стали приятелями. С тех пор шаровая молния, или «Скок», никогда далеко не отходила от Мерля. Мерль понимал, что теперь он обязан соблюдать кодекс поведения, подробности которого были покрыты для него мраком. Любое малейшее нарушение, которым Скок будет недоволен — и электрический феномен исчезнет, может быть, это было к лучшему, может быть, перед исчезновением молния не зажарит Мерля, он не мог сказать точно. Сначала Далли показалось, что он утратил реальный взгляд на вещи, и она не знала, что с этим делать.

— У других детей есть братья и сестры, — осторожно заметила она. — Что это такое?

— В некотором роде то же самое, только...

— Это что то другое, да, но...

— Если бы ты дала ему шанс...

— Ему? Конечно, ты всегда хотел мальчика.

— Аут, Далия. И ты на самом деле не имеешь ни малейшего представления, чего я на самом деле хотел.

Ей пришлось признать, что Скок — любезный маленький сорванец, их мангал всегда был нагрет, с его помощью Мерль прикуривал сигары, он забирался в железнодорожный фонарь, висевший на стене вагона, если им приходилось путешествовать в темноте. Спустя некоторое время по ночам, когда она допоздна засиживалась за чтением, рядом с ней оказывался Скок, он освещал страницу и мягко подпрыгивал, словно читая.

Но однажды ночью во время сильной грозы где-то над Канзасом Скок сказал:

— Меня зовут. я должен идти.

— Твоя семья, — догадалась Далли.

— Сложно объяснить.

— Мы тоже к тебе привязались. Есть ли хоть малейшая возможность...

— Моего возвращения? Вы собрали всё в одно целое, вот как это работает, так что это буду уже не я, правда.

— Наверное, я лучше пошлю тебе воздушный поцелуй, а?

В течение следующих месяцев она заметила, что думает больше, чем когда-либо прежде, о братьях и сестрах, и о том, есть ли еще дети у Эрлис с Зомбини Непостежимым, и сколько, и какая ситуация у них в доме. Ей никогда не приходило в голову скрывать эти мысли от папы.

— Вот, — Мерль поставил проявочную камеру и бросил внутрь 25 центов. — Каждый раз, когда я буду действовать, как тупица, буду бросать туда монетку. Однажды мы накопим деньги тебе на билет к ней, где бы она ни находилась.

— По моим подсчетам, это будет не позже, чем через несколько дней.

Был один из последних дней их пребывания в краю равнин, ветер шумел в высокой айре, и отец сказал ей:

— Вот твое золото, Далия, настоящее.

Она, как всегда, окинула его испытующим взглядом, к тому времени уже примерно зная, какой он алхимик, и зная, что эти изворотливые ребята никогда ничего не говорят прямо — их слова всегда значат что-то еще, иногда даже потому, что «что-то еще» — действительно вне слов, может быть, так же, как души усопших — вне этого мира. Она смотрела, как невидимая сила воздействует на миллионы стволов, высоких, как кони с всадниками, это продолжалось многие мили под осенним солнцем, более величественное, чем дыхание, колыбельные прибоя, неизбежные ритмы моря, спрятанные далеко ото всех, кто попытался бы их найти.

Сейчас они ехали через Колорадо, направляясь в край угля, они пересекли хребет Сангре-де-Кристо и продолжали двигаться на запад, пока однажды не прибыли в Сан-Хуан. Когда Далли входила в комнату, Мерль смотрел на нее и видел перед собой изменившуюся молодую женщину, и понимал, что это только вопрос времени — когда она пустится во все тяжкие и усложнит жизнь любому клоуну с родео, который вздумает перейти ей дорогу.

Словно этого еще было не достаточно, однажды в Денвере Мерлю довелось зайти в табачную лавку, где он заметил на стойке журналов «Дишфортс Иллюстрейтед Уикли», выпуск журнала с востока страны, вышедший месяц назад, там была статья о знаменитом волшебнике Луке Зомбини и его очаровательной молодой жене, бывшей его ассистентке на сцене, и их детях, и их теплом и прекрасном доме в Нью-Йорке. Нельзя сказать, что в кармане Мерля в тот момент было чертовски много серебра, но он наскреб мелочь, чтобы купить журнал, забыл о кубинской панателле, которую собирался курить, вместо этого остановил свой выбор на трехцентовой сигаре местного производства, зажег ее и вышел на улицу, чтобы прочитать историю. На большинстве фотографий, напечатанных в какой-то новой форме фотогравюры, с таким высоким качеством зернистости, что, как он ни щурился, не мог найти доказательств работы с экраном, была изображена Эрлис в окружении, кажется, дюжины ребятишек. Он стоял там на углу переулка, укрывшись от ветра, он не помнил более подлого ветра со времен Чикаго, полного кристаллов льда и враждебных намерений, и представлял, что этот ветер пытается его разбудить. У него не было иллюзий относительно того, что можно сделать в фотокомнате для улучшения человеческого изображения, но Эрлис, которая всегда была красавицей, тут превзошла саму себя. Годы горечи из-за того, насколько мало она его любила, сошли старой кожей, и, много миль спустя, Мерль понял простую правду о том, что Эрлис была «его» не больше, чем несчастного Берта Сниделла, и настаивать на этом убеждении — значит вплотную приблизиться к воротам дурдома.

Его следующей мыслью была мысль о том, что Далли это лучше не видеть, и, сразу вслед за этим: конечно, Мерль, удачи. А когда он увидел, что она идет по улице, разыскивая его, ее волосы развевались на ветру, как знамя, под действием единственной силы, которой он когда-либо клялся в верности, он, скрепя сердце, добавил:

— Это мне придется ей всё рассказать.

Ее развлекала эта ситуация, она с эмпатией отнеслась к его чувствам, прочла статью целиком, и, хотя он никогда больше ее не видел, понимал, что Далли бережно хранит журнал среди своих вещей. И с тех пор, как заряд, постепенно накапливающийся в обкладке конденсатора, ее отъезд в Нью-Йорк в великом непреодолимом приливе энергии стал лишь вопросом времени.

В Колорадо они нашли пристройки фермы, заброшенные много лет назад, когда ферма разорилась и дом сгорел, остались эти многочисленные подсобные помещения, которые Мерль умудрился до потолка заполнить приспособлениями фотографа, или, если хотите, алхимика — различными контейнерами, от гнутых жестянок для овощей до фляг и бутылок с жидкостями и порошками, до огромных поливенных глиняных кувшинов, на пятьдесят галлонов и больше, которые можно было поднять, пока они были пустыми, но вам вряд ли захотелось бы это делать, осторожно сложенные стеклянные трубки и медные катушки лежали повсюду, в углу стоял маленький кузнечный горн, на старом велосипеде висел электрический генератор, здесь были сухие и мокрые батареи, электромагниты, горелки, печь для отжига, верстак, заваленный линзами, проявочные баки, экспонометры, копировальные рамки, магниевые фотовспышки, ротационная полировальная машина с газовым подогревом и другие вещи, о наличии которых Мерль почти забыл. Виноградные лозы заползали в трещины, пауки украсили оконные рамы сетями, когда прямо на них падал свет раннего утра, вы могли бы замереть перед ними в оцепенении. Большинство народу, приходившего сюда, думало, что он фотографирует, ребята шерифа любили приходить в разное время, и иногда, в зависимости от того, каким был день, Мерль начинал более сложную научную беседу, которая гипнотизировала их настолько, что они уходили, как всегда, разочарованные. В другие дни посетителей поляризовали по-другому, говоря научным языком.

— Что за запах, вы там что-то готовите. Этот запах слышен по ту сторону хребта и на побережье, факт. Это нитроглицерин, да?

К тому времени Мерль уже повидал достаточно безумия провинциальной глубинки, чтобы украдкой взглянуть на двустволку под столом.

— Почти. Из семьи нитроглицерина. Дальний родственник, из тех, которым вы платите, чтобы они держались подальше от города.

— Использую его в своей работе, время от времени.

— Это, должно быть...

— Горная промышленность. Не так хорошо платят, как там, но идея та же. «Литл Хеллкайт» работает в Теллуриде?

Он стоял в неосвещенной части комнаты, в кармане у него не было огнестрельного оружия, насколько Мерль мог видеть, он подошел и представился, как Вебб Траверс.

Далли вошла, нахмуренная, встреча в кустарниках испортила ей настроение.

— Папа, я не догадывалась, что у нас гости. Позволь мне пойти за чаем и бисквитами. Я только на минутку.

— Но послушайте, — Вебб окинул ее недоверчивым взглядом, — я думал, вы сейчас заняты...

— Хватит болтологии, недельная квота исчерпана. Задержитесь, я вижу ваше обоснованное любопытство.

Мерль сиял, как странствующий проповедник при виде перспективного грешника.

Вебб кивнул на кувшин покупной ртути, стоявший на столе.

— Видел много такого в пробирной лаборатории.

Осторожно, словно ожидая отзыва на пароль.

— В былые времена, — Мерль тоже прощупывал почву, — верили: если убрать из ртути всё необязательное, все эти характеристики жидкого металла, сияние, маслянистость, вес, всё, что составляет «ртуть», у вас останется неземная чистая форма, которую может удержать лишь нерукотворная купель, то, что вы видите здесь, на ее фоне станет блеклым, как базальт. Философская Ртуть — вот как ее называли, вы не найдете ее нигде среди металлов нашей металлургии, среди элементов периодической таблицы, в каталогах отрасли, хотя многие говорят, что это, скорее, фигура речи, как знаменитый Философский камень, который, как предполагается, на самом деле означает Бога, или Секрет счастья, или Единение со Всем, и так далее. Китайская болтовня. Но на самом деле все эти вещи были здесь всё это время, настоящие материальные вещи, только их было непросто достать, но алхимики не оставляют свои попытки, вот что мы делаем здесь.

— Работа алхимика, вы занимаетесь здесь этим? Ладно, но ртуть сейчас, есть одно такое интересное соединение, которым я сейчас занимаюсь, кажется, называется «фульминат»...

— Основной ингредиент взрывного капсюля Дюпона, не говоря уже о нашем ежедневном «цикле 44». Еще есть гремучее серебро, это не то же самое, что фульминат серебра, оно взорвется, если вы прикоснетесь к нему перышком. Еще есть фульминат золота, если у вас более дорогостоящие вкусы.

— Сложно его приготовить?

— Собственно, берете золото и аммиак, или серебро и азотную кислоту, или ртуть и гремучую кислоту, иначе говоря, старую добрую синильную кислоту, подругу самоубийц, патриарха семьи цианидов, присоединяете к ней кислород, и ее испарения становятся отравой.

Вебб покачал головой, словно в смятении от мира и его иронии, но Мерль увидел в его глазах блеск предчувствия наживы:

— Вы хотите сказать, что золото, серебро, эти блестящие чудесные металлы, основа мировых экономик — вы работаете с ними в лаборатории, немного забавляясь, добавляете кислоту и всё такое, и получаете мощную взрывчатку, а потом вам достаточно чихнуть в неподходящий момент — и адьос, мучачос?

Мерль утвердительно кивнул, прекрасно понимая, к чему всё идет:

— Это инфернальная часть истории, можно сказать.

— Возникает мысль: если есть Философский камень, почему бы не быть также и...

— Осторожнее, — ответил Мерль.

Вебб взглянул на него, почти удивленный.

— Что-то, о чем у вас не принято говорить?

— Мы не можем. Это традиция.

— Так даже проще, полагаю.

— Для кого?

Вебб мог заметить в его тоне настороженность, но продолжал:

— История мужчины, которого соблазняли...

— Хм. А кто говорит, что мужчины никогда так не поступают?

— Не знаю. Мгновение задумчивости, затем, словно не в силах удержаться от преследования мысли:

— Но если одна фигура речи обозначает Бога и спасение, и все эти прекрасные вещи, почему тогда другая...

—Ладно. Но сделайте всем одолжение, называйте это «Анти-Камнем». У него другое название, у нас возникли неприятности из-за того, что мы произносили это название вслух. Безусловно, потерянных душ, которые его ищут, в мире не меньше, чем профессиональных алхимиков.

Вы думаете о силе, которую намерены получить, но способу отплаты слишком сложно противодействовать.

— Вам это удается, не так ли?

— Да.

— Ничего личного, — Взгляд Вебба скользил по комнатушке.

— Это временно, — объяснил Мерль. — В поместье завелись мыши, и наши агенты подыскивают для нас новое.

— А если ночная сорочка для слона стоит два цента, — добавила Далли, — мы не можем купить детскую шляпку для ничтожества.

— Вы умеете обращаться с ртутью? Когда-нибудь делали амальгамацию?

— Время от времени, — осторожно сказал Мерль. — Лидвилль, парочка других мест, кратковременная радость, не уверен, что хочу сделать на этом карьеру.

— В «Литл Хеллкайт» ищут специалиста по амальгамации, но они еще посмотрят, как вы себя чувствуете на высоте и как дышите в этих парах, их нынешний сотрудник вбил себе в голову, что он — Президент.

— Оу, Президент чего...?

— Скажем так, у него подручный паренек с гармоникой, ходит за ним повсюду и играет песню «Хвала боссу». Не попадая в ноты. Он произносит длинные речи, которые никто не может понять, на прошлой неделе объявил войну штату Колорадо. Его нужно заменить, и срочно, но никто не хочет применять силу, говорят, что в таких случаях у человека появляются сверхчеловеческие способности.

— Это правда. Вы сказали, они работают в Теллуриде.

— Нарядный городок, церквушки, школы, благодатное место для юной леди.

Далли фыркнула:

— Скорее — ад с электрическими фонарями, да и школы — не моя кружка пива, мистер, если бы я хотела зря тратить время, я бы поискала работу взрывника, почему бы и нет.

— Я уверен, что они могут предоставить вам эту работу, — сказал Вебб. — Но не нужно упоминать обо мне в «Литл Хеллкайт», ладно? Сейчас я там — не взрывник месяца.

— Это понятно, — ответил Мерль, — да и про алхимию там говорить ни к чему.

Мужчины обменялись взглядами, и каждый из них точно знал, кем является другой.

— У горных инженеров мрачный взгляд на вещи, — Мерль притворился, что объясняет, — старые предрассудки из Темных веков, ничего общего с современной металлургией.

Он сделал паузу, словно набирая в легкие воздух:

— Но если вы посмотрите на историю, современная химия только начинает заменять алхимию, и, в то же время, капитализм действительно набирает обороты. Странно, да? Как вы это расцениваете?

Вебб согласно кивнул:

— Может быть, капитализм решил, что ему больше не нужна старая магия, — презрение в голосе не ускользнуло от внимания Мерля. — Зачем беспокоиться? У них своя собственная магия, просто получают удовольствие, вместо того, чтобы превращать свинец в золото, они могут взять пот бедняков и превратить его в баксы, а свинец оставить для целей принуждения.

— А золото и серебро...

— Они не догадываются, какое это проклятие, наверное. Сидеть вот тут в подвале и просто ждать...

— И не говорите!

Но Вебба воодушевляла невероятная возможность, мысль повторялась, как биение сердца — Анти-Камень. Эффективная магия, которая поможет усовершенствовать вызывающий всеобщее восхищение Мексиканский принцип политики с помощью химии. Нельзя сказать, что он уже был сыт по горло жизнью в этих горах, но вот перед ним стоял болтливый заклинатель ртути со свежими новостями, которых, если повезет, наверное, можно узнать еще больше, день всеобщего блага и перспектив, храмы Мамоны будут разрушены вдребезги — бедный народ на марше, их будет больше, чем в Армии Кокси, безликая толпа — это намного ближе. Или он сошел с ума, как нынешний специалист по амальгамации в «Литл Хеллкайт», который скоро станет бывшим специалистом по амальгамации, потому что в следующий раз, когда Вебб зашел к ним, оказалось, что «Президента» вполне ожидаемо заменил Мерль Ридо.

Вот как после долгих скитаний с одной работы на другую Мерль и Далли на следующих несколько лет остановились в округе Сан-Мигель — как потом оказалось, это были одни из худших лет в истории этих несчастных гор. Позже у Мерля возникло странное чувство, что «фотография» и «алхимия» были просто двумя способами получения одного и того же — освобождения света от инерции дорогих металлов. И, может быть, их с Далли долгий путь сюда был результатом не бездельного кочевья, а тайного веления, похожего на силу гравитации, всего того серебра, которое он превратил в фотографии за много лет, словно серебро было живым, с душой и голосом, и он работал на серебро в той же степени, в которой серебро работало на него.

Четвертое июля началось с жары, и жара всё усиливалась, утренний свет озарил вершины гор, несколько ярких туч изящной формы не обещали дождя, нитроглицерин начал выделяться из динамитных шашек задолго до того, как солнце осветило горный хребет. Среди пастухов и участников родео этот праздник был известен как «Ковбойское Рождество», но Вебб предпочитал название «Национальный праздник динамита», хотя многие католики утверждают, что он должен быть четвертого декабря, в день святой Варвары, покровительницы артиллеристов, оружейников, а в этот список можно добавить и динамитчиков.

Сегодня всех — гуртовщиков и барменов, офисных клерков и отморозков, благородных старцев и шумную безрассудную молодежь — всех их рано или поздно охватит динамитная мания. Они будут брать маленькие кусочки динамитной шашки, приделывать колпачок капсюля и фитиль, поджигать и бросать друг в друга, будут бросать их в резервуары, и у них весь день будет жареная рыба, с помощью взрывов они будут создавать живописные узоры на ландшафте, которые исчезнут на следующий день, будут класть подожженный динамит в пустые пивные бочки, которые будут сталкивать с горы, будут держать пари, насколько близко они будут от города, когда тут всё разлетится на куски — отличный день для сторонников пропаганды действием, которые будут не заметны среди всех этих взрывов.

Вебб в потрясении вскочил с кровати после одной из тех ночей, когда он не столько спал, сколько урывками воспринимал время. В разных точках долины уже были слышны подготовительные взрывы. Сегодня будет абсолютно рутинная работа, и после нее Вебб собирался еще ненадолго зайти в салун. Сарсуэла ждала его за забором, она знала Вебба достаточно давно, чтобы понимать: что бы ни готовил им день, он обязательно включает взрыв, жеребенок привык к взрывам и даже ждал их.

Вебб выехал в долину, затем поехал по Ред Маунтин-Пасс, цикады пели, как долгое эхо рикошета. Некоторое время спустя он остановился у воды и встретил скорняка в перчатках с крагами и кожаных гетрах, полы его шляпы были опущены, с ним была собака и непривязанная вереница маленьких осликов, известных в окрестностях как «канарейки Скалистых гор».

Обаятельные животные были нагружены ящиками с динамитом, детонаторами и фитилями, они бродили вокруг и жевали дикую флору. Вебб почувствовал нехватку воздуха и головокружение, мало связанные с высотой, на которой находился. Черт возьми, это запах нитроглицерина. Ни один китаец не мог быть более закадычным другом опиума, чем Вебб — другом этих бережно удерживаемых в равновесии химикатов. Он позволил коню напиться, но его продолжала мучить неутоленная обонятельная жажда, он не доверял своему голосу, оставался в седле, с непроницаемым лицом и тоской. Погонщик осликов был рад отделаться кивком головы, предпочитая беречь голос для своей вереницы. Вебб тронулся в путь, собака некоторое время стояла и лаяла, не предупреждающе или зло — просто она была профессионалом.

Вейкко ждал, как они и договаривались, у заброшенного здания старой шахты «Эклипс Юнион». Вебб, который на расстоянии ста ярдов уже мог судить, как безумен будет финн в назначенный день, заметил баклагу на два галлона, полную, наверняка, того домашнего картофельного спирта, который они все предпочитают, она висела на луке его седла. Кажется, вокруг его головы клубилось пламя, но Вебб списал это на игру света. Взглянув на его лицо, Вебб увидел знаки приближающейся динамитной головной боли после длительного вдыхания паров нитроглицерина.

—Ты опоздал, брат Траверс.

— Я лучше бы поехал на пикник, — сказал Вебб. — У меня действительно плохое настроение.

— Как это связано со мной?

— Из-за тебя оно обычно становится хуже.

Такие пикировки возникали у них по несколько раз в неделю. Это помогало им ладить, раздражение служило каждому из них социальной смазкой.

Вейкко был ветераном КПЗ Кер-д'Алена и забастовки в Крипл-Крик за восьмичасовый рабочий день. Он быстро стал знаменит на всех уровнях судебной системы, завоевав звание безусловного фаворита полиции штата, полицейским нравилось проверять, сколько ударов дубинкой он может выдержать. В конце концов, его арестовали в рамках общей облавы, с двумя дюжинами других членов профсоюза горняков упаковали в пульмановский вагон с дверью в боковой стенке и увезли на юг от Денвера и Рио-Гранде через невидимую границу в Нью-Мехико. Гвардейцы дежурили на крыше с пулеметами, и арестанты были вынуждены мочиться куда попало, иногда, в темноте, друг на друга. Посреди ночи в центре южного Сан-Хуана поезд остановился, наверху раздался металлический грохот, дверь открылась.

— Конечная станция для вас всех, — крикнул недружелюбный голос, не предвещавший ничего хорошего. Но их всего лишь собрались отпустить, для пущей низости у них забрали ботинки и велели держаться подальше от Колорадо, если они не хотят в следующий раз выехать из штата в деревянном ящике. Оказалось, что они находятся возле резервации апачей, и индейцы были так добры, что на некоторое время приютили Вейкко и еще нескольких человек, не говоря уж о бездонных запасах кактусового пива. Им казалось странным, что белые мужчины могут поступать так недружелюбно с другими белыми мужчинами, обращаясь с ними, почти как с индейцами, некоторые из них уже начали верить, что штат Колорадо, принимая во внимание его форму, фактически был создан как резервация для белых. Кто-то принес старый учебник географии с картой штата и обозначением границ их резервации, на карте штат Колорадо был прямоугольником, семь градусов долготы в ширину и четыре градуса широты в высоту — четыре линии на бумаге составляли границы, которые Вейкко было запрещено пересекать, было не похоже, что там есть реки или горные хребты, где может спрятаться отряд дружины, который начнет стрелять по нему в ту же секунду, когда он пересечет границу штата, на основании этого он заключил, что, поскольку изгнание из Колорадо столь абстрактно, если он будет передвигаться вдали от дорог, он может вернуться в штат в любой момент и вновь посвятить себя войне, как прежде.

При общении с Вейкко вы могли выбирать одну из двух тем: технология взрывания или далекая страна Вейкко и ее осажденная конституция, Вебб ни разу не видел, чтобы он поднимал стакан, не посвященный падению русского царя и его зловещего наместника Бобрикова. Но иногда Вейкко шел дальше и начинал философствовать. Он никогда не видел большой разницы между царским режимом и американским капитализмом. Он считал, что борьба против одного из них — это также борьба и против другого. Такой универсальный взгляд на мир.

— Для нас было немногим хуже, наверное, приехать в США после того, как мы так много слышали о «стране свободы». Он думал, что избежал чего-то плохого лишь для того, чтобы найти здесь столь же низкую и холодную жизнь, богатство без совести, бедняков в нищете, армию и полицию, которой, словно стае волков, разрешено совершать жестокости от имени боссов, боссов, готовых на всё ради защиты ими украденного. Единственное отличие, которое он видел: русская аристократия после столетий веры исключительно в свой титул стала слабой и неврастеничной:

— А американской аристократии нет еще даже века, она на пике воинственности, сильна благодаря усилиям, которые прилагала, чтобы разбогатеть, это больший вызов. Хороший враг.

— Думаешь, они слишком сильны, чтобы рабочие могли с ними справиться? Здесь глаза Вейкко бледнели и их озарял внутренний свет, его голос звучал из обильной и неопрятной бороды, которая даже в самые его спокойные дни свидетельствовала о его нездоровом фанатизме:

— Мы — их сила, без нас они бессильны, мы —это они, и так далее.

Вебб уже знал: если молчать и просто ждать, эти заклинания прекратятся, и довольно скоро финн вернется к своей обычной сущности, как всегда, флегматичный и дружелюбно тянущийся за водкой.

Но сейчас Вебб заметил, что Вейкко сидит и про себя перечитывает снова и снова поблекшую открытку из Финляндии, у него встревоженный взгляд, глаза медленно наливаются кровью.

— Посмотри. Здесь ненастоящие марки, — сказал Вейкко. — Это изображения почтовых марок. Русские больше не разрешают финские марки, мы должны пользоваться русскими. А эти почтовые штемпели? Тоже ненастоящие. Изображения штемпелей. Четвертого августа 1900 года был последний день, когда мы могли использовать свои собственные марки для отправки почты за границу.

— Так что это почтовая открытка с изображениями, которые должны быть на русской почтовой открытке. Что такое «Minneskort»?

— Открытка на память. Память памяти, — это была открытка от его сестры, оставшейся в Финляндии. — Никаких подробностей. Цензура проверяет всё. Ничего, что могло бы навлечь на кого-то неприятности. Новости о семье. Моей безумной семье.

Он протянул Веббу графин с водкой.

— Я подожду.

— Я не буду.

Вейкко принадлежал к тому типу взрывников, которым нравится смотреть на взрывы, он принес коробку с магнитным индуктором и большой моток провода, в то время как Вебб, более предусмотрительный и предпочитающий находится вдали от места взрыва, постоянно посматривал на двухдолларовые часы Ингерсолла, чтобы тянуть время. Их целью был железнодорожный мост через небольшой каньон, на участке между главной веткой и Релампахос, шахтерским поселком на северо-востоке от Силвертона. Достаточно просто, на четырех деревянных настилах разной высоты лежали железные бейфуты для штрейкбрехеров. Вебб и Вейкко начали свой обычный спор о том, взорвать сосунка сейчас или подождать, пока приедет поезд.

— Вы знаете, какие хозяева, — сказал Вейкко. — Ленивых сыновей шлюх можно заставить пересесть в седло, они садятся в поезд, куда бы ни ехали. Мы взорвем поезд, может быть, еще и парочку их вместе с поездом.

— Я не собираюсь сидеть здесь весь день в ожидании поезда, который, скорее всего, не приедет, потому что три дня праздника.

— Aitisi nai poroja, — ответил Вейкко, старая шутливая поговорка, которая значит «твоя мать сосет у северного оленя».

Теперь Веббу казалось, что хитрый брюзга начал выбирать цели, было достаточно сложно выделить время на обдумывание хотя бы одной из них, на них давила ноша долга и тяжелого труда, и, чаще, чем вы думаете, горя. Господь видит, что владельцы и менеджеры шахт заслуживают быть взорванными, хоть и научились обеспечивать для себя повышенный уровень охраны — нельзя сказать, что атака на их собственность, например, фабрики или шахты, была лучшей идеей, поскольку, принимая во внимание природу корпоративной алчности, эти учреждения обычно работали в три смены, шахтеры часто умирали, в том числе дети - пареньки на подхвате и разнорабочие — именно те, кто погибает, когда армия входит в город. Нельзя сказать, что хоть один владелец шахты когда-нибудь хоть немного волновался о жизнях рабочих, но, конечно, мог назначить их Невинными Жертвами, во имя которых головорезы в униформе потом устраивали охоту на Чудовищ, совершивших поступок.

Хуже того (что могло очень раздражать настоящего бомбометателя) — некоторые из этих взрывов, самые смертоносные из них, на самом деле были организованы не анархистами, а самими владельцами шахт.

Представьте себе. Нитроглицерин, носителя правды, использовали эти преступные ублюдки, чтобы донести свою ложь. Проклятье. Когда Вебб впервые получил убедительные доказательства этого факта, он чувствовал себя, как ребенок, готовый расплакаться. Потому что мир так мало знал о том, что для него было добром.

Осталось несколько точных целей, кроме железной дороги. Достаточно справедливо, по мнению Вебба, потому что железная дорога всегда была врагом, для многих поколений. Фермеры, скотоводы, индейцы — охотники на бизонов, китайцы — путеукладчики, пассажиры в авариях поездов — кем бы вы ни были, рано или поздно вы попадете в переделку, связанную с железной дорогой. Он много лет работал укладчиком путей, этого было достаточно для того, чтобы, по крайней мере, знать, где закреплять взрывчатку, чтобы она принесла больше всего пользы.

Они взяли шнур и связали шашки. Вебб был намного более неравнодушен к желатину, который позволял придать взрывчатке форму и лучше направить взрыв, но это имело смысл только при более холодной погоде. Следя, нет ли под ногами змей, они пробирались через овраг, размещали взрывчатку в тени, когда была такая возможность, прятали ее под камнями и болотом. День был спокойный и безветренный. Краснохвостый ястреб завис в небе, кажется, он следил за ними, из-за чего они попали в ту же категорию, что и полевые грызуны. Что, в свою очередь, поместило ястреба в категорию менеджеров шахт... Вебб раздраженно тряхнул головой. Он не очень-то себе нравился, когда так отключался. Это всегда была минута за минутой, шаг за шагом, он видел слишком много добрых братьев и сестер, умирающих в грязи или в безграничной тьме на дне какой-то шахты. На самом деле, если бы он знал, какова цена, итоговая цена, выплата которой отсрочена на жизнь, он задумался бы, хочет ли он наниматься на эту работу....... Траектория движения Вебба в общину работяг, потребовавшую всю его жизнь, началась прямо вот здесь, в центре Крипл-Крик, который в те дни цвел, словно цветок ядовитого наслаждения, среди его терриконов, вертепов, борделей и игорных домов. В те времена в Крипл-Крик и Виктор, в Лидвилле и Криде мужчины находили путь к тончайшим швам своей тайной природы узнавая тайные имена желания, произнесение которых, как им мечталось, откроет туннель в горах ко всем, кто их отвергал. В отрывочных и достаточно быстро прерываемых снах, особенно — ближе к рассвету, Вебб видел себя стоящим на какой-то границе, смотрящим на запад в великий поток обещаний, чем-то похожий на ветер, чем-то — на свет, свободный от разрушенных надежд и ядовитого дыма на востоке, может быть, жертвенного дыма, который, однако, не поднимался к Небесам, он поднимался лишь достаточно высоко для того, чтобы его вдыхали, он вызывал болезни и укорачивал бесчисленные жизни, изменял цвет дня закрывал для путников в ночи звезды, которые они помнили с юности. Он должен был проснуться для дня и его ужаса. Тропинка к этой возвышенности и его светоносным обещаниям выходила не из Крипл-Крик, но город должен был поставлять, разъедая надежды на обломки, круглосуточный виски, дочерей рабов, шулерскую игру в штос, дам, работающих на панели.

Однажды ночью в биллиардном салуне Шорти какой-то бильярдист, наверное, слишком сильно запустил бильярдным шаром в лузу и почти попал в треугольник блестящих шаров из какой-то недавно запатентованной разновидности целлулоида. После удара первый шар взорвался, вызвав последовательность аналогичных взрывов по всему столу. Ошибочно приняв это за выстрелы, некоторые гости заведения достали револьверы и начали несколько безрассудно вносить свою лепту в общее смятение.

— Славный шабаш, — было слышно, как сказал кто-то, пока всё не утонуло в шуме. Остолбеневший от ужаса Вебб не успел спрятаться, а потом всё закончилось, спустя некоторое время он понял, что стоит в комнате, полной летающего свинца, который его не задел. Как так могло получиться? Оказалось, что он брел по улице без шляпы и в замешательстве, и тут столкнулся с преподобным Моссом Гэтлином, который споткнулся и совершил долгий полет с деревянной лестницы, ведущей к его комнате в обители Флоретты Облаков, нельзя сказать, что в этот момент он как раз находился в поисках душ, нуждающихся в наставлениях, но Вебб не удержался и, слово за слово, рассказал преподобному всё о своем чудесном избавлении.

— Брат мой, мы — полосатые или цельные шары на бильярдном столе земного существования, — объяснил преподобный, — а Бог и его ангелы — плуты, которые заставляют нас всё время пребывать в движении.

Вместо того, чтобы отбросить это утверждение, как бесцеремонную священническую чушь, которой, почти несомненно, это и являлось, Вебб, находясь в состоянии, которое можно назвать состоянием повышенной восприимчивости, стоял там, словно истощенный работой, еще пятнадцать минут после ухода преподобного, незаметный в тлетворной суматохе Майерс-Стрит, а в следующую субботу его можно было встретить в задней комнате игорного дома, где преподобный Гэтлин читал свою проповедь, Вебб слушал так, словно многое, если не всё, зависело от этой проповеди, которая, так случилось, была составлена на основе текста Матвея 4:18 и 19,

«Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков».

— Иисус, — развил мысль Мосс, — идет по берегу американского озера, какого-нибудь водоема в горах — а здесь Билли и его брат Пит, они бросают четвертные шашки динамита в озеро, потому что они — динамитчики, и собирают всё, что плавает на поверхности. Что Иисус подумает об этом, и что он скажет им? Ловцами чего он их сделает?

— Потому что динамит — проклятие и объективный мир горняка, видимый знак его рабства на добыче полезных ископаемых, и уравнитель американских рабочих, их агент освобождения, если они только решатся воспользоваться его услугами...... Каждый раз, когда динамитная шашка используется для выгоды собственников, для взрыва, в конце какой-то цепи отчетности конвертируемого в долларовые суммы, которые ни один горняк никогда не увидит, в приходно-расходную книгу Господа должна вноситься соответствующая запись в другом столбце, конвертируемая в человеческую свободу, которую ни один собственник не хочет даровать.

— Вы слышали утверждение, что невиновной буржуазии не существует. Один из этих французских анархистов — одни говорят, что это Эмиль Анри по дороге на гильотину, другие говорят, что это Валлан, когда его допрашивали по поводу совершенного им взрыва в Палате депутатов. Когда он отвечал на вопрос, как можно взорвать бомбу, которая унесет невинные жизни.

— Длинный фитиль, — кто-то крикнул услужливо.

— Проще с таймером!

— Подумайте об этом, — продолжил священник, когда стихли выкрики. —Первородный грех, но с исключениями. Рождение в этой касте не делает вас автоматически невиновным. Но когда вы достигаете в своей жизни точки понимания, кто здесь, черт возьми, кто, прости меня, Господи, кто пользуется благами существующего порядка вещей, а кто — нет, вот тогда вы должны выбрать, с чем вы согласны мириться. Если вы не посвящаете каждый свой вздох, каждое свое пробуждение и каждый сон уничтожению тех, кто убивает невинных столь же легко, как подписывает чеки, насколько невиновным вы можете назвать себя? Вот о чем нужно подумать сегодня, именно в таких терминах.

У Вебба практически возникло чувство, что он родился заново, исключая тот факт, что он никогда не был особо религиозным, да и никто из его семьи не был, это был клан укладчиков путей из Южной Пенсильвании, возле Мейсон-Диксона. Гражданская война, которая съела большую часть детства Вебба, так же расколола и его семью, поэтому незадолго до ее окончания он оказался в фургоне, едущем на запад, в то время как другие Траверсы-Оппозиционеры решили направиться в Мехико. Но, черт, одно и то же.

В путешествии через Огайо в горном городишке, название которого он вскоре не мог вспомнить, ему встретилась темноволосая девушка, его ровесница, имя которой, Тереза, он никогда не забыл бы.

Они гуляли по выбоинам от фургонов у ограды уходящих вдаль холмов, небо застилали тучи, наверное, собирался ливневый дождь, и юный Вебб был готов снять бремя со своего сердца, которое, как небо, собиралось разоблачиться. Он почти сказал ей. Они оба, кажется, понимали, к чему идет дело, и позднее, двигаясь на запад, он нес с собой эту тишину, натянутую между ними до предела. Он мог остаться, сбежать из фургона, вернуться к ней. Она могла найти способ последовать за ним, но это была мечта, на самом деле он не знал, никогда не узнал бы, что она чувствовала.

За этим последовали, наверное, девять или десять лет скитаний по западу, по холмистой прерии, через заросли сорняка «костер кровельный», шалфейные тетерева взлетали в небо, зловещая тишина воцарялась, когда небеса чернели в центре этой страны, обгоняя циклоны и степные пожары, поднялся по восточному склону Скалистых гор, ехал по лугам «ослиных ушей» и гелениума, через большой водораздел, чтобы в конце концов попасть в эти дьявольские горы, где Вебб вырос и где он с тех пор больше не бывал, в недра которых он решался спуститься за золотом и серебром, на вершинах которых он все время сражался за глоток воздуха.

К тому времени его родители умерли, и у него остался только двенадцатизарядный кольт Конфедерации, ранее принадлежавший дяде Флетчеру, Вебб тщательно до блеска натирал латунь кольта, ради которого когда-то терпел ремарки вроде «Этот кольт больше тебя, Вебби», но всё равно продолжал практиковаться, когда была возможность, и, наконец, настал день, когда он выяснил, что попадает более чем в половину из любого ряда жестянок для фасоли.

В Лидвилле, в тот год, когда внедрили газовое освещение, он встретил Мэйву Дэш, которая танцевала на барной стойке в салуне Пэпа Ваймана в высоких сапожках и в платье, расшитом черным стеклярусом, пока фрахтовщики, разнорабочие и странствующие горняки с жирными бородами орали при каждом взмахе ноги и повороте, даже доставая перед этим изо рта сигару.

— Да, дети, звучит странно, но ваша мама была девочкой в салуне, когда мы познакомились.

— Ты создаешь у них неверное представление, — она притворилась, что возражает. — Я всегда работала на себя.

— Но ты отдавала часть прибыли владельцу бара.

— Мы все должны были.

— Он воспринимал это так, словно вы работаете на него.

— Он так тебе сказал?

— Не Адольф. Другой кто-то, Эрнест?

— С усами, похожими на сорняки, разговаривал, как иностранец?

— Да, точно он.

— Ему просто было одиноко. Считал, что все мы должны быть его наложницами, по его словам, это была общепринятая практика в его стране, откуда бы он ни приехал.

Город, лишь недавно основанный, уже весь почернел от окалины, каждый переулок по дороге к открытому плато, видневшемуся высоко в великих отравленных горах. Это было не то место, где можно ожидать возникновения романтических отношений, но в следующий момент они обнаружили, что женаты и живут на Ист-Фифз в Финнтауне среди отвалов породы. Однажды ночью, отдыхая после смены, Вебб услышал зверский шум в узком переулке, известном как Сент-Луис-Авеню, и это был Вейкко Раутаваара, который в одной руке осторожно держал графин с водкой, пока другой рукой дрался с несколькими охранниками вахтового поселка. В этих делах Вебб мог быть достаточно опасен, как для слабого хилого постояльца, но к тому времени, когда он ввязался в драку, большая часть тяжелой работы была выполнена, Вейкко истекал кровью, но твердо стоял на ногах, наемники лежали на мостовой или убегали, хромая. Когда Вебб привел его в дом, Мэйва удивленно подняла брови:

— Приятно видеть, что семейная жизнь не заставила тебя сбавить обороты, дорогой.

Она продолжала работать у Пэпа Ваймана, пока не удостоверилась в скором появлении на свет Рифа. Все дети были младенцами с серебряным голосом, начали ходить, а затем и побежали, как раз когда пришло время Отмены.

— Собрался фулл-хаус, — любил говаривать Вебб. — Дамы и валеты, если не считать вашу маму как пикового туза.

— Карта смерти, — ворчала она. — Большое спасибо.

— Но дорогая, — с невиннейшим видом возражал Вебб, — я хотел сделать тебе комплимент!

У них был год или два, когда всё было еще не очень безнадежно. Вебб отвез их всех в Денвер, купил Мэйве красивую трубку из корня вереска вместо побитой старой трубки из корня кукурузного початка, которую она обычно курила. Они ели мороженое у киоска с газированной водой. Они поехали в Колорадо-Спрингз и остановились в «Антлерс Хоутел», и поднялись на фуникулере на Щучий пик.

Хотя за нескольких лет посменной работы на железной дороге Вебб иногда видел лучи солнечного света, он всё равно в итоге снова оказывался в какой-нибудь дыре в какой-нибудь горе, отламывая породу, устанавливая деревянное крепление — выполняя любую работу, которую удалось получить. Лидвилл, считая себя бенефициаром Господа Бога, после того как в 92-м была заново открыта старая жила, довольно много успел сделать до Отмены, и Крид тоже, пока не выпал из обоймы после большого недельного буйства по случаю похорон Боба Форда. Города, через которые проходила железная дорога — Дуранго, Гранд-Джанкшн, Монтроз — в сравнении были довольно скучны, насколько Вебб помнил их при солнечном свете, Теллурид использовали для выхода в свет, как развратный увеселительный курорт, электрическое освещение которого ночью своей невыносимой безжалостной белизной создавало заветный серебряный край плутов, край непрерывной игры в покер, эротических удовольствий в публичных домах, китайского опиума в притонах, от которых большинству китайцев, проживавших в городе, хватало ума держаться подальше, безумных иностранцев, вопиющих на языках и склонных съезжать на лыжах с холмов в темноте, помышляя о разрушении.

После 1893 года, после того, как вся нация так или иначе была подвергнута утомительному моральному упражнению посредством отмены Закона о серебре, в результате чего Золотой стандарт восстановил свою прежнюю тиранию, на некоторое время наступило затишье, Вебб с семьей часто переезжал, в округ Уэрфано копать уголь, тогда Эд Фарр еще был шерифом, пока его не застрелили грабители поездов под Симарроном, Вебб возвращался домой с черным лицом, достаточно неузнаваем для того, чтобы дети покатывались со смеху или разбегались с криками ужаса. Позднее, в Монтрозе, они жили в маленькой полупалатке-полунавесе на участке за пансионом, который и сам по себе было сложно назвать чем-то, кроме хибары, Лейк помогал с повседневной работой по дому, Риф и Фрэнк приносили мешки картофеля из фургона, иногда в третью смену выполняя работу посудомоек, или, поскольку в лагерях золотодобытчиков начали собирать угольную пыль, из-за чего многие вернулись к разработке горных склонов, Риф, пока совсем не сбежал из дома, отрабатывал такую же смену, как и его отец, собирая рыхлую руду, загружая ее в вагонетки и толкая их к подъемнику, снова и снова. Он достаточно быстро возненавидел эту работу, и Вебб, понимая его точку зрения, никогда не упрекал его. Пока Вебб и мальчики работали посменно, у Мэйвы была круглосуточная работа, она пекла десятки корнуэльских пирожков, чтобы они могли взять их с собой на буровую — от корнуэльских жен в Джектауне она узнала, что можно класть ломтики яблок с мясом и картошкой. Потом еще горячее блюдо, чтобы накормить их снова, когда они возвращались, голоднее, чем медведи.

К тому времени Вебб сделал карьеру от крановщика через углеруба до помощника бригадира, он был близко знаком с потаеннейшими тайнами динамита. Или действовал так, словно знаком. Даже в свое свободное время ему нравилось играть с этой жалкой материей, это доводило Мэйву до безумия, но никакие ее увещевания не имели успеха, он все время отсутствовал в каких-нибудь высокогорных лугах или породных отвалах, сидел на корточках за скалой с лисьим блеском в глазах, дрожа и ожидая одного из своих старых взрывов. Когда он решил, что дети уже достаточно повзрослели, он начал по очереди приводить их сюда, все воспринимали это по-разному. На глаз, конечно, нельзя было сказать, из кого может вырасти пристойный бомбист. На самом деле Вебб не был уверен, что хотел бы кому-нибудь из них такой судьбы.

Риф был немногословен, но косился на них украдкой, так что когда вы замечали его взгляд, вы знали, что нужно быть осторожным. Фрэнк был более любопытен, как ребенок, интересующийся механизмами, он пытался взорвать любую форму горной породы, на взрыв которой ему удавалось уломать Вебба, просто чтобы посмотреть, существует ли для них общее правило. Когда пришла очередь маленького Кита, он уже имел представление о взрывах благодаря карнавальному шоу в Олате, где актер выскочил из эпицентра взрыва, как новенький, Кит решил, что человека можно взрывать снова и снова, и худшее, от чего он пострадает — это комичное неудобство, так что после одного урока он был настроен взрывать школьных учителей, десятников, лавочников, всех, кто обидел его за день, была необходима особая бдительность, чтобы не подпускать его к сараю с личными запасами гремучих смесей Вебба. Лейк, благослови Господь ее доброе сердце, не строила гримасы, не затыкала уши, не вздыхала от скуки и не делала ничего другого, что, по предположению мальчиков, она могла бы делать. Она сразу поняла суть процесса, когда осуществила точный высокорадиусный взрыв, благодаря которому были получены несколько тонн траппа...может быть, слегка улыбнулась про себя, с некоторых пор она начала так улыбаться.

Вопрос того, где должны быть — а не «есть» — границы его родственных чувств, глодал Вебба большую часть его жизни после случая в биллиардном салоне Шорти в Криппле, и он никак не мог полностью этот вопрос решить. Если бы он обладал такой роскошью, как свободное время, чтобы не делать ничего, а положить ноги на деревянные перила крыльца, скрутить сигарету, смотреть на холмы, позволить бризу скользить по его волосам, конечно, но в реальности у него не было ни одной минуты, которая не принадлежала бы кому-то другому. Любая дискуссия на более глубокие темы, например, где продолжать работать молотком, что выбросить из головы, сколько кому он должен, проходила в спешке, с людьми, которые, как он надеялся, не будут считать его предателем.

— Я не очень в этом уверен, но иногда, кажется, мне было бы лучше без всех этих семейных обязательств, — однажды признался он преподобному Моссу, который, хотя у него не было полномочий отпустить грехи его стае динамитчиков, всегда был готов с бездонным аппетитом слушать жалобы.

— Просто работать соло, — пробормотал Вебб. — Комната, в которую можно уйти.

— Вероятно, нет.

И Преподобный рассказал о своей теории и практике сопротивления власти:

— Ты живешь жизнью конспиратора, и они собираются прийти за тобой. Они ненавидят одиночек. Они чуют их по запаху. Лучшая маскировка — отсутствие маскировки. Ты должен принадлежать этому повседневному миру — быть в нем, быть его частью. Мужчину вроде тебя, с женой и детьми, они заподозрят в последнюю очередь, у него есть что терять, он не может быть непримиримым, по их мнению, никто не захочет рисковать потерять всё это.

— Ну, они правы, я не хочу.

Он пожал плечами:

— Тогда лучше будь не более чем тем, кем ты кажешься.

— Но я не могу просто...

Преподобный, который вряд ли когда-нибудь улыбался, сейчас был близок к этому:

— Нет, ты не можешь, — он кивнул. — И Господь благословил тебя на это, брат по классу.

— Вы мне скажете, когда я начну засыпать?

— Засыпать? Когда начнешь. Это всё, что тебя волнует?

— Я просто не хочу, чтобы кто-то мог ко мне добраться — мне, конечно, понадобится безопасный уголок для сна.

— Тайный уголок. Но повторяю — у тебя не должно быть слишком много секретов, если пытаешься казаться обычным.

Этот Нормальный Мир Колорадо, безопасно ли на него полагаться, если смерть подстерегает за каждым углом, если всё может исчезнуть с отлетевшим вздохом, внезапно, как под лавиной? Не то чтобы Преподобный мечтал о Рае, он довольствовался бы местом, где людей не натравливают друг на друга, как собак на собачьих боях, за разрушающую легкие работу, на которой платили в лучшем случае 3 доллара благословенные 50 центов в день — нужна была зарплата не ниже прожиточного минимума и право на самоорганизацию, потому что человек был мулом, балансирующим на краю горной тропы жизни, готовый быть расплющенным в лепешку или сброшенным в пустоту.

Как выяснилось, Преподобного волновали другие последствия Восстания.

— Так мы вновь обрели наш дорогой потерянный Юг, может быть, не искупление было у нас на уме. Вместо старой плантации в этот раз он был похож на лагерь добычи серебра, и негритянские рабы оказались нами. Владельцы шахт поняли, что могут заставить нас работать аналогичным образом, а в случае чего — проявлять еще меньше милосердия, они высмеивали и пугали нас, как наши соотечественники поступали с рабами поколением ранее, большая разница заключалась в том, что в случае нашего побега они, конечно, не стали бы нас преследовать, для них не созданы законы о беглецах, они просто сказали бы: «Прекрасно, скатертью дорога, всегда найдутся те, кто готов работать дешевле......»

— Это безнравственно, Преподобный.

— Возможно, но мы получили то, что заслужили.

В эти дни атмосфера в Колорадо была так отравлена, что владельцы шахт были готовы поверить чему угодно о ком угодно. Они нанимали тех, кого называли «детективами», и те начинали собирать досье на интересующих их лиц. Эта практика быстро стала общепринятой. Поскольку технология бюрократии развивалась, этот шаг не казался радикальным даже в первый раз, и быстрее, чем кто-то мог об этом подумать, слежка превратилась в почти незаметную рутину.

Вебба тоже так зафиксировали, хотя, на первый взгляд, что такого опасного было в нем, ну, правда? Не более чем рядовик в Западном союзе горняков — но, возможно, эти анархистские ублюдки прячут свои документы. Он может оказаться тайным конспиратором. Полуночные клятвы, невидимые чернила.

Не он первый, не он последний. И он, казалось, слишком часто переезжал, слишком часто для семейного человека, у него всегда были деньги, немного, но больше, чем можно было бы ожидать от живущего на одну зарплату горняка...хороший работник, не похоже, что его увольняли, нет, это он всегда уходил, переезжал из лагеря в лагерь, и каким-то образом всегда приносил с собой неприятности. Ну, не всегда. Но сколько раз это должно произойти, чтобы превратиться из совпадения в закономерность?

Так что они начали расследование. Просто незначительные вещи. Предупреждения от десятника. Вызовы на собеседование в контору. Рутина унижения при выявлении недовеса или вычеты из зарплаты. Изгнания из салунов и внезапно закрытые кредиты в ресторанах. Назначение в менее перспективные, даже опасные забои и туннели. Дети росли, наблюдая, как Вебба выбрасывали, со временем — всё чаще и чаще, они всегда были с ним, особенно Фрэнк, когда это происходило. Подбирал его шляпу, помогал ему принять вертикальное положение. Зная, что на него смотрят, Вебб пытался обратить всё в шутку, насколько это было возможно.

— Почему они это делают, папа?

— О... может быть, у этого есть какая-то воспитательная цель. Ты подсчитываешь, как я тебя просил, где это происходит чаще всего?

— Магазины, салуны, кухмистерские, в основном.

— Имена, лица? — и они называли ему всё, что могли вспомнить. — А вы заметили, как некоторые приносят эти свои изысканные извинения, а другие просто велят проваливать к чертям?

— М-да, но...

— Это заслуживает вашего пристального внимания, дети. Вариации лицемерия, взгляните. Это как изучение разных видов ядовитых растений, одни убьют скот, другие убьют вас, но используйте их правильно, и некоторые из них, верите вы или нет, вас вылечат. Не существует растения или человека, из которого нельзя извлечь пользу, вот что я должен сказать. Кроме владельцев шахт, наверное, и их чертовых шпиков.

Он пытался перейти к теме, которую, по его мнению, они должны были знать, когда у него была свободная минута, хотя времени никогда не было:

— Вот самая драгоценная вещь, которая у меня есть.

Он доставал из кошелька свой профсоюзный билет и показывал им, каждому по очереди.

— Эти слова вот здесь, — указывая на девиз на оборотной стороне билета, — это то, к чему всё сводится, вы не услышите это в школе, может быть, Геттисбергская речь, Декларация независимости и так далее, но если вы не выучите ничего другого, выучите на память то, что здесь написано: «Труд производит богатство, богатство принадлежит тому, кто его производит». Разговор начистоту. Никаких двуличных петляний плутов, в разговоре с ними то, что вы должны услышать, всегда противоположно тому, что они говорят. «Свобода» — самое время оглянуться, что у вас за спиной, когда вам говорят, насколько вы свободны, что-то здесь неладно, следующее, что произойдет — ворота за вами захлопнутся и капитан позволит вам на них смотреть. «Реформы?». Больше новых рыл у корыта. «Сострадание» означает, что станет еще больше голодающих, бездомных и мертвых. И так далее. Вы можете составить целый разговорник иностранных фраз, которые должны произносить республиканцы.

Фрэнк всегда принимал Вебба за того, кем он казался — за честного и ревностного горняка, которого эксплуатировали до последнего и который не имел ни малейшего представления о том, сколько на самом деле стоит его труд. Он достаточно рано решил для себя добиться большего, может быть, однажды получить диплом инженера, получить возможность принимать решения, по крайней мере, не будучи обязанным работать так безустанно. Он не видел ничего плохого в таком подходе, и Вебб собирался с духом, чтобы ему возразить.

Риф, со своей стороны, довольно рано увидел злость под добродушной маской семейного пролетария, он больше не был для себя незнакомцем, по мере умножения обид он отчаянно жаждал получить возможность разрушать, исключительно силой своего желания, указывать или смотреть достаточно гневно на кого-нибудь из этих приспешников капитала, чтобы они исчезали ярким и. по возможности. громким взрывом пламени. Он как-то убедил себя, что Вебб если не владел этой силой немедленного восстановления справедливости, то, по крайней мере, вел тайную жизнь, в которой, когда приходила ночь, он мог надеть волшебную шляпу и плащ-пыльник, которые делали его невидимым, и выполнял свое предназначение, безжалостный и целеустремленный, выполнял человеческую работу, если не работу Бога — две эти силы, по словам Преподобного Гэтлина, имели равный голос. Или даже какой-то сверхспособностью, например, умножать себя, чтобы присутствовать в нескольких местах одновременно... Но Риф не мог представить себе, как сотрудничать с Веббом. Он мог бы упросить разрешить ему работать подмастерьем и напарником, выполнять любую тяжелую работу, но Вебб был невосприимчив — иногда, действительно, реагировал слишком грубо.

— Не умоляй, слышишь? Никогда никто из вас не должен умолять меня или кого-то другого, к чертовой матери, ни о чем.

К месту крепкое словцо, чтобы лучше усвоился урок, бывший частью теории образования Вебба. Но препятствование Рифу, который не уставал убеждать в необходимости стать его полуночным соратником в осуществлении взрывов, было связано с нежеланием Вебба вызвать один из этих уродливых приступов гнева, которые разрешены в качестве привилегии только отцам, иногда он мог признать в них форму плохого актерства, используемую для удобства, но, зная истинные глубины гнева Вебба, Риф не собирался становиться у него на пути. Поэтому он решил довольствоваться секретами, которые удавалось иногда узнать случайно.

— Вот базовый список, — однажды объявил Вебб, — из нашей столицы Вашингтона, список тех, кто, по их мнению, сомнительная личность, составлен секретной службой США.

— Я думал, задача этих парней — защищать Президента от покушения, — сказал Риф.

— По закону — да, а еще — преследование фальшивомонетчиков. Но в законе не сказано, что они не могут одалживать своих агентов кому-то, кому очень нужна, скажем так, личность секретного типа.

Так что эти сыщики-федералы действительно повсюду, и нет места с более туманными склонами, чем Колорадо.

— Да ладно, пап, мы что, в России?

— Слушай, гляди в оба, когда подходишь к утесу.

Это были не просто дежурные подначки. Вебб был встревожен, и Риф догадался, что это связано с включением в этот список.

Когда Вебб не улыбался, чем всё чаще заканчивался день, он выглядел на много лет старше. Конечно, когда он улыбался, остроконечные уши, нос и подбородок, испещрявшие лицо морщинки, весело запутанные брови — всё выдавало его хитрый шарм, обеспечивавший сохранность секретов, он давал советы, залпы осуществлялись без промедления. Но Риф замечал, что у Вебба была часть души, в которую нельзя было проникнуть. Другой Вебб, всадник в ночи, невидимый. Он хотел сказать:

— Не сходи с ума, пап, ты ведь не хочешь убить кого-то из них, и продолжать убивать, и как им позволят скрыться, если они творят такое?

Он начал увиваться за известными взрывниками-любителями его возраста и немного старше, чьи представления о развлечениях включали бездельничанье на отвалах, виски из фляг и бросание друг другу маленького патрона динамита, рассчитывая время так, чтобы не находиться слишком близко, когда он взорвется.

Обеспокоенная Мэйва обсудила эти привычки с Веббом, который лишь пожал плечами:

— Просто старые добрые динамитные дебоширы, у каждого шерифа есть как минимум дюжина таких в округе. Риф знает достаточно, чтобы осторожно обращаться со взрывчаткой, я ему доверяю.

— Просто чтобы успокоиться, но...

— Конечно, я с ним потолкую, если хочешь.

Он нашел Рифа там, где меньше был риск оползня, возле Урэя, Риф просто сидел там, словно ждал чего-то.

— Тут вы с Отисом, вы раскрыли их и оставили с носом. Забавно, не так ли?

— В данный момент да. Ухмылка Рифа была такой плутовской, даже когда Вебб мог ее видеть.

— И это не пугает тебя, сын?

— Нет. Немного. Недостаточно, наверное, — и один из тех нездоровых подростковых смешков на его собственном неуверенном языке.

— Это пугает меня.

— О, конечно, — он смотрел на отца, надеясь услышать окончание шутки. Вебб понимал, что независимо от того, насколько серьезно Риф может однажды отнестись к этой теме, сам он никогда не научится относиться к динамиту с такой легкостью, как его сын. Он посмотрел на Рифа с почти нескрываемой завистью, не в силах полностью признать темную свою сторону, желание, отчаянную потребность создать радиус поражения, в который, если в него не могут попасть те, кто этого заслуживает, может попасть он.

Вебб не был профессором, он мог только упрямо повторять своим детям одни и те же старые уроки, указывать на одни и те же очевидные несправедливости, надеясь, что кто-то из них сможет пробиться, и просто продолжал свою работу, молча, невозмутимо, в одиночку, позволяя своему гневу копиться в форме эмоционально-психического стресса и готовясь к выполнению полезной работы. Если для этого нужен был динамит, так тому и быть, и если для этого нужно было стать незнакомцем для этих детей и выглядеть как какой-то комический дурак всякий раз, когда он будет появляться дома, пока однажды, рано или поздно, их не потеряет, их чистые юные глаза, их любовь и доверие, то, как непрекословно они произносят его имя, всё, что может разбить сердце отца, ладно, дети растут, и эту цену нужно будет заплатить, вместе с тюремным заключением, кутузками, избиениями и всем остальным. Так это бывает. Вебб должен будет отказаться от своих чувств, не сентиментальные детские вещи, а ужасное настоящее распухание пустоты в его теле, когда он остановился, чтобы подумать, что для него будет значить потерять их всех. Когда он смог остановиться. Хорошие дети тоже. Всё, что он знал — это всемирное разрушение, он был беспомощен и рисковал ими, думая, что делает это для их блага, он не рассчитывал, что Мэйва избавит его от этого, она тоже нередко была мишенью, но он не знал, как иначе рассказать им об этом. Впрочем, они и не поверили бы. Спустя столь короткое время, больше никогда.

— Мы готовы?

Вейкко пожал плечами и протянул руку к рукоятке поршня преобразователя магнето.

— Давай сделаем это.

Четыре взрыва один за другим, трещины в ткани воздуха и времени, безжалостные, до хруста в костях. Дыхание не имело значения. Поднялись грязно-желтые облака, полные щепья, не было ветра, который унес бы его куда-то. Следы взрыва затухали в забитом пылью ручье.

Вебб и Вейкко смотрели на луг живокоста и индейской кисти, со склона холма позади них бежала небольшая река.

— Хуже видно, - спустя некоторое время кивнул Вебб.

— Было красиво! Чего ты хочешь, конца света?

— Достаточно для одного дня, — пожал плечами Вебб. — Всему свой черед.

Вейкко разливал водку:

— Поздравляю с Четвертым июля, Вебб.

Многие годы спустя в Колорадо рассказывали о невероятной перевернувшей мир ночи накануне Четвертого июля 1899 года. На следующий день намечалось множество родео, марширующих ансамблей и взрывов динамита, но в ту ночь была рукотворная молния, кони обезумели и убежали на много миль в прерию, электричество разлилось по железу их подков, когда они наконец-то остановились и их спасли, чтобы ковбои могли использовать их для соревнований по метанию колец и важных турниров на пикниках от Фруиты до Шайенн-Уеллс, их подковы подлетали и приклеивались к клиньям в земле, или к чему-нибудь другому поблизости, что было сделано из железа или стали, а во время своего путешествия по воздуху они собирали сувениры — пистолеты вооруженных ковбоев выпадали из кобуры, ножи выпадали из-под штанин брюк, ключи от гостиничных номеров путешествующих леди и офисных сейфов, жетоны шахтеров, гвозди в заборах, шпильки для волос — всё притязало на магнитную память того давнего визита. Ветераны Восстания, которые решили пройтись парадом, не могли уснуть, потому что металлические элементы жужжали в их сосудах. Детей, которые пили молоко дойных коров, пасшихся поблизости, находили прислонившимися к телеграфным столбам, они слушали телеграммы, передаваемые по проводам над их головой или пошли работать в конторы биржевых маклеров, где, ассиметрично знакомые с ежедневным колебанием цен, могли сколотить состояние прежде, чем кто-то это заметит.

Юный Кит Траверс случайно стал свидетелем эксперимента под высоким напряжением, который вызвал все эти последствия, фактически тем летом он работал в Колорадо-Спрингс на самого доктора Теслу. До сих пор Кит думал о себе как о Вектористе, придя к этому математическому убеждению не абстрактным путем, а, как большинство до того достопамятного события, благодаря Электричеству и его практическому введению в обиход в его детские годы, всё быстрее и активнее электричество проникало в жизни, прежде его не знавшие.

В те дни он был бродячим электро-подмастерье:

— Зовите меня разъездным совместителем», — путешествовал из одной горной долины в другую, старался не спускаться в шахты, соглашался на любую работу на поверхности, если она была как-то связана с электричеством. Электричество тогда было последним криком моды в юго-западном Колорадо, почти все реки рано или поздно начинали использовать для работы какой-нибудь маленькой частной электростанции, обслуживающей шахту или фабрику, или освещающей города — как правило, это был турбогенератор, размещенный у водопада, благодаря здешним высотам его можно было поставить практически везде, куда бы вы ни взглянули. Кит был достаточно рослым для своего возраста, а бригадиры были согласны с ним работать, какой возраст он ни указал бы в анкете, если у них вообще была анкета.

Что-то, какая-то преданность или потребность, которая в те дни среди менее квалифицированных рабочих находила выражение в приверженности профсоюзам, охватила студентов инженерных факультетов немного постарше, обычно с востока — Корнелл, Йель и так далее, они выручали Кита, одалживали ему книги, которые были ему нужны — Трактат Максвелла об электричестве и магнетизме 1873 года, более новая «Электромагнитная теория» Хевисайда (1893) и тому подобное. Кит быстро овладел искусством быстрых заметок и взял быка за рога.

Это могла бы быть религия, поскольку он знал лишь одно — существует бог Тока, несущий свет, обещающий смерть тем, кто не соблюдает ритуалы культа, существует Священное Писание, заповеди и литургия, всё — на этом жреческом Векториальном языке, тексты на котором он должен был вбить себе в голову, когда они появлялись, он учился, когда должен был спать, при свете шахтерских свечей или керосиновой лампы, довольно часто это было излучение той тайны электричества, которую он изучал, он пытался понять бессистемно, во время своей ежедневной работы он жаждал просто увидеть — непосредственно, без уравнений, так, как, по устным преданиям, видел Фарадей, что происходило в электрических цепях, с которыми он должен был работать. Это казалось достаточно ясным. Спустя некоторое время он то и дело начал замечать, что это он теперь объясняет суть явления студентам-умникам — не всё, конечно, они знали всё, а, возможно, ту или иную деталь, манипулируя векторными символами, которые обозначали незримое, но их можно было легко, а иногда даже и с опасностью для жизни ощутить на себе — электрические явления становились рутинной работой, мало разнообразия было в размещении турбин у водопадов, их нивелировке и создании надежной опоры, корректировке формы их лезвий, закрытии затворов шлюза, приемных труб и ковшовых турбин и т.д., всё это — пот и язвы на мускулах, и ссоры с бригадирами, борьба с неровностями ландшафта в поисках точки опоры для установки подъемных блоков, не говоря уж о том, что при необходимости нужно было класть кирпич, плотничать, клепать и заниматься сваркой, без сна и под аккомпанемент криков бригадира, но во всем этом еще не было ничего таинственного, пока однажды ночью на западе от Рико ему не открылось окно в Невидимое, и голос, или что-то похожее на голос, не прошептал ему:

— Водопады и протекание тока — один поток становится другим, а потом превращается в свет. Так высота постоянно трансформируется в свет.

Что-то в этом духе, может быть, не совсем слова... Он понял, что всматривается в обычный слепящий свет нити накала, которая показалась ему необъяснимо искрящейся, словно свет проникал сквозь щель приоткрытой двери, приглашая его в дружелюбный дом.

Интересовавший его поток с шумом падал с надменного склона в нескольких футах от него. Это был не сон, не какой-то специальный вид иллюминации, который, как он однажды прочел, Гамильтон наблюдал в Бруэм-Бридж, Ирландия, в 1845 году, это был скачок с одного места на другое, и кто знает, какой опасный Эфир открывался вокруг. Он видел его. Векторные выражения в учебниках, интегралы по поверхности и функции потенциала, и тому подобное — всё это отныне превратилось в неуклюжие копии истины, находившейся в его личном владении, бесспорной и незыблемой.

Однажды среди электротехников пронесся слух, что знаменитый д-р Никола Тесла собирается приехать в Колорадо-Спрингз, чтобы установить экспериментальную станцию. Закадычный друг Кита Джек Гигг не мог усидеть на месте. Он бегал вокруг Кита:

— Ну, Кит, ты что, еще не готов, мы установим там палатку, там будет много работы, найдется работенка и для таких «седых бород», как мы.

— Джек, нам по семнадцать.

— Ну, а я что говорю. Пан или пропал!

Кит вспомнил, как ездил в Колорадо-Спрингз, будучи подростком. Трамваи и семиэтажные дома. Отчаянные красные закаты за Щучьим пиком. Фуникулеры с крышей того же цвета. Станция на вершине и паукообразная видовая площадка наверху, Фрэнк так нервничал, когда на нее поднимался, что его потом бесконечно немилосердно поддразнивали.

Они нашли установку Теслы на расстоянии мили от города, возле здания Профсоюза печатников.

Их встретил застенчивый выпускник Каньон-Сити, представившийся Фоли Уокером. Кит и Джек предположили, что он отвечал за набор персонала. Позже они узнали, что он был специальным помощником прославленного финансиста Скарсдейла Вайба, и сюда его прислали для того, чтобы он присматривал за тратой средств, большая часть которых принадлежала мистеру Вайбу.

На следующий день по дороге в столовую Фоли заговорил с Китом.

— Тебе хватило безумия, насколько я вижу, — сказал этот заместитель Богатства, — уехать из дома на работы по расчистке затопленной территории, я прав?

Подкат, который ты используешь с девушками, подумал Кит — сам это пробовал, никогда не работало.

— Я нахожусь вне дома, — пробормотал он, — как вы это называете, уже несколько лет.

— Ничего личного, — сказал Фоли. — Мне просто интересно, слышал ли ты о программе стипендий для агентов промышленности.

— Конечно. В последнем кабаке, который я посетил, только о ней и говорили.

Фоли терпеливо объяснил, что Программа постоянно ищет детей с потенциальным инженерным талантом, чтобы оплатить их учебу в колледже.

— Горнотехническое училище, что-то вроде этого? — Кит заинтересовался помимо своей воли.

— Даже лучше, — сказал Фоли. — Как тебе колледж Йеля?

— Как говаривал мистер Мерривелл, нам действительно нужен этот тачдаун, — ответил Кит с достаточно восточным акцентом.

— Я серьезно.

— Плата за обучение? Проживание и питание?

— Всё включено.

—Автомобиль? Круглосуточная доставка шампанского? Свитер с большой буквой Y?

— Могу это устроить, — сказал Фоли.

— Чушь. Только Скарсдейл Вайб достаточно могуществен для того, чтобы все это предоставить, мистер.

— Я — это он.

—Вы — не «он». Я читаю газеты и просматриваю фотографии в журналах, вы даже не «его».

— Я могу пояснить.

Фоли снова пришлось рассказывать свою историю Заместителя на Гражданской войне, которая с годами все больше обрастала скучными подробностями. Во время Восстания, вскоре после битвы под Антиэтамом, когда он только перешел на второй курс в Нью-Хейвене, Скарсдейл Вайб, достигший соответствующего возраста, получил повестку о призыве в армию. В соответствии со стандартной практикой отец купил ему заместителя, который должен был служить вместо него, за что получил надлежащим образом оформленный чек на три сотни долларов, и все дела. Каково же было всеобщее удивление, когда спустя пару десятилетий Фоли появился в один прекрасный день в приемной, утверждая, что он —заместитель-новобранец, и показывая документы в подтверждение своих слов.

— Я - занятой человек, — наверное, мог бы сказать Скарсдейл, или «Сколько он хочет, примет ли чек?».

Вместо этого он, как ни странно, решил взглянуть лично. Фоли выглядел довольно обычно, годы в своем исключительном милосердии пощадили его — тем необычнее казалась его идея светской или фактической беседы.

— Я принес вам пулю южан, сэр, — первые слова, прозвучавшие из его уст, — рад познакомиться с вами, конечно.

— Пуля. Откуда?

— Колд-Харбор.

— Да, но откуда?

Фоли постучал за левым виском…

— Подрастеряла прыть, пока долетела ко мне, поэтому не прошла насквозь, и никто никогда не знал, как ее достать. Они стояли вокруг меня, словно меня там не было, обсуждая Мозг и его Тайны. Если держать ухо востро, это всё равно что задешево посетить медицинскую школу. Это факт — руководствуясь лишь тем, что я запомнил из этих прикроватных конференций, я в свое время мог бы проводить несложные хирургические операции на голове.

— Так что она всё еще там?

— Пуля Минье, судя по ранам всех окружающих в то время.

— Доставляет вам какое-то беспокойство?

Его довольная улыбка ужаснула даже Скарсдейла:

— Я не назвал бы это беспокойством. Вас поразит то, что я начал видеть.

— И.... слышать?

— Назовем это донесениями издалека, очень издалека.

— Ваша военная пенсия покрывает расходы? Вам нужно что-то, что вы не получаете?

Фоли посмотрел на руки Скарсдейла, который был готов потянуться за пистолетом или за чековой книжкой:

— Знаете, индейцы Запада верят, что человек, которому вы спасли жизнь, навеки становится вашим должником.

— С этим всё в порядке. Я могу позаботиться о себе. У меня есть все телохранители, которые мне нужны.

— Именно о вашем физическом благополучии мне велели позаботиться.

— А, конечно. Эти голоса, которые вы слышите. Ладно, что они вам говорят, мистер Уокер?

— Вы имеете в виду — в последнее время? Много говорят об одной керосиновой компании в Кливленде. На самом деле дня там не проходит без происшествий. Вы знаете капитала», что бы это ни значило. Голоса говорят, что сейчас — подходящее время, чтобы скупить акции.

— Всё в порядке, мистер Вайб?

— Всё хорошо, Бруно, спасибо. Давай уважим этого джентльмена. Давай просто купим сто акций этой керосиновой компании, если она существует, и посмотрим, что произойдет.

— Голоса говорят, лучше — пятьсот акций.

— Вы завтракали, мистер Уокер? Бруно, проведите его в столовую компании, будьте добры.

Совет, который Фоли Уокер дал в тот день, способствовал невероятному росту легендарного состояния Вайба. Он умял кусок грудинки и дневной объем продукции курятника Компании на крыше H.Q., а кроме того —буханку хлеба и десять галлонов кофе, после чего Бруно, надеявшийся никогда его больше не видеть, все-таки смог вывести его на улицу, дымившего одной из пригоршни гаванских сигар Скарсдейла второго сорта. Неделю спустя, после лихорадочных поисков в опиумных притонах и мюзик-холлах его нашли и наняли на должность «консультанта-исследователя», и с тех пор Скарсдейл не совершал без него никакие действия, связанные с бизнесом, а со временем это понятие расширилось и стало включать результаты поединков по боксу, матчей по бейсболу и, особенно, скачек, относительно результатов которых Фоли редко ошибался.

Близнецов Вайб, как их вскоре начали называть, часто видели вместе в Монмут-Парке и в Заливе Овечьей головы, пока они удалялись всё дальше в поля, одетые в одинаковые костюмы спортивного стиля в особую канареечно-синюю клетку, крича и размахивая пригоршнями квитанций с информацией о ставках — когда они не мчались с превышением скорости по проспектам Манхэттена в бордовом фаэтоне, латунь и никель которого были натерты до ослепляющего блеска, сидя рядом в своих тусклых пыльниках, нерасторопному пешеходу они являлись столь же неотвратимо, как любые другие Всадники Апокалипсиса.

— Вы могли бы обосновать необходимость того, — заключил Фоли, — чтобы я стал большим Скарсдейлом Вайбом, чем сам Скарсдейл Вайб.

Кит был вежлив, но не убежден:

— Надеюсь, вы понимаете, в чем я вижу проблему. Предполагается, я должен поверить, что какую-то информацию передают каждый месяц три или четыре года подряд? С таким уровнем личной веры я могу оказаться в палатке, гипнотизируя змей, там я точно сделаю себе имя.

Тут они заметили, что мимо них прошмыгнул прославленный изобретатель:

— Извините, доктор Тесла! — крикнул Фоли. — Вы не возражаете, если мы воспользуемся вашим телеграфом?

— В офисе, — крикнул через плечо стройный серб и помчался дальше навстречу новым непокорным трудностям дня.

— Хвала! Айда, ковбои, приготовьтесь удивляться.

Когда они зашли в комнатушку Теслы, Фоли, не теряя времени даром, набрал ключ Морзе и связался с офисом Вайба на Востоке. Несколько мгновений спустя он словно вспомнил о существовании Кита:

— Какой аванс вы рассчитываете получить за эту сделку?

— Что, простите?

— Пятьсот долларов сейчас будет достаточно? Палец Фоли снова со скоростью жука начал набирать номер, быстрее, чем чей-либо взгляд мог за ним уследить, потом — внимательная тишина, и на другом конце провода затараторили в ответ.

— Хорошо, всё в порядке. Всё будет завтра в банке Колорадо-Спрингз, документы составлены специально для вас. Просто придите и подпишите.

Лицо Кита оставалось бесстрастным:

— Впереди длинная ночь.

Длиннее, чем он думал. Приблизительно в восемь часов вторичная обмотка одного из трансмиттеров взорвалась после нескольких атак на какой-то участок провода, необходимого для использовавшихся низких частот, со стороны взбесившегося лося. Около полуночи парочка степных торнадо гремела так, словно искала в двухсотфутовой опоре ЛЭП компаньона для своего электрического дебоша, а примерно в середине ночной вахты двое разгоряченных алкоголем фрахтовщиков поспорили по дороге из Лидвилла и обменялись выстрелами, но это, как обычно, закончилось ничем, потому что магнитные поля вокруг них были настолько сильными и непредсказуемыми, что сдвинули траекторию стволов, и пули не попали в цель. Огненные вспышки голубого, красного и зеленого цветов и рукотворные раскаты грома занимали небеса до рассвета. Дети в соседней школе для слепо-глухих сообщали о том, что слышали и видели частоты, которые не могла объяснить современная им медицина.

Утром, выпив кофейник на дорожку, Кит оседлал коня и поехал в банк, где всё было так, как обещал Фоли. Кассир, чьи брови выглядывали из-за зеленого пластикового прилавка, посмотрел на Кита с таким интересом, который едва ли проявлял когда-нибудь к кому-либо:

— Еще один парень дока Теслы, да?

Кит провел тридцать шесть часов без сна после гальванического безумия и странного поведения людей и животных, поэтому воспринял эти слова как послание из мест, возможно, намного более дальних, чем те, из которых оно поступило на самом деле. Где-то на Ист-Платт-Стрит на обратном пути, направляясь к башне с трехфутовой медной сферой на верхушке, которая ловила солнечный свет прерий, Кит вдруг был поражен страстной жаждой, или, как он думал об этом потом, осознанием желания принадлежать к этой банде путешествующих в Эфир и его тайны, стать, por vida, на всю жизнь, одним из парней дока Теслы. На расстоянии мили от испытательной станции он вдруг понял, что готов согласиться с планом Фоли на его жизнь.

— После окончания колледжа я буду работать на мистера Вайба, пока не выплачу долги, верно?

— Да, верно, а если вы подпишете еще вот этот документ, просто стандартная форма...Конечно, воспринимайте это как оплачиваемый воинский призыв. Мы — старые хрычи, помнящие Восстание, мы принимаем эту траекторию движения мира, один элемент общества, желающий избежать чар недовольства, это — ваш случай, вы должны выучить все эти предметы, которые преподают в колледже, иначе мы будем платить за кого-нибудь другого, кто проглотит всё с жадностью. Базовое соглашение. Вышеуказанные лица получают в долг деньги беззаботно и свободно, мы, указанные ниже лица, получаем свою наличность без промедления, и, в зависимости от работы, может быть, даже, иногда удовольствие.

— Но вы говорили, что после Войны считали, что этот человек всё равно остается вам должен.

— Воздержимся от замечаний о том, как мистер Вайб и другие видные выкупленные души его эпохи вольны себя вести. Не говоря уже о кривой прибыли, которая растет в их пользу, пока они продолжают вальсировать, некоторые из них даже сегодня не способны представить настоящие проблемы в какой-либо форме. Мы, нашедшие больше, чем могли бы вынести, считали, что имеем право на репарации, наши раны тела и души — дебет их благодати, скажем так.

— Если бы вы были социалистом, вы могли бы так сказать, — предположил Кит.

— Конечно, и разве это не просто классовая система для вас? Вечная молодость, купленная ценою болезни и смерти других. Называй это, как хочешь. Если вернешься на восток, сможешь еще подумать об этих формулировках, если они оскорбляют тебя сейчас, лучше не молчи, мы составим другое соглашение.

— Нет-нет, меня всё устраивает.

— Мистер Вайб думает так же.

— Он меня не знает.

— Скоро всё изменится.

Позже в кабинете Кит подошел к Тесле, нахмуренно рассматривавшему карандашный набросок:

— О, простите, я искал...

— Этот тороид — неправильная форма, — сказал Тесла. — Подойдите на минуту, взгляните.

Кит посмотрел:

— Возможно, тут векторное решение.

— Как это?

— Мы знаем, как должно выглядеть поле в каждой из точек, не так ли. Ну, может быть, мы можем сгенерировать форму поверхности, которая даст нам это поле.

— Видите это, — полувопросительно сказал Тесла, с некоторым любопытством глядя на Кита.

— Я вижу что-то, — пожал плечами Кит.

— То же самое начало твориться со мной в вашем возрасте, — предался воспоминаниям Тесла. — Когда мне удавалась найти время, чтобы посидеть спокойно, приходили эти образы. Но они всегда находят время, не так ли.

— Да, всегда что-то. Рутина, что-то.

— Церковная десятина, — сказал Тесла, — воздаем должное.

— Я не жалею о часах, проведенных здесь, ничего такого, сэр.

— Почему нет? Я жалею постоянно. Их всё время не хватает, в основном.

Когда Кит вернулся взмыленный из Колорадо-Спрингз с новостями о предложении Фоли, Вебб не желал об этом слышать:

— Ты с ума сошел? Я попрошу кого-нибудь написать им письмо с отказом.

— Тебя они только и не спросили.

— Они зависят от меня, сынок.

— Они не знают о твоем существовании, — возразил Кит.

— Им принадлежат здесь шахты Думаешь, меня нет в их списке? Я включен в любой список. Они пытаются купить мою семью. А если золото не действует, рано или поздно перейдут на свинец.

— Не думаю, что ты разбираешься в этом вопросе.

— Каждый невежественен в чем-то. Для меня это — электричество. Похоже, это богатые парни.

— Они так легко могут себе это позволить. А ты можешь?

Всё разваливалось. Вебб чувствовал, что проигрывает сыну в споре. Он слишком быстро спросил:

— И какова расплата?

— После выпуска я пойду работать в корпорацию Вайба. Что-то не так?

Вебб пожал плечами:

— Ты будешь принадлежать им.

— Это стабильная работа. А не как...

— Как всё здесь, — Кит оглянулся по сторонам.

Вебб понял, что это конец:

— Ладно, хорошо. Ты — или мой мальчик, или их, сочетать это не получится.

— Я должен выбирать?

— Ты не собираешься, Кит.

— Не собираюсь.

Эта реплика вырвалась прежде, чем мальчик мог подумать или осознать, какое горе отразилось на лице Вебба, которое ему приходилось поднимать, потому что Вебб продолжал расти.

— В таком случае, — Вебб притворился, что изучает какой-то документ от начальника смены, — уезжай, когда захочешь. Со мной всё в порядке.

С тех пор они взяли за привычку не встречаться взглядами, и, как оказалось потом, у них никогда больше не было возможности посмотреть друг другу в глаза снова на этом безлюдном подветренном берегу в провинции смерти.

— С ним немного сложно, - показалось Мэйве.

— Тебе тоже? Ты наблюдаешь за ним в последнее время, черт возьми, он — больше не малыш, ты не можешь продолжать с ним нянчиться, как с девчонкой, пока он не станет совсем ни для чего не пригоден.

— Но он — наш малыш, Вебб.

— Задница малыша. Он достаточно взрослый и, уж точно, достаточно большой, чтобы понимать, что сейчас происходит. Как работает эта сделка.

Вскоре Кит уехал, и эмоции немного утратили остроту лезвия ножа, а потом Вебб начал вспоминать, как они спорили с его отцом Кули, так же громко и так же бессмысленно, и он даже не мог вспомнить, из-за чего каждый раз это начиналось. Хотя Вебб был моложе, когда умер Кули, никогда раньше ему не приходило в голову, что Кули мог чувствовать то же, что сейчас чувствует Вебб. Ему стало интересно, останется ли у него это чувство до конца жизни — ему никогда не удавалось уладить их с отцом спор, и сейчас происходило то же самое, чертово проклятие, происходило между ним и Китом...

Мэйва провела Кита с вокзала, но это было холодное прощание, и в нем было не слишком-то много надежды. Он притворился, что не понимает, почему больше никто не пришел, никто из мужчин. Она надела свою церковную шляпу – «церковную», которую она надевала каждый раз, когда не собиралась стоять под открытым небом, старый бордовый бархат накопил годы дорожной пыли и выцвел на солнце миниатюрных горных вершин. Давно прошли те времена, когда он еще не дорос до того, чтобы посмотреть вниз и заметить это.

Она суетливо бегала по вокзалу, сверяя свои часы, узнавая о местонахождении поезда у дамы — телеграфистки и ее помощницы, несколько раз спрашивала у Кита, достаточно ли, по его мнению, она упаковала ему еды в дорогу. Корнуэльские пирожки и тому подобное.

— Ну, это ведь не навсегда, мам.

— Нет. Конечно, нет. Но я остаюсь здесь, не знаю...

— Всё наладится. Смотри на это проще.

— Если ты не против, пиши мне. В школе у тебя был такой аккуратный почерк.

— Я буду писать тебе регулярно, мам, так что ты сможешь не упускать меня из виду.

В рядах проводников началось какое-то брожение, словно они ловили далекие невидимые сигналы, пробудившись от общего сна, или, как некоторые клялись, увидели едва заметный след задолго до появления первого кольца где-то вдали свистевшего пара.

— Я никогда больше тебя не увижу.

Нет. Она этого не сказала. Но она могла так сказать, очень просто. Он посмотрел на нее. Любой незаметный жест отчаяния этого внимательного молодого человека превращал его снова в мальчика, которого ей хотелось оберегать.

Звонок поступил за неделю до того, во время ночной вахты, которую «Друзья» продолжали нести каждую ночь, несмотря на то, что в эту эпоху вахта уже устарела. Мальчик с лицом ангела со старых полотен под мешковатым картузом, козырек которого был повернут боком, появился с телефонным аппаратом, провод которого тянулся за дверь в едва освещенную тьму. Кто мог звонить так поздно, это было похоже на розыгрыш.

На следующее утро мнения над водянистой овсянкой с луфарем и остатками вчерашнего кофе фактически разделились. У них не было навигационных карт, которые помогли бы найти путь. Их единственной инструкцией было — следовать на юго-запад и ждать корректировок курса с неназванной станции на неопределенном расстоянии, которое сообщат с помощью нового устройства Теслы, установленного на дирижабле, остававшегося безмолвным со дня установки, хотя оно было заряжено током и четко настроено.

Голоса, которые звучали в течение следующих нескольких дней, было сложно соотнести с каким-либо происхождением в сфере материального. Даже лишенный воображения Линдси Ноузворт рассказал о возникшем у него чувстве легкого, но устойчивого холодка в локтях, когда из устройства начинал доноситься этот хриплый шепот.

Сейчас они поймали западный ветер, который должен был с едва ли не геометрической точностью принести их на безлюдные и малоизвестные острова Индийского океана Амстердам и Сент-Пол, недавно аннексированные Францией.

Они летели на высоте нескольких десятков футов над вздымавшимися волнами враждебного моря, усеянного островами из голых черных скал, незаселенными, без растительности.

— Когда-то, — начал рассказывать Майлз Бланделл, — во времена первых исследователей каждый из этих островов, независимо от того, насколько маленьким он был, получил свое собственное имя — столь невероятно было их изобилие в море, столь благодарны были Богу их первооткрыватели за любой берег...но в наши дни эти названия забыты, это море снова впадает в анонимность, каждый остров, вырастающий из него — лишь еще одна темная пустыня.

Поскольку названий больше не было, островки друг за другом начали исчезать с навигационных карт, и однажды исчезли из освещенного мира, чтобы вернуться в Невидимое.

На одной из этих овеваемых ветрами скал «Друзья Удачи» заметили рабочие детали — на них висели страховочные тросы, они качались на мокрой поверхности, вряд ли достаточно большие для того, чтобы удержать их всех, хотя там не было ничего очевидного, даже гуано, ради чего стоило бы рисковать своей безопасностью. Корабли, которые становились на якорь рядом, были построены по новейшим проектам и оснащены морскими орудиями, доступными только европейским державам. Их присутствие в этих водах, на которое даже намека не было в пространных коммюнике, поступавших мальчикам из штаб-квартиры «Друзей Удачи», было тайной, темной, как освещенный молнией морской пейзаж.

Последний остров, где они могли пополнить запасы скоропортящихся продуктов, например, молока, Сент-Маск, когда они пришвартовались, сначала показался им необитаемым. Потом постепенно по одному и по двое начали появляться люди, вскоре «Друзей Удачи» окружила большая толпа местных жителей, а потом они увидели и город, словно он был там всегда, только и ждал их прибытия...город какого-то размера, говоря по-английски, такой чистый и совсем без мусора, так что по нему можно было ходить босиком, независимо от того, насколько официально вы были одеты, городские костюмы, нарядные платья к чаю — неважно, на приезжего в обуви косились. В центре города строили какую-то огромную подземную конструкцию, граждане стояли на переходах и тротуарах и смотрели вниз в бетонные колодцы, полные паровых механизмов, тягловых животных и обломков породы. Когда их спросили о цели стройки, они нахмурились, озадаченные, словно на самом деле не слышали визитеров.

—Дом, — сказал кто-то, — это дом. А из какого дома прибыли вы?

Но все ушли прежде, чем кто-нибудь из парней успел ответить.

В моряцкой таверне в доках, в одном из этих низких притонов, которые Чик Заднелет находил с безошибочным инстинктом, в какой уголок мира ни занесло бы мальчиков, он встретил мрачного морского изгоя, который объявил, что выжил после крушения фрегата «Корабль Ее Величества Мегера», разбившегося у острова Амстердам приблизительно тридцать лет назад.

— Паршивое местечко. Потребовались месяцы, чтобы нас спасли. Ничем не отличается от морской службы...о, это отсутствие движения, конечно, немного больше рыбы в рационе, чем вы можете представить. Человек продолжает нести вахту и делит пространство с теми же людьми, которых уже научился терпеть или ненавидеть, или и то, и другое вместе, что с точки зрения чистого выживания оказалось великим благословением, представьте, если бы старушка Мегера была пассажирским судном, полным незнакомцев — половина из нас убила бы другую половину в течение первой недели, и, возможно, еще и съела бы. А нас там было четыреста человек.

— Любопытно, — сказал Чик. — Именно таково, по моим подсчетам, население Сент-Маска.

Всего несколько часов спустя после того, как они покинули эти языческие обломки в восстановившейся пустоте моря, перед ними возник вулкан, темный и мертвящий, это был их пункт назначения. Задание заключалось в наблюдении за явлениями, которые будут происходить во время эксперимента доктора Теслы в Колорадо-Спрингз в точке Земли, которая является ее антиподом. Служба логистики «Друзей Удачи» поставляла им, без каких-либо просьб, всегда вовремя, дорогие наборы электрических инструментов с учетом новейших тенденций технической мысли, их доставляли без счетов-фактур восточные рабочие, которые толпой заходили в лагерь и покидали его, смена за сменой, часто под непомерной ношей. Вскоре территория была завалена паллетами и гвоздями из открытых ящиков. Солома постепенно выпадала из шляп кули и уже доставала им по щиколотку. Вредители, попавшие на берег вместе с грузом, иногда из самой Калифорнии, карабкались и вскоре нашли себе дом на склонах вулкана, осмеливаясь спуститься в лагерь только для ночных набегов на камбуз.

Наконец, разгрузка корабля была завершена, кочующая рабочая бригада тихо отгребла веслами к судну без флага, стоявшему в открытом море, чтобы выполнять физическую работу где-нибудь еще в этом полушарии. Скорее всего, в Южной Африке. А мальчики собрались вплотную у подножия сочащегося ядом вулкана, высота которого составляла почти тысячу футов, на берегу, столь ярко освещенном, что он казался почти бесцветным, слепота в сердце вулкана ко всему, что они знали, пока волны океана накатывали одна за другой, мерно, как дыхание какого-то местного бога. Сначала никто не знал, что сказать, даже если бы можно было услышать наверху звук батареи прибоя.

В последнее время обед был сопряжен с политической нестабильностью из-за продолжавшейся дискуссии относительно выбора новой фигуры для носа судна. Предыдущая фигура, являвшая собой голову президента МакКинли, была серьезно повреждена во время непреднамеренного столкновения с чикагским небоскребом, которого, насколько мальчикам было известно, не было там накануне.

Чик Заднелет и Дерби Сосунок выступали лоббистами фигуры голой женщины:

— И чем аппетитнее, тем лучше! — требовал Дерби на каждом из многочисленных ситуативных собраний по этому вопросу, что вызывало уже едва ли не рефлекторные укоры со стороны Линдси Ноузворта:

— Сосунок, Сосунок... список твоих недостатков растет с удручающе головокружительной скоростью.

— И ни одна из них не соответствует чертовой политике судна, — протестовал Дерби, хмуря раскрасневшееся лицо. С тех пор, как его голос изменился, его обаятельно непокорный тон, который раньше был приемлем, померк до чего-то более рассудительного и столь же беспокойного.

Прежде веселый талисман вышел из возраста политической невинности через краткий период юношеской неопределенности и перешел на этап недоверия к властям, приближаясь к склонам Нигилизма. Его сослуживцы по воздушному судну, даже всегда веселый Чик Заднелет, долго думали, прежде чем произнести вслух даже самую обычную шутку в присутствии Сосунка, чтобы он не обиделся.

По вопросу выбора фигуры на нос судна Рэндольф Сент-Космо продолжал настаивать на Национальной птице как безопасном и патриотическом выборе. Майлзу Бланделлу, со своей стороны, было вообще всё равно, что будет изображать фигура, если это будет что-то съедобное, в то время как Линдси, словно обиженный прагматизмом этого выбора, настаивал на чистой абстракции:

— Один из полиэдров Платона, возможно.

— Этот тип, —хихикнул Дерби, — доставал свою болванку только для того, чтобы помочиться, я готов биться об заклад!

— Никто не спорит! — презрительно захохотал Чик.

Споры о носовой фигуре, сначала не выходившие за рамки различий вкусов, становились всё озлобленнее и запутаннее, вскоре достигнув глубины, которая изумила их всех. Старые раны снова начали болеть, был найден повод, чтобы обменяться тычками, а вскоре — и ударами. В районе расположения кухни появилось объявление очень большим шрифтом кларендон:

По поручению начальника штаба.

P.S.- Да, это НЕДЕЛИ!!!

Тем не менее, они продолжали ерзать и ворчать, делая шарики размером с палец из спаржевого мусса, супа гумбо в креольском стиле или пюре из репы, всякий раз, когда думали, что главный старшина корабельной полиции не смотрит — не для того, чтобы есть, а чтобы исподтишка бросать их друг в друга, надеясь на реакцию. Майлз Бланделл, как командир судна, смотрел на них с добродушной растерянностью.

—Замбледи бонгбонг, — подбадривающее кричал он, когда летела еда. — Вамбле, вамбле!

Майлз, блуждавший по коридорам, словно привидение, начал всё больше пугать сослуживцев. Обеды слишком часто превращались в упражнения в глубокой, даже смертельной, неопределенности, в зависимости от того, где в этот день Майлз приобрел ингредиенты. Иногда он готовил настоящий кордон блю, а иногда — что-то несъедобное из-за блужданий духа, направление которого никогда нельзя было с точностью предсказать. Не то чтобы Майлз мог намеренно испортить суп или сжечь мясной хлеб — он редко поступал так откровенно, скорее был склонен к упущениям по забывчивости или к ошибкам в измерении количества и времени.

— Если существует необратимый процесс, это — приготовление еды! —отчитывал его офицер по вопросам термодинамики Чик Заднелет, желая помочь, но с некоторым невольным волнением.

— Ты не можешь заново пожарить индюшку или заново перемешать испорченный соус — время определено для каждого рецепта, и, не обращая на него внимания, ты создаешь угрозу для себя.

Иногда Майлз отвечал:

— Спасибо, Чик, это мудрый совет...

. . . ты столь невероятно терпелив ко мне, я приложу все усилия и сделаю всё возможное, чтобы улучшить ситуацию, а иногда он кричал:

— Из метаварбл блиблот зеп! — яростно размахивая поварским колпаком, и его лицо озаряла загадочная улыбка.

Единственным едоком в их компании, который никогда не испытывал разочарования, был Пугнакс, привередливый вкус которого Майлз всегда уважал, независимо от своего настроения. Вместе с ассортиментом человеческих предпочтений, которые включали марочное шампанское, тушеное мясо черепахи и спаржу под голландским соусом, Пугнакс настаивал на том, чтобы все блюда подавали в отдельных тарелках, обязательно из костяного фарфора определенного возраста и подтвержденного происхождения, что придало новый смысл выражению «неразбериха собачьей трапезы».

В США было уже почти Четвертое июля — это значило, что ночью, в соответствии с регламентом, на борту тоже будет празднование, нравится вам это или нет.

— Огни и шум, чтобы заставить нас скакать, как дрессированных бабуинов, — высказал свое мнение Дерби.

— Любой мало-мальски образованный человек знает, что фейерверки в честь Четвертого июля — это патриотический символ выдающихся эпизодов военного развития в истории нашей страны, они считаются необходимыми для поддержания целостности нашей родины Америки перед лицом угроз, которые возникают со всех сторон в этом темном и враждебном мире.

— Военный рост без цели, — заявил Майлз Бланделл, — это политика в чистейшей форме.

— Если нам будет всё равно, — высказал свое мнение чиновник по вопросам науки Заднелет, — народ начнет путать нас с анархо-синдикалистами.

— Самое время, — проворчал Дерби. — Давайте сегодня ночью устроим артиллерийскую пальбу в честь бомбы на площади Хеймаркет, благослови ее Бог, поворотная точка в американской истории и единственное средство для рабочих добиться справедливого отношения в рамках этой ничтожной экономической системы — благодаря чудесам химии!

— Сосунок! — ошеломленный Линдси Ноузворт с трудом сохранял самообладание. — Но это ведь вульгарный антиамериканизм!

— Дааа, а твоя мама —Пинкертон.

— Что ты за маленькая коммунистическая...

— Хотелось бы мне знать, о чем они спорят, — пожаловался Рэндольф Сент-Космо, не обращаясь ни к кому определенному. Возможно, в этой дали, к ветру.

Но этой ночью, как оказалось, пиротехники запланировали не просто взрыв. Когда их жестокие свечи начали по очереди оглушительно взрываться над разрушенным вулканом, Майлз призвал компанию, с нотками тревоги в голосе, которых прежде за ним не замечалось, задуматься о характере взлета сигнальной ракеты, особенно — о невиданном прежде удлинении видимого следа, после того, как сгорел топливный заряд, но до того, как фитиль зажег светосигнальное табло, об этом подразумеваемом мгновении успешного взлета ввысь, в темное небо, линейный континуум точек, которые невидимы, но есть, пока не возникли сотни огней...

— Прекрати, прекрати! — Дерби шутовским жестом зажал уши. — Это звучит, как китайщина!

— Ну а кто изобрел фейерверки, — согласился Майлз. — Но что это говорит вам о траектории ваших собственных жизней? Ну, кто-то хочет высказаться? Думайте, говоруны, думайте!

Час великого эксперимента с обратной стороны мира приближался. Под сенью разрушенного вулкана пахло не совсем столовской стряпней, словно в ходе какого-то продолжительного химического эксперимента никак не удавалось получить точный результат. Электроды трещали и взрывались, и огромные катушки трансформатора беспокойно гудели, почти с человеческим акцентом, подпитываемые электрогенераторами, пар для которых поступал из местных термальных источников. Передающие и принимающие антенны для беспроводного оборудования установили по краям лавового конуса, и передача началась, пока, почти точно с другой стороны Земли, персонал по вопросам мониторинга «Друзей Удачи» ждал в защищенной от погодных катаклизмов хижине на вершине Щучьего пика, но мнения относительно странной линии радиосвязи разнились — действительно ли сигнал обогнул планету или прошел сквозь нее, или дело было вовсе не в линейной прогрессии, и вместо этого всё происходило одновременно в каждой части цепи?

К тому времени, когда «Беспокойство» снова было готово взмыть в небеса, спор о носовой фигуре судна разрешился мирно — мальчики сошлись на компромиссном варианте задрапированной женской фигуры, скорее, наверное, материнской, чем вызывающей эротические фантазии, были принесены взаимные извинения, потом повторены, в некоторых случаях — с утомительными длиннотами, потом для этих повторов уже нужны были новые извинения, и рабочие дни наполнились небесными церемонными формальностями. Потом мальчики вспоминали об этом эпизоде, как другие вспоминают время болезни или юношеских глупостей. Поскольку Линдси Ноузворт был здесь, чтобы напомнить им всё, такие трудности возникали всегда по веской причине, а именно — из-за преподавания предостерегающих уроков.

— Например, — ухмылялся Дерби, — быть хорошими?

— Всегда предполагалось, что мы, кому это еще не совсем ясно, должны быть выше такого поведения, — мрачно сказал старпом. — Буквально выше. Такой вид пререканий, может быть, для земных людей, но точно не для нас.

— Ну, не знаю. Мне даже понравилось, — сказал Дерби.

— Несмотря на это, мы должны стараться всегда сводить к минимуму загрязнение мирским, — объявил Линдси.

Каждый из мальчиков по-своему согласился.

— Мы были на волосок от гибели, парни, — сказал Рэндольф Сент-Космо.

— Давайте составим протоколы, — добавил Чик Заднелет, — чтобы избежать таких ситуаций в будущем.

— Глоймбругниц зидфусп, — энергично закивал головой Майлз.

Не удивительно, что, когда возникла возможность, а возникла она вскоре, мальчики без раздумий ухватились за возможность выйти за пределы «мирского», даже ценой предательства своей организации, своей страны и даже самого человечества?

Приказы поступали с обычным отсутствием церемоний или хотя бы общепринятой вежливости, с помощью тушеных устриц, которые Майлз Бланделл готовил каждый четверг как дежурное блюдо, в этот день, задолго до рассвета, он посетил рынок морепродуктов в людных узких переулках старого города Сурабайя, Восточная Ява, где мальчики наслаждались несколькими днями отпуска на земле. Там к Майлзу подошел джентльмен японского происхождения с необычайным талантом убеждать, который продал ему, как тогда показалось, по невероятно привлекательной цене, два ведра, полных того, что он несколько раз назвал «Особыми японскими устрицами», это были фактически единственные английские слова, которые, как потом вспоминал Майлз, он произнес. Майлз больше не думал об этом, пока посреди полуденной столовой не раздался отчаянный крик Линдси Ноузворта, за которым последовали полминуты не характерных для него ругательств. На подносе перед ним лежала жемчужина необычного размера и сияния, которую он только что решительно достал изо рта, казалось, она действительно светится изнутри, и мальчики, которые собрались вокруг нее, сразу поняли, что это — сообщение от Вышестоящего руководства «Друзей Удачи».

— Я и не надеюсь, что ты каким-то чудом записал фамилию или адрес этого торговца устрицами, — сказал Рэндольф Сент-Космо.

— Только это, — Майлз протянул маленькую визитку, испещренную японским текстом, который, к сожалению, никто из мальчиков не был в состоянии прочесть.

— Это невероятно нам поможет, — ухмыльнулся Дерби Сосунок. — Но, черт возьми, теперь мы знаем всю историю.

Чик Заднелет уже достал из своего шкафчика хитроумный оптический прибор из призм, линз, ламп Нернста и установочных винтов, в соответствующий держатель которого он поместил жемчужину. Линдси, всё еще клацая челюстью от зубного дискомфорта и обиженно бормоча, опустил шторы в обеденном зале от света тропического полудня, и мальчики сосредоточили свое внимание на светоотражающем экране, установленном на переборке, где, словно фотографическое изображение, возникающее из эмульсии, начал проступать печатный текст сообщения.

С помощью чрезвычайно секретной технологии, в это время разработанной в Японии доктором Микимото, он начал создавать свои первые культивированные жемчужины, частички подлинного арагонита, из которого состояли перламутровые слои жемчужины, под действием «обусловленного параморфизма», как было известно искусным сынам Нихона, избирательно иногда изменялись и становились другой формой карбоната кальция, а именно — микроскопическими кристаллами двоякопреломляющегося кальцита, известного как чистый известняк. Обыкновенный луч, проходя через этот минерал, разделялся на два отдельных луча, которые назывались «обычный» и «чрезвычайный», это свойство японские ученые потом использовали для создания дополнительного канала оптической коммуникации, когда в слоистой структуре жемчужины мог появиться один из тысячи крохотных хитроумно организованных кристаллов. При определенном освещении и затейливом преломлении света, направленного на подходящую поверхность, любая модифицированная таким образом жемчужина могла передать сообщение.

Для изощренного восточного ума это был обычный шаг — объединить параморфную шифровку с процессом Микимото, после чего каждая устрица на ежедневных рынках страны вдруг превратилась в потенциального курьера секретной информации. Если модифицированные таким образом жемчужины затем вставить в ювелирные украшения, размышляли изобретательные японцы, шеи и мочки ушей богатых женщин промышленного Запада могут стать посредниками, даже менее милосердными, чем море, по жестоким волнам которого плывут сообщения о тоске или просьбы о спасении, запечатанные в бутылки и брошенные на волю волн. Как иначе предотвратить злоупотребление жемчужинами, какое другое приношение по обету здесь возможно?

Сообщение от Вышестоящего Руководства приказывало экипажу немедленно принять надводное положение и отправиться по Внутренней области Земли в район Северного полюса, где им нужно было перехватить шхуну «Этьенн-Луи Малю», попытаться убедить ее капитана д-ра Олдена Форманса отменить экспедицию, которую он уже начал, применяя любые средства, кроме силы, что, хотя и не было напрямую «Друзьям Удачи» запрещено, создавало твердую презумпцию Плохого вкуса, которого каждый Друг Удачи, по старинной традиции, клялся избегать, по крайней мере, стремиться к этому.

Некоторые из величайших умов в истории науки, включая Кеплера, Галлея и Эйлера, размышляли о существовании так называемой «полой Земли». Была надежда, что однажды технология внутрипланетарной «обрезки», которую собирались использовать мальчики, станет обычной рутиной, столь же по-своему полезной, как Суэц или Панамский канал, доказавшие свою полезность для судоходства на поверхности. Но во времена, о которых мы говорим, для нашего маленького экипажа оставалась возможность ошеломленного удивления, поскольку «Беспокойство» покинуло царство солнечного света над Южным Индийским океаном, пересекло кромку Антарктики и начало боковое движение над необъятными просторами белизны, испещренной черными возвышенностями, к огромной темной полости, которая ужасающе дышала на расстоянии нескольких миль от них.

Но что-то казалось им странным.

— Навигация сейчас осложнена, — задумчиво сказал Рэндольф, в какой-то растерянности склоняясь над штурманским столом. — Ноузворт, вспомни старые дни. Мы знали всё загодя.

Небесные путешественники смотрели на стаи местных птиц, разлетающиеся длинными винтовыми спиралями, словно убегая от возможности быть втянутыми в некую пучину внутри планеты, которую чувствовали только они, как и исчезновение, до прихода более умеренного климата, вечных снегов, которые сначала заменит тундра, а потом — пастбища, деревья, плантации, а потом — даже одно или несколько поселений, только на Краю, подобно приграничным городам, где в былые времена проходили ежегодные ярмарки, жители внутренних областей приезжали, чтобы отовариться ямайским фонареглазом, огромными кристаллами с геомантическими свойствами, неочищенными рудами различных полезных металлов и грибами, не известными микологам мира поверхности, которые раньше регулярно ездили сюда в радужной надежде открыть новые виды с новыми свойствами стимуляции визионерского опыта.

Но во время этого путешествия полярный лед сохранялся почти до самого великого портала, который сам по себе оказался значительно меньше, с какой-то странной ледяной дымкой, цветом она почти сливалась с поверхностью, парила над порталом и опускалась внутрь, вскоре она стала столь плотной, что экипаж «Беспокойства» фактически летел вслепую, ведомый лишь своим чувством обоняния, среди ароматов горящей серы, грибниц и смолистых испарений огромных хвойных лесов, где росло что-то вроде сосен, фрагменты которых начали обрывками возникать из тумана.

Двигатели начали энергично гудеть, воздушное судно вошло в полость планеты. Антенны и рангоуты вскоре начали светиться бледно-голубым светом, намного более ярким, чем во время предыдущих переходов.

— Даже с учетом южной зимы, — отчитался Чик Заднелет, который вел учет светометрических показателей, — здесь намного темнее, чем было раньше, конечно, это связано с меньшим радиусом входного отверстия, через которое поступает меньше света с поверхности.

— Интересно, чем это вызвано, — нахмурился Рэндольф. — Не могу сказать, что мне это очень по душе.

— Излишнее внимание со стороны средних широт, — провозгласил Майлз в некоем пророческом экстазе. — Когда внутренняя полость чувствует угрозу, это защитный рефлекс, у всех живых существ он есть в той или иной форме........

Далеко «внизу», сквозь внутрипланетные сумерки, им удалось рассмотреть в огромной внутренней выемке, растянувшейся на большое расстояние, фосфоресцирующие цепочки и сети поселений, пересекавшие неосвещенные клочки девственной природы, на которые не ступала нога землепашца, настолько тихо, насколько позволяли нитроглицериновые двигатели, небесные путешественники осуществили свой переход.

— Как вы думаете, они знают, что мы здесь? — прошептал Линдси, как всегда во время такого перехода, всматриваясь в свой ночной бинокль.........

— Отсутствуют какие-либо признаки другого воздушного движения, — пожал плечами Рэндольф, — это, кажется, незначительная точка.

— Если бы у кого-то из них там внизу были орудия большого радиуса поражения, — ехидно предположил Чик, — разрушительные лучи, возможно, или линзы для фокусировки полярного сияния на нашей слишком уязвимой обшивке, они могли бы только и поджидать, пока мы подлетим поближе.

— Тогда, возможно, нам нужно объявить повышенную боевую готовность, — предложил Линдси Ноусворт.

— Хихи, толпа нервных глупышек, — начал насмешничать Дерби Сосунок. — Продолжайте чесать языками, леди, возможно, ваши тревоги ввергнут нас в настоящую катастрофу.

— Появилось сообщение в приборе Теслы, — приглушенным голосом сказал Майлз, обслуживавший беспроводные устройства на «Беспокойстве».

— Откуда ты знаешь, Жучий мозг?

— Послушайте.

Майлз, спокойно улыбаясь, в чем человек более приземленный легко распознал бы провокацию, протянул руку и переключил рубильники на консоли перед ним, после чего находившееся рядом электронное звуковое реле с фырканьем ожило.

Сначала «шум» казался просто совокупностью магнито-атмосферных помех, к которым мальчики с возрастом привыкли, возможно, здесь их усиливало чрезвычайно резонантное пространство, в которое они погружались всё глубже. Но сейчас в эфире начали проступать человеческие тембры и ритмы — не столько речь, сколько музыка, словно сумрачные лье, над которыми они пролетали, были связаны с помощью песни. Линдси, офицер по коммуникации, прижал ухо к прибору Теслы, напряженно прищурившись, но, в конце концов, покачал головой:

— Слишком невнятно.

— Они зовут на помощь, — заявил Майлз, — это ясно, как божий день, и достаточно отчаянно. Они взывают о помощи, потому что на них напали полчища враждебных гномов, и зажгли красные сигнальные лампы, расположив их концентрическими кругами.

— Вон они! — воскликнул Чик Заднелет, указывая поверх кормовой части правого борта.

— Тогда нечего обсуждать, — объявил Рэндольф Сент-Космо. — Мы должны приземлиться и помочь им.

Они спустились на поле битвы, кишевшее крохотными солдатами в шлыках, в их руках, как оказалось, были электрические арбалеты, периодически стрелявшие молниями слепящего зеленоватого света, спорадически озарявшими поле боя со смертоносностью мерцающей звезды.

— Мы не можем атаковать этих парней, - начал протестовать Линдси, - они ниже нас, а в Правилах применения силы четко сказано...

— В чрезвычайных ситуациях решение по своему усмотрению принимает капитан, — ответил Рэндольф.

Сейчас они парили над металлическими башенками и балюстрадами чего-то вроде замка, где горели багровые огни бедствия. Фигурки, которые можно было рассмотреть внизу, смотрели вверх на «Беспокойство». Майлз рассматривал их в ночной бинокль, стоя на посту управления судном, его зачаровал вид женщины, удерживавшей равновесие на высоком балконе.

— Клянусь, она прекрасна! — в конце концов, воскликнул он.

Их судьбоносное решение приземлиться тот час же вовлекло их в политические интриги региона, и в результате они поняли, что украдкой подбираются к грубому нарушению Директивы относительно Невмешательства и Погрешности высоты, которое легко может стать причиной официальных слушаний и, возможно, даже лишения полноправного членства в Национальной организации. Для ознакомления с подробным отчетом о том, как они впоследствии чудом избежали внимания со стороны безумного Легиона Гномов, бессовестного потворства одного международного горнопромышленного картеля, плотской безнравственности, охватившей королевский двор Хтоники и, в частности, принцессу Плутонию, и почти неотразимом обаянии подземной монархини, которая, подобно Цирцее, воздействовала на умы экипажа «Беспокойства» (в особенности, как мы увидели, на Майлза), читателей мы отсылаем к роману «Друзья Удачи» во внутренностях Земли» — по каким-то причинам это наименее привлекательный роман в серии, автор похож на морализатора из Танбридж-Уеллс, Англия, выражающего недовольство, часто довольно сильное, моим безобидным скромным внутриземным скерцо.

После поспешного бегства от враждебных полчищ коренастых туземцев, за сутки по наземному времени «Друзья Удачи» пролетели через внутреннюю полость Земли и вылетели через ее Северный портал, оставшийся позади маленьким кругом света. Как и в прошлый раз, все отметили уменьшившийся размер планетарного выхода. Это был мудреный способ управления, как выяснилось, нужно было определить точный район на быстро расширяющемся светящемся периметре, где они могли с наименьшими затратами времени оказаться возле шхуны «Этьен-Луи Малю», несущей членов экспедиции Форманса к судьбе, которую едва ли многие из них выбрали для себя добровольно.