На день погребения моего

Часть четвертая. На день погребения моего

Первый пост Киприана находился в Триесте, здесь контролировали доки и потоки эмигрантов в Америку, с обходными путями через Фиуме и объездами для новоприбывших мимо фабрики по производству самодвижущихся мин Уайтхеда и нефтяного порта, а также по побережью в Сень, штаб-квартиру набирающего силы движения «Новый Ускок», названного в честь находившейся в изгнании общины шестнадцатого века, некоторое время контролировавшей эту часть Адриатики, составляя большую угрозу для Венеции на море и для турок в горах, и даже теперь это была целеустремленная группа, для которой угроза турецкого нашествия, немедленного и безжалостного, оставалась животрепещущей и достоверной. Они продолжали ждать на всем протяжении Военного Фронтира, днем и ночью, рокового прорыва, собираясь в древних сторожевых башнях и отмечая на военных картах региона каждый крохотный огонек, появляющийся в земной ночи, его компасный азимут и магнитуду, держа наготове сухой хворост и керосин, чтобы зажечь сигнал тревоги, никогда не зажигая свет для себя более чем на полминуты. Это, очевидно, связано с Македонским Вопросом. Неведомо, какие отчеты о «Новом Ускоке» попали в эзотерическое бюро Киприана.

Триест и Фиуме по обеим сторонам полуострова Истрия стали точками конвергенции для жителей Австро-Венгрии, которые стремились отплыть на Запад. Большая часть повседневного потока душ была законной, но довольно многие путешествовали тайно, поэтому Киприан вынужден был весь день околачиваться на причале и вести подробный журнал, записывая тех, кто отплывал в Америку, кто возвращался, кто был здесь впервые. Отбытие и прибытие — как дебет и кредит, записываемый на разворотах его рабочего блокнота. После нескольких лет подделывания разных почерков, из-за чего его манера письма превратилась в зловещий карнавал идентичностей, он вернулся к своему школьному почерку, к далеким Вечерням, к вою старинного органа в часовне, пока последний свет гаснет и дверь запирают на длинную ночь.

На рассвете его можно было увидеть там же — он слонялся в доках и смотрел на море. Его удерживала не работа, главное — закаты. Обещание вечера — сгущение возможности, несомненно, отсутствующее в таких местах, как Сень. Матросы, бесспорно, повсюду, морские волки. Небо из молочно-голубой плоти переходило в киноварь моря, театрально окрашенный свет отражался и ложился пятнами на идущую к западу гладь...

Спуск Киприана в тайный мир начался лишь год назад в Вене, во время очередного вечернего бессмысленного троллинга на Пратере. Не подумав, он ввязался в разговор с двумя русскими, которых по своей тогдашней наивности принял за туристов.

— Но вы живете здесь, в Вене, мы не понимаем, чем именно вы занимаетесь?

— Стараюсь трудиться как можно меньше, одни надежды.

— Он хочет знать, кем вы работаете, — сказал другой.

— Согласен. А вы?

— В данный момент? Всего лишь маленькая услуга другу.

— Простите...ваш общий друг? Мы все — такие дружелюбные?

— Жаль, что нельзя вступать в ссору с содомитами. Высокомерие в его голосе, Миша, его лицо — что-то надо с этим делать.

— С этим самым другом, вероятно, — ответил дерзкий Киприан. — Которого не очень волнует высокомерие, надеюсь.

— Наоборот, он его приветствует.

— Как что-то, с чем он вынужден терпеливо мириться.

Склонив голову немного в бок, Киприан украдкой смотрел вверх и по сторонам сквозь беспокойные ресницы.

Второй мужчина рассмеялся.

— Как возможность исправить извращенную привычку, которую он не одобряет.

— И он тоже русский, как вы? Любитель кнута, что-то такое, наверное?

Без паузы.

— Он предпочитает безымянных спутников. Тем не менее, вы могли бы, как минимум, подумать, прежде чем использовать свой любопытный рот, пока вы еще можете его использовать.

Киприан кивнул, словно смирившись. Его пронзил острый рефлекс ректального страха, это могло быть просто сжатие от чувства опасности или признак желания, которое он пытался, но не мог контролировать.

— Еще один «Капуцинер»? — предложил второй мужчина.

Цена, о которой они условились, была не столь высокой, чтобы вызвать что-то кроме обычного любопытства, но, конечно, они обсудили вопрос осторожности.

— Жена, дети, общественные связи — привычные атрибуты, полагаем, вы уже научились с этим справляться. У нашего друга четкая точка зрения по этому поводу — его репутация имеет для него важнейшее значение. Ему станет известно о любом упоминании его фамилии, неважно, в сколь обыденном контексте. Он обладает ресурсами, которые позволяют ему узнавать обо всем, что говорят люди. Все. Даже ты, свернувшийся калачиком в своем хрупком гнездышке с каким-нибудь бравым посетителем, который, как ты веришь, действительно хочет «содержать» тебя или хвастать тобой перед другими покинутыми мотыльками: «О, он подарил мне вот это, он купил мне вон то» — каждое мгновение жизни ты должен следить за тем, что говоришь, потому что рано или поздно твои слова будут в точности раскрыты, и если это — неправильные слова, тогда, маленькая мисс, вы будете вынуждены дрожать от страха всю оставшуюся жизнь.

— И не воображай, что «дом» — безопасное место, — добавил его спутник, — у нас есть ресурсы в Англии. Мы всегда следим за тобой, куда бы тебя ни отнесли эти маленькие крылышки.

Киприану не приходило в голову, что этот город может открыть ему еще что-то кроме обещания бездумного повиновения днем и ночью на поводке желания. Конечно, за пределами Пратера в его роли вместилища Континентального благообразия увидеть венское показное поведение было немного сложнее, особенно (кажется, здесь с ним невозможно было не столкнуться) с политическим подтекстом, как и следовало ожидать, его коэффициенты скуки зашкаливали, любое количество сигнальных устройств завлекательно кричало. Вероятно, пара прохожих уже заметила в нем эту легкомысленность предвкушения. Ему вручили визитку с напечатанным адресом в Леопольдштадте, еврейском квартале на север от Пратера, перейти через рельсы железной дороги.

— Так что. Еврейский друг, кажется...

— Возможно, однажды подробный разговор о вопросах еврейства принесет вам пользу, не только просветительскую, но и финансовую. А пока что давайте примем обычные меры.

Крыло пустынного отсутствия мгновенно взмахнуло над садовыми столиками в Айсфогеле, затмевая любое поддающееся описанию будущее. Откуда-то со стороны Колеса Обозрения раздавалась инфернальная мелодия очередного щебечущего вальса.

Русские, самоназванные Миша и Гриша, записали его адрес, кофейня в округе IX Бецирк, где вскоре начали примерно раз в неделю оставлять сообщения для Киприана, назначались встречи в малолюдных уголках по всему городу. Когда он убедился, что за ним следят, для чего, наверное, с ним и познакомились, начал проводить меньше времени на Пратере и больше — в кафе, читая газеты. Кроме того, он начал совершать однодневные поездки, иногда продлевая их на ночь, чтобы посмотреть, какой радиус свободы ему разрешают наблюдатели.

Не дав возможности подготовиться, в конце концов однажды ночью его вызвали по адресу в Леопольдштадте. Дверь открыл слуга, высокий, жестокий и безмолвный, почти сразу после того, как Киприан переступил порог, на него надели наручники и завязали глаза, потом грубо потащили по коридору, вверх по лестнице в комнату, где странным образом отсутствовало эхо, и развязали лишь для того, чтобы раздеть, а потом связать снова.

Повязку с глаз снял сам Полковник. На нем были очки в стальной оправе, структура черепа под идеально выбритым скальпом выдавала проницательному студенту-этнофизиогномисту, даже при слабом комнатном освещении, его непрусское, безусловно, скрыто-восточное происхождение. Он выбрал ротанг и без разговоров разложил его на незащищенном обнаженном теле Киприана. Будучи крепко скованным, Киприан не мог особо сопротивляться, а его стойкая эрекция в любом случае сделала бы любые протесты неубедительными.

Так начались эти тайные встречи, раз в неделю, они всегда проходили в тишине. Киприан экспериментировал с костюмами, макияжем и прическами, пытаясь спровоцировать какие-то комментарии, но Полковник больше был заинтересован в том, чтобы его отстегать — без слов и часто, с удивительной нежностью прикосновений, доводя до кульминации.

Однажды вечером возле Фольксгартена Киприан просто дрейфовал по улице, и вдруг — он не мог в точности понять, откуда — раздался хор мужских голосов, охрипших от многих часов постоянного пения «Риттер Георг Хох!», старого пангерманского гимна, в эти дни в Вене ставшего еще и антисемитским. Сразу поняв, что с этим лучше не сталкиваться, он прошмыгнул в первый попавшийся винный погреб, в котором наткнулся на старого школьного товарища Рэтти МакХью. Увидев лицо из прошлого, внезапно значительно более наивное, он начал хлюпать носом, этого было не достаточно для того, чтобы кого-то смутить, но достаточно для того, чтобы удивить их обоих, но старина Рэтти решил не спрашивать, в чем дело.

Хотя Киприан к этому времени уже получил более ясное представление о последствиях обсуждения своего взаимодействия с Полковником, смерть, конечно, не была чем-то невозможным, пытки, конечно, не та их приятная разновидность, которую он ожидал от своего таинственного клиента, а настоящие пытки, но все-таки он подвергался соблазну, почти сексуальному, рассказать всё Рэтти в большой беззаботной спешке и посмотреть, какой объем информации на самом деле дойдет до Полковника и что произойдет потом. Он испытывал интуитивный стыд, пытаясь угадать, на кого его старый школьный приятель сейчас работал, а особенно — из какой он Конторы. С таким чувством, словно он входит в пахнущую наркотиками темную комнату, калибруя обольстительность интонации, он прошептал:

— Как ты думаешь, ты мог бы увезти меня из Вены?

— В какие неприятности ты влип? — конечно, захотел узнать Рэтти. — Конкретно.

— «Конкретно»...

— У меня налажен регулярный контакт с людьми, которые могли бы помочь. Но я не могу с ними поговорить, у меня такое впечатление: чем более подробные сведения ты предоставишь, тем дальше они отстранятся, — старина Рэтти еще никогда не был так заботлив.

— Послушай, — Киприан вообразил, что сможет объяснить, — никто ведь не начинает с намерения жить такой жизнью... «О, да, планирую, знаешь ли, попытаться сделать карьеру в содомии». Но,вероятно, в Тринити меньше, чем в Кингз-Колледже — если человек хотел вести что-то вроде общественной жизни, это была просто маска, которую он надевал. На самом деле неизбежная. Большинство из нас надеялись, что снимут ее после выпускного Бала Майской Недели, и никакого вреда. Кто мог предвидеть, как актриса, влюбляющаяся в исполнителя главной роли, что вымысел в конце концов может оказаться более желанным,и, как ни странно, более долговременным, чем всё, что мог бы предложить гражданский мир...

Рэтти, благослови его Бог, хлопал глазами не больше, чем обычно. –

— Мои варианты были немного менее яркими. Уайтхолл, Блэкпул. Но будет честно тебя предупредить: тебе следовало бы немного научиться оценивать личность.

— Из твоей породы. Резковаты, не так ли.

— Необычайно мужественные, совсем нет или мало терпимости к чему-то другому.

— О боже, мой тип парней. Ты до сих пор любишь заключать безумные пари, как во времена Ньюмаркета?

Хороший коэффициент, держу пари, я смогу соблазнить любого из этого мужественного отряда, кого ты решишь выбрать. Мне потребуется не больше одного вечера.

В течение недели Рэтти организовал ему встречу с Дерриком Тейном, высоким изможденным чиновником, судя по его акценту, его прислали сюда уже довольно давно.

— Думаю, мне здесь нравится, больше, чем следовало бы, так мне говорили. Но полевые отчеты для чьих-то ушей, человек, возможно, находит время для любых...ладно, скажу иначе, если человек любит такие вещи, которые, конечно, он не любит, очень.

— «Очень». О боже.

— Но, должен сказать, я ужасно люблю эти шоколадные и малиновые изделия, вы не возражаете, если мы приобретем...наверное, несколько, не с собой, понимаете, а чтобы съесть здесь, пусть намного быстрее, чем нужно для того, чтобы насладиться их вкусом...

— Деррик, если позволите вас так называть, я вас не нервирую? Немного неопределенный, безобидный? Не лучше ли нам...

— Нет, отнюдь, это просто...хм. Черт. Впрочем...

— Да, продолжайте, пожалуйста, что «впрочем»?

— Макияж, знаете ли. Я нахожу это...

— Да что вы? Я снова неправильно накрасил глаза? Всегда это делаю. Какой глаз в эту ночь?

— Нет-нет, они прекрасны, на самом деле это выглядит...ну, действительно потрясающе.

— Что вы, Деррик.

— В смысле, вы краситесь сами? Или вас кто-то красит?

— Вы, должно быть, слышали о Жуже, нет? Ладно, я провел большую часть этого дня в ее салоне, она действительно единственная, к кому нужно обратиться, если, знаете, у вас предчувствие, что вы встретите кого-то, кого не хотелось бы потерять...

— Отлично, именно эту улыбку я хотел видеть, точно, сохраняйте ее и не беспокойтесь, но в данный момент мы не остались незамеченными.

— Где?

— Только что прошли мимо...там.

— Ох.

— Они уже не один раз прошли туда и обратно, если я не ошибаюсь, они из ателье Миши и Гриши. Вы водитесь с колоритной компанией, Лейтвуд. Вот...сейчас они повернутся и пойдут обратно, к этому моменту мне лучше положить руку на вашу ногу, это не будет для вас проблемой?

— Ну...о какой ноге вы думаете, Деррик?

— Да...вот они снова.

— Хм...

— Теперь мы должны как можно более естественно встать и уйти вместе, позволив им следовать за нами. Знаете отель «Нойе Мутценбахер» возле Императорских Конюшен?

— Слышал о нем. Скорее музей дурного вкуса, лично я никогда не стремился туда попасть.

— Да что вы. Всегда казался мне довольно милым местом.

— «Всегда», Деррик? Вы...завсегдатай... «Мутци»?

— Его декор с лихвой компенсируется невероятно эффективными A.П.Э., или Альтернативными Путями Эвакуации, если вы не возражаете против канализации.

— У человека развивается толерантность... но послушайте, если вы часто используете этот выход, не знают ли о нем также старики М. и Г.?

— Всё же им придется немного подождать снаружи, не так ли, чтобы удостовериться, прежде чем вломиться.

— Удостовериться в...

— В моей аутентичности.

— И сколько времени для этого потребуется?

— Понятия не имею. Достаточно много, надеюсь. Сколько в среднем длятся ваши рандеву, Киприан?

— Иногда — много часов. Конечно, зависит от того, насколько он охвачен страстью.

— Да, но многие могут быстро начать скучать, отлично, вот уже и Штифтскасерне, уже недалеко...

Фиакр вез их на юг, к багряным крупицам лунного света, огни города сходились в одной точке позади них, кучер напевал надлежащую Fiakerlieder, песню для фиакра, но воздерживался от того, чтобы разразиться полным текстом.

— Это дорога не на вокзал.

— На Южный Вокзал, Süd-Bahnhof, да.

— Но это дорога на Триест, а не домой. Деррик? Я не хочу ехать в Триест...Я рассчитывал поехать немного в другом направлении, разве нет, в Остенде, в...

Он не смог повторить слово «домой».

— Если повезет, они тоже решат, что мы хотим сесть на экспресс «Остенде», так что, вероятно, отправят своих людей на вокзал Staatsbahn. Классическое запутывание следов, облокотись на сидение, не волнуйся, со временем мы отправим тебя в нужном направлении. Если это то, чего ты действительно хочешь. Вот твои билеты, документы для переезда, аккредитив, немного наличных...

— Тысяча крейцеров? Это меньше десяти фунтов.

— Боже-боже. Напомни, сколько тебе обычно платили?

Киприан дерзко оглянулся.

— Минимум, который можно заработать в Вене — тридцать крейцеров в день.

— Когда уедешь отсюда, думаю, жизнь станет не такой дорогой. Что касается «дома», — мелькавшие электрические фонари отражались с определенными интервалами, как прожектор в тюрьме, в линзах его очков, — тебе может понадобиться некоторое время, чтобы поразмыслить, насколько сейчас это слово соотносится для тебя с «Англией». Примечательно, что на самом деле для тебя может быть безопаснее в Триесте...или даже дальше на восток.

Его глаза было сложно рассмотреть, но по линии плеч и модуляциям губ Киприан смог понять что-то, что он не произнес. После минутного психоректального дивертисмента:

— Полагаю, ты хочешь сказать — среди турок.

— Это был бы почти прелестный рефлекс, Лейтвуд, если бы он не был столь предсказуем среди твоих собратьев. Да — чтобы отдохнуть не в первый раз от опасных полифоний, с которыми мне приходится иметь дело каждый день, мелодий одноголосой импровизации дома свиданий — я имею в виду именно турок с их легендарным оснащением и так далее. Именно их.

— Хм, — Киприан посмотрел на погруженного в тень тайного агента. — Ты запутался, не так ли, сейчас, во всяком случае. Всё в порядке, я не удивлен, ты привлекателен, хоть и потрепан.

— Действительно. Вот почему все материалы по делам содомитов в конце концов оказываются на моем столе. Но..., — он начал энергично трясти головой, словно вышел из транса, — я снова жаловался? Мне ужасно жаль, иногда это получается само собой, словно брызги...

Русские были небольшой проблемой.

— Для тебя на выбор — простое или квалифицированное Kuppelei, сводничество, Миша...

— Я Гриша.

— Кем бы ты ни был, это единственный выбор, который тебе предлагается. Шесть месяцев или пять лет. Если будешь упираться и всё усложнять, мы представим документы, подтверждающие, что бедный маленький Киприан был твоим законным воспитанником в то время, когда ты ввел его обманным путем в безнравственную жизнь, за это ты получишь до пяти лет в тюрьме Габсбургов, скорее всего, тебя закроют в камере в бельгийском стиле, полтора фунта хлеба в день, мясо и суп иногда, как мне говорили, лучше, чем среднестатистический свободный мужчина в твоей родной России, но это, вероятно, мрачная картина для гурмана твоего уровня...

В какой-то момент было решено, что Киприану можно без колебаний сказать о том, что его местонахождение и среднесрочные планы, еще до того, как они будут разработаны в подробностях, неизменно сообщают Полковнику, который, как стало известно Киприану, теперь специализировался в южнославянской политике и сексуальных практиках, которые, в соответствии с бытующим мнением, включали непостоянство гендера.

— Хорватия-Славония! Но это его...

— Да?

— Его сад наслаждений. Рано или поздно он может сюда наведаться, и тогда он меня убьет, или один из этих русских меня убьет, или, спасибо, Тейн, как-то слишком много.

— Я бы не беспокоился из-за них. Вы больше не в их списке.

— С каких пор? И почему?

— Разочарованы? С тех пор как ваш Полковник был арестован, — нарочито протянув руку и посмотрев на швейцарские наручные часы с календарем из пушечного металла и черного фарфора, — фактически, в прошлый четверг. Ну и ну, мы забыли вам сказать? Очень жаль. Нет, он больше не в игре. Эта глава закончилась. Мы оставили прошлое позади. Хотя в этой отрасли не будет невозможным представить воссоединение в один прекрасный день, тем более что он, кажется, необъяснимым образом, следует признать, в вас влюбился.

— Нет, Тейн, даже если Англия на это рассчитывает.

— О, — пожав плечами, — да, мне дали понять, что возможна порка, в известной степени для проформы, но немного сверх того...

— Только не эти люди, ради всего святого, даже глупейший кретин из их списка знает: если оглянешься, умрешь. Порка. С какой чертовой далекой планеты ты сюда прибыл?

— Мы знаем «этих людей», Лейтвуд.

Киприан задумался.

— Это всё крайне важные новости, несомненно, но зачем вы рассказываете об этом мне? Почему бы не держать меня в неведении и страхе, как обычно?

— Скажем так, мы начали вам доверять.

— Он сдавленно рассмеялся. С горечью.

— Скажем так, вам даже необходимо об этом знать...

— ...для того, что вы собираетесь попросить меня сделать.

В Триесте он вообразил, что ему наконец-то удалось примкнуть к некоему мужскому братству, возможно, даже к Старой Верхней Адриатической Партии: опасные мечты, поскольку вскоре он стал достаточно благоразумен для того, чтобы понять, как мало может сказать по вопросу о том, куда его следует отсюда командировать. Да и на какой финал драмы он мог бы надеяться? Секция Иностранных Дел использовала его, очевидно, так же, как любой из бывших его клиентов. То же самое «теперь скажи это, теперь надень то, сделай это». Если это его судьба — всегда быть объектом чьего-то управления, почему было просто не вступить во Флот, любой флот, и поставить на этом точку?

Деррик Тейн, у которого здесь был оперативный псевдоним «Добрый Пастырь», вырывался сюда приблизительно раз в несколько месяцев, прибывал всегда вечером, в один и тот же номер в «Метрополе», который держали для него еще с тех времен, когда у него был псевдоним Buon Pastore, никогда не задерживался дольше, чем на ночь, а потом снова уезжал — в Семлин, очень часто — в Загреб, и в города на востоке, названия которых никогда не произносили вслух, не столько из осторожности, сколько из страха. На встречах с Киприаном он никогда не касался важных вопросов, если не считать определенным образом заряженного молчания, неловко растягивавшегося, когда они сидели и вместе пили среди красного плюша и золоченой бронзы. Киприан начал задаваться вопросом, не находил ли Тейн на самом деле для себя оправдания, чтобы повторять этот цикл прибытий, молчаний, обретений того, что он должен был считать контролем над собой, внезапных упаковок вещей на следующий день и отбытий. Это был показатель того, насколько далеко простиралась беззаботность Киприана — ему никогда не приходило в голову просто спросить у своего полевого супервайзера, что затевается. Когда возник вопрос Венеции, это просто застало его врасплох.

— Венеция.

— Разумный выбор для поста перехвата информации. Это исторически геополитический стык, с тех времен, когда она лежала на древнем перекрестке Западной и Восточной империй — как и в наши дни, хотя империи вокруг нее видоизменялись, присные Пророка ждут своего ужасного момента, защита присных Христа сейчас простирается до Вены и Санкт-Петербурга, более современные империи куда менее связаны с Богом, Пруссия слишком почитает военное величие, а Британия — свое собственное мифическое отражение, изо дня в день переворачивающееся в зеркалах далеких завоевания.

— Я разве спрашивал?

Вскоре они уютно, почти по-домашнему поселились в pensione в Санта-Кроче, в шаговой доступности железнодорожная станция и мост Местре, сейчас собрались за кухонным столом с бутылкой граппы и жестяной коробочкой оригинальных бисквитов. Какой-то сорт странного овечьего сыра из Кротоны. Снаружи шум паровых свистков.

Киприан узнал, что у Тейна был патент капитан-лейтенанта Флота, он докладывал в Департамент Военно-Морской Разведки Адмиралтейства. Здесь, в Венеции, ему было поручено, во всяком случае — официально, найти указанного в отчете вора секретных технических чертежей из грозных стен самого Арсенала: итальянский флот оказался под столь страшной угрозой разоблачения, что он счел почти невозможным даже узнать, что изображено на этих чертежах.

— Представить не могу, что на всех этих загадочных чертежах. Крейсеры, фрегаты, всё, как обычно, подводные лодки и эсминцы, торпеды, миноносцы, противолодочные корабли, миниатюрные субмарины, которые можно перевозить на броненосцах и запускать с носа корабля, словно они сами — торпеды.

— Я думал, весь этот подводный бизнес осуществляется в Специи, на заводе «Сан-Бартоломео», — сказал Киприан.

— Довольно тяжелая работа, — сердито сверкнул глазами Тейн.

Это был больной вопрос. Не раз он обращался в офис в Специи, созданный с единственной целью введения в заблуждение иностранцев, особенно таких как Тейн, который мог с таким же успехом носить рекламный щит человека-сэндвича с надписью «шпион».

— Лодки, о которых все знают, — пробормотал он. — Класс «Глауко» и его альтернативы, конечно. Но эти другие — в некотором роде нестандартные...

Мы из будущего знаем, что обсуждаемая единица вооружения — зловещая «Силуро Дирижибле а Лента Корса» или Тихоходная Управляемая Торпеда.

— Что делает ее особенно вредоносной, — признался Тейн, едва не раздуваясь от гордости, когда в конце концов, после невероятных усилий, ему удалось получить ускользающую общую информацию, — от ее экипажа не требуется совсем никакой храбрости, только вкрадчивость, которая ассоциируется с итальянским характером.

— О, это большой миф, — сегодня Киприан, кажется, искал аргументы. — Они непосредственны, как дети.

— Действительно. Большинство детей, с которыми вы знакомы, максимально испорчены, насколько они на самом деле «непосредственны»?

— Больше ходите, и увидите.

— Что не пришло на ум Королевскому Флоту Италии, — продолжил Тейн, — так это наблюдение сверху. Мы знаем, что у русских есть программа «Вознаб», или «воздушное наблюдение», воздушная разведка — уже много лет их аэростаты и дирижабли оснащены неким усовершенствованным маскирующим устройством, имитирующим небо, так что зачастую их невозможно увидеть, даже если знаешь, что они там, вверху. У них передовые базы в Сербии, меньше часа лету отсюда, вероятно, два час до Специи. Некоторые аэроснимки время от времени выдают Риальто.

Однажды Тейн пришел, погруженный в свои мысли.

— Ваши друзья Миша и Гриша скрылись в норе...

— Если бы представлял, где. Если честно, нет, никаких зацепок, мне очень жаль...

— Давайте немного подумаем. Начнем с Вены — могли они остаться там?

— Да, а равно, как вы понимаете, и нет. Миша любил этот город, Гриша его ненавидел. Если у них началась потасовка, один из них мог с легкостью сесть на поезд.

— Вы имеете в виду Гришу.

— Миша, думаю, был знаком с радостями импульсивных поступков... Но, послушайте, Деррик, ваши люди ведь следят за поездами, разве нет?

— Если не учитывать один маленький, но беспокоящий пробел в нашей...эмм, предварительной информации.

— О боже.

— Киприан, они могут захотеть, чтобы вы ненадолго вернулись на Меттернихштрассе.

Сквозь ресницы Киприан посмотрел по сторонам тем взглядом, который, как известно, вызывал желание абсолютно у всех — следует признать, как минимум одно предложение вступить в брак в Эшби-де-ла-Зуш, Лестершир.

— А вы где меня хотите, Деррик?

Наконец-то глупый вопрос, которого Деррик Тейн не выдержал. То, что задумывалось как юмористический шлепок по щеке, оказалось, несомненно, сначала лаской, а потом азартный смех Киприана спровоцировал довольно резкий хлопок. В следующее мгновение Тейн больно схватил его за волосы, и они начали целоваться, вовсе не так, как можно было бы ожидать от англичан, если бы те целовались, а как иностранцы, безрассудно. Достаточно слюны впиталось в воротничок Киприана. Эрегированные члены повсюду. Чары Венеции тех дней, как говорится.

— Я бы не выбрал этот сценарий, — проворчал Тейн некоторое время спустя, привыкая к различным трениям.

— Как-то слишком поздно говорить это сейчас, нет?

— Это кладет тебя совсем на другую полочку.

Киприан уже был настроен скептически.

— О, конечно, я не буду единственным.

— Понимаешь, человек пытается этого избежать, по возможности.

— «Этого». О, Деррик...

Едва не плача.

— Не теряй от меня голову сейчас, когда тебе нужно всё твое остроумие, если я не слишком многого прошу.

Словно лепестки бездумного желания, эти дурманящие дни в Лагуне начали сворачиваться, терять аромат и один за другим опадать на невзрачную столешницу повседневности, Тейн полуизобрел местного тайного агента «Дзанни», для улаживания выдуманных кризисов которого он начал находить кратковременные, но всегда благоприятные возможности выйти из дома, даже несмотря на то, что выходить нужно было на людные улицы, calli, Венеции. Погружение в итальянскую мобильность каким-то образом успокаивало его, проясняло его мысли, как сигары «Партагас» в подходящий момент. Выполнение задания Морской Разведки в этом городе масок на самом деле скрывало более глубокий проект. «Дзанни» — одно из кодовых имен его контактного лица, владельца небольшой фабрики велосипедов в Терраферме, на которой недавно начали проектировать и выпускать еще и мотоциклы. Когда войска наконец начнут перемещаться по Европе в значительных количествах, это поможет поддерживать поток информации. Телеграфные и кабельные линии можно перерезать. Беспроводная связь слишком уязвима для влияний Эфира. Единственным безопасным способом, как казалось Тейну, была передача информации с помощью небольшого международного экипажа мотоциклистов, достаточно быстрого и ловкого для того, чтобы опережать события.

— Отряд будет называться ООНП, то есть «Оперативный Отряд Наблюдения и Преследования».

— «Наблюдения», — Киприан был в некотором замешательстве, он никогда прежде не слышал этот термин.

— Нужно следовать за объектом, как тень, — объяснил Тейн.

— Необходимо стать практически...проекцией.

— Если угодно.

— Так близко, что фактически начинаешь терять себя...

— Вам ведь такое нравится, не так ли, отказ от «эго», что-то вроде того.

— Деррик, я даже на лошади ездить не умею.

— Разве ты не понимаешь, что мы пытаемся спасти твою жизнь? Благодаря этому, что бы ни случилось, куда бы тебя ни направили, ты будешь на расстоянии всего нескольких часов от нейтральной территории.

— Хватит ли мне топлива?

— По пути будут базы. У тебя будут карты. Чем, по-твоему, я тут занимаюсь?

— Ни в коей мере не хочу показаться назойливым, но невозможно не заметить: когда ты рядом, я чувствую аромат нефти, не думал ли ты о том, чтобы начать носить что-то, не так удерживающее запах, как этот шотландский твид? Например, эту новую итальянскую шагрень, с которой всё смывается легко, как с атласа.

— Я и забыл, почему не перевез тебя — это из-за твоих модных советов! Конечно! Ладно. Тебе это будет интересно: вот одна из ночных униформ, экспериментальная модель, наверное, люди твоего сорта не привыкли к такому количеству кожи, но запахи отводит.

— Хмм...мне больше нравятся эти металлические запонки, у каждой — свое назначение, я уверен, но...не привлекают ли они слишком много внимания?

— Ты будешь передвигаться слишком быстро, чтобы это могло иметь значение.

— Ладно, а если я их просто...заверну...

— Не думай об этом вовсе, это лишь утомляет, подожди — вот увидишь парадную форму.

— Деррик, думаю, ты действительно немного похож на меня...

В тот же вечер Тейн вызвал Киприана в свой офис.

— Послушайте, Лейтвуд, за всё время нашего знакомства мы ни разу серьезно не говорили о смерти.

— Возможно, для этого были уважительные причины, — Киприан нервно осмотрел комнату.

— Полагаю, это — обычная чувствительность содомитов?

— Как это?

— Все вы — люди со своим ассортиментом техник уклонения: отрицаете ход времени, всегда ищете общества людей моложе себя, создаете свое герметическое пространство, начиненное предметами бессмертного искусства... никто из вас на самом деле ничего не смог бы сказать на эту тему. А в нашем деле смерть повсюду. Мы вынуждены из года в год жертвовать определенное количество жизней богине Кали в обмен на то, чтобы история Европы оставалась более-менее свободной от насилия и безопасной для инвестиций, и лишь очень немногие разбираются в этом вопросе. Уж точно не бригада гомосексуалов.

— Ладно, хорошо, еще что-то, Деррик? И почему бы не открыть эту дверь?

— Нет-нет, нам просто нужно поболтать. Веселая маленькая беседа. Это не займет много времени, обещаю.

Казалось, Тейн хочет поговорить о навыках слежки. Только потом Киприан понял, что это было риторическое упражнение: Тейн таким образом оценивал текущую способность вести переговоры тех людей, находившихся под его командованием, которых он хотел однажды выдать. Но в тот момент это поразило Киприана только как теоретический разговор о хищнике и жертве, в котором Киприан обосновывал преимущества того, чтобы быть затравленным.

— Так что в итоге ты проворнее, хитрее, гнуснее, чем конкурент, — суммировал Тейн. — Не удивлюсь, если это полезные качества для профессионала кушетки, но здесь задания поважнее простого соперничества содомитов. Последствия намного серьезнее.

— Разве.

— Мы говорим о судьбах наций. О благосостоянии, а зачастую — и он насущном выживании миллионов людей. Осевые нагрузки Истории. Как ты можешь сравнивать...

— А как ты, старый дурак, vecchio fazool, не видишь связи?

В течение первого года службы в Военно-Морской Разведке Тейн, конечно, уяснил, что смущенное и слегка удивленное выражение лица очень полезно для агентов Его Величества за границей. У Киприана это вызвало не ложное чувство превосходства, на которое был расчет, а тошнотворное отчаяние. Он никогда раньше особо не беспокоился о том, чтобы быть понятым предметом восхищения. Но когда стало очевидно, что Тейн не хочет его понимать, Киприан испытал сдержанный ужас.

— Кстати, я получил вести из Вены. Тебя ждут на следующей неделе. Вот твои билеты.

— Второй класс.

— Мм. Да.

Хотя обычно ему нравилось выполнять то, что ему сказали, а особенно — сопровождающееся этим презрение, Киприан понял, что сейчас его озадачивает предположение Тейна, что он сядет в поезд до Вены без охраны, без присмотра, не задавая вопросов, поедет прямо в объятия своего общепризнанного врага, вместо того чтобы бежать в укрытие, чего можно было бы ожидать от жертвы.

— Мы в полном объеме сотрудничаем с австрийцами в этом вопросе, — Тейн ждал, пока Киприан начнет грузиться в поезд на вокзале «Санта-Лючия», чтобы сообщить ему об этом, с помощью послания, доставленного итальянским уличным мальчишкой, после этого растворившимся в толпе. — Поэтому я посоветовал бы использовать в разговорах английский, поскольку немецкого, приличествующего выбранному тобой роду деятельности, вскоре может не хватить.

Переезд, особенно из Венеции в Грац, иногда был не лишен приятности, например, за это время ему удалось развить если не активный вкус, то, как минимум, обрести дар скрывать отвращение к местным сосискам, мелким питомцам, не всегда комнатным, игре на гармонике и специфическому визгливому акценту региона. Молодые Честолюбцы австрийской кавалерии в этом обольстительном оттенке анилиновой голубой краски выпутывались из развлечений где-то в другой части поезда и начинали стрелять глазами в него, ему казалось, что это взгляды пылкого изучения. И как нарочно, желание переместилось к скрытым органам, нечто вроде каникул бюджета — при таком неограниченном количестве сексуальных возможностей в поезде, рассматриваемых и с профессиональной, и с развлекательной точки зрения, по какой-то странной и, как он надеялся, не медицинской причине Киприан провел путешествие, хмурясь, сутулясь и сидя неподвижно, похоже, именно поэтому никто к — нему и не подходил. Это могло быть как-то связано с Мишей и Гришей не так-то легко представить, что этот беспокойный дуэт может просто закрыть глаза на его дезертирство, или что неизвестное количество сотрудников на этом континенте и даже на соседнем не стремится восстановить баланс от их имени, стоя в очереди за русскими в штаб-квартиру военной разведки Эвиденцбюро, а русские не собирались ослаблять надзор за Полковником, Британская Контрразведка была вынуждена как минимум присматривать за теми своими сотрудниками за границей, которые вращались в кругу известных разведчиков других стран, а были еще турецкие, сербские, французские и итальянские агенты-маньяки, как того требовала тогдашняя политика, и все они рассматривали Киприана в качестве возможного кандидата на жертву обмана, нападения и уничтожения. Ужасно, но факт: сейчас он бежал, чтобы выжить.

Возвращение Киприана Лейтвуда в Вену сопровождалось, в его голове или снаружи, Адажио из Концерта для Фортепиано с Оркестром в Ля-Мажоре, K. 488, Моцарта. Это могло бы стать пророчеством, если бы он слушал. Это был период в истории человеческих эмоций, когда романтику встраивали в дешевые трущобы самоанализа, неестественно преувеличивая воздействие старомодных пастелей, посматривая на них снизу вверх, словно в каком-то стилистическом признании великого трепета, признаки которого проявлялись то и дело, у одних больше, чем у других, это было предчувствием полного ненависти будущего — неотвратимого, на пороге. Но многие были склонны неверно истолковывать глубинные сигналы как физические симптомы или другие случаи «нервов», или, подобно прежнему, более бестолковому Киприану, как некую «романтику» в открытом море, сколь мало бы ни был он к этому подготовлен.

Беседы в Вене проходили довольно приятно. Отель «Кломзер» всего в нескольких кварталах от Военного Министерства, по-видимому, был традиционным местом проведения подобных дискуссий. Полковника Кеуча упоминали только с помощью эвфемизмов и парафраз, некоторые из которых, учитывая неидеальную способность Киприана понимать идиомы, звучали почти тарабарщиной. Местная выпечка рядом — только протянуть руку, столбы выпечки значительно превышали обычный угол откоса. Здесь кофе, во всем мире ценимый как средство для повышения разговорчивости, жарили с фанатичной тщательностью на сверхсовременных агрегатах, время нагрева, температуру в камере и влажность можно указывать с точностью до сотых, это позволяло предположить, что местный рынок товаров для гурманов, Feinschmeckerei, эволюционировал намного больше, чем в остальных странах мира, или просто здесь с маниакальной страстью использовали любые технические новшества, как ни банально это звучит.

— Конечно, если мы будем рассматривать историю цивилизации с точки зрения асимптотического приближения резистентностей промышленного производства со временем к некоему мифическому, никогда не достигаемому Нулю. Что вы об этом думаете, мистер Лейтвуд?

— Венхх ухх ух гвех-унгхх нюк айх аннкх нгкх хннх икхггхл нгавх, — ответил Киприан, он потерял дар речи из-за слишком большого куска Sachertorte mit Schlag, торта «Захер» со взбитыми сливками, основной объем которых получен из кофе, хотя задавшие вопрос могли понять это как «Похожий вопрос мне задали на экзамене на степень бакалавра».

Тейн предупредил его о техниках интервьюирования:

— Не будь с ними слишком умным. «Со сливками». «Mit Schlag», запросто может иметь другое значение.

Киприан с удивлением узнал, как хорошо Тейна знали в этом городе и как много людей жаждали, чтобы он их запомнил. За много лет проживания у Венского вокзала Тейн, по-видимому, собрал свой собственный аппарат преторианцев, более-менее интуитивно, и в удивительно переполненных в дневное время коридорах отеля «Кломзер» Киприана познакомили с некоторыми из них.

Он вспомнил, что встретил Мискольчи на Пратере, если точнее, пару раз ему едва удалось избежать необходимости иметь с ним дело. Мискольчи не был вампиром в полном смысле слова, но, подчиняясь воздействию фаз луны, он, как известно, хаотично блуждал по улицам, подстерегал и жестоко кусал случайных гражданских. Еще в конце 90-х, когда вампиризм вошел в моду благодаря международной популярности романа «Дракула», благодаря чему всевозможные кусатели получили лицензию на подчинение своим импульсам на публике, Мискольчи обнаружил, что вовсе не одинок со своим извращенным вкусом, он был частью довольно обширного сообщества. Целая абонентская линия коммутатора Будапешта была, по-видимому, забронирована для использования гематофагами — под таким названием их знали, поэтому одним из наиболее ценных активов, по словам Тейна, была эта красная марь связующей ажурной строчки, которая существовала прежде и окружала его. Его собственное особое дарование держали в тайне до недели пика первого марроканского кризиса, когда возникла острая необходимость узнать мобилизационное расписание определенных армейских корпусов. В конторе Тейна была нужная примадонна, но она не была расположена петь.

— Возможно, я смогу помочь, — предложил свои услуги Мискольчи. — Закройте нас на час.

Насыщенный событиями час — Тейн слышал крики сквозь звуконепроницаемые стены, было несколько виражей по коридору. Когда объект допроса увидели в следующий раз, на нем не было внешних повреждений, но при внимательном рассмотрении в его глазах можно было заметить выражение, из-за которого некоторых коллег Тейна потом много лет мучали кошмары: словно увертюра к древним мистериям, которым лучше оставаться непостижимыми.

Тейн встретился с Двиндлером в бане, которую в то время он считал удобной для сбора информации, хотя уже после первого визита понял, что лучше избегать Централбад, где можно найти лишь буквализм водолечебницы.

Тейн искал более поэтические характеристики, поэтому ему приходилось проводить много времени в периферийных районах. Наконец, далекая Астарта-Бад на одной из «К», линий речного причала, оказалась тем, что нужно: Венский Ориентализм приближался к новым неоднозначным границам вкуса, шокирующие мозаики с изображением добиблейских оргий и тому подобное. В служащие нанимали не только Тевтонцев. Отделения для разных полов, возможно, преднамеренно, разделены неидеально, так что за любым затуманенным поворотом коридора можно было наткнуться на партнера своей мечты, но на практике такое случалось редко. В новом здании всегда происходили какие-то акустические контакты, что позволяло сделать предположение о довольно низкой стоимости недвижимости в этом районе, но далеко не всех это смущало, многие воспринимали данный эффект как эротический.

— Для конспирации, — в качестве самопрезентации объявил Двиндлер, — можете положиться на Фарадически Индуктированную Перистальтику, это лучше всего.

— Простите, — сказал Тейн, — вы хотите сказать, что, в сущности, намереваетесь пустить электрический ток, как бы выразиться поделикатнее...

— Деликатно выразиться тут невозможно, — сказал Двиндлер. — Komm, идемте, я вам покажу.

Тейн оглянулся по сторонам.

— Разве не должен здесь присутствовать врач?

— Понадобится пять минут, чтобы научиться. Это не нейрохирургия! — фыркнул Двиндлер. — Где этот ректальный электрод? Кто-то всегда — А!», — доставая длинный цилиндр с выпуклостью определенного размера на конце и подключенным к нему проводом, также подключенным к прерывателю, первичная катушка которого показалась Тейну вселяющим тревогу рядом элементов Лекланше, соединенных последовательно. — Передайте мне вон тот сосуд с Космолином, будьте так добры.

Тейн ожидал увидеть отталкивающее зрелище, но понял, что смотрит с восхищением. По-видимому, трюк заключался в согласовании двух электродов, один из которых вставлялся в прямую кишку, а второй катали по брюшной поверхности, возникавший между ними ток моделировал волну перистальтики. Если устройство применялось успешно, человек извинялся и быстро направлялся в ближайший туалет. Если нет, ладно, кроме того, что это была часть общей программы по обеспечению работы кишечника, некоторые, подобно Двиндлеру, ценили ее за уникальные достоинства.

— Электричество! Сила будущего: ведь всё, знаете ли, включая саму жизненную силу, имеет электрическую природу, скоро это будет доказано.

Прерыватель на второй катушке издал почти приятный зуммерный сигнал, который вскоре, кажется, смешался с певучим эхо большого заведения.

Двиндлер напевал довольно жизнерадостную мелодию города, которую Тейн узнал не сразу: песня Беды «Аусгерехнет Бананен». На выходе он одолжил у Тейна пять кройцеров, чтобы заплатить за батарейку.

А что касается Ижицы, ладно, у Тейна из-за нее было несколько ужасных недель, потому что она по ошибке приняла его за немецкого бизнесмена, отчаянно нуждающегося в отдыхе, обращалась к нему на языке, который считала для него родным, так что спустя несколько минут он уже не особо понимал, что происходит.

Но каким-то образом, несмотря на его низкоэнергетическое состояние и отношение к женщинам, не спокойное, а скорее — двойственное, он с удивлением обнаружил, что охвачен вспыхнувшим половым влечением к этой выглядящей в действительности довольно обычно профессионалке. Иногда, следует признать, он излишне увлекался собой.

— Liebling, дорогой, ты не был трудной задачей, — призналась она позже, развернув перед ним запись достигнутых успехов, то, что в бюро генерального штаба Kundschaftsstelle любили называть «работой Honigfalle, женщины-ловушки», лишь несколько дерзких историков не согласилось бы с тем, что это изменило курс европейской истории. К тому времени Тейн переехал в намного более холодную страну оперативной деятельности и мог бесстрастно кивать, принимая всё как есть.

В будние вечера Киприан, с каждым разом становившийся заметно толще, даже на взгляд случайного наблюдателя, пошатываясь, выходил с заднего хода отеля «Кломзер» и направлялся — в его мысли врывалась только эпизодическая высокая Ñ из финальных аккордов арии Лео Слезака в Оперном театре — иногда в «Фиакр», иногда на остановку Verbindungsbahn, если видел приближающийся трамвай, в свой храм желания Пратер, хотя ничего особенного там тогда не намечалось.

Заходящее солнце было замороженным яростным апельсином, бросавшим матовые тени цвета индиго, которые внушали дурные предчувствия — совы патрулировали необозримый парк, марионетки занимали крохотные пространства света в царивших сумерках, музыка была столь же ужасной, как всегда.

Это была ностальгия ради нее самой, да уж. Чем чаще к нему обращались, даже звали его «Dickwanst» (брюхан) и «Fettarsch» (толстяк), тем скорее ослабевала его жажда отправиться на Пратер, и он обратил свой взор к городским кварталам, о которых еще несколько месяцев назад не подумал бы даже вскользь, например, Фаворитен, где блуждал среди толп богемских рабочих после окончания фабричной смены, не столько ради экзотического флирта, сколько ради погружения в мобильность, в купальню языка, на котором он не говорил, как когда-то искал в плотском подчинении выход из мира, который, как ему казалось, его просили терпеть...

На его пути начали попадаться масштабные демонстрации Социалистов. Ошеломляющая остановка движения демонстрации десятков тысяч мужчин и женщин рабочего класса, которые в молчании шли по Рингштрассе. «Отлично, — услышал Киприан замечение прохожего, — поговорим о медленном возвращении вытесненного!». Было очень много полиции, удары по голове занимали верхнюю позицию в их списке действий. Киприан получил парочку хороших ударов и упал на мостовую, что при его нынешнем наборе веса оказалось неожиданным преимуществом.

Однажды во время прогулки он услышал из открытого окна верхнего этажа, как всегда остававшийся невидимым ученик играл этюды из «Школы беглости» Карла Черни, опус 299. Киприан остановился, чтобы насладиться этими мгновениями страстной игры на фоне механической работы пальцев, и тут из-за угла вышла Яшмин Хафкорт. Если бы он не остановился, чтобы послушать музыку, уже зашел бы за угол к тому времени, как она достигла точки, в которой он стоял.

Мгновение они смотрели друг на друга, оба, кажется, осознавали акт взаимного спасения души.

— В четырех измерениях, — сказала она позже, когда они сидели в кофейне в Мариахильф на пересечении двух оживленных улиц под острым углом, на вершине траектории двух длинных узких комнат, обозревая обе комнаты по всей длине, — это не имело бы значения.

Она работала поблизости портнихой/шляпницей, как она думала, благодаря тайному вмешательству И. П. Н. Т., потому что в один прекрасный день на здешних вешалках появилась версия Бесшумного Платья Снеззбэри, которое она когда-то меряла в Лондоне.

Что мне на самом деле нужно — так это плащ-невидимка в дополнение, — предположила она.

— Слежка.

— Раз уж ты так это сформулировал.

— Один из выводов, к которым я всё чаще прихожу в эти дни. Ты знаешь, кто за тобой следит?

— Думаю, местные. Но еще и какие-то русские.

Самонадеянность школьницы, которую он давно здесь не встречал - что-то основательно ее встряхнуло. Он удивился, насколько глубоко ему удалось вникнуть в ее нынешние трудности, намного глубже, чем она могла бы ему разрешить, глубже, чем он сам мог бы вообразить полтора года назад. Он погладил ее руки в перчатках - он надеялся, что не так неуклюже, как ему показалось.

— Если это всего лишь Охранка, с ними сложностей не будет — там нет никого, кто не продается, и работают они за копейки. С австрийцами может быть больше проблем, особенно если это Кундшафтштелле.

— Городскую полицию я бы поняла, но...

Она говорила со столь естественно звучавшим недоумением, что ему пришлось отстраниться, он притворился, чтобы не погрузиться в те очевидные и нецелесообразные объятия, в которых при таких обстоятельствах оказался бы другой влюбленный юноша.

— Если вы согласны подождать несколько дней, не больше недели, я смогу придумать, как вам помочь.

Несомненно, она слышала нечто подобное, с необходимыми сменами приоритетов, от других мужчин в менее опасные времена, она прищурилась, всё еще ожидая другого полумгновения, словно позволяя прояснить какой-то другой аспект.

— У вас были с ними дела. С обеими конторами.

— Охранка сейчас разыгрывает несколько непредсказуемую партию. События на Востоке — японская война, восстания по всем железнодорожным линиям. Удачное время для выкупа билетов...так мне сказали. А что касается австрийцев...с ними может предстоять немного более интенсивная работа.

— Киприан, я не могу...

Сопротивляясь тому, что было почти потребностью приложить палец перчатки к губам:

— И вопроса такого не возникнет. Давайте посмотрим, что произойдет.

Он испытывал извращенное удовольствие, хотя был менее доволен собой из-за такого чувства — удовольствие от того, как колебалась, словно не желая лгать, потому что больше не была в состоянии рассчитать, насколько успешно он может ее уличить.

Он пытался на касаться в разговоре того, что задумал, полагая, что она может подумать что угодно. Когда зашла речь о Венеции, она сказала лишь:

— О, Киприан, как прелестно. Никогда там не была.

— Странно, но я тоже не был. Собственно говоря, у тебя есть минутка?

Они были в Публичном Пратере, поблизости оказалась популярная копия Венеции, известная как «Венедиг» в Вене.

— Знаю, это ужасно по-декадентски с моей стороны, но я привык думать об этом как о настоящей Венеции, городе, который я никогда не видел. Эти гондолы настоящие, действительно, и гондольери.

Киприан и Яшмин купили билеты и сели в одну из гондол, сели рядом, расслабившись, и смотрели на иностранное небо, уходящее в прошлое. На каждом шагу точная копия какой-нибудь венецианской достопримечательности — возникал Дворец Дожей или Ка' д'Оро.

— Впервые я увидел всё это, — сказал Киприан, — именно здесь. Если бы не приехал в Вену, вероятно, не увидел бы никогда.

— А я сомневаюсь, что когда-нибудь увижу.

Звук ее голоса вызвал у него приступ острой боли. Он не помнил ее столь жалкой. В это мгновение он должен был что-то сделать, чтобы непостижимым образом вернуть ее прежнюю. Но только, вероятно, не выпалить: «Я отвезу тебя туда. Обещаю». Вместо этого он решил, что лучше пойти поговорить с Рэтти МакХью.

— Ну вот! — воскликнул Рэтти с несколько неестественной веселостью, — мы снова собрались вместе. Яшмин всё еще в деле. Как я погляжу.

Он, как показалось Киприану, был не столько растерян, сколько испытывал профессиональное любопытство.

— Нельзя сказать, что она в нем была.

— Она всегда напоминала мне Гипатию. Перед толпами христиан, конечно.

— Скорее, сивилла наших дней. Это глубже, чем математика, насколько я понимаю. Вероятно, благодаря некоему стихийному душевному дару, из-за мирской силы притяжения, воздействующей на ее отца во Внутренней Азии, ее терзают две или три Державы сразу, Англия, как тебе, должно быть, известно, что-то из прошлого, Россия, официальной гражданкой которой она до сих пор является, и Австрия, под сенью которой за кулисами, конечно, возвышается Германия, нашептывая подсказки.

— Вопрос Шамбалы, никаких сомнений. Это почти хаос старого доброго хоровода, как принести кокаин по беспрецедентной цене в Колни Хетч. Если бы я руководил этим департаментом, я отозвал бы Оберона Хафкорта много лет назад. Помилуйте, никто вообще не знает, где это чертово место.

— Возможно, если мы...

— О, конечно, нам нужно встретиться, но только с целью развлечений, или я имею в виду терапевтическую цель? Давай встретимся в Добнере, да, нам понадобится именно такой имидж — обычная встреча английских выпускников.

Так что среди щелчков бильярдных шаров и изысканных блудниц с тонкими талиями и чудовищно чернеными веками и ресницами, в помпезных шляпах с перьями, Яшмин и Рэтти пожали друг другу руку на умеренном расстоянии, выработанном несколькими годами учебы в Университете, а Киприану было приятно видеть его почти сраженным любовью и смущенным из-за этого. Правда, Яшм пришла сегодня в своем туалете из отделанного стеклярусом креп лиссе какого-то эфирного оттенка фиолетового и в убийственно изящной шляпе, перья которой создавали пленительную тень вокруг ее лица. Соблюдая надлежащую конспирацию, они пришли осторожно, по отдельности, на свидание в невзрачную квартиру по соседству, возле Гетрайдемаркт, это была одна из нескольких квартир, арендованных конторой Рэтти именно для таких целей.

По неписанным правилам таких временных жилищ буфет демонстрировал краткую историю кулинарных предпочтений тех, кто прошел через эту квартиру — бутылки «Сексард Вёрош», «Гевюрцтраминер» и абрикосового ликера, шоколад, кофе, бисквиты, сосиски в жестяных банках, вино, коробки сухой лапши различных форм и размеров, белый тканевый мешок от тархони, оставшийся еще с прошлого столетия.

—Это те же русские, которых ты помнишь по Геттингену?

Она подняла брови и всплеснула ладонями.

— Я хочу спросить, они за или против Царя, это нужно различать.

Очевидно, есть Англо-Русская Антанта, но другая партия, хотя технически они русские, — наиболее зловредный вид швыряющих бомбы социалистских отбросов, не так ли, они с превеликой радостью стерли бы всех Романовых с лица земли, без раздумий заключат сделку с кем угодно, включая Германию, если это может приблизить роковой день.

— Ну а что, Рэтти, — сказал Киприан как можно мягче. — Кто-то может сказать, что это — единственная надежда, которая есть у России.

— О, не надо...пожалуйста. Там был кто-то еще?

— Люди, утверждавшие, что они из Берлина. Появлялись неожиданно. Хотели встречаться. Иногда мы встречались. Обычно в комнатах д-ра Верфнера.

— А Ренфрю всегда был неподалеку, — кивнул Рэтти, что-то быстро записывая. — Его так называемый сопряженный элемент. И...это было что-то связанное с политикой?

— Ха!

— Прости великодушно, вычеркну...

— Это прозвучало лицемерно, — улыбнулась она. — А что не связано с политикой? Где ты провел все эти годы со времен нашего детства в Кембридже?

— В предместьях Ада, — ответил Киприан.

— Забрать тебя из Геттингена в Вену — это была лишь некая покровительственная тактика И. П. Н. Т., чтобы разлучить тебя с этой партией Отзовистов? Разве на Чанкстон-Кресчент не знают, что Вена в наши дни просто кишмя кишит Больши?

— Это, возможно, еще не полная картина, — призналась она, — ...кажется, там еще был...венгерский элемент.

Рэтти схватился за голову и крепко ее держал.

— Объясни. Пожалуйста.

— Мы провели одну-две недели в Будапеште. Плавали на пароходе по Дунаю, встречались с довольно необычными людьми в спецовках...

— Как это?

— Такая антимошенническая униформа, которую они должны надевать, когда проводят исследования, называемые «парапсихологическими». Никаких карманов, всё почти прозрачно, достаточно короткой длины...

— Ну и ну. А ты случайно не привезла с собой одну такую...?

— А что, Киприан?

— В данный момент — Цыгане, если мы можем еще на мгновение задержаться на этой теме, полагаю, больше всего нам хотелось бы знать, мисс Хафкорт, почему все они так неожиданно покинули Вену.

— Должна уточнить — моя природная способность, если она существует, имеет мало общего с «предсказанием будущего». Некоторые из тех, кто был со мной в Будапеште, верят, что могут. Но...

— Возможно, кто-то что-то «увидел»? Достаточно веское, чтобы из-за этого можно было покинуть город? Если это что-то, что мы можем проверить...пожалуйста, продолжай. После поразительного пророчества миссис Берчелл о сербском злодействе мое начальство готово воспринимать свидетельства менее ортодоксальных источников.

— Они были в ужасе. Это не вопрос «если», а «как скоро» произойдет некое событие или комплекс событий. Прежде всего, русские — они вышли далеко за пределы обычной нервности, которая с момента начала революции стала их национальной болезнью.

— Было что-то специфическое?

— Не со мной. Я зашла в комнату, они буквально сомкнули головы, когда увидели меня, прекратили разговор и притворились, что всё в порядке.

— А это не связано с неким..., — притворяясь, что листает досье, — месье Азефом, печально известным тем, что он взрывает Романовых и при этом отправляет в тюрьму своих товарищей, но, говорят, ищейки Социалистов-Революционеров наконец взяли его след...

— А, Евно, этот клоун. Нет, не совсем. Хотя, конечно, его имя всплывает уже много лет. Но его не достаточно, чтобы вызвать страх такого уровня. То, что возвышается над ними во тьме, за чертой — не новое ужасное оружие, а его духовный аналог. Жажда смерти и разрушения в массовом сознании.

— Ну и ну, весело. И ты проснулась однажды утром и обнаружила...

— Они исчезли не все сразу. Чуть погодя начинаешь замечать этот зловещий вакуум. Но я не видела смысла что-то спрашивать. Догадалась, что никто не собирается мне ничего говорить.

— Не хотели делиться информацией, которая могла бы тебя расстроить? Или воображали, что ты как-то в этом замешана?

— Чего бы они ни ожидали от меня в Будапеште, я их разочаровала. Но это может не быть связано с другими причинами отъезда. Может кто-нибудь угостить меня сигаретой?

Свежие цветы в комнате, серебряные кофейники и кувшинчики для сливок, булочки «дораш фэйсак», чрезмерно большой торт «Добуш», пирожные «Риго Янчи», дождь за окнами, из единственного просвета в темном небе спускается луч солнца на улицу Ваци, озаряя мрачные трущобы Поля Ангелов.

Мадам Эскимофф была бледна и напряжена. Лайош Галаш, один из местных медиумов, уснул в ванне и проспал там три дня. Лайнела Своума редко можно было увидеть не возле телефона, он что-то бормотал, с тревогой глядя на окружающих, или внимательно слушал расписание телефонных передач, на которое был подписан отель и которое было доступно всем гостям — слушал отчеты фондовой биржи, результаты спортивных соревнований, оперные арии, сообщения, которые нельзя называть...

— Почему бы эту чертову штуковину просто не пришить хирургическим путем к твоему уху! — возопил Коген.

— Есть идея получше, — ответил Своум, в этот момент пытаясь каким-то более чем равнодушным образом засунуть устройство в анус Когена, несмотря на наличие брюк.

Все потеряли терпение, пререкались даже молча...

— Словно с помощью телепатии, — весело предположил Рэтти.

— Нет. Они все говорили вслух. Телепатия в этих условиях была бы невозможна.

После разговора со стариной Рэтти к Яшмин, кажется, вернулось присутствие духа.

— Приятно видеть, что ты снова стала собой, — сказал Киприан.

— А кем я могла бы стать?

Они гуляли вечером и забрели на Шпиттельберггассе, где венцы обоих полов в безграничной страсти к бесцельному хождению по магазинам пристально изучали многообразие женщин, интригующе выставленных в освещенных витринах вдоль всей улицы. Яшмин и Киприан остановились перед одной из них, с витрины на них смотрела леди в черном корсете и соответствующей эгретке, у нее был несколько начальственный вид.

Яшмин кивнула на его явно восставшую плоть.

— Кажется, ты заинтересовался.

Она подозревала в мужчинах, в определенных мужчинах, иногда — желание подчиняться чужой воле, у Киприана она заметила это давно, еще в Кембридже. Она чуть ли не силком потащила его по улицам, подходила и осматривала кафе, пока не выбрала одно на Йозефштадт.

— Это, похоже, нормальное. Зайдем.

— Слишком элегантно. Мы что-то празднуем?

— Увидишь.

Когда они остались наедине, Яшмин сказала:

— А теперь поговорим о твоей ужасающе ненормальной половой жизни, Киприан, что нам с этим делать?

Зная, что он переходит даже самые широкие границы самосожаления:

— Должен признать, я — пассивный содомит в течение последних нескольких лет. Человек, чье удовольствие на самом деле никогда не имеет значения. Менее всего — для меня самого.

— А сейчас представь, что оно имеет значение.

Под девственно белой скатертью она подняла ногу, свою стройную ногу в тесно зашнурованном ботинке из бордовой кордовской кожи, и недвусмысленно положила кончик носка на его пенис. К его недоумению, этот член, которым дотоле пренебрегали, резво отреагировал.

— А теперь, — она начала ритмично нажимать и отпускать, — расскажи мне о своих ощущениях.

Но он недостаточно доверял себе, чтобы говорить, только нерешительно улыбался и кивал головой, и вдруг «кончил», почти болезненно, в брюки, заставив дребезжать фарфоровый кофейный сервиз и тарелки с выпечкой, масштабно залив скатерть кофе в попытке остаться незамеченным. Ресторан вокруг них оставался невозмутим.

— Ну вот.

— Яшмин...

— Твой первый раз с женщиной, если не ошибаюсь.

— Я, хм? Что ты, мы...нет...

— Разве нет.

— Я хочу сказать, если мы когда-нибудь на самом деле...

— «Если»? «На самом деле»? Киприан, я по запаху чувствую, что произошло.

Когда Киприана наконец вызвали в Венецию, у него в поезде было время подумать, он старался не забывать, что, в сущности, такие вещи не следует воспринимать слишком романтично — действительно, сколь фатальной ошибкой было бы воспринимать их так. Но, как оказалось, было бы чересчур ожидать того же от Деррика Тейна: обычно намного более молчаливый, внезапно он перешел на высокие тесситуры беспокойства, когда Киприан прибыл в пансион в Санта-Кроче, Тейн громко извергал то, что вскоре должно было превратиться в галлоны слизи и слюны, размазывая всё это по линзам покосившихся очков, грохоча бытовыми предметами, некоторые из которых были хрупкими и даже дорогими, разбивая безделушки муранского стекла, хлопая дверьми, окнами, ставнями, чемоданами, крышками кастрюль, всем, что могло хлопать и было под рукой. В тот же день, словно услышав во всех этих постукиваниях сигнал для себя, пришел ветер бора, доставая из своих тягостных мешков и психических расстройств с наветренной стороны свои повеления о сдаче в плен смертельной слабости и грусти. Соседи, которые обычно никогда не жаловались, хотя время от времени устраивали скандалы, начали жаловаться сейчас, и некоторые — с заметной обидой. Ветер гремел всей болтавшейся черепицей и всеми незакрепленными ставнями.

— Солнышко. Черт, солнышко, о боже, меня может стошнить. Меня стошнит. Нет ли у тебя заветной фотокарточки возлюбленного, на которую меня могло бы вырвать? Ты и не представляешь, черт возьми, ты только что полностью перечеркнул годы работы, ты — невежественный, толстый, плохо одетый...

— Конечно, можно посмотреть на это и с такой стороны, Деррик, но, объективно говоря, нельзя сказать, что она — на самом деле «солнышко»...

— Педераст! Кушеточник! Содомит!

Пока что Тейн, несмотря на кажущуюся потерю самоконтроля, тщательно воздерживался от физического насилия, а Киприан с удивлением понял, что жаждет стать объектом насилия не так страстно, как мог бы.

В комнату заглянул синьор Джамболоньезе с нижнего этажа.

— Ma signori, um po' di moderazione, per piacere... Господа, пожалуйста, будьте немного сдержаннее.

— Сдержанность! И это говорит итальянец! Что ваш народ, черт возьми, знает о сдержанности?

Позже, когда Тейн немного успокоился, или, возможно, слишком устал для того, чтобы кричать, дискуссия возобновилась.

— «Помоги ей». Ты перешел на сторону явных содомитов и не можешь меня об этом просить.

— Конечно, это — сугубо деловое соглашение.

— Возможно, надо подумать, — Тейн нахмурил брови, обычно это был плохой знак. — Чем ты можешь мне заплатить? Какой порочной монетой? Лепестки твоего розового бутона давненько опали — если бы я еще его хотел, а я вовсе не уверен, что хочу, я просто его взял бы, не так ли. Цена спасения твоей девицы от этих австрийских тварей — казалось бы, ты уже должен был что-то понять — может оказаться выше, чем ты захочешь платить, она даже может предполагать отправку в такое место, по сравнению с которым пустыня Гоби покажется Эрлс-Кортом в Банковский Праздник, о да, у нас комнаты забиты досье обо всех этих ужасах, которых нет на карте, существующих прямо-таки для того, чтобы отправить туда тебя, бедолагу, в обоснованной надежде, что мы никогда больше тебя не увидим. Ты уверен, что это то, чего ты хочешь? Да и в любом случае — от чего ты собрался ее спасать? За следующим балдой или балдами в очереди, скорее всего, турки, я уверен, что ей понравится такое изменение в размерах.

— Деррик. Ты хочешь, чтобы я тебя ударил.

— Какая блестящая интуиция. Надеюсь, ее хватит, чтобы быть умнее и не лезть в это дело.

— Ладно. Если это — не столь мужественно, что дальше уж некуда.

Когда Фоли Уокер вернулся из Геттингена, он встретился со Скарсдейлом Вайбом в открытом ресторане у подножия Доломитовых Альп, у шумного спуска реки, окрестности были залиты невинным светом, отражавшимся не от альпийских снегов, а от искусственных сооружений некоторой степени древности.

Скарсдейл и Фоули договорились обманывать себя, что в этом усеянном брызгами солнечного света атриуме они нашли временное убежище от смертоносных сражений капиталистических амбиций, на расстоянии многих миль не было ни одного артефакта младше тысячи лет, мраморные руки разговаривали с помощью плавных жестов, словно только что вышли из своего царства известковой вескости в этот зарешеченный покой... На столе между ними сыр фонтина, ризотто с белыми трюфелями, телятина и жаркое из грибов... бутылки просекко ждут на ложах ледяной стружки, привезенной из Альп. Девушки в полосатых косынках и развевающихся юбках предусмотрительно парили где-то за сценой. Другие гости тактично сидели вне пределов слышимости.

— Полагаю, в Германии всё прошло без сучка, без задоринки.

— Малыш Траверс сорвался с крючка.

Скарсдейл уставился на трюфель, словно собираясь его наказать.

— Куда?

— До сих пор его ищу.

— Никто не исчезает, если что-то не узнал. Что ему известно, Фоули?

— Похоже, он знает о том, что вы заплатили за устранение его папочки.

— Конечно, но что случилось с «нами», Фоули? Ты ведь еще — «другой» Скарсдейл Вайб, не так ли?

— Мне приходится думать, что технически это ваши деньги.

— Ты — полный партнер, Фоули. Ты видишь те же бухгалтерские книги, что и я. Смешение средств — тайна, непостижимая, как смерть, если хочешь, можем устроить минуту молчания, чтобы об этом поразмыслить, но не пытайся меня обмануть.

Фоули достал огромный складной нож, раскрыл его и начал ковыряться в зубах, в арканзасском стиле, научился этому на войне.

— Как давно, по-твоему, он знает? — продолжил Скарсдейл.

— Ну..., — Фоули притворился, что думает, и, наконец, пожал плечами. — Разве это важно?

— Что, если он взял наши деньги, всё это время зная то, что ему известно?

— Вы хотите сказать, что он нам должен?

— Он тебя заметил, когда ты был там, в Геттингене?

— Ммм...Я не уверен...

— Черт, Фоули.

Официантки отошли под бледные своды, торжественно ожидая лучшего момента, чтобы приблизиться.

— Что?

— Он видел тебя, он знает, что мы поблизости.

— Похоже, он уже ускользнул в глубины, в которые уходят погибшие души, так что какая разница?

— Нужна твоя личная гарантия. Желательно, в письменной форме.

Как во Франции человек мог покупать ординарное деревенское вино, надеясь, что это — один из результатов переизбытка продукции находящегося по соседству крупного виноградника, здесь, в Италии, Вайб придерживался теории о необходимости покупки всех произведений школы Скварчоне, попадавших в его руки, надеясь, что где-то среди них может оказаться неатрибутированная картина Мантеньи, которую не заметили. Такова была современная мода — не уважать живописное мастерство прославленного падуанского коллекционера и менеджера, так что любой обнаруженный предмет из мастерской Скварчоне, включая вышивки и гобелены (он начал свою карьеру портным), уходил за копейки. Фактически Скарсдейл уже отхватил маленького ангелочка, просто спев «На берегах Вабаша, вдали» дьячку, наверное, безумцу. Ну, на самом деле он заставил Фоули это спеть.

— Но я не попадаю в ноты, — возразил Фоули, — и не знаю слов.

— Свет горящих свечей, платаны, ускоряйся.

Скарсдейл всегда с удовольствием поручал Фоули задания, по меньшей мере приводившие в замешательство, а часто и способные конкурировать со старыми ночными кошмарами Фоули о Гражданской войне. Хотя это выдавало какую-то загадочную трещину в самоуважении промышленника, и в один прекрасный день она могла начать причинять беспокойство, эти упражнения в личном деспотизме в среднем выполнялись не чаще одного-двух раз в год, так что Фоули до сих пор с ними мирился. Но во время этой европейской поездки уровень унижения, кажется, достиг верхней точки, фактически ни один день не проходил без того, чтобы Фоули не обнаружил, что выполняет задачу, которую лучше было бы поручить дрессированной обезьяне, и это начало его несколько раздражать.

В данный момент они находились в Лагуне, среди Затерянных Земель, Скарсдейл — под водой, а Фоули — на маленькой паровой каорлине, приспособленной для подводного плавания. Миллионер в медном шлеме с резиновым шлангом исследовал фреску, столетиями сохранявшуюся под водой благодаря технике лакировки, теперь утраченной для истории, фреску приписывали (сомнительно) Марко Дзоппо, неофициально она называлась «Борьба за Рим». При сияющем полуденном свете, рядом с призрачной плавностью морского хищника, изображение казалось почти трехмерным, как на самых убедительных полотнах Мантеньи. Конечно, это был не просто Рим, это был Мир, и конец Мира. Гаруспики в одеждах ренессансного духовенства вздрагивали и грозили кулаками небу, терзаемому бурей, лица искажены мукой в пару, поднимающемся из ярко-красных внутренностей. Купцы привязаны вверх ногами к мачтам своих суден, кони убегают с испуганным благородством, спокойно поворачивают головы на шеях, гибких, как у змей, чтобы впиться зубами в своих седоков. Можно увидеть крестьян, которые мочатся на своих господ. Огромное войско в боевом порядке, доспехи освещены в миллион раз ярче, их озаряет сияние, исходящее из-за верхнего края композиции, из пролома в ночном небе, извергающего свет, свет, наделенный весом, сотрясающий поток падает в точности на каждого из воинов всех этих армий известного мира, их колонны маршируют, пока не исчезают из виду, уходят в тень. Холмы древней столицы становятся круче и поднимаются, пока не становятся столь же безлюдными, как Альпы. Скарсдейл не был эстетом, «Битва при Литл-Бигхорне» Кассили Адамса казалась ему образцом высокого искусства, но в этот раз он увидел сразу, без помощи нанятого эксперта, что это — настоящий шедевр, и очень удивился бы, если бы кто-то не продал уже репродукции этой фрески какой-нибудь итальянской компании по производству пива для использования в местных салунах.

Наверху, в лодке, в поношенном стетсоне, в тени полей которого не сразу можно было прочитать выражение его лица, Фоули руководил итальянцами, качавшими пневматический насос. В синезеленой воде он видел отблески шлемов и нагрудников ныряльщиков. То и дело его руки судорожно тянулись к форсунке напорной камеры, из которой вниз шли шланги подачи воздуха. Но, не коснувшись аппарата, руки возвращались обратно, часто — прямо в карманы Фоули, где оставались, пока не начиналось новое тайное движение. Фоули, кажется, не замечал, что происходит, и если бы его об этом спросили, он, вероятно, искренне удивился бы.

Также он не замечал, что с берега за ним наблюдают братья Траверс в новый морской бинокль Рифа с двадцатичетырехкратным увеличением, с отделкой из бордового сафьяна, подарок 'Перты Чирпингдон-Гройн. Они тратили часок-другой в день, следя за Скарсдейлом по всему городу, просто чтобы найти хорошую позицию для стрельбы.

В болезненном свете Большого канала, осеннем и туманном, разъезжались последние летние туристы, арендная плата снизилась, и Риф с Китом нашли комнату в Каннареджио, где все, кажется, были бедны. Ловцы жемчуга сидели на маленьких пустырях, в сумерках появлялись унылые светлячки, lucciole. Squadri, отряды юных крысенышей, выныривали из закоулков с криками: «Сольди, сольди!». Братья всю ночь ходили по берегам каналов, пересекали мостики, овеваемые юрким ветерком ночного города, среди ароматов поздней растительности, изломанных тактов песен, криков в закрытые ставнями окна, тонких незаметных плавных жестов на туманных каналах, скрежета весел гондол по камням forcheta, слепящего света керосиновых ламп на ночных фруктовых рынках, отражающегося от блестящей кожуры дынь, гранатов, винограда и слив...

— Как мы собираемся устроить готтентота этой пташке?

— Что устроить?

— По-французски это значит убийство, — Риф догадывался, что необходимость следить за мишенью и перехитрить телохранителей магната была не единственным препятствием к осуществлению задуманного. — Хотелось бы быть уверенным, Профессор, я могу на вас рассчитывать в этом деле, да?

— Ты всё время задаешь вопросы.

— После того спиритического совещания, которое мы провели к северу отсюда с папой, кажется, теперь у вас на уме что-то еще, и это точно не месть.

— Рифер, когда нужно будет тебя прикрыть, можешь на меня рассчитывать.

— Это никогда и не подвергалось сомнению. Но послушайте, сейчас война, не так ли. Может быть, не такая, как при Антиетаме, когда при свете дня собрались огромные армии, которые можно увидеть, но пули всё равно летают, храбрецы падают, предатели делают свои черные дела ночью, получают свои мирские награды, а идиоты живут вечно.

— А сейчас за что они воюют?

— «Они», хотел бы я, чтобы это были «они», но нет, это мы. Черт, Кит, ты ведь в деле. Да?

— Ну, Рифер, это похоже на речь Анархиста.

Риф погрузился в то, что Кит принял за расчетливое молчание.

— Я работал с несколькими их фракциями последние несколько лет, — сказал он, найдя в кармане рубашки тяжелый черный огрызок местной сигары и закурив. Потом, злорадно мерцая сигарой: «Кажется, их вряд ли много в математической сфере».

Если бы Кит был обидчив, он парировал бы чем-нибудь насчет Руперты Чирпингдон-Гройн, но решил просто кивнуть на одежду Рифа.

— Хороший костюм.

— Согласен, — выдув облако темного дыма.

Они были истощены и сбиты с толку, неминуемый рассвет толкал их на поиски крепких спиртных напитков. Возле моста Риальто со стороны Сан-Поло они нашли открытый бар и зашли в него.

Однажды ранним утром в прошлом апреле Далли Ридо проснулась, зная, хотя ей об этом не говорили, что на рынке Риальто появился новый горох, ей казалось, что это слово звучит как bisi. Похоже, это была возможность. Она уже забыла, по ночам входя в диалект так же, как мы мягко переходим от сна в менее зыбкое пространство пробуждения, когда именно разговоры на улицах стали менее непроницаемы, но однажды колючая проволока непонимания упала, она перестала путаться в etti и soldi, больше не блуждала от campo к campo, ища на лишенных сочувствия стенах названия переулков и мостов, спокойно относилась к предостережениям ветров и потоков, к сообщениям колоколов...Она смотрела в зеркала, чтобы узнать, что могло произойти, но видела ту же самую американскую маску с теми же пристальными американскими глазами — изменения, должно быть, лежали в какой-то другой области.

Несколько месяцев спустя она пришла на тот же рынок, как всегда, рано, острый пронизывающий ветер поднимал рябь стального серого цвета на воде Большого канала, она искала что-нибудь, что можно было бы купить для кухни Ка' Спонджиатоста, где ей наконец позволили готовить, после того как она показала Ассунте и Патриции один из старых рецептов супа Мерля. Сегодня здесь были топинамбуры из Фриули, красный цикорий радиккио из Тревизо, verza, симпатичная капуста, и в довершение этого утра, вы только посмотрите, кто вышел из этого маленького кабачка у рыбного рынка — сам мистер Уходи-ты-слишком-молода-для-романа-на-борту-корабля, да, именно, та же шляпа, тот же обеспокоенные взгляд, те же потенциально роковые светло-голубые глаза.

— О, Эли Йель. Ну разве это не удивительно.

Из-за его плеча показалось лицо, в котором нельзя было не заметить фамильное сходство, она решила, что это — третий брат Траверс, банкомёт.

— Черт возьми, да это Далия. Я думал, ты уже вернулась в Штаты.

— О, я не собираюсь туда возвращаться никогда. А с тобой что произошло, ты нормально добрался в Германию?

— На какое-то время. Сейчас мы с Рифом здесь, — Риф улыбнулся и приподнял шляпу, — у нас тут дело в городе, потом мы снова уедем. Ладно, всего хорошего, парни, auguri, ragazzi, и разрази ее гром, если эта встреча испортит ее день. Всё больше этих пташек прилетает, оглядываются, собираются в стаи, как голуби на Пьяцце, снова улетают. Нет, как говаривал Мерль, это ее побочный продукт пчеловодства. Но, несмотря на это, она спросила:

— Парни, вы остановились где-то поблизости?

Предостерегающе покосившись на Кита:

— Просто в каком-то пенсильвоне, — лицемерно подмигнул Риф, — забыл, в какой части города он находится.

— Всегда замечала, что обходительность — ваша семейная черта, ладно, это всё прекрасно, но мне пора приступать к работе.

Она уходила.

— Но послушай, — начал Кит, но она не остановилась.

В то же утро, когда она шла с Хантером мимо «Британии», когда-то известной как Палаццо Цукелли, пусть разразит ее гром, если она увидела не Рифа Траверса, на этот раз — в компании грациозной блондинки в одной из тех скошенных набок шляп с перьями и тучного типа, глаза которого выглядели, вероятно, более неоднозначными, чем были на самом деле, благодаря серым солнцезащитным очкам, он ушел из отеля и, по-видимому, собирался провести весь день на Лагуне.

— Боже мой, Пенхоллоу, послушай, ты ли это? Я хочу сказать, конечно, это ты, но, черт возьми, как такое возможно, понимаешь! Хотя, наверное, ты можешь оказаться двойником или кем-то в этом роде...

— Хватит слюни пускать, Элджернон, — посоветовал ему спутник, — еще слишком раннее утро, — хотя на самом деле сфумато отгорело час назад.

Риф посмотрел широко раскрытыми глазами в направлении Далли, что она истолковала как «Давай сейчас не будем выяснять отношения».

— Привет, 'Перта, — Хантер взял ее за руку, кажется, эмоционально, — приятно тебя видеть, а где еще это могло бы произойти, если не здесь?

— Да, и какие бы цели ты перед собой ни ставил, — продолжил Элджернон, — в один прекрасный момент тебе на удивление оказывается восемьдесят семь, старику Барки предлагают огонек, а на следующий день не только ты, но и вся твоя линия родства, — он пожал плечами, — «уходит». Нечто вроде хихиканья.

Слегка озадаченно замолчав после этого, хихикавшие впервые заметили Далли, брови хмурились, кончики пальцев изучали мочки ушей. Риф, хотя он стоял в ярком солнечном свете, нашел какой-то способ спрятаться в своей собственной тени. Блондинка протянула руку и представилась Рупертой Чирпингдон-Гройн.

— А это — я не знаю, какое-то сборище идиотов, которых я встретила случайно.

Быстро пожав руку:

— Очень прятно, синьорина. Я — Беппо, деловой партнер мистера Пенхоллоу.

— У вас ужасно хороший английский, — дама Чирпингдон-Гройн в некотором недоумении изучала лайку ее перчатки. — А ваши руки слишком чистые для итальянки. Кто вы на самом деле?

Далли пожала плечами:

— Элеонора Дузе, собираю информацию для роли. А вы кто?

— О боже, — лицо Руперты, скрытое под голубой вуалью от солнца, стало даже еще менее отчетливым.

— Вот, — Хантер достал свой альбом и открыл его на рисунке углем, изображающем Далли как девушку, задумчиво сидящую в подворотне соттопортего, — вот она кто. На самом деле.

Они столпились вокруг, словно это была еще одна венецианская достопримечательность, которую им нужно изучить, все начали щебетать, кроме Рифа, который похлопал по карманам, словно что-то забыл, опустил поля шляпы и снова скрылся в отеле.

Руперта, похоже, восприняла это на свой счет.

— Чертов ковбой, - проворчала она, - не мог подождать, пока я уйду.

— Как давно вы в городе? — Хантер был взволнован. — Далли давно его таким не видела.

Руперта перестала хмуриться и начала декламировать запутанный маршрут.

— Тогда, если вы свободны сегодня вечером, — предложил Хантер, — мы могли бы встретиться в кафе «Флориан».

Далли поздравила себя с тем, что ей удалось скрыть самодовольную улыбку — она знала, что Хантер обычно плохо переносит это заведение, а она считала его столы и стулья плодородным полем для сбора сигарет, монет, не съеденного хлеба, не говоря уже об удачных днях, когда можно найти забытый бумажник или фотоаппарат, трость, что угодно, qualsiasi, что можно вернуть за несколько франков. А в тот вечер, будьте уверены, когда оркестр Кинга давно уже закончил выступление, вот и они, вместе стоят возле кафе «Флориан», глаза Хантера смотрят прямо в глаза Англичанки. Романтическая Венеция. Далли хмыкнула и закурила половинку египетской сигареты. Следующим вечером Хантер пришел со своей папкой, как всегда, полный бодрости и жизненных сил, рисовал всю ночь напролет, к нему не подходил никто из вчерашней компании, кажется, он был не более меланхоличен, чем обычно. Кем бы ни была для него эта киска, Далли уж точно не собиралась совать в это свой нос.

Сначала ее немного удивляла готовность, с которой принчипесса Спонджиатоста приняла ее, но она приписала это какой-то истории между княгиней и Хантером. Но вскоре она уже не была так уверена. Она уже практически влилась в жизнь дворца Спонджиатоста, жизнь в подполе fondamente в эти дни была уже не столь беззаботна, лучше оставить ее более молодым крысам...

— То, что ты уже не на тротуаре, — вскоре напомнила она себе, — не значит, что ты в большей безопасности.

Повседневная жизнь Княгини была запутанным клубком секретов, любовников мужского и женского пола, молодых и старых, зависимости не столько от Князя, сколько от его отсутствия, хотя было известно, что она бросала грозные взгляды, а подчас и проклинала того, кто хотя бы жестом мог отозваться о ней как об очередной безнравственной молодой жене. Отсутствие Князя было не просто пустотой в постели Княгини — это было дело в процессе подготовки, иногда — вдали от Венеции, и она довольно часто оказывалась неким связующим звеном, если не замещала его — запиралась на много часов в отдаленных комнатах с закрытыми ставнями, говорила всегда полушепотом с франтоватым англичанином по имени Деррик Тейн, который являлся по меньшей мере раз в неделю с серой утренней шляпой в руке, оставлял визитку, если Княгини не было дома. Камерьеры, обычно радостно реагировавшие на всё, происходящее во дворце, кажется, стыдливо скрывались, как только он появлялся в поле зрения — закрывали глаза, фыркали, крестились.

— Что происходит, — спрашивала Далли, но никто не отвечал.

Что бы это ни было, это не было похоже на романтику. Иногда Тейн появлялся, когда Князь был в отъезде, но, кажется, гораздо чаше именно Князя, который, подобно восточному ветру леванте, мог ворваться в город в любой момент, жаждал видеть Тейн.

Далли потребовалось немного времени, чтобы узнать, какой на самом деле может быть Княгина, и иногда она ловила себя на мысли, что ей хочется дать этой женщине пинка.

— Твоя подруга, конечно, умеет внушить хандру, — сказала она Хантеру.

— Долгое время я считал ее на самом деле достаточно глубокой, — сказал Хантер. — Потом понял, что по ошибке принимал путаницу за глубину. Как на полотнах, создающих иллюзию дополнительного объема, хотя каждый слой, взятый в отдельности, почти прозрачно плоский. Ты видишь, какого рода посетители к ней ходят. Видишь, как долго она может сосредотачиваться на чем-либо. Она зажилась на этом свете.

— Какой-нибудь вспыльчивый тип со стилетом, — Далли пыталась скрыть надежду в голосе.

— О, вероятно, нет. Но риски, которые она на себя берет, не обязательно романтического толка, ну...

— Всё в порядке, Хантер, ничего не хочу об этом знать.

— Ты в безопасности, пока смотришь в оба.

А иногда намечалось что-то, похожее на засаду, хотя Далли не была уверена, что это именно она. Иногда Княгиню видели, когда она бойко совещалась с телохранителями Спонджиатоста, расставленными на соседних улицах, на их ливреях изображен старинный фамильный герб — губка, лежащая на шахматном поле в языках пламени. Она нежилась в укромных альковах с аккуратными девицами, официальным ремеслом которых была секретарская работа, они никогда не посещали палаццо больше двух раз, хотя Далли точно не считала. Уходя, они оглядывались и бросали довольно насмешливые, а вовсе не печальные взгляды на окна спальни Принчипессы. Среди других ее посетителей неизменно был Хантер, и если ему велели присматривать за Далли, он был джентльменом и делал это незаметно.

Где-то в Атлантическом океане между Нью-Йорком и Геттингеном Кит почти начал надеяться, что однажды, в каком-нибудь пригрезившемся будущем, когда его молчание станет веским доводом для Перл-Стрит, придет его время вернуться, начать действовать от имени жаждущего мщения призрака Вебба, вернуться в дневную Америку, к ее земным делам, ее непреклонному отрицанию ночи. Где акты вроде того, который он задумал, назывались не иначе как «Террор», потому что язык этой местности — он больше не мог называть ее домом — не знал других слов. Но в этом городе неизбежно близился час, которому он затруднялся даже найти объяснение. Сидя на Пьяцце с несколькими сотнями других, попивая из крохотных чашечек горькую обожженную грязь, которую этот народ называет кофе, пока голуби вместе или по отдельности разыскивали жемчужно-серый цвет морского неба, Кит задавал себе вопрос, насколько более-менее реальной может оказаться Внутренняя Азия, которую он сейчас искал. Город, кажется, был построен для торговли, но базилика Сан-Марко слишком безумна для торгового дела, в своей напряженной неуместности она стремилась к мечте, которую никогда не смогла бы признать. Цифры торговли были «рациональны» — соотношения прибылей и убытков, курсы обмена, но среди множества вещественных чисел были те, которые находятся в промежуточном пространстве — «иррациональные», своим подавляющим количеством они значительно превосходили эти простые коэффициенты. Нечто похожее происходило здесь, проявлялось даже в странном хаотическом вспомогательном множестве венецианской нумерации домов, из-за которой он уже не единожды заблудился. Он чувствовал себя, как человек, который знаком только с действительными числами, а смотрит на комплексную переменную....

— Что, снова ты? Оставлю тебя наедине со своими мыслями, не буду вмешиваться, просто присоединись к моему ланчу.

Ее волосы были подобны гонгу, перенаправившему его внимание.

— Прости за это утро, Далия. Не хотелось бы, чтобы ты била копытом таким образом.

— Я? Я никогда не бью копытом. Давно выросла из своих ковбойских сапог.

— Слушай, присядь, я чем-нибудь тебя угощу. А вот Риф, пусть он тебя чем-то угостит.

Она быстро осмотрела ряд столиков, словно не хотела, чтобы ее узнали.

— Предполагалось, что это должен быть Квадрат?

— Просто направился к первому попавшемуся пустому месту.

— Это заведение испортилось еще пятьдесят лет назад, когда в город пришли австрийцы и оккупировали его. Больше в этом городе ничего хорошего не осталось. Иногда пробую там лавену, кофе лучше.

— Послушай, Далия, благодаря Д. и Д. я здесь сегодня с 'Пертой.

Риф, важный, как Кавур, собирался куда-то в другое место, присоединился к ним на минутку.

— Она чувствует себя неуверенно, когда кто-то выглядит, как ты, и это может продолжаться неделями.

— Рад помочь. Думаю.

Воцарилась тишина.

— Ладно, — спустя некоторое время взвизгнула Далли, — держу пари, что вы, парни, замышляете что-то противозаконное! Это любой поймет, просто посмотрев на вас.

— О, — Риф, кажется, немного нервничал, — мы всегда такие.

— Вы уже сидите в неправильном кафе — это подсказка для наблюдателя, и таких подсказок достаточно много для того, чтобы понять: вы оба — приезжие, возможно даже — стесненные в средствах.

— С нами правда всё в порядке, — пробормотал Риф.

— Я могла бы помочь.

— Не в этом случае, — сказал Кит.

— Послушай, это действительно опасно, — объяснил Риф, словно этого могло быть достаточно, чтобы заставить ее уйти.

— В таком случае вам, вероятно, лучше не привлекать внимание каждый раз, когда вы ходите по городу или открываете рот, а я, с другой стороны, знаю, как передвигаться по городу, оставаясь невидимой и неслышной, и, что важнее, я знаю здешних людей: если они — и не совсем те, кто вам нужен, они знакомы с теми, кто вам может пригодиться. Но ради бога, вы — сами себе хозяева, продолжайте в том же духе, если это то, чего вы хотите.

Риф протянул руку к полям шляпы, это всегда было плохим знаком.

— Скажу вам прямо — у нас не так много денег, чтобы ими разбрасываться.

— Мне не нужны ваши деньги, мистер Траверс, хотя не могу ручаться за других жителей этого города, потому что это — обычная история, когда-то люди имели обыкновение оказывать услуги бесплатно, но это было давно.

— Даже если это связано с государственными интересами? — спросил Кит, после чего брат бросил на него очередной предостерегающий взгляд.

— Незаконно, но связано с интересами государства. Ну и ну. Что бы это могло быть? Дайте подумать минутку.

— Где ты ее откопал, — покосился на них обоих Риф. — Одна из твоих старых любовниц из колледжа?

— Ха! — воскликнули Кит и Далли, более-менее хором.

— Она честная, Рифер.

— Ты мне уже об этом говорил.

О? Далли не стала краснеть, поскольку решила, что сейчас неподходящий для этого момент. Риф строго посмотрел на нее.

— Мисс Ридо, я не имею обыкновения втягивать людей в такие ситуации.

— Особенно — маленьких американских девочек, выглядящих так, словно у них нет мозгов в голове, верно?

— О, а теперь, — Риф надел шляпу и встал, — нужно бежать по делам, связанным с 'Пертой, возможно, поговорим об этом потом. Ариведерчип, детишки.

— Что он сказал?

— Энергичный итальянский, полагаю.

Кит и Далли пошли гулять, время от времени Далли заглядывала в табачную лавку, чтобы прикурить очередную сигарету от магазинной лампы. По сути, выросла не скорость их ходьбы, а определенная сплоченность между ними, во многом спровоцированная самим городом. Она нашла для них укромный столик в саду на задворках крохотной остерии между Риальто и Каннареджио. Они ели поленту с кальмарами в чернилах кальмаров и непревзойденный зуппа ди пеше. Прежде она бы подумала: «Наше первое свидание», а сейчас ее интересовал лишь один вопрос: во что, черт возьми, вляпался этот мальчик?

— Вот, — Кит отодвинул стакан граппы.

Она ждала с широко открытыми глазами.

— Для этого мы сюда пришли. Проболтаешься — мы все умрем, верно?

— Буду как глухонемая, — заверила его она.

— Расскажу тебе, в чем дело. Готова?

— Кит...

— Окей, тебе известно, кто такой Скарсдейл Вайб.

— Конечно. Карнеги, Морган, все эти князья капитала.

— Вайб — один из тех, кто..., — он запнулся и сам себе кивнул, — кто нанял тех парней убить моего папу.

Она накрыла ладонью его руку и оставила ее так.

— Кит, я предполагала нечто подобное еще на корабле, но спасибо, что доверился мне. Теперь, думаю, вы с братом собираетесь отомстить Вайбу, вот в чем дело.

— Значит, когда ты предложила нам помощь, у тебя уже была идея.

Она опустила глаза.

— Ладно, ты можешь отказаться, - тихо сказал он. — Ничего сложного.

Они посидели так некоторое время. Она не решалась убрать руку. Это были времена модерна, и рукой в перчатке не прикасались намеренно, если это ничего не значило.

А что касается того, что это могло бы значить, конечно...

Кит, со своей стороны, наконец-то заметил ее глаза, даже с учетом этого венецианского света казавшиеся необычайно серебристо-зелеными. Зеленые глаза у рыжей девушки — в этом нет ничего особенного, но вокруг радужки что-то блестело, как неотшлифованное серебро, с которым соотносились все остальные оттенки цвета, как такое возможно? Фотографии их самих. И почему он уделяет столько внимания ее глазам?

— Боюсь, это только цветочки. Что-то случилось в Штатах, потому что сейчас люди Вайба преследуют меня. Вот почему я больше не в Германии.

— Уверена, ты не просто...

— Сумасшедший? Против этого я не возражал бы.

— А вы оба действительно..., — она не могла заставить себя это произнести, потому что не знала, насколько серьезен каждый из них.

— Планируем совершить поступок, — подсказал Кит.

— И сбежать из города, пока вас не поймают карабинеры. Куда вы направитесь, если женщине позволено об этом спросить?

— Спроси у Рифа. Лично я сейчас планирую отправиться во Внутреннюю Азию.

— О, конечно, из Внешней Азии туда рукой подать. В наших краях ты точно надолго не задержишься, твоя жизнь всегда была другой, а теперь ты превратишься в беглого преступника и бог весть в кого еще.

Она представляла, насколько жалкой выглядит, и убрала руку. Кит прикоснулся к ней снова.

— Послушай, не думай, что это...

Она хлопнула его по руке и мрачно улыбнулась.

— Не беспокойся об этом. Ты и кто угодно, дело твое.

— Я и... Что это значит?

Безучастный взгляд, который он не смог понять. Луч света упал на их столик, ее волосы вдруг засияли пламенем. Их охватил тот паралич, в котором все слова оказываются неправдой.

— Послушай, — рассердился Кит, — тебе нужно мое честное слово? Даю тебе честное слово. Честное слово. Еще раз, на том же самом месте, тебя это устроит? Позволь написать имя и дату, конечно, точная дата — совсем другое дело...

— Брось, — нельзя сказать, что она злилась, но и радостной улыбки на ее лице не было. — Может быть, однажды ты что-то мне пообещаешь. И тогда держитесь, мистер.

Можно подумать, у них было время творчески потеряться в этом лабиринте улочек calli, или отплыть под оранжевым парусом на один из этих островков Лагуны, или блуждать от одной церкви к другой, восторгаясь великой живописью, остановиться лишь на закате на Железном Мосту, чтобы целоваться, пока под ними будут проплывать лодки с фонариками, а аккордеоны будут хором славить их новообретенную любовь. Ничего из этой венецианской чепухи не планировалось, не в этой проклятой жизни.

Чего она хотела? Не Мерль ли это снова? Эта алхимия, магические кристаллы, навязчивый штурм Тайн Времени, раньше она действительно верила, что ей необходимо сбежать от этого прежде, чем это сведет ее с ума так же, как папу, а теперь — только поглядите, она вернулась к этому, вот еще один безумец, который на этот раз бросит ее, чтобы отправиться на поиски незримого града за гранью мира. Cazzo, cazzo, черт ...

— Забудь о нем, — посоветовала Принчипесса. — Следующей ночью в палаццо Ангулозор будет великолепный бал. Пожалуйста, приходи. У меня тут висит сотня платьев, которым нет применения, а у нас с тобой один размер.

— Мне слишком грустно, — возразила Далли.

— Потому что он уезжает, — хмыкнула Принчипесса, слышавшая историю в общих чертах, без подробностей, но, видит Бог, это никогда не мешало ей давать советы.

— Может быть, он уедет на год, может быть, на более длительный срок, может быть, навсегда, vero, да? Как молодой солдат, отправляющийся на службу. И ты думаешь, что будешь его ждать.

— Разве. Кто вы, черт возьми, такая, — вспылила Далли, — чтобы высмеивать мои чувства? Вы, вечно ноющая и охающая о том, что «человек не может жить без любви»?

Какой бы ни была подоплека подобной дерзости.

Изумленная Принчипесса пожала плечами:

— Так вот оно что.

— Возможно, не соответствует вашим стандартам, Княгиня.

— А молодой человек? Какие чувства испытывает он?

— Не знаю и не собираюсь спрашивать.

— Эй! Appunto, ну конечно! Ты тут сочинила целую мелодраму.

— Увидим.

— А когда? Пока ты ждешь, я знаю дюжину молодых мужчин, очень богатых, которые с удовольствием с тобой познакомились бы.

— Я не знаю.

— Ну же. Сделай мне одолжение. Посмотрим несколько нарядов. Я думаю об одной старой тряпке, straccio, зеленый метеор, идеально подходит к твоим глазам, отделка из венецианского гипюра, это может помочь добиться желаемого.

Они собрались на крыше пансиона в Каннареджио. Руперта уехала на дневном поезде в Мариенбад, безутешно рассматривая каждого попутчика в зоне досягаемости. Ее эгоизм был столь чудовищен, что она видела не дальше следующего романтического приключения, она была идеальной попутчицей для Хантера, решившего проехаться аж до Зальцбурга. Любовь разлита в воздухе? Послушайте, разве Далли спровоцировала разрыв?

— Так что, я участвую в этом вашем готтентоте?

Риф пожал плечами:

— Сорок мулов, думаю.

— Что это.

— По-французски это значит «за неимением лучшего». Нужен кто-то, кто будет удерживать нас от слишком большого количества ложных движений.

— Спасибо. Это всё? Чичероне, ничего более, как сказать, физического? Я потрошу карманы и вырываю серьги из ушей дам-туристок. Мечу ножи с точностью до двадцати метров. Стреляла из оружия названий и калибров, о которых вы никогда не слышали.

— На самом деле мы собирались взять эту часть на себя.

— Вы просто не видели, как я метко стреляю, чудесно. А тогда кто, интересно, нянька? Стряпуха? Погодите! Что у нас здесь, о, один из этих кордитовых слонобоев, если не ошибаюсь.

— Не ошибаешься. Ригби Нитроэкспресс, 450 калибр, стреляет никелированными разрывными пулями.

— Расширяются при ударе, — кивнула девушка, — и, конечно, это явно не ваша обычная охотничья пуля. Может быть, Вайбу следует переименоваться в Джамбо. Не возражаешь, если я...

— Пожалуйста.

Риф протянул ей винтовку, и она очень внимательно взвесила ее на руке, открывая и закрывая затвор, принимая боевую стойку, целясь в разные колокольни по всему городу.

Некоторое время спустя она прошептала: «Крутое оружие» и протянула его обратно.

— 'Перта придумала такой прощальный подарок, — сказал Риф.

— Она знает о том, что вы собираетесь сделать?

— Она — городская девушка, думает, что я буду охотиться на слонов или что-то в этом роде.

— Если вы попытаетесь убить человека вроде Вайба, — решила Далли, — надо извлечь урок из знаменитого покушения, совершенного пятнадцать лет назад на Генри Клея Фрика, Хомстедского Мясника, никогда не надо стрелять в голову. Целясь в голову, брат Беркман совершил большую ошибку, классическую ошибку американских анархистов, предполагающих, что во всех головах есть мозги, видите ли, а на самом деле в чертовой горошине Фрика не оказалось ничего, на что стоило бы тратить пулю. Таким людям надо целиться в брюхо. Там — весь жир, который они накопили за годы эксплуатации бедняков. Смерть может быть не мгновенной, но, конечно, копаясь в этой горе сала в поисках пули, доктор, особенно — лечащий представителей высших классов и больше привыкший к болезням печени и дамскому раздражению, из-за своей некомпетентности вызовет медленную и мучительную смерть.

— Она права, — согласился Риф после непродолжительного безмолвного оцепенения, взирая, как неистовый индийский гуру, — убийство из засады тоже не обсуждается, слишком много людей вокруг, можно попасть в любого из них по ошибке. Парню нужно подойти прямо к старику Скарсдейлу, лицом к лицу. Вот когда ты можешь пригодиться, Кит.

— Наверное, нет, — сказал Кит.

— О, он удерживает твои деньги, это слухи из раздела светской хроники, а не стрельба из засады.

— Да уж, легко сказать, мистер Вайб, вот так чудо, видел тебя здесь, в Венеции, Италия, и конечно же, Риф, ты знаешь, что произойдет.

— Эти люди хотят убрать меня с дороги, говорю тебе.

Далли проворчала, раздраженная всей это волокитой:

— А теперь послушайте, вы двое понимаете, не так ли — и другие ждут в очереди возможности выстрелить в этого старого хрыча, и сейчас не совсем ваш через.

Словно это было для него новостью, Риф сказал:

— Скажи на милость. Ты имеешь в виду, что есть на самом деле еще и другие люди, ненавидящие его столь же сильно, как мы?

— Вы в стране Анархистов, ковбой. Рано или поздно у них наверняка закончатся члены королевских фамилий, в которых можно стрелять, и они начнут оглядываться по сторонам в поисках новых сволочей — политиков, заправил бизнеса и так далее. А в этом списке Скарсдейл Вайб находится уже некоторое время.

— Ты знакома с Анархистами?

— В этом городе их полно.

— Риф думает, что он здесь один, — заметил Кит.

— Ты действительно думаешь, что они уже разрабатывают какой-то план? — спросил Риф.

— В основном только разговоры. Хочешь посмотреть?

Они сошли на остановке Сан-Маркуола, пересекли несколько мостов, зашли в несколько портиков сотопортего, в переулки столь узкие, что приходилось идти гуськом, пока наконец Далли не сказала: «Здесь». Это было кафе под названием «Лагуна Морте». Внутри сидел Андреа Танкреди со своими друзьями-художниками, как оказалось, обсуждали Скарсдейла Вайба, последнего в ряду американских миллионеров, приехавших сюда с планами насчет венецианского искусства.

— Газеты называют это «военными трофеями», — объявил Танкреди, — словно это всего лишь метафорическая борьба, в которой крупные суммы в долларах заменяют данные о количестве убитых и раненых ...но вдали от чужих глаз и ушей те же люди проводят кампанию по уничтожению искусства как такового.

Кит поверхностно владел итальянским, но даже он понял, что это страсть, а не обычное очковтирательство в кофейне.

— Что плохого в том, что американцы тратят деньги на искусство? — возразил молодой человек с бородой пирата по фамилии Маскаренья, — macchè, нет, Танкреди. Этот город построили благодаря покупкам и продажам. На каждую из этих Великих Итальянских Картин рано или поздно повесят ценник. Восхитительный мистер Вайб ничего не крадет, он платит цену, которую согласовали обе стороны.

— Это не ценник, — закричал Танкреди, — это то, что следует за ним — инвестиции, перепродажа, убийство чего-то, рожденного живым в горячечном бреду встречи краски с холстом, превращение ее в мертвый объект на продажу, снова и снова, всё, что выдержит рынок. Рынок, силы которого всегда направлены против творения, в сторону смерти.

— Cazzo, черт, пусть забирают всё, что смогут увезти, — пожал плечами его друг Пульезе. — Очистят место на этих крошащихся старых стенах для нас.

— В любом случае, грехи американцев намного серьезнее, чем кража предметов искусства, — сказал Маскаренья. — Мы не должны забывать про огромный не отображенный на карте город беззащитных душ, которые он отправил на край бездны. Слишком много даже для Божьего прощения.

— Что нужно мистеру Вайбу, — сказал Танкреди, — так это неприятность, которую он не сможет уладить с помощью молитв.

— La macchina infernale, адская машина, — рискнула Далли.

— Appunto, точно! — Танкреди, как известно, с неохотой прикасавшийся к людям, одобрительно пожал ее руку. Кит, заметив это, уставился на нее. Она как можно шире открыла глаза и начала вертеть невидимый зонтик.

Парень застенчиво пожал руку Киту и Рифу. Именно сегодня он не был похож на человека, вынужденного совершить какой-нибудь отчаянный поступок.

— Этот Вайб, да?

Это было столь же хорошее вступление, как любое другое. Братья обменялись взглядами, но как-то не обратили на это внимания.

Позже они будут вспоминать его глаза.

— Как ты думаешь, насколько серьезен этот парень? — поинтересовался Риф.

— В последнее время, — сказала Далли, — он много говорит о Бреши, Лукени и некоторых других знаменитых анархистских головорезах, во всяком случае — достаточно много для того, чтобы народ начал нервничать.

— Предполагалось, что всё будет легко, — сказал Риф. — Просто застрелить мерзавца, и вопрос закрыт. А теперь вдруг мы ищем, кому бы передоверить эту работу?

— Как знать, — осторожно сказал Кит, — возможно, мы выполнили бы эту задачу быстрее, просто отойдя и позволив силам Истории проехаться по нему?

— Тот разговор в Гарварде?

— В Йеле, — хором сказали Кит и Далли.

Риф минуту моргал, глядя на них.

— Кто знает? Ладно, начнем с того, что...

Принчипесса наконец уговорила Далли пойти на бал той ночью, а кроме того нечаянно обронила интересную новость: одним из гостей будет Скарсдейл Вайб. Спрятавшись в комнате от вызывающего необычайное безумие ветра бора, Кит, Риф и Далли играли в покер и обсуждали это новое обстоятельство, попивая граппу, Риф наполнял воздух зловонным дымом своих дешевых итальянских сигар. Все чего-то ждали — хорошей карты, яркой мысли, карабинеров на пороге, под гнетом странного неприятного предчувствия катящихся по дороге дурных вестей.

— Когда-нибудь видел такие?

— Ого, откуда они?

— Турин, Италия.

— Нет, в смысле...

— Просто ловкость рук, Венеция - яркий город, но здесь слишком много глухих углов. Это называется «Лампо», круто, правда? Магазинная винтовка, зажигает 8-милиметровый «Голуаз», это колечко здесь — спусковой крючок, средний палец засовываешь вот сюда, — она показала, — дуло торчит из твоего кулака, стреляет, и цилиндрический затвор возвращается на место, давит на твою руку и досылает патрон в патронник, бах.

— Черт, ты можешь пойти к нему прямо с этим.

— Думаю, могла бы.

— Но не пойдешь.

— Парни...

— Он тебя дразнит, — сказал Кит.

— Признаю, да, — театрально вздохнул Риф.

— Как бы то ни было, к вечеру раскочегаримся, — предположила Далли.

— Эй! Может быть, ты встретишь какого-нибудь итальянского князя, влюбишься, по крайней мере, наешься вкусной еды.

Смеясь над досадой брата, Риф закашлялся клубами сигарного дыма.

— Пропитайся этим, пока ты здесь, почему бы нет?

— Как жаль, что я никогда не увлекался кражей драгоценностей, Далия, ты была бы прекрасной сообщницей.

— Черт, Кит, твой брат — такой милашка.

— Он тоже хорошо пахнет, — проворчал Кит.

— Иди, Далия, — сказал Риф, — вечеринка есть вечеринка, никогда не отставай на очко, получай всё, черт возьми, что захочешь, если на твоем пути встретится что-нибудь полезное, сообщи нам — мы будем снаружи, будем прощупывать почву. Как-нибудь найдем способ к нему добраться.

Снаружи горожан сдувало в горизонтальное положение, они хватались за всё, за что только можно ухватиться, туфли слетали с их ног и уплывали по бурным волнам Лагуны. Черепица падала с кровель, гондолы подпрыгивали, кувырком летя вниз по Рива, оставляя отколотые кусочки лака в водоворотах крошечных черных бурь позади, а сверху кружились в бледно-серебристом вихре линяющие ангелы-хранители Венеции, ища убежище среди терзаемых ветром заброшенных колоколов, уже много часов благовестя только о буре, созывая на невидимые мессы души потерпевших кораблекрушение и утонувших, ниже земные голуби и водоплавающие птицы летали над Лагуной, дрожали в портиках сотопортего, во дворах внутри других дворов, отрицая небо, притворяясь гражданами в лабиринтах земли, со сверкающими глазами, изворотливые, как крысы по углам. Венецианцы натягивали резиновые сапоги и переходили вброд высокую воду. Застигнутые врасплох туристы балансировали на приподнятых дощатых настилах, по мере сил договариваясь о праве первоочередности. На углах домов появились наспех слепленные таблички с нарисованными стрелками, указывающие более сухие маршруты. Вода цвета серой пушечной бронзы безумно вздымалась в каналах, пахло морем, каким-то морем где-то. Пьяцца Сан-Марко превратилась в огромный декоративный водоем, связанный с морем, темным, как небо, в котором оно отражалось, в основу прямоугольников желтого света из окон кафе и магазинов при Прокурациях, ветер снова и снова рассеивал образы.

— А теперь что насчет той старушки Далии, — позже спросил Риф, когда она вернулась в Кампо Спонджиатоста, — пришло время спешно убираться из города, как ты собираешься это уладить?

— Не думаю, что она будет особо по мне скучать.

Риф улыбнулся своей фирменной улыбкой, которая верно служила ему за столь многими ломберными столами. Основная мысль которой: «О, продолжай, что бы ты ни задумал, не обвиняй потом меня», эта улыбка отлично действовала, если нужно было ввергнуть других игроков в ступор сомнений, а также — создать впечатление участливого соперника, который беспокоится, что может выиграть слишком много денег на квартплату или детское питание.

Держа невидимые вожжи и делая жесты «не тяни, выкладывай!», Кит в конце концов спросил:

— Что?

— Однажды я расскажу тебе историю. Может быть.

Пять-шесть карабинеров заняли стратегическую позицию, выстроившись вдоль fondamenta и не давая людям перейти через мост к Палаццо. Воротники пальто подняты от холода. Никто понятия не имел, как долго им придется там стоять. Экспозиция картины, не висящей на какой-либо солидной стене, под названием «Неудача». Кит и Риф крались, пытаясь слиться с имприматурой. На противоположной стороне улицы — фигуры в черном, согнувшиеся, словно какой-то ветер катастрофы нес их вязким потоком, судорожными волнами под черными зонтами, каждый шаг — борьба, всё движение разбито на фрагменты частных задач желания... Изолированного от последствий желания в сердце ночи.

Электрический свет в окнах, факелы в руках слуг мелькают тут и там, пламя бьется на ветру. Тяжелый внутренний шепот в модуляции древних камней истекал в рио музыкой маленького струнного оркестра, исполнявшего аранжировки Штрауса-Младшего, Луижи Денца и местного светоча Эрманно Вольф-Феррари.

Кит заметил Далли в позаимствованном платье и теплой шелковой накидке, пламя ее волос было украшено эгретом из страусовых перьев цвета индиго, она торжественно вошла в ворота и поднялась по мраморным ступеням в парадные помещения, на полтора сокращения сердца он забыл, где находится и что должен здесь делать.

Скарсдейл Вайб прибыл в частной гондоле и вместе со своим отражением Фоли Уокером вступил на fondamenta. Явственно прозвучал выстрел.

Внезапно, как буря на Лагуне, отовсюду сбежались телохранители, давно отпущенные бандиты, teppisti, недавно прибывшие в город после подавления забастовки в Риме и на фабриках Севера, вооруженные, безмолвные, в масках и на марше.

— Господи Иисусе, это армия, — прошептал Риф. — Откуда они взялись?

В центре толпы появился тот тощий парень в чужом костюме, здесь он явно был не на своем месте, значит, находился здесь тайно и, следовательно, в опасности.

— Это тот малыш Танкреди, что, черт возьми, он здесь делает?

— О нет, — сказал Кит. — Это плохо.

Добраться к нему было невозможно, он находился внутри уже катившейся вперед черной похоронной процессии, лелея свой ужасный замысел.

— Via, via, уходи! — они были достаточно добры, чтобы его предупредить, но он продолжал приближаться. Он делал то, что власти не могли позволить, ни за что бы не допустили — он отказывался выполнять то, что ему велели. Что за предмет он держал в руке, аккуратно, словно тот может взорваться при малейшем сотрясении?

— Его руки были пусты, — позже сказал Пульезе, — никто не нашел оружие.

Безутешный Маскаренья покачал головой.

— Он говорил, что у него есть адская машина, которая уничтожит Вайба, а когда-нибудь — и порядок, который наиболее полно и омерзительно воплощает Вайб.

Это был его драгоценный инструмент разрушения. Он излучал свет и тепло, которое мог почувствовать лишь Танкреди, он ослеплял его, неистово пылал в его руках, как раскаленный уголь в буддистской притче, Танкреди не мог о нем забыть. Если Вайб приобретал предметы искусства, это было творение Танкреди, его дар, шедевр, который, как он думал, изменит любого, кто его узреет, даже этого растленного американского миллионера, ослепит его и позволит увидеть жизнь, которую он ведет, подарит ему другое зрение. Никто не дал ему возможность сказать: «Вот он, вот ограниченный и конечный объем отсутствия Бога, вот всё, что тебе нужно, чтобы встать и действительно увидеть, и ты узришь Ад».

Пламя вырвалось из дула новейшего «глисентиса», ужасное эхо выстрелов пронеслось над водой и каменными стенами, разрывая тишину. Руки Танкреди были распахнуты, словно он готовился обнять то, что мог, из того, во что скукожился мир, первые залпы превратили его в останки, он склонился к земле, словно кланяясь перед каким-то извращенным дворянином, вокруг него возвышалось старинное великолепие Палаццо, он поскользнулся и упал в собственную кровь, он ушел в небытие в день, когда колокола молчали, город, который он любил и на который был зол, у него отняли, он больше не мог его изменить.

Сначала казалось, что они просто попинают останки носками ботинок, в конце концов, это нормально для профессионалов — убедиться, что объект не оживет вдруг неожиданно. Но всё оказалось не столь поверхностно, вскоре ассасины начали наносить жестокие удары, настолько сильные, насколько это было возможно, выкрикивая оскорбления, вскоре fondamenta, судя по раздававшимся звукам, стала похожа на тюремный двор, а Скарсдейл Вайб чуть ли не подпрыгивал с радостным одобрением, громко предлагая методические советы.

— Обязательно разбейте ему лицо, парни. Batti! batti la faccia, да? Уничтожьте его. Разукрасьте маленького негодяя так, чтобы его мама плакала.

Когда он слишком охрип, чтобы продолжать, подошел и некоторое время с презрением смотрел на изорванное тело в купели публичного света, испытывая блаженство от того, что лично стал свидетелем этой победы над анархистским террором. Фоули, для которого во время службы в полку Союза такое зрелище было будничной рутиной, стоял рядом и ничего не комментировал.

Поднимавшийся туман начал смешиваться с медленно рассеивавшимся дымом оружия. Компания крыс вылезла из канала, проявляя непосредственную заинтересованность. Учитывая возможность прихода опоздавших гостей, один из киллеров пытался смыть кровь с брусчатки, набирая в шляпу парня воду из канала.

Вайб стоял в наивысшей точке маленького мостика, ничего не говоря, массивный черный силуэт, голова и плащ, в ожидании несомненного напряжения, которое, кажется, даже не росло, как ни странно, чтобы собраться, очиститься в железной неуязвимости. На мгновение, прежде чем неторопливо направиться обратно в убежище освещенного и наполненного музыкой палаццо, он оглянулся и посмотрел на Кита, не оставляя сомнений, что его узнал, и даже не смотря на опустившуюся ночь, туман, foschia, и мерцание факела Кит увидел торжествующую ухмылку на лице мужчины.

— Вы — жалкие маленькие трусы, - должно быть, посмеивался он, — с кем, по-вашему, вы имеете дело?

— По словам полиции, это происки Анархистов, Фоули, ты знал об этом? Итальянские обычно охотятся за царственными особами. Императрица Елизавета, король Умберто и так далее.

— Полагаю, теперь вы — американская царственная особа, — язвительно заметил Фоули.

— Король Скарсдейл. Да. Звучит.

Они сидели в огромном зале ресторана на Бауэр-Грюнвальд, ели жареное филе ягненка и глушили «Поммери». Зал был заполнен едоками, чьи запасы наличных намного превышали любую степень голода, которую они могли бы вспомнить или вообразить. Официанты говорили приглушенным голосом, который только казался учтивым, часто проскальзывало слово cazzo. Люстры из изящного прозрачного хрусталя дрожали и звенели, словно чувствовали малейшее оседание здания в доисторическую венецианскую тину.

Потом Скарсдейл очень удивился, увидев Фоули кутящим на набережной, кружась и кружась не с кем иным, как с тремя молодыми женщинами, в компании какого-то местного маньяка с аккордеоном. Время от времени еще и взрывались петарды.

— Фоули, что, черт возьми, происходит?

— Танцуем тарантеллу, — ответил запыхавшийся Фоули.

— Зачем?

— Празднуем. Просто счастливы, что они до вас не добрались.

Если Скарсдейл и заметил ударение на слове «они», не подал виду.

— Откуда, черт побери, взялись все эти пистольерос? — повторял Риф, словно какую-то молитву после поражения.

— Их наняли на вечер, — сказала Далли. — И перекупить их было невозможно, учитывая, сколько ваш мистер Вайб им заплатил.

— Почему никто ничего не сказал? — спросил Риф скорее с досадой, чем с грустью.

— Я говорила, ты просто не хотел об этом слышать. Все остальные на этой улице calli знали.

— Мы рассчитывали, что это просто будут дополнительные помощники, — сказал Кит, — и что их будет не так много. Нам просто повезло, что удалось удрать, мы могли оказаться в такой же ситуации.

— Тот парень точно не смог удрать, — Риф бросил грозный взгляд на брата. — Прости, Далия.

Она была потрясена больше, чем ей того хотелось бы. Кажется, годы прошли с тех пор, как она зашла к Танкреди посмотреть его картины. Она знала о почти нейронной природе творчества, которого больше не будет, раскаянии и ужасе от того, частью чего она почти была, и, что хуже всего, о постыдном чувстве облегчения из-за того, что она еще жива. Они могли никогда не стать любовниками, но разве не должны были дать им немного времени, чтобы они смогли выяснить? Он был благородным мальчиком, как все эти чертовы художники — они слишком благородны для мира, даже для того материального мира, грехи которого пытаются искупить одним маленьким прямоугольником на холсте.

— Я должна была заметить, что назревает, — сказала Далли. — Кто-то на него донес. Этот паршивый город, тысяча лет крысятничанья перед законом.

— Я мог хотя бы посоветовать ему быть осторожнее, — промямлил Кит.

— Послушайте, дети, — сказал Кит, бросая вещи в чемодан, — когда изобретут машину времени, мы купим билеты, запрыгнем в нее, вернемся в прошлую ночь, и всё будет в порядке. А тем временем старый удав будет где-то там наслаждаться жизнью любимчика фортуны, и никто не скажет, когда мы получим возможность совершить еще один выстрел. Если вообще такая возможность будет. Я уж точно не знаю, сколько мы будем продолжать это дело, — он вышел за дверь, и они услышали его шаги на лестнице.

— Ну, я как раз рада, что этого не произошло, — тихо сказала она. — Один мертвец — и так слишком много.

Она подняла глаза на Кита, на ее лице читалось: «Один мертвец, один, собравшийся отправиться в изгнание».

Кит прервал свои попытки маскировки, в основном заключавшиеся во втирании сапожной ваксы в волосы.

— Я держу слово, Далия.

Она кивнула, продолжала кивать, зная, что потом будет достаточно времени, чтобы расплакаться.

— Ты ведь знаешь, если бы была хоть какая-то возможность остаться...

— Ее нет. Тебе не нужно мое разрешение.

— Вайб видел меня на месте происшествия. Если он не понял этого сразу, теперь понимает, а человек его сорта такое просто так не оставит.

— Значит, тебе пора взять ноги в руки, не хочу, чтобы ты закончил так же.

Хотя Кит никогда не видел особого смысла в Венеции, она казалась почти нормальной в сравнении с тем местом, куда он направлялся. Далли понимала его душевное состояние: «Здесь это называют bagonghi, когда ты хаотично бродишь, пошатываясь, как цирковой клоун». Он пошел спать, потом проснулся, потому что ему приснился драматический образ Вайба, глядевшего на него безо всякой пощады, с самого начала точно знавшего, где он стоял на берегу маленького канала, пока вокруг них кружились ассасины с поденной оплатой, словно личные преторианцы Времени встали на его защиту. Розовая улыбка, улыбка епископа на картине, в раме лица, которое обычно никогда не улыбается, улыбка, которую вы предпочли бы никогда не видеть, потому что она предвещает неприятности.

Наверное, это был еще и несомненный момент, если таковой можно было выделить, исключения Кита из того, что в Йеле называли «будущим» — перекрытие любых путей к успеху или хотя бы буржуазному комфорту, находившемуся под контролем Скарсдейла Вайба. Кит точно не знал, насколько он вообще этого хотел, но сейчас не было даже выбора. Странники из рассказа Яшмин полностью вверили себя в руки Господа и Таинственной Смерти, но, насколько Кит мог видеть, это его путешествие было не во имя Бога, не во имя Яшмин, которая, несомненно, была любовью чьей-то жизни, но не Кита, больше даже не во имя Векторизма — возможно, это было не что иное, как простое бегство для спасения его стремительно терявшей цену задницы.

Они могли представлять себе не требующий усилий отъезд, но, как оказалось, братья не учли того, что можно было бы назвать отношениями привязанности. Словно перестрелка в Палаццо подействовала на Рифа, теперь он погрузился в мрачное настроение.

— Лучше не приходи помахать на прощание на вокзале, правда, лучше этого не делать, потому что я в любом случае не помашу в ответ.

— Ты что-то задумал, Риф?

Риф пожал плечами.

— Ты никогда не хотел участвовать в этом деле. Всю дорогу участвовал с неохотой. И вот теперь всё закончилось, малыш.

— Ты винишь меня в том, что случилось?

— Ты уж точно не помог.

Пальцы Кита начали болеть, и он посмотрел на брата, надеясь, что не расслышал.

— Твой благодетель всё еще там — пьет шампанское и мочится на память папы. А ты больше ничего не можешь увидеть, потому что ничего не знаешь.

Риф отвернулся и, ссутулившись, зло смотрел на Понте дельи Скальци, вскоре его поглотил поток сотен отдельных будущих, судьбу которых можно было предсказать только с помощью статистики. Этим дело и закончилось.

Отплытие к ночному поезду в Триест, огни в тумане склонны к спектральным эффектам, развеваясь, словно плащи бессонных гостей маскарада, невидимая Джудекка... тут же закутанный в саван Стромболи и боевые корабли на якоре... крики гондольеров, с фальшивым рвением врывающихся в туман, foschia, кожаные бока кофров и чемоданов, мокрые и блестящие от электрического света... Далли исчезала, Кит каждый раз надеялся, что ее не окажется здесь, когда туман снова рассеется. Баржи и паромы, traghetti, перевозившие путешественников, багаж и грузы, сгрудились на волнах, каждое судно являло собой водную сцену для спектаклей высокого накала страстей — пылкие практические советы со всех сторон, багаж подают наверх в туманной суете, он всё время норовит комично свалиться в канал вместе со своим владельцем. Небольшие группы музыкантов играют вдоль набережной Дзаттере, некоторые — из Оркестра Кинга, собирая несколько дополнительных сольди. Всё — в минорной тональности.

Никто не пришел проводить Кита, его брат уже снова был в пути, за много миль от города, и теперь Далли думала: какого черта она здесь делает, прощаясь — делать ей больше нечего? Что сентиментальные объятия у кромки воды могут значить для этого мужлана?

Вокруг них туристы пили вино из дешевых сувениров муранского стекла, хлопали друг друга по плечу, счищали остатки листьев и лепестков от купленных в последнюю минуту букетов, спорили, кто что забыл упаковать... Предполагалось, что Далли должна отбросить меланхолию отъезда, отказаться от ее притяжения, но, словно она видела приближение тьмы, лежащей впереди, ей хотелось сейчас подойти ближе, обнять его, этого мальчика, чтобы создать некую двукратную личность, которая сможет противостоять темной судьбе, кажется, наверняка ждущей его впереди. Он смотрел на нее, словно увидел проблеск простой долготы того, что собирался сделать, словно желая спрятаться в неком убежище, хотя, видимо, это была не ее идея... пока черта с каждой из сторон стиралась, они просто стояли там, между ними — завеса венецианского тумана, среди паровых сирен и кричащих лодочников, молодые люди понимали, какая пропасть разверзается между теми, кто останется здесь, именно в этой точке послезавтра будет наблюдать за новым скоплением туристов у переправы, и теми, кто шагнет с ночного обрыва в это путешествие, кого никогда больше не будет здесь, никогда не будет именно здесь снова.

Дражайший Отец,

Пишу это письмо в неопределенности касательно того, прочитаешь ли ты его когда-нибудь, но, сколь ни парадоксально, с некой верой, ныне еще более укрепившейся сомнениями, относительно тех, чьему попечению вы меня вверили много лет назад.

Я уверена, что И. П. Н. Т. больше не действует в моих интересах, что поддержание моей безопасности больше не имеет для них значения, а, возможно, является положительным препятствием для их планов, полностью скрытых от меня. Сейчас мы находимся в Швейцарии, через день-два наш поезд должен приехать в Будапешт, где, если мне не изменяет мой «пророческий дар», меня ждет опасность и, возможно, скорбь.

Подразумевается, как всегда, Шамбала, хотя ты, столь долго и достойно служивший в сфере ее влияния, можешь с легкостью развеять тревоги того, кому известно о ней лишь из вторых (а то и из третьих) рук. Но, подобно религиозным шарлатанам, притязавшим на прямое общение с Богом, всё больше членов И. П. Н. Т. осмеливаются притязать на столь же близкое знакомство с Тайным Городом и, к вящему сожалению, не могут отделить его от светской политики сегодняшней Европы.

Все мы поглощены потоком истории, я плыву по течению без какой-либо уверенности, руководствуясь лишь догадками. В Геттингене некоторое время после революции в России меня считала полезной, по крайней мере, одна группа большевистских еретиков в изгнании. Восстановившееся взаимопонимание между Англией и Россией, кажется, повысило мою ценность в глазах Военного министерства и Министерства иностранных дел Британии. Что касается пользы, которую я еще могу принести И. П. Н. Т., только они могли бы о ней рассказать, но не расскажут. Складывается впечатление, что я владею, сама того не зная, неким ключом к важной криптограмме, за контроль над которой ведется сражение.

Те, в чьей компании я путешествую, но для кого, боюсь, больше не играю роли, прежде представлялись искателями трансцендентности...

Много лет, слишком много лет я верила, что однажды найду путь. Теперь они больше не достойны моего доверия, мне нужно искать где-то в ином месте... Для какой миссии я здесь, в этом гибельном сегменте пространственно-временного континуума, если не для того, чтобы выйти за его пределы, переступить через ужасный близящийся час?

Когда-то этим путем казалась математика, внутренняя жизнь цифр стала для меня открытием, почти как для ученика Пифагора в древней Кротоне, отражением некой малопостижимой реальности, благодаря тщательному изучению которой, вероятно, можно выйти за пределы тяжелого материального мира.

Профессор Мактаггарт в Кембридже придерживался того, что можно назвать жизнерадостным взглядом, и, признаюсь, некоторое время я разделяла его представления об идеальном содружестве духов, о том, что старые истории крови и разрушения наконец заменила эпоха просвещения и мира, которую он сравнил с профессорской комнатой в Кембридже без хозяина. Теперь я, вероятно, более склонна к ницшеанству, вернулась к мыслям о темном будущем, полном рабства и опасностей, от которого ты пытался меня спасти. Но в итоге спасение утопающего — дело его рук.

У меня была явственная мысль, что у всех этих блужданий должна быть цель — естественная конвергенция с тобой, и мне достаточно лишь с тобой воссоединиться, чтобы, наконец, всё понять. Но потом я всё явственнее начала понимать, что не могу не принимать в расчет твою профессию, хозяев, которым ты служишь, интересы, которым ты, сам того не осознавая, всё это время содействовал во Внутренней Азии. Это вопросы, относительно которых ты хранишь строжайший обет Молчания, и я не надеюсь, что какие-либо мои аргументы, даже в качестве компетентного взрослого, могли бы тебя заставить его нарушить. Хотя я не могу сказать с уверенностью, когда увижу тебя вновь и увижу ли вообще, меня преследует мысль о том, что после нашей встречи мы оба против своей воли окажемся вовлечены в серьезный, может быть, роковой скандал.

Но прошлой ночью ты пришел ко мне во сне. Ты сказал: «Я — вовсе не тот, кем ты меня считаешь». Ты взял меня за руку. Мы поднялись, или, скорее, некая механическая сила вознесла нас в огромный небесный град, где небольшая группа серьезных молодых людей посвятила себя борьбе со смертью и тиранией, я сразу поняла, что это Сострадающие. У них были странно характерные лица, лица, которые нетрудно увидеть в этом мире, проснувшись, мужчины и женщины, которых я сразу узнала бы, кем бы они ни были...

Они приходили часто, выходили вдруг из пустоты пустыни, освещенной изнутри. Мне это не приснилось, Отец. Всякий раз, когда они снова уходили, это было возвращение к «Работе Мира» — всегда одна и та же фраза, формула, молитва. У них было наивысшее из призваний. Если был какой-то смысл в нашей жизни в этой ужасной пустыне, это — сохранение надежды на то, что однажды мы окажемся среди них, будем учиться Работе, выходу за пределы Мира.

Почему они столь долго оставались немы? Немы и невидимы. Я утратила способность их узнавать? Я должна найти их снова. Для меня еще должно быть не слишком поздно. Иногда я представляю, что ты ведешь экспедицию в Шамбалу, отряды всадников в красных кителях, и вот они в безопасности, среди Сострадающих. Пожалуйста. Если тебе что-то известно, пожалуйста. Я могу продолжать блуждать, но не могу оставаться на этом уровне познания вещей, я должна вознестись, здесь я слепа и уязвима, это терзает мое сердце...

Знаешь ли ты о тибетском ученом-принце шестнадцатого века Ринпунгпе? Скорбя о смерти отца, после которого он остался последним в династии, пока его царство осаждено врагами, Ринпунгпа верит, что сможет найти совет лишь в Шамбале, где возродился и теперь живет его отец. Принц пишет ему письмо, но не знает, как его доставить. Потом в видении ему является Йог — это сам принц, человек силы и ясности ума, которым, как ему известно, он должен стать, его отец отбыл в Шамбалу, и Рипунгпа также понимает, что этот Йог станет его вестником.

Мистер Кит Траверс, который доставит тебе это письмо, подобно мне путешествует по милости Сил, расстановку и численность которых он не понимает в полной мере, и это может принести ему вред. Он, как и я, должен продолжать учиться избеганию захвата в плен и побегу из плена, а если повезет, иногда и контратакам. Он — не мое «второе я», но я чувствую, что в некотором смысле он — мой брат.

Отец, странная двойственность моей жизни давно известна — дитя, спасенное от рабства, но продолжающее свое движение по древней дороге унижений. Какая-то другая версия меня находится с тобой в Шамбале. Эта версия меня, оставшаяся за пределами Шамбалы, как принц Ринпунгпа, вынуждена довольствоваться отправкой письма. Если ты его получишь, пожалуйста, найди способ ответить.

С любовью.

Иншалла.

Потом люди спрашивали у Кита, почему он не взял с собой портативную камеру. Он уже заметил, сколь много европейцев начали определять себя с помощью поездок, которые они могут себе позволить, и частью процесса были поиски того, кого можно будет заставить бесконечно скучать, чтобы получились эти расфокусированные снимки с кривой композицией.

Он сохранил несколько отрывных талонов, поэтому в общих чертах знал, что маршрут его пролегал через Бухарест в Констанцу, где он поднялся на борт маленького замызганного пароходика и приплыл вдоль побережья Черного моря в Батуми — там запах лимонных рощ можно было почувствовать прежде, чем вы их увидите, там он сел на поезд и пересек Кавказские горы, русские стояли у дверей духанов и наблюдали, как они проезжают мимо, дружелюбно поднимая стаканы с водкой. Горные склоны были усыпаны рододендронами, огромные бревна ореховых деревьев сплавляли по обрывистым потокам, бревна предназначались для строительства салонов-баров вроде тех, в которых Кит когда-то в юности бездельничал в Колорадо. Конечной остановкой маршрута был город Баку на Каспийском море, где у него сложилось впечатление, не подтвержденное фотографическими доказательствами, пребывания в очень отдаленном занесенном песками нефтяном порту: ночь среди дня, адские небеса, красно-черное кипящее варево, черные сумерки, никакого спасения от запаха, улицы, ведущие в никуда, всегда на расстоянии лишь шага от беспамятства, вызванного подмешанными в пищу наркотиками, или клинка наездника ковров, жизнь здесь стоила не просто дешево — иногда она являлась и вовсе отрицательной величиной, по словам независимых представителей Западного бассейна, с превеликой радостью изливавших ему свои откровения, здесь можно было заработать слишком много денег и слишком легко было их потерять... единственным утешением были корпоративные вечеринки, проводившиеся на борту корпоративных яхт, пришвартованных среди нефтяных танкеров у причала, иллюминаторы их были запечатаны песком и запахом нефти. Фьючерсы этих посетителей, если говорить с актуарной точки зрения, не казались Киту блестящими, и он покинул Баку, с каким-то ужасом глядя с верхней палубы на порт, уходящий вдаль под черными небесами среди столбов пламени, источников природного газа, горящего со времен древних огнепоклонников, каракулей нефтяных вышек и погрузочных пирсов на фоне расплывчатого света над водой.

Так что он пересек Каспийское море, лавируя среди нефтяных танкеров и флотилий ловли осетра, сел в Красноводске на поезд Закаспийской железной дороги, проехал по краю пустыни Каракум, непостижимо простиравшейся слева, в то время как справа, подобно аллегории, до самых гор тянулись оросительные каналы и хлопковые поля, возле дамб народ продавал дыни.

Во время поездки неизгладимое впечатление на него произвел не пейзаж, а некая железнодорожная метафизика: он стоял на ветру между вагонами, смотрел сначала в одну сторону, потом — в другую, это были две диаметрально противоположных части страны. Равнины текли справа налево, горы — слева направо, два противоположных потока, каждый из которых несет невообразимую массу всего видимого мира, каждый бежит со скоростью поезда, непрерывные бесшумные столкновения, векторная природа которых была достаточно очевидна, впрочем, нельзя было отрицать роль времени и его собственного сознания наблюдателя с его лево- и праворукостью. Эффект поворота на девяносто градусов от расписания движения, как ожидалось, переносил в пространство, содержащее воображаемые оси — кажется, путешествие разворачивалось в трех измерениях, но были и дополнительные элементы. Во всяком случае, время нельзя было воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Оно ускорялось и замедлялось, как переменная, зависевшая от чего-то еще, от чего-то очень далекого, как минимум, не поддающегося определению.

В Мери дорога повернула налево в пустыню, привольную, как безоблачное небо, стада газелей мчались по нему, словно стаи птиц. Сразу же стала понятна здешняя структура — пустыня с вкраплениями оазисов в географии бессердечия, барханы или дюны песка-плавуна высотой в несколько футов, которые могли обладать сознанием, в плащах с капюшоном, не совсем от мира сего проекции ангела смерти, поскольку населявшие эту местность виды славились своей способностью выживать в наихудших условиях, хищники, как правило, рождались в небесах, их добыча жила под поверхностью земли, а сама поверхность, определяющая их друг для друга, являлась сферой пустоты, в которой заключались смертоносные сделки. Оазисы, или далекие дымчатые кляксы саксаула, появлялись подобно минутным послаблениям в жизни, полной неудач — шепот и галлюцинации, их вымаливали не всегда там, где они должны были находиться.

Благодаря инструктажу Лайнела Своума Кит узнал, что Закаспийская железная дорога, так же, как Транссибирская и другие железнодорожные линии, играла важную роль в революции 1905 года, по пути их следования до сих пор попадалось множество свидетельств революционных событий — ангары, сожженные до угольной штриховки, брошенные товарные вагоны, группы всадников вдали, перемещающиеся слишком стремительно и слаженно для караванов верблюдов.

— В прошлом году, если бы вы задержались здесь надолго, это могло бы стоить вам жизни. Необходимо было вооружиться и путешествовать большими группами. Чистой воды разбой.

Кит вступил в разговор с мужчиной, ехавшим бесплатно на площадке машиниста домой в Самарканд, где он жил с женой и детьми.

— Но с тех пор как Намаз Премулькофф в прошлом году сбежал из самаркандской тюрьмы, всё начало меняться. Намаз — великий герой в здешних краях. Он вывел из тюрьмы пятьдесят человек, и почти сразу же они стали кем-то больше простых смертных. Они совершали удивительные подвиги, но, в сущности, Намаз навел порядок, искоренив царивший здесь гнев и недовольство, а главное, показал, что истинные враги — русские, — он кивнул на целеустремленно летящее вдаль облако пыли. — Это больше не банды крестьян, выкорчеванные из родной почвы, теперь это — организованные отрады сопротивления, их мишень — российские оккупанты, и народ поддерживает их широко и безоговорочно.

— А Намаз по-прежнему руководит ими?

— Русские говорят, что убили его еще в июне, но никто этому не верит, — он молчал, пока не заметил вопросительный взгляд Кита. — Намаз не погиб. Сколько людей вообще видели его лично? Он повсюду. Фактически присутствующий или нет — в него верят. Пусть русские попробуют это убить.

Главный переход из одного мира в другой осуществлялся по деревянному мосту в Чарджуе через широкую желтую Амударью, в древности известную как Оксус.

Они остановились не в Бухаре, а на расстоянии десяти миль от нее, поскольку тамошняя магометанская община считала железную дорогу инструментом Дьявола. Здесь, вместо этого, был новый город Каган с его дымовыми трубами, мельницами и местными сановниками, внезапно разбогатевшими благодаря махинациям с недвижимостью — отбросы, исторгнутые из священной Бухары, которая простиралась за десять миль отсюда, словно под охраной ограждающих чар — невидимая, но ощутимая.

Остановки в Самарканде, Коканде, конечная станция — в Андижане, из которого Кит доехал по грунтовой дороге в Ош, пересек горы и, в конце концов, узрел огромные плодоносные рынки-оазисы Кашгара, неправдоподобно зеленые, словно сад-видение, а дальше — чудовищная пустота Такла-Макана.

— Словно очередные чертовы Стэнли и Ливингстон, — не единожды в течение следующих нескольких дней пробормотал, как было слышно, Кит. — Человек не потерялся, и никогда не возникал вопрос «спасения».

Кто-то рассказывал Яшмин истории, вероятно, чтобы напугать ее, как казалось Киту, и заставить выйти за пределы сферы безопасности И. П. Н. Т. Этим можно было объяснить и ее похищение из Геттингена.

Действительно, вовсе не «потерявшийся» или «в опасности» Оберон Хафкорт довольно комфортно расположился в апартаментах высокого европейского стиля в величественном «Отель Тарим», каждое утро индийские сигары ждут обрезки, газета, свежие цветы в гостиной, греховное изобилие фонтанов и потоки листвы у застекленных французских дверей, концерты в час чаепития, девицы с глазами газелей, приходящие и уходящие по различным поручениям, часто — в нарядах гурий из материи, сотканной руками европейских мастериц, когда-то привезенных сюда в качестве рабынь: многие поколения вдали от дома благодаря таинственной системе двусторонних соглашений передавали друг другу секреты оснащения ткацких станков для создания этой невесомой пряжи бесконечно малого диаметра, это был не столько отрез пряжи, сколько — поверхность тени, окрашенная в настое трав, которые растут и которые с огромным риском собирают на почти недосягаемых просторах пустыни за пределами этого оазиса.

Не считая одной-двух деталей, сопоставимой роскошью наслаждался живший с другой стороны патио его русский антипод, полковник Евгений Прокладка. Наемные музыканты — ребаб, тамбурин и ghärawnay, или китайская флейта — разучили «Калинку» и «Очи черные», девушки, хотя многие из них представляли, что такое мех животных, прежде никогда его не носили, но это мало привлекало внимание Полковника, а вот кухня была решительно русской, на основе увесистой классической кулинарной книги «Подарок молодым хозяйкам» Е. Н. Молоховец, которую Полковник поставил по прибытии в своем личном шкафу на кухне отеля. Когда ему хотелось произвести впечатление на публику, он ездил на блистательном сером жеребце орловской породы, который был не только выше большинства лошадей на улицах, но и склонен к дерзкому бесстрашию: Полковник подозревал, что причина тому — ошибочные суждения, но местные жители обычно принимали это за храбрость.

В данный момент на британской стороне патио разгорелся спор, доносившийся во все уголки отеля, одна из заурядных еженедельных ссор Хафкорта и Муштака, его многолетнего коллеги, чья свирепость в бою была уже легендарной, по крайней мере, среди тех, кто, сбитый с толку скромностью его масштабов, рискнул и после этого как-то уцелел.

— Чушь, Муштак, тебе нужно расслабиться, парень, лучше выпей, о, прости, твоя религия, благочестие запрещает алкоголь, не так ли, вылетело из головы, конечно...

— Сэр, приберегите это пустословие штабного колледжа для своего долготерпеливого и намного лучше информированного коадъютора. Кажется, я снова должен вам напомнить, что времени становится всё меньше. Прекратив свои праздные шалости у подножия Тянь-Шаня, сейчас «Большая Игра», если верить рапортам, движется на запад, в Такла-Макан, где ее миссия очевидна для последнего вора верблюдов.

— О, давай притащим туда пушку системы Гатлинга! Да, и будем надеяться, что этот злонамеренный аэростат как раз будет пролетать над нами! Возможно, нам удастся сделать один-два удачных выстрела! Если, конечно, ты не порекомендуешь телеграфировать в Симлу и попросить несколько полков? Наши возможности, Муштак, смущающе ограничены, и не все они реализуемы с практической точки зрения, но, послушай, твои зубы — раньше они не были такого цвета, да?

— Последние события заставили меня снова начать жевать бетель, сэр. Должен сказать, это гораздо полезнее для здоровья, чем алкоголь.

— А я всё никак не мог понять, почему ты плюешься.

— Больше похоже на рвоту, хотя, вероятно, более сдержанно.

Они переглянулись, в это время из апартаментов полковника Прокладки раздавался грохот местных инструментов и смех, громкость и постоянство которого не могли искупить почти полное отсутствие веселья.

Русский полковник окружил себя группой сорвиголов, у каждого — своя история внезапного отстранения от обязанностей с западной стороны Урала и перевода сюда, в город, в котором они уже контролировали все доступные воображению формы порока, а также и те, которые были недоступны где-либо еще — его личный A.D.C, или личный адъютант, Клопский, например, доставлял из Шанхая и монтировал оригинальные механические устройства с паровым двигателем, освещавшиеся керосиновыми лампами ярче и современнее тех, которые можно было отыскать в Европе, по проекту они полностью окружали оператора у панели управления, различные, но не совсем естественные цвета, панорама являющая собой серию так называемых Китайских Энигмат, столь обворожительных в своей мимикрии чередующихся миров, что любые порывы к невинной игре довольно скоро были низведены к бесконтрольной привычке, несметное количество душ пошло в добровольную кабалу к этому хитроумному устройству, как любой курильщик опиума идет в кабалу к своей трубке.

— Какой в этом вред? — пожимал плечами Клопски. — Одна жалкая копейка за раз — это не азартная игра, во всяком случае — не азартная игра в нашем понимании этого слова.

— Но ваши киоски, — возразил Зипягин. — Особенно на базаре...

— Вы - просто деревенский брюзга, Григорий Николаевич. Это не нанесет никакого вреда вашему сектору, судя по тому, что мне говорили ваши девушки.

— Которых вы навещаете? ** твою мать, я бы особо не верил тому, что они говорят.

Они обменялись социальными гримасами, похожими на улыбки. Они собрались на захудалом застолье для еженощной моральной тренировки в абсолютно незаконной рюмочной далеко за пределами города, почти монополизировав заведение, если не считать нескольких кутящих украдкой местных жителей.

— Торговля опиумом идет на спад, совсем никакая. Всем выгода от этих «китайских» штучек, в том числе — бесчисленным имамам.

— Думаю, они имеют право на проценты.

— Они обратят вас в свою веру, это столь несомненно, что никто не решится держать пари.

— На самом деле у меня были краткие эксперименты с исламом...

— Ваня, я думал, все мы друг друга знаем. Когда это было? Ты ушел в пустыню и начал вертеться? Твой разум разлетелся во всех направлениях сразу?

— Это было сразу после получения письма от Федоры. А потом еще этот кавалерийский жулик Путянин сказал, что обладал ею в Санкт-Петербурге как раз перед нашим отплытием...

— Припоминаю, ты преследовал его с гранатой в руке...

— Он достал пистолет.

— Пистолет был нацелен в его собственную голову, Ваня.

— Пошел ты на ***, откуда ты можешь знать? Ты был первым, кого я встретил за дверью.

Основной причиной беспокойства в этом раю позора был пророк, известный здесь под именем «Дузра», действующий где-то на севере, движимый, естественно, по словам людей, плохо понимавшим его идею, «безумием» пустыни.

Как зачастую случалось здесь, он превратился в живую частицу пустыни — жестокий, целомудренный, не запятнанный рефлексией. Нельзя было с точностью сказать, как это произошло — наследственное безумие, тайные агенты из-за одного из горизонтов, влияние шамана поближе к дому — в один прекрасный день, хотя он никогда носу не высовывал из пустыни Такла-Макан, он объявил, словно побывав на высоте, не достижимой где-либо на Земле, о беспощадно подробном видении северной Евразии, о потоке света, врывающегося единой грандиозной радугой с запада Манчжурии в Венгрию, о беспредельности, которую нужно спасти от Ислама, Буддизма, Социал-Демократии и Христианства и объединить под властью единого Шаманского правителя — не его самого, а «Того, кто грядет».

Обнаружение Дузрой пулемета Максима модели IV, о чем подполковник Хафкорт надлежащим образом телеграфировал в Уайтхолл (открытым текстом, к их досаде) «едва ли можно было назвать среди вселяющих надежду событий в свете Пан-Туранских надежд». Отдаленные ламаистские монастыри, движущиеся караваны, телеграфные станции у значимых скважин начали падать, скошенные неумолимой ударной волной откровения, которое до тех пор мало кто, если вообще кто-либо, понимал, а многие просто объясняли всё известным пристрастием Дузры к опиуму, марихуане и различным местным сивушным маслам, по отдельности или в сочетаниях, обладающим названиями и безымянным. Интересы Англии, России, Японии и Китая в этом регионе, не говоря уж о Германии и Исламе, в глазах многих были переплетены уже слишком замысловато, чтобы можно было следить за развитием событий. Теперь, когда к Большой Игре присоединился еще один игрок — Пан-Тюркизм, помилуйте, уровень запутанности для многих кукловодов Внутренней Азии стал слишком ужасающ, психические дефекты в конторе полковника Прокладки оказались, возможно, наиболее наглядными — все эти полуночные взрывы, таинственные случаи галлюцинаций, подлинная невидимость и уходы без предупреждения с истошным воем через арки из грязи на просторы, где разгуливал ветер, навсегда.

— Они думают, что уходят, чтобы присоединиться к некоему духовному отряду, — доверительно сообщил Муштаку Чингиз, денщик Полковника, во время одной из их ежедневных встреч на базаре. — Они не в состоянии понять, что он — не новый Мадали или хотя бы Намаз, это — не новый газават, он не собирает армию, которая должна следовать за ним, он презирает людей, всех людей, отсылает прочь любого, кто мог бы стать адептом, это его чары и сила его судьбы. Грядущее произойдет не в обычном пространстве. Европейцам будет очень сложно нарисовать его карту.

— Отвергнутые адепты зачастую становятся опасны.

— Это — один из многих способов, которыми он привлекает свою смерть. Он вручает заряженные револьверы как личные подарки. Во всеуслышание оскорбляет тех, кто утверждает, что любит его сильнее всех. Является пьяным в мечеть во время молитвы и ведет себя наиболее грешно. Ничто из этого не имеет значения, поскольку он — предтеча, который должен будет уступить дорогу Истинному. То, как он это сделает, не столь важно, важнее — сроки.

— Ты часто посещаешь шамана, Чингиз?

— Он — и твой шаман, Муштак.

— Увы, я слишком стар для таких приключений.

— Муштак, тебе тридцать. Кроме того, у него есть запасы лесных грибов, которые по его распоряжению ищут сборщики, ведомые своими духами-покровителями, в районах Сибири, о которых не знают даже немцы. Это принесет тебе намного больше пользы, чем ядовитая мякоть южных орехов.

— Конечно, это будет совсем другое дело.

В один прекрасный день появился знаменитый уйгурский смутьян Аль Маар-Фуад в английском охотничьем твидовом костюме и войлочном берете набекрень, и произнес нечто вроде ультиматума, в котором можно было заметить сложности с превокальным r, типичные для высшего класса Британии.

— Пгиветствую, джентльмены, в этот Славный Полдень!

— Ей-богу, он прав, Муштак, мы снова потеряли счет времени. Одет как-то слишком с иголочки, не правда ли, как для вождя клана в здешних краях?

— Я здесь, чтобы вручить сообщение от своего хозяина Дузры, — свирепо заявил Уйгур, размахивая древним дробовиком Грининга, на меди которого были вырезаны священные надписи на арабском. — А потом я собираюсь поохотиться на гябчика.

— Любите всё английское, сэр, не так ли?

— Люблю Великую Бгитанию! Лорд Солсбеги — моя голевая модель!

Оберон Хафкорт размышлял о том, что здесь — единственное место на земле, в котором летаргия души может накатывать спазмами. С усилием изобразив то, что, как ему казалось, было довольной улыбкой:

— От имени правительства Ее Величества предоставляем себя к вашим услугам, сэр.

— Пгавда? Вы сегьезно?

— Всё, что в наших силах.

— Тогда вы должны сдать гогод Дузве.

— Хм..., я не уверен, что сдача города — то, что нужно, понимаете...

— Ну-ну, вы не обманете стагого тогговца вегблюдами.

— Вы уже говорили с кем-нибудь из русских? Или китайцев?

— Китайцы - не пгоблема. Мои Главные Интегесы лежат совсем в дгугом напгавлении.

Примерно сразу же появился полковник Прокладка, возможно, потому что подслушивал. Они с Уйгуром сверкнули друг на друга не поддающимися контролю взглядами.

— Гнусный сын вегблюжатника, — по словам очевидцев, шептал Аль Маар-Фуад, выезжая из города.

— Я никогда их не понимал, — жалобно признался Хафкорт Прокладке. — Их странности — в языке, вере, истории, семейных переплетениях, которые в любой момент могут оказаться невидимыми, просто замкнувшись на этой безграничной территории эксцентричности, не нанесенной на карты, как Гималаи или Тянь-Шань. Будущее в здешних краях просто принадлежит Пророку. Оно могло бы пойти по-другому. Этот безумец в Такла-Макане действительно мог бы основать свою пан-шаманскую империю. Японцы, предположим, при немецком содействии, могли бы прибыть сюда в больших количествах, чтобы оттяпать лишние русские земли в случае Европейской войны. Наши базары заполнили бы лотки с якитори и гейши в бамбуковых клетках. Я здесь двадцать пять лет, с тех времен, когда старик Кави ел сосиски в Кабуле, и все вмешательства Сил сделали конвергенцию Магометан лишь еще более неизбежной.

— Мы плохо воюем в горах, — глаза Прокладки наполнились слезами солидарности. — Русские предпочитают степи, так же, как ваш народ предпочитает для проведения сражений Низины, а еще лучше — океаны.

— Мы могли бы поделиться своими знаниями, — предложил Хафкорт с будто бы эмоциональной резкостью.

Полковник долго пучил покрасневшие глаза, словно действительно обдумывал услышанное, прежде чем разразиться смехом столь высокого и колеблющегося в своей динамике тона, что возникали сомнения в его способности контролировать этот смех.

— Полный п***ц, — бормотал он, тряся головой.

Хафкорт похлопал его по руке.

— Ну-ну, Евгений Александрович, всё в порядке, я разыгрывал вас, конечно, непостижимое британское чувство юмора — какой-то ляпсус, простите меня...

— О, Хафкорт, эти нерентабельные пустыни...

— Разве не мечтаю я почти непрестанно о Шимле и веранде в Пелити в разгар сезона? И о беспутных глазах тех, кто, кажется, до бесконечности переходит без меня по мосту Комбермер?

За Кашгаром Шелковый путь разделялся на северную и южную ветви, чтобы обогнуть безграничную пустыню, простиравшуюся сразу же на востоке от города, Такла-Макан, что в переводе с китайского значило «Войди, и ты больше не выйдешь», хотя на уйгурском, похоже, это значило «Родина прошлого».

— Ну, это одно и то же, не так ли, сэр?

— Войди в прошлое — и ты никогда из него не выйдешь?

— Что-то вроде того.

— Ты снова несешь свой привычный вздор, Муштак? Всё наоборот? Оставайся в изгнании настоящего времени и никогда не возвращайся, а что можно было вернуть?

Муштак пожал плечами.

— Когда наслушаешься достаточно этих жалоб, сколь бы ни были они грустны...

— Прости, ты прав, конечно же, Муштак. Выбор был сделан слишком давно, слишком далека та ныне не доступная родина, чтобы имело значение, сделал ли я выбор сам, или другие выбрали за меня, и кто может провести границы между памятью и вспоминаемым?

Его довод в этом споре нельзя было назвать абсолютно чистосердечным, была, что примечательно, по крайней мере, одна Вспоминаемая, очертания которой оставались для него слишком определенными. «Всё слишком, черт возьми, очевидно». Он не смог удержаться и не прошептать это вслух, когда Муштак снова уснул, а Хафкорт зажег очередную транс-ночную манильскую сигару, не желая отказываться от безвольного забытья и сдаваясь в плен воспоминаний ... ее формы, уже женские, поддерживались с осмотрительной заботливостью в зловещие дни плоти, выставляемой на продажу, волосы покрыты, рот закрыт чадрой, глаза полностью принадлежали ей, хотя они, должно быть, заметили его с точностью афганского стрелка, когда он въезжал в ворота из высушенной на солнце грязи, они с Муштаком оделись пенджабскими торговцами, якобы приехавшими на рынок за высоко ценимыми ослами из Вазири. Он прекрасно понял, что это за сборище девушек, к тому времени он был старым опытным актером костюмированных постановок, всегда разворачивавшихся здесь, и наблюдал за другими посетителями, проходившими мимо, пот и слюна, куда бы он ни тек и куда бы она ни летела. Он возразил бы, что целью его общения с ребенком было не бесчестье, а спасение. Но у спасения было много имен, и веревка, по которой девушка взобралась бы к безопасности, потом могла быть использована, чтобы привязать ее еще более жестоко. В этот миг, как неловко, он превратился в два существа, живущие одну жизнь: один человек без оговорок уходил на облюбованные призраками пространства желания, другой — отгораживался стеной рабочих требований, для которых желание часто было лишь досадным, а иногда — изнурительным недоразумением, с тех пор две личности делили между собой это жалкое пристанище души, общее сознание, относясь к требованиям другого с почтением, но, в то же время, с презрением.

Коллеги, которым, как ему было известно, приходилось бороться с подобными обстоятельствами, были изнурены и страдали бессонницей, у них развивались пагубные привычки, они наносили себе раны — от незначительных до смертельных. Оберон Хафкорт видел опасность, и в повседневной жизни ему как-то удавалось ее избегать, правда, при минимальном содействии Муштака, который в момент прибытия Яшмин обнаруживал преимущества отсутствия.

— Я не раз ходил босиком по этим раскаленным углям, Ваше Раздражейшество, надеяться не на что, моя кузина Шарма примет белье, торговец сигарами беспокоится о двух своих последних платежах, полагаю, это — всё, бай-бай, до встречи в менее беспокойные времена, — и он просто растворялся, столь мгновенно, что Хафкорт подозревал действие какой-то местной магии.

Намеренно или нет, с момента, когда она переступила его порог, вопрос уже звучал не как «должна ли Яшмин уйти?», а «когда Яшмин уйдет?». Ее бледные глаза время от времени сужались в догадке, которую он так и не научился читать, ее обнаженные руки дрожали тенями на плитке бань и фонтанов, ее молчание часто было столь же сладким, как пение, ее ароматы, мимолетные, разнообразные, вскоре стали неотъемлемой частью внутреннего климата, прилетая из любого угла розы ветров, каким-то образом заглушая даже запах сигарного дыма, ее волосы один местный исполнитель баллад сравнил с мистическими водопадами, скрывающими Скрытые Миры Тибетских Лам. Конечно, до появления Яшмин — теперь это казалось странным — он, в сущности, даже никогда не был увлечен, что уж говорить о любви. Такого не было, хотя широко известно, что некоторые испытывают столь страстную привязанность к ребенку. Он страдал, он был разрушен, бессвязно бредил в опьянении на рынках, был столь унижен, что его начали презирать даже чурки, в конце концов, начал искать утешения у плотовщика Браунинга, совершил долгое путешествие в пустыню с пустой флягой. Самоубийство, как всегда говорит Гамлет, конечно, было предрешено, если бы он не остался здесь настолько долго, чтобы поразмыслить о воле Бога, понаблюдать за хаотичными сумасбродствами тех дней, узнать, когда шептать и когда не шептать «Иншалла» и научиться, вероятно, лучше, чем кто-либо в Англии, ждать, зависеть от неизбежного отъезда той, которая стала для него дороже всех.

Полковник Прокладка и его коллеги по конторе, для которых в Кашгаре не существовало тайн, по крайней мере, мирских, наблюдали за ним с печальным изумлением. Если бы он был способ извлечь из этого политическую пользу, они, конечно, реализовали бы какую-нибудь зловредную программу, но, кажется, девушка очаровала даже эту беззаконную братию — они отважились даже на грубую учтивость, которую иногда по ошибке можно было принять за хорошие манеры.

Если уж на то пошло, существовала Англо-Русская Антанта. Яшмин регулярно навещала девушек из гарема Полковника, и все мужчины в окрестностях понимали, что лучше не вмешиваться, хотя нескольких младших офицеров обвиняли в несанкционированном подглядывании.

Как правило, они больше были поглощены мыслями о том, как заработать неправедным путем еще один рубль: гашиш, недвижимость, или новейшая схема их коллеги Володи, неадекватная даже по царящим здесь стандартам — кража огромного нефритового монолита из мавзолея Гури Амира в Самарканде, его нужно было разбить на более мелкие блоки или задействовать полумифического аэронавта Пажитнова для тайного похищения всей глыбы с помощью еще не известной миру технологии. Володя был одержим нефритом так же, как другие одержимы золотом, бриллиантами, гашишем. Именно он неустанно напоминал украдкой Оберону Хафкорту о том, что в здешних краях нефрит называют яшмой. Его отправили на восток в 1895 году за участие в незаконной торговле нефритом во время сооружения надгробия Александра Ill. Сейчас, в Кашгаре, он отнимал у всех время, планируя ограбить могилу Тамерлана, несмотря на давнее и всеми принимаемое на веру проклятие, из-за которого, в случае осквернения могилы, на мир обрушатся такие бедствия, о которых не мог помыслить даже монгольский завоеватель.

Лейтенант Дуайт Пренс явился однажды ночью без предупреждения, как самум. Хафкорт помнил его с тех пор, как он появился здесь впервые, он изучал географию и языки в Кембридже, один из студентов профессора Ренфрю. Само собой, все они были благонамеренными, никто из них не знал, как может быть иначе. Теперь его с трудом можно было узнать — мужчина был грязный, загорелый, одет, как потрепанный вахлак, в какой-то наряд, который он, вероятно, считал китайским.

— Кажется, на востоке отсюда что-то происходит...?

Встревоженный тайный агент уже зажег одну сигару «Крейвен» Хафкорта, потом другую, но и ее забыл закурить.

— Да, и как далек «восток», почти не имеет значения, когда человек погружен в прошлое, Боже мой! Прошел год...больше года...

— Тут...замешан Китай, — подсказал Хафкорт.

— О, словно пограничные линии еще что-то значат...если только...нет, мы это давно прошли, теперь нам нужно думать обо всём континентальном массиве северной Евразии, от Манчжурии до Будапешта, в глазах тех, кого мы, в конце концов, встретим, это территория неискупленных грехов, объект единой беспощадной мечты.

— Ну и ну, Евразия Ирредента, — Хафкорт лучезарно улыбнулся в дыму сигары, словно радуясь неологизму. — Ладно.

— Они предпочитают «Туранию».

— Ах, это! — он махнул сигарой, можно сказать, почти небрежно.

— В вашей конторе об этом знают, не так ли.

— Что, старая Пан-Турания? Японские шалости, — словно говоря о фарфоровой посуде.

— Да. Еще и Турция с Германией баламутят... Но в этом представлении знакомые нам Силы играют подчиненные роли, переместившись в тень на краю сцены... пока в свете софитов, на границе миров, стоит гость, скажем так, знаменитый гастролирующий актер из далеких стран, который будет играть не на английском, а на странном языке, не известном его аудитории, но, несмотря на это, каждый зритель будет зачарован, заворожен, не сможет отвести взгляд, даже чтобы посмотреть на своего соседа.

— То есть, никто из них не сможет...собраться с мыслями?

— То есть, к концу спектакля, сэр, каждый из них, находясь в плену своего страха, будет молиться, чтобы всё это оказалось лишь театральным представлением.

Хафкорт наградил его оценивающим взглядом. В конце концов, сказал:

— У этого вашего азиатского Бирбома Три есть имя?

— Еще нет...по всеобщему мнению, к тому времени, как его имя будет раскрыто, начнется столь необратимое движение, что для любого шага, который мы могли бы задумать, здесь или в Уайтхолле, будет слишком поздно.

Однажды вечером вскоре после его приезда Кит сидел в патио с Подполковником. Каждый пил свой традиционный для сумерек арак с содовой. Продавцы выпечки что-то выкрикивали на улице. Невидимые птицы собирались в стаи в преддверии ночи и эмоционально пели. На другой стороне улицы кто-то готовил капусту с луком. Призыв на молитву разносился по городу, словно крики жертв.

— Все мы в отношениях, — говорил Хафкорт, — в основном — не обсуждаемых — с одной и той же молодой женщиной. Я не могу говорить о чувствах других, но мои собственные чувства ... подозревают по умолчанию, поэтому не решаешься в них признаться, даже своему товарищу по безысходности.

— Ну, можете рассчитывать на мое молчание, — сказал Кит, — в любом случае.

— Я воображаю — как мне удержаться от грез? — что она уже выросла настоящей красавицей.

— Она — ягодка, сэр.

Они сидели среди поющих хором клепсидр вечернего сада, время истекало дюжиной путей, они позволили потухнуть своим сигарам, храня дружеское молчание.

Наконец, Кит почувствовал, что решился:

— Довольно убогий наблюдательный пост, как по мне. Я не согласился бы проделать столь долгий путь, если бы знал, что она здесь не появится, можете догадаться, как легко меня оставить в дураках.

Вспыхнула шведская спичка.

— Существует хотя бы вероятность того, что вы увидите ее снова?

— Абсолютно исключено, что вы вернетесь туда в ближайшее время?

— Боюсь, я не могу выбирать свои назначения, — он некоторое время, прищурившись, смотрел на Кита, словно пытался прочитать пункт договора. Потом коротко кивнул:

— Она, должно быть, попросила вас присмотреть за мной...

— Не в обиду вам, сэр...Могу поручиться, что Яшмин много думает о вас, вы — в ее сердце, я бы сказал...

Облако дыма в сумерках сообщило ему, что лучше не продолжать.

Оберона всё больше раздражала жалость, которую он испытывал к этому мальчику. Молодой мистер Траверс, очевидно, понятия не имел, куда приткнуться. Думал, что отправляется на экскурсию, на природу. За много лет до того, как он начал носить фланель, Хафкорт, скрытая прибыль которого хранилась в жестяной коробке в сейфе парохода P&O, плыл по необычайно голубому Средиземному морю, в шезлонге, на спинке которого по трафарету был написан его псевдоним, через Суэцкий канал, сделал остановку на полпути, чтобы искупаться в Большом Горьком Озере, потом пересек Красное и Аравийское море и попал в Карачи. В Киамари он сел на поезд Северо-Западной железной дороги, который должен был доставить его по перешейку к соленой дельте Инда, сквозь сияющие облака стай ибисов и фламинго, мангровые леса сменялись акациями и тополями, он ехал по равнинам Синда, вдоль реки, с шумом низвергающейся с гор, пересел на узкоколейку в Наушере, до станции Дургал и перевала Малаканд, над которым парили хищные птицы, переодевшись туземцем, следовал на восток через горы, в него стреляли и прокляли по всей форме, наконец, он преодолел большой перевал Каракорум, попал в Восточный Туркестан, шоссе на Кашгар. В наши дни это могло бы стать маршрутом турпоездки конторы Кука.

В соответствии с эдвардианскими стандартами разработанного на рациональной основе кодекса ценностей и стабильной карьеры здесь молодой Траверс, очевидно, дрейфовал в сторону катастрофы без особой надежды на исправление. Черт возьми, что за семьи производят таких прожигателей жизни? Раз уж он так далек от орбиты обычной жизни, почему бы не задействовать его для осуществления миссии, которую подполковник обдумывал с тех пор, как Пренс принес свои новости. Не получив четкого разрешения с родины, Хафкорт решил реанимировать давно отложенный план отправки миссии на восток для налаживания связей с Тунгусами, живущими на востоке от Енисея.

— Конечно, вы вольны отказаться, я не наделен истинной властью.

Они зашли в библиотеку, и Хафкорт достал какие-то карты.

— Путешествие из Такла-Макана в Сибирь занимает более пятнадцати сотен миль со скоростью полета беркута, на северо-восток через Тянь-Шань, через южный Алтай в Иркутск и на Ангару, оттуда — в шаманскую Азию. Ислам там не преуспел. Почти никто из христианских исследователей туда не поедет, они предпочитают полярные пустыни и африканские леса этой глуши без проблеска надежды. Если им нужно попасть к Тунгусам, например, из антропологических соображений, они приедут со стороны моря, против течения реки.

Кит, со своей стороны, считал себя охотничьим трофеем, воображая, что до сих пор путешествие было слишком простым, что странники не зависят от поездки по железной дороге, что это должно стать следующим этапом миссии за пределами Кашгара, о которой Яшмин и Своум, вероятно, ничего не знали.

В этом путешествии его должен был сопровождать лейтенант Пренс. Они рассматривали карты в библиотеке Хафкорта.

— Мы должны начать отсюда, — указал Пренс. — От этой огромной Арки, известной как Тушук-Таш. Что значит «скала с дыркой».

— А территория вокруг, Кара-Таг? Похоже, не очень точно обозначена на карте. Зачем с этим связываться, почему бы не объехать полностью? Путь будет намного короче.

— Потому что эта Арка — Ворота, — объявил Пренс, — если мы не въедем через нее, мы всегда будем ехать в неверном направлении. Вся территория отсюда до округа Тунгуска принадлежит Северному Пророку. Мы можем следовать по тому же маршруту, как обычные путешественники, но если мы не пройдем сначала под Великой Аркой, мы попадем куда-то не туда. А когда попытаемся вернуться...

— У нас это может не получиться, — сказал Кит. — Да, кто-то мог бы назвать это метафизическим вздором, лейтенант.

— Мы переоденемся в бурятских паломников, по крайней мере, до Байкала. Если вам посчастливится вжиться в роль, возможно, где-то по пути на север вам всё станет понятно.

Хорошо говорить, учитывая его, скажем так, неуместный в региональном смысле внешний вид: бледный, рыжий, глаза, пожалуй, слишком широко расставлены, ему больше подошел бы цилиндр и редингот, и немного более городской пейзаж. Кит боялся, что его попытки маскировки создают образ не бурятского паломника, а, скорее, британского идиота.

Рано утром Хафкорт уже был в комнате Кита, расталкивая его и дымя сигарой, словно паровой двигатель.

— Продирай глаза, поднимайся с кровати и подтягивайся, потому что через полчаса у тебя аудиенция с самим Дузрой.

— Разве не должны туда пойти вы, вы стоите выше в табели о рангах англоговорящих лиц в здешних краях.

Хафкорт нетерпеливо махнул сигарой.

— Я слишком широко известен. Нужна темная лошадка, которую никто здесь не знает, но ненамного меньше, чем меня, понимаете, на таких границах я и обделываю большинство своих делишек.

Дузра оказался моложе, чем представлял себе Кит, и совсем не солидным. Он был упитаннее обычных пустынных аскетов, на плече — японская винтовка Арисака «38-й год», по сути — маузер 26-го калибра, давший винтовке свое имя, Полковник усовершенствовал дизайн затвора, это был трофей облавы, наиболее кровавые подробности которой молодой провидец охотно сообщил Киту на беглом английском, правдоподобию которого не способствовал резко выраженный кретинский акцент Университета. Кит приехал на одной из маленьких лохматых местных лошадок, почти пони, стремена почти волочились по земле, в то время как Аль-Дузра возвышался на своем легендарном Марвари — вот это был конь, конь огромного мужества и выносливости, чуть ли не бессмертный, тонко вибрирующий от какой-то колоссальной внутренней энергии, словно сдерживался, чтобы не воспарить в любой момент и не улететь. Собственно говоря, многие местные жители клялись, что видели коня по имени Огдай, парившего среди звезд.

— Я — лишь прислужник в этом вопросе, — сказал Дузра. — Моего хозяина можно найти на севере, за работой. Если вы пожелаете найти его самостоятельно, он вас примет. Он ответит на все ваши вопросы об этом мире и о Мире Ином. Потом вы можете вернуться обратно и рассказать английским и русским офицерам в Кашгаре обо всём, что они желают узнать. Вы можете доказать мне, что пользуетесь их доверием?

— Не знаю. Как я найду его, человека, пришествие которого вы готовите?

— Я отправлю с вами лояльного мне лейтенанта Хасана, который проведет вас через грозные Ворота, мимо тех, кто их охраняет.

— Это...

— Это труднопреодолимая местность — гадюки, песчаные бури и облавы. Само путешествие как таковое — наделенное сознанием Существо, живое божество, не желающее сотрудничать с глупыми или слабыми, и, следовательно, попытается вас отговорить. Оно настаивает на наивысшей степени почтения.

Около полуночи заглянул Муштак. Хафкорт снова читал письмо Яшмин, которое привез американец. Его сигара, обычно — веселый уголек в тусклом свете комнаты, в этой печальной обстановке потухла.

— Я безнадежно отравлен, Муштак.

— Найдите ее снова, сэр. Даже если вам придется взобраться на самую высокую башню в самом грубом городе, делайте, что должны, чтобы ее найти. Или хотя бы напишите ей ответ.

— Взгляни на меня — старик в поношенном мундире. Взгляни, во что я превратил свою жизнь. Я не должен никогда с ней даже разговаривать снова.

Несмотря на это, в один прекрасный день он со скрипом взобрался на одного из этих плотных низкорослых киргизских жеребцов и уехал, может быть, на поиски Сострадания, может быть, на поиски того, что к тому времени осталось от Шамбалы. Муштак отказался ехать с ним. Прокладка, убежденный, что англичанин наконец-то свихнулся, продолжил свою коварную деятельность в Кашгаре.

Несколько недель спустя Оберон Хафкорт явился к букинисту в Бухаре — чистый, подстриженный и выглаженный, солидный и элегантный, если не обращать внимания на блеск безумия в его глазах. Тарик Хашим, увидев его, не удивился — он видел, как минимум, целое поколение таких искателей, прошедших мимо него, в последнее время большинство из них были немцами. Он отвел Хафкорта в подсобку, налил в чашки мятный чай из помятого медного котелка и достал из лакированного шифоньера, инкрустированного слоновой костью и перламутром, с благоговением, как показалось англичанину, коробку с разрозненной стопкой длинных узких страниц, по семь строк на странице, печать с гравюр на дереве.

— Начало семнадцатого века, перевод с санскрита на тибетский выполнен ученым Таранатой. Является частью Тибетского Канона, известного как Тенгур.

Уехав из Кашгара, Хафкор неотступно грезил о Яшмин, это была всегда одна и та же разочаровывающая история: она пыталась отправить ему еще одно письмо, а его никогда не оказывалось там, где он должен быть, чтобы это письмо получить. Сейчас он попытался вернуть себе благосклонность сна.

— Я также слышал о письме в форме стихотворения, — осторожно сказал он, — от тибетского принца-ученого своему отцу, который умер и возродился в Шамбале...

Книготорговец кивнул.

— Это Rigpa Dzinpai Phonya, или «Курьер передачи знаний», автор — Римпунг Нгаванджигдаг, 1557 год. Наставления касательно путешествия в Шамбалу адресованы автором Йогу, который является вымышленным персонажем и в то же время — реален, это мысленный образ и в то же время — сам Ринпунгпа. Мне известна версия, сейчас выставленная на продажу, она содержит строки, которых нет в других вариантах. В частности: «Даже если ты забудешь всё остальное, — наставляет Ринпунгпа Йога, — запомни одно: когда придешь к развилке, не падай духом». Легко ему говорить, конечно, будучи двумя людьми одновременно. Могу свести вас с продавцом, если вы настроены серьезно.

— Я настроен серьезно, — ответил Хафкорт, — но я не читаю на тибетском.

Тарик пожал плечами из солидарности.

— Обычно эти путеводители в Шамбалу переводят на немецкий — «Shambhalai Lamyig» Грюнведеля, конечно...совсем недавно — три страницы из тома «Уйгурская буддистская литература» Лойфера, автор неизвестен, предположительно — тринадцатый век, кажется, все немцы, приезжающие сюда, несут этот том в своих рюкзаках.

— Думаю, мне хотелось бы знать, — Хафкорт изо всех сил пытался не поддаваться странному, предшествующему болезни чувству приятного возбуждения и печали, уже несколько дней он чувствовал — что-то надвигается, — насколько практичны эти инструкции в смысле поиска реально существующего места.

Книготорговец кивал, вероятно, дольше, чем должен.

— Мне говорили, что для этого нужно быть буддистом. И иметь общее представление о местной географии. Например, я почти уверен, что следует искать на севере от Такла-Макана. Это не сужает область поисков. Но эта единственная подсказка, на которой сходятся все.

— Сам я следую путем Пророка, боюсь, довольно условно. Но Шамбала — хотя это всё очень интересно, я уверен...

Город за окнами уже пропитался тенями, женщины проплывали мимо в просторных балахонах и покрывалах из конского волоса, купола и минареты безмолвны и неприступны для нежеланных глубин синевы, на опустевших рынках гулял ветер, каждое безумное видение пустыни, мелькавшее лишь на мгновение, обретало правдоподобие.

Есть места, которых мы боимся, места, о которых мы мечтаем, места, изгнанниками которых мы стали, изучая их, иногда, слишком поздно.

Кит всегда думал, что ему каким-то образом удастся вернуться в Сан-Хуан. Ему никогда не приходило в голову, что его судьба может быть здесь, что во Внутренней Азии будут его смелые четырнадцатилетние мальчишки и снега пустынь, всадники-аборигены, придорожные салуны и абсолютно непостижимые женщины, почему-то наиболее желанные в тот момент, когда ожидают другие дела, часто — смертельные.

Лишь увидев озеро Байкал, он понял, почему было необходимо приехать сюда, и почему неотъемлемой частью путешествия были раскаяние, безумие и дезориентация.

Пренс остался в Иркутске, сославшись на крайнюю усталость, а Хасан настаивал, что для глубоко верующего бурята объектом паломничества должен быть огромный камень у устья Ангары, где река вытекала из озера.

— Но ведь это была всего лишь легенда, — напомнил ему Кит. — Мы оба — не буряты.

Глаза Хасана были широко раскрыты, но взгляд непроницаем.

— Мы почти закончили свое путешествие.

— А Пророк? Хозяин Дузры? Я должен с ним поговорить?

— Ты разговаривал с ним, — ответил Хасан.

— Когда..., — начал Кит, и тут они увидели Байкал.

Он смотрел в чистые маленькие горные озера Колорадо, не загрязненные отходами шахт или городов, поэтому его не удивляла идеальная прозрачность, не раз заставлявшая его почти раствориться, фантастическая возможность падения в другой порядок вещей. Но это было — словно смотреть в само сердце Земли, такое, каким оно было до появления каких-либо глаз, которые могли бы в него смотреть.

Озеро — глубиной с милю, как ему сообщил Оберон Хафкорт, и служит приютом для видов живых существ, не известных в других уголках Мироздания. Попытка переплыть его могла оказаться непредсказуемой и опасной — за несколько секунд поднимался ветер, волны размером с небольшие горы. Путешествие к озеру не было праздничной экскурсией. Так или иначе, он был уверен, хотя не проверил эту гипотезу: это была локация вроде горы Кайлаш или Тенгри-Хан, частицы надмирного спокойствия на время заключены в этих нахмуренных облаках. Он почувствовал, что его захлестнула жестокая уверенность. В сущности, он пошел в неверном направлении, позволил повседневной суете захватить себя — просто трудился недостаточно тяжело для того, чтобы заслужить возможность увидеть это. Его первая мысль — нужно повернуть обратно и вернуться в Кашгар, преодолеть весь обратный путь до великих Ворот и начать снова. Он оглянулся, чтобы сказать об этом Хасану, который, как он был уверен, уже заглянул в его мысли. Хасана, конечно, здесь уже не было.

Если вспомнить начало их путешествия, огромная каменная Арка, известная как Тушук-Таш, считалась недосягаемой даже среди местного населения, хотя находилась неподалеку, возле деревни Мингиол. На пути лежал лабиринт щелевых каньонов, их слишком много, чтобы можно было сосчитать. Все карты бесполезны. Картографы разных империй, особенно — Российской, впадали в нервный коллапс, пытаясь нанести на карты территорию вокруг Тушук-Таш. Некоторые довольствовались горькими фантазиями, другие, более добросовестные, оставляли пустое место.

Когда Хасан услышал, что Кит и Пренс должны начать свое путешествие, сначала пройдя под огромной проколотой скалой, он извинился и ушел молиться в безучастном угрюмом молчании, словно Дузра отправил его с ними за компанию в качестве наказания.

Некоторые говорили об исполинских воротах как о пропасти, о мосте, земляной плотине, коридоре меж высоких каменных стен...для других это была не особенность ландшафта, а нечто более абстрактное, религиозный экзамен, криптографическая головоломка... Хасану это место всегда было известно как «Ворота Пророка», не только по названию, но и благодаря благословению Пророка, под которым подразумевался не только пророк Магомет, но и другой, живущий далеко на севере, предтечей которого был хозяин Хасана Дузра.

Им потребовались сутки. Они вошли в серый край глубоких ущелий и каменных башен. Хасан безошибочно вел их по лабиринту каньонов.

В результате каких изменений земной коры появились эти ворота, оставалось загадкой. Когда солнечный свет падал под таким углом, Кара-Таг выглядел, как каменный город, разбитый на серые кристаллические копии городских кварталов и зданий без окон, словно населенных существами, не нуждающимися в зрении, свете, различиях за пределами каменного города. Кит понял, что не в состоянии прямо смотреть на эту страну более минуты или около того, словно управлявшие ею духи могли по всей форме требовать отвести взгляд и это являлось обязательным условием перехода.

Когда они, наконец, подошли к Воротам, те казались не природным образованием, а строением каменной кладки, камни определенной формы были подогнаны без раствора, словно в Пирамидах, задолго до начала зафиксированной истории. Вдали возвышались Алтайские горы, вершины переливались белым цветом, их маршрут пролегал мимо гор. Кит посмотрел вверх — вероятно, это был смертельный риск, но он должен был идти.

Картина на фоне еще светлого неба выглядела грандиозно: тысяча, может быть, пятнадцать сотен футов высоты, по крайней мере, плоская вершина, а внизу — огромная острая готическая арка пустого пространства. Необъятные, темные, изменчивые, всё время рассыпающиеся на кусочки, летящие вниз с такой высоты, что к моменту их падения на землю становятся невидимыми, а за ними следует свистящий звук падения, поскольку скорость их падения превышает местную скорость звука... В любой момент фрагмент рыхлой горной породы мог упасть слишком быстро для того, чтобы Кит успел его услышать прежде, чем его ранит. Здесь, внизу, было темно, но вверху серую горную породу озарял до неопровержимого блеска последний свет дня.

Золотая орлица, парившая так высоко и неподвижно, что ее можно было по ошибке принять за пятно в его поле зрения, поглощала лучи и, кажется, излучала свой собственный свет. Среди киргизов этих орлов использовали для охоты, чтобы их удержать, нужны были двое мужчин, известно, что они приносили туши антилоп и даже волков. Чем дольше она парила над ним на своей величественной высоте, тем больше Кит убеждался, что это — посланник.

Китайцы напоминают нам, что путь в тысячу ли начинается с одного шага, но хранят странное молчание насчет самого этого шага, который зачастую, как сейчас, нужно сделать с недосягаемой поверхности, если вообще не в неизмеримую бездну.

В то мгновение, когда Кит вошел через Ворота, он был не оглушен, а, скорее, ослеплен мощным выхлопом звука — громкий хоровой рев разносился над пустыней, принеся, словно кратковременное вторжение тьмы в день, явственный образ освещенной солнцем территории в этих сумерках, длинный склон спускался прямо к городу, название которого, хотя в данный момент он его отрицал, было известно всему миру, город пылал вдали, ярко-желтый и оранжевый, хотя очень скоро он будет поглощен той же серой сумятицей ущелий без выхода и отшлифованных ветром скал, по которым им нужно было пробираться, чтобы попасть сюда, а потом пробираться снова, чтобы вернуться на Шелковый путь. Потом видение исчезло, как тлеющие угли придорожного костра в безграничных сумерках.

Обернувшись к Хасану:

— Ты видел...

— Я ничего не видел, сэр.

На лице Хасана сочувствие и мольба о молчании.

— Ничего не слышал?

— Скоро ночь, сэр.

На протяжении всего путешествия Киту снилось мгновение перехода через Ворота. Часто сон снился перед рассветом, после полета в ярком свете, в небесах, в эфире, в синеве, он шел по системе подвешенных тросов или стальных канатов, висящей, словно мост, над глубокой бездной. Единственный способ перехода — перемещаться, подняв лицо к небесам, держась за канаты, вперехват, помогая себе еще и ногами, с тяжелой невыносимой ношей на спине. Закат красный, жестокий, сложный, само солнце — постоянная смена взрывов, пока еще невообразимых. В этом сне Кит каким-то образом сам заменил Арку, это напряжение он чувствовал после пробуждения в мускулах и суставах, которые должны были стать мостом, аркой, переходом. В последний раз этот сон ему приснился перед въездом в Иркутск по Транссибирской магистрали. Голос, который, как ему было известно, он должен был узнать, шептал: «Ты освобожден». Он начал падать в огромную бездну и проснулся в бордовом свете железнодорожных фонарей — лампы качались, самовары с двух концов вагона спазматически дымили, словно миниатюрные паровые двигатели. Поезд въезжал на станцию.

Войдя в Ворота Пророка, они последовали дальше мимо южных предгорий Тянь-Шаня, от одного оазиса Шелкового пути к другому — Аксу, Куча, Корла, Карашахр, ориентиром им служила потусторонняя белая пирамида горы Хан-Тенгри, Повелителя Неба, с которой лился свет, то и дело взрываясь, освещая даже пустые небеса и пролетающие по небу облака, мимо нефритовых карьеров, в которых передвигались призраки, укрытые слоем пыли, скованные цепью своего собственного тяжелого паломничества к чашке воды и нескольким часам сна, сквозь вечерние ливни с градом, после которых пустыня утром была укрыта ослепительным снегом, по дюнам зеленого граната песка, странно сверкающего в сумерках, сквозь песчаные бури, в которых почти невозможно дышать, день становился черным — для некоторых путешественников, застигнутых бурей, день оставался черным навсегда. Когда, изнуренные, они приехали в оазис Турфан у подножья Пылающих Гор, которые были краснее, чем Сангре де Кристос, Кит начал понимать, что это пространство, которое открыли им Ворота, было, скорее, не географическим, а измерялось вдоль осей скорби и потерь.

— Это ужасно, — сказал он. — Взгляните на это. У этих людей ничего нет.

— Что не мешает немцам всё это отобрать, — сказал Пренс.

Приблизительно до 800 или 900 года н.э., продолжил объяснять он, это была столица древнего царства Кочо.

Некоторые ученые, фактически, верили, что это — историческая Шамбала. В течение четырехсот лет Турфан был наиболее цивилизованным местом в Центральной Азии, где были сады, шелка, музыка — плодородным, толерантным и исполненным сострадания. Никто не уходил голодным, все пользовались благами оазиса, в котором никогда не заканчивалась вода. Жители Китайской империи преодолевали тысячи тяжелых миль, чтобы увидеть, как выглядит настоящая утонченность.

— Потом ворвались магометане, — сказал Пренс, — потом Чингисхан, а после него — пустыня.

В Турфане они повернули на север, от Такла-Макана, к Урумчи, по переходу под ним, пересекавшему Тянь-Шань и ведущему вниз, к равнинам Джунгарии, рассчитывая повернуть с севера на северо-запад, обогнуть Алтай и, в зависимости от того, какая река к тому времени будет свободна ото льда, найти пароход, на котором можно приплыть к Транссибирской магистрали, поезд которой привезет их на восток, в Иркутск.

Они сварили суп из кореньев, застрелили и зажарили горного барана, а диких кабанов с пиететом передали Хасану, который выходил далеко за пределы пищевых запретов, но не видел смысла в том, чтобы рассказывать об этом англичанам.

Часто попадались другие иностранные отряды, многие из них — немецкие мусорщики-археологи, хотя иногда Пренс, под действием притяжения памяти, кажется, часами внимательно всматривался в свой полевой бинокль, прежде чем объявить:

— Они русские. Взгляните, как установлены их палатки.

— Должны ли мы...

— Есть веские доводы за и против. Вероятно, они больше интересуются немцами и китайцами. После создания Антанты Большая Игра, предположительно, здесь закончилась, но старые подозрения остались, и некоторые из этих русских кавалеристов начнут стрелять, как только нас увидят.

Однажды на возвышенности они столкнулись с табуном приблизительно пятидесяти киангов, диких рыжих азиатских ослов, у каждого — темная полоска на спине, они широко открыли глаза от удивления и в ужасе разбежались, словно их испугало приближение людей.

— Вот это да, — сказал Кит, — это определенно стадо диких ослов.

Они нашли убежище в зарослях цветущей конопли, запах которой почувствовали около полудня, задолго до того, как увидели. Растения были приблизительно с двенадцать футов ростом, одного этого аромата было достаточно, чтобы погрузить путешественника в сон наяву. Хасан, кажется, впервые воодушевился, словно это — послание из царства, с которым он проворачивал сделки.

Он расхаживал, словно англичанин в розовом саду, тщательно вдыхая ароматы, высматривая и выбирая цветы и плодоносящие головки марихуаны, пока не собрал довольно большой тюк.

Много дней потом благоухавшие головки висели вверх тормашками на солнце, привязанные к седлам верблюдов, качавшиеся, когда верблюды шли вперед. Когда бы Пренс ни попытался снять шишку, из ниоткуда появлялся Хасан и хлопал его по руке:

— Еще не высохла. Еще не готова для курения.

— А когда она...

— Мне надо поразмыслить. На самом деле это не для англичан, но, возможно, мы договоримся.

Ветер, живой, наделенный сознанием и не благоволивший к путешественникам, имел обыкновение подниматься посреди ночи. Первыми его запах чуяли верблюды, потом постепенно все в отряде начинали его слышать, его непреклонное крещендо, дававшее им слишком мало времени для того, чтобы найти укрытие, часто единственным спасением было прижаться к земле, как былинка, и попытаться не быть унесенным в небеса.

Волки собирались и наблюдали за ними всю ночь, колеблясь, что делать — позаботиться о них или забрать то, что останется, когда ветер с ними покончит. Пренс, кажется, питался почти только лишь местным желудочным снадобьем, которое Уйгуры называли gul hän, из перебродивших лепестков роз, он возил с собой огромную флягу этой жидкости и неохотно, действительно ворча, делился ею с другими. Хасан платил ему той же монетой, настороженно следя за своими запасами марихуаны, которые, как оказалось, он использовал для торговли, ласково предлагая партию товара всем, кого встречал на своем пути, от финских татар, охотившихся на Алтае, до казаков-подледных рыболовов на озере Зайсан. Иртыш к тому времени был еще подо льдом, поэтому они поспешили в Барнаул по Оби, чтобы успеть до начала сумятицы и треска весеннего таяния снегов, разбудив всех как раз перед рассветом, вскоре сели на пароход, полный шахтеров, коммерсантов и царских чиновников — все они подпрыгивали, словно на санях, со скоростью 120 миль в час, прибыли в крошечный поселок железнодорожных рабочих Новосибирск, а там ждали у широкой колеи поезда в Иркутск.

— Так вот, значит, Иркутск.

— Сибирский Париж.

Как оказалось, это снова больше напоминало субботнюю ночь в Сан-Хуане. Сутки напролет город являл собой особую комбинацию буйства и респектабельности. Золотодобытчики пили водку, играли в винт, спорили о политике и стреляли друг в друга, играя в фатализм. Купечество оставалось в своих солидных домах в Глазковском предместье, в районах, связанных с бизнесом, притворяясь, что игнорирует низы общества, к которым многие представители этого сословия принадлежали еще на памяти этого поколения.

— Какое-то паломничество, — Кит всматривался в клубах табачного и конопляного дыма в действо, происходившее в клубе «Голомянка», в который они с Пренсом зашли отпраздновать, или, как минимум, отметить свое прибытие.

— В здешних краях паломничество — вопрос, связанный с добрыми и гневными божествами. Отсчет времени. Руководство.

— Что это значит?

— Спросите у Хасана.

— Хасан исчез в то же мгновение, когда мы подошли к Озеру.

— Точно.

В соответствии с инструкциями они должны были вручить отчет мистеру Суизину Паундстоку, британцу, активно занимавшемуся импортом и экспортом.

— И не нужно, — особо подчеркнул Оберон Хафкорт, — посвящать его в подробности.

Они нашли Паундстока в Иркутском порту, он расхаживал туда-сюда с чернильницей и кисточкой, маркируя тяжелые упаковочные ящики несколько маловразумительным термином «наушники».

— Наушники, — пробормотал Пренс. — Думаю, нет, не в этой жизни. Несмотря на всеобщую суматоху, царившую в этом огромном, освещенном тусклым светом пространстве, несколько сотрудников, кажется, были заняты в основном тем, что с плохо скрытой неприязнью рассматривали Кита и Пренса.

— Как там Хафкорт? — поприветствовал их купец. — Свихнулся, конечно, но что еще?

— Он высылает..., — начал Пренс.

— Послушайте, а что насчет Хасана?

Пренс нахмурился в замешательстве:

— Гид-туземец? Не знаю, он исчез.

— Прежде чем исчезнуть, — спросил он, вероятно, с легким нетерпением, — он что-нибудь для меня оставил?

— О, — Пренс достал из кожаного саквояжа и вручил маленький пакет, завернутый в клеенку, сквозь которую Кит отчетливо почувствовал запах дикой конопли. Он с трудом удержался от комментария, и к лучшему, потому что Паундсток был не совсем готов. Он провел их к заднему ходу здания, где раздавались ритмичные металлические удары, постепенно становясь всё громче. Они подошли к стальной двери, у которой стояли два высоких типа бандитского вида, у каждого в кобуре — револьвер модели «наган» 1895 года.

— Что, — пробормотал один из них, — снова вы?

Внутри большой чеканочный пресс, несколько винтажный, штамповал то, что выглядело, как британские золотые соверены. Но только они не были золотыми, скорее, из медного серебра, как объяснил Паундсток.

— Старые китайские монеты, в основном. То, что называют «наличными». Серебро, бронза, содержание варьируется в зависимости от того, что привезут в определенный день. Мы растапливаем металл, отливаем бруски, вальцуем рейки, вырубаем заготовки, наносим изображение и гальванизируем очень тонкий слой золота. От настоящих не отличишь.

— Но они...

— Не говорите так. Благодаря друзьям из Тауэр-Хилл мы используем абсолютно подлинные штампы. На каждой монете действительно ваша молодая Виктория. А это ведь единственное, что важно, разве нет?

— Не знаю. Их можно использовать? Легально?

— Забавная идея, особенно — в здешних краях. Начнем с тысячи, как вам? Будьте судьей. Две? На самом деле не такие тяжелые, как вы думаете, — он взял печную лопату и наполнил прочный обитый медью ящик псевдо-соверенами. — Все они ваши. И последнее, стандартная проповедь — и можете отправляться на поиски приключений.

Он провел их в соседний офис, большую часть которого занимала карта Восточной Сибири.

— Вот здесь вы будете работать, три огромных речных бассейна на восток от Енисея — Верхняя Тунгуска, Подкаменная Тунгуска, Нижняя Тунгуска. Много лет тунгусские кланы, занимающие долины этих рек, ведут войну, особенно — Илимпия, клан которой живет на берегу Нижней Тунгуски, и Шанягир, занимающий берег Каменной Тунгуски. Ключевая фигура в этих событиях, возможно, даже тот, перед кем отчитывается ваш Дузра, — это шаман, пользующийся большой славой в масштабах региона, Магякан, действующий от имени Илимпии.

— А каких представителей великих Сил мы, возможно, встретим?

— Вы, вероятно, их уже встретили, — пожал плечами Паундсток. — Бон вояж, джентльмены.

И они снова тронулись в путь, сели на борт речного парохода по Ангаре, хотя, как выяснилось в этой связи, ее название дальше менялось на Верхнюю Тунгуску, проплыли город под огромным висячим мостом, их несло течение из озера Байкал, они плыли на север, в пульсирующее сердце шаманской Азии.

Среди пассажиров были сибиряки, старатели, картежники, казаки-предприниматели, беглецы с широких светлых улиц, что бы ни требовалось в качестве надлежащего поведения. Они плыли мимо ольховых болот, рощ бамбука и бледно-зеленого оленьего мха. Медведи, рыскавшие в поисках брусники, останавливались, чтобы посмотреть на них. Сибирские журавлята учились летать, на мгновение поднимаясь в небеса.

В Братске путь преградило глубокое ущелье с сосновыми борами и яростными стремнинами, всем пришлось сойти на берег и обойти их пешком по суше, дойти сквозь огромные тучи москитов, столь плотные, что закрывали солнце, туда, где их ждала лодка, на которой они смогли продолжить путешествие.

Спустя несколько дней они оказались в Енисейске, где нашли киргизских лошадей и запасы кистей, Кит с удивлением услышал, что Пренс тараторит какую-то тарабарщину:

— Тунгусский, бурятский, монгольский, вопрос акцента, действительно, определенное положение речевого аппарата, раструб, дыхание...

Они забрали свой багаж в доке, включая ящик, полный позолоченных соверенов Паундстока. Пренс получил инструкции, в соответствии с которыми их нужно было вручать всем туземцам, которые могут оказаться полезными, при возможности рассказывать им о Королеве, портрет которой изображен на аверсе.

— Я говорю им, что она жива, — признался он с некоторым смущением. — Что она — наш величайший шаман. Она победила время. Она никогда не стареет. И тому подобное.

— А как насчет всех этих немцев, которые приходят в эти леса и рассказывают им совсем другое? Они узнают, что королева мертва, Пренс.

— Я говорю им, что она — правительница Шамбалы.

— Они обязательно узнают, что и это — враки.

— Это сработало у Дорджиева в Тибете. Он сказал Далай-Ламе, что Царь — правитель Шамбалы, но здесь такое не прокатит, тунгусы ненавидят всех царей, неважно, кого, просто из принципа. Предполагается, что мы должны найти местного шамана и узнать, не может ли он замолвить за нас словечко, что-нибудь за старушку Антанту, понимаете?

— Значит, насколько я понял, Царь — правитель Шамбалы, Виктория — правительница Шамбалы, это альянс Шамбалы и Шамбалы — несколько, скажем так, квадратно, нет? И они связаны какими-то узами?

— Узами брака, — он бросил на Кита взгляд, к которому тот уже привык: смесь нетерпения, осуждения и страха, что он не понял какую-то шутку.

Держась в основном берега реки, они пробирались среди нелегальных разработок угольных месторождений, зарослей ивы и птичьей вишни, лугов, на которых росли полевые цветы, казавшиеся Киту огромными — фиалки размером с вашу руку, желтые лилии и голубая вероника, под которой можно спрятаться от дождя в ожидании вестей от шамана Магакяна, если не его лично. Подобно тайге, он был повсюду, таинственно-героическое существо со сверхъестественным даром. Они слышали рассказы о том, как шамана однажды подстрелил из винтовки русский солдат, он спокойно засунул руку в свое тело и достал пулю более дюйма длиной, сверкающую и совсем без пятен крови. Показал ее небесам. Это лицезрели живые свидетели. Он обладал властью над железными тварями Агди, Владыки Грома, и умел вызывать их когда угодно по своему желанию, их глаза сверкали, их ярость была неумолима.

— Понимаете, в чем тут дело, — наставлял Кита Пренс, — слияние двух слов, «Агди» — бог огня Агни в индуизме, конечно, но, почти наверняка, еще и Огдай-Хан, сын Чингисхана, который завоевал Монгольскую империю и расширил завоевания отца на востоке и на западе, от Китая до Венгрии.

— Что если это просто имя того, кто насылает этих железных существ на народ Шанягира? — поинтересовался Кит несколько раздраженно.

— Нет никаких железных существ, нет никаких железных существ, в том-то и дело, — закричал лейтенант Пренс. — Эти чертовы шаманы говорят людям что попало, любую безумную чушь, а люди им верят, это как американцы, только по-другому.

— Похоже, этот Магякан — именно тот, о ком говорил Дузра?

Пренс понятия не имел, и, более того, как он с радостью сообщил Киту, ему вообще было всё равно.

— Странное отношение к специалисту по божественному, нет?

— Траверс, ради бога, — Пренс весь день курил и нетерпеливо ворчал. — Есть свет, а есть тьма.

— Дайте угадаю. Англиканская церковь — это свет, а всё остальное...

- Нет, классификация не совсем такова. Различия между мировыми религиями на самом деле достаточно банальны перед лицом общего врага — древней непреходящей тьмы, которая вся состоит из ненависти и страха и против которой необходимо бороться неустанно, — он широким жестом обвел безбрежную тайгу вокруг них. — Шаманизм. На земле не найти примитивных народов, которые не практиковали бы его в той или иной форме. Любая государственная религия, включая вашу собственную, считает его иррациональным и губительным, принимает все меры для его искоренения.

— Что? В США нет «государственной религии», друг, у нас свобода вероисповедания, гарантированная Конституцией, церковь отделена от государства, именно благодаря этому мы не превратились в нечто вроде Англии и не идем походом в джунгли с волынками и пулеметами Гатлинга, выискивая, каких бы еще язычников уничтожить. Ничего личного, конечно.

— Чероки, — ответил Пренс, — апачи, резня Призрачных Танцовщиков сиу в Вундед-Ни, любого туземного Краснокожего Индейца, которого вы встречали, ваши люди пытались обратить в Христианство или просто убивали.

— Это был вопрос территории, — сказал Кит.

— Полагаю, это был страх знахарей и странных практик, танцев и приема наркотиков, позволяющих людям находиться в контакте с могущественными богами, прячущимися в пейзаже без необходимости посредничества официальной церкви. Единственный наркотик, который был для вас когда-либо удобен — это алкоголь, поэтому вы пришли и отравили племена этой жидкостью. Вся ваша история Америки — одна долгая религиозная война, тайные крестовые походы под вымышленными именами. Вы пытались искоренить африканский шаманизм, похитив полконтинента в рабство, дали им христианские имена, засовывали в их глотки свою особую версию Библии, и посмотрите, что произошло.

— Гражданская война? Это была экономика. Политика.

— Это были боги, которых вы пытались уничтожить, они ждали своего часа, чтобы отомстить. Вы, люди, действительно верите всему, чему вас учат, да?

— Наверное, мне придется поехать в Кембридж, чтобы поумнеть, — Кит на самом деле не обиделся. Здесь, в тайге, возможности развлечений были ограничены, почему бы не воспользоваться поводом для развлекательного препирательства. — Но как вы ввязались в эти аферы с божественным?

— Я был религиозным юношей, — ответил Дуайт Пренс. — Это с легкостью могло принять другие формы — хоровое пение, ношение сандалий, проповеди на перекрестках, но так уж получилось, что один выбор перечеркнул все остальные.

— Это то, чего вы хотели?

— Это то, что произошло. Когда я начал больше времени уделять изучению религий, особенно — Ислама и Христианства, начал замечать много тесных связей со светской властью, я стал более...хм, пренебрежительно, скажем так, относиться ко всему этому предприятию.

— Церковь и государство.

Пренс пожал плечами.

— Вполне естественно, что Цезарь при любой возможности пытается наладить выгодные отношения с Богом, поскольку оба они преследуют одни и те же цели, не так ли.

— А вы больше заинтересованы...

— В договоренностях. Да. Вы могли себе представить, что я молюсь каждую ночь?

— Но если вы здесь на военной службе не во имя Христа, тогда во имя кого на самом деле?

— Во имя горстки мужчин в Уайтхолле, о которых вы никогда не слышали и которых никто не узнает в лицо.

— А денежная выгода?

В смехе Пренса было мало сакраментального, и, кажется, смеялся он неестественно долго.

— Полагаю, вам нужно поговорить об этом с ними.

Время от времени Кит вспоминал чистоту, жестокую сияющую чистоту озера Байкал, и свои ощущения, когда он стоял на ветру, в котором растворился Хасан, и недоумевал, почему его уверенность не удержала его от падения в это бранчливое оцепенение духа. Учитывая, что на них надвигалось, как он понял позже, убежище банальности оказалось бы благословением и шагом к спасению.

Взрыв света озарил небеса.

Состоянием на 7 ч.17 м. утра по местному времени 30 июня 1908 года Пажитнов уже почти год работал сотрудником по договору в Охранке, получал пятьсот рублей в месяц, сумму, почти непомерную в те годы в рамках бюджетных ассигнований на шпионаж. Стало быть, огромное воздушное судно немного снизило высоту, его капитан и экипаж в совокупности весили минимум тридцать дополнительных пудов, приблизительно полтонны, и это не учитывая вес камней, которые Пажитнов планировал сбросить на обозначенные цели, камни приходилось тащить в качестве балласта, поскольку здесь, в Сибири, кажется, большинство сооружений были из дерева и кустарников — эта сложность хоть и беспокоила экипаж с военной точки зрения, не особо влияла на их душевный покой, пока они впервые не увидели с воздуха Иркутск, тут их поразили величественные кирпичные и каменные дома нуворишей-пушников и магнатов-золотопромышленников, кричавших: «Правильно!» и обнимавшихся. Когда нужно было поднять дополнительный груз, русские принципы проектирования предполагали, что нужно просто увеличить подъемную силу и мощность двигателя до необходимого уровня, а поскольку Большая Игра продолжалась уже много лет, контроль веса никогда не был серьезным технологическим вопросом, каковым он являлся для аэронавтов других стран.

В те дни среди низкопоклонников и карьеристов всех уровней Разведки царило беспокойство. После морского поражения у острова Цусима, массовых демонстраций в городах, погромов, кровопролитий и террора возникло прежде невообразимое предположение о том, что Господь оставил Россию. То, что прежде было несомненно и санкционировано Небесами, теперь запуталось в сомнениях и неуверенности, как борьба любого крестьянина с повседневными трудностями, и все, независимо от богатства или должности, действовали вслепую.

— Я — военный, а не ученый, — возразил Научный Офицер Герасимов. — Вам лучше обратиться к профессорам.

— Это подождет, — сказал Пажитнов. — Охранное отделение верит, что это Событие спровоцировано людьми, и они хотят знать, какое оружие было использовано.

Геннадий, умник экипажа, как бы невзначай жестом указал на бревна без коры, проплывавшие внизу.

— Спровоцировано человеком? Это? Это сделал не Господь?

— Генерал Сухомлинов более склонен подозревать китайцев, хотя не исключает и немцев.

— Он, вероятно, задумал очередной проект, связанный с недвижимостью, учитывая, что территория уже очищена бесплатно.

Геннадий притворился, что удивленно смотрит вниз:

— Действительно, кто все эти люди в костюмах, едущие на верблюдах там внизу? Погодите, да это агенты по продаже недвижимости, едут караваном!

— Генерал очень хочет знать, как это было осуществлено, — сказал Пажитнов. — Всё время повторяет: «Вспомните, кто изобрел порох».

Павел Сергеевич, офицер-разведчик, всматривался в необозримые последствия катастрофы.

— Никаких признаков пожара. Ни воронки, ни даже отмели. Это не боеприпасы, во всяком случае, нам такие не известны.

— А что говорят люди, живущие там?

— Что это был Агди, их Бог Грома.

— Именно это они слышали? Гром?

— Некое звуковое давление... Именно так, кажется, энергия, но перемещаемая латерально.

— Но совсем не радиально, — сказал Пажитнов. — Руль, поднимемся на триста метров. Хочу показать вам кое-что любопытное.

Они поднялись в небо, из которого полностью исчезли краски, словно в одно ужасное мгновение эти миллионы стволов побелели, и, достигнув необходимой высоты и замерев в воздухе, смотрели вниз, словно иконы святых, нарисованные на внутренней части церковного купола.

— Похоже на бабочку, — заметил Герасимов.

— На ангела, — сказал Павел.

— Она симметрична, но это не эллипс разрушения, который можно было бы ожидать увидеть.

Пажитнов собрал совещание офицеров, которое, как оказалось, откладывали уже несколько недель. Они собрались в кают-компании и вместе начали волноваться, посменно. Экипаж обрадовался такой расхлябанности и устроил себе нечто вроде выходных. Кто-то играл в шахматы, другие пили. Все курили, некоторые не могли уснуть. Тем, кто спал, снилось, что они играют в шахматы, и, проснувшись, они мучались из-за вопроса, каким психическим расстройством они страдают.

Тем временем застолье в кают-компании приобрело философский характер.

— Если бы не электромагнитные показатели, я сказал бы, что это метеорит, взорвавшийся на расстоянии пяти миль отсюда. Но почему тогда эта местность так активно излучает радиацию?

— Потому что то, что взорвалось, доставили сюда откуда-то из Открытого Космоса.

— Потому что в этой формуле не учтен какой-то важный временной промежуток. Если был такой грандиозный выхлоп звука, света и тепла, почему нет воронки?

— Что, если объект взорвался слишком высоко над землей, поэтому лишь обжег деревья...

— ...или местная деформация других переменных была столь значительна, что воронка каким-то образом действительно переместилась по временной оси.

— А может быть, переместилась еще и в пространстве.

— ***, — резюмировал Безумов, всезнайка экипажа, — в таком случае нас поимели, не так ли, у нас теперь потенциально дыра в Земле, которую никто не видит, она ждет материализации без предупреждения, фактически она может появиться в любой момент, прямо под Санкт-Петербургом, например...

— Это могло бы помочь в достижении цели, думал капитан Пажитнов, — нервный срыв без побед японской морской артиллерии, никакой русской зимы, никаких мистических интриг в Царском Селе, которые можно было бы спровоцировать, можно было бы просто ждать этого представления экипажа, который, как ему казалось, попытается решить вопрос События 30 июня. От его внимания не ускользнуло, что очевидцы, живущие внизу, в один голос сообщали о камнях, падавших с неба, по крайней мере предполагая, что это — традиционная фишка «Большой Игры». Такую вероятность нельзя было исключать — вдруг они, например, испытывали в полевых условиях новое военное устройство над «необитаемой» частью Сибири, и результат оказался столь ужасным, что теперь у них развилась коллективная амнезия, возможно, для защиты их психики?

— Можете верить, если вам так хочется, во внеземное происхождение этой штуки, но вместо этого предположим, что ее происхождение экстратемпоральное — четырех-, может быть, пятимерная поверхность пересекается с «нашим» континуумом.

— Успенскианист!

— Большевик!

— Это определенно похоже на емкостный эффект, но в планетарном масштабе — медленный прирост дополнительных инвестиций энергии, за которыми вдруг следует внезапная катастрофическая отдача.

— Именно об этом я и говорю. Путешествия во времени не бесплатны, они отнимают энергию. Это — артефакт неоднократных визитов из будущего.

- Ничего. Что-то, оказавшееся не там, где его ожидали увидеть. Возможно, умышленно, а возможно — и нет. Это всё, что мы можем сказать точно.

Тем временем в другом уголке тайги Кит и Пренс, как всегда, снова и снова обсуждали интересную тему — кто имеет меньше конституционных прав прибрать за собой, но тут вдруг без объявления всё — лица, небо, деревья, далекая излучина реки — всё стало красным. Звук как таковой, ветер, какой бы ни был это ветер — всё стало красным, как живое трепещущее сердце. Прежде чем к ним вернулся голос, а цвет поблек до апельсина-королька, раздался взрыв, голос мира, объявляющий, что мир никогда не будет таким, как прежде. Кит и Пренс вспомнили громкий рёв, такой же, как во время их прохождения через Ворота Пророка.

— Это у поселка Ванавара, — сказал Кит, когда вернулся день. — Мы должны пойти туда и посмотреть, можем ли что-нибудь сделать.

— Идите, если хотите. Меня сюда прислали не для этого, — Пренс обнимал себя, словно для того, чтобы согреться, хотя было лето.

— Потому что...?

— Моя сфера компетенции — политическая. Это не политика.

— А может быть, да. Может быть, это война.

— Здесь? За что здесь воевать, Траверс? Права на лесозаготовки?

Две маленьких черных птички, которых здесь не было, вдруг возникли из света, словно снова выцвели до повседневного зеленого и голубого. Кит на мгновение понял, что формы жизни являлись связанным множеством — существа, которых он был обречен никогда не видеть в реальности, поэтому те, кого он увидел, находились просто там, где находились, когда он их увидел. Где-то на другом краю мира экзотический жук стоял на точном расстоянии и высчитывал компасный азимут несекретного кустарника, так что здесь, на этом участке, эти две черных птички могли появиться перед Китом именно теми, кем являлись. Он вошел в состояние полного внимания к отсутствию объекта, который мог видеть или ощущать, а иногда даже представлять внутренним зрением, пока Пренс был чуть ли не в истерике.

— Наше смертельное проклятие — стоять здесь и ждать, чтобы узнать, какая сила соизволит выйти из этой бесконечной тьмы и стереть нас из Мироздания, — Пренс впал в религиозную манию. — Словно что-то из Трансфинитума решило вернуться в конечный мир, вновь подтвердить свою преданность его границам, включая смертность... снова стать узнаваемо числовым... божественная сила нисходит на Землю...

А потом барабаны. Звук дунгура доносился к ним из таинственной и огромной тайги. От долгих сумерек до бледного вечера. Грохот даже одного барабана заставлял душу уйти в пятки, а их была там как минимум дюжина. Глубоко и масштабно. Кит стоял почти парализованный. Это продолжалось много дней. Вскоре он подумал, что слышит в этих звуках что-то знакомое. Он начал путать их с громом. Не с обычным громом, а с тем, который Агди принес в день События. Не пытались ли они почтить его? Вызвать обратно? Или создать гомеопатическое эхо для защиты от его возвращения?

— В меня сегодня стреляли, — заявил Пренс. — Снова.

— Это было так же весело, как в прошлый раз, как ты это назвал, «бодряще»?

Им стала понятна неприятная правда: молодого Пренса повсеместно принимали за японского шпиона, Киту некогда было особо расслабляться — он постоянно должен был переубеждать многочисленных недоброжелателей англичанина.

— Если бы только вы не задавали постоянно так много вопросов. Научное любопытство — это одно, но вы просто не знаете, когда остановиться. И вы не очень-то похожи на местного.

— Ну, я, конечно, не похож на японца, — Кит молчал. — Да?

— Сколько японцев здесь вообще видели? Пренс, старина, посмотрим фактам в лицо: в этих краях вы — японец.

— Но взгляните на меня, я — не японец. Разве я хожу в сандалиях? Обмахиваюсь веером, общаюсь с помощью нерешаемых ребусов, делаю что-то из перечисленного?

Кит поднял брови и склонил голову.

— Отрицайте, если хотите, а что насчет меня, я прикрываю вашу спину достаточно долго, здешний народ уже начал думать, что я — тоже японец, ну и кто мы в таком случае?

Одна научная школа Сибири считала точкой мистического посещения Японию. В общем, неутешительные новости для Пренса.

— Но было видно, что оно пришло с другой стороны, с юго-востока, — возразил он. — Из Китая.

— Может быть, они были, скажем так, слегка «дез-ориентированы»? Если это был снаряд, или, возможно, некий луч, его могли направить даже не через то, что мы считаем обыкновенным пространством.

— А...что мы «считаем обыкновенным пространством», напомните, всё время забываю.

— Верх и низ, — терпеливо начал перечислять Кит, — лево и право, туда и обратно, три оси, о которых мы знаем из своей повседневной жизни. Но кто-то мог захватить Кватернионное пространство — три воображаемые оси плюс четвертый скалярный параметр, содержащий энергии, которые мало кто из нас может себе представить.

Он с глубоким беспокойством думал о Кватернионом оружии, которое перепоручил Умеки Цуригане в Остенде. Типам вроде Пита Вовре такое устройство обещало дополнительный уровень деструктивности, шанс толкнуть большие массы населения в объятия смерти и ее товарища, Времени, которое с легкостью можно было бы обозначить параметром w. Не могло ли Тунгусское Событие быть вызвано залпом Кватернионного оружия, спланированным или нечаянным? Это не могла совершить Умеки-сан, но, возможно, кто-то, кому она доверяла. Кто, вероятно, ее предал. А если кто-то ее предал, насколько это фатально? И какие последствия это будет иметь для Кита?

Некоторое время после События сумасшедшие Раскольники бегали по лесу, бичевали себя и случайных зевак, подошедших слишком близко, бредили о Чернобыле и звезде смерти Полынь из Апокалипсиса. У северных оленей вновь открылось их древнее умение летать, утраченное за века покорения людьми Севера. У некоторых из-за сопутствующего излучения кожа начала светиться красными цветами спектра, особенно — в области вокруг носа. Москиты утратили аппетит к крови, вместо нее распробовав водку, большие рои можно было увидеть в местных тавернах. Настенные и наручные часы начали идти в обратную сторону. Хотя было лето, в разоренной тайге шли небольшие снегопады, некоторое время неожиданно воцарялась жара. Сибирские волки заходили в церковь посреди службы, цитировали отрывки из Священного Писания на беглом церковнославянском и мирно уходили. Рассказывали, что волкам особенно по душе Евангелие от Матвея 7:15, «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные». Элементы пейзажа архипелага Огненной Земли, находящегося на глобусе точно напротив Подкаменной Тунгуски, начали появляться в Сибири: морские орланы-белохвосты, чайки, крачки и буревестники садились на ветви елей, пикировали вниз, выхватывали рыбу из ручья, откусывали кусочек, кричали от отвращения и выбрасывали рыбу обратно. В лесу вдруг появлялись настоящие гранитные утесы. Морские суда без видимого экипажа пытались плыть по мелким рекам и ручьям, но садились на мель. Целые деревни приходили к выводу, что находятся не там, где должны находиться, и, особо ничего заранее не планируя, просто паковали всё, что у них было, оставляли всё, что не могли нести, и вместе направлялись в заросли кустарника, где строили деревни, которые никто не мог увидеть. Ну или не очень четко.

Изо всех уголков тайги, сверху и снизу по течению Енисея поступали свидетельства о фигуре, осматривающей результаты события, это был не совсем ангел, но передвигался, как ангел — медленно, неспешно, утешитель. Разнились свидетельства относительно того, мужчиной или женщиной была эта крупная фигура, но все сходились на том, что поднимали глаза вверх, когда пытались рассмотреть его лицо, и испытывали глубокое чувство бесстрашного спокойствия, когда фигура проходила мимо.

Некоторые думали, что это некая преобразившаяся версия шамана Магякана, местопребывание которого интересовало жителей берегов Подкаменной Тунгуски. Никто не видел его с момента События, его изба была пуста, и магическая сила, которая спасала избу от затопления в тающих снегах, подобно жилищам всех остальных жителей Сибири, рассеялась, так что теперь хижина наклонилась под углом в тридцать градусов, словно корабль, собирающийся соскользнуть под волны.

Эти странные эффекты не длились долго, и, поскольку Событие стиралось из памяти, начались споры насчет того, было ли вообще то или иное. Вскоре лес вернулся в свое нормальное состояние, среди мертвых белых стволов начала появляться молодая поросль, животные вновь стали бессловесны, тени от деревьев снова начали указывать свои обычные направления, а Кит и Пренс снова продолжили свой путь, понятия не имея, что это могло значить для их миссии.

Кит почти привык ездить на киргизских лошадях, или, чаще, на их более лохматых кузинах размером с пони, его ноги чуть ли не волочились по земле, в один прекрасный день они с Пренсом наткнулись на группу оленеводов, ведущих стадо на новое пастбище, он сразу же заметил одного оленя, белоснежного, кажется, пристально глядящего на него, а потом олень отделился от стада и убежал рысью.

— Словно он меня знал, — потом объяснил Кит.

— Конечно, Траверс, — Пренс был блаженно безрассуден, — и что он вам сказал?

— Назвал мне свое имя. Саган.

Пренс пристально посмотрел на него.

— Это бурятское произношение слова «цаган», что на монгольском значит «белый».

Он подошел к животному и начал говорить с ним по-бурятски, то и дело останавливаясь, словно слушая ответы.

Киту разговор с оленем не показался странным. Рассказывали, что здешний народ делает так постоянно. Со времен явления на Подкаменной Тунгуске он заметил, что угол его зрения стал шире, а узкая дорога его жизни то и дело начала разветвляться на неожиданные боковое тропы.

Сначала оленеводы колебались, веря, что Саган — реинкарнация великого бурятского учителя. Они подолгу с ним консультировались, шаманы приходили и уходили, жены просили полезных советов. В конце концов, как удалось узнать Пренсу, Саган убедил их, что Кит — паломник, который не сможет продолжить путь, если Саган не станет его провожатым в топографической неразберихе.

Они вошли в необычайно спокойный регион Сибири на монгольской границе между горными хребтами Саян и Танну-Ола, Пренс был здесь некоторое время и сказал, что эта местность известна как Тува. Кит решил: если собираешься ездить на белом олене, здесь это причинит меньше вреда, чем где-либо в другом месте. После того как Кит спешился и снял свой седельный вьюк, Саган, словно выполнив свой долг, резко повернулся и ушел по дороге, по которой они пришли, чтобы присоединиться к своему стаду, где бы оно сейчас ни находилось, не оглядываясь.

— Он говорит, что сделал всё, что мог, — сказал Пренс. — Его задачей было привезти нас сюда.

Они спали в лачуге из коры с остроконечной крышей, проснулись на рассвете от звуков неземного гортанного пения. Некоторые тувинцы держали стада овец. Поющий мужчина стоял один, но спустя некоторое время Кит услышал, что ему аккомпанируют на флейте. Он оглянулся по сторонам, но нигде не было флейтиста или каких-нибудь других музыкантов. Он присмотрелся к певцу более внимательно и заметил движения губ, совпадавшие со звуком флейты. Всё это шло от одного голоса.

— Они это называют «борбангадир», — объяснил Пренс. — Возможно, шаманы — не единственные, кто знает, как находиться сразу в двух состояниях одновременно. А с другой стороны, возможно, действительно есть флейтист, но он невидимый, или призрак. К этому всему надо присмотреться повнимательнее, вот почему, думаю, я останусь здесь на некоторое время, если вы не возражаете.

Было что-то еще. Пренс казался почти смущенным.

— Это — сердце Земли, — прошептал он.

— Забавно, — сказал Кит. — Всё, что я вижу — это стадо овец.

— Именно, Траверс, я знаю, у нас были разногласия...

— Знаю, ты до сих пор размышляешь о тех временах в лесу, но я на самом деле целился не в тебя, Дуайт.

— Не в этом дело. По-моему...все знаки здесь, вам просто нужно их увидеть...эти высокие горные вершины вокруг нас, тувинские письмена, напоминающие тибетские символы, и это — единственные известные буддисты в мире, которые разговаривают на староуйгурском или на тюркском языке, если уж на то пошло. Повсюду образы колеса Сансары... Анклав тибетского буддизма посреди царства Ислама. О чем это вам говорит?

Кит кивнул.

— В обычной ситуации это было бы аргументом в пользу нашего путешествия сюда, и кто-то написал бы отчет Подполковнику Хафкорту. Но в эти дни проблема для меня заключается в том, что...

— Я знаю. Больше может не быть никакой «миссии». Происшествие на Подкаменной Тунгуске — мы не знаем, как отреагировали в Кашгаре, Шамбала в этот момент и вовсе могла исчезнуть из их перечня приоритетов. Мы даже не знаем, как это повлияло тут на нас. Слишком рано говорить. Что касается нашей нынешней цели. ни у кого нет мудрости или полномочий, чтобы сказать нам что-то.

— Мы действуем самостоятельно, — сказал Кит.

— И по отдельности, боюсь.

— Ничего личного.

— Больше ничего, да?

Когда Кит уезжал по открытой степи, поднялся ветер, и тут он снова услышал особенное низкое горловое пение. Чабан стоял, наклонившись, как было видно Киту, точно против ветра, и ветер дул из его шевелящихся губ, и вскоре уже невозможно было понять, мужчина поет или ветер.

Чуть погодя лейтенанту Пренсу показалось, что он заметил над головой какое-то существо — не орла и не облако, оно медленно приближалось, пока Пренс не понял, что это — огромный дирижабль, с которого его с большим любопытством рассматривал экипаж бодрых юнцов. Лейтенант Пренс поприветствовал их громким и резким голосом с неким тремоло:

— Вы — добрые божества? Или гневные?

— Мы пытаемся быть добрыми, — предположил Рэндольф Сент-Космо.

— А я — гневный, — проворчал Дерби Сосунок, — твое какое дело, Ку-ку?

— Я всего лишь имел в виду, — сказал Пренс, — что этим божествам-стражам необходимо выразить симпатию независимо от уровня угрозы, которую они несут отдельной личности.

— Это никогда не срабатывает, — проворчал Дерби. — Они раздавят вас, как насекомых. Но в любом случае спасибо. Просто так.

— Если верить классическим тибетским источникам, соответствующим отрывкам из Тенгур, прежде всего…

— Малыш...Дерби нервно огляделся по сторонам, словно в поисках пистолета.

— Возможно, мы могли бы обсудить это за бутылочкой «Шато-Лафит» урожая 99-го года, — предложил Рэндольф.

Так Дуайта Пренса забрали наверх навстречу неопределенной судьбе.

Тем временем Кит присоединился к банде бродяг, когда-то осужденных на каторжные работы, много лет назад их выслали в Сибирь, и они осели в здешних деревнях. Не в силах мириться с бедствиями и нищетой жизни, они выбрали мобильность, каждый — по своей собственной причине, но у всех причина была одна. Приблизительно в 1900 году практика внутренней высылки в Сибирь была официально отменена, но к тому времени они уже давно ушли бродяжничать, желая лишь одного — вернуться в Россию. Самый простой способ — выйти на полуразрушенную, заросшую кустарником дорогу, известную под названием Тракт, которая пересекала Евразию и вела на запад.

— Но наткнулись на препятствие, пришлось сделать крюк, — объяснил их лидер, сибирский гений владения коротким топориком, известный как «Топор» — с помощью одного лишь топора он мог выполнять любую работу от рубки деревьев до тонкой резьбы на кости, а также обрабатывал лесоматериалы любого размера и поперечного сечения, обрезал таежный валежник для костра, разделывал дичь, резал травы, шинковал овощи, угрожал правительственным чиновникам и так далее, — некоторые из нас здесь уже много лет, нашли местных девушек, женились, завели детей, снова их бросили, привязанности к прошлому и прежней русской жизни ослабли, словно в перевоплощении, только в другом, но всё же инерция побега несет нас на запад...

Прежде Кит сказал бы: «Вектор». Но сейчас это слово не пришло ему в голову. Сначала он подумал о святых странниках, о которых рассказывала ему Яшмин. Но эти бродяги были не одержимы божественной силой, а, скорее, буйно помешаны. Они непрерывно пили, всё, к чему могли дотянуться, иногда — просто ужасное пойло. Они изобрели паровую перегонную установку, благодаря которой всё, что попадалось им под руку и содержало ощутимое количество сахара, превращалось в сорт водки. Сивушные масла составляли один из основных питательных компонентов их диеты. Они возвращались в лагерь с мешками, полными странных пятнистых красных грибов, отправлявших их во внутренние путешествия по Сибирям души. По-видимому, это повествование состояло из двух частей: первая часть была приятной, визуально увлекательной, проливающей духовный свет, а вторая часть была полна невыразимого ужаса. Грибоманьяки, кажется, не отказывались ни от одной из этих частей, считаю одну платой за другую. Для усиления эффекта они пили мочу друг друга, в которой содержались химически преображенные формы исходного галлюциногенного вещества.

Однажды Кит услышал крик в тайге. Следуя за звуком, он наткнулся на таблички «право прохода» и «дороги нет», в тот же день он увидел тропу меж деревьев, просвет составлял лишь несколько дюймов. Ночью он слышал паровые свистки, таинственные шаги, кто-то невидимый носил по лесу грузы, а на следующий день среди деревьев раздавались голоса лесорубов, землемеров, рабочих, их выкрики не всегда были на местном наречии — в действительности Кит мог бы поклясться, что слышал фразы на английском, и, сложив их вместе, он понял, что эта железнодорожная линия должна была связать Транссибирскую магистраль с Такла-Маканом.

Кит шел по темным лесам, словно не было никаких сомнений относительно его пути. На рассвете он оказался на поляне у извилистой реки, отсюда было видно, как во влажном дыхании тайги поднимался столб пара прогулочного теплохода...

Бродяги остались на расстоянии многих миль позади, среди деревьев. В конце концов, когда наступила ночь, он наткнулся на лагерь небольшой разведывательной партии — остроконечные палатки, вьючные лошади, костер. Не зная, как он выглядит, Кит вышел к свету костра и удивился, когда все схватились за оружие.

— Подождите. Я его знаю.

Это оказался Флитвуд Вайб в широкополой шляпе с лентой из шкуры сибирского тигра.

Кит отказался от еды, но сделал несколько затяжек. Не смог удержаться и не спросить:

— А что с вашим отцом, были от него вести?

Флитвуд бросал в костер куски валежника.

— Он уже не в своем уме. По-видимому, что-то случилось в Италии, когда он был там. У него начались галлюцинации. Директора шепчутся о дворцовом перевороте. Трастовые фонды еще действуют, но никто из нас не увидит ни пенни из его наследства. Всё достанется какому-то христианскому пропагандистскому центру на юге. Он отрекся от всех нас.

— А 'Факс — как он это воспринял?

— Это его освободило. Он — профессиональный питчер, под чужим именем, за Лигу Тихоокеанского побережья. До сих пор его карьера складывалась неплохо, средний уровень подачи — ниже двух, в прошлом сезоне играл без хитов... Женился на барменше из Окленда.

— Полный дом детишек, очередной на подходе, никогда не был счастливее.

Флитвуд пожал плечами.

— Некоторые предназначены для этого. Другие могут только продолжать движение.

На этот раз он искал не водопад и не верховье реки, не пытался заполнить упрямый пробел неизвестной территории на карте — он искал железную дорогу, скрытую железную дорогу, до сих пор существовавшую лишь в виде туманных слухов, легендарную и знаменитую железную дорогу «Тува - Такла-Макан».

— Это, должно быть, та железная дорога, которую я слышал.

— Покажи мне.

Он принес карту, что-то вроде того — нарисована карандашом, в пятнах, начинает разъезжаться на линии сгиба, украшена пищевым жиром, прожжена сигаретами.

— Только если вы отправитесь к Подкаменной Тунгуске, — сказал Кит, склонив голову на фоне бледного неба. — Подойдете как можно ближе к тому, что произошло.

Флитвуд был поражен, словно кто-то заглянул в его историю и обнаружил в самой ее сути невозможность какого-либо спасения.

— Это лишь первый шаг, — сказал он, — лишь то, ради чего я приехал сюда. Помните, когда-то, много лет назад, мы говорили о городах, не нанесенных на карту, священных местах...

— Шамбала, — кивнул Кит. — Возможно, я только что там побывал. Если вам еще интересно, это Тану-Тува. Или я оставил там кого-то на краю безумия, кто приводил веские доводы в пользу того, что это — именно Шамбала.

— Хотелось бы…, — сквозь страх и чувство вины, некую извращенную робость. — Хотелось бы, чтобы это была Шамбала, которую я ищу. Но у меня больше нет на это права. После того я узнал о других городах, здесь, о тайных городах, мирских копиях буддистских сокровенных земель, неизгладимо отравленных Временем, глубоко в тайге, о их существовании можно лишь догадываться по косвенным данным — незадекларированные грузы, расход энергии — они были здесь задолго до того, как создали свои поселения Казаки, до прихода Киргизов или Татар. Я почти чувствую эти места, Траверс, сейчас они так близко, словно в любое мгновение, прямо под моим локтем, после любого случайного шага, могут открыться их ворота...там много промышленных предприятий, там никогда не спят, их жизнь посвящена реализации проектов, о которых никто не говорит вслух, поскольку никто не решается произнести вслух имя первобытного Существа, пожирающего всех других существ...

— Мне приблизительно удалось вычислить, что эти города лежат в кластере, расположенном довольно близко к месту событий 30-го июня...для практических целей их железнодорожное депо — Красноярск. Но тому нет официального подтверждения, записи не ведутся, любой, кто берет там билет на поезд Транссибирской магистрали, автоматически становится объектом интереса Охранки.

Прошлой зимой он пытался приблизиться к тайным городам. В ненадежном свете вечернего прибытия в тенях Красноярска, цвета синяков, невидимые чиновники в меховых шапках и тяжелых шинелях смотрели на платформы, сопровождали прибывших по разрешенному делу к ледоходным судам без опознавательных знаков, пришвартованным на замерзшем Енисее, потом возвращались за остальными, чьи мотивы, как у Флитвуда, казались чем-то большим, чем просто праздный туризм.

— Но сейчас, учитывая Событие, может быть, возможно попасть... может быть, условия как-нибудь пересмотрели.

— Что бы там ни происходило, какие бы отвратительные договора с грехом и смертью там ни заключались, я обречен на это, это — цель долгого паломничества, епитимья которого — моя жизнь.

Кит оглянулся по сторонам. На расстоянии многих темных миль не было ни одного свидетеля. Он мог бы так легко убить этого исполненного жалости к себе болтуна.

Он сказал:

— Знаете, вы — просто очередной так называемый исследователь здешних мест, эмигрант, живущий на деньги, присылаемые с родины, вы чувствуете, что у вас слишком много привилегий, но понятия не имеете, что с ними делать.

Света от костра было достаточно, чтобы заметить отчаяние на лице Флитвуда, отчаяние как искаженную форму надежды на то, что это, наконец, может стать его великим кризисом — непримиримые племена, непредвиденная буря, твердая почва, превратившаяся в топь, тварь, преследовавшая его много миль и лет. А иначе на какую жизнь он мог рассчитывать как еще один убийца, чьи деньги вложены в акции Рэнда, обреченный на поля для гольфа, рестораны с ужасной едой и еще худшей музыкой, стареющие лица ему подобных?

Они сидели вдвоем, возможно, прямо в сердце Чистой Земли, никто этого не видел, они были приговорены к тупику: Кит — за то, что у него было слишком мало страсти, Флитвуд — за то, что страсти было слишком много, но с противоположным знаком.

Никто из них толком не уснул той ночью. Обоих тревожили неприятные сны, в которых один из них, не всегда буквально, убивал другого. Они проснулись посреди полуночной бури, уже сорвавшей несколько палаток. Носильщики убегали врассыпную, вопя на нескольких диалектах. Под действием инерции сна, мешавшей войти в настоящее время, Флитвуд первым делом подумал о своем долге перед прошлым. При свете падающей звезды 30-го июня, в ее мертвенно-бледном безночьи ему снилась в бессоннице возможность падения еще одного объекта, похожего на тот, который он когда-то столь ужасным образом помог людям Форманса принести их жертвам. Положит ли этому конец молодой Траверс или хоть кто-нибудь, ради всего святого? В сумятице бури он посмотрел туда, где должен был лежать спальный мешок Кита. Но Кит растворился в ночи, словно его унес ветер.

«Беспокойство», весь день летевшее на восток, приземлилось в лучах открытого всем ветрам заката, невдалеке видны угрожающие очертания надвигающейся песчаной бури. С первого взгляда казалось, что здесь никто не живет. С воздуха это выглядело, как единая огромная крыша из затвердевшей грязи, словно можно пройти по всему городу, не спускаясь на невидимые улицы. Малопостижимый мир под непроницаемой поверхностью занимался своими обычными делами — косметологи в тайных комнатах, знавшие, как скрыть появившиеся на коже белые пятна, проказа это была или нет, белые пятна у кого-либо за пределами квартала прокаженных означали быструю казнь...целители ришты терпеливо удаляли медицинских струнцов, делали надрезы, ловили голову существа длиной три фута в трещину на конце палки, а потом медленно доставали его из надреза, наматывая на палку, осторожно, чтобы не повредить ришту и не вызвать инфекцию... тайные пьяницы и жены купцов жадно тянулись к погонщикам караванов, которым нужно было уехать задолго до рассвета.

Никто на борту «Беспокойства» толком не спал той ночью. Дерби был на вахте с 4:00 до 8:00 часов утра, Майлз слонялся по вельботу, готовя завтрак, а Пугнакс стоял на мостике, смотрел на восток, застыл подобно каменному изваянию, и тут в небе произошло Событие, цвет утренней зари стал ярко-оранжевым, это было что-то слишком расплывчатое для пространства или памяти, чтобы знать, куда смотреть, пока их не настиг звук, разнесший в клочья небесный свод над Западным Китаем — к тому времени ужасная пульсация уже начала перерастать в контр-окрашивание аквамарином и ворчание ураганного огня на горизонте. Все они уже собрались на квартердеке. Их окутал внезапный суховей, ушедший прежде, чем они успели подумать о том, как из него выбраться. Рэндольф отдал приказ о принятии специальных мер небесной детализации, и они набрали высоту, чтобы посмотреть, что это было.

Первое, что они увидели в бледно-голубом мареве шлейфа: город внизу был не таким, как тот, в который они прибыли прошлой ночью. Теперь все улицы были видны. Повсюду сверкали фонтаны. У каждого жилища был свой сад. Рынки кипели в бодрой суматохе, караваны входили и выходили из городских ворот, изразцовые и позолоченные купола сияли на солнце, башни парили, как песня, пустыня отступила.

— Шамбала, — закричал Майлз, и не было необходимости спрашивать, как он об этом узнал — все они знали. Много веков священный Город был скрыт покровом повседневности, солнечного и лунного света, света звезд, бивачных костров и карманных фонариков исследователей пустыни — до События на Подкаменной Тунгуске, словно наконец освободились те точные световые частоты, которые позволяют человеческому глазу увидеть Город. Больше времени понадобилось мальчикам, чтобы понять: огромный взрыв света также разорвал покров, отделявший их собственное пространство от будничного мира, на краткое мгновение их постигла та же участь, что и Шамбалу — их защита была утеряна, они больше не могли рассчитывать на свою невидимость в материальном мире.

Они быстро летели на восток, высоко над тайгой. Впереди появились доказательства катастрофы. Они прибыли на место опустошения вскоре после «Большой Игры».

— Это были Нарушители Границ, — заявил Линдси.

— Нам известно, что они гораздо лучше нас разбираются в прикладных науках, — сказал Рэндольф. — Их воля к действию чиста и неизменна. Обладают ли они средствами для осуществления катастрофы такого масштаба? Технически? Морально?

— По крайней мере, на этот раз мы не можем сказать, что нас сюда направили, — добавил Линдси, многозначительно испепеляя взглядом Дерби Сосунка.

— Это вряд ли доказывает чью-либо невиновность, — высказал свое мнение Юрисконсульт, но прежде чем они успели развязать спор, устройство Теслы начало пыхтеть, сигнализируя о своем активном состоянии. Майлз начал переключать соответствующие коммутаторы, а Рэндольф взял рожок микрофона.

Это оказался профессор Вандерджус — он вел трансляцию с архипелага Огненная Земля, где измерял отклонения земного тяготения.

— Генераторы в полном недоумении! — кричал он, — по-видимому, мы оказались в точке Земли прямо напротив места События. Здесь начался полный хаос: магнитные бури, все коммуникации прерваны, электропроводка расплавилась ... что касается показателей гравитации, даже вскоре после события сложно поверить, но... на мгновение гравитация просто исчезла. Моторные баркасы, палатки, кухонные плиты — всё взлетело в небеса, возможно, никогда больше не приземлилось. Видит Бог, если бы не рыбалка на воде, меня могло бы унести куда угодно.

— После того как Гиббс нас покинул, у меня не осталось никого в Йеле, с кем можно было бы проконсультироваться по этому поводу, — сказал удрученный профессор. — Еще можно связаться с Кимурой, думаю, и с д-ром Теслой. Если ужасные слухи про него не являются правдой.

По словам профессора Вандерджуса, история была такая: Тесла, пытаясь наладить связь с исследователем Арктики Пири, проецировал некие лучи из своей башни в Вандерклиффе немного западнее северного меридиана, немного промахнулся, под небольшим, но фатальным углом — луч промахнулся мимо базы Пири на острове Эллсмер, пересек Заполярье, достиг Сибири и попал в Подкаменную Тунгуску.

— Вот что меня удивляет в этой истории. Тесла хотел отправить Пири сообщение, или направить на него луч электроэнергии, или по какой-то неизвестной причине стереть его с лица земли? Тесла вообще может быть ни при чем, поскольку неясно, кто еще находится в Вандерклиффе, Тесла, кажется, покинул это место, после того как Морган бросил его. Вот всё, что мне удалось узнать об этом перемещении антиподов.

— Похоже на капиталистическую пропаганду, — сказал Дерби. — У д-ра Теслы всегда были враги в Нью-Йорке. Это место — ночной кошмар кляуз, деликтного права и патентных споров. Это судьба любого, кто занимается серьезной наукой. Взгляните на Эдисона. Взгляните, в частности, на нашего коллегу, брата Тома Свифта. Сейчас он больше времени проводит в суде, чем в лаборатории.

— В последний раз, когда я видел Тома, он выглядел старше, чем я, — сказал Профессор. — Ничто так не старит мужчину прежде времени, как вечные тяжбы.

Они назначили воздушное рандеву с «Большой Игрой» в небе над Семипалатинском. Если смотреть с земли, вместе дирижабли занимали четверть видимого неба. На мальчиках были похожие шапки из собольего меха, бурки на волчьем меху, купленные на большой февральской ярмарке в Ирбите.

— Почему вы раньше не сказали нам о Нарушителях границ? — Пажитнов пытался быть любезным. — Мы знаем со времен Венеции, и мы могли бы помочь.

— С какой стати вы поверили бы тому, что мы говорим?

— Официально, конечно, нет. Это всегда может оказаться «американской уловкой». Вообразите себе эмоции на высшем уровне иерархии — здесь очень тонкий баланс интересов, кому нужно, чтобы сюда ворвались еще и американцы, как несущиеся вскачь ковбои, смешивая все привычные величины?

— Но неофициально...ты, небесный брат, мог бы нам поверить?

— Я? Учитывая обстановку на Тунгуске, я верю всему. В Санкт-Петербурге, — они обменялись взглядами, выражавшими не столько презрение, сколько полный симпатии отказ от путей земного мира, — хотят верить, что это было японское оружие. Русская военная разведка хочет, чтобы мы подтвердили, что это были японцы, или хотя бы китайцы.

— Но... ?

— Американское правительство? Что они думают?

— Мы больше на них не работаем.

— Здорово! А на кого вы теперь работаете? На большую американскую корпорацию?

— На себя.

Пажитнов прищурился, сохраняя дружелюбие.

— Вы, парни на дирижабле — большая американская корпорация?

Рэндольф пожал плечами.

— Полагаю, не совсем. Но, учитывая инвестиции, мы вскоре можем основать акционерное общество. Мы изучаем Швейцарию, Нейтральный Мореснет, несколько отдаленных островных территорий...

— Что вы думаете об акциях Рэнда? Мыльный пузырь лопнет? Большая часть наших средств вложена в них и в оружие.

— Мы постепенно сворачиваем свое присутствие в Южной Африке, — сказал Линдси, — но в последнее время очень многообещающими выглядят облигации железной дороги «Китай – Туркестан».

— Какой-то чудак в баре в Кяхте говорил мне то же самое. Конечно, он был мертвецки пьян.

В щелкающем и свистящем каскаде электрических шумов ожил русский беспроводной приемник. Пажитнов вышел на связь, и вскоре что-то быстро тараторил, сверяясь с картами и схемами, делая наброски и расчеты. Когда он закончил разговор, заметил, что Чик Заднелет смотрит на него как-то странно.

— В чем дело?

— Ты вот так разговаривал всё время открытым текстом?

— Открытым текстом? Что значит «открытым текстом»?

— Не зашифрованным, — объяснил Майлз Бланделл.

— В этом нет необходимости! Никто другой не слушает! Это «беспроводная связь»! Новое изобретение! Лучше, чем телефон!

— Всё же я бы подумал насчет системы шифрования.

— Много работы попусту! Даже Русская Армия этого не делает! Мальчики с дирижабля, мальчики с дирижабля! Вы слишком осмотрительны, как старики!

Возвращаясь из тайги, экипаж «Беспокойства» заметил, что Земля, которую, как им казалось, они знают, изменилась непредсказуемым образом, словно то, что с неба упало на Тунгуску, что бы это ни было, пошатнуло оси Мироздания, может быть, навсегда. Они увидели, что многие мили прежде не содержавшего опознавательных знаков сибирского леса и прерии накрыла огромная паутина рельс, сталь на расчищенных участках блестела, как прежде — русла рек. Промышленный дым нездоровыми тенями желтого, режевато-бурого и ядовито-зеленого цветов поднимался в небеса, достигая дна гондолы. Птицы, с которыми они прежде делили небо, мигрирующие европейские виды, исчезли, оставив регион орлам и ястребам, которые раньше на них охотились. Огромные современные города со множеством соборов, башни с открытыми балками, дымовые трубы и площади без деревьев распластались внизу, там не было видно ни одного живого существа.

В сумерках они приблизились к огромной воздушной флотилии. Тайга внизу затихла, словно начала склонять голову перед часами тьмы и сна. Сочащегося дневного света было достаточно, чтобы увидеть небо, усеянное огромными грузовыми дирижаблями без экипажа, застывшими на разной высоте, закат подсвечивал тонкую гравировку колец нагрузки и такелажной оснастки, грузовые сетки и нагруженные паллеты качались на усиливавшемся вечернем ветру, у каждого дирижабля — свой особый корпус, одни — идеальной сферической формы, другие — продолговатые, как арбузы, польские колбасы или дорогие сигары, или обтекаемой формы, как океанская рыба, квадратные или остроконечные, или накрепко сшиты вместе в форме звездного многогранника или китайских драконов, массивные, полосатые или в штриховку, желтые или багровые, бирюзовые или пурпурные, несколько аэростатов более новых моделей оснащены двигателями в несколько лошадиных сил, которые то и дело выдыхали сияющий пар — ровно столько, чтобы оставаться на месте. Каждый аэростат был привязан стальным кабелем к подвижному составу внизу, ехавшему по своей собственной колее, ведя свой поддерживаемый груз в разных направлениях по всей карте Евразии — мальчики видели, что наиболее высоко висящие аэростаты флотилии приближались к своду тени Земли, затем быстро спускались и парили среди лакированных обитых шелком боков других аэростатов, и наконец — резко падали, устремлялись вниз, на сельский ландшафт, чтобы избавить его от обыденного света. Вскоре нельзя было рассмотреть ничего, кроме земного созвездия красных и зеленых габаритных огней.

— Что вверху, — заметил Майлз Бланделл, — то и внизу.

Медленно, как Божье правосудие, начали поступать отчеты с Востока — всё это казалось непостижимо восточным, словно бесчисленные мелкие бои незамеченной войны наконец-то воплотились в форме одного большого взрыва, в почти музыкальном крещендо величия, с которым обычно можно столкнуться только во сне. Со временем, словно из проявительной ванны, начали появляться и циркулировать фотографии... потом — копии копий, немного спустя деградировавшие почти до новейших образцов абстрактного искусства, но не менее шокирующие: девственный лес, абсолютно каждый ствол ободран до белого, взрывом повернут на немыслимые девяносто градусов, всё расплющено на многие мили. Единственной реакцией Запада было притихшее недоумение, даже среди известных дураков-балаболов. Никто не решился бы сказать, что хуже: то, что такого никогда не случалось прежде, или что такое случалось, но все силы истории сговорились никогда не фиксировать подобные явления, а потом, демонстрируя дотоле незаметное чувство гордости, хранили молчание.

Что бы там ни произошло, это событие само заявило о себе, начавшись в верховье реки у поселка Ванавара и с гулом несясь на запад со скоростью шестьсот миль в час, сквозь светлую ночь, от одной сейсмологической станции к другой, по всей Европе к Атлантике, проявляясь через почты, маятники, универсальные шарниры, тонкие стеклянные нити, пишущие на закопченных рулонах, с точностью часов медленно ползущих вниз, на иглы света на обшивке из бромида серебра — это было доказательство... в далеких городах Запада разгоралось «чувствительное пламя», иногда — одушевленное, ныряющее, делающее реверансы, слабо дрожащее на почти эротической грани угасания. Возникали вопросы относительно временных рамок, «синхронности» события. Люди начали проявлять живой интерес к Специальной Теории Относительности. С учетом инертности записывающих устройств и зеркал, время транзита в фокусирующих линзах, небольшие изменения скорости движения бромсеребряной бумаги, ошибка в показаниях сейсмографа, более чем захваченного врасплох «мгновением», в которое дотоле невообразимое количество энергии ворвалось в уравнения истории.

— Мощность равна площади по кривой зависимости концентрации от времени, — казалось профессору Гейно Вандерджусу, — чем короче «мгновение», тем больше амплитуда — это начинает напоминать сингулярность.

Другие были менее сдержанны. Не Чернобыль ли это, звезда Апокалипсиса? Бессчетные миллионы конницы беспрецедентным образом разорвали степь, единым потоком устремившись на запад? Немецкая артиллерия секретного образца, более мощных параметров, чем когда-либо могла заподозрить какая-либо военная разведка? Или что-то, что еще не произошло, столь далеко выходящее за рамки опрятной системы взглядов, установившейся в Европе, что лишь казалось, что событие произошло в настоящем, хотя на самом деле оно берет свое начало в будущем? Проще говоря, не сжалась ли в одном этом событии всеобщая война, на пороге которой Европа стояла этим летом и осенью?

Далли Ридо, всё еще тоскуя о Ките, но не надеясь получить от него хотя бы слово весточки, созрела и превратилась даже в еще более привлекательную молодую крошку, доступную на венецианском рынке, как черкесская рабыня в древней Аравии: она светло-рыжая, кожа, легко покрывающаяся синяками, привлекает неистовое внимание, волосы, ниспадавшие вольным водопадом в те времена, когда она приехала в город, теперь сверкали призывом желания, в истинности которого иначе никого не удалось бы убедить. В тот летний день на кампо Спонджиатоста к ней подошел неприятный тип, за поясом — обычный револьвер Бодео модели 1894 года, больше не желавший быть снисходительным по отношению к ней:

— Сегодня ночью, как только стемнеет, поняла? Я приду за тобой. Лучше оденься понаряднее.

Остаток дня она в страхе ждала наступления вечера, teppisti, бандиты, всюду следовали за ней и особо не скрывались. С кем можно было бы об этом поговорить? Хантер Пенхоллоу на самом деле был не лучшим выбором, он пуще обычного был поглощен мыслями о своих собственных призраках, ему не удалось восстановить воспоминания, убегавшие от него, словно умышленно желая проявить жестокость.

Княгиня ушла на поиски своих обычных дневных приключений и не вернется до вечера, Далли решила, что к тому времени она уже надежно спрячется.

Но той ночью не стемнело, в небе всю ночь горел свет. Хантер вышел в «ночной свет» совершенно другого типа, чтобы провести эти часы неестественного освещения, работая с холодным неистовством, пока вдоль небольших каналов, на мостах, на маленьких площадях campielli и на кровлях, на Рива и на Лидо, пока богатые гости в новых отелях смотрели на пляж, интересуясь, организовано ли это специально для них и сколько дополнительно это будет стоить, всевозможные итальянские художники тоже вышли на улицы — с наборами для акварелей, мелками, пастельными и масляными красками, пытаясь «приобрести» свет этой ночи, словно это был предмет, о приобретении которого им нужно было договориться, или даже договориться с ним самим — время от времени они с отчаянием смотрели на небо, словно там всем им позировал кто-то один, словно хотели убедиться, что объект не переместился и не исчез, этот дар издалека, может быть, новый вулкан Кракатау, об извержении которого никто не знал, может быть, сокровенное сообщение об изменениях в Мироздании, после которых ничто больше не будет прежним, а может быть — предвестие зловещего пришествия, более непостижимого, чем пришествие Христа, запечатленное в живописи на полотнах, оштукатуренных стенах Венеции...

Иногда кукарекали петухи, словно случайно вспоминая о своем долге. Собаки бродили, ошеломленные, или мирно лежали возле котов, с которыми обычно не ладили, сменяя друг друга, чтобы охранять сон соседа, в любом случае недолгий. Ночь была слишком странной. Шкиперы вапоретто останавливались всюду, где их останавливали страдавшие бессонницей венецианцы, в общих чертах описывая места высадки — пассажиры воображали, что шкиперы в курсе того, что творится в каком-то внешнем мире. Когда, наконец, пришли утренние газеты, их распродали за несколько минут, хотя ни в одной из них не объяснялось, что это за слабый холодный свет.

Где-то в не изображенных на эскизах краях вокруг площади Спонджиатоста:

— Только шаг, — предупреждала Княгиня, — поворот глаз, шепот юбки отделяет тебя от падения в mala vita. Я могу тебя защитить, но можешь ли ты защитить себя сама?

Две молодые женщины сидели в горнице огромного Палаццо, в приглушенной тени, блеск отраженной воды мерцал на потолке. Княгиня сжала голову Далли, легко, но властно, ладонями в изысканных перчатках, словно ценой невнимательности будет неожиданный шлепок, хотя неосведомленный наблюдатель не смог бы сказать, кто из них главнее. Княгиня еще была в своем дневном платье из темно-серого атласа, а девушка — почти обнажена, ее маленькие груди проступали сквозь белую паутинку лепестков ее недавно купленной кружевной сорочки, соски темнее, чем обычно, и более резко очерчены, словно их недавно умышленно кусали. В этом дробном свете ее веснушки казались темнее, словно светились, но наоборот. Она ничего не ответила.

На вокзале в Триесте, больше не являясь желанным гостем в Венеции, в лабиринте закоулков частично ниже уровня улицы, бурлящем от табачного дыма в основном балканского происхождения, Киприан Лейтвуд совещался с новоприбывшим криптографом по имени Бевис Мойстли. Газовый свет, не выключавшийся в течение всего долгого дня, открывал глазу местный известняк, входящий в состав крепких стен, и производил двусмысленные световые эффекты с помощью эбонитовых маховичков вентиля и хромированного покрытия муниципальных кофеварок довольно старинного итальянского дизайна, не говоря уже об этих индивидуальных машинках, macchinette, схемы которых не засекречены в тайных картотеках. Здесь выживали благодаря кофе.

— Что это? Я не могу прочитать, все эти маленькие кружочки...

— Это глаголица, — объяснил Бевис. — Старославянская письменность. Тексты Православной Церкви и так далее. Вы здесь уже не первый день, я удивлен, что еще об этом не знаете.

— Не было повода зайти в какую-нибудь Православную церковь.

— Пока не было. Но время придет.

Киприан понял, что не в состоянии ни произнести, ни понять строки символов, которые ему показывает молодой крипто-кудесник — ни напрямую, ни в транслитерации.

— Ну конечно, это ведь шифр, не так ли, — сказал Бевис. — Изуверский шифр, добавил бы я. Я сразу же заметил, что здесь используются алфавиты Старого и Нового Стиля — я был действительно доволен собой, пока не догадался, что у каждой буквы в этом алфавите еще и свое числовое значение, известное древним евреям, изучавшим Тору, как «гематрия». Словно это еще было недостаточной угрозой для психического равновесия древних, сообщение нужно воспринимать еще и в качестве ряда цифр, благодаря чему читатели могут найти в рассматриваемом тексте определенные скрытые послания, складывая числовые значения букв в группе, подставляя другие группы с тем же значением и, таким образом, получая другое, конспиративное, послание. Более того, конкретно эта гематрия не ограничивается простым сложением.

— О боже. А что еще?

— Возведение в степень, расчет логарифмов, преобразование строк символов в члены ряда и нахождение границ их схождения, и слушайте, Лейтвуд, вы бы видели сейчас выражение своего лица...

— Не стесняйтесь, пожалуйста. Если здесь раздается довольно истерическое хихиканье, мы не обязаны на него реагировать, не так ли.

— Не говоря уже о коэффициентах поля, характеристических числах, метрических тензорах...

— Послушайте, это всё происходит очень медленно. Сколько людей работает в вашей конторе?

Бивис показал на себя, приставив палец, словно пистолет, к голове.

— Можете себе представить, как быстро всё это несется вперед. Пока я смог расшифровать только одно слово, fatkeqësi, что на албанском значит «катастрофа». Первое слово сообщения было выделено полгода назад, а я до сих пор не знаю, за кем нужно было тогда следить, или хотя бы кто его отправил. Событие, что бы это ни было, давно закончилось, жизни потеряны, траурные наряды вручены очередным вдовам. Бригада Восточного Вопроса сделала наихудшее, на что способна, раструбив всё с помощью рекламы, гонгов, простой высадки десанта и тому подобного, оставив нам балканских кочегаров среди их жалких развалин, и теперь нам придется наводить чистоту. Ирредентизм? Не смешите. Ничего здесь не восстановить, всё непоправимо...

— Дружеская беседа? — дверь открылась, и заглянул Деррик Тейн, несомненно инспекционная проверка, — прекрасно, парни, продолжайте...

— От этого человека у меня мороз по коже, — признался Бивис.

— Значит, будьте осторожны.

— Бивис, — у Тейна была привычка произносить это каждый раз, когда он заглядывал в комнатушку Мойстли, — «История мальчика».

Прежде чем криптограф успел хотя бы поднять глаза в раздражении, Тейн ушел дальше по коридору смущать кого-то другого.

— И еще одна особенность, — Бивис с подозрением относился к манере Тейна исчезать в дыму учреждения, — он заставляет меня работать над итальянскими шифрами. Предполагается, что они — наши союзники, не так ли? Но всё равно изо дня в день все эти материалы военно-морского флота оказываются в стопке документов на моем столе. В Военно-Морском флоте Италии такая практика — шифровать длинные статьи из ежедневных газет, так что взломать шифр практически можно даже сквозь сон, если хочется каждый день читать горы всякой чепухи, а потом — это бесконечное печатание, перевод на английский и немецкий, столько времени насмарку, знаете ли...

— На немецкий? — всего лишь праздное любопытство на самом деле, — Бивис, а откуда именно отправляют эти сообщения, которые вы расшифровываете?

— Не знаю, этим занимается человек Тейна. О, ведь и на немецкий, никогда об этом не думал, они ведь не считаются союзниками, правда?

— Очередная его коварная игра, без сомнения.

Они вернулись к неподатливым элементам шифра глаголицы. Кофеин уже попал в нервные центры мозга, отвечавшие у Бивиса за расшифровку, поэтому он чувствовал себя в силах перейти к более масштабным темам.

— Кроме того, представим, что сообщения каким-то образом можно внести в «мир», в последовательную совокупность, аналогичную математической «группе».

Конечно, нужно будет спроектировать и построить физический двигатель, может быть, нечто вроде Трансформатора-Усилителя мистера Теслы. А поскольку «большой мир» — не что иное, как распространение, практически безграничное, как раз вот этих символов, записанных вот в этом шифре, любые ошибки в исходной записи, сколь бы незначительными они ни были, со временем могут оказаться огромными, даже если они не станут очевидными сразу, однажды кто-нибудь заметит неизбежную расплывчатость очертаний, водопад фальшивых личностей, распад в громоздкое отсутствие. Словно произошел великий невидимый исход, эмиграция самого разума.

— Что-то в масштабе..., — представил Киприан.

— Пока для этого не предусмотрено будущего времени в каком-либо языке. Неважно, с помощью какого алфавита это написано. Как мы любим говорить, «высокая чувствительность к первичным переменным».

— Исход...

— Эмиграция.

— В...?

— Или того хуже — своего рода Крестовый поход.

Когда они, наконец, вышли на улицу и пошли ужинать, Киприан случайно посмотрел на небо.

— Что-то не то со светом, Мойстли, — словно это была физика, которую он не изучал, некая форма обратного затмения, которую дешифровщик мог бы объяснить и, возможно, даже исправить. Но Мойстли стоял, пораженный, как толпы на Пьяцца-Гранде и вдоль Рива, иногда нервно поглядывал на небо, но не смотрел неотрывно, поскольку кто знает, чье встречное внимание это может привлечь?

Уехав из Венеции, Риф догнал Руперту в Мариенбаде, и на некоторое время возобновилась старая печальная рутина. Он выигрывал за столом больше, чем терял, но, с другой стороны, Руперта постоянно находила поводы — некоторые из них можно было назвать безрассудными — чтобы привлечь его внимание. Но это больше не трогало сердце ни одного из них, поскольку в один прекрасный день она просто уехала, не сказав ему ни слова. Пустая кровать, никакой информации на стойке регистрации, свежие вазы с цветами ждут следующую счастливую пару. Болонка Муфетта, в которой Риф всегда подозревал замаскированную кошку, извергла содержимое желудка в его широкополую шляпу «борсалино».

Стараясь выглядеть печальным, хотя втайне он чувствовал себя так, словно только что вышел за ворота тюрьмы, Риф возобновил турне по водолечебницам, изображая различные виды неврастении, наиболее успешно — «Железнодорожное Расстройство Мозга», идея обмана заключалась в следующем: в недавнем прошлом он пострадал в травматической железнодорожной катастрофе, предпочтительно — в какой-нибудь соседней стране, из которой не так-то легко получить записи о происшествиях, у него не было непосредственных симптомов до того дня, как он появился у ворот, чтобы пройти обследование, при этом он мог предпочесть страдать от ряда симптомов, которые были тщательно исследованы во время его пребывания в других заведениях в компании других пациентов. Прелесть Железнодорожного Расстройства Мозга заключалась в его психической природе. Доктора спа знали, что ни один из заявленных недугов не был настоящим, но притворялись, что их лечат, что бы это ни было: офис на первом этаже был счастлив, ипохондрики думали, что достигли цели, неприлично богатые картежники каждую неделю проигрывали достаточно, чтобы им отпустили грехи перед рабочим классом, не говоря уж о том, что Риф мог позволить себе импортные гаванские сигары и раздачу щедрых чаевых.

Ночью 30-го июня все неврастеники Европы, выйдя из электрических ванн на прежде темные террасы и тротуары, светились радиоактивной слизью грязевых ванн, с их голов свисали электроды, забытые иглы шприцов торчали из вен, они вышли из лечебных заведений, чтобы в изумлении наблюдать за происходящим на небе. Риф недавно к ним присоединился, он, так уж вышло, путешествовал туда и обратно из рискованной постели некой Магдики, белокурой жены венгерского кавалерийского офицера, славившегося своей готовностью обидеться и профессиональным умением управляться с дуэльным оружием. После его прибытия Риф близко познакомился с кровельной черепицей и бельепроводами отеля «Сплендид», в данный момент он поистине прилип к фасаду этого заведения, словно муха, медленно продвигаясь вперед по опасному подоконнику, пока громкий голос неожиданно вернувшегося мужа медленно затихал, а вместо него раздался другой, полный космического раздражения, что характерно, с неба, сейчас Риф это заметил — на самом опасном шаге своего перехода он отважился посмотреть вверх и замер, затаив дыхание, из-за того, что там увидел: вечернее небо отвергло сумерки и вместо них выбрало перламутровый свет, световой эквивалент приглашения обратить внимание, которое Риф сейчас получил от звучавшего с небес голоса:

— Действительно, Траверс, ты должен отказаться от этого фарсового существования и посвятить себя делам реального мира, например, родовой вендетте — хотя ее порицают воистину добродетельные люди, всё же это более эффективный способ провести свое время на Земле, чем бессмысленные попытки собрать развеянный пепел, с большой долей вероятности в твоем случае это закончиться гибелью от рук разъяренного венгра, чем созданием какой-нибудь долговременной ценности..., — и так далее, но к тому времени Риф уже был на земле, бежал в эксцентричном освещении по бульвару Карноле, понимал, что бежит за своей жизнью, или затем, чтобы как-то ее вернуть.

Яшмин была в Вене, работала в бутике на Марияхильфе-Штрассе, привлекавшем знаменитостей фасонами, еще не известными парижским мидинеткам и, следовательно, еще не разошедшимися по всем рынкам Мира. В один прекрасный день она писала запрос на выплату просроченной задолженности и вдруг почувствовала, что рядом с ней кто-то благоухает духами.

— О! Я не слышала...

— Привет, Пинки.

Гостья говорила таким низким и строгим голосом, что Яшмин не сразу узнала свою старую сокурсницу из колледжа Гертон Ноэллин Фэншоу, она уже была не столь эфирным созданием, как та красавица былых студенческих времен, но по-прежнему без шляпы, ее волосы теперь решительно обрезаны и зачесаны назад, каждый дюйм ее очаровательного маленького черепа, поиск которого среди всех этих белокурых локонов прежде был столь упоительной игрой, теперь жестоко доступен, однозначен, как выстрел или взрыв. Соответственно, ее глаза огромны и несколько смазаны декларативным светом дня продавщицы, жизнь в котором была предопределена нынешней судьбой Яшмин.

— Ноэллин! Я понятия не имела, что ты в городе.

— Зашла вот неожиданно для себя.

— Ты вошла так тихо...?

— Думаю, это благодаря Бесшумному Платью.

— Знаешь, мы ими даже запаслись — пользуются популярностью.

— А ты их еще и перешиваешь, мне говорили.

— Ты носишь вот это? — Яшмин закрыла одно ухо и наклонилась к платью. — Покрутись.

Девушка выполнила просьбу.

— Ничегошеньки не слышно.

— Сейчас день. Дорожное движение. А ночью, когда оно мне особенно нужно, оно барахлит.

— Я вызову специалиста, Facharbeiter, — она сняла с рычага гибкую медно-эбонитовую переговорную трубку. — Габика, зайди.

Ноэллин позволила себе слегка ухмыльнуться.

— Я тоже перестала говорить им «пожалуйста».

— Увидишь.

Техник, явившийся из подсобки, был молодым и стройным, с очень длинными ресницами.

— Домашний питомец, — сказала Ноэллин. — Жаль, что я не особо таким интересуюсь, а то одолжила бы его на вечерок.

— Вернемся в салон примерки. Габика, это нужно нам немедленно.

— Он немного напоминает мне Киприана Лейтвуда. Кстати, ты видела потом этого старого овоща?

Но Яшмин почему-то хотелось делиться только общими новостями. Она повзрослела, думала, что стала чрезмерно осмотрительной, кроме того, существовала вероятность, что Ноэллин здесь по приказу И. П. Н. Т. Или кого-то даже еще более непреклонного.

Яшмин помогла подруге снять затейливый наряд, который Габика затем с почтением унес на свой рабочий стол. Она налила для них кофе из изысканной кофеварки, и они минуту сидели, оценивая друг друга.

— Не могу привыкнуть к этой твоей мальчишеской стрижке. Очаровательно.

— У меня не было выбора. Ты ее не знаешь, мы познакомились в прошлом году в Лондоне, прежде, чем я это поняла, я была полностью околдована. Однажды ночью она привела меня в парикмахерскую на Мэйда-Вэйл, я заметила все эти маленькие ремни и пряжки слишком поздно, и меня мгновенно усадили в кресло. Там были все эти ужасные машинки, сначала я думала, что мне сделают эту новомодную перманентную завивку, но у моей подруги были другие планы.

— Некоторое время ты будешь моим мальчиком-пленником, может быть, я позволю тебе отрастить волосы обратно, это зависит от того, насколько быстро мне наскучит этот твой вид. Женщина с ножницами была очаровательна, но беспощадна, у нее это заняло некоторое время, а моя подруга сидела там с задранной юбкой и бесстыдно ласкала себя. Некоторое время спустя я попросила, чтобы мне освободили руки, чтобы делать то же самое.

— Но она тебе не позволила.

— А я умоляла так нежно.

— Бедняжка Ноэллин, — она легко сжала подбородок девушки большим и указательным пальцами. — Скрести эти прелестные запястья за спиной, всего лишь на секунду, будь хорошей девочкой.

— О, но Яшмин, я пришла сюда не для того...

— Сделай это.

— Да, Яшмин.

Габика вернулся с перешитым Бесшумным Платьем и увидел, что они раскраснелись и шепчутся, их одежда — в некотором беспорядке, а в комнате чувствуется несомненная нотка мускуса, смешавшаяся с фоновым ароматом заварного кофе. Он уже привык к таким живописным сценам, на самом деле уже с радостью их предвкушал, возможно, именно этим объяснялся тот факт, что он уже почти два года работал, не требуя прибавки к жалованью.

Поняв, что, возможно, вопреки ожиданиям, они были рады увидеться вновь, две молодые женщины провели вместе приятный вечер, пошли на ранний ужин в «Хопфнер», а потом вернулись в квартиру Яшмин на Марияхильф. К тому времени, как им пришло в голову посмотреть в окно, уже давно должно было стемнеть.

— Который час, Яшмин, не может быть до сих пор так рано.

— Может быть, время замедлилось, как говорят в Цюрихе. Эти часы показывают одиннадцать.

— Но взгляни на небо.

Всё это было, определенно, очень необычно. Звезды не появились, небо освещено странным светом, абсорбированным светом грозового дня.

Это продолжалось месяц. Те, кто воспринял это как знак из космоса, каждый вечер с подобострастием смотрели на небо, ожидая даже еще более экстравагантных стихийных бедствий.

Другие, те, кому оранжевый не казался цветом апокалипсиса, сидели на улице не общественных скамейках, спокойно читали, привыкая к курьезной бледности. Ночь за ночью ничего не происходило, явление медленно линяло, приобретая свой привычный темно-фиолетовый цвет, большинство уже с трудом могло бы вспомнить прежнее сердечное волнение, чувство прелюдии и возможности, они вновь вернулись к поиску оргазма, галлюцинаций, ступора, сна — к тому, что помогало им скоротать ночь и подготовиться к новому дню.

К концу октября разгорелся скандал вокруг заявления Австрии о том, что она собирается аннексировать Боснию. Зашел Тейн, еще более осунувшийся, чем обычно.

— Нам понадобится тут кто-то на месте, — сказал он Киприану. — Возможно, нам придется забрать людей.

— И вы сразу же подумали обо мне.

— Это не оптимальный вариант, но действительно никого больше нет. Можете взять в напарники юного Мойстли, если чувствуете, что вам нужен телохранитель.

Бивис был рад выбраться из подземной затхлости своей крипто-комнатушки.

— Да, ты мне сделаешь одолжение, если ненадолго избавишь от необходимости сбивать эти кокосы.

На столе Тейна стояла открытая бутылка сливовицы, но он не предложил ни одному из них выпить.

— Что это? — спросил Киприан.

— Карта Австро-Венгрии.

— О, мне смотреть на нее сквозь увеличительное стекло?

— Какой тут масштаб? — пробормотал Бивис.

Тейн прищурился, чтобы прочитать надпись.

— Кажется, один к пятидесяти миллионам, если я правильно сосчитал нули.

— Немного сомнительно, по-моему, — проворчал Киприан.

— Вовсе нет, идеально для путешественника, думаю, последнее, чего человеку захочется где-нибудь на высоченной горе — это сражаться с огромной кипой листов масштаба «миля к дюйму».

— Но эта штука слишком маленькая, чтобы кому-нибудь пригодиться. Это игрушка.

— Ну, я имею в виду, что эта карта достаточно хороша для Министерства иностранных дел, не так ли. Именно эту карту они используют. Решения чрезвычайной серьезности, судьбы империй, включая нашу, всё это — на основании вот этого издания перед вами, «Майор Б. Ф. Вамб, инженерные войска, 1901 год».

— Это, конечно, многое говорит о Министерстве иностранных дел, — Киприан холодно посмотрел на карту. — Взгляните на Вену и Сараево — между ними нет расстояния даже в полдюйма, не хватило даже места, чтобы написать их названия, написано только «В» и «С».

— Именно. Представляет всё буквально в другой перспективе, не так ли...почти в божественной, скажем так.

Интонация и выражение лица Тейна внушали Бивису беспокойство.

— Это обычно для Тейна, — позже заверил его Киприан.

— Нет-нет, он не волнуется, разве ты не видишь, никакие детали не имеют для него значения, не только карта — он знает, что мы не проживем достаточно долго для того, чтобы успеть ею воспользоваться...

Однажды утром Яшмин пришла в магазин на Марияхильфештрассе и увидела, что двери закрыты, фактически, закованы цепью, муниципальное сообщение о конфискации краской намазано на уцелевших окнах. Когда она вернулась в свою квартиру, домовладелица, не встречаясь с ней взглядом, попросила предъявить документы, удостоверяющие личность, утверждая, что не знает, кто такая Яшмин.

— Фрау Койлер, что происходит?

— Не знаю, как вы получили ключи от этой квартиры, но верните мне их сейчас же.

— Я получила их от вас — мы видимся каждый день, я всегда вовремя плачу за аренду, пожалуйста, скажите, что не так?

— Если это ваши вещи, я требую, чтобы вы упаковали их и съехали как можно скорее.

— Но...

— Мне вызвать полицию? Judensau. Вы все на одно лицо.

Еврейская свинья? На мгновение она слишком растерялась, чтобы быть в состоянии что-то понять. Конечно, Вена всегда была насквозь антисемитским городом — внутренняя часть, Ринг, Венский лес, если уж на то пошло, а в 1897 году официально правящей партией стала партия «Христианских Социалистов», которую возглавлял давно ненавидевший евреев Бургомистр, д-р Карл Лойгер. В прошлом году на всеобщих выборах партия также прошла на третий срок в Имперский совет. До сих пор у нее не было поводов обращать на это внимание — воздух, которым люди дышали в этом городе, позволял достичь уровня абстракции, когда фактическая национальность не имела значения.

— Wer Jude ist, bestimme ich,' as der schöne, — любил говаривать Карл. — Это я здесь решаю, кто еврей.

Ненависть к евреям иногда была практически несущественна. Современный антисемитизм поистине вышел далеко за пределы чувств, стал источником энергии, страшной темной энергии, к ней подключались, словно к электросети, для особых целей, это был путь к политической карьере, фактор в парламентских прениях о бюджете, налогах, вооружении, в любом вопросе, оружие для победы над деловым конкурентом при заключении сделок. Или, как в случае Яшмин, просто способ прогнать кого-то из города.

Киприан воспринял это не столь беззаботно.

— Ладно. Тебе опасно здесь оставаться. Во всяком случае, сейчас. Опасные люди у власти.

— Кто? Не этот ведь старый добродушный джентльмен.

— Не Габсбурги, конечно. Пруссофилы — вот кого я имею в виду. Поклонники могущества. Они хотят править до конца света. Но сейчас тебе действительно лучше вернуться в Триест.

Она рассмеялась.

— Закономерно. Здесь его называют городом евреев.

— О, в Вене, — ответил Киприан, — думают, что Шанхай — еврейский город.

— Ну, фактически..., — начала Яшмин.

КРИЗИС АННЕКСИИ всех заставил суетиться, даже Рэтти Макхью — его жизнь, подобно жизни других, в эти дни всё больше начала двигаться по расписанию поездов, ему пришлось уехать из Вены довольно далеко, чтобы встретиться с Киприаном в Граце, в отеле «Элефант».

— Простите, сейчас я больше ничего не могу сделать — этот Боснийский маринад и так далее.

— Не удивлюсь, если и Тейн что-то баламутит в вашей конторе.

Оба они курили, и возникшая между ними в итоге дымка создавала некое впечатление симпатии, которое каждый из них был готов принять без опасений.

— Среди моих коллег по конторе есть те, — признал Рэтти, — кто видел его и в других сферах деятельности. Начнем с того, что у него слишком много приятелей на Баллхаузплац. Ладно, у Англии и Габсбургов — общие интересы, прежде всего — Македония, как они продолжают себя уверять, теперь — с легкой грустью. Но у него есть ресурсы, он опасен, и сейчас даже деньги не помогут его сдержать.

— Его нельзя просто пристрелить?

— О боже.

— Всего лишь легкомысленная шутка, Рэтти. Думаю, ты с трудом это всё выдерживаешь — этот бесконечный кризис.

Они вышли из сада и брели по мосту к Мургассе, где находился автоматизированный ресторан.

— Балканский полуостров — столовая в пансионе Европы, — проворчал Рэтти, — опасно переполненная, вечно голодная, токсичная от взаимной неприязни. Рай для торговцев оружием и источник отчаяния для бюрократов. Мне хотелось бы сидеть за столом Китая. Но вы уже сыты информацией по горло, как погляжу.

— Ну, Турция в Боснии уже почти пять веков. Это магометанская страна, фактически — турецкая провинция. Это была военная база турков, когда они готовили Осаду Вены, и, конечно, Вена этого не забыла. Тридцать лет назад Австрия наконец-то смогла отомстить. Печально известная Статья 25 Берлинского трактата отняла Боснию у Турции и передала ее под австрийский «протекторат». Кроме того, австрийским войскам разрешалось стать гарнизоном в Нови-Пазар, наиболее дальней точке продвижения Турции на запад и на север вглубь Европы. Соглашение предусматривало, что однажды Австрия уйдет, и Турция восстановит свое владычество, но ни одна власть не спешила на это соглашаться. Всё казалось незыблемым. Но неожиданно в Константинополе эти Младотурки совершили революцию, и кто знает? Они могут потребовать фактического соблюдения договора! Поэтому Франц-Иосиф, по требованию гнусного Аренталя, превентивно издает рескрипт, присоединяя Боснию к Дуалистической Монархии. Вряд ли Сербия на это не отреагирует, а Россия должна поддержать Сербию, точно так же как Германия должна уважать свои обещания Австрии, и так далее, и так далее, три четверти суши и всеобщая Европейская война.

— Но, — Киприан вежливо моргал, — неужели они там в Вене действительно такие тупые? Я всегда считал их сверхактуальными, такими, знаешь ли, трезвомыслящими, всё схватывающими на лету.

— О боже, — Рэтти посмотрел на Киприана с некоторым беспокойством. — Определенно похоже, что и Император, и Султан считают Россию своим врагом. Ни один из этих джентльменов со мной не разговаривал, так что откуда мне знать. Австрия согласилась выплачивать Турции репарации за отъем Боснии, а потом, что довольно странно, вывести свои войска из Нови-Пазар, благополучно вернуть город туркам и отказаться от своей давней мечты о железной дороге из Сараево в Митровицу и, следовательно, к Эгейскому морю. Но что бы это ни значило «на самом деле» — может быть, какое-то австрийское представление о взятках или что-то в этом роде, Босния до сих пор аннексирована. Это роковой шаг, и меры, которые Германия принимает в его поддержку, свидетельствую о том, что ничто больше не будет, как прежде. Извольский и Грэй требуют созвать конференцию. Дарданеллы вступили в игру, мы должны взять на себя еще и Болгарию...Берлинский трактат, может быть, не мертв, но жив он лишь условно, без сомнения, это некий зомби, блуждающий по коридорам Европы и выполняющий приказы своих хозяев. В дипломатическом сообществе делают ставки, многие — на солидную сумму. Тотализатор Европейского Апокалипсиса среди сотрудников заинтересованных бюро насчет даты всеобщей мобилизации. В этом году, в следующем, скоро. Она уже неизбежна.

Рэтти смотрел на него уже почти с мольбой, словно новообращенный в чужую религию, который не уверен, что друзья его поймут.

— На самом деле они никогда тебе об этом не говорили. Ну а как бы они могли сказать — профессор Рэнфрю лелеял подозрения. В теории. Передавал то, что, как ему казалось, знал. Но поскольку уж мы, Кипс, по уши в этой похлебке, необходимо найти свой собственный выход, или не найти — смотря как сложатся обстоятельства. Это как на время включить свет, на время, достаточное для того, чтобы увидеть, как ужасающе много стоит на кону...масштабы возможностей здесь...

Киприан прищурился.

— Рэтти?

— Я слышал, куда тебя отправляют и какие ты получил приказы. Я бы вмешался, если бы мог.

Киприан пожал плечами.

— Конечно, я — крайне важный парень, но на самом деле меня беспокоит, кто присмотрит за Яшмин. Ее друзья, насколько я могу судить, ей не друзья. Хотелось бы знать, не может ли кто-то из твоей команды...

— Конечно. Но, Кипс, тебе туда ехать, может быть, опасно.

Рэтти пристально смотрел — в его глазах отражался дождь в четырехугольных дворах, дым из труб на реке, рассветы, изгибающие шифер кровель в окне, пинты и бутылки, конные скачки, выигранные и проигранные, мгновения прекрасного взаимопонимания, почти достигнутого, ушедшего в ночь.

— Здесь опасно. Взгляни на этих людей, — он взмахнул рукой в перчатке, указывая на толпу австрийских горожан в поле видимости. Хмурился, мотал головой:

— Или было что-то особенное?

— Тейн, полагаю.

— Да. Будьте внимательны при передвижениях, как обычно пишут в гороскопах. Думаю, я действительно мог бы взять Яшмин с собой в Триест.

— У нас там есть парочка хороших людей. А еще — твой агент, парень из «Нового Ускока», Владо Клиссан.

— Мы уже установили контакт. На Владо можно рассчитывать.

— Он ненавидит Тейна.

— Именно эту формулировку я искал.

Рэтти на мгновение положил руку на рукав Киприана.

— Я всегда приношу тебе больше неприятностей, чем нужно, каждый раз, когда всплывает ее имя. Надеюсь, ты понимаешь, что это просто юношеские представления о поддразниваниях.

Склонив голову:

— И мои юношеские представления о влюбленности. Не представляю, чтобы я мог любить ее сейчас, Рэтти, но мне действительно необходимо точно знать, что она в безопасности. Знаю, каким надоедой ты, должно быть, меня считаешь — это не те вопросы, решением которых ты часто занимаешься, и я тебе благодарен.

— В более спокойные времена...

— Мы не съели Кровянку Специальную, — кивая на тарелку в недрах Автоматического Ресторана из чистого свинцового стекла и хромовой стали. — Очевидный ответ на глубокий кризис.

— Хм. Лично я всегда предпочитал бифштекс в тесте.

Она ехала по Южной железной дороге, SÜDBAHN, и смотрела назад на железные точки конвергенции и уходящие вдаль индикаторные лампы. Материальная и зримая метафора, думала она, полного набора «свободных выборов», определяющих направление человеческой — жизни. Новая точка переключения каждые несколько секунд, иногда видимая, а иногда проезжаешь мимо нее незаметно и необратимо. Сев на поезд, человек может стоять и оглядываться назад, смотреть, как всё уплывает вдаль, сияя, словно это предначертано судьбой.

Станции уходили в прошлое одна за другой. Туннель Земмеринг, долина Мур, разрушенные замки, внезапная путешествующая компания заядлых любителей гидропатии, зверские оттенки курортной моды, неотвратимость Граца. Потом строго на юг по Славянской равнине, и снова холмы, туннели, Любляна, по вересковой пустоши, в Карст, первый проблеск моря, наконец, через Опеину на Южный Вокзал Триеста. Экспресс идет одиннадцать с половиной часов, путешествие из одного мира в другой.

Киприан договорился, что она остановится в пансионе в Старом Городе, возле Пьяцца-Гранде. Достаточно близко от Пьяцца-Кавана, чтобы ее то и дело по ошибке принимали за одну из ночных бабочек, работающих на этой территории. Вскоре она близко подружилась с некоторыми из этих трудолюбивых светлячков. Киприан поддерживал невропатический уровень осторожности, когда приходил на их встречи и уходил с них. В те дни Тейн практически забросил Венецию ради Вены, но некоторые его клевреты точно были поблизости.

А что касается помощи от конторы Тейна в ее затруднениях, в сущности, Яшмин не могла особо на нее рассчитывать.

— Нет-нет, Лейтвуд, мой дорогой мальчик, так дело не пойдет, — он выбрал момент, достаточно близкий к отъезду Киприана на Балканы, чтобы можно было не маскировать прозрачность оскорбления, тягучая манера речи Тейна становилась всё более невыносимой, он продолжал, — видишь ли, да, твоей маленькой подружкой, кажется, интересуется Охранное отделение, а в данный момент именно Охранному отделению нужно оказывать особое уважение, поскольку Англия и Россия так недавно достигли взаимопонимания, оно так пугающе чувствительно, все мы должны поддержать в этом Министерство иностранных дел, отложив в сторону наши пустяковые маленькие личные мечты и желания, не так ли.

Это вовсе не стало для Киприана сюрпризом.

— Мы заключили соглашение — достаточно спокойно напомнил он, — а вы с таким же успехом можете оказаться австрийским двойным агентом, вы, ничтожный кусок дерьма.

Тейн замахнулся, чтобы нанести один из своих мужественных ударов, Киприан увернулся, Тейн столкнулся с неповиновением и предпочел выглядеть смешным, преследуя Киприана по всем комнатам, а потом и на улице, выкрикивая угрозы о нанесении телесных повреждений, но сегодня Киприан был полон решимости избежать побоев, и, наконец, Тейн прекратил охоту. Это была пустая трата времени.

— Полагаю, — наконец крикнул Тейн, — ты хочешь отказаться от своей части соглашения.

— Нет.

Конечно, он хотел отказаться от всего этого коррумпированного проекта, который сейчас, определенно, был более опасен, чем Киприан мог бы определить или предвидеть. Но он должен был продолжать, помоги ему Господь, почему? Позже обсуждая это в Вене с Максом Кеучем, Тейн тоже не смог удержаться и не пожать плечами с презрением — повторяющийся телесный тик, который он не мог контролировать:

— Этот мальчик всегда был дураком. Или ему известно, что его там ждет, или у него есть ключ к разгадке, но так или иначе он собирается довести дело до конца.

— Может быть, — Кеуч размышлял вслух тем особым шепотом, который приберегал для профессиональных разговоров, — он устал, и жаждет конца. Не может организовать его сам, хочет, чтобы мы сделали это за него.

Киприан и Тейн замерли в противоположных концах венецианской квартиры.

— Делай, что хочешь! — в конце концов завопил Тейн, без лишних формальностей сел на поезд и уехал в Вену, где с недавних пор — секрет Полишинеля — он проводил всё больше времени. В обычных обстоятельствах этого могло бы оказаться достаточно, чтобы засунуть душу Киприана, хлипкую, как платье от Фортуни, в яркое маленькое колечко паники. Но пока его поезд ехал по мосту Местре, по направлению к Триесту, всё, о чем он мог думать хотя бы с какой-то ясностью — это Яшмин, в ужасе от того, что он теперь будет вынужден ей сказать, спрашивая себя, какая защита остается для людей вроде них от надвигающейся бури, столь всеобъемлющей, что на этот раз даже Тейну не удастся сбежать.

— Это вряд ли самые обнадеживающие новости, которые я мог бы тебе принести.

Она пожала плечами. Сегодня в корсете и в шляпе с плюмажем она казалась на фут выше, говорила с размеренными модуляциями, противоречившими ускоренным кофейным ритмам Триеста. Он вспомнил, как мало она нуждалась в защите. Как далеко они были от Клойстерз-Корта и сумрачной часовни Кингз-Колледжа.

— И какова вероятность того, что я здесь наткнусь на этого Тейна?

— Я не говорил ему, что ты здесь. Конечно, это не значит, что он не узнает.

— Ты думаешь...

Она запнулась, но он расслышал безмолвную часть ее вопроса.

— Твои неприятности в Вене? Он вполне на это способен.

Она посмотрела на него особенным взглядом.

— Когда-то вы с ним были близки. Но...

— Любовь ли он всей моей жизни? Яшмин...Ты — любовь моей жизни.

Что он только что произнес?

Кажется, она не обратила внимания на его слова.

— Да, но ты продолжаешь выполнять то, что он тебе велит. Вот теперь ты едешь туда по его приказу.

— «Но есть слово «честь», — процитировал он не совсем в ответ, — и голос юнца».

— И что это значит? Он играет не в крикет. Вы всегда, все вы, разглагольствуете о чести. Это из-за наличия у вас члена, что ли?

— Я бы не удивился.

Но он бросил на нее быстрый взгляд, и она поняла, что не должна на него реагировать.

— А если он отправляет тебя в ловушку?

— Слишком хитроумный план для Тейна. Он просто наймет убийцу с кинжалом.

— Тогда что мне делать здесь, в Триесте? В этом еврейском городе? Пока я буду ждать возвращения своего мужчины?

Он огрызался на нее в ответ, и кто-то из них почти наверняка был готов произнести словосочетание «неблагодарное занятие». Но недавно он начал находить извращенное удовольствие в Терпении — не столько добродетель, сколько хобби, требующее самодисциплины, подобно шахматам или скалолазанию. Он улыбнулся, насколько мог, любезно.

— Что рекомендуют на Чанкстон-Кресчент?

— Хранят странное молчание.

Мгновение казалось, что они смотрят друг на друга с разных краев глубокой расщелины в земле. Он восхитился легкости, с которой она позволила уплыть надежде.

— Я сведу тебя с Владо Клиссаном. Он все-таки способен устранять обычных вредителей.

— Когда ты вернешься оттуда, куда собрался?

— Это достаточно простое задание, Яшмин, просто короткий визит по ту сторону гор и обратно, это не должно занять много времени... Что у тебя с деньгами?

— Я — авантюристка, деньги для меня — не проблема, даже когда у меня их нет. А что это за взгляд? Он как-то противоречит слову «честь».

Они встретились в «Каффе дельи Спекки», кажется, она была вся в белом, от лайковых ботинок, от которых ему с трудом удалось оторвать взгляд, до бархатной шляпы с драпировкой и эгреткой, хотя год окутывал мраком и холодом, и модные дамы на Пьяцца-Гранде глазели на нее.

— Я не буду ни за что тебя благодарить, — предупредила его она.

— Надеюсь, что нет.

Он мельком заметил, что в этот пасмурный день торговля вокруг них идет вяло, независимо от их присутствия. Электрические трамваи с грохотом проносились по Пьяцце, направляясь на вокзал или на одну из станций Рива. Доставщики катили на тележках бочки с кофе по склонам деревянного настила и по брусчатке мощеных улиц. Город тонул во всепоглощающем запахе кофе. Большинство пешеходов, кажется, были одеты для каких-то официальных, если не для торжественных целей. В бухте раздавались гудки суден. «Латинцы» и пароходы скользили туда-сюда по воде. Военные всех званий гуляли, строили куры, прихорашивались и сияли.

Они закурили над маленькими чашечками кофе.

— Я привез тебя сюда, — он кивнул головой в сторону разворачивавшейся сцены. — Я заслуживаю твоих проклятий, а не благодарностей.

— Здесь прелестно. А где еще мне быть? Если я снова вернусь в Англию, что ждет меня там? На Чанкстон-Кресчент, по каким-то непостижимым для меня причинам, считают, что я провалилась. Я никогда не пойму мотивы И. П. Н. Т., их политика меняется чуть ли не каждый день, они могут мне помочь, а могут и не помочь, а могут даже решить прямо сейчас нанести мне какой-то серьезный вред.

— Но здесь Лимб. Ладно, на самом деле — Лимбус, Лимб — это аблатив...

Она сделала вид, что прокалывает его своим зонтиком.

— Если Лимб — предместье Ада, пожалуй, это место как раз для меня. Между огнем и кромешной тьмой, наслаждаясь равновесием. Пока не получу другой знак.

— Именно это произошло в Вене? Ты получила знак?

Он сидел и моргал. Он не плакал со времен одного пьяного вечера в Вене, когда обнаружил Деррика Тейна в объятиях ничтожной маленькой пятикроновой уличной девицы, Strichmädchen, хотя Тейн настаивал, что это была одна из его коллег. Он твердо решил отказаться от слёз как от бесполезного потворства слабостям. Но сейчас, столкнувшись с этой попыткой извращенного веселья, он понял, что слёзы грозят вернуться. Он нашел и быстро надел пару спортивных очков с синими линзами.

— Со мной всё будет в порядке, — заверила она его. — И с тобой всё должно быть в порядке, понял? Иначе рискуешь навлечь на себя мой гнев.

Матрос из конторы «Ллойд Остриако», довольно видный, что пришлось признать Киприану, обходил кафе на Пьяцце, в руке у него был судовой колокол, по которому он ударял маленьким молоточком вовсе не для создания театрального эффекта. Пассажиры начали собирать свой багаж и пробираться к Моло Сан-Карло. Этот чертов комок в горле Киприана.

— Тебе не обязательно провожать меня взглядом до горизонта, — прохрипел он.

Скупая улыбка.

— Сегодня у меня неплотный график.

Военный оркестр не облегчил ситуацию. Заметив, что британских путешественников в этот день собралось больше, чем обычно, и с какой-то адской проницательностью дождавшись того момента, когда Киприану показалось, что он взял в себя в руки, и он оглянулся, чтобы послать Яшмин воздушное аривидерчи, оркестр начал играть аранжировку «Нимврода» для духовых инструментов, что еще — отрывки из «Энигма-вариаций» Элгара. Несмотря на тевтонскую тупость, в первом большом мажорном септаккорде неуверенность взаимодействия фанфар придавала толику непрошенной наивности, Киприан почувствовал, что кран слёз решительно открывается. Сложно сказать, о чем думала Яшмин, подставляя губы. Он сосредоточился на том, чтобы не намочить лиф ее платья. Музыка на мгновение скрыла их в осенней оболочке, заглушив болтовню туристов, паровые сирены и шум суден у причала, позволяя признаться в дружеских чувствах и попрощаться столь искренне, сколь это возможно представить для викторианского сердца, но вот, наконец, оркестр сжалился и перешел к «Ла Гацца Ладра». Пока Яшмин не кивнула и не отпустила его, Киприан не замечал, что они обнимают друг друга.

— Ладно, я никогда не видела в этом большой тайны, — пожала плечами она, — это ведь всего лишь «Эй, ухнем», не так ли.

— Нет. Нет, я всегда думал, что это «Старое доброе время».

— О, давай не будем ссориться, Гонсало.

— Ну, конечно же, нет, Милисент, — чирикнул он, блестя зубами, подняв бровь.

— Пришли мне открытку, не забудь!

— Как только смогу! — и добавил, почему-то еле слышно. — Жизнь моя.

После того как он исчез за волнорезом, Яшмин прошлась по Рива Карчиотти, нашла местечко, закурила, развалилась в кресле и, механически улыбаясь, смотрела на движущуюся картину улицы. Кошка следовала за ней до ее комнаты и не захотела уходить. Она назвала ее Киприанной, и вскоре они стали близкими друзьями.

Однажды, когда подул ветер бора, Яшмин, просто для укрепления сил, вернулась к своей старой Дзетамании. Она вспомнила, что Литлвуд, воевавший с упорной леммой однажды зимой в Давосе, когда неделями дул фен — антипод боры, ветер столь сухой и теплый, что в некоторых регионах Швейцарских Альп его называют «сирокко», сообщал, что в день, когда ветер не прекращался, решение снизошло на него, словно по мановению волшебной палочки. И в этом не было никаких сомнений, поскольку бора, известный в этих краях как «ветер мертвых», спускался с Карста, дул без перерывов достаточно долго, он тоже — с необходимым изменением знака — повлияет на математический ум, поскольку доли мозга, отвечающие за такого рода вещи, начнут расслабляться, и странные, даже парадоксальные мысли, начнут приходить откуда-то из-за границ повседневного сознания, нечто похожее сейчас происходило с Яшмин. На мгновение проблема озарилась абсолютной ясностью, это было нечто столь же очевидное, как Формула Римана, нет, что-то, частным случаем чего была Формула Римана — она поняла, почему Риман предполагал, что половина — это действительная часть каждой æ(0), почему ему это было необходимо в той точке размышлений...она погрузилась в свое прошлое, преследовала свое старое «я», подошла к нему почти настолько близко, что можно было к нему прикоснуться, а потом, конечно, всё снова исчезло, и она тот час же расстроилась из-за потери шляпы, улетевшей и присоединившейся к сотням других, мигрирующих куда-нибудь в более южный климат, на какой-то тропический курорт шляп, где они смогут провести несколько недель шляпного сладкого безделья, dolce far niente, отрастить новые перья, позволить вернуться старым цветам или найти новые оттенки, лежать и грезить о головах, которые Судьба предназначила им в качестве объекта украшения...Не говоря уж о необходимости держать манто, чтобы оно не превратилось в некий анти-парашют, пытающийся свободно поднять ее с тротуара. Она стояла, не веря, прическа становилась всё более лохматой, волосы горели мокрым темным сиянием, улыбка, в которой было больше раздражения, чем недоумения, направлена в сторону приближающегося с Адриатики северного ветра, который на мгновение, благодаря этой дерзкой гипотезе, выкрал ее и унес в туман, куда бы это ни могло завести, и она представила, что, пожалуй, на этот берег можно приходить ради его ветра, подобно тому как туристы посещают водолечебницы ради чудодейственного источника возвращения молодости.

И, конечно же, именно в этот момент она встретила Владо Клиссана, который шел, шатаясь, к тому же, что и она, дверному проему. Бора, словно его соучастник, поднял ее юбки и исподнее, но выражение ее лица не изменилось: словно античная богиня явилась в облаке креп-лиссе, он тут же протянул руку и схватил ее между голых ног, раздвинувшихся еще, почти рефлекторно, одна нога поднялась и начала скользить вдоль его бедра, прижимая его плотнее, в то время как она пыталась удержать равновесие, стоя на другой ноге на адском ветру. Ее растрепавшиеся волосы хлестали его по лицу, его член выпростался под дождем и дебоширил, этого не могло происходить, она лишь мельком видела его лицо, его улыбка была свирепой, как буря, он разорвал тонкий батист ее панталон, она чувствовала каждую отдельную секунду его входа и пенетрации, с ее клитором обращались прежде незнакомым способом, не грубо, в общем-то, довольно обходительно, вероятно, это был угол...но как она в такой момент может думать о геометрии...но если она не найдет опору, куда их таким образом отнесет? В море. Над городом прямо в древний Карст. Над Карстом к воротам виноградника, в осмиззу, где накрыты столы с блюдами и винами, огни Триеста вдали, вино древнее Иллирии, безымянное, отделанное ветром, эфирное в своем отсутствии цвета. А поскольку на этом побережье вино никогда не было просто вином, так же, как политика не была просто политикой, можно было почувствовать еще не раскрытые нотки искупления, обратного хода времени, нежданного содействия.

— Я ждал тебя здесь. Лейтвуд дал мне твой адрес.

— Он сказал, что ты...

Ее ресурсы поддержания беседы иссякли. Хотелось ли ей когда-нибудь столь сильно смотреть в глаза мужчины? Что это было? Владо не был заменой Киприана, нужно быть честной с собой — какой-то отчаянный срыв из-за отъезда Киприана, хотя она сделала всё возможное, чтобы уговорить его остаться...

Не совсем «Отель де Виль», но спала она очень крепко. Гостиницу, кажется, окружали трамвайные пути, и шум, ну, не то чтобы не смолкал — были промежутки между движением трамваев, но их нельзя было предсказать, как ей казалось, даже с помощью математики. Но это была кофейная столица Австрийской империи, если не всего мира, и она никогда не находилась от противосонной жидкости на расстоянии, превышающем полквартала, так что ей удавалось выдержать большинство дней, не впадая в чрезмерное оцепенение, постоянно пытаясь избежать того, что в ее сонном параноидальном состоянии казалось ей преследованием.

Владо, непредсказуемо уезжавший и возвращавшийся в город, появлялся в дверях, кажется, лишь тогда, когда ее хотел, а хотел он ее, оказывается, часто. Разве может девушке это не польстить? Очевидно, это не могло быть так просто, как желание, не так ли, но это не был и точный протокол ухаживаний, требующий назначать свидания заранее. Она научилась узнавать его шаги на лестнице без ковра — среди бычье-слоновьего грохота шагов матросни, надменно крадущихся шагов купцов-волокит, маршевого шага австрийских военных, каждый из которых настаивает на своем превосходстве, нельзя было не узнать шаги Владо, чувствительное крещендо его не менее пылкого приближения.

Она уже успела услышать сквозь стены достаточно, чтобы узнать: когда у кого-то оргазм на хорватском, кричать надо «Svr šavam!», хотя не всегда помнила, в этой ситуации память часто выключалась.

У Владо было жилье в Венеции, несколько комнат в Канареджио, в старом гетто, гнездышко среди евреев, тянувшихся к небесам этаж за этажом...его адрес практически невозможно было узнать. Она почему-то всё чаще оказывалась здесь. Я превращаюсь в еврейку, думала она, весь этот венский антисемитизм воскрешает в памяти то, что больше всего ненавидит, как странно...

— Не знаю. Я ожидала лошадей, увоза в горы Велебит, волков ночью.

Он притворился, что думает об этом.

— Ты не против, если я улажу одно дельце, пока мы будем там? Конечно, будут и достопримечательности Венеции, катание на гондоле, «Флориан», всё такое. Волков сможем организовать, я уверен.

В один прекрасный день они сели на поезд в Фиуме, а потом — на борт почтового судна, плывущего в Сень, с дюжиной немецких туристов и маленьким стадом коз.

— Я должен показать тебе это, — сказал он. Он имел в виду: «То, кто я на самом деле», но она поняла слишком поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение. Наконец, узкий проход между островом Велья и материком раскрылся каналом Морлакка, и в течение двух часов они не могли подплыть к Сеню, в лицо им сквозь расщелину в горах Велебит дул сильный бора. Словно море не разрешало им войти. Здешнее море, говорил Владо, течения и ветер были сложным существом со своими собственными намерениями. У этого существа было имя, которое никогда не произносили вслух. Матросы каботажных суден говорили об отдельных волнах с лицами и голосами, упорно поднимавшихся изо дня в день, вместо того чтобы смешаться со всеобщей зыбью.

— Устойчивые волны, — размышляла она.

— Сторожевые посты, — ответил Владо.

— Ну и как же мы попадем в порт?

— Капитан — из Новлиан, старого рода «Ускок». Это у него в крови. Он знает, как с этим справиться.

Она смотрела на город на склоне холма, пастельные дома, колокольни, руины замка на вершине. Все колокола начали звенеть сразу. Бора относил звук к пароходу.

— В каждой кампаниле в Сене используются свои средневековые лады, — сказал Владо. — Прислушайся к диссонансам.

Яшмин слышала, что они движутся по полю металлических тонов, словно легкий взмах крыльев... а в его основании — отверженный пульс моря.

На берегу казалось, что все члены «Ускока» из внутренних районов страны, не только в географическом измерении, но и в смысле удаленности времени, пришли в город, словно на ярмарку. Старое соперничество между Турцией и Австрией, над которым загадочно парила Венеция, продолжалось, поскольку Полуостров оставался смесью вер и языков, как и прежде, Адриатика по-прежнему была благодатной почвой, на которой торговые суда непременно становились добычей для волков пиратства, таившихся в засаде в лабиринте островов, в котором запутались еще Аргонавты до начала истории.

— До начала шестнадцатого века мы жили по ту сторону гор. Потом вторглись турки, заставили нас уйти с нашей земли. Мы перешли через горный хребет Велебит и спустились к морю, всё это время продолжая воевать с ними. Мы стали партизанами. Австрийский император Фердинанд I выплачивал нам ежегодную субсидию. Наша большая крепость находилась на материке неподалеку от Сплита, в Клиссе — вот откуда моя фамилия. Мы сражались с турками на суше и удерживали их по ту сторону Велебита, но также научились воевать против них и на море. Наши лодки были лучше, более юркие, они могли пройти там, где не прошли бы суда большего водоизмещения, а если нам нужно было высадиться на берег, мы могли высадиться, спрятать их, утопив, выполнить задуманное, вернуться, достать их и уплыть. Здесь многие поколения защищали Христианство, даже когда Венеция не могла. Именно Венеция нас и продала. Они заключили сделку с турками, гарантирующую Венеции безопасность на Адриатике. Мы делали то, что сделал бы любой. Мы продолжали атаковать суда, но теперь — не только турецкие, но и венецианские. Многие из них везли неожиданно дорогие грузы.

— Вы были пиратами, — сказала Яшмин.

Владо скорчил гримасу.

— Мы пытаемся избегать этого слова. Знаешь пьесу Шекспира «Венецианский купец»? Очень популярна среди наших людей, конечно, с точки зрения «Ускока», мы до конца надеемся, что Антонио потерпит фиаско.

— Вы ели человеческие сердца, — сказала Яшмин, — так утверждает история.

— Лично я? Нет. Ко вкусу сырого сердца нужно привыкнуть, а к тому времени «Ускок» принимал под свое крыло охальников, mala vita, со всей Европы, в том числе — достаточно печально известных британских членов «Ускока», несколько человек из которых повесили в Венеции в 1618 году, некоторые из них были дворянами.

— Некоторых англичан это впечатлило бы, — предположила Яшм, — а другие списали бы это на наследственное слабоумие.

Они забрались на гору к руинам крепости.

— Это сделали венецианцы. Они вешали членов «Ускока», топили наши суда, разрушали наши крепости. Рассеяли остатки наших войск, довершили то, что начали турки. С тех пор вот уже четыре столетия мы в изгнании на своей собственной земле. У нас нет причин любить Венецию, но мы всё равно продолжаем о ней мечтать, как немцы, говорят, мечтают о Париже. Венеция — невеста моря, которую мы жаждем выкрасть и обожать, тщетно надеясь, что однажды она нас полюбит. Но, конечно, она никогда нас не полюбит. Мы — пираты, не так ли, грубые и простые, слишком привязаны к внешней оболочке вещей, всегда поражаемся, когда кровь льется из тел наших врагов. Мы не можем представить себе какую-то внутренность, которая могла бы быть ее источником, но подчиняемся ее требованиям, неожиданно поступающим из какого-то Извне, которое мы не можем вообразить, словно из одной из подземных рек Велебита, из этого лабиринта ручьев, озер, бухт и водопадов, каждый — со своей историей, иногда даже древнее истории экспедиции Аргонавтов, до появления истории или даже возможности связной хронологии, до появления карт — зачем карта в этой темной преисподней, остановки какого паломничества она могла бы отмечать?

— Перечень препятствий, которым нужно бросить вызов, — ответила она. — А какое еще путешествие там возможно?

На ночь они остановились в отеле «Загреб». Вскоре после рассвета Владо исчез в горах, выполняя одно из своих политических заданий. Она выпила кофе с палинкой, брела в полдень по узким улочкам города, подчиняясь какому-то импульсу, слишком скрытому, чтобы она могла его объяснить, зашла в маленькую церковь, преклонила колени и начала молиться о его безопасности.

В сумерках она сидела за столиком возле кафе, и по тому, как он прогуливался по маленькой пьяцце, поняла, что его дни содержат элемент отдыха, о котором он никогда ей не расскажет. Когда они оказались в комнате, он схватил ее, повернул, вдавил ее лицо и колени, задрал ее платье и вошел в нее, как дикарь, сзади. Ее глаза наполнились слезами, великое эротическое отчаяние переполнило ее, как бесконечный вдох. Она кончила бурно — именно этого она в последнее время и ожидала с Владо — пытаясь на этот раз сделать это тихо, хотя бы это сохранить для себя, но безуспешно.

— Ты съел мое сердце, — закричала она.

Киприан, сев на Моло Сан-Карло на экспресс-пароход «Австрийского Ллойда» «Иоанн Азиатский», обнаружил, что палуба кишела энтомологами, орнитологами, вдовами и разведенками, фотографами, школьницами и их компаньонками — их всех, даже если чрезмерно не напрягать фантазию, можно было принять за иностранных шпионов, очевидно — в интересах Италии, Сербии, Турции, России и Великобритании, жаждавших узнать, что за монтажные работы проводятся в Поле и в Которском заливе, а также на почти бесконечном побережье между ними.

Высокий белый силуэт Яшмин, зонтик на локте, уже призрак при ярком солнечном свете, растворилась в толпе гуляющих среди деревьев между причалом и Пьяцца-Гранде. Юная березка в темном лесу. Но он видел ее бледный призрак еще долго после того, как тот должен был скрыться за маяком и волнорезом.

Если в путешествии присутствует неотвратимость, размышлял он, поскольку мы видим, как возможности на берегу сужаются, в конце концов, к предначертанному причалу или стапелю, несомненно, существует зеркальная симметрия отъезда, отказ от неизбежности, открытие возможностей в точке посадки на судно, всё начинается в мгновение поднятия швартовых, судьба развязывается, неизвестное, а, быть может, и несотворенное, начинает проступать впереди и за кормой, с левого и правого борта, повсюду расширение возможностей, даже для экипажа судна, который, может быть, проделал этот путь сотни раз...

План заключался в том, чтобы подобрать Бивиса Мойстли в Поле, на базе австрийского военно-морского флота в пяти часах плавания вдоль побережья, на краю полуострова Истрия. Там Бивис притворялся ограниченным в средствах неврастеником, остановившись в скромном отеле на Виа Арсенале.

Они плавно плыли вдоль красно-зеленого побережья Истрии, когда приближались к Поле, капитан начал ходить туда-сюда по верхней палубе и сообщать туристам с фотокамерами, что из военных соображений фотографирование сейчас запрещено. Киприан заметил бойкое юное существо, носящееся по всему судну в полупрозрачной белой батистовой матроске с кружевами, без шляпы, очаровывая всех на своем пути, включая Киприана, решил он. Он с легкостью узнал, что ее зовут Ясинта Друлов, ее мать была англичанкой, а отец — хорватом, оба — аристократы, к несчастью, погибли, когда она была младенцем, из-за отдельных несчастных случаев во время игры в гольф, сейчас она находилась под опекой кузины ее матери, леди Кьюетлок, с которой недавно провела короткие каникулы в Венеции, прежде чем вернуться в Женский Черногорский Институт в Сетинье. Как только Киприан увидел опекуншу и воспитанницу вместе, определенные нюансы прикосновений, намерения прикоснуться, воздержание от прикосновений, а также публично причиняемые изысканные мучения, которые он распознал, позволили ему со всей определенностью предположить, что перед ним Леди-Шпионка и ее помощница. Это подтвердило перешептывание пары, в которой Киприан уже распознал старших агентов палубы, о том, что использовать детей, достигших брачного возраста, в качестве полевых агентов просто непростительно.

— О чем только думала эта чертова дура?

— Повезло стерве, вот это да. Я знаю, о чем думал бы я.

Когда Бивис Мойстли сел на борт в Поле и заметил Ясинту, он был тотчас же и прилюдно сражен. Киприан был за него очень рад, конечно, в мире как-то слишком мало страсти, не так ли, да, но решил держать свои подозрения о коварной второкурснице пока что при себе, отчасти для того, чтобы посмотреть, как много Бивис сможет узнать самостоятельно.

«Иоанн Азиатский» проплывал мимо островных городов — вариаций на тему Венеции, куполов, вилл и часовен вдоль неровной береговой линии Хорватии, белые кампанилы и башни были менее объяснимы, старее, серее, построенные в каком-то древнем приходе, который уже невозможно было определить, и не отмеченные на карте странные миниатюрные островки, и старинные античные сооружения, слишком маленькие для богослужений, караульных служб или тюрьмы. Рыба, известная здесь под названием «голубой губанчик», металась в волнах. В салоне, где драпировки мебели были украшены двуглавыми орлами, да и если уж на то пошло, орлы пестрели повсюду, куда ни глянь, Киприан смотрел на плывущий пейзаж, пока Бивис разматывал клубок скороговорки, которую ни одна девушка, сколь бы отчаянно она ни нуждалась в компании, не смогла бы выдержать, сидя неподвижно, если бы здесь не оказалась Ясинта, слушавшая с исключительным рвением.

— Как наглядно продемонстрировали многие, в особенности, полагаю, Баден-Пауэлл, невозможно переоценить важность пребывания в состоянии идиотизма. Фактически, Ясинта, известно ли вам, что существует целая ветвь науки о шпионаже, известная как Прикладная Идиотика, да, включая мою собственную школу, некий учебный центр под управлением Разведывательной Службы, возле Чиппинг-Содбэри, Современный Имперский Институт Интенсивного Преподавания Идиотики, или M.6I. — таково его общеизвестное название.

Насколько это более захватывающе, Бивис, чем скучная академия для маленьких девочек, которую я вынуждена посещать, столь безжалостно нормальную, видишь ли.

— Но послушай, Ясинта, в M.6I. были сохранены все аспекты школьной жизни, на самом деле, даже еда была идиотская — в холле, например, было кафе, в котором концепция сильной прожарки распространялась на такие необычные блюда, как шоколадные конфеты и кексики...

— Что, никакой рыбы, Бивис?

— О боже, нет, Ясинта, это была бы «еда для мозга», не так ли, а школьная форма включала эти убийственно обтягивающие шлыки, которые нужно было носить даже — на самом деле, особенно — во сне, и невыразимо ужасные шейные платки, такого рода платки в мире гражданских, честно говоря, пришло бы в голову носить только идиотам... урок физкультуры начинался на рассвете комплексом упражнений по скрещиванию глаз, расслаблению губ, неправильной походке, а также ее модификация — танцевальные шаги...

— Так много? Правда? — ресницы Ясинты затрепетали.

— Сейчас покажу, — он обратился к оркестру. — Парни, вы знаете «Идиотический»?

— Конечно! — ответил аккордеонист. — Мы играем «Идиотический»! Давайте деньги!

Маленький оркестрик грянул задорный тустеп, уже покоривший всю цивилизованную Европу, а Бивис, схватив Ясинту, начал довольно нескоординировано шататься по салону карманного формата, бойкая девица изо всех сил старалась следовать за ним, оба пели:

На танцплощадке

Была такая скука,

Пока мы не узнали,

Что за сенсация нас ожидала,

Эти шаги экзотические,

известные как

«Идиотические»...

Голова, как шпилька? Слюни на подбородке?

Ты годишься для того,

Чтобы вертеться, хотя

Это звучит невротически,

Это просто «Идиотический»!

Возьми все эти

Вальсы и польки,

Брось их все в тартарары, потому что

Сегодня есть легкомысленный ритм...

Это новый «Идиотический»,

Он просто гипнотический,

Иди танцевать, дуралей!

(Эй),

Попробуй один раз — и поймешь,

Что разум свой больше не найдешь,

Это — мания момента,

Просто уникально это,

Это столь наркотически,

Что рискну сказать...

Ты будешь танцевать «Идиотический»,

Пока не придут тебя забрать!

— Должен сказать, Ясинта, девушки на танцах, которые мы обязаны были посещать, и в помине не были столь веселы, как ты. Довольно серьезные, знаешь ли, одержимы черными мыслями. На самом деле они были пациентками психбольниц, многие из них...

— О боже, — прощебетала Ясинта, — как ужасно для тебя, Бивис, очевидно, ты сбежал, но как тебе это удалось?

— А. Некие договоренности. Это всегда возможно между джентльменами, и никаких тяжелых чувств.

— Значит, у тебя до сих пор тот же самый..., — легкий иностранный оттенок, который она придала гласным, создал манящий эффект, — джентльменский прибор?

Нет, Бивис, прошедший курс Идиотического обучения, не мог принять случайное решение. Нет-нет, безусловно, крипто-гений и всё такое, в других сферах жизни идиотизм был для него столь же естественен, как для других юношей — дар верчения ногами. Девушка на борту Австрийского судна, посещающая Царскую школу и плывущая в сопровождении Английской аристократки, конечно, может работать на любое количество контор: Антанта или нет, в нынешней атмосфере аннексии и кризиса Киприан счел разумным вмешаться.

Но юная Ясинта, кажется, его опередила. Она подошла к нему и, стоя довольно близко, начала настойчиво тянуть его за шейный платок.

— Идем, Киприан, ты просто обязан со мной потанцевать.

Никто никогда не помнил Киприана танцующим.

— Прости...я под судебным запретом, на самом деле...

Ясинта склонила голову под умильно соблазнительным углом, умоляла так, словно ее сердце разобьется навеки, если он немедленно не вскочит и не начнет изображать из себя дурака, скача по всему салону.

— Кстати, — прошептала она, — сколь плохим ты себя ни считал бы, ты должен быть лучше, чем твой друг Бивис.

— О, разве. Эти очаровательные ножки нужно обожать, а не наступать на них.

— Нам нужно и это продумать, не так ли, — она развила способность твердого взгляда, несомненно, до того уровня, когда мужчины предлагают заплатить, чтобы она произнесла именно эти слова, сейчас Киприан не мог не думать об аналогичном обмене взглядами с Яшмин, но преданность, если это была именно она, мало способствовала усмирению эрекции, кажется, его посетившей. Ясинта рассматривала ее с чуть ли не хищнической улыбочкой.

Тем временем на борту леди Кьюетлок была занята беседой с двумя другими шпионами, притворявшимися идиотами.

— Нет-нет, — говорила она, — не золото, не драгоценные камни, не нефть или древние артефакты, а источник самой загадочной реки в мире.

— Что, Нил? Но...

— На самом деле Эридан.

— Но это старый По, не так ли?

— Если вы верите Вергилию, который присоединился к этой партии в довольно поздней стадии, но география, к сожалению, это не подтверждает. Если вернуться к «Арго», рассказу Аполлония Родосского об этом странном плавании между полуостровами из Понта Эвксинского в Кронийское море, о войсках Колхиды, которые преследовали и находились в засаде, о личных трудностях Медеи, которые нужно было уладить, о плавании Аргонавтов в устье Дуная и вверх по течению, о каком-то нервном, как можно представить, выходе в Адриатику, нельзя доверять, если какой-то отрезок пути они плыли не по подземной реке, скорее всего, Тимаво, по реке, ведущей к морю, в устье которого, если верить Аполлонию, так много островков, что «Арго» с трудом удавалось лавировать между ними. В дельте По почти нет таких островов, а с этой стороны Адриатики, как раз с нашего левого траверза — совсем другая история, не так ли.

— Но Вергилий...

— Путает По с Тимаво, полагаю.

— Значит, это, — указав на проносящиеся мимо острова, — Янтарные острова из легенды.

— Может быть. Надеюсь, мне удастся это выяснить.

— О, прекрасная Ясинта.

— У тебя есть минутка, тетя? Мне нужен совет.

— Ты вспотела, девочка моя. Чем ты занималась всё это время?

Ясинта скрестила руки за спиной и склонила голову, настоящая маленькая пленница. Сквозь ее полупрозрачное платье компания могла увидеть малейшее движение ее конечностей, хорошее развлечение.

Хотя Киприан и Бивис решили въехать через Герцеговину, поскольку Меткович на несколько сезонов выбыл из списка туристических направлений из-за лихорадки, они поплыли дальше в Котор, где и высадились, общество Ясинты было удобным поводом для того, чтобы не сойти раньше в Рагузе. Киприан, чей кодекс почитания чужого идиотизма был туманен, интенсивно моргал, но подчинился изменениям в плане.

Попрощавшись и не заметив в прощании трогательности, если таковая там присутствовала, Киприан ел с невероятно угрюмым Бивисом Мойстли в прибрежном ресторане, где подавали местный хлеб со скорпеной, угрей и креветки, потом они вышли на причал и сели в лодку, которая отвезла их вдоль южного берега в Которский залив, мимо разнообразных фиордов через узкий канал, известный среди местного населения как «Цепь», в бухту Теодо, и всё это — под взглядом линз бессчетного увеличения, установленных в каждой точке обзора, хотя блики, мигавшие им с берега, появились не только лишь благодаря оптическим приборам. В Зеленике они сидели и пили граппу с ароматом полыни, потом сели на поезд в Сараево, который провез их в обратном направлении вдоль побережья, через Хам и охваченный лихорадкой Меткович, потом повернули вглубь страны и устремились в Герцеговину, ехали шесть часов, потом еще шесть до Сараево.

В Сараево над деревьями возвышались бледные минареты. Ласточки оставляли черные тающие следы в полуденном свете, который окрашивал пересекавшую город реку в красный цвет. В кафе «Мариенгоф» через дорогу от табачной фабрики, в Турецкой бане, во время дюжины случайных встреч на Базаре кто-нибудь обязательно не выдерживал и высказывался насчет австрийского произвола.

— Вена, должно быть, больше не довольствуется фланирующей «оккупацией», которую начала в 1878 году, принеся нам благословения австрийского прогресса — железные дороги, проституцию, ужасную мебель...

— Агенты иезуитов повсюду, пытаются всех нас обратить в католичество.

— ...до сих пор всё это было иллюзией, неким мягким помешательством, поскольку мы оставались частью Турции, каковой всегда являемся.

— А теперь безобидная фантазия Австрии превратилась в острую суицидальную манию. Эта «аннексия» — смертный приговор Габсбургам.

— Возможно, и всей Европе...

И так далее. Тишина, как бы ее ни приветствовали, нарушила бы негласный Закон Кафе, гласивший: здесь никогда не должны прекращать тараторить, независимо от темы. Голосов было вдоволь, это осеннее крещендо опасности летело над долинами рек, следовало за поездами и горными дилижансами, изводящее, умоляющее, тревожащее — влетало, чтобы напомнить местным жителям и туристам, каким эксцентричным, легко возбудимым и резким был национальный характер...выкрикивало «берегитесь, берегитесь любовника, не спавшего всю ночь рядом с девушкой, которую он жаждет и которая не сопротивляется. Берегитесь «Черной руки» и горячих голов Македонии, берегитесь даже карт Таро, которые цыгане раскладывают ради денег или праздного любопытства, берегитесь потайных уголков Военного Казино и звучащего там шепота».

А вскоре откуда-то из города, быть может — со склонов холмов, где жили Магометане, или из-за изгибов реки грянул взрыв. Не слишком близко — почти чужеземный, почти высказывание на чужом языке, который до сих пор никто не удосужился выучить...

Хотя Данило Ашкиль носил турецкую феску, когда того требовали обстоятельства — в Боснии феска была сродни чадре символом покорности, а ее ношение — ценой ведения бизнеса, он был потомком Евреев-Сефардов, за триста пятьдесят лет до того сбежавших от Испанской Инквизиции и со временем осевших в Салониках, которые уже тогда, несмотря на то, что принадлежали Турции, являлись общепризнанным центром гостеприимства для евреев в бегах. Данило вырос в довольно респектабельной семье, но вскоре попал в водоворот общения с дервишами, игроками и курильщиками гашиша, попадал в обычные неприятности, но в итоге оказалось, что он испытывает повышенное чувство социальной ответственности по отношению к своим родителям, которые отправили его в Сараево к Боснийской ветви семьи в надежде, что преданность родственников работе и их набожность поможет ему очиститься. Впрочем, оставаясь верным своей судьбе, он вскоре оказался на улице, он еще в раннем детстве научился передразнивать смешение языков, в котором ему приходилось вращаться в течение дня, таким образом, к отрочеству освоил не только итальянский, турецкий, болгарский, греческий, армянский, арабский, сербо-хорватский и румынский, равно как и особый еврейско-испанский диалект, известный под названием Юдезмо, но и в случае необходимости мог сойти за носителя того или иного языка, во всяком случае, не желая опровергать это впечатление. Задолго до Австрийской аннексии его лингвистические способности и дар просачиваться во все слои общества привлек к нему внимание Эвиденцбюро. Для разъездных агентов всех Сил он стал единственным необходимым человеком на Балканах, которого обязательно нужно навестить. Но теперь он был в опасности, именно Киприану и Бивису выпало позаботиться о его безопасности.

Данило договорился встретиться с Киприаном в кафе прямо у Замка, увидел бледного юношу-сибарита, чья несомненная английская университетская скука лежала под слоем жизни в Вене и на побережье Адриатики. Также он отметил неправильное восприятие истории, распространенное среди офицеров по работе с агентурными источниками, учитывая необходимую для них погруженность в текущий момент. Значит, именно к истории — патологии Времени — ему нужно обратиться в первую очередь.

— Знаю, для англичанина это сложно, но попытайтесь на мгновение представить, что на севере от сорок пятой параллели нет никакой истории, исключая лишь наиболее ограниченные и банальные ее проявления. То, что Северная Европа считает своей историей, на самом деле абсолютно провинциально и представляет ограниченный интерес. Различные виды Христиан убивали друг друга, вот и всё. Власти Северных стран больше напоминают чиновников, которые манипулируют историей других народов, но не создают свою собственную. Они спекулируют историей, жизни — их условные единицы. Жизни, которые проживают, смерти, которые умирают, всё, что состоит из плоти, крови, семени, костей, огня, боли, дерьма, безумия, опьянения, видений, всё, что постоянно происходит здесь — вот настоящая история.

— Теперь представьте, что история соотносится не с Лондоном, Парижем, Берлином или Санкт-Петербургом, а с Константинополем. Война между Турцией и Россией становится переломной войной девятнадцатого века. Благодаря ей появился Берлинский Трактат, в результате подписания которого начался нынешний кризис, и кто знает, какие более темные трагедии ждут нас в будущем. Со времен той самой войны Австрия представляет, что было бы, если бы турки были ее друзьями. Немцы ездят сюда на экскурсии и восхищаются, какое тут всё Восточное: «Смотрите! Сербы и Хорваты носят фески на белокурых волосах! Голубые глаза рассматривают нас из-за Мусульманской чадры! Невероятно!». Но, как вы уже, вероятно, заметили, на Баллхаузплатц отчаянно боятся. Они приезжают в город, эти столь практичные и исполненные уверенности дневного света люди, но при этом вы можете посмотреть на них и увидеть, как они провели ночь, они чувствуют какое-то брожение во тьме, формы и массы, поскольку возвращаются древние кошмары, снова неукротимые орды Мусульман движутся на запад, чтобы вновь собраться у ворот Вены — неважно, что она уже много столетий не укреплена, старые склоны застроены государственными учреждениями и буржуазными домами, в пригороды войти столь же легко, как в любую австрийскую шлюху — это не может быть правдой, Господь не допустит, но вот они уже на расстоянии часа езды, и какая первая мысль придет им в панике в голову? Они повернутся и проглотят Боснию. Да, это всё решит! Нам остается только ждать в зимних сумерках первого весеннего грома.

Киприан терпеливо слушал. Бивис пришел, откинулся на спинку кресла и мрачно задумался, несомненно, о своей Англо-Славянской инженю. Когда Данило сделал паузу, чтобы выпить раки, Киприан кивнул и сказал:

— Предполагается, что мы вас вывезем.

— А Вена...

— Они узнают не сразу.

— Довольно скоро.

— К тому времени мы уже уедем.

— Или будем мертвы.

— Мы доедем по узкоколейке в Боснийский Брод, там пересядем и вернемся через Загреб в Триест.

— Довольно очевидный пропускной пункт, да?

— Именно. Последнее, что им может прийти в голову.

— А...сколько таких доставок вы совершили?

— Тысячи, — заверил его Бивис.

Киприан с трудом сдержался, чтобы не испепелить его взглядом, а очень хотелось — вместо этого он улыбался Даниле уголком рта, то и дело быстро косясь на Бивиса.

— Мне понадобится оружие, — сказал Данило тоном, который позволял предположить, что после этого он перейдет к обсуждению денег.

— Нужно встретиться с членами «Черной Руки», — резко сообщил Бивис Мойстли, дернув бровью, что означало «Разве это не очевидно?».

Воцарившееся после этого молчание можно было почти почувствовать, как барабанную дробь. Что такой шифровальщик невысокого ранга, как Бивис, мог знать об этой внушавшей повсеместный страх Сербской организации? Уже не в первый раз Киприану пришло на ум, что Бивиса могли приставить шпионить за ним, возможно, задание Деррика Тейна, возможно, это — один из многих агентов, которые по очереди следят за ним в пользу Тейна.

Обычное явление на Балканах: если кто-то следил за освободительным движением и искал, кого бы из его членов превратить в двойного агента, из Южных Славян выбор был невелик, если был вообще. Националисты и революционеры здесь действительно верили в то, что делали.

— Иногда попадется болгарин или русский, притворяющийся местным. Русский мать родную продаст за стакан водки.

И, кого бы вы думали, Киприан встретил в тот вечер, действуя почти безрассудно: своих бывших оппонентов Мишу и Гришу. Это произошло на другом берегу реки на Каревой улице, в «Дер Лила Штерн», бывшем австрийском военном борделе, переоборудованном для более неопределенных целей. Киприан и Бивис пили илавку с сельтерской. Маленький кафешантанный оркестрик играл за спиной молодой певицы и танцовщицы в костюме гаремного стиля, покрывала которого больше открывали взору, чем прятали.

— Должен сказать, — заметил Бивис, — она сногсшибательна!

— Да, — согласился Киприан, — а видишь вон тех двух русских, которые направляются к нашему столику, думаю, они хотят уладить со мной старые счеты, так что если ты согласишься притвориться вооруженным телохранителем, возможно, немного импульсивного склада характера, это будет очень любезно с твоей стороны..., — нервно нащупывая пистолет Уэбли во внутреннем кармане пиджака.

— Кипрскни! — закричали они. — Мы думали, что ты умер!,

и другие приятности. Вовсе не собираясь сожалеть о делах полковника Кеуча, эти двое словно обрадовались, встретив старого знакомого, и поспешили сообщить ему, что оставили свой образ жизни, который вели на Пратере, в далеком прошлом.

— Застрелить тебя? — воскликнул Миша. — Нет! С чего бы нам этого хотелось? Кто за это заплатил бы?

— Даже если бы кто-то заплатил, это всё равно не стоило бы наших усилий, — добавил Гриша. — Да, ты немного похудел, но чистка всё равно заняла бы слишком много времени.

— Твой Полковник сейчас где-то здесь, — вскользь обмолвился Миша. — Вот так зрелище было в Вене.

Киприан слышал историю, вошедшую в фольклор отрасли. Когда, наконец, пришло время Полковника, сослуживцы оставили его в кабинете Военного Министерства наедине с заряженным пистолетом, ожидая традиционного благовоспитанного самоубийства. Вместо этого Кеуч схватил пистолет системы Борхардта-Люгера и начал палить по всем в пределах досягаемости, расчистил себе выход из Министерства на Плац-ам-Хоф, по соседству там Кредитное Общество, они подумали, что это ограбление, и начали стрелять в ответ, Хофбург вскоре превратился в Додж-Сити, а потом Кеуч сбежал — если верить легенде, на «Восточном экспрессе», следующем на восток. После этого его никто не видел.

— Официально никто не видел, — сказал Миша.

— Шантаж больше не действует, — Гриша чуть не плакал. — Предпочитаете представителей своего пола? Ну и что? В наше время это способствует карьерному росту.

— Боюсь, в Разведывательной Службе Ее Величества еще не так просветлены, — сказал Киприан.

— Турция была раем, — томился Миша, — эти мальчики с глазами цвета инжира.

— Теперь уж не то, конечно. Константинополь превратился в пустыню. Ничего нет молодого в Младотурках, на самом деле это — банда старых пуританских кумушек.

— Но, должен сказать, — возразил Киприан, — они проявили поразительную сдержанность в кровавой бане для оттоманского сброда, исключая совсем уж неисправимые случаи, вроде Фехим-Паши, старого главаря шпионов...

— Да, а эта операция в Бурсе, — широко улыбнулся Гриша. — Довольно стильно, не правда ли?

Киприан прищурился.

— Вы двое...каким-то образом...не были ли...посредниками в этой операции?

Миша и Гриша переглянулись и захихикали. Несколько пугающе. Киприан испытал резкое желание оказаться где-то в другом месте.

— Почти единственный пункт, по которому в последнее время достигли соглашения англичане и немцы, — сказал Миша.

— Бедный Фехим, — сказал Гриша, — и в этот момент его товарищ, смотревший на входную дверь, начал вести себя странно.

Киприан, не обладавший даром ясновиденья, тем не менее, понял, кто только что вошел. Немного погодя он рискнул украдкой посмотреть через плечо. Кеуч носил монокль, который многие сначала ошибочно принимали за искусственный глаз, и, хотя он окинул Киприана беглым взглядом, кажется, не узнал — но это могло быть частью его нынешней игры.

— Ты уж меня извини, Лейтвуд..., — проворчал Бевис, быстро потянув Киприана за руку.

— Не сейчас, Мойстли, я предаюсь ностальгии.

Пока на землю опускалась тьма, муэдзины кричали призывы на молитву с сотен башен: до заката, после заката, и еще раз — при последних проблесках дня. Здесь под музыку аналогичной тональности танцевали сифте-телли, словно, как и для молитвы, для этого танца необходимо было отчуждение тела от повседневной простоты.

Кажется, очень много молодых мужчин в городе знали полковника, но столь же многие и стеснялись, когда подходили, чтобы его поприветствовать. Из любопытства Киприан подошел и присоединился к группе, тесно столпившейся вокруг стола Полковника. Вблизи он заметил роковую неравномерность длины усов Кеуча, потертость отворотов пиджака и брюк, сигаретные пропалины и следы вторжения моли, а также более земных вредителей. Полковник распространялся на тему достоинств Пятнадцатого Военного Округа, также известного как Босния.

— В Венском генеральном штабе всегда присутствовал прусский элемент, что делало жизнь, полную человеческих удовольствий, сложной, если не вовсе невозможной. Офицерская честь...самоубийство...тому подобное.

Воцарилось неловкое молчание.

— А здесь — более сбалансированный подход к жизни, и Пруссофилы наносят меньше вреда.

Он, подобно горькому пьянице, погрузился в свою историю, подробный перечень жалоб. Уши не навострились. Впрочем, Киприана посетила спокойная мысль, что Кеуч не настолько пьян. Взгляд оставался острым, как у змеи, напоминая о неизбежном наказании, которому Киприан подвергался в руках этого бубнящего в захудалом пабе зануды, некоторые из этих наказаний в то время казались ему эротичными. Не было ли это плаксивое повествование обольщением?

— Это важно! — снова Бивис, тащит их обратно к их столику.

— Прости великодушно, Мойстли, что произошло?

— Эта исполнительница танца живота, — он кивнул на нее, серьезно морща лоб.

— Прелестная девушка, да, что там насчет нее.

— Она — парень!

Киприан прищурился.

— Думаю, да. Хотелось бы мне иметь такие волосы.

Когда он снова посмотрел на соседний столик, оказалось, что Полковник таинственным образом исчез.

Они как-то вернулись в свой пансион, а на следующий день Киприан переехал из одного отеля в другой, потом он узнал, что Кеуч, зарегистрированный в отеле «Европа» под чужим именем, уже отбыл, сославшись на действующую договоренность о неразглашении его нового адреса под страхом смерти или выплаты штрафа наличными.

Данило, который знал всё, появился в номере Киприана с предупреждением:

— Я не решался вас этим тревожить, Лейтвуд, поскольку вы, кажется, из тех юных неврастеников, которые сейчас встречаются повсюду. Но необходимо вам об этом сказать. Вы прибыли в Сараево по фиктивному поручению. Всё, что требуется — заманить вас в Боснию, где австрийцам будет легче вас захватить. Ваши английские работодатели сдали вас им как «сербского агента», в сложившейся ситуации ни они, ни даже русские не будут особо склонны вас щадить. Кажется, вы больше ничего не должны Англии. Советую вам уехать. Спасайте свою жизнь.

— А полковник Кеуч в этом участвует?

Брови Данилы взметнулись вверх, угол наклона головы выражал сомнение.

— Ему нужно принять слишком много своих предосторожностей. Но вы могли бы чувствовать себя комфортнее вне города.

— Похоже, вы и не собирались уезжать.

— Я уже допускаю, что они решают политический вопрос, — он оглянулся по сторонам и назад. — И всё же...

— Продолжайте, я мог бы воспользоваться этой информацией.

— По причинам, которые вам, возможно, не надо знать, для меня оставаться здесь — теперь, скорее, проблема.

— Кризис углубляется, или что-то вроде того?

Данило пожал плечами.

— Вот. Вам лучше надеть это.

Он вручил Бивису и Киприану по феске. Феска Киприана была такой маленькой, что налезла только на затылок благодаря какому-то ввинчивающему движению.

— Погодите, поменяемся фесками.

Самое странное, что это не решило проблему.

— Нет смысла, — пробормотал Бивис.

— Иногда такое случается, — мрачно сказал Данило, — но чаще в старых легендах, чем в нашей нынешней жизни. Голова неверного выдает его, отвергая феску. Вероятно, вы оба — ревностные Христиане?

— Не особенно, — хором возразили Киприан и Бивис.

— Феска лучше знает, — сказал Данило. — Феску не проведешь.

Две недели спустя всё стало безнадежно плохо. Киприан и Данило блуждали без карты в краю гор, лесов и нежданных глубоких буераков, в некоторые из которых они едва не свалились. Совершенно устав, они потеряли Бивиса. По дороге в Боснийский Брод он просто непостижимым образом исчез из поезда.

Они искали его в вагонах, полных еврейских семейств, едущих к минеральным источникам в Киселяк, инженеров марганцевой шахты в Цевляновичах, углекопов и добытчиков железа, жен и детей, и верных возлюбленных (категория людей, внушавшая Киприану тайное чувство неловкости), которые ехали проведать своих сожителей в тюрьме в Зенице, но всё безрезультатно. Боясь неприятностей, Киприан хотел просто ехать дальше, но чувствовал себя обязанным сойти с поезда и поискать Бивиса.

Данило, кажется, уже боялся за свою жизнь.

— Забудьте о нем.

— Предполагалось, что мы вдвоем вывезем вас из города.

— Он в состоянии о себе позаботиться, это уже не ваша забота.

— Неужто? Тейн и его сдал?

Киприан почувствовал, как его окутывает знакомое чувство меланхолии.

— Англичане, вы — дураки.

— И тем не менее...

Киприан потянулся к шнуру аварийной остановки, и во время последовавшей за этим горячей дискуссии с охранниками и кондукторами притворился, что у него началась истерика,, которая часто оказывалась для него полезна, а Данило наблюдал, словно это было представление в парке, столь же далекое от его жизни, как дубасящие друг друга марионетки.

Они вспомнили, что в последний раз видели Бивиса в поезде незадолго до прибытия в Лашву, на узловую станцию с поворотом на Травник и Яйце.

— Там была остановка для пересадок, — пожал плечами проводник. — Ваш друг мог пересесть на другой поезд и уехать в Яйце.

Он согласился телеграфировать в офис Боснийской Железной Дороги в Сараево, Киприан и Данило сошли, поезд уехал дальше. Они кружили по ранее пройденному маршруту, обследовали овраги и берега рек, пока не исчез дневной свет, опрашивали рыбаков, регулировщиков движения, крестьян, бродяг, но никто не видел молодого англичанина в костюме цвета зеленых водорослей. Уже во тьме они добрались в Лашву, где нашли гостиницу и пытались спать до рассвета, чтобы успеть на утренний поезд в Яйце. Киприан посмотрел в окна, сначала в одно, потом — в другое. Данило столь же решительно в окна смотреть не стал.

— Это даже могла быть его собственная идея, — вскоре сказал он.

— Думаю, вы следующий, — Киприан боялся, что останется отрезан от всех.

— Такой у меня выбор — чертовы австрийцы там снаружи или ваша сомнительная защита. В любом случае — я мертв.

В Яйце был водопад высотой в сотню футов, большая часть города возвышалась на холме яйцевидной формы, была старинная церковь. Они решили пройтись пешком от станции в «Гранд-Отель», предполагая: если Бивис где-то по соседству, он, вероятно, там. Это заведение выглядело так, словно его с помощью какой-то черной магии перенесли из Австрийских Альп. Киприан приставил ладонь к уху:

— Неужели я слышу йодль? А у персонала будут вот эти шляпы? Ледерхозен? Хотя ледерхозен в здешних условиях..., — и он тут же впал в теплую задумчивость.

На стойке рецепции никто не видел Бивиса.

— Но вон те джентльмены, полагаю, ждут именно вас.

Киприан повернулся и присел, пытаясь вспомнить, где он видел свой пистолет. Данило ждал с язвительной улыбкой, медленно качая головой, а двое гостей приближались, создавая вокруг себя зону избегания.

— Черная рука, — был уверен Данило.

— Поскольку они принимают нас за сербских агентов, отнесутся к нам благосклонно:

— Здраво, господини.

Не тратя времени на любезности, Батко, более высокий из двоих, кивнул в сторону бара-ресторана. Киприан заметил темное дерево и головы с ветвистыми рогами. Батко заказал для всех сливовицу. Его товарищ, Сента, достал карманный блокнот, быстро что-то изучил и сказал:

— Вот, вам нужно держаться подальше ото всех поездов.

— Не разумен, не понимаю, — был озадачен Данило.

— Австрийцы пытаются сделать всё для того, чтобы вы двое никогда не добрались до Хорватской границы.

Они выслали автомобили и минимум дюжину хорошо вооруженных людей.

— Всего лишь для нас двоих? — спросил Киприан.

— Мы из..., — Батко притворился, что надулся, оставив вибрацию тишины там, где рекомендовалось не упоминать «Черную Руку», — всегда будем защищать своих. Но вы — гости в Боснии, а традиции говорят, что гости погибать должны в последнюю очередь. А учитывая, кто хочет вас убить..., — он пожал плечами.

— Здесь у вас несколько вариантов, — Сента достал маленькую потертую карту, по-видимому, вырванную из путеводителя. — Вы можете идти пешком вверх по реке, вот, два дня до Баня-Луки, а если там почувствуете, что должны рискнуть и снова сесть в поезд, попытайтесь поехать в Загреб. Или можете вернуться по дороге, по которой сюда пришли, через Вакуф в Бугойно, там вы можно переехать на дилижансе через горы, приехать на побережье и найти лодку до Сплита. Конечно, есть тысяча тропинок, легко заблудиться, почти зима, волки, так что для вас лучше проселочная дорога, если будете начеку.

— Как только мы пересечем горный хребет, — сказал Киприан, — я почувствую себя достаточно комфортно в Велебите, у меня там есть знакомые. Но не думаю, что нам удастся нанять проводника, — его слова вызвали оживление.

— Сейчас все очень заняты, — объяснил Батко. — Если вам действительно нужна помощь, можете попытаться крикнуть «Союз или Смерть», но не будет никакой гарантии...

Дискуссия очень скоро перешла на академический уровень.

Киприан и Данило шли по долине, листья на обрывистых холмах меняли цвет, ивы у воды безлистны и задумчивы, маленькие водопады гремели, поскольку осенью ушли люди и домашний скот, воздух был холодным и неподвижным, никаких признаков нежелательного внимания с тех пор, как они покинули Батко и Сенту, лица морщились в грустном прощании, они шли мимо фабрики по производству хлора за пределами города.

В тот вечер они купили форель и вареных раков в мешке, и как раз зашли в оливковую рощу, где собирались разместиться на ночь, но вдруг без предупреждения воздух наполнился стрекотом парабеллума, пока не по людям и не по обширным поверхностям, но нужно было немедленно искать выход, поскольку невидимая смерть была везде, «как Бог», — потом пришло на ум Диниле. Штукатурка откалывалась с каменных стен и падала на дорогу. Пятна белой пыли поднимались в воздух. Они продолжали бежать по оливковой роще, листья деревьев судорожно дрожали в невидимой буре, падали почти спелые фрукты. Где-то проснулись гуси, начали шуметь, словно такого рода вещи могли происходить только днем.

— У вас есть пистолет?

Данило взмахнул маленьким саважем 32 калибра португальской армии.

— Это не имеет значения. У меня для него только две обоймы.

Полуслепые, они взбежали на возвышенность. Их спасла тьма. Им пришлось бежать в гору, среди скал, в лес и по горам, по всё более дикой местности, и все вопросы легированной стали, геометрической чистоты калибра, о железных дорогах и расписаниях, о более крупных рамках, не говоря уже о европейском времени, о его привычном ходе — всё это исчезло из их жизни, они попали в прошлый век. Осень продолжала катиться вперед, цвета темнели, черный, являвшийся сутью всех цветов, снова выходил на первый план. Горы были задрапированы стягами изорванных облаков, словно с далеких уже начавшихся битв, проекциями Кризиса... Овцы, смешавшиеся с тенями облаков на дне долины, теперь искали убежище от зимы почти в небе над этими краями, известняковые горы, кажется, карабкались на небо, чтобы возгордиться еще больше, температура падала, на вершинах появился первый снег. В долинах собирался дым печей, топившихся бурым углем. В этих горах свет сумерек был торжественен и страшен. Беглецы рвались на свободу, но все-таки знали, что их единственный шанс на спасение — снаружи, вдали от бродяжьих лачуг, охотничьих домиков и водолечебниц. Они должны быть там, где куницы-белодушки скользят, подобно призракам, от одной тени к другой, и входы в пещеры предлагают не безопасность, а страх.

Всё почернело, черный цвет не разбавляло пламя свечей или древесный дым. Каждую ночь начиналась драма на языках, которые не всегда понимал даже Данило. Вокруг маленьких горных котловин, которые назывались польё, где были все эти селяне, так аккуратно избегавшие их при свете дня, где среди всех этих известняковых отходов находились даже деревни? Ни одной живой души не оставалось на улице во тьме, чтобы собраться, разжечь костер, что-то приготовить или найти себе пару — всё сообщество разбредалось по своим берлогам, прячась в туннели с хребетным равнодушием зверей. В неподвижных поверхностях горных водоемов отражался свет звезд из белого золота, то и дело меркнущий из-за того, что находилось за пределами этой минеральной пустыни.

Однажды вечером, незадолго до рассвета, они подняли глаза к стене гор, и вся дорога к горному хребту была усеяна этими странными бликами, повсюду, слишком яркими для снега, но недостаточно оранжевыми или красными для огня, пока огромные простыни горячего пара стелились в долине, отражение этого раскаленного коридора в реке возводило старинный мост, над отчетливым силуэтом его арки стояла неподвижная одинокая фигура в плаще, она не ждала, не манила, даже не рассматривала картину горного склона, но в ее резких контурах ощущалась огромная сжатая масса внимания, направленная на что-то, что Киприан и Данило не видели, хотя теперь понимали, что должны видеть.

Однажды ночью на безымянном горном склоне их настигла буря, спустившаяся с севера в предшествующей ей тишине. Данило, всю жизнь проживший в городе, оглянулся по сторонам, словно надеясь, что сейчас появится продавец зонтов.

— Диавола! Эта погода!

— Если вы не британец, — заметил Киприан, — здесь почти как дома, да, действительно, довольно уютно...Как вы думаете, мы их уже потеряли?

— Они потеряли нас. Загнали нас сюда, где горы могут выполнить за них всю работу. А они сэкономят пули.

Они пришли на ужасный привал, прижались к покрытой льдом скале, возникшей здесь бессчетное количество лет назад, словно специально в ожидании этого часа... Света не было нигде. Они знали, что здесь повсюду зияют ущелья с отвесными стенами. Никто из них не знал, как спуститься с этого крутого черного обрыва.

Споткнувшись и упав, Киприан впервые упал в объятия, которые его не желали, поскольку превратился в очередной элемент царства механики, одушевленное тело, в которое он до сей поры верил, вдруг начало значить меньше, чем масса, скорость и холодная гравитация, перед ним, после него, несмотря на него. Повсюду грохот, он медленно и с усилием встал на колени, и, не почувствовав боли сверх той, которую ожидал, встал на ноги. Данило исчез. Киприан звал, но буря гремела слишком громко. Он не знал, в каком направлении начинать искать. Он стоял прямо под снежной изморосью и размышлял, не начать ли ему молиться.

— Лейтвуд.

Недалеко. Медленно, ничего не видя из-за бури и ночной тьмы, Киприан направился в сторону голоса. Подошел к промокшему и разбитому живому существу, которое не видел.

— Ни к чему не прикасайся, думаю, я сломал ногу.

— Ты можешь...

— Я не могу на нее встать, только пытаюсь.

Когда-то давно, в съемных комнатах, в тени колоннад, в городских садах, среди буржуазных прелестей мира без войны, Киприан воображал, что наделен даром слышать остатки правды под слоем лжи, которую все произносят в темноте. Здесь и сейчас, в этой менее компромиссной тьме, то, что он услышал от Данилы, было слишком плоским.

— Вы должны меня отсюда вывести, — произнес едва слышный голос, без возможности другого значения. — Мы должны использовать вот это.

Это был старый маузер, который они нашли в пустом доме у горного склона.

— Но он нам понадобится для...

— Нужно действовать не спеша, — объяснил Данило.

Киприан снял пиджак, чуть не улетевший из его рук, потом рубашку, холод ударил его, словно уличный грубиян, безразличный ко всему, что могло бы взывать к его жалости, разорвал рубашку на полоски и попытался пальцами, быстро терявшими чувствительность, привязать оружие к сломанной ноге Данилы как лубок.

— Можете выпрямить ногу?

Теперь льдинки летели в их лица уже горизонтально.

— Могу, но не уверен, что хочу.

Даже окоченевшими пальцами Киприан чувствовал: что-то не то. Руки настроились на вибрации мускулатуры конечностей, тонкое понимание телесного совершенства, но вдруг он понял, что не в силах исправить это повреждение.

— Сделайте это, — зло крикнул против ветра Данило. Здесь не было смысла заглушать крик, можно было кричать так громко, как велела боль. — En tu kulo Dio!

— С прикладом подмышкой Данило понял, что может ковылять на короткие расстояния, хотя бы сначала. Но шли они слишком медленно, было слишком больно, и вскоре Киприан заметил, что снова удерживает вес Данилы. Он знал, что нужно идти к водоразделу, пока они не достигнут большого ущелья, потом спуститься к руслу реки и продолжить спускаться под откос, пока не найдут человеческое жилье. Пока они не замерзли до смерти. Во всяком случае, в теории. Но убежище, зона неподвижности воздуха, в которой пламя может гореть достаточно долго, чтобы согреться, с полкой, достаточно широкой для пяти минут сна — все эти прелести домашнего очага появляться не собирались. На каждом шагу, при каждом изменении ветра нужно было помнить про обморожение. Даже если они просто прекратят движение, они замерзнут. Движение было ключом, прибытие в безопасное место — сейчас эта была роскошь, слишком далекая, чтобы о ней думать. Волки устроили перекличку, словно отслеживая предусмотрительно доставленное им вечернее меню. Временами, после окончания бури, в лунном свете вспыхивала пара заинтересованных глаз. Достаточно долго для того, чтобы существо успело повернуть голову под другим углом, словно не желая слишком долго изобличать свой взгляд. У Данилы уже началась лихорадка. Его тело медленно приближалось к абсолютной косности трупа. Иногда, необъяснимым образом, он был уже не здесь.

— Где вы? — Киприан чувствовал, что ветер уносит его голос вдаль, на просторы безразличия.

— Где вы? — кричал он.

Но, к своему ужасу, не хотел получить ответ.

Дождь шел в долине, почти снег, жалящий, плотный, как белый европейский пират с жестокими намерениями.

— Я ожидал, ну не знаю, уик-энда за городом, чего-нибудь в таком роде, — сказал Киприан. — Снег? Не стоит беспокоиться, средняя температура в Сараево — пятьдесят градусов по Фаренгейту, легкое пальто «ольстер» пригодилось бы. Чертов Тейн, спасибо ему огромное.

Они нашли крохотную деревеньку, нарост каменной кладки на боку горы, им позволили там перезимовать. Переходили из одной хибары в другую, некоторые — с крышей, другие — нет, по кривым ступеням и аркадам, по заснеженным туннелям, слякотным дворам, строительство которых началось много лет назад с одного фермерского амбара и продолжалось много веков. Пронизывающе холодная изморось и снег, принесенный ветром, носящийся в ущельях, воющий в черепицах крыш. Другой край долины часто был невидим, облака опускались клином, ожесточенно бежали вперед, как защитники города-крепости, все цвета исчезли, лето было страной из меланхоличной легенды, его больше не существовало и его нельзя было вернуть. Мокрые псы, предки которых жили здесь еще в Темные Века, вспоминали нагретые солнцем стены, и теперь жаждали неопределенностей затворнической жизни. По всей долине были выработки лигнита, Киприан ощущал его запах, когда ветер дул справа, иногда можно было приехать с ослом и вывезти бурого угля, при наилучшей погоде — задача на весь день, обычно затягивавшаяся и на одну-две ночи, но больше всего местные жители заботились о запасах дров на растопку — это были словно тайные сокровища, когда приходила глубокая осень и в деревне воцарялось мнение, что можно законно убить, или хотя бы прицеливаться и выстрелить в любого, кто берет чужие дрова. Появление древесного дыма где-нибудь среди каменных скособоченных конструкций свидетельствовало о том, что внутри устроили какое-то семейное мероприятие, в иных случаях всё было наглухо закрыто ставнями тишины.

— Она думает, что снова простыла, — кивали люди, — или «Снеана варит еще больше картошки. У нее не могло остаться так уж много запасов».

Сначала от лихорадки, потом — во время длинного спокойного спуска в сон по пути медленного выздоровления Данило начал говорить о Салониках, городе своей юности, о женщинах возле фонтанов по утрам, о сырном пироге с сезамом «пастель де квезо» его матери, об уличных парадах борцов и цыганских музыкантов, о круглосуточных кафе.

— Сначала я пытался возвращаться туда как можно чаще, но обязанности в Сараево накапливались, в один прекрасный день я проснулся и понял, что превратился в Босняка. Хотелось бы однажды показать вам этот город, Лейтвуд, Салоники — целый мир в одном городе, вам нужно познакомиться с моей кузиной Весной, она поет в клубе курильщиков гашиша в Баре, вы полюбите ее так же, как я...

Киприан вежливо моргнул. Вопросы желания, в их взаимоотношениях или отношениях с третьими лицами, никогда не поднимались — это могло быть общее истощение, с которым молодой мужчина был вынужден постоянно бороться, или просто они обнаружили, что каждый из них — не во вкусе другого, или, что самое странное, почти неуловимым образом Киприан превратился в мать Данилы. Он удивлялся, обнаруживая у себя дарования, о которых прежде не подозревал, например, умение варить суп или часто абсурдную готовность жертвовать всем своим комфортом, пока он не убедится, что Данило в безопасности, сколь бы кратким ни был ее период.

Это первое столкновение с избавлением от желания принесло Киприану неожиданный восторг первого оргазма. Он сидел под ночным небом в пятнах густых облаков, оберегая сон Данилы, словно ему нужно было оставаться начеку и сразу же вмешаться в случае необходимости, реагировать на стоны боли другого мужчины, вырывающиеся во сне или в бреду. Неожиданно, нет, вовсе не неожиданно, скорее как человек, медленно просыпающийся и осознающий, что в комнате свет, он понял, что на протяжении неопределенного отрезка времени даже не воображал желание, его пробуждение, его воплощение, никаких возможностей для него. Дисбаланс, к которому он привык в окоченевшем пространстве сферы чувств дня, словно у времени были сексуальные нервы, этот участок еще не был изучен, но, по какой-то таинственной причине их там больше не было — их место заняло что-то другое, ясность, общее оживление температуры...

Конечно, он затихал, этот пульс желания, но странность заключалась в том, что он ни с того, ни с сего пытался снова его найти, словно это было что-то не менее желанное, чем желание как таковое.

Данило начал довольно неплохо ходить с палкой — набалдашник в виде головы волка, который вырезал для него зимой из рябины его друг Заим. Однажды он вошел и увидел, что Киприан режет картошку, зимнюю морковь и лук для супа, они впервые поговорили о своем переходе через горы.

— Это была удача, — пожал плечами Киприан. — Нам повезло.

— Это была воля Господа, — сказал Данило.

— Тогда какого из нескольких ваших Богов?

— Господь един.

Киприан вовсе не был в этом так уверен. Но, видя полезность погружения в сегодняшний день, он просто кивнул и продолжил резать овощи.

Вернувшись к стальным параллельным путям, они обнаружили, что железную дорогу лихорадит в почти смертном возбуждении: банды солдат нерегулярных войск с древними длинноствольными винтовками, на бронзе — гравировка священных сур Корана, отряды Боснийских Католиков с винтовками Манлихера, которыми их снабдили их австрийские хозяева, Турецкие партизаны, держащие курс на Константинополь, чтобы присоединиться к революции в своей стране, Австрийские регулярные войска, роящиеся на границе и останавливающие всех — никаких поблажек для английских туристов, а Киприан надеялся, что это прокатит, и даже для немецких туристов, которые здесь присутствовали во множестве, словно для того, чтобы стать свидетелями некоего безбожного действа, мистерии без Христа.

Такова была природа жертвы — Киприан потом поразмыслит о том, что, вместо того, чтобы подчиняться требованиям хищника, они настояли на том, чтобы усложнить погоню. Они бежали, чтобы спасти свою жизнь. Маскировались. Исчезали в облаках чернил, в милях кустарника, в отверстиях земли. Даже, странно сказать, сопротивлялись. Социальные Дарвинисты тех дней любили разглагольствовать о радостях окровавленных зубов и клыков, но, что странно, не восхваляли скорость и обман, яд и неожиданность.

Киприан считал, что при маскировке важно не стать похожими на русских. Нельзя сказать, что его дарования появились благодаря Божьему промыслу — сейчас он не делал почти ничего такого, чего не делал бы раньше. В Боснийском Броде он был вынужден, надевая костюм, связь которого с каким-либо вкусом лучше не комментировать, играть роль гражданской жены, которая презрительно взирала на всё неанглийское и пронзительной тесситурой требовала позволить ей воссоединиться со своим мужем, которого, хоть он и был выдумкой, Киприан почти абсолютно обожал, разражаясь тирадой против всего Боснийского — против жилья, еды:

— Чья это была идея — эта ужасная баранина со шпинатом?

— Капама, хорошо, да?

Даже, словно забывая, насколько рискованным это может оказаться, против мужчин:

— Каким ответом на возможные девичьи молитвы вы можете себя считать, эти смешные мешковидные брюки и платки..., — секрет заключался в том, что именно эти солдаты нерегулярной армии были статны и мускулисты настолько, насколько когда-либо можно было пожелать...но важнее было в течение нескольких минут выявить всё оружие, видимое и невидимое, которое может быть опасно, и выбрать, уже почти автоматически, более чем один вероятный проспект для побега... ... порой он выбирал противоположность маскировке и впадал в столь полное фаталистическое смирение — после того, как они с Данилой прошли мимо, никто не мог даже вспомнить, что их видел, хотя к тому времени рана Данилы снова дала знать о себе, как и его отчаяние. Во время перехода были часы, когда Киприану хотелось плакать из-за страданий другого мужчины, но он с присущей прежде всего жертвам безжалостностью осознавал, что выживание, в таких ситуациях, как у них, не предусматривает сентиментальность.

В Белграде они обнаружили, что движение по обеим рекам перекрыто. Киприан еще решительнее настроился на побег. В тумане поздней зимы, среди соборов и шпилей из ржавого железа и камня, огромных ангелов, разбитых, обезображенных, но по-прежнему стоящих на вершине, со странно характерными лицами, Данило и Киприан пересекали Сербию, но уже знали, что все дороги от гор к побережью засыплет снегом через несколько недель.

В Плевне они остановились на день, просто чтобы собраться с мыслями. На коричневых вершинах снег. Это был маленький хорошенький городок с четырьмя минаретами и одной звонницей, у подножия холмов растянулся конак Паши. Австрийские гарнизоны собирались уходить, все они принадлежали к Санджаку Нови-Пазар, это была часть сделки с Турцией после аннексии — голубые массы, раздробленные с перерывами идущим снегом, линии расходятся радиально, одна за другой, словно, наконец, завертелось какое-то огромное апокалиптическое колесо... диски сцепления хлопают друг о друга, болтающие группы юношей в плохо подогнанной форме маршируют во всеобъемлющие сумерки.

— Если бы мы нашли способ попасть в Косовску-Митровицу, — подсчитал Данило, — восемьдесят, возможно, сто миль, там мы сможем сесть на поезд, едущий на юг, в Салоники.

— Дом вашего детства, — вспомнил Киприан. — Ваша кузина Весна и всё остальное.

— Да. До сих пор это не воспринималось как изгнание.

Еще в январе подлый министр иностранных дел Австрии Аренталь наконец получил концессию от Султана на строительство железной дороги от Боснийской границы через Санджак к Австрийскому железнодорожному узлу в Косовской-Митровице. Теперь она лежит там — эта гипотетическая железная дорога, еще не построенная, невидимая в снегах, перевалах и долинах, элемент дипломатии, ждущий материального воплощения.

Киприан и Данило старались держаться этой дороги. Они ехали с маркитантками и сопровождающими лицами, фантомным подвижным составом военных фургонов и подвод, в основном это стоило им разбитых ног, пока в один прекрасный день они не увидели минареты и Турецкие казармы на холме, возвышавшемся позади неприметного городка, это была Косовска-Митровица.

Они сели в физический или материальный поезд и с грохотом поехали на юг, дрожа от зимней сырости, со скрипом сваливаясь в сон и выпадая из него, словно им подмешали наркотики, безразличные к еде, куреву, алкоголю.... Всю дорогу по Македонии они ехали мимо стоянок для паломников, видели заброшенные раки и святыни, в которых гулял ветер, безлюдные платформы вокзалов, на Киприана то и дело глазели, довольно непредсказуемо, с переходов или перегонов арок вокзалов, словно это были однополчане, вместе потерпевшие смутное поражение на поле чести — не явное поражение, а отказ от какого-то предложенного дела. Судьба пошла пешкой, гамбит отклонен, отчаяние отказа от поисков продолжало всю дорогу стенать в проводах, у Черной горы в Скопье, по всему городу, мимо горы Водно, по долине Вардар, по стране виноделов — равнине Тиквеш, по Демир-Капия, через Железные Ворота и до самого Эгейского моря в конце железнодорожной линии — в Салоники, где из тумана никотина и гашиша моряцкой таверны «Маври Гата», или «Черная кошка», безотчетно выбежала худая девушка со светлыми волосами, прыгнула на Данилу и обняла его не только руками, но и ногами, снова и снова выкрикивая его имя.

— Это моя кузина, — наконец с— ообщил Данило, когда перестал всхлипывать и смог что-то произнести. Весна.

Прежде, в другой жизни, Киприан ответил бы своим самым уничижительным тоном: «Несомненно, очаровательна, я уверен», но сейчас он понял, что одержим — рот, глаза, носовые пазухи, улыбка, которую он не в состоянии контролировать. Он взял ее за руку.

— Ваш кузен рассказывал мне, что его семья отсюда. Я столь же счастлив видеть вас, как и он. Возможно, даже еще больше.

Облегчения, которое он почувствовал, было достаточно, чтобы заставить его тоже заплакать. Никто не заметил.

Когда Киприан и Данило прибыли в Салоники, они обнаружили, что город гудит, как гонг под ударами, из-за событий прошлой весны и лета, когда Турецкий султан был вынужден восстановить конституцию и к власти в стране пришли инсургенты, известные как Младотурки. С тех пор город лихорадило. Город бурлил грубо разбуженными легионами безработных пехотинцев, словно эта древняя надушенная россыпь красных крыш, куполов, минаретов и кипарисов под крутыми темными склонами была дешевой ночлежкой Европы. Считалось, что участь Салоник внесена в книгу судеб — город попадет под влияние Австрии, поскольку Вена мечтала об Эгейском море так же, как немцы мечтали о Париже, а на самом деле это целомудренные юные турецкие революционеры начали менять облик города.

— Наслаждайтесь архитектурой, пока можете, — говорил Данило, чуть не плача, — скоро здесь не будет никаких мечетей, скучный, современный прямоугольный город, в котором почти не останется Господней тайны. Вы, люди Севера, будете чувствовать себя здесь как дома.

В порту, между вокзалом и газовым заводом, в пивных и притонах курильщиков гашиша района Бара девушки были продажны и иногда (зато невероятно) красивы, мужчины — в белых и жемчужного цвета костюмах, туфли в тон, Киприан понимал: если он подвергнет сомнению или хотя бы прокомментирует вслух их незапятнанность, это буквально будет стоить ему жизни.

В «Маври Гата» дыма от гашиша хватало, чтобы сбить с толку слона. В конце комнаты, словно под песенным иконостасом, безостановочно играли од, баглама и некий род цимбал под названием сантур. Музыка была дикая, восточного пошиба, плоские секунды и сексты, в перерывах какое-то безладовое портаменто, сразу понятное, хотя слова песен на каком-то смазанном тюремном жаргоне греческого, Данило признался, что понимает одно слово из десяти. В этих тональностях ноктюрнов, «дорогах», как их называли музыканты, Киприану слышались гимны не определенных родин, а освобождения в пожизненное изгнание. На дорогах ждали изношенные подошвы, железные ободки колес и обещания бедствий столь масштабных, что военные штабные колледжи только начали о них задумываться.

Весна была пламенем, блестящей эмблемой, известной в этом городе как merakloú.

— Tha spáso koúpes, — пела она, — я разобью все стаканы, пойду и напьюсь из-за того, как ты со мной разговаривал...

Время от времени появлялись ножи и пистолеты, хотя некоторые — только на продажу. Избранным клиентам добавляли снотворное в пиво и грабили вплоть до носков. Моряки бросали свои корабли ради уличных потасовок, бросая вызов молодым разнорабочим или мужьям, независимо от последствий. Суровые типы, приехавшие по делам из Константинополя, сидели за дальними столиками, курили argilés, считали про себя, не шевеля губами, сканировали взглядом лица всех входивших и выходивших. Их присутствие (Киприан знал об этом благодаря Даниле) было неотделимо от деятельности Партии Младотурков и ее Комитета Объединения и Прогресса, штаб-квартира которого находилась здесь, в Салониках. Этим юным идеалистам были необходимы материально-технические ресурсы, районы города, в которых можно было передвигаться без угрозы хулиганских приставаний — только «мальчики-дервиши» знали, как с этим справиться. А еще были немцы, повсеместно консультировавшиеся с агентами Комитета, слишком избалованные, чтобы утруждать себя изменением внешности, просто остававшиеся немцами, словно значение имитации было слишком очевидным, чтобы требовать комментариев. Албанские дети с горами калурьи на подносах, которые сохраняли твердое равновесие на идеально сплющенных головах, всё время бегали туда-сюда. Стаканы разбивались, постоянно гремели цимбалы, четки «комболои» щелкали дюжинами ритмов, ноги топали в такт музыке. Женщины вместе танцевали карсиламас.

— Аман, — с завыванием кричала Весна, — амаааан, будь милосерден, я тебя так люблю...

Она столь насыщенно пела о тоске страсти, что унижение, боль и опасность больше не имели значения. Киприан оставил в прошлом так много эмоций, что ему понадобилось всего лишь восемь подходов к барной стойке, чтобы понять: это был его собственный голос, его жизнь, его пустяковая победа над временем, возвращение к хорошеньким ножкам и весенним рассветам, сердце, бившееся слишком неистово для того, чтобы можно было предаваться размышлениям, толкая его к тому, что, как ему было известно, ему необходимо, без чего он не мог жить. Stin ipochi, как пелось в песнях, слишком многих песнях тех дней...что произошло? Где было желание и где был он, почти полностью состоявший только лишь из желания? Он рассматривал закат за входной дверью, цикличную судьбу очередного Мироздания размером с комнату, собираемого с нуля в темные часы, которые транжиришь, мелкое вымогательство, предательский шаг во время, маленький мир, в который вся сумма городских жизней — бездумных, ликующих, в полную силу — вкладывается, как и должно быть, все ночи напролет. Киприана впечатлило отсутствие каких-либо сомнений, он отодвинул стакан с узо и отложил в сторону гашиш, молекулярные продукты которого заняли уже все клетки мозга, препятствуя вдумчивому анализу. Это был мир, из которого вполне можно уйти, подобно ангелу, воспарить достаточно высоко, чтобы увидеть больше, обдумать все выходы, но никто в дыму и прибое желания не хотел выхода, маленького мира, конечно же, возможно, как пелось в одной из песен Весны, для детей, хотя они тоже малы, хотя они тоже обречены, всегда более чем достаточно.

Наконец, просочились новости о развитии кризиса аннексии и деяниях великих. Немецкий посол встретился с Царем, вручил ему персональную ноту Кайзера, и вскоре после этого Царь объявил, что по зрелом размышлении считает аннексию Боснии отличной идеей. Континент расслабился. Решение Царя могло быть связано с недавней мобилизацией немецких дивизий, размещенных на границе с Польшей, но это была всего лишь гипотеза, подобно всем остальным гипотезам в этой нижней мертвой точке Европейского Вопроса, всё сводилось к дурным грёзам, смертоносным, как паровоз, едущий без огней или сигналов, тревожным, как вопросы, бросаемые в последний момент, пробуждение из-за какого-то шума в большом мире, какого-то дверного звонка или недовольного животного, которое может навсегда остаться неопознанным.

Если Киприан хотя бы на мгновение задумывался о том, что имеет право на какую-то передышку, его быстро избавили от иллюзий. Однажды ночью в «Маври Гата» появился Данило с худым, как лапша, и мрачным Болгарином, имя которого люди были не в состоянии произнести или запомнить, или не хотели произносить вслух, боясь определенных Греческих элементов в городе. Среди дервишей, из-за своего внешнего вида, он был известен под кличкой «Худой из Габрово».

— Нынче для Болгарина в Салониках не лучшие времена, — объяснил он Киприану. — Греки — не эти местные rembetes, а политики на службе в Греческом посольстве — хотят истребить нас всех. В Греческих школах проповедуют, что Болгария — Антихрист. Греческие агенты сотрудничают с Турецкой полицией для составления списков смерти Болгар, а тут есть тайное общество под названием «Организация», цель которого — осуществить эти убийства.

— Речь идет о Македонии, конечно, — сказал Киприан.

Старый спор. Болгары всегда считали, что Македония — часть Болгарии, а после войны с Россией именно это, наконец, и произошло, примерно на четыре месяца в 1878 году, пока Берлинский Трактат не вернул ее Турции. А между тем Греки верили, что это — часть Греции, ссылаясь на Александра Македонского и тому подобное. Россия, Австрия и Сербия стремились расширить свое влияние на Балканах, используя Македонский Вопрос в качестве оправдания. А что самое странное — во Внутренней Македонской Революционной Организации (В.М.Р.О.) были харизматичные лидеры вроде Гоце Делчева, действительно верившие, что Македония принадлежит самим Македонцам и заслуживает независимости от любых внешних сил.

— К несчастью, — сказал Худой из Габрово, — в В. М. Р. О. раскол, люди Делчева и те, кто ностальгирует по быстро почившей в бозе «Большой Болгарии», какой она была до Берлинского Трактата.

— А сами вы что об этом думаете? — Киприан уже про себя хихикал.

— Ха! — они некоторое время горько посмеялись вместе, потом Болгарин вдруг резко замолчал. — Греки думают, что я из В. М. Р. О., вот в чем проблема.

— О боже. А это правда?

— Так близко, — Худой из Габрово показал указательным и большим пальцем расстояние около сантиметра возле правого уха. — Прошлой ночью. Были и другие попытки, но не столь успешные.

— Я рассказал ему, как мы выбрались из Боснии, — услужливо сказал Данило.

— О, так я теперь — Алый Первоцвет, так что ли?

— Это твоя судьба, — заявила Весна, слышавшая их разговор.

— Tsoupra mou, ты — моя судьба.

— План таков, — сказал Киприан следующим вечером в кафе «Мазлум» на Набережной, где, кажется, собрался весь город, чтобы послушать пение великого эфенди Каракаса. — Вы, вероятно, следите за новостями из Константинополя, политическими волнениями и тому подобными вещами, и заметили, что многие наши Турецкие братья, жившие здесь, в Салониках, начали возвращаться в свою столицу в ожидании более масштабных усилий, чтобы образумить Султана. Что вы в связи с этим сделаете — наденете феску...

— Нет-нет. Я — Экзарх.

— Данило, объясни ему.

— Вы наденете феску, — объяснил Данило, — и, незамеченный во всей этой Турецкой чувствительности, сядете на поезд в Город, а как только вы туда приедете, — он что-то написал на листке бумаги и вручил Худому, — ступайте прямо на базар пряностей в Эминону, там рядом Стамбульская набережная, найдите док под вот этим номером и попросите позвать Халила. Там всегда стоят черноморские каботажные суда, плывущие в Варну.

— Если уж я смог добраться в Салоники, хотя за мной следили все эти люди из Организации.

— Мы обеспечим слежку за ними с помощью В. М. Р. О.

— А пока, — сказал Киприан, — нам с вами нужно поменяться шляпами и плащами. Когда я уйду отсюда, они решат, что я — это вы. Хотя должен сказать, что ваш наряд вовсе не такой элегантный, как тот, который вы получите взамен. Это на случай, если вы считаете жертву недостаточной или что-то в таком роде.

Так что именно Киприан, притворившись Худым из Габрово, прошел несколько кварталов вверх по улице до teké под названием «Жемчужина Бары», и сразу же заметил экономию своего недельного бюджета на «пиво», как называли гашиш мальчики-дервиши, поскольку всё, что ему нужно было сделать — просто постоять в коридоре одну-две минуты и подышать, пока ярко-оранжевые и небесно-голубые узоры Восточного ковра не начали извиваться у него перед глазами.

Хотя Весна тесно дружила с гангстером из Смирны по имени Димитрис, они с Киприаном прощались так, словно были половинками друг друга. Он понятия не имел, почему. Данило наблюдал за этим с фаталистическим уважением свахи к законам теории вероятности, с которыми постоянно приходится воевать. Паровая сирена судна взорвалась последним предостережением.

— Вы сделали доброе дело, — сказал Данило.

— Болгарин? Я о нем беспокоюсь, не знаю, надел ли он вообще феску на голову.

— Не думаю, что он мог забыть.

— Для него важно, — сказал Киприан, — снова оказаться дома, среди своих.

Они обнялись, но это была лишь формальность, настоящие их объятия имели место задолго до того.

Возвращаясь в Триест, Киприан, решивший какое-то время отдохнуть от железных дорог, садился на каботажные и почтовые суда Эгейского, Ионического и Адриатического морей, проводил как можно больше времени, болтая, куря и выпивая с другими пассажирами, словно в уединении на него могло броситься что-то непрошенное. Словно достаточно преданное погружение в заурядную обыденность могло его спасти, могло спасти каждого. Снова оказавшись в Которе, он, непонятно, почему, высадился на берег, решил внезапно наведаться и бегло взглянуть на Черногорию. Идя в Цетине, он остановился на серпантине, чтобы оглянуться на Котор, и понял, насколько сильно ему хотелось оказаться именно там, любоваться именно этой очаровательной невинностью города и порта, преданной ради интересов войны, этим сострадательным отказом от безграничной жестокости недавней Балканской зимы — солнечный свет начал каждый день задерживаться немного дольше, чем на пять часов, насколько это позволяли горы и время года.

И всё это лишь для того, Боже милосердный, после зимы, полной множества тягот и блужданий, чтобы выяснить, что Бивис Мойстли всё это время отсиживался в Цетине с Ясинтой Друлов, что безумно влюбленный юный идиот на самом деле пробирался в эти времена обострения Европейской военной истерии по негостеприимной земле, раздираемой древней родоплеменной враждой, которую он никогда бы толком не понял, влекомый чем-то, что он принимал за любовь.

— Не удивлюсь, если это — еще одна капля Боснофобии, — беззаботно объяснил Бивис.

На сливовых и гранатовых деревьях появились цветы, пылавшие белым и красным. Последние пятна снега почти растворились в тенях цвета индиго на каменных стенах, глядевших на север, свиньи и поросята с веселым хрюканьем бегали по грязным улицам. Ласточки, недавно ставшие родителями, атаковали людей, которые, как им казалось, вторгались в их пространство. В кафе на Катунской улице возле рыночной площади Киприан сидел за столом напротив воркующей парочки (и размышлял об их главном отличии от голубей: голуби более непосредственно гадят на человека), ему стоило огромных усилий скрывать раздражение, и тут на него снизошло Космическое Откровение, упало с неба, как голубиный помет, а именно: Любовь, которую люди вроде Бивиса и Ясинты, без сомнения, считают единственной движущей Силой во всем мире, на самом деле, скорее, включала в себя 333,000 или сколь угодно много различных воплощений Брахмы, которому поклонялись Индусы, это была совокупность в каждый определенный момент времени всех разнообразных суб-богов любви, которым смертные миллионы влюбленных случайно предали себя в бесконечном танце. Да, так им всем повезло гораздо больше.

Он испытывал странную отрезвляющую радость от способности наблюдать за своим раздражением, которую, кажется, обрел лишь совсем недавно. Как странно.

— Ну и ну, взгляни на Киприана, кажется, он просто ошеломлен.

— Да, с тобой всё в порядке, Киприан?

— А? Конечно. А что бы со мной могло случиться.

— Мы тебя оскорбили, Киприан? — Ясинта беззаботно сияла.

— Взгляни на нее, — промурлыкал Бивис, — она — своя собственная Ультрафиолетовая Катастрофа.

— Меня оскорбляют только определенные виды обоев, — сдержанно улыбнулся Киприан.

— Мы всегда предполагали, что ты будешь нас искать, — сказал Бивис.

Киприан оглянулся, не очень-то поверил.

— Потому что...

— Ну, потому что ты — не один из этих кровожадных людей Тейна. Не так ли. Если бы ты был одним из них, ты уже прохлаждался бы в безопасности в одном из этих нейтральных пунктов — Женева, Нью-Йорк, что-нибудь такое.

— Ох, Мойстли, я был тут по соседству, вот и всё. Рад видеть вас обоих.

Были времена, и еще не так давно, когда такого рода вещи обещали хорошенькую неделю тошноты и возмущения. Но вместо этого он почувствовал, как на лице его души, если бы у душ были лица, отразилось бодрое весеннее равновесие, словно он парил в воздухе, поддерживая угол атаки в авангарде бури, окончания которой никто не видел. Это и удивляло его, и нет.

Собрав скромную сумму за столами, Риф некоторое время слонялся по Ницце, сидел в кафе и пил безымянное вино, сидел в барах при отелях и пил ананасовую «Маркизу» с тремя-шестью рюмками ликера. Но не считал себя способным вести жизнь фланера вечно. Что ему действительно надо было сделать — пойти и что-то взорвать. Прочистить мозги. Как только эта жизнь пришла ему в голову, появился никто иной как его старый компаньеро по туннелю в Симплоне Флако, настроенный даже еще более анархистски и еще больше увлекающийся динамитом, и эти настроения только прогрессировали.

— Флако! Что ты делаешь в здешних палестинах?

— На время вернулся в Мексику, почти получалось работать на нефтеперегонном заводе, пришлось потратить деньги, быстро вылетел. Но знаешь, на кого я наткнулся в Тампико? На твоего брата Фрэнка! Или Панчо — вот как они его называют. Попросил передать тебе, что «стал одним из них». Сказал, ты поймешь, что это значит.

— Старина Фрэнк? Черт. Он не сказал, одним из кого?

— Нет, это всё. У него было три вагона петард для скважин, знаешь, эти маленькие торпеды для нефтяных скважин, в каждой — около кварты нитроглицерина? Прекрасные. Мы присматривались к некоторым, он назначил справедливую цену.

Buen hombre, хороший парень твой брат.

— Это точно. Если увидишь его снова, скажи ему, что пусть лучше побережет свою задницу.

— О, я непременно увижу его снова. Эй! В Мексике все всех увидят снова, а знаешь, почему? Потому что там всё готово взорваться. Спичка зажжена.

— Вернусь, как только смогу.

— На этот раз действительно?

— ¡Seguro, ése, точно! Будет много веселья. Веселья для всех. Хочешь присоединиться?

— Не знаю. Думаешь, должен?

— Ты должен поехать. Что, черт возьми, тебе здесь делать?

Ну, первое, что приходит на ум — старая печальная сага, столь ужасающе прерванная в Венеции, о Скарсдейле Вайбе, за которым Риф должен был сейчас на самом деле следить, чтобы представиться. Но после отъезда Руперты Риф работал, особо не получая информации, Вайб уже вообще мог находиться по ту сторону океана. А после холодного расставания с Китом его сердце тем более было не на месте, по правде говоря...

— Я остановился здесь в старом городе, — сказал Флако, — возле Лимпии, корабль отплывает послезавтра, знаешь тот бар, «Л'Эспаньоль Клиньян», можешь оставить для меня сообщение у Дженнаро.

— Это, конечно, было бы здорово, mi hijo, сын мой, — сказал Риф. — Как в старые добрые времена, которые я почти помню.

Флако пристально всматривался в него.

— У тебя здесь работа, это оно?

У него не было причин не признаться, учитывая непреклонную ненависть Флако ко всем значительным фигурам, которых еще нужно было убить, по обе стороны Атлантики.

Они сидели возле кафе за Площадью Гарибальди.

— Стараюсь избегать заведений вроде этого, — проворчал Флако. — Именно в такие буржуазные мишени любят бросать бомбы анархисты.

— Можем найти другое место.

— Черт, будем верить в профессиональную этику, — сказал Флако, — и в законы вероятности.

— Одно дело — пытаться выполнить долг чести перед своим мертвецом, — считал Риф, — и совсем другое дело — сеять смерть любым доступным тебе способом. Только не говори, что я заражен буржуазными ценностями. Мне нравятся эти кафе, эти колебания городской жизни, лучше быть здесь и наслаждаться всем этим, чем постоянно бояться, что сейчас в тебя могут швырнуть бомбу..., — и, конечно же, именно в этот момент всё произошло, столь неожиданно и громко, что на протяжении многих дней после события выжившие не были уверены, что это было на самом деле, а тем более не могли поверить, что кто-то на самом деле жаждал превратить столь долго эволюционировавшую и доставшуюся столь дорогой ценой цивилизованность в этот огромный цветок разрушения — долгий густой ливень осколков, зеленых и прозрачных, янтарных и черных, от окон, зеркал и стаканов, графинов и бутылок с абсентом, вином, фруктовыми сиропами, виски различной выдержки и происхождения, человеческая кровь повсюду, кровь артериальная, венозная и капиллярная, фрагменты костей, хрящей и мягкой ткани, щепки различных размеров от мебели, оловянная, цинковая и медная шрапнель, изорванные холсты и крохотные гвоздики из рам, пары азотистых соединений, тучи дыма, слишком черные, чтобы сквозь них можно было что-нибудь увидеть — огромный сверкающий взрыв достиг небес и вернулся обратно, заполнил улицу и вышел за ее пределы, прошел сквозь лучи абсолютно равнодушного полуденного солнца, словно длинное сообщение для гелиографа, отправленное слишком быстро, чтобы его успел прочесть кто-то, кроме ангелов разрушения.

Остались эти внезапно израненные буржуа, плачущие, как дети, снова дети, у которых не было никаких других обязанностей, кроме как выглядеть достаточно беззащитными и жалкими, чтобы разжалобить тех, у кого есть средства для их защиты, защитников с современным оружием и нерушимой дисциплиной, ну где же они задерживаются? Пока они плакали, они поняли, что могут смотреть друг другу в глаза, словно их освободили от необходимости притворяться взрослыми, существовавшей до события, происшедшего всего несколько секунд назад.

— Флако, черт возьми, это не один из твоих чокнутых сукиных сынов? — Риф с интересом смотрел на кровь, кажется, окружавшую его со всех сторон. Ему удалось выползти из-под остатков стола и схватить Флако за рубашку. — Всё еще придерживаешься выбранного курса?

— Хуже, чем тогда в туннеле, — Флако с широкой глупой улыбкой начал кукарекать, словно петух, радующийся, что остался жив.

— Давай осмотримся, проверим...

Но, черт, надежды было мало. Мертвых было не слишком много, но достаточно. Флако и Риф поднимали обломки, потушили несколько небольших пожаров, нашли раненых, чье кровотечение можно было остановить с помощью жгута, нескольких человек, у которых был шок и которых нужно было накрыть обожженными и пропитанными кровью скатертями, чтобы согреть, к тому времени, когда появились полицейские и несколько диких собак, они сочли, что сделали всё возможное, и ушли. Ранний gregaou разлился над побережьем, и когда дым рассеялся над его головой, Риф решил, что чувствует в воздухе запах снега.

— Некоторым из этих бандольеро, — Флако по-прежнему ухмылялся, — совсем, черт возьми, безразлично, с кем так поступать.

Риф почти спросил: «Почему?», но вдруг у него закружилась голова, и ему пришлось сесть. Всё болело.

— Дерьмово выглядишь, дурень, pendejo, — сообщил Флако.

— Твоя рука тоже смотрится не подарком.

— Неужто я ее сломал? — Флако проверил. — Caray, ого!

— Давай поищем нож, парень, — предложил Риф.

Это профессор Пивуан, некий местный кутюрье по части поверхностных ран после частых уличных стычек в квартале Рикье. Он мог доставать и пули, но признавался, что был в этом не особым мастером.

Они нашли острый стерильный инструмент и Профессора в настроении поиграть с ножом для медицинских целей. Потом Риф впал в одно из тех сумрачных состояний, когда казалось, что его брат Кит здесь, парит на высоте одного-двух футов в воздухе и по-особенному светится.

— Мне очень жаль, — пытался сказать Риф, но у него пропал дар речи, словно в кошмаре, когда свет гаснет, мы слышим звук шагов и хотим спросить: «Кто здесь?», но не можем.

— Всё в порядке, — сказал Кит, — ты не сделал ничего плохого. Ничего, что не сделал бы я.

— О чем ты, черт возьми, толкуешь? — пытался сказать он. — Я всё сделал неправильно. Я сбежал от своего сына-младенца и от женщины, которую любил.

Риф знал, что плачет. Плачет обо всем, о чем мог бы плакать, и даже сверх того. Это было похоже на один из тех оргазмов в начале жизни, бесконечное событие, силу которого невозможно измерить. Его трясло. По всему лицу размазаны слёзы и сопли. Кит просто парил под потолком, повторяя «Спокойно, спокойно» и другие ободряющие слова, а некоторое время спустя начал исчезать.

Хотя перспективы в перестрелках революции у Анархистов никогда не были особо обнадеживающими, Флако был решительно настроен вернуться в Мексику. Как раз перед его отплытием они с Рифом приковыляли в «Л'Эспаньоль Клиньян», чтобы выпить на прощание. Они были в лейкопластыре, хирургических швах и темных пятнах засохшей крови, что минимум полчаса веселило бармена Дженнаро.

— Так что ты собираешься просто стоять на той старой дороге, пытаясь попасть в капиталиста из слонобоя, — сказал Флако.

— Это и ваша говядина, после того как они убили того мальчика Танкреди.

Флако пожал плечами.

— Возможно, ему надо было лучше всё обдумать.

— Довольно холодно, Флакито. Мальчик в могиле, неужели ты так всё это оставишь?

— Возможно, я больше не верю в убийства сильных мира сего, возможно, всё это — просто очередная мечта, которой они нас дразнят. Возможно, всё, что мне сейчас нужно — это старая добрая война с перестрелками, где я могу стрелять в ответ в пешек вроде меня. Твоему брату Фрэнку, по крайней мере, хватило благоразумия преследовать киллеров, выполнивших грязную работу.

— Но это ведь не значит, что Вайб и люди вроде него этого не заслуживают.

— Конечно. Но это возмездие. Личное. Не тактика большой борьбы.

— Это выше моего понимания, — сказал Риф. — Но я всё равно продолжу преследование этого ублюдка-убийцы.

— Ну, удачи, mi hijo, сын мой. Передам привет Панчо, когда его увижу.

— Не следует ли мне лучше всё обдумать? — спрашивала она себя.

После недель мелькания факелов за окном, грома в горах, визитов полицейских, словно они плыли в вечно падающем вниз потоке, грохот которого заглушает плач и слова, кровь находила свой голос, никто из них не пытался спасти другого, они тянулись друг друга, чтобы затащить глубже, не дать спастись. Перед отъездом в Сень, где они должны были снова сесть на корабль и отплыть в Венецию, Владо, словно впереди его поджидало смертельное препятствие, доверил Яшмин зеленую школьную тетрадку, изготовленную где-то в Австрийской части империи, с надписью Zeugnisbüchlein на обложке, которую он назвал «Книга Масок». Страницы тетрадки были заполнены зашифрованными полевыми заметками и непонятными научными пассажами, опасность которых всё же можно было оценить, хотя, возможно, опасность заключалась в том, что сулил, а не то, что скрывал столь непроницаемый шифр, эскиз воображаемого пейзажа, пласты которого возникали один за другим, словно из тумана, далекая страна мучительной сложности, почти некартируемый поток букв и цифр, скрывающийся под личинами друг друга, не говоря уж об изображениях — от бледных, похожих на паутинку набросков до полного спектра чернил и пастелей, эти видения посещали Владо во время атак ветра его страны, сюжет их нельзя было изложить даже в формах странного благочестия старославянского письма, это были видения неожиданного, бреши в Мироздании, в которых мелькал нездешний свет. Способы, с помощью которых Бог решил спрятаться в свете дня, не полный их перечень, поскольку полный, вероятно, был бесконечным, а случайные встречи с подробностями незримого мира Бога. Названия глав: «Слушать голоса мертвых», «Пройти сквозь непроницаемую землю», «Найти невидимые врата», «Узнать лица обладающих знанием».

Она предполагала, что это — тайные знания, которые он поклялся никогда никому не раскрывать. Она уже знала, что в этих горах, где гарантией служили столетия крови, столь зверские затеи никогда не подвергались сомнению.

— Но это записано, — она не смогла удержаться и не возразить. — Я думала, предполагается, что это должны произносить вслух, передавать тет-а-тет.

— Тогда, возможно, это фальшивка, — рассмеялся Владо. — Подделка. Тебе ведь известно, что у нас есть мастерские, полные каллиграфов и иллюстраторов, которые заняты работой, как гномы в пещере, поскольку даже сидя здесь, в горах, мы знаем, какую неплохую прибыль можно получить благодаря доверчивости американских миллионеров и их агентов, которые нынче шныряют повсюду со своими знаменитыми чемоданами баксов, скупая всё, что видят: масляную живопись, антикварную фаянсовую посуду, руины замков, не говоря уже о перспективах брака и скаковых лошадях. Тогда почему бы не купить этот причудливый туземный артефакт с его яркими, но не поддающимися расшифровке видениями?

Во всяком случае, она забрала тетрадь. Говоря себе, что привлекает ее незаметность и легкость маскировки.

Во время поездок в Венецию у них появилась новая привычка — походы в кинематограф. Они ходили в «Минерву» и «Россини», но их любимым кинотеатром был «Малибран» возле Корте дель Мильон, утверждалось, что на этом месте прежде находился дом Марко Поло. Они сидели во тьме и смотрели фильм, который не так давно снял здесь с гондолы Альберт Промио со своими помощниками из фирмы «Люмьер» (Париж). В какой-то момент камера показала Арсенале в плавном скольжении сна, коричневые берега каналов, лабиринты, резервуары и мастерские по ремонту гондол, канатные дороги, старинные бессточные водоемы. Она почувствовала, что тело Владо охватила дрожь. Он подался вперед, чтобы рассмотреть ближе, она никогда не видела у него такого волнения, даже при появлении невидимых всадников и выстрелов в ночи.

Риф вернулся в Венецию, прежде чем понял, зачем. Здесь всё сошло с рельсов, но возвращение сюда было не более полезным, чем погоня за призраком. Он был почти в отчаянии. Бомба, взорвавшаяся в кафе Ниццы, осветила окрестности, как ночная молния, явив ему лежащую впереди мрачную и непроглядную местность. Он не был уверен, что готов ко всему, что может таиться в этих тенях.

Он прохаживался по Лидо, практикуясь и стреляя из своей кордитовой винтовки 450 калибра с повышенной начальной скоростью пули. Ему нужно было отвести взгляд, потом сфокусироваться на дальних целях, плохом освещении и предательском боковом ветре. Никого не было рядом, чтобы возразить, что сейчас он даже не знает, где может находиться его цель. У него не было в Венеции ни одного знакомого, который был бы каким-то образом связан со Скарсдейлом Вайбом. Он бродил вокруг различных фондаменте в разные часы дня в поисках Далли Ридо, но она исчезла. Когда он пришел в кампо Спонджиатоста, его довольно грубо прогнала сама Принчипесса и выдворили двое вооруженных пистольери в ливреях.

Вдруг из воды в дымящемся всплеске итальянских ругательств поднялось некое Адриатическое морское чудище, с которого слезли и устало сошли на песок два существа в резиновых костюмах. Пройдя по баснословному маршруту, который был известен морякам континента с тех пор, как Аргонавты проложили путь через Европу, не всегда — по ее поверхности, Пино и Рокко вернулись в город на своей человекоуправляемой торпеде, к этому времени несколько увеличившейся в размерах, наконец-то вернулись в Венецию, их путешествие облегчалось тем, что в своем сердце они никогда ее и не покидали. В последнее время их видели в барах при отелях Сан-Марко, они пили местный джин с тоником, известный под названием «Казанова», и спорили о европейском футболе, а после закрытия баров, в предрассветный час, можно было услышать, как их смертоносное плавающее средство, воющее, подобно высокоскоростному призраку, носилось туда-сюда по каналам и рио... В этот вечер они решили заплыть на Лидо, а следующее, что услышали — эти чудовищные взрывы на берегу, и обостренное чувство осторожности преследуемых заставило их принять эти взрывы на свой счет.

Риф аккуратно повесил на плечо винтовку и кивнул.

— Парни, хорошенькая у вас тут пушка.

— Это слонобой, — ответил Пино.

— Я слышал, что это родина слонов. Речь об этом, не так ли?

— Мы собираемся пойти в отель, — Рокко указал на неосвещенную махину «Эксельсиора», — и выпить.

— Вряд ли они откроются раньше, чем потеплеет, — возразил Риф.

Рокко и Пино переглянулись.

— Они были открыты всю зиму, — сказал Рокко, — просто притворялись, что закрыты.

— У них, — Пино указал на песочный мусор вокруг, освещенный холодным бледным закатом, — определенная клиентура.

И действительно, в недрах нового элитного отеля ярко горел свет, в коридорах звучало эхо голосов расходящихся гостей, страсть на мгновение воплощалась в мелькающих силуэтах, потом вновь рассыпалась, и какой-то комнатный ветер носил ее над танцевальными залами и террасами, вдоль темных колоннад, откуда-то доносилось эхо музыки, хотя на эстраде не было оркестра. Бармены в белых пиджаках заняты смешиванием коктейлей, хотя в баре никого нет.

— Надвигается буря, — поприветсвовал их Рафаэлло. На отвороте его пиджака пурпурная орхидея, он знал Рокко и Пино. — Вы зашли как раз вовремя.

Постепенно комнату начали заполнять беглецы в поношенной одежде, дрожащие и глазеющие по сторонам. К концу вечера стало понятно, что сейчас бизнес столь же сильно зависит от зимних и весенних бурь, как летом — от тепла и ясного неба.

— И, в конце концов, — сказал Пино, — мы к ней привязались. Дали ей имя. «Иль Сквалаччо».

Когда она получила имя, уже казалось просто невозможным ее взорвать. Они принесли ее обратно в мастерскую, перепроектировали спереди и сзади, приделали новые камеры, установили более крупный двигатель, вскоре у них получился карликовый подвид субмарины.

— Мистер Траверс? — Риф посмотрел в зеркало и увидел подругу Кита Яшмин, которую последний раз встречал на Лаго Маджоре в старые времена Чирпингдон-Гройн.

— Снова привет.

Она пришла с высоким симпатичным увальнем откуда-то с другой стороны Адриатики. Они возвращались в Триест, вдруг началась буря, выбросившая их на подветренный берег Лидо, но их главной заботой, кажется, был следивший за ними моторный катер.

— Они преследуют нас всю дорогу от канала Бачино, выключили ходовые огни, если бы не разразилась буря, вероятно, они нас уже потопили бы.

— Attenzione, осторожно, — пробормотал Пино.

Вошла группа мужчин, некоторые остались у дверей, другие начали медленно прохаживаться по комнате, всматриваясь в лица. Она повернулась к Рифу.

— Притворитесь, что очарованы.

— Конечно. Куда нужно добраться вашему спутнику?

— Владо, должно быть, заметил их раньше, чем я.

Подошел Рокко.

— Австрияки. Они, наверное, ищут меня с Пино.

— Они ищут меня и Владо, — ответила она.

— Можем вас подвезти, — промурлыкал Пино, как всегда, не в состоянии скрыть свои похотливые намерения. — На «Иль Сквалаччо» запросто поместятся четверо.

Риф взял слонобой и нацелил его вперед.

— Я вас прикрою, ребята. Бегите, когда сможете.

На берегу он нашел заброшенную купальную машину и занял позиции, взял деревянную спичку, держал ее под дождем достаточно долго, чтобы головка размякла, затем размазал мокрый фосфор по прицелу, пока тот не начал светиться достаточно ярко, чтобы смотреть в него.

Сейчас Яшмин пригнулась к земле рядом с ним, без шляпы, дышала решительно, рядом раздался грохот выстрелов. Риф притянул ее ближе, установил винтовку на ее плече и сделал парочку выстрелов. Вернувшись в огромный отель, они увидели, как мрачные австрийцы стряхивают мокрый песок.

Ветер разносил звук перестрелки по темным пляжам до самого Маламокко. Пережившие зиму на открытом воздухе, те, кем пренебрегают, кого выселили, кто добровольно потерян, дрожали в грубых пристанищах, собирались вокруг костров из плавучего леса и громко изумлялись, что бы это могло быть.

Группа киллеров прошла мимо, направляясь к пирсу, где их ждала небольшая темная масса, видимая главным образом благодаря вьющимся выхлопам двигателя вокруг.

— О, — простонала она, и Риф почувствовал, как твердеют ее мускулы.

Она увидела Владо, окровавленного, в плену, и знала, что не должна его звать.

— Где ваша лодка?

Она молчала и не шевелилась.

— Мисс Хафкорт.

Она встала, когда путаница, суматоха и скрип неправильных координат достигли максимума, и медленно пошла.

Они с Владо сошли на берег со стороны Лагуны. Маленькое суденышко было не совсем без мачты, но Риф не видел возможности добраться на нем в Венецию, поскольку невозможно грести.

— Вам не нужен буксир? — Рокко, Пино и «Иль Сквалаччо».

Спустив судно на воду, косясь сквозь дождь на огни Сан-Марко, Риф сказал:

— Я думал, что веду здесь светскую жизнь. Ваши друзья там, я слышал слово «Австрийцы»?

— Похоже, еще и англичанин, по фамилии Тейн.

— Я не особо слежу за политикой, но последнее, что слышал — Англия и Австрия сейчас ведь по разные стороны?

— Их нельзя назвать чиновниками.

— Они преследуют вас? Вы разве не чиновница?

Она рассмеялась, или, возможно, это был не смех, а что-то другое.

— Думаю, они преследуют Владо.

Ее волосы запутались, платье разорвано. Отдаленно похожа на леди, нуждающуюся в защите, но Риф настороже.

— Где вы остановились.

— В Триесте. Не уверена, что мне следует туда возвращаться.

К тому времени, как они попали в Венецию, буря прошла над материковой terra ferma, луна озаряла землю зловещим сиянием. Они плыли осторожно, разматывая клубок маленьких каналов, ропот двигателя приглушен, странное свечение ночи, почти достигающее какого-то менее выносимого накала. Наконец, они сошли на узкую фондамента.

— Мы спрячем это для вас на маленьком стапеле, squero, который используем, — сказал Рокко. — Там безопасно.

— Парни, когда в следующий раз увидимся, угощу вас джин-тоником, — Риф коснулся края шляпы.

— Если будет на то Господня воля, — ответил Пино.

Субмарина-малютка уплыла, таща на буксире лодку под кривым углом.

Они миновали несколько лестничных пролетов, сначала мраморных, потом — деревянных. Риф провел ее в комнату, залитую лунным светом.

— Ваше жилище?

— Парни с побережья Амальфи, мы вместе занимались бизнесом, держат квартиру под рукой для любого. Неплохо переждать здесь пару-тройку дней, наверное.

Он нашел бутылку граппы, но Яшмин отклонила ее, упала на диван, позволив себе лишь один раз произнести имя Владо, ее шепот напоминал шепот побежденной настолько, насколько любой человек, включая ее, мог бы это представить.

— Он мог сбежать во время всей этой неразберихи, послушайте, я могу походить и порасспрашивать немного. Вон там ванна, мыло и так далее, чувствуйте себя, как дома, я скоро вернусь.

— Не нужно...

— Нужно. Воспринимайте это как мою попытку разместить подругу моего брата, вот и всё.

Спускаясь по лестнице, он позволил себе несколько минут поразмышлять о том, что Кит, скорее всего, сейчас где-то на верблюде отбивается от половины армии визжащих по-китайски, и, пожалуй, ему сейчас есть о чем волноваться, кроме судьбы этой странной юной леди. Но это не извиняет Рифа, который просто повернулся спиной и ушел. Идиотский способ действий, а он уже даже и не помнил, почему так поступил.

Он нашел круглосуточный бар на кампо Санта-Маргарита, всегда годившийся для обмена актуальными сплетнями, пока Риальто не возвращалась к своей обычной утренней скорости, он пил у стойки, навострив уши, изредка задавал несколько вопросов тупому ковбою. Все слышали о перестрелке на Лидо и соглашались: единственное, что предотвратило войну с Австрией — то, что итальянцы не принимали в перестрелке непосредственного участия. В здешних краях балканского мавровлако хорошо знали, это был некий герой вне закона, подобно многим поколениям до него, враг Австрии и ее амбиций на Адриатике.

Всякий раз, когда он покидал свою горную твердыню, его пытались преследовать и захватить в плен, и на этот раз море предало его, поскольку ни один человек в мире этого бы не сделал.

Вернувшись, Риф нашел Яшмин спящей на диване, ее мокрые волосы разметались за спиной на полотенце для сушки. Знаменитый Венецианский лунный свет проникал в окно, казалось, что всё это — набросок мелом. Он стоял у окна, спиной к населенному призраками городу, курил и смотрел на нее.

На ней была белая атласная рубашка, сквозь которую проникал лунный свет, во время сна ткань колыхалась на бедрах. Рука между слегка раздвинутых ног. Риф заметил, что у него эрекция.

Хорошенькое дельце. Ее кавалер в бегах, у него очень серьезные неприятности, и что за низкие мысли приходят ему в голову? Она выбрала этот момент, чтобы пошевелиться во сне, повернулась так, что теперь он мог лицезреть ее, скажем так, восхитительную задницу, и что ему теперь делать — пойти прогуляться на ту Пьяццу или что-то вроде того, но он, оставаясь верен своей дурацкой природе, расстегнул брюки и начал поглаживать член, не в силах оторвать взгляд от бледных ягодиц и темной расщелины, черной россыпи волос и обнаженной шеи, отойдя на несколько шагов. Когда он приближался к своему грандиозному финалу, она перевернулась и рассматривала его огромными сияющими глазами, которые, кажется, были открыты уже некоторое время, ее руки были почти полностью заняты тем же. Он держал свой член достаточно долго, потом пожал плечами, улыбнулся и поднял блестящие ладони с очаровательной мольбой, так ему говорили, о снисхождении.

— Ты посвятил себя этой омерзительной деятельности, — поинтересовалась она, но попытка протяжной речи в стиле колледжа Гертон провалилась, поскольку ей не удалось скрыть дрожь в голосе, — или вагина может представлять для тебя какой-то интерес, кроме исключительно гипотетического?

Прежде чем он понял, что этот вопрос задан не для получения информации, он сделал несколько шагов, быстро оказался на диване и в ней, и не слишком рано, как выяснилось. Она стиснула зубы, крепко и бесцеремонно, между его шеей и плечом, и таким образом заглушила долгий крик, почти наполовину. Он схватил ее волосы в кулак, мечтал это сделать с тех пор, как вошел в комнату, повернул ее лицо к своему, и, удивившись, потому что он не особо любил целоваться, целовал Яшмин, пока она не начала кусать его губы и язык, а потом, наверное, еще полминуты, просто чтобы убедиться в том, что происходит.

Она оттолкнула его, фыркнула:

— Ты — беспринципная свинья,

и они снова начали целоваться.

Он ожидал упреков, но она больше интересовалась его египетскими сигаретами. Он достал футляр для спичек и зажег одну сигарету для нее. Минуту спустя она спросила:

— Ты что-нибудь выяснил?

— Не очень много.

— Лучше скажи мне. Я — не какой-то хлипкий американский цветочек.

— Его отвели в Арсенале.

Она мрачно кивнула, при свете лампы он видел, как краска покидает его лицо.

— Мы могли бы проникнуть внутрь, — сказал он.

— Неужто? А потом что? В нас снова начнут стрелять.

Он не ответил.

— А что еще?

Он стряхнул пепел на манжет брюк.

— Насколько серьезно ты относишься к своему внешнему виду?

Она посмотрелась в трюмо.

— Не одобряешь? Мы один раз перепихнулись — и ты уже стал моим модным консультантом?

Он выдул кольцо дыма в надежде, что это привлечет ее внимание. Дым крутился, медленно рассеивался в лунном свете, приобретая пронзительную белизну призрака.

— Этой ночью там на Лидо были винтовки Манлихера, так что, по-моему, эти австрийские амигос не просто вышли пострелять по тарелочкам. Они точно искали твоего друга Владо. Но если у них есть твое описание...

Она взяла свой локон и начала рассматривать его в зеркале.

— Значит, мне понадобится маскировка, и кое-что из этого придется убрать.

Она подождала, словно надеялась на его ответ.

— Ладно. Когда девушке срочно нужна горячая завивка, в этом городе есть лишь один мужчина, с которым ей нужно встретиться.

Риф уже впал в забвение храпа.

К тому времени, как она добралась на этот несказанно фешенебельный угол Сан-Марко, прямо за Бауэр-Грюнвальд, синьор Фабрицио как раз открывал свое заведение.

— А что с нашим Киприануччо, жив и здоров ли?

— Путешествует по делам, — ответила она, кажется, недостаточно спокойно, так что парикмахер, parruchiere, раздраженно перекрестился. Его настроение не улучшилось, когда он узнал, что Яшмин хочет. Среди множества мужчин и женщин, восхищавшихся ее волосами, Фабрицио был экстремистом, он так ревностно начинал вращать глазами, что его старались не раздражать без необходимости.

— Я не могу их обрезать. Macchè, нет, Яшмин, ну как я могу их обрезать?

— Но тогда они будут принадлежать тебе. Ты сможешь делать с ними всё, что захочешь.

— Ну, раз ты так это формулируешь...

Она проследила за его взглядом. Оба они смотрели на его член.

— Нет, этого ты делать не будешь.

Он пожал плечами.

— Это хуже. Хочу быть блондином. Темным блондином хотя бы. Кадорина.

— Матерь Божья.

— И если бы кто-то мог это сделать...

Комическая выходка с членом, конечно, была всего лишь маленькой шуткой Фабрицио. Волосы Яшмин ожидала особая и не совсем уж бесславная участь. Их слегка обесцветят, снова завьют и превратят в изысканный парик в Венецианском стиле восемнадцатого века, подходящий к карнавальному костюму, частью которого он фактически окажется в ближайшем будущем на роковом костюмированном балу.

После падения Кампаниле на пьяцца Сан-Марко некоторые особо чувствительные к политике Венецианские души почувствовали странную перестановку сил. Они были уверены, что каким-то образом кампаниле Сан-Франческо делла Винья немного на север от Арсенале, где ангел посетил Святого Марка в ночь бури, запечатленную Тинторетто, близкая дублерша упавшей башни, заменила ее в качестве центра силы, словно в результате государственного переворота, во время которого Арсенале и унылые непреложности военной науки заменили Палаццо Дукале с его менее самоуверенной человеческой борьбой за республиканские добродетели.

Подобно острову-кладбищу Сан-Микеле на другом берегу, Арсенале также являл взору граждан Тайну, окруженную стеной, высокой белой кирпичной кладкой, в которой иногда зияли пустоты для декоративных железных стержней-фиксаторов или изразцовых водосточных труб, а венчали стену зубцы в форме алебард с двумя лезвиями. Вокруг запрещенного периметра жители Кастелло продолжали жить своей обычной жизнью: собачье дерьмо на каменной брусчатке, раздается звон колоколов, лодки вапоретто прибывают и отбывают, пешеходы передвигаются в тени Тайны, словно ее там нет, словно она там, но ее не видно. Старинные карты свидетельствуют: то, что видно со входа — лишь малая часть всего здания. Для тех, кому запрещено входить, карты были подобны видениям пророков, неким шифром, внешним видимым условным изображением того, что находилось внутри.

Владо Клиссан, зная о зоне молчания у него за спиной, рискнул оглянуться на стены Арсенале, служащие преградой соленому ветру, высокие, глухие и практичные, закрывающие половину неба. Вуаль каменной кладки. Там тайны. Он знал, что вскоре дверь где-то в стене, обычно невидимая, откроется. Он войдет внутрь со своими тюремщиками, там будет загробный мир.

В давно заброшенном уголке одного из старинных литейных цехов, который переоборудовали под офис, сидел Деррик Тейн на складном стуле, глаза неподвижны и бледны на бледном лице, которое он как-то смог расслабить до состояния маски, никогда не виданной в Венеции, но каким-то образом все, особенно — люди в положении Владо, обязательно его узнавали. Было известно: допрашиваемые настолько боятся его лица, что выбалтывают информацию, которой у них на самом деле нет, и признаются в совершении действий, о которых даже не помышляли.

— Ваши люди торгуют секретами военно-морского флота. Похоже, пиратство «Ускока» модернизировалось — нет смысла захватывать материальные суда, если можно торговать душами.

Владо рассмеялся:

— Если бы я был пиратом, я бы предпочел материальное судно с материальным грузом, который стоит материальных денег. И заключал бы сделки с посредниками более высокого уровня.

Наверное, Тейн надеялся на более интеллектуальную дискуссию, но, учитывая происходящее, было очевидно, что момент настанет. Беседы вроде этой — отсрочка, дающая подследственному надежду, сколь бы мимолетной она ни была, после чего появление пистолета Уэбли более эффективно уничтожает присутствие духа, это воцарившееся молчание полезно для палача, паралич Воли, или какого-то ее аналога, заставляющего этих людей столь противоестественно сопротивляться до конца.

— Я видел с вами кое-кого на Лидо, не так ли? Лишь мельком во всей этой суматохе, но, кажется, она привлекательна. Это правда.

— Привлекательна для вас?

Стараясь скрыть недоумение и вызвать раздражение прежде времени.

Тейн пожал плечами:

— Уместнее спросить, насколько она привлекательна для вас? И насколько разделяет ваши убеждения? Или она выполняла скорее декоративную роль?

— Вы хотите спросить, для какой продажи я ее готовлю?

— Конечно, такое случается сплошь и рядом. Но я не хочу никого из вас обидеть.

— Я не знаю, где она. Если бы и знал, от нее мало проку...

Тейн смотрел на лицо Владо. Пока на нем полностью не отразилась неприятная мысль, затем кивнул, один взрослый мужчина другому.

— Это было бы верно. Если бы у нас были насчет вас разные планы. Но если вы мне скажете, это не будет иметь большого значения.

— Где она.

— Если знаете, конечно.

Это не то что в таверне, где враг приставляет пистолет к вашему лицу и говорит:

— Уладь все дела с Господом, потому что тебе конец.

В таверне всегда что-нибудь под рукой, может найтись второй пистолет, третий, шанс. В этой трезвой и недружелюбной пустоте такая надежда не светит. Можно делать самые высокие ставки из возможных.

Позже, в Симье, когда северо-восточный ветер начал вытаскивать сезонных гостей на улицу и Яшмин услышала сообщения о перестрелке возле Арсенале, возможно, между Австрийскими наемниками и Далматинскими революционерами, она, как истинный Эмоциональный Анархист, поверила в Закон Недостаточности Основания.

— Это что? — спросил Риф.

— Это когда выпадает карта, которую ты ни за что не смог бы предугадать.

— Черт, дорогуша, если будешь их считать достаточно аккуратно...

— Это может быть верно лишь для колоды из пятидесяти двух карт. Но если колода в десятки раз больше, возможно — стремится к бесконечности, возникают другие вероятности... Этим она хотела сказать: «Владо бессмертен. Он может о себе позаботиться, незачем волноваться...»

Риф изучал ее, и на его лице всё чаще застывала улыбка недоумения. Когда она говорила подобные вещи, сначала он объяснял это некой верой без доказательств — религией или суеверием. Но рулетка крутилась в Ривьере: Ницца, Симье, Монте-Карло, Ментона, из зимы в весну, словно сельские сплетни затараторили совсем другую историю. Карманы начали расходиться по швам от выигрышей, которые в них складывали.

Система появилась благодаря аттракциону, на котором она столетия назад, в девичестве, каталась с Лорелеей, Ноэллин и Фауной — колесу обозрения в Эрлс-Корте.

— На колесе тридцать семь номеров, — инструктировала она его. — Ноль принадлежит казино. Двенадцать из остальных тридцати шести, если включить сюда единицу и двойку — простые числа. Если двигаться против часовой стрелки, ставя на три числа за один раз, в каждом триплете будет именно одно простое число.

— Значит, они распределяются достаточно ровно.

— Но колесо совершает более одного поворота. Числа повторяются снова и снова, подобно очень быстрым часам с тридцатью семью делениями. Мы говорим, что тридцать семь — «коэффициент» колеса, так же, как двенадцать — коэффициент обычных часов. Значит, число, на котором остановится шарик рулетки, фактически — «коэффициент тридцати семи», остаток, после деления на тридцать семь, от общего числа движущихся ячеек, в которые мог упасть шарик.

— В соответствии с теоремой Уилсона, производная от (p -1) факториала, если коэффициент — любое простое число p, всегда равна минус единице. На колесе рулетки p — 1 — тридцать шесть, а факториал от тридцати шести, оказывается, количество всех возможных комбинаций тридцати шести цифр. Таким образом, из вышесказанного становится очевидным, что...

Ее тираду прервал удар головы Рифа о стол, на котором его голова и осталась.

— Не похоже, что он следит за сутью, — проворчала Яшмин.

Но продолжала шептать ему урок, словно предпочитая верить, что он просто слегка загипнотизирован. По-видимому, это сработало, поскольку в ближайшие дни он начал выигрывать в рулетку намного больше, чем можно объяснить простой случайностью. Если она продолжала в соответствующие моменты нашептывать образовательные рекомендации, никто из них не обсуждал этот вопрос.

Почему она казалась Рифу столь неотразимой, если он выучил правило, в соответствии с которым желание всегда угасает — на решение этого вопроса он не тратил свой досуг. Ее неотразимость заполняла день, оставляя мало времени для размышлений. Никто из них не выходил за порог прежде, чем она поднимет юбки, или прикоснется к его члену, или просто ляжет на спину, удерживая его взгляд в тисках, из которых, как ему было известно, нет выхода, будет ласкать себя, пока он не подойдет к ней без необходимости решать. Он отметил про себя, что всегда именно он подходит к ней, это была схема, нужно иметь в виду.

Однажды она вспомнила о тетради, которую передал ей Владо, которую она спрятала в свой багаж и забыла о ней. Яшмин начала читать тетрадь, понемногу каждый день, словно богомолка — религиозную литературу. Она читала не с надеждой, а с ужасом, не с уверенностью, а с безумной опустошающей тревогой о судьбе Владо. Выяснилось, что она понимает некоторые символы, условные изображения векторов и Кватернионов, которые Кит показал ей еще в Геттингене. Это оказалось классическое математическое доказательство, которое мог бы осуществить даже Риман, но здесь условия, включающие время, стояли, словно лазутчики на маскарадном балу, готовые при каком-то необъявленном биении времени сорвать капюшоны и раскрыть свои подлинные личности и миссии. При чтении текста бывали мгновения, когда она чувствовала, что обрела знание великое и роковое, и намеренно отступала, заставляя себя это забыть, какой бы дар составления математических цепочек или аналогий ни влек ее вперед, к верному безумию. Кого она не могла заставить себя забыть — так это Владо, его живую руку, делавшую пометки на этой бумаге, руку, которую она до сих пор столь безнадежно жаждала почувствовать погруженной в ее волосы, прижатой к ее губам.

Киприан наконец приближался к зимнему миражу Венеции, он толком не спал много недель, измазался в грязи, жмурился на тусклый город сквозь дождь Лагуны, дрожа под косыми ударами ветра, глаза слезятся, волосы взлохмачены и крайне нуждаются во внимательном уходе синьора Фабрицио, просто жаждет провести некоторое время в горячей ванне с холодной бутылкой чего-нибудь алкогольного и с пузырьками. Жаль, что «поплавки, galleggianti» откроются только в мае. Пока он довольствовался тем, что зажег еще одну сигарету «Собрание», противно закашлялся, балансируя на палубе и пытаясь удержаться на ногах. Мерзкая погода. Что хорошего он здесь видел, что манит его обратно? Кого волнует, где он и вернется ли когда-нибудь? Яшмин, конечно — это ответ, на который он надеялся, но после возвращения на Пиренейский полуостров понял, что будущее предстает не в столь жизнерадостном свете.

Ее уже не было в Триесте. Он потратил неделю на ее поиски, искал повсюду, где только мог подумать, но узнал лишь, от поклявшихся отомстить коллег Владо Клиссана о печальной судьбе Владо в тисках Деррика Тейна.

— Он сошел с ума, — сказал кузен Владо, Златко Оттичиан. — Теперь он представляет опасность для всех.

— Я обыщу всю Венецию.

Даже если в данный момент Вена была более вероятным местом пребывания Тейна. Киприан попал в вакуум ошеломления, который его кожа не могла успешно определить. Его настроение не улучшилось и от осознания того факта, что он, может быть, виноват не менее остальных — Владо был его единственным надежным агентом, насколько возможно в этой игре, его другом, и поведение Тейна воспринималось лишь как некая смертоносная уборка.

— Я должен...оставаться на ногах...

Вот! Именно в этот момент он заметил вероломного ублюдка собственной персоной — тот стоял на палубе парома, возникшего из тумана, в своей обычной позе, как всегда, слишком поглощен собой, чтобы сойти за Венецианца, скользит мимо, не обращая внимания на маленький пароходик, и Киприана у перил обуяла неожиданная ярость. Призрак снова исчез за пеленой дождя.

— Ну уж нет, — пробормотал Киприан, — так дело не пойдет...

Какой-то вихрь швырнул его в размытое пятно тумана, по его мнению — наказание за то, что так и не научился мыслить аналитически. Сейчас, когда ему просто необходим был умный план, его разум зиял Арктической пустотой. Насколько более изобретателен был Бивис Мойстли, чьи интересы, если они вообще у него были, в этот момент гораздо более сомнительны, чем у Киприана, укатил куда-то со своей очаровательной Ясинтой, досадно, резвится там среди ранних нарциссов, или что другое. Надеяться на благодарность, конечно, дело неблагодарное, он оплатил свои обязательства вовремя и по действующей цене, а благодарность и вовсе сложно включить в счет... ну ладно, вот еще.

Единственным утешением Киприана в данный момент был заряженный служебный револьвер Уэбли-Фосбери в вещевом мешке. Если плохое превратится в наихудшее, а наверняка так и будет, поскольку разбитые надежды стали правилом в этой сфере, он всегда может достать оружие, не так ли, и использовать его против мишени, которую определит, когда придет время. Предпочтительнее против Тейна, но не исключено, что выстрелит в себя. Cazzo, cazzo, черт ...

Он нашел старый пансионе в Санта-Кроче, занятый толпой Британских туристов, которые приняли его за местного чичероне, ищущего работу. Ветер бора завывал в трубах, словно развлекаясь. Никто там ничего не знал о предыдущих жильцах, но синьора Джамболоньезе с нижнего этажа вспомнила, как на протяжении многих вечеров у них кипели страсти, звучали пронзительные крики и гулкий стук, и поприветствовала Киприана настороженной улыбкой, словно он собирался пошутить.

— Он живет в Арсенале, этот ваш друг.

— Macchè, nell' Arsenale, нет, не в Арсенале...

Она подняла ладони и пожала плечами.

— Inglesi, англичанин.

Выйдя на улицу, по неожиданной прихоти он свернул на пристань паромов, traghetto, вышел на станции Санта-Лючия и увидел выходящим из Британского консульства не кого иного, как Рэтти Макхью, который принял Киприана за уличного побирушку и резко отвернулся. Но потом присмотрелся:

— О, неужто Лейтвуд?

— Хм.

— Нам нужно поговорить.

Они вернулись в отдаленный дворик внутри еще одного дворика, в котором у Рэтти был офис.

— Прежде всего, нам очень жаль из-за случившегося в Арсенале. Клиссан был хорошим парнем, одним из лучших, тебе это должно быть известно лучше, чем кому-либо.

Оказалось, что Тейн не живет в Арсенале, но содержит там офис для временного проживания, когда приезжает в город.

— Не говоря уж о том, что это чертовски удобно для сбора военно-морских данных, которые хочется передать своим Австрийским хозяевам.

— А Итальянский военно-морской флот не очень-то возражает?

— О, это обычная история. Думают, что он выведет их на рыбу покрупнее, а он позволяет им продолжать об этом мечтать. Но это как с обещанием жениться, полагаю.

Тут Киприан заметил обручальное кольцо из бледного золота.

— Черт побери. Мои поздравления, старик, важный шаг в жизни, ты не представляешь, как мне этого не хватало в отчетах из Боснии, кто она и так далее, Рэтти?

— О, это старушка Дженни Инверт, ты ее помнишь, мы часто вместе хаживали в Ньюмаркет.

Киприан прищурился:

— Та девушка из Нетер-Уоллоп, Хемпшир, на три фута выше тебя, насколько я помню, стреляет на стенде, как волшебница, возглавляет Ассоциацию стендовой стрельбы, секцию...

— Да, именно эта крошка. Она верит, что я — в своем роде молодой дипломат, так что если вы двое снова когда-нибудь встретитесь, хотя я буду делать всё возможное для того, чтобы этого не произошло, ты не начни ненароком вдруг вспоминать какие-нибудь из...этих...

— Я — могила, старик. Но сейчас она могла бы нам пригодиться, с этим нашим проблемным знакомым, она стреляет без промаха и все дела.

— Да, когда ты шутил на эту тему в последний раз, Киприан, в Граце, не так ли, я немного разозлился, но с тех пор я всё обдумал и, ладно...

— Незачем извиняться, Рэтти, главное, ты всё обдумал и опомнился, не так ли.

— Он очень осторожен. Никогда не выходит за дверь без сопровождения по крайней мере двух огромных обезьян с двух сторон. Маршруты меняют без уведомления, и, в любом случае, они зашифрованы, на самом деле никто не в состоянии взломать этот шифр, потому что ключ тоже меняют каждый день.

— Если бы мне удалось определить местонахождение Бивиса Мойстли, я бы заставил его над этим потрудиться. Но, как и у тебя, в эти дни на его укулеле звучат лишь аккорды песни «Я люблю тебя, правда».

— Ах да, погоди, фа-мажор, С септима, соль-минор септима...

— Oca ti jebem, сукин ты сын, — черногорская любезность, которую Киприан, как он заметил, в последнее время произносил довольно часто.

Рэтти вопросительно посмотрел на него:

— А твоя, хммм...

— Нет.

— Мы знаем, что она уехала из Триеста. Остановилась здесь на какое-то время, уехала в компании какого-то Американца, боюсь, ее местоположение неизвестно. Я обещал за ней присматривать, но...

— Стыдись, Рэтти, специальный круг Ада ждет таких, как ты.

— Знал, что ты поймешь. Послушай, я возвращаюсь в Лондон завтра, но если откроется свободный угол стрельбы..., — он взял молоток и начал с размаху колотить в ближайший Китайский гонг. Человек в клетчатом костюме просунул голову в дверь и поднял брови. — Это мой коллега Жиль Пипрейк, не существует известных человечеству проблем, которые он не смог бы уладить.

— Ваша невеста никогда не жаловалась, — проворчал Пипрейк.

— Киприану нужно поговорить с князем Спонджиатоста, — сказал Рэтти.

— Разве? — удивился Киприан.

— Именно так Рэтти объявил об этом викарию, а потом посмотрел, что будет, — сказал Пипрейк. — Полагаю, речь идет о Деррике «Слоне-Отшельнике» Тейне.

— А в каком качестве сейчас выступает Князь? — поинтересовался Киприан в некотором смятении. — Неужели посредник?

— Один из наиболее надежных у нас, — сообщил Рэтти.

— Они с Тейном были постоянными компаньонами. Если не партнерами по более тайным злодеяниям. Фактически..., — он нервно посмотрел на Пипрейка.

— Тейн однажды организовал для вас встречу с Князем, да, мы в курсе. Как всё прошло, всегда хотел спросить.

— Ааааа! — закричал Киприан, пытаясь спрятаться под открытой столешницей конторки Рэтти.

— Чувствительные, — сказал Рэтти, — в этой сфере надолго не задерживаются. Лейтвуд, встряхнись, вот так-то лучше.

— Надо запомнить, мне нельзя носить желтое, — словно взял на заметку Киприан.

Пипрейк, дергая бровями, позвал к телефону Князя.

— Держите нас в курсе, — сказал Рэтти.

Киприан встал и надел шляпу с одним из этих мюзикхолльных выкрутасов.

— Действительно. Ладно, Рэтти, пока, и всего наилучшего супруге.

— Не приближайся к ней, предупреждаю, она женит тебя на какой-нибудь ужасающе неподходящей подруге, прежде чем ты вспомнишь слово «нет».

Княгини нигде не было видно в Кампо Спонджиатоста, а Князь появился на входе, прежде чем камердинер, valletto, успел принять у Киприана шляпу, веселый и блистательный, в облаке гелиотропа, прежде не встречавшегося на планете.

— Будем, как свиньи, Facciam' il porco, — поприветствовал его Князь слишком рьяно, чтобы это можно было принять за шутку.

Склонив голову в извинении:

— Мой парень слишком ревнив, Il mio ragazzo è molto geloso.

Князь широко улыбнулся:

— В точности то же самое ты говорил в прошлый раз, и с тем же акцентом из разговорника. Qualsiasi, что угодно, Киприаниньо. Капитан Пипрейк говорит, что у нас могут быть общие интересы по нейтрализации планов бывшего общего знакомого, который с тех пор выбрал самую опасную стезю порока и предательства.

Они поднялись в парадные помещения и прошли по галерее, увешанной картинами из принадлежавшей Князю коллекции современных Символистов, включая живопись маслом авторства Хантера Пенхоллоу, в частности, его размышления о судьбах Европы, «Железные ворота», на которой расплывчатые массы двигались толпой к исчезающей линии, за которой разверзалось адское сияние.

Князь жестом пригласил его в комнату, примечательную мебелью Карло Дзен и вазами Галилео Чини. В углу стоял бледно-кремовый несессер, акцентированный медью и пергаментом, рисунки напоминали паутину.

— Бугатти, не так ли? — спросил Киприан.

— Нравится моей жене, — кивнул Князь. — Сам я предпочитаю более традиционное искусство.

Слуги принесли холодный просекко и бокалы на старинном серебряном подносе, а также александрийские сигареты в византийском портсигаре, возраст которых составлял как минимум семь лет.

— Он, должно быть, стремится реализовать свои венецианские проекты, — сказал Князь, — это туманное царство пешеходных переходов и городского безмолвия свидетельствует о преданности силам, давно приведенным в движение. Но это лишь маска, которую он избрал. Другие народы, как печально известно, американцы, называют себя «республиканцами» и думают, что понимают республику, но то, что сформировалось здесь за множество ржавых столетий жестокости дожей, навсегда останется за пределами их понимания. В свою очередь каждый Дож всё больше превращается в священное животное, у него отбирают свободу, его жизнь находится в рамках невероятно строгого кодекса поведения, он утешается, лишь беря валторну, с ожесточенной грубостью, каждый день в ожидании рокового конвоя головорезов, закрытой гондолы, последнего моста. Наилучший вариант, на который он может надеяться, трогательно скудный — какой-нибудь отдаленный монастырь и погружение в еще более глубокое покаяние.

— Дожи уходят, проклятие остается. В наши дни многие, даже наделенные властью наносить огромный ущерб, никогда не смогут понять, как «власть», lo stato, может быть выражением воли общины, незримо осуществляемой во тьме, окружающей каждую душу, и покаяние здесь — необходимый термин. Если человек не осуществил в своей жизни покаяние, которого ожидал от других, в Природе возникает дисбаланс.

— Который, должно быть...

Князь поднял руку в табачном дыму.

— Я говорил об истории Венеции. В наши дни все эти древние механизмы выбора и ограничения больше не действуют. Сегодня... представим, например, иностранного Крон-Принца, страстно ненавидящего Италию, который, заняв трон своей империи, как пить дать, пойдет на Италию войной, чтобы отнять территорию, которая, он уверен, принадлежит его семье... кроме того, представим, в Италии живут агенты этого будущего императора, особенно они активны в Венеции, мужчины, посвятившие всю свою жизнь исключительно представлению интересов врага, а возможно, и другие жизни, количество жизней значения не имеет, никакого кодекса чести, никаких старинных традиций, только злобное желание этих агентов, чтобы их Хозяин восторжествовал любой ценой...

— Кому в таком случае можно доверить защиту интересов Нации? Королевской Армии? Флоту?

— Теоретически да. Но враг, владеющий ресурсами Империи, может купить всё.

— Если нет никого, кого можно было бы купить...

— Мы должны изучить все вероятности и задать себе вопрос:кто, скорее всего, останется неподкупен.

Они сидели и курили, пока комната не покрылась трехмерной патиной, словно после многих лет воздействия тончайшей коррозии.

— Проблема неоднозначна, видите ли, — наконец сказал Князь.

— Существуют дружеские отношения, — кажется, пришло в голову Киприану, он сузил глаза, что можно было перевести как «Конечно, мы не обсуждаем никого конкретно».

— Разве не могут друзья предать, часто и по причинам менее предсказуемым, чем денежные договоренности? Если не...

— Я недавно вернулся, — осторожно сказал Киприан, — из места, где намного сложнее, во всяком случае, великим Силам, разрушить личную гордость. Несомненно, место менее развито, чем утонченные культуры Запада, всё еще наивное, чтобы не сказать — невинное.

— Ненавидимое, презираемое, ниже всяких подозрений, — предположил Князь.

— Им не нужны огромные суммы или современное оружие. Они владеют всеми сокровищами, которые не может купить Европа.

— Страсть, — кивнул Князь.

— Могу я навести справки?

Он увидел, что Князь смотрит на него с пониманием.

— Мне очень жаль, что ваш друг...

— Да. Ладно. У него было много друзей. Среди которых...

Но Князь взмахнул рукой, очередной его княжеский жест, после которого Киприан глазом не успел моргнуть, как снова оказался на салицаде.

Однажды на Риве, напротив «Метрополя», Киприан неожиданно столкнулся лицом к лицу с Яшмин Хафкорт, под руку с потрепанным мускулистым типом, от неудовлетворенного желания к которому он страдал некоторое время, сейчас он понял, что ему необходимо прилагать усилия, чтобы не смотреть на этого человека, не говоря уж о полутораминутной дезориентации при виде Яшмин. Ее волосы были короче и светлее, дорогой наряд из тафты баклажанового цвета с отделкой из серебряной парчи, рукав в три четверти с тремя или четырьмя кружевными оборками, сафьяновые перчатки темно-бордового цвета, очаровательные лайковые ботинки в тон, шляпа с плюмажем, окрашенным под стать, верхушка его склонена на бок, несколько локонов шаловливо покачиваются, словно приведены в беспорядок в порыве страсти. Осматривая ее, Киприан в смятении подумал, как далек его облик от презентабельности.

— Ты жив, — поприветствовала она его, степень энтузиазма в ее приветствии оценить было сложно. Она улыбалась, но сейчас ее манеры были удивительно степенны. Она представила Рифа, начавшего его внимательно рассматривать, именно такое поведение у него ассоциировалось с Американцами.

— Я слышал о Владо, — сказал Киприан, надеясь, что он по крайней мере не играет в салонное дружелюбие.

Она кивнула, сложила зонтик и крепко схватила Рифа за руку.

— В ту ночь едва удалось избежать опасности, они могли поймать и меня, если бы Риф не оказался там...

— Действительно.

После чего снова окинул ковбоя беглым оценивающим взглядом.

— Случайно там оказался, — кивнул Риф.

— Но слишком поздно для Владо.

— Жаль.

— О, — переводя взгляд, — нужно быть настороже. История не окончена. Отнюдь.

Сейчас он боком пятился по Риве.

На следующую неделю или около того Киприан ударился в безумства, вернувшись, хоть и не на постоянной основе, к своему старому ремеслу оплачиваемой содомии. В этом городе хватало бледных мужчин со вкусами, которые он понимал, а ему нужны были деньги, стопка определенной высоты, чтобы надлежащим образом преследовать Тейна. Когда с помощью своего падения он смог заработать достаточно, пошел к Фабрицио и попросил укоротить локоны, чтобы придать им более воинственный вид, а потом сел на вечерний поезд в Триест.

Еще разок бредя по мосту Местре в дымчатый оранжевый закат, Киприан испытывал грусть, размышляя о вещах, в последнее время ему в голову не приходивших. Всё, что было прежде — детство, отрочество, со всем этим было покончено, он мог обойтись без всего этого, что ему хотелось бы вернуть — так это последнюю неделю, прошлую неделю. Он отказывался, пусть не совсем успешно, думать о Яшмин.

В Триесте члены «Нового Ускока», который теперь возглавлял кузен Владо, Златко Оттициан, поприветствовали его тепло, они слышали какие-то преувеличенные отчеты, уже ставшие наполовину фольклором, о его приключениях на Полуострове.

Они сидели, ели гибаницу и сардины, пили какую-то граппу на травах под названием кадулья. Все говорили на диалекте частично прибрежном Чакавском, частично — на морском сленге «Ускока» семнадцатого века. Он был непонятен Киприану, и, что еще важнее, Вене.

Как действовать дальше? Довольно много было дискуссий в кафе и тавернах, на променаде Рива о способах и средствах. Все сошлись во мнении, что Тейна необходимо убить. Некоторые предпочитали быстрый конец, безымянных наемных убийц во тьме, в то время как другие хотели, чтобы он страдал и всё понял. Верхом справедливости было бы сдать его в ведомство, славящееся пытками. Сколь бы ни были они квалифицированы, ни одна из Великих Держав не годилась для этой цели, поскольку Тейн сотрудничали с ними всеми на регулярной основе, кажется, этого было бы достаточно, чтобы его защитить. Значит, расплата должна прийти из менее возвышенного направления, из нижних частей компасной розы, от безликих, униженных мавровлаки Хорватии. Людей Владо.

— Столько ружей, сколько вам понадобится, — пообещал Златко.

— Преследуй его, пока он не попадет в наше поле зрения, мы довершим остальное, — сказал его брат Вострослав.

Изучая связи Тейна в Австрии, Киприан с удивлением узнал, что тот — закадычный друг военного Канцлера Короны, принца Франца-Фердинанда, из венского Бельведера направлявшего паутину интриг с целью преобразования карты Европы с помощью таких протеже, как нынешний министр иностранных дел Аренталь, идейный вдохновитель аннексии Боснии.

— Это дает основания предположить, — пробормотал про себя Киприан, — что Тейн должен был давно знать об аннексии, задолго до того, как был предпринят этот шаг, хотя притворялся, что удивлен не меньше, чем все мы. Фактически, это был первый этап их проклятой всеобщей Европейской войны, и он отправил меня в самое ее пекло, где я не мог шагу ступить по пути, который не вел бы меня к разрушению. Да, я должен немедленно убить этого чертова ублюдка, действительно, должен.

Пока интересы Англии и Австро-Венгрии требовали, чтобы Россия не приобрела слишком много власти на Балканах, Тейн, по-видимому, находил оправдание для любого объема сотрудничества с Баллхаузплац, ходатайствуя о Македонском вопросе и таким образом оставаясь свободным от каких-либо подозрений в государственной измене.

Кроме того, в 1906-07 гг неисчеслимое количество времени и денег, не говоря уже о причиненном дискомфорте, вплоть до незаметных смертей в безлюдных уголках Европейских городов, понадобилось для того, чтобы понять: Англия и Россия никогда не достигнут взаимопонимания. Германии необходимо, чтобы Англия и Россия всегда оставались врагами, наиболее активными агентами были немцы или их марионетки — австрийцы, в том числе, без сомнения, ручные преторианцы Тейна. Но Антанта была в силе, должно быть, Тейн со своим обычным даром терпения, свойственным хищникам, ждал нового назначения. Вероятно, действовать нужно было быстро.

Насколько Киприан отточил свои навыки слежки на оселке Европейского кризиса, настолько же Тейн их утратил в чрезмерной неге и роскоши, включая наслаждение Венской кухней. Киприан никогда не стал бы Венецианцем, но понял несколько вещей, в том числе: чего бы ни стоили слухи в других городах, здесь, в Венеции, им доверяли как научно доказанному факту. Он выходил на Кастелло, сидел в кафе и бакари, и ждал, вскоре появлялся Тейн в сопровождении парочки своих бандюганов. Киприан произносил соответствующую формулу и становился невидим. Он очень быстро, в этом затейливом, но несогласованном танце, начинавшемся вслед за тем, изучил каждую минуту расписания Тейна на день, ему удавалось парить незаметно на расстоянии плетения интриг, нанимая карманников, чтобы те умыкнули бумажник, договариваясь на рыбном рынке, чтобы на Тейна набросились с сомнительной треской, сам забирался на кровли Венеции, чтобы украдкой сбросить кусок черепицы на голову Тейна.

Однажды ночью ему удалось тайно проследовать за Тейном в палаццо в Сан-Марко неподалеку от Рио ди Сан-Джулиан. Это было консульство Австро-Венгрии, боже мой. Что может быть более вопиющим? Киприан решил материализоваться.

Он держал наготове свой пистолет Уэбли, ровно наполовину высунув его из тумана. Тейн, чувствуя себя в безопасности под каким-то покровом отстранения, кажется, не был удивлен:

— О, это Лейтвуд. А мы думали, ты мертв.

— А вот он я, Тейн, преследую тебя.

— Доклады в Бельведер о твоей миссии были просто блестящи, сам Крон-Принц...

— Избавь нас обоих от этих подробностей, Тейн, и приготовься.

Тейн наклонился, защищаясь, но Киприан исчез.

— Ну ты и шустрый, как для ленивого содомита! — крикнул Тейн в пустой двор. Тут Киприан мог испытать приступ сожалений от этого обращения к их прошлому.

По мере приближения кризиса он начал замечать, что ему всё сложнее выносить повседневность. Он не спал. Когда он пил, чтобы уснуть, просыпался снова спустя час судорожного сна, в котором Яшмин предавала его снова и снова в лапы некой государственной машины, в рамках сна известной как «Австрия». Но даже во сне он знал, что это не может быть правдой. Он просыпался, воображая, что истинное имя было раскрыто, но шок пробуждения стер его из памяти.

— Это произойдет сегодня, если всё будет хорошо, с— казал Князь с улыбкой, унылость которой была вызвана скорее беспокойством, чем раскаянием. Они с Киприаном договорились встретиться тайно поздно вечером в Джакомуцци.

— Вы имеете полное право присутствовать.

— Знаю. Но поскольку братья Оттициан в городе, сейчас лучше не стоять у них на пути и позволить осуществить возмездие.

Князь посмотрел на него с сомнением:

— Может быть, вы хотели бы чего-то еще?

— Лишь поблагодарить Ваше Высочество за усилия в этом вопросе.

Принц владел присущим царственным особам даром понимания, когда и как нужно скрывать свое презрение. Необходимое в мире умение, не только потому, что по-настоящему кровожадные люди могут оказаться чувствительны к оскорблениям, но и, хотя сложно представить, он сам то и дело ошибался. Человек, не знающий, сколько просить, несомненно, заслуживает презрения, но иногда, хоть и нечасто, он может просто ничего не хотеть для себя, и это заслуживает уважения, хотя бы как редкий факт.

— Вы придете на следующей неделе на остров, на наш ежегодный бал?

— Мне нечего надеть.

Он улыбнулся, позволяя Киприану думать, что это ностальгия.

— Принчипесса подберет для вас что-нибудь.

— У нее утонченный вкус.

Князь щурился на солнце сквозь свой монокль из Монтепульчиано.

— В некоторых вопросах, вероятно.

В то самое мгновение, когда Тейн вышел с вокзала на Понте дельи Скальци, он понял, что должен остаться в Венеции. Под защитой, если не в безопасности. Сейчас его преторианцы разъехались с поручениями на разные границы его владений, но в случае необходимости сама Венеция обнимет и защитит его. Он попытался представить, что было бы, если бы он не приехал в Венецию, возможно, в последний раз, по какой-либо причине, связанной с Киприаном Лейтвудом. Это пламя, конечно же, объединяло их с давних пор. Но он не желал оставить последний ход за бледным маленьким содомитом. Лейтвуд был исключительно, непозволительно удачлив, но он был в игре не настолько давно, чтобы заслужить эту удачу.

Сначала отсутствие Винченцо и Паскуале Тейна скорее разозлило, чем обеспокоило. Они обычно встречали его на платформе, а в этот раз он предупредил их намного заранее. Когда он поднимался на мост, его озарил холодный свет подозрения: возможно, он отправлял им весточки слишком быстро, нежелательные силы могли их перехватывать и мобилизоваться.

— Синьор Тейн, думаю, вы кое что забыли на твердой земле.

— Незнакомцы стояли на вершине моста. Опускалась ночь. Он не мог толком рассмотреть ни одно из лиц.

Его привели на заброшенную фабрику на краю Местре. Союзники окружили помещение, держась в тени.

— Призраки, — сказал Вострослав. — Промышленные призраки. Ваш мир их отвергает, поэтому они преследуют его, бродят, поют, при необходимости будят от оцепенения.

— Ржавые блоки и карданные валы с протертыми кожаными ремнями, свисавшими с них, повсюду над головой. На полу черные пятна от бивачных костров временных гостей. На железной полке различные инструменты, включая бурав, пилу мясника и черногорский револьвер Гассера калибром 11 мм, который принес Златко на случай, если понадобится быстрый конец.

— Избавим всех нас от лишних неудобств, — сказал Вострослав, — ты ничего не можешь нам сказать. Ничего не можешь нам заплатить. Для тебя начинается долгая история крови и покаяния, и монета в этих платежах выбита не из металла, а из Времени.

— Давайте не тянуть резину? — сказал Тейн.

Они вырезали его правый глаз плотницким долотом. Показали глаз ему, прежде чем швырнуть крысам, поджидавшим в тени.

— Одного глаза не хватало в теле Владо, — сказал Златко. — Мы заберем оба твоих.

— Два ока за око, — безжалостно ухмыльнулся Златко, — это принцип «Ускока», мы ведь дикари, видишь ли, хотя минуту спустя, — приближаясь с долотом, — уже не увидишь.

— Когда вы, люди, пытаете, вы просто стараетесь искалечить, - сказал Вострослав. — Оставить какую-то отметину диспропорции. Мы предпочитаем симметрию ущерба — даруем благодать. Оставляем отметину на душе.

Вскоре боль превратила последние слова Тейна в артикулированный крик, словно он пребывал в каком-то экстазе. Златко стоял у полки с инструментами, его раздражал философский подход брата. Он сразу использовал бы пистолет и провел бы оставшуюся часть вечера в баре.

В один прекрасный день Киприан получил сообщение от Яшмин, начинавшееся словами «Мне необходимо с тобой увидеться». Остальной текст он забыл. По-видимому, она посетила Рэтти, который и сообщил ей, где может находиться Киприан.

Яшмин остановилась с Американцем, которого сегодня нигде не было видно, в пансионе возле Сан-Сте. Она поприветствовала Киприана в светлой английской блузе, выглядевшей просто, но стоившей по меньшей мере двести лир. Волосы подстрижены до плеч. Взгляд, как всегда, роковой.

— Так значит, старина Рэтти снова в городе. Конечно же, ты его очаровала, или он уж совсем рассеян.

— Я была рада снова с ним повидаться.

— Давно не виделись, да?

— С тех пор, как мы с Владо покинули Триест, полагаю. Точно не помню.

— Нет. Зачем тебе?

— Киприан...

— А Владо хорошо о тебе заботился, не так ли.

Ее глаза расширились и как-то потемнели:

— Он спас мне жизнь, и не один раз.

— В таком случае, надо мне тоже как-нибудь тебя спасти и посмотреть, что будет.

— Он хотел, чтобы я передала тебе вот это, — Яшмин протянула Киприану что-то вроде школьной тетрадки, потрепанной, с выцветшими красками. «Книга Масок».

Немного замешкавшись, Киприан взял у нее тетрадку.

— Он именно так и сказал, что это для меня? Или ты просто хочешь от нее избавиться?

— Киприан, ну что мне с тобой делать? Ты ведешь себя, как идеальная сука.

— Да.

Вдруг у него перехватило дыхание.

— Это...уже поздно. Ничего. Я не спал.

Кивая на кровать:

— Как видно, ты тоже.

— А, — выражение ее лица изменилось. — Конечно, мы с Рифом трахаемся, мы трахаемся в любую свободную минуту, мы — любовники, Киприан, во всех смыслах, которые ты никогда не допускал. И что с того?

Его нутро раздирало от страха, желания, надежды, которой нельзя было сопротивляться. Он редко видел ее столь жестокой.

— Но я бы выполнил...

— Я уже знаю.

— ...всё, что ты приказывала...

— «Приказывала». О, неужели выполнил бы? — она подошла ближе, взяла его дрожащий подбородок большим и указательным пальцами в перчатках. — Тогда, возможно, если будешь вести себя хорошо, в один прекрасный день, в одну изысканную ночь мы позволим тебе восхищаться нами со стороны. Надеюсь, ты будешь сдерживаться надлежащим образом, бедняжка Киприан. Совсем беспомощный.

Он молчал, встретился нею взглядом, отвернулся, словно перед лицом опасности, которую не мог вынести.

Она рассмеялась, словно только сейчас телепатически прочла его вопрос.

— Да. Он знает о тебе всё. Но он не так прост, как я. Как бы тебе не захотелось его. — Он продолжал молча смотреть в пол. — Скажи мне, что я ошибаюсь.

Он рискнул еще раз быстро взглянуть на нее. Ее глаза неумолимы. Она по-прежнему держала его голову одной рукой, а другой ударила его по лицу, это удивило их обоих, потом еще раз, несколько раз, в его ноздри ударил аромат перчаточной кожи, улыбка медленно захватывала ее лицо, пока он не прошептал то, что она хотела услышать.

— Хммм. Ты не должна даже смотреть на него без моего разрешения.

— А как насчет его собственного...

— Его собственного чего? Он — Американец. Ковбой. Его представления о романтике начинаются и заканчиваются мною на спине. Ты для него — диковинка. Могут пройти годы, прежде чем он найдет на тебя время. Возможно, никогда. А пока ты будешь страдать, полагаю.

— Как насчет «Добро пожаловать обратно, Киприан, так приятно видеть тебя живым» и так далее?

— Так я себе это и представляла.

— Хочу сказать — я всего лишь перешел на другую сторону улицы за пачкой сигарет, а ты...

Он кивнул на красноречивые простыни, его взгляд был безутешен. Достаточно безутешен, как он надеялся.

— Ты ушел, — сказала она, — когда не должен был уходить. Что я должна была чувствовать?

— Но я думал, мы договорились...

— Разве.

А потом воцарилась та особая тишина, и что-то странное случилось со временем, хотя они были теми же людьми, которые в прошлом году ступили на борт парохода «Иоанн Азиатский», в то же время они были двумя абсолютно другими людьми, у которых не было ничего общего, хотя они находились в одном городе, не говоря уж об одной комнате, но что бы ни было между ними, сейчас это углубилось, ставки были выше, опасность того, как много они могут потерять, стала ужасающе, неоспоримо очевидной.

В масштабах обычного рабочего дня самоуважение Киприана было почти уникально для повседневного поведения джентльмена, хотя оснований для него редко было больше, чем у новорожденной мошкары размером с ресницу. Коллеги с неизменным удивлением узнавали, что он избегает высшего общества, у него действительно не было фрака. Хотя Киприан с удовольствием делал замечания относительно нарядов и внешности других, сам он часто много дней не брился и не менял воротнички, полагая, что чуть ли не невидим в глазах общественности. Сначала Деррик Тейн, подобно другим кураторам, думал, что это позерство...

— Кто, малыш К. Л? Брось, Лейтвуд, в таких обносках ты не очень-то пользуешься спросом на рынке желания, сильные мира сего будут рыдать у твоих ног, если ты сделаешь что-то со своими волосами, например.

— Неправильный я содомит, боюсь, — лишь бормотал в ответ Киприан, у человека более тщеславного это можно было принять за самоуничижение. В глазах большинства его знакомых его страсть к сексуальному унижению — его особой чувственности — плохо сочеталась с тем, что можно назвать религиозным забвением себя. Потом на сцену вышла Яшмин, осмотрелась, и за одно биение пульса, просто элегантно взмахнув запястьем, поняла, на что она смотрит.

Надежда пробудилась неожиданно, в своей жизни в этот момент она почти не могла ее себе позволить. Но разве не рисковала она в казино Ривьеры, делая гораздо более крупные ставки? Изо дня в день разбиваясь в лепешку еще более бессмысленно, ища спасение в шифрах и органах власти, когда ты всё более склонна смириться с пригородными нарративами и заниженной зарплатой — каковы были шансы найти кого-то еще, так же стремящегося выйти за пределы, не очень-то это осознавая? Из всех людей это оказался Киприан. Дорогой Киприан.

Потом еще и начало происходить что-то действительно странное. Многие годы Яшмин была обязана мириться со страстями, которые направляли на нее другие, довольствуясь минутными развлечениями, предпочитая, подобно зрителю на представлении фокусника, не знать подробности этих трюков. Видит Бог, она пыталась быть хорошей девочкой. Но рано или поздно ее терпение заканчивалось. Один раздраженный вздох — и очередной поклонник с разбитым сердцем барахтался в эротической трясине. Но сейчас, после возвращения Киприана, впервые что-то изменилось, словно после его чудесного воскрешения что-то обновилось в ней, хотя она отказывалась произнести, что именно.

Мужчины не представляли особых трудностей — все ее достопамятные победы были связаны с женщинами. С легкостью научившись вызывать желание у лондонских продавщиц и надменных студенток Гертона, Яшмин сейчас была приятно удивлена, узнав, что тот же подход действует на Киприана, даже еще лучше. Нежные фантазии о принцессах и служанках, и так далее, были углублены, расширены в сферы настоящей власти, настоящей боли. Кажется, его не сдерживали оговорки, действие которых она всегда ощущала, оговорки, сдерживавшие души британских женщин, вероятно, он готов был преступить любые границы, которые она изобрела бы. Это была не просто обычная история порки, свойственная Британским школьникам всех возрастов. Это было почти равнодушие к себе, в котором желание направлено за пределы своей личности — сначала она думала, как могла бы подумать любая женщина, столкнувшаяся с подобным: ну, это просто ненависть к себе, не так ли, пожалуй, классовая — но нет, здесь было что-то другое. Киприан слишком наслаждался тем, что она заставляла его делать.

— Ненависть? Нет, я не знаю, что это, — возражал он, в смятении рассматривая свои обнаженные формы в ее зеркале, — разве что твоя...

Такие плавные представительные изгибы — это мог быть нарциссизм, но нет, это был не он. Киприан смотрел не в зеркало, а на нее. Сначала она думала накрывать зеркало, когда они были вместе, но выяснилось, что это не имеет значения. Он с обожанием поднимал глаза только на Яшмин, пока она не приказывала ему направить взгляд куда-то в другую сторону.

— Нет, — шептал он.

— Ты ответил «нет» мне? Я задам тебе такую трепку...

— Я не позволю тебе это сделать, — тем же шепотом.

Она округлила плечи, зная, что это движение особенно его возбуждает.

— Ну да. Подставляй непослушную задницу. Сейчас же, Киприан.

— Нет, — хотя его маленькие руки в глянцевых перчатках томно тянулись к пуговицам на брюках, он повернулся и медленно снял их, спустил перед ней, оглядываясь через плечо.

Он думал, что знает, что такое страсть. Но это был непрерывный взрыв, то и дело достигавший невыносимой бризантности. Но он терпел, не столько потому, что это была ее воля, сколько из-за того, невероятно, что это стало ее потребностью. Как он мог не удовлетворить ее потребность? Это казалось слишком нелепым, хотя доказательства были повсюду. Она вела себя, словно влюбленная девица. Она приносила Киприану охапки цветов и экстравагантное белье. Она расхваливала его, когда он не слышал, и кто-то мог счесть эти похвалы излишне пространными. Стоило ему опоздать на свидание лишь на несколько минут, и она уже дрожала от волнения, едва не плакала. Никакие формальные жестокости, которые она могла бы придумать для его наказания, не могли заставить его забыть о ее искренней потребности, словно он действительно застал ее врасплох в момент уязвимости.

— Я так давно живу с этим проклятием, — признавался он ей, задыхаясь, почти в слезах, он быстро выяснил, что принимает этот тон, соответствующий падению к ее ногам, в поисках определенности, — разве мог я представить, что кто-то вникнет в обстоятельства, будет соответствовать требованиям столь точно...столь достойно...Полковник Кеуч был жесток, по крайней мере пока у него была эрекция, Тейн довольствовался властью и подчинением, все эти желания я мог понять, но, но...

— Прежде чем ты перестанешь в этом нуждаться, — сообщила она ему, — если это когда-нибудь произойдет, ты больше не будешь воображать, ты будешь верить.

Ее удивляла мелодраматичность собственного голоса, она не совсем верила в то, что говорит, но ее глаза так горели. Жестоко, мягко говоря. Если не считать одного туриста в Вигане, чьи слова могли быть частично заглушены странным сэндвичем с жареной картошкой, вероятно, это было наиболее романтичное признание из всех, которые ему когда-либо делали.

Он всё еще пытался понять. Можно смотреть на Лондон в сумерках с вершины колеса обозрения Эрлс-Корт, смотреть, как по очереди зажигается свет в окнах и задергиваются шторы. Это происходило за всеми окнами в поле зрения, общее явление, как звезды на небе, инверсия власти — жен над мужьями, учеников над учителями, солдат над генералами, черномазых над белыми, старый закономерный порядок вещей над его головой, революция в терминах желания, а здесь, у ног Яшмин, кажется, были лишь задворки — очевидная или сакраментальная форма вещи...

— Не придавай этому слишком духовную форму, — предупреждала она, хотя, вероятно, предназначалось это главным образом ей самой и касалось ее нелепых надежд по этому поводу. — Ты ведь знаешь, это нравится твоему телу, — неласково ударив его, — не только лишь частям твоего тела, привыкшим к подобному обращению, но, мало помалу, по мере твоего обучения, можешь быть уверен, это полюбит каждый квадратный дюйм твоего тела, каждый волосок, оставленный на месте или выдернутый с болью, каждый изголодавшийся нерв...

— Ну вот, снова, — она ткнула багровым ногтем, и он резко вздохнул, не совсем от боли. — Ты думаешь о мужчине. Расскажи.

— Да, — он не стал бы настаивать на слове «любовь», но что еще можно было испытывать в это мгновение? — О мужчине, это правда.

— Да. Не о каком-то определенном мужчине?

Он некоторое время помолчал:

— Нет. Стандартная тень — солидного телосложения, полагаю... Это не значит..., — он повернулся к ней, влекомый волной неприкрытой нежности.

— Даже не думай, что я остригу волосы и сделаю для тебя дилдо, Киприан.

— Я не мечтал бы даже попросить. Или умолять, — словно не в силах сопротивляться, он добавил: «Конечно, если бы я мог внести какие-то изменения, волосы, знаешь ли, гардероб, макияж и тому подобные вещи, которые кажутся тебе более привлекательными...»

Она рассмеялась, делая вид, что рассматривает его в свете канделябра:

— Конечно. Ты почти моего роста, у тебя тонкая кость, твои черты достаточно изящны, но мозг под ними, боюсь, заполнен чем-то, что намного превосходит обычные заблуждения парней о чарах женского пола. Такой, как есть, ты не сможешь обмануть даже наименее проницательного из моих друзей.

— А такой, каким мог бы быть?

— Я— твоя наставница? Тогда иди сюда.

Поздно ночью они лежали вместе, смотрели на огоньки, движущиеся и неподвижные, отражающиеся в каналах.

— В чем ты сомневался? — прошептала она. — Я любила женщин, так же как ты любил мужчин...

— Вероятно, не «любил»...

— ...и что с того? Мы можем делать всё, что способны себе представить. Разве мы — не предвестники грядущего мира? Правила поведения — для умирающих, не для нас.

— Не для тебя, уж точно. Ты смелее меня.

— Мы будем настолько смелыми, насколько должны.

— Была середина апреля, Карнавал закончился много недель назад, Великий Пост приближался к концу, небеса слишком напряжены и бледны, чтобы оплакивать судьбу цикличного Христа, город медленно возвращался в свое прежнее безмасочное состояние, странное тусклое сияние возникло на мостовой Пьяццы, не отражение неба, а скорее, мягкий свет из нижних сфер.

Но безмолвное сообщество масок его не замечало.

На одном из отдаленных островов Лагуны, принадлежавшем семье Спонджиатоста много веков, на расстоянии часа пути даже на моторной лодке, стояло медленно тонущее палаццо. Здесь в полночь между Страстной Субботой и Пасхальным Воскресеньем начался тайный контр-Карнавал, известный под названием Карнесальве, не прощание, а исполненное энтузиазма приветствие плоти во всем ее потенциале. Плоть как объект желания, как еда, как храм, как ворота в область за пределами непосредственного знания.

Никакого вмешательства властей, церковных или гражданских, весь этот ограниченный мир подчинялся императиву ношения маски, здесь все цеплялись за свои буквальные личности, пока полностью не погружались в исступление. В конце концов, спустя день-два, возникала уверенность, что всегда существовал отдельный мир, в котором маски были настоящими, повседневными лицами, лицами со своими собственными правилами выражения, которые знали и понимали друг друга — тайная жизнь Масок. Это было не совсем то же, что во время Карнавала, когда гражданским позволяли притворяться членами Мира Масок, на время присвоить часть этого иератического зазора, ближе познакомиться с невысказанными мечтами Масок. На Карнавале маски демонстрировали привелигированное равнодушие к миру плоти, с которым здесь в конце концов прощались. А на Карнесальве, словно в каком-то шпионском или революционном проекте, Маски желали оставаться невидимыми, безобидными, прозрачными, но безжалостно обманчивыми, поскольку его темная власть несла опасность и все границы были перейдены.

Киприан приплыл с Князем и Княгиней на их паровом катере, пришвартовались в сумерках на пристани возле Кампо Спонджиатоста. Примерно полчаса, когда луна взошла и заняла небо, у Киприана было вызванное дезориентацией чувство, что они поднялись высоко над Лагуной, небо — размазанная масса освещенного дыма, цвета повсюду более яркие, чем ожидалось, и с гибельной высоты, как ему казалось, он видел далеко внизу торговые судна, выпускавшие дым, промышленные лодки, возвращающиеся из Торчелло и Маламокко, вапоретти и гондолы...

Шум сборища раздавался над водой на многие мили.

— Должно быть, так всё происходило и сотни лет назад, — заметил Князь, — на Сан-Серволо, весь этот безумный визг.

Впереди горел свет — грязный электрический желтый, ослепительный свет над водой, сиявший ярче по мере их приближения. Они поднялись на старинную каменную набережную, зловещее палаццо раскачивалось над ними. Слуги с факелами, одетые в черное, как отряд головорезов дожа Градениго «Синьоры ночи», провели их внутрь.

Около полуночи Киприан, одетый в бальный туалет из черной тафты, одолженный у Принчипессы, в укороченной маске из черной кожи на глазах, талия утянута до почти невозможной тонкости периметра, его маленькое накрашенное лицо обрамляет прическа из волос Яшмин, созданная синьором Фабрицио, завитых, напудренных, уложенных в форме изваяния, в волосы вплетен мелкий жемчуг и пармские фиалки, он опустошающе входит на высоких каблуках по мраморным ступеням в море масок и плоти внизу. Риф, смотревший сверху из лоджии, почти уже собрался закурить манильскую сигару, но вместо этого открыл рот, сначала он не мог с точностью сказать, кто это, понял, что у него эрекция, угрожавшая разорвать штаны костюма Пьеро, который он надел по настоянию Яшмин. Решив посмотреть поближе, он спустился во всеобщее столпотворение, в шуме которого раздавалась музыка маленького танцевального оркестра.

— Хорошенький сегодня денек, ковбой.

Это был Киприан, действительно, голос у него мягкий и веселый, речь в регистре, подходящем для флирта, стоял так близко, что Риф мог почувствовать запах его парфюма, что-то цветочное, неуловимое, цветение ночи... Тот час же юноша, в эту ночь готовый к озорству, протянул руку в перчатке и дерзко шлепнул по соскам Рифа, уже болезненно отвердевшим, а потом, нет, это невозможно, по пенису Рифа, который вовсе не собирался съеживаться от наглого нападения, продолжая демонстрировать свои собственные намерения, Киприан, гипнотически уставившись на Рифа, собирался сказать что-то еще, но вдруг его шаловливую руку схватили и отвели в сторону.

— Киприан, я говорила об этом с тобой не раз, а ты всё равно мне не подчиняешься, — прошептала Яшмин, в атласном домино, из-под кружевной вуали, закрывавшей лицо от линии роста волос до подбородка, — совсем у тебя нет стыда? Ты ведь знаешь, что сейчас должен пострадать от последствий своего поведения. Идемте со мной, оба.

Она крепко взяла Киприана за локоть и провела сквозь толпу, некоторые воспользовались возможностью поласкать нашкодившее создание, когда он пытался пройти. Киприан едва дышал, не только из-за тесного корсета и намерений Яшмин насчет его тела, но, в основном, из-за присутствия Рифа, скрытой в нем темной энергии, почти осязаемой. Они никогда не собирались вместе вот так втроем, труды ограничивались двумя гетеросексуальными гранями треугольника. Что она могла задумать? Его заставят встать на колени и смотреть на их совокупление? Она будет оскорблять его, как обычно, но теперь — в присутствии Рифа, и сможет ли он вынести это унижение? Он не смел на это надеяться.

Они нашли комнату наверху, полную позолоченной мебели и темных бархатных тяжелых драпировок. Бледные амуры, наблюдавшие всё это на протяжении многих поколений, прохлаждались на потолке, подталкивая друг друга локтем, ухмыляясь, прихорашивая перья в крыльях друг друга, обмениваясь пресыщенными замечаниями о зрелище, разворачивавшемся внизу, не слишком отступавшими от эротического просторечия этих островов.

Яшмин полулежала на подушках дивана красного бархата, позволив уже ненадежному подолу своего костюма подняться и открыть ее столь обсуждаемые ноги в черных шелковых чулках, сейчас она притворялась, что осматривает и одергивает их. Риф сделал шаг или два вперед, чтобы лучше видеть.

— Нет, стой, где стоишь. Как раз там...хорошо, не двигайся. Киприан, tesoro, золотце, ты знаешь, где должен находиться.

Кивнув и грациозно подняв юбки, словно для реверанса, Киприан встал на колени в громком шуршании шелковой тафты. Как Яшмин их расположила, он не заметил, его лицо сейчас находилось на одном уровне и довольно близко от пениса Рифа, который Риф, по предложению Яшмин, достал из брюк.

Всё это заняло не так много времени, как хотелось Киприану. Он посвятил годы изучению прелюдий, а сейчас получил всего лишь несколько ползучих поцелуев с языком, быстрый электризующий взгляд на его разогретый орган, а потом услышал команду Яшмин:

— Быстрее. В его рот, Риф, одна фрикция, не больше, а потом ты должен оставаться полностью неподвижен и позволить этой нехорошей маленькой соске выполнить всю работу. А ты, Киприан, когда он тебя употребит, не должен всё это глотать, должен держать всё во рту, понятно?

Ей уже с трудом удавалось сохранять командные интонации в голосе, она возбуждала себя пальцами в лайковых перчатках, она была занята бутоном клитора, а раздвинутая вагина лоснилась влагой в обрамлении кружев на ее бедрах: «Вы оба мои...мои...». Она не смогла даже закончить свою мысль, и Риф, потеряв контроль, взорвался бурным острым потоком, и Киприан сделал всё возможное, чтобы принять его так, как ему было приказано.

— А теперь иди сюда, Киприан, подползи ко мне, и да помогут тебе Небеса, если попытаешься проглотить, или уронишь хоть каплю, подставь мне свое бесстыдное маленькое личико, подставь свой рот сюда, да, именно сюда, — и ее крепкие бедра безжалостно сомкнулись на его голове, его надушенный парик сполз набок, ее обожаемые волосы, ее руки на его шее, удерживают его на месте.

— А теперь используй свой язык, губы, всё, что должен, но я хочу всё это, всё из твоего рта должно быть во мне, да, ты — всего лишь маленький сводник, знаешь ли, ты никогда, никогда не получишь других привилегий, кроме возможности поместить свой порочный рот туда, где он находится сейчас, и, надеюсь, Киприан, ты не трогаешь себя без моего разрешения, потому что я так разозлюсь, если ты...да, душечка...вот именно...

Она некоторое время молчала, и Киприан потерял счет времени, полностью сдался в плен ее аромата, ее вкуса, вкуса Рифа, мышечного плена ее бедер, потом она быстро их разжала, и ему показалось, что он услышал звук шагов по ковру за спиной, а потом большие руки нарушителя закона подняли его халат. Без приказания он изогнул спину и почувствовал, что Риф, снова готовый к совокуплению, снимает изысканные кальсоны, которые швея Яшмин обшила венецианскими кружевами от «Мэлвилл и Зиффер», молясь, чтобы ничего не разорвалось, а потом тяжелые руки оказались на его обнаженной заднице, Риф смеялся и хлопал его:

— Разрази меня гром, если это не самая сладка попка.

Одним болезненным, ну ладно, на самом деле не болезненным, рывком Риф вошел в него...

Но здесь давайте, скрепя сердце, оставим их, потому что биомеханика — это одно, а интимная близость — совсем другое, не так ли, да, Риф и Яшмин уже улыбались друг другу слишком явно, а Киприан чувствовал какую-то нелепую благодарность за то, что ему позволили лежать между ними здесь, в безопасности, и энергичное совокупление, объектом которого он сейчас был, казалось почти, но только почти, случайным.

С того дня до Дня Вознесения Господня, когда Венеция каждый год снова выходила замуж за море, двое молодых мужчин, один из которых никогда не представлял себе другого, а другой вышел за пределы воображения и теперь лишь надеялся, что ничто не окажется слишком «настоящим», укрепили третье звено в своей триаде, но оба они хотели знать, как тесно кто-либо из них решится «любить».

— Это всего лишь благодарность, правда, — пожал плечами Киприан. — Однажды она попала в затруднительное положение, так уж случилось, что я знал, где один из выходов, конечно, ей всё это кажется чудом, но я лучше знаю, и ты тоже, думаю.

— Я видел, как их замели, — возразил Риф. — Да, это что-то.

Полагая, что это всего лишь флирт, к которому он давно привык:

— У тебя уже наметан глаз...на такие состояния?

— Любовь, малыш. Это слово заставляет тебя нервничать?

— Скорее, вызывает нетерпение.

— Окей. Посмотрим. Полагаю, ты — не любитель денежных пари...?

— Боюсь, сейчас — скорее ограниченный в средствах путешественник.

Риф хихикнул, скорее всего, про себя.

— Не волнуйся, ковбой, я не претендую на твои деньги. Но когда ты наконец смоешь с глаз эту пудру, не приходи ко мне за бесплатным советом, потому что я, конечно, не буду знать, что тебе посоветовать.

— А...вы двое..., — ему удалось поднять обе брови, он надеялся, что Риф воспримет это как проявление симпатии.

— Лучше спроси у нее, — на лице Рифа боролись как минимум два выражения. — Я здесь просто в длительном турне, скажем так.

— У Рифа настроение отдыхающего, — призналась она Киприану, — от всех ваших комплексов, когда сталкиваешься с ними в щегольских салонах, но с глазу на глаз они так невероятно быстро начинают утомлять.

В один прекрасный день Киприан уже около часа курил, отмокая в ванне, когда вошел Риф.

— Ее здесь нет, — сказал Киприан. — Она ушла за покупками.

— Я ищу вовсе не ее.

Киприан краем глаза заметил многозначительно поднявшийся член Рифа, прежде чем тот схватил его за волосы и толкнул на голые колени.

— Мы не должны, ты ведь знаешь...она так разозлится...

— К чему это всё? Позволять женщине устраивать тебе выволочку каждый раз, черт, если бы ты хоть раз ей ответил... Они хотят, чтобы им объяснили, что к чему, разве не понятно?

Когда Киприан повернулся:

— О? Неужели ты командовал ею постоянно, я что-то не заметил.

Но сейчас, с притворной скромностью стоя на коленях, он довольствовался тем, чтобы взять член Рифа в рот, и смотрел вверх сквозь ресницы на сдержанное лицо Рифа, слегка затуманенное слезами желания.

Вскоре Риф уехал на одно из своих родео, а Киприан плакал в кружевную подушку, как всегда, в воздухе витал запах сирени, дерьма и жасмина. Свет с канала тускло освещал окна. Яшмин не было весь день.

— Наш маленький секрет, полагаю.

— Разве только...

— Что?

— Предположим, простое любопытство. Как мужчина может позволить кому-либо такое с собою сделать, даже без...

— Возможно, ты — не просто кто-то, Риф.

— Сейчас это неважно. В смысле, если бы это был я, мне был захотелось убить любого, кто попытался бы это со мною сделать. Черт, я должен был бы их убить.

— Ладно, не волнуйся, я не собираюсь причинять тебе вред. Сколь бы ни был я опасен.

— Не похоже, что ты...я хочу спросить — разве это не больно?

— Это больно и в то же время — нет.

— В японском стиле. Спасибо. Знавал я одного японского мистика, еще в Сан-Франциско, всё время так разговаривал.

— Единственный способ выяснить, правда ли, и сколько, и всё такое, Риф — это попробовать, но ты, вероятно, обиделся бы, если бы я хотя бы предложил такое. Прежде он флиртовал бы напропалую, но теперь..., — поэтому я не стал.

Риф прищурился.

— Ты не говорил, — он начал чертить круги пальцами, — не удостаивал меня вниманием, ничего подобного, — Киприан пожал плечами. — Не сказать, чтобы маленький ты получил член.

— Он намного меньше того, что стоило бы бояться. Не так ли?

— Бояться? Сынок, это не боль, черт возьми, жизнь — это боль. Но мужская честь... Когда речь идет о твоей чести, это вопрос жизни и смерти. У тебя этого нет, ты откуда? Из Англии?

— Пожалуй, Риф, я не вижу связи между честью и желанием.

Как всегда лицемерный — поскольку Киприан начал ценить то, что «в полевых условиях» именно его страстное желание нашло себе практическое применение, что избавило его от траты времени и энергии на решение вопросов ректальной неприкосновенности или принятия решений о том, кто будет доминировать при соитии — что бы ни значила «честь», она больше не имела ничего общего с этим старомодным сексуальным этикетом. Пусть другие, если желают, продолжают барахтаться в старой трясине — Киприану лучше работается на твердом грунте.

С другой стороны, это заставляло людей, которые плохо его знали, путать покорность с симпатией, особенно — лелеявших странное убеждение, что у содомитов мало своих проблем и им никогда не надоедает выслушивать рассказы о чужих трудностях.

Во многих отношениях дитя своего родного острова, Киприан, не склонный к назальным вторжениям, как всегда, ошарашенный готовностью американцев признаться во всем любому незнакомцу, сколь бы длинным ни было это признание, сейчас поймал себя на том, что с возрастающим интересом слушает секреты Рифа.

— Бывали дни, когда я часто видел их в поездах, иногда садился прямо рядом с ними, с этими молодыми парням, которые ездили из одного округа в другой, пересекали границы штатов, якобы в поисках работы, а на самом деле им безумно хотелось сбежать от всего. Нельзя сказать, что они ненавидели детей. Они, как правило, показывали вам ферротипы своих детей, черт, они любили этих детей, chavalitos. Возможно, они даже любили жену, они показывали вам и ее фото, иногда она позировала, или что-то на ней было надето, или ничего, власти назвали бы это «с целью возбуждения», прозрачно, как витрина аптеки: «Неплохо, да? И если ты - достаточно нормальный парень, можешь подумать, что она выглядит даже немного злой, но разногласия можно было бы уладить, если бы появился кто-то еще, там, с таким же мнением, такой вот нормальный, как ты, который, возможно, вот в эту самую минуту, этот полнейший незнакомец, оказывает мне честь, даже не догадываясь об этом».

— Если бы их разум мог быть хоть немного более безмятежен, они, конечно же, не начали бы обсуждать киску своей жены. Но они всегда были слишком разбиты, они были в отчаянии и им хотелось говорить, неважно, что я думаю, они надеялись, что я пойму, им, должно быть, казалось, что я понял. Всякий раз что-то удерживало меня от замечаний. Возможно, у меня было одно из этих парапсихологических предчувствий о том, что в один прекрасный день я к ним присоединюсь.

— Они всегда выглядели такими встревоженными. Из некоторых улыбку не вытянешь. Сидели, натянув поля шляпы на глаза, наклонившись, пили одну бутылку пива за другой из запасов, на которые мы все скинулись и принесли из последнего железнодорожного салуна, возле которого нам удалось остановиться. Или из двух. Иногда это было даже нечто вроде вечеринки, съезд, Великая Армия Матримониальной Республики, они рассказывали друг другу военные истории о позициях, с которых им пришлось отступить, иногда достаточно медленно, иногда — в слепой панике, которую они выдавали за что-то другое: «Думаю, я тогда слегка свихнулся», или «Плохо помню всю ту неделю», или «Я всё время был пьян просто в хлам».

— Ну а вот мы теперь, не так-то много лет прошло, сейчас моя очередь занять другое место, наклониться ухом к приятелю, сидящему у окна, к тому, кто приближается к последней станции, то есть — к тебе.

— Моя очередь — просто сидеть и слушать.

— У тебя нет выбора, дружбан.

Киприан протянул руку, вероятно, собираясь всего лишь сжать плечо Рифа, но тот нахмурился и отстранился.

— Ты совершал дерьмовые поступки, Киприан, но этому просто нет прощения. То, как мой малыш на меня смотрел в тот последний раз...словно знал о чем-то другом. Такие дела. Просто младенец. Всегда засыпал, никогда не думая, что меня не будет рядом, когда он проснется. Но однажды утром меня рядом не оказалось, — они с Киприаном обменялись взглядами, слишком тяжелыми для них обоих, чтобы выдержать долго. — Даже не знаю, зачем продолжаю это делать. Но это слишком легко, не так ли.

— В каком объеме ты рассказал эту историю Яшмин?

— Не более того, что она рассказала мне о своей молодости. А что? Ты собрался побежать и меня выдать?

— Я — нет, но, вероятно, ты сам должен.

Когда-нибудь.

— Легко тебе говорить.

— Так бывает в тюрьме иногда, — теоретизировал Риф. — Кажется, если ты долго смотришь внутрь, вещи просто соскальзывают в этот старый добрый треугольник двоих родителей и ребенка, хотя никто этого особо и не планировал.

— Но мы ведь не в тюрьме. Не так ли?

— Конечно, нет. Даже не знаю, почему я это сказал.

— Ты волен уйти в любой момент, — сказала Яшмин. — Мы все вольны. Так было задумано изначально.

— Раньше, возможно, я ощущал себя свободным и мог уйти, — сказал Риф. Не собираясь никому смотреть в глаза.

— Это он тоже сказал, не зная, почему, — вклинился Киприан.

Выражение лица Яшмин, колебавшееся между злостью и изумлением, было не тем текстом, который молодые мужчины хотели бы прочесть.

Чем ее лицо в последнее время завораживало Киприана — так это тем, что с ним происходило, когда они с Рифом совокуплялись. Выполняя свое обещание, она время от времени позволяла ему наблюдать за ними. Словно Риф прибыл как некий агент преображения — не столько благодаря, сколько вопреки его настойчивым повторным проникновениям, ее лицо, которое Киприан когда-то берег, словно фотографию, надежно сложенную в повседневной памяти, как амулет против ударов судьбы на Балканах, теперь, покрытое потом, становилось зло утонченным, открывая ему, словно под действием недавно открытых лучей, лицо другой, неожиданной женщины. Не столько одержимой, сколько изгнанной, с какой-то невысказанной целью, силами, которые никогда не видели смысла себя называть.

Далеко на задворках его духа, возможно, в со-сознании, о которым в те дни много говорили в светских кругах, что-то, он чувствовал, начало сдвигаться.

Теперь, спустя много лет избегания, пришла очередь Рифа видеть во сне своего отца. Что-то в ситуации, в которой он находился с Яшм и Киприаном, должно быть, ослабило шов, сон пришел и отыскал его. Прежде он думал: если Вебба заменил Кизельгур Кид, это развеет все его смертные иллюзии, а теперь поглядите, во что он вляпался. Вебб, даже по пути из Иешимона много лет назад, эта яркая и назойливая галлюцинация — узнал бы его Вебб сейчас, узнал бы его цели, его порывы? Во сне они были уже не в призрачных каньонах МакЭлмо, а в городе — не в Венеции, но и не в каком-либо городе Америки, не нанесенные на карту фактически бесконечные улицы, те же старинные муторные картины выгравированы на его стенах, что и в МакЭлмо, рассказывая историю, беспощадную правду которой не могли признать власти из-за опасности, которую она представляла для психического благополучия общественности... Место более безнадежное, чем он мог бы вообразить. В отдалении Риф заметил процессию шахтеров в длинных резиновых плащах, лишь у одного из них, посередине, шляпа с тлеющим огарком. Словно послушники в облачении, они шли колонной по узкой улице, впереди и по бокам их освещал влажный колеблющийся свет желтой лампы. Когда Риф подошел ближе, он увидел, что свет нес Вебб.

— Небольшие победы, — приветствовал его Вебб. — Просто добиться их пару-тройку. Воспевать и чествовать маленькие победы, когда бы и как они ни были достигнуты.

— Разве не слишком много их было в последнее время, папа, — попытался сказать Риф.

— Речи нет о твоих, олух.

Понимая, что Вебб таким образом пытается передать очередное сообщение, как на спиритическом сеансе в Альпах, Риф в мгновение просветления понял, что ему необходим острый ум для того, чтобы вернуться в ту точку, с которой он так давно свернул не туда.

А потом он проснулся и пытался вспомнить, почему это было так важно.

Их план заключался в том, чтобы сбежать в Гарфаньяну и затаиться, жить среди волков, Анархистов и разбойников с большой дороги. Жить на супе из бобов и полбы, на грибах и каштанах, томленных в резком красном вине этого региона. Воровать цыплят, иногда охотиться на коров. Но они добрались не дальше долины Серкио — в Баньи-ди-Лукка, на родине европейской рулетки, какой мы ее знаем, инстинкты азартного игрока восторжествовали, и все снова принялись за старое. Вскоре, словно вопреки своим наилучшим намерениям, они выиграли кучу франков. Иногда их можно было увидеть фланирующими под деревьями, Риф — в круглой черной шляпе «борсалино», защищавшей глаза, стройный и внимательный, Киприан — в одежде свободного покроя, белой и пастельных тонов, и в вычурно-клетчатых охотничьих шапочках, Яшмин между ними — в костюме для казино из бледно-лилового летнего крепа, в руках зонтик, который она, кажется, использовала как орган для общения. Иногда тучи сгущались над горами, уплотняя свет до темно-серого, вывешивая простыни дождя на склонах гор. Ласточки выстраивались в ряд под карнизами и вдоль телеграфных проводов, чтобы переждать. Тогда трое оставались дома — занимались любовью, играли в азартные игры, притворялись, что проиграли достаточно, чтобы это выглядело правдоподобно, пререкались, изредка решались обсудить вопрос о том, что их ждет дальше.

Оказалось, что сложность для них составляют не возвышенные материи — они выяснили, что в политическом смысле все трое склонны к Анархизму, их взгляды на человеческую судьбу были пессимистическими, с вылазками в юмор, которые одобрили бы лишь тюремные сидельцы и наездники родео, что действительно делало их обыденность столь утомительной и склонной в любой момент развалиться под тяжестью катастрофы — это маленькие неприятности, в соответствии с каким-то гомеопатическим принципом надоедливости действовавшие тем сильнее, чем банальнее они были. У Киприана была давняя привычка, которую до сих пор никто на самом деле не замечал, комментировать в ироническом ключе, ничего серьезного, напевая, словно про себя, мотив увертюры из оперы «Вильгельм Телль»:

Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда,

Очень хорошо, очень хорошо, очень хоро-шо-правда, очень

Хо-о-рошо, очень хоро-шо-правда!

Риф воображал, что невзгоды научили его искусству компоновки изысканных блюд из любых ингредиентов, которые день являл на его пути, но двое других редко разделяли это убеждение, не раз предпочтя остаться голодными, лишь бы не проглотить кусочек того ужаса, который Риф мог включить в меню. Всё, что мог предложить Риф — это постоянство. «Эй, опрокидываем! — воскликнул бы он, и так оно и было бы, очередная вечерняя кулинарная пытка.

— Французское блюдо. На столе.

Паста аскиатта всегда переварена, суп всегда пересолен. Он так и не научился варить кофе, который можно было бы пить. Ответ Киприана в форме песни на самые неудачные из этих попыток не возымел действия:

Да! Да! Это оченьхорошоправда, это

О-чень, о-чень, очень хо-

(рошо-рошо-рошо-рошо), Хорошо! Хорошо!

Да

О-чень хорошо, правда, да,

О-чень, о-чень, о-чень, хорошо-прав-да!

— Киприан, ты взгляни на этот отпад.

Затем воцарялась тишина, длившаяся до тех пор, пока Яшмин, в своей привычной роли посредницы и примирительницы, полагая, что Киприан закончил петь, не начинала:

— Ну, Риф, это блюдо, на самом деле, хм...

А Киприан в свою очередь продолжал:

Очень хорошо очень хорошо очень

хорошо-хорошо-хорошо, это О-чень, о-

чень хорошо, правда, очень

Очень хорошо...

В этот момент Риф хватал блюдо пасты с фасолью или переваренных тальятелле и в ярости швырял его через стол в Киприана, который попадал под обильный скользкий душ.

— Начинаешь меня бесить, да?

— Посмотри только, ты запачкал весь мой...

— О, вы оба — такие дети.

— Не ори на меня, скажи этому певчему кенарю.

— Киприан...

— Оставь меня в покое, — дулся Киприан, доставая пасту из волос, — ты — не моя мать, не так ли.

— К счастью для тебя. Мне надо было уже давно уступить своим порывам, и ты наслаждался бы совсем другим состоянием здоровья.

— Бог с ним, Яшм.

— А что касается тебя...

— Ты могла бы хотя бы объяснить ему, что такое аль денте.

— Ты забыл одну макаронину прямо за ухом.

Однажды в Монте-Карло появился никто иной, как старый попутчик Рифа в Новом Орлеане, анархист Вольф Тоун О'Руни, по пути в Барселону, которая готова была взорваться, что с ней случалось периодически, анархистским буйством.

— Дай мне минуту найти мой слонобой и пару носков, и я сразу же в путь.

— Брат по классу, — заявил Вольф Тоун, — ты нам нужен целый и невредимый. Твоя судьба — не попасть на линию огня, línea del fuego.

— Эй, я стреляю не хуже любого из твоих забулдыг.

Тогда Вольф Тоун объяснил: сколь бы ужасно это ни могло оказаться для дела Анархизма, Барселона была лишь отвлекающим маневром.

— Правительства намерены испортить жизнь всем, сделать ее более невыносимой, чем когда-либо мог бы вообразить брат Бакунин. Намечается что-то действительно ужасное.

— В мире.

Но Риф не спорил. И это удивило его еще больше.

Они сопровождали Ирландского Анархиста до самой границы Франции с Испанией, в качестве завершения сезона совершили турне по французским казино. Но наряду с тайнами Желания Киприан теперь чувствовал изменения в его условиях, предчувствовал: что-то близится к завершению. Истоки Желания были столь же непостижимы, как истоки Стикса. Но отсутствие желания было не более объяснимым: почему человек может сделать выбор и не принимать то, что мир, как всегда, кажется, единогласно, отнес к сфере его очевидных интересов.

— Ты изменился, — сказала ему Яшмин. — Что-то произошло в Боснии. Я чувствую...что по какой-то причине медленно теряю для тебя значение, уступаю пальму первенства чему-то другому, чему-то невысказанному.

Она отстранилась, словно ей стоило больших усилий это произнести.

— Но я обожаю тебя, — прошептал Киприан. — Это навсегда останется неизменным.

— Прежде я поинтересовалась бы, как далеко ты готов зайти, чтобы это доказать.

— Всё, что пожелаешь, Яшмин.

— Прежде ты ответил бы именно так, — она улыбалась, но ее бледные брови нахмурились, словно в предчувствии скорого безотрадного разочарования.

— А теперь я больше не могу спросить. Даже не могу поинтересоваться.

Это не была обычная пикировка «о-да-неужели?» любовников. Она боролась с какой-то глубокой неуверенностью. Он, как всегда, стоял на коленях.

Двумя пальцами руки в перчатке она осторожно держала его за подбородок, заставляя смотреть ей прямо в лицо, а потом шлепнула.

Классическая живая картина не изменилась. Но в неподвижности обоих персонажей теперь можно было заметить бодрящую готовность встать или отвернуться, покинуть место действия, словно роли в драме перераспределили.

Риф вошел в комнату в облаке сигарного дыма, скользнул по ним взглядом и прошел в соседнюю комнату. Прежде он воспринял бы эту живую картину как приглашение, прежде она именно приглашением и была бы.

Однажды в Биаррице, блуждая по улицам, она услышала звуки аккордеона, доносившиеся из открытой двери. Влекомая странной уверенностью, она заглянула внутрь. Это был танцевальный зал, bal musette, практически пустой в это время дня, если не считать одного-двух верных любителей вина и аккордеониста, который играл очаровательный уличный вальс в минорной тональности. Свет проникал под каким-то очень косым углом, она увидела, что Риф и Киприан церемонно обнимают друг друга, следуя музыкальному ритму. Риф учил Киприана танцевать. Яшмин поразмыслила, не заявить ли о своем присутствии, но сразу же отклонила этот вариант. Она стояла и смотрела на двоих полных решимости молодых мужчин, и жалела, что Ноэллин не может это увидеть.

— Если кто и мог бы вытащить этого ленивого тупицу на танцпол, Пинки, — не раз говаривала она, — так это ты.

Приблизительно в это время Яшмин узнала, что беременна, это был ребенок Рифа, и, как было бы приятно воображать Киприану, в каком-то вспомогательном смысле, в неясном искусственном свете замаскированной фантазии, также и его собственный.

Она мечтала, знала наверняка: однажды придет эта ночь, когда наконец-то прибудет охотник, дрессировщик орлов пустыни, чтобы открыть ее духовному взору нападение хищника, который захватит ее, освободит ее, принесет обратно, цепко удерживая в когтях общности, крови, судьбы, вырвав из дефектной сферы Римана, которую она принимала за мироздание, и отнесет под почти вертикальным углом подъема в сферы вечного ветра, паря на высоте, с которой континент Евразия кажется своей собственной картой, над мерцанием рек, над снежными вершинами, над Тянь-Шанем и озером Байкал, и над огромной неукротимой тайгой.

В один прекрасный день Хантер и Далли появились в Лондоне, прибыли на экспрессе из Венеции, где не прекращались приветствия придурков, coglioni, с «бодео» в кармане, в их адрес, принчипесса Спонджиатоста, кажется, жаждала привить Далли каким-то сомнительным паразитическим побегом к древу итальянского дворянства, а Далли пришла к выводу, что Кит Траверс в ближайшее время не вернется из Азии, если вообще когда-нибудь вернется. Но прежде чем он пересекли Альпы, она уже начала скучать о Венеции, словно беженка.

Руперта Чирпингдон-Гройн была так добра, что помогла ей найти милую маленькую комнатушку в Блумсбери, а Хантер вернулся к крахмальным манишкам побочного родства где-то к востоку от Риджентс-Парка. Хотя Руперта никогда не хотела Хантера конкретно для себя, она, как правило, не могла терпеть, если другая хотя бы делала вид, что не прочь. Впрочем, Руперта была довольна тем фактом, что между ней и Хантером не было никакой особой страсти, она повысила Далли до статуса Второстепенной Помехи — для нее это было максимально близко к восхищению, хотя Далли никогда бы не приблизилась к 'Перте ближе, чем на расстояние концертного рояля. С момента встречи в Венеции, того первого требовательного рукопожатия за пределами Британии, женщины придерживались условий перемирия, целью которого, кажется, было поддержание хрупкого душевного равновесия Хантера.

— Но ты ей нравишься, — настаивал Хантер. — Тебе действительно надо позволить ей показать тебе город. Она знакома со всеми.

— Как-то она немного слишком нервничает из-за нас с тобой, — показалось Далли. — Думает, что мы — любовники или что-то в этом роде.

— Кто, 'Перта? Скажешь тоже, она — самая простодушно доверчивая особа из всех, кого я знаю.

— Женщина будет ревновать и к овсяной каше, Хантер.

Недавно Далли застала Руперту, когда та держала лицо на расстоянии нескольких дюймов от миски с испускающей пар кашей и злобно ворчала: «О да, ты думаешь, что она тебя хочет сейчас, но погоди — вот остынешь немного, начнешь сворачиваться, посмотрим, насколько страстно она будет тебя желать...», а ее пятилетняя племянница Клотильда терпеливо сидела рядом с ложкой и крынкой молока. Она не казалась хотя бы смущенной, даже когда Руперта склонила ухо к миске с кашей, словно пытаясь выслушать ее объяснения.

— Ну... Я думала, они просто играют. Какая-то игра за завтраком, что-то вроде того.

— Ты обязательно должна прийти, дорогая, — в один прекрасный день Руперта появилась, как всегда, из ниоткуда, — сегодня твоя жизнь изменится, тебя ждет радость.

Далии сразу же насторожилась, а кто на ее месте отреагировал бы иначе. Руперта, продолжая крайне неразборчиво болтать на лондонском жаргоне, с помощью чар заманила их в такси-кэб, и следующее, что поняла Далли — они оказались в какой-то зловещей чайной в Челси за столом с плотоядным человеком в шляпе «федора» и бархатном костюме. Далли узнала запущенные ногти скульптора.

— Мисс Ридо, этот человек — Артуро Нонт.

— Это будет мой следующий ангел, — объявил Артуро, взирая на Далли с яркостью, которую, как ей казалось, она оставила в Италии. — Скажите, дорогая, чем вы занимаетесь.

Далли заметила, что этот англичанин задает вопросы так, как другие утверждают, с падением интонации вместо подъема в конце фразы.

— Я в изгнании.

— Из Америки.

— Из Венеции.

— Венецианский ангел! Идеально, perfetto!

Вовсе не такими Далли представляла себе ангелов. 'Перта попрощалась с ними со своей обычной порочной ухмылкой, после мгновения бессмысленного обмена любезностями Далли и Артуро пошли на вокзал Виктория. У Далли в ридикюле лежал испытанный пистолет «лампо», она в любой момент ожидала встречи с носовым платком, пропитанным хлороформом, но путешествие в Пэкхем-Рай обошлось без происшествий, а благодаря обширным знаниям Артуро о нынешних скандалах Большого Лондона даже оказалось увлекательным.

С вокзала они поднялись наверх к кладбищу солдат, погибших в колониальных войнах девятнадцатого века, которые заканчиваются в веке двадцатом, ни одного вертикального памятника, поле, усеянное безумными минеральными обрубками. Цитаты из крикетного шедевра Генри Ньюболта «Вита Лампада», кажется, на каждой второй плите, но то, на что набрел Артуро, оказалось совсем другим.

— Здесь.

Они остановились возле сентиментальной разновидности военной Пьеты, где пехотинец в человеческий рост с почти невыносимо умильным лицом умирал, его голова лежала на коленях молодой женщины в капюшоне, фигура из черного мрамора, из ее спины торчала пара крыльев хищницы, она нежно утешала его, одной рукой касаясь лица, а другую поднимая в странном жесте полумановения-полуприказа.

— Один из моих лучших АС, — прокомментировал Артуро.

Этой аббревиатурой он, кажется, обозначил «Ангела смерти». Далли подошла ближе, заглянула под капюшон. Она увидела лицо, которое вы можете встретить в любой момент, свернув за угол в городе или сев в омнибус, просто соседская девчонка Кэти — лицо девушки, о которой мечтал этот парень, девушки, которая поддерживала домашний очаг в доме, оказавшемся невозможно далеким, которая обещала невыразимые плотские удовольствия, в то же время готовясь провести его дух к берегам невыразимо далеким, за закат.

— Фиона Плаш, — сказал Артуро, — прелестная девушка. К сожалению, ее пленил артист варьете, питающий слабость к пышным формам. Видели, как он приносил ей на работу ланч в дорожной сумке из пегамоида под крокодилью кожу. Чем больше она ела, тем больше ей хотелось есть. Возник вопрос драпировки. Если вы внимательно рассмотрите ее глазные яблоки, увидите, что я отобразил там голод — довольно изящно, полагаю, то фальшивое сострадание, которое воплощает сущность работы АС, если вы умеете хранить тайны.

— А теперь — позвольте забежать вперед — вы ищете новую модель.

— Возможно, и новый подход. Вы, должно быть, замечали, как люди восхищаются вашими волосами.

— Полагаю, вы решили создать фигуру без капюшона.

— Ладно. В соответствии с традицией необходимо было прятать лицо, в смысле, это ведь Смерть, не так ли. Наилучшее, чего вы ожидаете — это череп, а если вы склонны к ночным кошмарам, вам станет только хуже.

— Но этот Ангел здесь...

— Вы правы, но это старушка Фиона, не ее вина, что мне в конце концов пришлось сделать ее немного худее.

В последующие дни им довелось посетить другие кладбища, и чем больше АС Нонта увидела Далли, тем страннее становилась ситуация. Эти работы воплощали какие-то извращенные намерения — продолжение рода и смерть. В сложной драпировке одеяний АС в определенное время дня под действием преобладающего освещения четко можно было увидеть в тенях платья очертания младенца, иногда — даже нескольких, цеплявшихся за то, что могло быть равнодушным телом. Когда облака сгущались, уплывали или рассеивались, эти фигуры исчезали, а иногда — превращались во что-то еще, что также не располагало ко внимательному осмотру.

Далли недолго была моделью скульптора. В Нью-Йорке, в одной из цитаделей капитализма в даунтауне, среди аллегорических статуй, выстраивающих особый мраморный коридор, ее до сих пор можно найти в образе №Духа Биметаллизма»: правильные черты лица, как на ритуальной урне, увенчана гирляндами, в каждом из зрачков резцом скульптора изображено сияющее внимание, направленное на ее правую руку, в которой она держит на весах символическое солнце и луну, как Фемида держит свои весы...как и у других моделей, вряд ли случайно, ее лицо выражает тоскующее сожаление из-за того, к чему она пришла. Кем были эти девушки — Спрос, Предложение, Добавочная Стоимость, Убывающие Доходы?

Сидела ли какая-нибудь из них на крыльце на краю прерии, качалась в покупном кресле-качалке в жемчужный полдень, воображая, что ее семья уехала без нее, дом — раковина, захваченная этими медленными деревянными ритмами? Была ли она даже с еще более далекого Запада, предположим, из шахтерского края, день и ночь мерзла в какой-то лачуге выше снеговой линии, именно так она превратилась в дитя серебра и злата? Ее заметил владелец шахты, или заместитель владельца шахты, привез в город, в какой-то город, познакомил с товарищем скульптора, каким-то ловкачом, который бывал во Франции, ветераном интрижек художников с моделями, завсегдатаем всех салонов Киппервилля...

В отличие от других девушек в ряду моделей, она подошла к заданию по-актерски и действительно восприняла абстракции, которые ей велели воплотить, как способ «проникнуть в характер». Какой смысл пытаться олицетворять Биметаллизм, если не можешь прочитать о Нем всё, что возможно? То же самое с Артуро Нонтом и его АС. Эта работа — гнать стадо душ военных, Далли не могла не смотреть на нее с точки зрения Ангела. Возможно, капюшон был не для того, чтобы скрыть лицо, а для защиты, так же, как голову классической semeuse, сеятельницы, иногда закрывала шаль для защиты от солнца — от чего-то сверху, чего-то мощного, но изменчивого, какого-то сияния или неожиданной формы энергии...Божья милость? Зачем Ангела Смерти, действующего, как представитель Бога, загораживать от милости? А тогда — от какой другой, непредвиденной темной энергии? Какой антимилости?

Конфликты начались сразу же. Артуро хотел покоя, неподвижности, а Далли являла ему энергичную спортсменку, поддающуюся только ветру, который она могла почувствовать, непроизвольно испытывая оргазм от его скорости. «Ну, я — не Чарли Сайкс, не так ли, — часто можно было услышать его бормотание». Как и лицо ее предшественницы Фионы Плаш, лицо Далли было слишком специфическим, чтобы смотреть на него долго. Мы видели такие лица, при смене освещения, на фоне длинных ровных стен пригородных складов, в дни тумана или далеких пожаров, пепел от которых опадал незамеченным, неизменные, накапливавшие белизну, словно мороз...их лица, кажется, требовали нарушения освещения и, возможно, желания, чтобы их увидели, но их с тревогой отвергали те из нас, кто увидел.

Тем временем 'Перт, которая была занята тем, что безуспешно пыталась заронить сомнения относительно девушки в душу Хантера, узнала от членов И. П. Н. Т. кое-что о его прежних приключениях и о возникших в результате немощах, и назначила себя некой антимузой, надеясь низостью побудить Хантера хотя бы работать, если уж нельзя заставить его расположить к себе британскую публику. Но вскоре ее история подверглась некоторой корректировке. В сентябре Хантер пригласил ее сопровождать его в Глостерский собор, в рамках Фестиваля Трех Хоров в том году должны были впервые представить новую работу Ральфа Вогана Уияльмса. Руперта, ненавидевшая церковную музыку, почувствовала непреодолимое желание принести бесполезное зло, поскольку приехала в игривом наряде, более подходящем для Брайтона, в шляпе, которую она всегда считала омерзительной, но держала под рукой как раз для таких случаев. Композитор дирижировал двумя струнными оркестрами, канторы и деканы сидели лицом друг к другу у алтаря, а струнный квартет находился между ними. В то мгновение, когда Воган Уильямс поднял дирижерскую палочку, даже еще до первой ноты, что-то случилось с Рупертой. Словно фригийский резонанс толкнул огромное колесо, двойные струны звенели, девятичастные гармонии заполняли кости и кровеносные сосуды приглашенных зрителей, Руперта начала медленно воспарять, ничего вульгарного, просто деликатный и величавый подъем к сводам, на полпути по ее лицу безостановочно начали течь слезы, она плыла в осеннем свете над головами публики, пока играли произведение. Во время последнего длинного диминуэндо она спокойно вернулась на землю и снова пришла в себя, больше она никогда не возвращалась к своим прежним занятиям решительной вредительницы. Они с Хантером, который смутно подозревал, что с ней произошло что-то судьбоносное, молча шли по берегу Северна, и лишь несколько часов спустя она смогла довериться ему и заговорить:

— Должно быть, ты никогда меня не простишь, Хантер, — прошептала она. — Я никогда не смогу надеяться ни на чье прощение. Каким-то образом я сама должна найти для каждого дурного дела в своей жизни хорошее, которое его уравновесит. У меня для этого осталось не так уж много времени.

Обычно он в шутку оспаривал ее теорию моральной бухгалтерии. Но позднее он мог бы поклясться, что видел, как ее окружает загадочная светящаяся аура, и понимал, что над ней шутить нельзя. Обладая тем английским слухом, который никогда не упустит ровное седьмое созвучие, Хантер, конечно же, сразу клюнул на удочку «Фантазии» Таллиса, он всегда будет ее любить, но перелом в чувствах, который был ему необходим, должен прийти из какого-то другого источника. Время поднималось, как река в сезон штормов, несла свои волны в гребешках по переулкам и площадям его души, и он не знал, сможет ли взобраться достаточно высоко, чтобы спастись.

Когда его картины приобрели эксцентричность, Далли сразу это заметила. В композициях появились нарочитые пробелы — фигура, находящаяся на одном краю полотна, смотрела или жестом указывала на другую сторону, словно там кто-то находится, но там никого не было. Или две фигуры, расположенные аналогичным образом, толпились с одной стороны полотна, а рядом с ними, на расстоянии прикосновения, раскрывалось это невыносимо сияющее пространство, словно пропущен ключевой термин. Иногда в пустой части композиции не было даже заднего плана, только сырая имприматура, принимавшая качество присутствия, требовавшая, чтобы на нее смотрели...

— Что это? — хотела прошептать Далли в страхе за него. — Что ты не хочешь показывать?

Тех, кто его об этом спрашивал, он обычно отсылал к безудержному свето-пространству, возникающему на картине Тернера «Дидона строит Карфаген», в то время висевшей в Национальной галерее.

— Если уж взялся воровать, всегда разумнее воровать лучшее.

— Я это не куплю, Хантер, прости.

— Или, возможно, обладая солидным опытом в качестве Ангела Смерти, ты могла бы приходить сюда позировать для одного из этих пустых пространств, если тебе надоест в мастерской Артуро.

— На самом деле это немногим менее гадко.

Она рассказала ему о недавнем случае в ателье Челси. Недавно Нонт попросил ее снять обычные драпировки Ангела Смерти, а вместо этого надеть лишь пару военных ботфорт. Потом из задней комнаты возник тот, кого в этой отрасли называют Хорошо Сложенным Молодым Человеком, аналогично раздетый, на нем лишь темно-синяя пехотная каска.

— Тебе известна поза, Карл, — проинструктировал его Нонт. Карл без комментариев опустился на четвереньки и представил свою — Далия не могла не заметить — презентабельную задницу.

— А теперь, Далия, встань позади него, схвати его за бедра крепко, но не сумасбродно...

— Ты говорил, что на ней будет дилдо, — затаив дыхание, напомнил ему Карл.

— Что происходит, Артуро, — поинтересовалась Далли, — ты не против поделиться своими мыслями со мной?

— Материнская нежность, — объяснил Нонт, — конечно, одно из свойств Ангелов Смерти, но далеко не единственное. Анальная атака, небезызвестная фантазия военных, также является истинным выражением ее власти, и покорность, которой она ожидает, так же, как источник успокоения, несомненно, иногда дарит удовольствие объекту своего внимания.

— Значит, предполагается, что я...

— Не беспокойся насчет члена, я его добавлю потом.

— Надеюсь, — пробормотал Карл.

— Эти художественные натуры, — пробормотал Карл. — Значит, вы двое, эмм...

— Это, должно быть, мое пуританское американское образование, — сказала она. — Никогда мне не было по вкусу заниматься содомией с идиотами.

Словно по велению судьбы, в тот же вечер в городе она наткнулась на своего старого поклонника, американского импресарио Р. Уилшира Вайба, для чьих постановок в последние годы Вест-Энд оказался более подходящим местом, чем Бродвей.

— Ну, Иософат, смотрел на эти волосы всю дорогу от Шефтсбери-Авеню, думал, здесь пожар. Ты, наверное, в состоянии сделать мне такую мицву, юная леди.

Оказалось, что он ищет «типичную ирландскую крошку», чтобы украсить свое последнее произведение, «Инородцы начинаются в Вигане», но никто из явившихся на кастинг до сих пор не подошел. Более того, это роль в массовке первого акта, и одна из фигуранток в большом выходе третьего акта «Шаловливых рыжух», жившая через несколько домов вниз по улице, съезжала, так что если Далли пробежится по Стрэнду достаточно быстро, чтобы вовремя надеть костюм и нанести макияж, почему бы ей не стать идеальной заменой.

— Вы это называете двойной выгодой, — сказала она.

— Ну вот, другой разговор. Ты ведь не задействована где-то еще?

— О, в любительском религиозном представлении, но, думаю, я смогу оттуда уйти.

Сначала она была статисткой, вскоре получила несколько строк, потом — восемь полос дуэта с персонажем-юношей, чей вокальный диапазон составлял пол-октавы, намного меньше, чем у самой Далли, и прежде, чем она поняла, что происходит, на Шефтсбери-Авеню ее нарекли одним из чудес света, Стрэнда, Хаймаркета и Кингз-Уэй, хотя ее признавала и публика пригородов от Кэмбервелл-Грин до Ноттинг-Хилл-Гейт, часто — довольно своеобразные люди, которые были не прочь окликнуть ее на улице, предлагали ей яйца по-шотландски и дижестивы, фотографировали ее, просили расписаться на театральных программках, на кусках газет из закусочных и на охотно склоненных головах мужей. Далли понимала, что это не продлится больше одного сезона, почти наивно изумлялась, что может так спокойно наблюдать за энтузиазмом других людей, словно изнутри какой-то прозрачной ледяной сферы, ее приглашали на уик-энды в солидные поместья британской деревни, от нее не требовалось ничего — просто смотрели на то, как она выглядит, словно ее внешность обладала сознанием и ей необходимо было позволить подчиняться его импульсам, за ней ухаживала домашняя прислуга, она недоумевала от сумасбродных попыток уничижения со стороны молодых мужчин, чьи имена не всегда могла расслышать, не то что запомнить.

Они вымаливали предметы ее нижнего белья, чтобы пришить к своим шляпам. Ее пальцы ног превратились в предмет поклонения, не всегда приватного, так что ей приходилось менять вымокшие или поехавшие чулки по три-четыре раза за вечер. Ее обожали не только мужчины. Взрослые женщины, безумные поэтессы, красавицы с фотогравюр, которым предлагали оставить мужей, выкладывали горсти банкнот, в которых Далли не видела смысла даже в качестве почасовой оплаты. Ей дарили драгоценности, покоившиеся под сводами домов благородных семейств много веков, а также редкие сорта орхидей, консультации относительно рынка ценных бумаг, создания фирмы «Лалик» из опалов и сапфиров, приглашения в далекие владения шейхов и княжества. Всегда, не совсем тайно, но настойчиво выглядывает из-за какого-то гималайского рододендрона или быстро тающей ледяной скульптуры, никогда не выходивший из дому без своей привычной тропической белой униформы и панамы, силуэт ее новейшего верного воздыхателя Клива Краучмаса, в гравитационное поле которого Руперта могла направить девушку всего лишь взмахом своей сигареты.

От турецких железнодорожных интриг Краучмас теперь дорос до статуса одного из главных мировых авторитетов в темном искусстве, известном под названием «квази-бессрочного заимствования». Именно у него предпочитали консультироваться различные Силы, когда им удавалось назначить встречу. Если речь шла о расходах правительств, связанных с поставками оружия, он также поддерживал связь, если не был закадычным другом знаменитого торговца смертью Бэзила Захарова. Несомненно, из-за известной страсти легендарного оружейного магната к Далии Ридо, вызванной цветом ее волос, к которому, как известно, он был чувствителен, Клив изначально ею и заинтересовался.

— Да, полагаю, так и есть, — пожала плечами Руперта, — даже если человека не интересует такой типаж.

— А она не...

— Помолвлена? Что бы это ни могло значить в ее случае, ты всегда сможешь договориться. Эти девицы. Всегда новые. Это как товар флориста, не так ли, всегда дешевеет к концу дня.

Клив сидел там, среди белоснежных скатертей, идеально сияющего серебра и безукоризненно чистой посуды, его рот был слегка приоткрыт. Когда-то, когда они были маленькими детьми, Руперта предложила ему фунт за одного из его игрушечных солдатиков, и, когда он вручил ей фунт, она схватила лежавшую рядом крикетную биту и начала, довольно торжественно, его бить. Он, должно быть, расплакался, но позднее вспоминал только восторг, и, вероятно, взял на заметку, что нужно попробовать это на ком-то еще. Ужасная маленькая девочка, которую он со временем начал считать экспедитором своих мечтаний, которыми нельзя ни с кем поделиться.

Ну, Далли казалось, что Принчипесса снова взялась за старое. Неужели Хантер водил знакомства только со сводницами? Как оказалось, жизнь лакомой штучки на содержании — не самый омерзительный ужас, который она могла себе представить. Краучмас сам по себе был пустячным делом. В основном он любил смотреть, как она мастурбирует, так мило на самом деле. Ничего такого, с чем можно идти в полицию, не так ли. Не играл настолько честно, насколько мог, уважал ее чувства, не пытался затащить в зловещую комнатушку в Финсбери или где-то еще, нет, их рандеву происходили не в убогих гостиничных номерах, а в достаточно элегантных местах — на Нортумберленд-Авеню, в полном блеске большого города и всего, что он может предложить: Метрополь, заведения вроде «Виктории», всегда свежие цветы, марочное шампанское, грязная непроницаемость его повседневного бизнеса, сотни маленьких скользких договоренностей с посредниками, которые не всегда помнили, чье имя им положено использовать, превращались в прозрачность и свет, она была в дорогом дезабилье и теплом тумане самоудовлетворения, пока он сидел на безопасном расстоянии и смотрел.

Далли встретила Лью Базнайта на вечеринке в уик-энд в Бананасе, роскошном поместье лорда и леди Оверланч в Оксфордшире. На ней было платье из печатного муслина, в то время — грандиозный шик среди представителей богемы по духу.

Газетчики на Флит-Стрит использовали его, чтобы каждый день чистить печатную машинку, его доставали из закромов и относили к знакомой Умной Портнихе на Риджент-Стрит, а потом приходили на раут, на котором выглядели, как сегодняшний номер «Глоуб» или «Стендард», и проводили вечер, пытаясь понять, восхищаются люди вашим туалетом или пытаются его прочесть.

Этим вечером на приеме присутствовали члены И. П. Н. Т., в эти дни члены И. П. Н. Т. были повсюду, словно какие-то роковые события делали их присутствие необходимым. Далли недавно раскинула карты Таро: Эрлс-Корт, ничего выдающегося, ничего сногсшибательного, такой расклад, за который продавщица может заплатить шесть пенсов, поэтому, когда Лью объяснил, какого рода детективом он является, она хотя бы знала свой путь среди двадцати двух Старших Арканов.

— Вы — один из этих ребят И. П. Н. Т?

— Бывший, открыл свою собственную практику, теперь — скорее консультант за абонплату, если эти Айкосадиады решат действительно отреагировать. Всегда что-нибудь новое, хотя уже много лет, — подсчитал он, — я ищу их всех, самое простое оказывается наиболее сложным, Луна, Солнце и так далее, пытался избегать их всякий раз, когда это было возможно.

Сегодня, собственно говоря, он лежал под солнцем, надвинув шляпу на глаза, в полудреме, как можно было подумать, от восхода солнца до полудня. Солнце пыталось что-то ему сказать:

— Это вовсе не обычно, послушай, это я. Это я, конечно, уже более-менее стандартно.

Позднее, ночью, в поместье лорда Оверланч, его нашла Луна среди этих гостей во фраках и платьях «Вионне», она плавала над садами-павильонами, отражалась в обсидиановой гладкости декоративного озера, снова звала с небес: «Это я... Это я...», как огромный лангуст, медленно с грохотом выползающий из бассейна, собака начала лаять в какой-то отдаленной части поместья, и вот появилась ясная и лучезарная Луна, прямо над декольтированными плечами проходящих дам, озаряя игру этих избранных, их цирковые полосатые шатры, их лампы, слепящий свет которых отражался от фантастических ледяных гротов, их охранников с восточными ножами и искусным акцентом белых людей на языках и зубах.

Потом, в конце концов, чистейшая и несомненная, Звезда: «Это я...»

В обычной практике гадания Звезда, номер XVII, на первый взгляд означавшая надежду, предвещала потери. Ее изображала видная молодая женщина, нагая, опустившаяся на одно колено и выливающая воду из двух ваз, ее нагота, как предполагалось, означала, что, даже лишенный всего, человек всё равно может надеяться. А. Е. Уэйт, вслед за Элифасом Леви, верил, что в своем более оккультном значении эта карта связана с бессмертием души. В прежние времена Лью, вероятно, по вполне понятным причинам, больше интересовался этой обнаженной женщиной, хотя разные советчики из И. П. Н. Т. пытались уговорить его пропускать эту карту. Он казался убежденным, столь неотразимо было видение художника колоды «Пикси» Колмана Смита, ему казалось, что однажды вечером он загнет уголок пейзажа, и там окажется точно то же сочетание земли и воды, дерево на холме, птица на дереве, и на фоне россыпи холмов и гор, не замечая его присутствия, стоит эта восхитительная нагая блондинка. В Старых Таро было известно это состояние утраты сути, и для него даже придумали слово — «Пиксилированный».

— Сейчас этот Аркан может вообще занимать не женщина, — постоянно предупреждали его, но тщетно.

Далли смотрела на него, ее лицо сияло всё ярче. Он насмешливо прищурился:

— Что?

— Это была последняя карта, которую она открыла для меня, — сказала Далли. — В Эрлс-Корте. Звезда.

— Ну, — Лью указал большим пальцем вверх и на восток, где, конечно же, медленно всходило очень яркое светящееся небесное тело, — неплохо, согласен.

Это был Сириус, царивший в данном отрезке лета, и его благословения были традиционно далеки от чистоты.

— Тогда скажи мне, — спросила она, словно они делились печалями, — кто это оказался? Когда ты наконец их выследил. Кем оказалась Звезда?

Обычно он в таких случаях отвечал: «Ну, я, должно быть, преувеличиваю, на самом деле я не выяснил точно». Но, хотя Лью предпочел бы пойти на террасу у темного озерца и в одиночестве выкурить сигару, у него было дело к этой юной леди.

— Уделите мне минутку, мисс Ридо?

До сих пор она довольно приятно проводила время, но эти вечеринки обычно предусматривали ответные мероприятия, и она догадалась, что сегодня вечером — именно тот случай. Она поставила свой бокал с шампанским, глубоко вздохнула и ответила: «Конечно». На террасе воцарилось молчание, оставались лишь помехи танцевального оркестра, неожиданно негармоничные, пятно на этом вечере, потом начали играть снова, теперь — в 3/4, слишком быстро, чтобы это можно было назвать вальсом, за мелодией могли угнаться только спортсмены или безумцы, и в результате пары танцевали с разной скоростью, пытаясь поймать узнаваемую мелодию в конце каждых четырех тактов, все врезались в мебель, стены, друг в друга, шатаясь после этих столкновений с непредвиденными углами и непрестанно хихикая.

— Парень, с которым вы сюда пришли.

— Мистер Краучмас.

— Давно с ним знакомы?

— А кто этим интересуется?

— Я — всего лишь посредник, — ответил Лью.

— От чьего имени? И. П. Н. Т?

— Это не они, но больше я ничего рассказать не могу.

— Мы с Кливом — очень хорошие друзья, — сказала Далли, словно Краучмас был бог весть каким по счету из юношей Вест-Энда.

— Некие парни, живо интересующиеся его коммерческими сделками, — сказал Лью, — щедро заплатили бы за определенную информацию.

— Ну если бы я знала, как она выглядит, но я ведь не знаю, я не читал финансовые разделы газет, даже не понимаю заголовки, по правде говоря.

— А как насчет немецкого?

— Не знаю ни слова.

— Узнаете, если увидите?

— Полагаю, да.

Где-то в темноте участка павлин вдруг издал громкий булькающий звук «Ооххх(?)», потом крикнул «ХАЙ!» почти человечьим голосом.

— Брат Краучмас уже много лет поддерживает несколько контактов с немцами, — сказал Лью. — Начал с турецких железнодорожных поручительств: загребал деньги лопатой год или два, потом перепродал непосредственно линии или лицензии на их эксплуатацию в основном респектабельным немецким фирмам через «Дойче-Банк», где у него фактически личный счет, вплоть до сегодняшнего дня, и на нем уже накопилась довольно неплохая сумма. Если вы спросите у него, насколько это патриотично или хотя бы лояльно, он вам ответит, что Король — дядя Кайзера, и если это не связь, тогда он уж и не знает, что это.

— Человек дело говорит. Ну а теперь, исключительно в целях дискуссии, что значит слово «щедро»?

— О, неплохой аванс, — он написал цифру на визитке и вручил ей, убедившись, что взгляд устремился к цели. — Почему я не вижу слёз, вздернутого носика, всей этой обычной рутины «да как вы смеете»? Большинство юных леди уже...

— Я — всего лишь малышка Клива, не так ли? Что девица вроде меня не согласилась бы сделать за такую сумму?

Ей следовало бы чувствовать себя хуже из-за своих шпионских вылазок, как минимум, из-за того, что она его «предает», но она почему-то не воспринимала это настолько всерьез. В разговорах с ней Лью Базнайт не раз подчеркивал, что ее деятельность не направлена против Краучмаса лично, это — нечто вроде сбора информации, нужно собрать ее как можно больше для быстрых изменений в политике Турции. Даже если бы она прочла какие-то из документов, которые не читала, не поняла бы, насколько, если вообще, они могут ей навредить.

— Кто-то явно проявляет живой интерес, — угрюмо говорил Хантер, — к одновременной связи Краучмаса с Англией и Германией. Словно он открыл уровень «реальности», на котором нации, подобно деньгам в банке, слитны и неразличимы, наглядный пример — огромная толпа мертвецов, военных и гражданских, которая в результате Большой Войны, чего все ожидают, неизбежно захлестнет нас. Слышно, математики обеих стран говорят об «изменении знака», когда хотят отличить Англию от Германии, но в царстве боли и разрушения что может значить полярность?

Это было высокое здание, выше любого в Лондоне, выше Собора святого Павла, но всё же никто не мог достаточно четко назвать его «достопримечательностью», которая могла бы впечатлить туристов, скорее — призма теней определенной плотности, мираж, всегда возвышавшийся над самой отдаленной известной человеку улицей, на которую он мог добраться.

Настоящий вход, хотя визит окутан тайной, на самом деле был известен лишь адептам, которые могли доказать, что пришли по делу.

Остальной город смотрел вверх, всё время вверх, скользил взглядом по беспорядку кровель, и, конечно, здание было там, грандиозно закрывая небо и все элементы городской застройки, находившиеся под ним, чернота почти обсидиановая, парящее, едва ли не дышащее, спуск предусмотрен его структурой, не только осадки в виде дождя и снега, но и, в большей степени, перемещение необсуждаемого продукта с верхних этажей вниз, в скрытые грузовые доки: по конвейеру, в лифте, по вентиляционным шахтам и трубам, хотя товар был не совсем жидкостью, уравнения, управлявшие его движением, как говорили, по своей сути были гидродинамическими.

Весь день шел дождь. Облицовка из темного стекла удерживала очертания грозовых облаков, проносившихся мимо, словно маскируя в своей собственной иллюзии движения боевой корабль Промышленной революции, плывущий над городом в ливневом потоке. Дымчатый жестокий свет проникал из косых окон в безлюдные коридоры. Далли могла бы обыскивать здесь одну комнату за другой много дней — открывать ящики столов и комодов, находить странные документы по официальной форме, касающиеся международных договоренностей, которые никогда не предавали огласке... Королевская грамота, подписанная королем Эрнестом-Августом, дарующая теневой фирме Краучмаса право строительства туннеля через Северный пролив Ирландского моря между Галловеем и Ольстером, предназначенный для транспортировки военного контингента, и трубопровод для светильного газа. Право создания железнодорожной полосы отчуждения через Балканский полуостров, закрепленное кириллицей и арабской вязью уже почти поглощенным автономным образованием Восточная Румелия. Документ права собственности на огромный участок британской земли в Букингемшире, немного восточнее Вулвертона и севернее Блечли, сданный, очевидно, в бессрочную аренду суверену Обоку, не копия машинистки, а оригинал купчей, впечатляющий документ, тяжелый, как свинцовая фольга, и окаймленный вычурным картушем со стальной гравировкой, сияющий чуть ли не тропически туманным зеленым, желтым и оранжевым цветной печати, слишком авторской, чтобы у нее хотя бы было название, в тончайших подробностях изображающей пальмы, каботажные суда, туземцев, собирающих соль или грузящих кокосы на торговое судно, исторические моменты, например, захват форта Сагалло казаком-авантюристом Ачиновым и архимандритом Паизи (лица со слишком прямым взглядом, чтобы быть исключительно плодом фантазии), который закончился обстрелом французскими военными судами и гибелью семи невинных жертв. Гладко скользил один деревянный ящик за другим, начиненный этими территориальными тайнами. Кажется, никого не волновало, кто их откроет, кто заглянет внутрь — она нигде не наткнулась на охранников, никаких требований удостоверения личности, даже никаких замков. Где раньше были замки, теперь зияли цилиндры, ржавые, не заполненные ничем, кроме туманного освобождения от неумолимого дождливого света, при котором она сейчас работала, следя за дыханием, ожидая, что кто-то войдет и застанет ее за чтением запрещенных данных. Но никто сюда не вошел.

Снаружи ветер свирепо хлестал фигуры, для одной из которых еще недавно могла позировать она, теперь их сотнями воспроизводили в какой-то современной вариации белого известняка, который, кажется, слабо звенел во время затяжных шквалов, резонировал днем, но никто не слушал. Гравированные существа, лица кариатид на верхних этажах, одиночество минералов. Можно ли увидеть человеческие глаза, не говоря уж о пустых лунках, служивших глазами другим существам их вида, в этих гибельных ущельях? Они должны довольствоваться регистрацией теней, носящихся в изменчивых преломлениях сажи, поднимаясь к вершинам этих башен, которые ветер ежедневно натирал до блеска, они были так отполированы, что в них отражались очертания облаков, паривших вдали во тьме, над золотыми шпилями города, облака были заострены, как лица, их гнали за пределы города на туманные ледниковые угодья в этот грозовой день, четко очерчены, как хлопки в ладоши, над мокрыми невзгодами пейзажа страны...

— Лифт плавно доставил ее на первый этаж. Это ощущалось, как подъем. Невидимая в своей признанной красоте, она проскользнула через вестибюль и вернулась в шумный город.

— Это та юная леди, сэр?

— О боже, — произнес пораженный Клив Краучмас, — да поможет мне Господь...

— Сэр, тогда нужно, чтобы вы расписались вот здесь, для подтверждения, что мы предоставили услуги, для которых нас наняли.

Далли поймала такси и уехала, детективы коснулись полей шляп и скрылись за углом, снова пошел дождь, Краучмас продолжал ежиться возле роскошного подъезда в псевдоегипетском стиле. Те, у кого здесь дела, приходили и уходили, поглядывая на него. Ночь опустилась с долгим рокотом, резонируя на дне грозовых туч, в которых в результате трения скопилось огромное количество электродвижущей силы, пока по земле торжественно ползли омнибусы, прибывавшие и отбывавшие каждые несколько минут. Краучмас забыл зонтик. Он пошел под дождем в сомнительное заведение возле доков, где на промокшую одежду не обратят внимания, и выпил, в результате попал в единственное место в Лондоне, которое еще мог считать своим домом, в заведение мадам Антреву, где просьбы об осуществлении определенных действий — увечье бедняков, ритуальные жертвы, еще и предусматривающие крупную экономию, могли стать основанием для того, чтобы клиента выставили за дверь, но с большинством запросов клиентов впускали. В комнатах благоухал дым сигар. Где-то далеко в коридорах звонили телефоны, не всегда видимые.

Как он часто замечал в последнее время, его мысли сейчас снова полетели на юг, словно на ковре-самолете, в Константинополь.

— Я куплю шлюху для гарема — вот что я сделаю.

В это мгновение ему не пришло в голову, что в Новой Турции больше нет таких учреждений.

Мадам, как всегда, была полна сочувствия:

— Неужели ты думал, что всё это время это благодаря твоей внешности? Благодаря твоей неистощимой потенции? Посмотри в зеркало, Клив, и смирись. У тебя устойчивая репутация твердолобого типа, с чего ты вдруг стал сентиментальным?

— Но она была не такая, как все, я действительно...

— Не говори так, здесь мы не говорим на таком языке.

Тем же вечером он встретил старину «Догго» Споуксшейва.

— Ну, если в твои планы входит Константинополь, Краучмас, так случилось, что бронь старины База Захарова в литерном вагоне свободна некоторое время.

— И у тебя есть право ими распоряжаться, Споуксшейв?

— Думаю, он не будет возражать, Краучмас.

— А куда, в таком случае, едет Б. З.?

— В Японию, если верить слухам. Если не он лично, то его люди наверняка. В его конторе сейчас всё очень подозрительно, должен сказать.

— Но послушай, Споуксшейв, разве японцы еще не полностью вооружены?

— Да, но это они хотят ему что-то продать, понимаешь ли. Дело там мутное. У этого предмета даже нет общепринятого названия, разве что где-то буква Кью, думаю. Что-то, чем они разжились несколько лет назад и теперь выставляют на продажу на самых привлекательных условиях, почти словно...

— Словно оно им на самом деле не нужно, Споуксшейв?

— Словно они его боятся.

— О боже. В таком случае, кому старина Баз надеется его продать?

— О, в этой игре всегда найдутся честолюбцы, не так ли, ну как же, Краучмас, взгляни на свою собственную территорию.

— Что? Любители сидеть на ковриках.

— Не удивлюсь, если еще и балканские интересы в любом количестве. Особенно если Баз сможет назначить достаточно низкую цену, понимаешь?

— Ладно, мне, конечно, необходимо взглянуть, когда буду там. Могу и тебя взять в Седьмое Купе. Предстать закадычным другом старины База — это никогда не повредит, правда?

— Знаю, мне ли не знать.

— Мне, возможно, придется ненадолго съездить в Константинополь, — спокойно сказал он. — Снова эти старые османские железнодорожные поручительства. Призраки никогда не уходят. Даже при новом режиме, который представил их, как бюджетные расходы на каждую милю, это всё равно кругленькие суммы, которые можно получить, если проберешься сквозь лабиринт Молодой Турции.

Но это нужно сделать лично. Вряд ли ты сможешь смотаться на несколько дней, чтобы присоединиться ко мне.

— Репетиции нового шоу начнутся не сразу, — сказала она. — Позволь мне узнать, возможно ли это.

Лью недолго поговорил по телефону, после чего дал ей отмашку:

— Они сказали, всё, что ты сможешь там найти, будет «бесценно».

— И это всё? Никакого «Удачи, Далли, конечно, мы будем платить тебе посуточно», ничего подобного?

— Нет, но от себя лично...

— Что, детектив Базнайт?

— Будь начеку. Пожалуйста. Я слышал разное про этого Краучмаса. Никто ему не доверяет.

— А кто-то может сказать, что он — милая старая клюшка, а я — продажная распутница.

— О, черт, сейчас ты просто флиртуешь.

Чтобы он точно так подумал, она слегка коснулась его рукава.

— Я буду осторожна, Лью, не волнуйся.

Позднее он поймал себя на том, что задается вопросом, не могла ли Далли оказаться Звездой. Некое извещение об окончательном освобождении Лью от его обязательств, если они еще существовали, перед И. П. Н. Т. Могло ли света ее невинности — распутницы или кого-то еще— хватить для того, чтобы убедительно продемонстрировать ему: «Старшие Арканы», которых он так упорно преследовал, не обязательно должны быть преступниками или хотя бы грешниками? И что И. П. Н. Т. считает их таковыми из-за коренной непоправимой ошибки?

Он почувствовал это, когда провожал ее на Чаринг-Кросс. Платформы пахли сернистым угольным дымом и паром. Локомотив дрожал, решительный, цвета берлинской лазури, в свете электрических ламп. Несколько улыбающихся поклонников попросили ее расписаться на манжетах рубашку.

— Не забудь привезти мне какие-нибудь Турецкие Сладости.

— Почти единственное, что мне хотелось бы увидеть — это рабочий выходной для старины Д. Р.

Когда он протянул ей ее чемодан, она прижалась к нему и поцеловала в щеку.

— Ладно, — она поправила шляпу и повернулась, чтобы подняться по железным ступеням, — жди меня, Константинополь.

Пришедшая в голову Кливу Краучмасу идея продать Далли в гарем сначала показалась ему отличной, но некоторым месть кажется более сладкой, чем прибыль, и вскоре он понял, что она более конструктивно послужит в качестве взятки кому-то полезному. Кроме того, пуритане, сейчас находящиеся у власти в городе, который некоторые начали называть Стамбулом, твердо решили покончить со всеми пережитками эпохи султанов, и теперь Клив был вынужден мириться с довольно нелюбезным обхождением в тех самых офисах Османского Агентства по долгам, где он прежде осуществлял некоторые из своих, как ему казалось, еще более византийских схем. Хуже того, другие — немцы, что не удивительно — побывали там до него, и сборы были ничтожные. Учитывая перспективу вернуться в Англию практически с пустыми руками, Клив, виня Далли во всех своих бедах, во время приступа безумия решил, что единственный способ выбраться — это продать ее куда-нибудь как белую рабыню при посредничестве не примирившихся с новым порядком Старых Турков и их помощников из империи Габсбургов, которые в конце концов оказались венграми.

Так или иначе, поскольку в его описании Далли были упомянуты ее знаменитые рыжие волосы — черта, часто свойственная попутчицам Бэзила Захарова, ее будущие похитители Ими и Эрно, которые сели в «Восточный экспресс» в Сегеде и прокрались, тайно, как опереточные пираты, в особых центрально-европейских шляпах-трилби, в купе Далли, решили, что крадут девочку Захарова, за которую международный оружейный магнат заплатит круглую сумму выкупа.

Тем временем Кит Травес сидел в литерном вагоне поезда, едущего в другую сторону, в Париж, согласно расписанию, он должен был въехать в Будапешт прямо сейчас, если бы не выехал позже из-за загадочных действий революционеров на железной дороге — по этой причине, так уж вышло, его поезд и поезд Далли прибыли в Сегед одновременно.

Кит выглянул в окно и заметил в поезде напротив хорошенькую рыжую головку, у которой были неприятности. У него было всего пять-десять минут, чтобы просто сбегать туда и посмотреть, что к чему.

— Девочка Захарова!

— Нет... Кто, я?

— Девочка Захарова! Рыжие волосы! Смотри!

— Полагаю, вы машете кулаками из-за моих волос, — сказала Далли.

Двое мужчин переглянулись, словно обдумывая маловероятную возможность ошибки. Пришло время размышлений.

— Девочка Захарова! — снова начали кричать они.

— Парни, — в дверном проеме лучезарно улыбался Кит Траверс, — думаю, вы перепутали купе?

— Тебя здесь просто не может быть, — сказала Далли.

Кит рассматривал молодую женщину в изящном наряде для путешествий, солнечный свет лился в окно поезда за ее спиной и освещал ее волосы, не скрытые шляпой. Он фокусировал взгляд, пока не убедился, что видит именно ее.

— Хорошо.

Наган 7.62 мм за его ремнем не скрылся от внимания Ими или Эрно, которые начали быстро исправляться, чтобы создать впечатление психически здоровых людей.

— Это Седьмое Купе, да?

— Это еще куда ни шло.

— Мы всегда к услугам господина Захарова и его почитаемых очаровательных «девочек Захарова». Вы едете из Вены?

— Нет, — ответила Далли.

— Девочки Захарова всегда садятся в Вене.

— Ну, видите ли, дело в том, что...

— Ими, господин Краучмас сказал «девочка Захарова», правда?

— Именно так он и сказал.

— Вы, — Ими повернулся к Киту, — мистер Захаров? Господин Краучмас говорил, что вы будете выглядеть как-то по-другому.

— Вас двоих послал Клив Краучмас? Что за жалкий мерзавец, — заявила Далли.

— Послушайте, Fönök, босс, — доверительно сказал Эрно, делая вид, что тянет Кита в сторону, — должен сказать, мы хотели купить подводную лодку...

В руке Ими вдруг оказался маленький «браунинг» FN.

— Bocsánat, простите.

— Во-первых, я — не Бэзил Захаров, знаменитый торговец смертью, а это — не девочка Захарова, а на самом деле — моя жена Евфорбия, да, и мы планируем провести свой медовый месяц в Константинополе, Военное министерство Великобритании было столь любезно, что предоставило нам это купе, которое на этой неделе свободно благодаря тому, что мистер З, как вы уже заметили, находится где-то в другом месте...

Тогда шеф бригады склонил голову, и всё оружие вдруг исчезло.

— Мадам...месье? Мы сейчас удалимся.

Он отсалютовал, позволив себе наградить всех присутствующих насмешливым взглядом.

— Я уверена, что джентльмены меня простят, — Далли выгнала их всех стаей в коридор, как цыплят.

— Сыграем в калабриаш в салоне для курения, - предложил Эрно. — Хотелось бы решить этот вопрос прежде, чем мы прибудем в Блистательную Порту.

— Вы нашли не тех людей, — устало пропел Кит. — Поспрашивайте у начальника поезда, у проводника, у кого угодно.

— Если вы их подкупили, — заметил Ими, — мы всегда сможем заплатить больше.

— Нет, если я — действительно Бэзил Захаров, — Кит, сопротивляясь желанию подмигнуть, согнувшись, ушел по коридору. Как логическая головоломка, в Геттингене такое не прокатило бы, но здесь это помогло ему выгадать пять минут, а это — всё, что ему необходимо.

Он спрыгнул с поезда Далли как раз вовремя, чтобы увидеть, как его собственный поезд растворяется вдали в направлении Парижа, Франция, так что ему показалось, что он останется здесь — как называлось это место? — в Сегеде ненадолго.

Много лет спустя им не удавалось прийти к общему мнению о том, как они оказались на трамвайной линии Сечени-Тер, убегая в сердце города. Кит знал, что такого рода истории деды рассказывают внукам, обычно есть еще и версия бабушки, более практичная и менее склонная к расхлябанности... Значит, Кит вспоминал рискованный побег во избежание опасности, пока отряды венгерских головорезов, славящихся своим телосложением и жаждой перестрелок, постоянно появлялись в самые неожиданные моменты побега — а Далли помнила лишь, как переобулась в ботинки покрепче и бросила в чемодан несколько самых необходимых вещей, бросила чемодан Киту и прыгнула на колею, когда поезд уже трогался с вокзала, взяла его за руку, и они пошли. Только час спустя, в Кишкунфеледьхазе, Ими и Эрно заметят, что молодая пара исчезла.

Когда они перебегали через пути, их сердце колотилось. Они сошлись на этом.

Кит фактически уже находился в бегах. Он жил в Константинополе, работал барменом в «Отель де Де Континент» на Гран-Рю — на европейской или барно-музыкальной стороне бухты Золотого Рога в Пере, он работал там достаточно долго, чтобы прийти в уверенность, что его жизнь наконец-то обрела равновесие. Народ там говорил о судьбе, но для него это был вопрос безмятежности.

Ему понадобилось какое-то время — от Казахского мелкосопочника до Киргизской степи и Прикаспийской низменности, он на время запрыгивал на маленькие пароходики, курсирующие вдоль побережья Анатолии, невидимый город перед ним всё больше захватывал его в свое поле притяжения, поскольку он ощущал вес почтения, истории, нерв революции, пароход обогнул последний мыс и вошел в Босфор, дворцы, маленькие бухточки и мечети, движение судов у башни Галата, и в конце концов они пришвартовались в Эминону.

Пера была непревзойденным приграничным городом, маленьким государством, микрокосмом двух континентов: греки, евреи, сирийцы, американцы, армяне, болгары, персы, немцы — кого здесь только не было. После драматичного марша «Армии Свободы» из Салоник в Константинополь для подавления угрозы султанской контрреволюции всюду царила суета — и в баре дворца в Пере, и, на менее экзальтированном уровне, в отеле «Де Континент». Хотя Комитет Единения и Прогресса заявлял, что больше не является тайной организацией, интриги, заговоры, связанные с гашишем, избиения и убийства в глухих переулках продолжались, как всегда.

В Союзе Единения и Прогресса боролись за власть османы, националисты и панисламисты, а за его пределами бастующие рабочие, комитаджи, социалисты и дюжины других фракций выдвигали свои претензии на кусок Новой Турции. И все они рано или поздно приходили в «Де Континент».

Это было бы чересчур — ожидать от торговцев оружием, что те проигнорируют такого рода вещи, в один прекрасный вечер Кит обнаружил, что смешивает боуль не для кого иного, как для знаменитого Виктора Малсибера, которого в последний раз видели в бистро в Остенде пять или шесть лет назад. Он использовал другую помаду для волос, стал еще худее, чем прежде, если это возможно, заполняя неисчислимые футы в иных случаях выносимого пространства своими химическими цветочными миазмами. Стало ясно, что Виктор помнит Кита больше как инженера, чем как математика.

— Что держит вас здесь? Вам нравится город? Или это девушка? Мальчик из греческих купален? Местный гашиш?

— Продолжайте, — пожал плечами Кит.

— Сейчас для инженеров выгодная конъюнктура. Особенно авиация. У вас есть соответствующий опыт?

— Геттинген. Потом слонялся в мастерской д-ра Прандтля в Институте прикладной механики. Всё очень теоретически.

— Любой авиационный концерн мира просто вручит вам чек на предъявителя, встанет на колени и в самоуничижении будет умолять вас назвать свою цену.

Ладно, мужчина был зазывалой, но непонятно, что он пытается продать Киту.

— Кто-то определенный?

— После авиационного шоу в Брешии в прошлом году Италия кажется подходящим местом. Пилоты вроде Кальдерары и Кобианчи проектируют свои собственные летательные машины, автомобильные фабрики и производители велосипедов начинают заниматься этим бизнесом, — он написал адрес на обороте одной из своих визиток, — это в Турине, хорошее место для начала.

— Вы невероятно добры, сэр.

— Нет нужды подхалимничать, парень, там полагаются комиссионные, и это хорошо для бизнеса.

Кит, как обычно, спрятал бы визитку в карман и потерял бы ее, и продолжал бы жить своей жизнью в Городе, в колебаниях между Европой и Азией, комфортных, как медленный взмах крыльев, если бы не то, что произошло несколько ночей спустя. Возвращаясь домой после смены в «Де Континент», он проходил мимо мейханы, изнутри доносились крики пьянчуг и звуки цыганского оркестра, как вдруг в облаке смолянистого дыма из дверей вылетел молодой мужчина, прямо перед Китом, чуть не сбил его с ног. За ним вышли трое других, двое — с нацеленными пистолетами, третий — достаточно большой, чтобы в пистолете не нуждаться. Кит понятия не имел, кто есть кто, но по какому-то первобытному рефлексу решать вопросы, не имеющие к нему особого отношения, достал свой наган и отвлекал троицу достаточно долго, чтобы позволить их мишени незаметно скрыться в узком арочном пассаже. Двое стрелков побежали вслед за ним, третий стоял и смотрел.

— Мы знаем, где ты работаешь, — наконец сказал он по-английски. — Ты вмешался не в свое дело. Теперь будь крайне осторожен.

На следующий вечер кто-то обчистил его карманы. Буйнопомешанные уличные приматы выскакивали на него из-за неожиданных углов. Politissas, привыкшие таращиться на него, теперь находили поводы, чтобы смотреть в другую сторону. Однажды ночью Юсуф, менеджер, отвел его в сторону.

— Мужчина, жизнь которого, как ты думал, ты спас позапрошлой ночью, — сказал он и сделал красноречивый жест завершения, — был врагом Союза Единения и Прогресса. Теперь и ты — враг, — он вручил Киту пачку турецких лир и билет на поезд в Будапешт. — Это самое большее, что я могу для тебя сделать. Ты не против сообщить рецепт коктейля, который изобрел?

— «Любовь в тенях Перы», — сказал Кит. — Это просто мятный ликер «Крем де Мэнт» и пиво.

Следующее, что он понял — он находится в Сегеде и совершает акт несерьезного героизма. Но только не в глазах Далли, конечно.

Нельзя было в точности сказать, кто их преследует, или, в случае Кита, почему, они продолжали бежать, пока не пересекли границы города, вдоль маленького ирригационного канала, обсаженного ивами, и выбежали на поле паприки.

— А вообще, куда ты направлялся? — решилась спросить она. — Париж? Англия?

— Италия, — ответил Кит. — Венеция.

Она тут же вспомнила обещание, которое более-менее вытянула из него в позапрошлом году, но не решилась сейчас коснуться этой темы. Понимая, что на самом деле она его не ждала. О чем она думала, покидая Венецию? Она не должна была сходить с ума. Он смотрел на нее, словно хотел сказать, а потом, представляете, действительно сказал: «Готов держать пари, что ты не помнишь».

Она притворилась, что смотрит, как на поле созревает до красного цвета паприка, и этот цвет не идет к ее волосам — или к губам, если на то пошло (Кит сейчас это понял), и попыталась вспомнить, когда у нее в последний раз были такие ватные ноги:

— Конечно же я помню.

Они уже были слишком близко, чтобы не отворачиваться и скользнуть друг к другу в объятия, спокойные, как решение загадки. Здесь, в тишине, пока урожай не захватил поля на много шумных недель, было слышно, как стручки перца колышутся в порывах горячего ветра долины, они лишь к своему удивлению поняли, насколько их тела их опередили, как их раздражал разум, который их разделял.

— Если это плохая идея, в смысле, твое платье в этой грязи...

— О, это великолепная грязь, — сообщила она ему в перерыве между поцелуями, — улучшает самочувствие, хорошо пахнет...взгляни на весь этот перец, перцу она нравится...она смоется, почему ты даже...о, Кит...

Его брюки уже спущены, а туфли на нем, входит снова и снова. И так далее, а велосипед, теперь принадлежащий исключительно им, мокрый, высокий и стремительный, несся вихрем с того момента, когда менее поспешные любовники могли это заметить, поныне, на мгновение успокаивался, всё же не желая разъединяться, они лежали в теплом полуукрытии от полуденного солнца, в свете и тени между грядок низких растений, в запахе земли.

Когда она вспомнила, как разговаривают:

— Где ты был, в Сибири или где-то еще?

— Фактически...

— Расскажешь мне позже.

Они забрались в маленькую рощицу акаций, прежде чем начать целоваться, а потом — и снова заниматься любовью.

— Должно быть, это всё паприка, — размышлял Кит.

Потом они как-то вернулись в Сегед и забронировали номер за три с половиной кроны в «Гранд Отель Тиса».

— Для английских újházaspár, молодоженов, — громко объявил Миклош, игнорируя все сельскохозяйственные пятна и вручая два билета, — комплименты от Отеля! Чудесное шоу сегодня ночью в Вароши Сингаз! Несравненный Бела Бласко, наш знаменитый актер из Лугоша, поет и танцует в новой оперетте из Вены! Жаль, что вас тут не было на прошлой неделе и вы не видели Белу в роли Ромео..., — протягивая местную газету и открывая ее на странице театральных рецензий: «Взгляните, здесь сказано «жгучий...страстно влюбленный»...но вам двоим об этом говорить нет нужды, да?

— Ну, — колебался Кит.

— Да ладно, — озорно сказала Далли, — будет весело.

Шоу оказалось довольно хорошее, хотя они застали не всё. Позаботились о том, чтобы поужинать заранее в кафе-ресторане «Оттон» на речном променаде Сингаза. Вместо меню официант-телепат Питю принес им вино и хлеб, и миски, полные какой-то сверхъестественной смеси из рыбы, паприки и зеленого перца.

— Это не может быть суп, — сказала она. — Что это, черт возьми, такое?

— Hálaszlé, рыбный суп, — ответил Питю, — его готовят только здесь, в Сегеде, три сорта рыбы, все только что выловлены вот из этой реки.

— А вы знали...

— Я всё знаю, — рассмеялся он, — или, возможно, ничего, мой английский иногда странен. Но ваши друзья Ими и Эрно вернулись в Будапешт, так что вам хотя бы из-за них можно не беспокоиться.

— Тогда вы еще и должны знать, что я — не «девочка Захарова», — сказала Далли, трепеща ресницами.

— Моя мать, до сих пор живущая в Тимишоаре, сказала бы, что ваша судьба гораздо более трудна.

Оперетта, на тот момент — последний крик моды в Вене, называлась «Король-бюргер», в ней правитель вымышленной страны в Центральной Европе, чувствуя разобщенность со своим народом, решает пойти к нему, замаскированный под представителя городского среднего класса.

— Почему не крестьянин, Ваше Величество? Цыган, может быть, рабочий?

— Человеку необходим определенный уровень комфорта, Шлеппингсдорф. Если у человека весь день уходит на работу и сон, у него не будет времени для наблюдений, не говоря уж о мыслях...не так ли.

Среди веселых застольных песен и сентиментальных любовных баллад выделялся бравурный вальс, быстро ставший гимном венских магазинных зевак:

Machen wir einen Schaufen-sterbummel,

Überwerfen sie irgendwas Fummel, auf

Straßen und Gassen, lass uns nur laufen

Alles anstarren, aber nichts kaufen... .

Во время одной из этих веселых прогулок вдоль витрин замаскированный монарх встречает и влюбляется в ужасную маленькую буржуазку Хайди, которая, конечно, оказывается замужем. Королевские советники впадают в панику в форме трио, поют мольто аджитато. Один из них, Шлеппингсдорф, решает тоже замаскироваться и притвориться воздыхателем субретки, лучшей подруги Х.Л.Б., Мицци. К сожалению, это Хайди сразу же очаровала Шлеппингсдорфа, в то время как Мицци, уже одержимая Королем-Бюргером, делает вид, что хочет вернуть расположение Шлеппингсдорфа, поскольку так она сможет быть ближе к К.Б. и броситься на помощь при первых признаках неприятностей, которым она способствовала, ободряя Шлеппингсдорфа в его преследованиях Хайди. В это время комический бас, муж Диттерс, бегает туда-сюда, пытаясь выяснить, что замышляет его жена, и вскоре сходит с ума от этих усилий. Всё это невероятно смешно.

Первый акт закрывал Бела Бласко в роли Короля-Бюргера, на его голове — ухарски заломленная шелковая шляпа, вертит в руках трость перед кордебалетом танцоров и певцов, изображает пьяного:

Нет нужды чувствовать себя худо,

Просто проведи ночь в городе покуда,

Этот Дунай не столь голубой,

если не ты, так я с тобой...

Просто выйди из дому летом,

Просто пройдись по проспекту,

Поймешь, что город отбивает

Синкопу обувью твоей,

Австро-венгерские дамы скорей

Столь поверхностно глубоки,

Там, где жиголо идут, крадучись,

Слишком полны ритма, спать не ложись,

Всё, что тебе нужно —

Девица легкого нрава из Е и К,

Которая не может сказать, ночь или день пока,

Отчаливай в круиз налегке,

Помаши рукой австро-венгерской тоске!

Занавес в первом акте еще не опустили, а Далли уже была загипнотизирована и сидела с широко раскрытыми глазами.

— Нельзя сказать, что я прежде никогда не видела очаровательных исполнителей главной роли, они появлялись и исчезали, но этот парень великолепен, поверь, еще и венгр!

Кит об этом догадывался.

— Но как насчет того эпизода, где он кусает старушку Хайди за шею, что это было?

— Может быть, у них так принято в здешних краях? Ты ведь учился в колледже.

Ее взгляд было сложно назвать невинным.

Кит отвернулся, пытаясь скрыть глупую улыбку, которая расползалась по его лицу.

— Ну, сложно сказать, знаешь ли, мой венгерский немного заржавел, все дела, но...тебе не показалось, что она вроде как...сама напросилась?

— Что? Заставила укусить себя за шею?

Не зная, почему, она соскользнула в свой сельский уикэндовский режим английского акцента.

— Ну, давай просто...

— Кит, что, черт возьми, ты...

Но она как-то убрала волосы в сторону и подставила ему свою голую шею. В какой-то момент они поняли, что шоу возобновилось, Король-Бюргер и его друзья вернулись к обычной мелодичной интриге.

Кит и Далли сидели в ложе, кажется, никто на них не смотрел. Она соскользнула на колени и начала пачкать его колени слюной и помадой. Он погрузил пальцы в ее волосы. Их пульс гремел сильнее, чем музыка.

— Это безумие, — прошептал Кит.

— Идем, — согласилась она.

Они вернулись в номер всего лишь с вазой гладиолусов от посыльного и обычными скрепами для замедления их роста.

Кажется, впервые у Кита появилась минута, чтобы восхититься ею во всей ее наготе и блеске. Но всего лишь минута, потому что она бросилась к нему, швырнула на кровать, оседлала и поехала на нем, охваченная страстью, смеясь, проклиная, крича на каком-то своем языке, а Кит был слишком увлечен, чтобы переводить. Вскоре она растворилась в долгом поцелуе, а ее растрепанные волосы окружали их, как огненный нимб.

— Это веснушки? Почему они так светятся?

— Воспоминания о паприке, — пробормотала она, а вскоре уснула в его руках, нагая и мокрая.

Им казалось, что лучший план — держаться подальше от вокзала Сегеда, а вместо этого подняться на пароходе в Сольнок, сесть на местный поезд до Будапешта, а там в литерном вагоне через озеро Балатон в Прагергоф, где они сядут на поезд «Грац-Триест» и вторым классом отправятся в Венецию.

План казался достаточно изощренным. Но озеро Балатон выглядело слишком заманчиво, чтобы просто проехать мимо. Они сошли с поезда в Шиофоке и вскоре окунулись в воду среди сотен семей на отдыхе.

— Какой-то стремительный побег.

— На самом деле нам нужно двигаться быстрее.

— Впереди едут поезда, груженые шумящими турками.

— Размахивают мечами и маузерами, и тому подобное.

Они уже смотрели друг другу в глаза. Снова. Кажется, это могло продолжаться бесконечно.

Солнце село, маленькие такелажники с баграми вернулись на свои родные дамбы, купальщики ушли, ловцы, fogások, подплывали ближе, чтобы посмотреть, что происходит, и это смущенное гляденье никак не заканчивалось. Где-то на террасе грянул танцевальный оркестр. Огни зажглись в ресторанах над водой, в садах и в номерах отелей, Кит и Далли оставались там до первой звезды, когда, словно им напомнили обо всем, чего они желали, они пробрались под кровлю своего номера, где, в роскоши тайного бегства, предпочитали проводить большую часть времени.

— Кто-то начнет тебя искать, да? — спросил Кит.

— Не уверена. Думаю, им будет намного спокойнее, если я никогда не найдусь.

Солнечный свет из окна освещал ее сзади, когда она расхаживала по маленькой комнатке, внимательно наблюдая за ним. Страдая от избытка внимания в определенных кварталах, она привыкла осторожно относиться к тому, что говорит мужчинам, но более-менее нервничала, ожидая, когда Кит начнет расспрашивать ее о красочном прошлом. Не похоже, что он нарывался на драку, но мужчины — словно морской шторм, начнется прежде, чем вы заметите его приближение, и вот вас, растерянного, уже заливает вода. Она решила рассказать ему всё, что может. Кому еще она могла бы довериться? Вы доверяете людям, пока они вас не предадут, но альтернатива — никогда никому не доверять — превращает вас в очередного Клива Краучмаса, а в мире их уже и так достаточно.

— Кит, какую часть истории ты хочешь узнать?

Она действительно только что это произнесла?

— Какую часть истории я пойму?

— Это во многом связано с международными крупными финансовыми операциями.

— О, нет, полагаю, это не связано с функциями комплексной переменной.

— В основном сложение и вычитание, но в известном смысле...

— Ты права, конечно, я просто растерялся...

— Нет, послушай..., — мысленно она зажала нос и согнула пальцы ног, и бомбочкой прыгнула прямо вниз, в свою историю с Кливом Краучмасом. Кит внимательно слушал, не заметно было, чтобы он впал в бешенство от ревности.

— Я шпионила за ним для одних людей, — в заключение сказала она, — и он об этом узнал.

— Значит, он опасен? Твой бывший кавалер?

— Может быть. Я могла бы вернуться в Лондон, предполагается, что у меня будет небольшая роль в новом шоу, но прямо сейчас я не уверена, что должна это делать. Вероятно, будет лучше ненадолго залечь на дно.

— О чем я сейчас думаю...

Она замерла, гладкие мышцы напряглись, микроскопические золотые волоски на ее голых ногах насторожились в лучах солнца.

— ...так это о том, чем мы будем зарабатывать, пока я не найду работу в Италии?

— О, денег будет достаточно. Об этом даже не волнуйся, моя дорогая головушка.

Но, честно говоря, она дала ему, вероятно, полторы минуты, чтобы он произнес что-нибудь неприятное вроде «Его деньги» или «Как ты должна зарабатывать?», прежде чем целеустремленно подкрасться туда, где он сидел, и двумя пригоршнями схватить его за волосы, и притянуть его милосердно молчаливое лицо к аромату ее киски.

Свет проникал не совсем так, как предполагается в церквях — не через посредничество священных образов на витражах, а через новую листву на деревьях на улице, дыры, выбитые в кирпиче артиллерией федералов, случайно мелькающие тени птиц и облаков. Была Страстная Неделя в Сьерре, ночью еще заморозки, но днем уже сносно. Иногда дул бриз с гор. Эта часть Чихуахуа пока что безопасна. Хотя федералы отвели войска Мадеро в Касас-Грандес, у них не было ни малейшего желания воевать на открытой местности, и в данный момент они оставались в своих гарнизонах.

Почти ежедневно кто-то умирал здесь после недавней битвы. Раненные лежали рваными рядами на древнем мозаичном полу, священник и доктор обходили их раз в день, женщины из города приходили, когда могли, если у них не было ребенка, за которым нужно присматривать, novio, жениха, с которым нужно проводить время или прощаться, семьи, в которой нужно оплакивать смерть, и пытались промывать раны, менять повязки, хотя стерильные бинты по эту сторону границы были роскошью.

Однажды Френк очнулся ото сна, ему снилось, что он бежит без усилий или боли на скорости, которую не могут развить даже кони, его не преследовали, он не преследовал, просто бежал без причины, наверное, так чувствуешь себя в раю. Пока он перемещался таким образом, легко и невесомо, он почему-то знал, что у него никогда не может быть никаких неприятностей. Перед ним, кажется, находился сгусток света, что-то вроде города после тьмы, ему стало интересно, что это может быть. Учитывая скорость его бега, он должен был вскоре там оказаться. Но тут вдруг он вернулся на пол разбитой церкви, неподвижный и голодный, среди запахов страдания и смерти, над ним склонилось лицо, которое он сразу узнал, человек закурил, а потом протянул Френку покупную мексиканскую сигарету.

— Я видел, как тебя внесли.

Это был индейский шаман Эль Эспиньеро, который когда-то показывал ему, как летать.

— Ну, ¿qué tal, amigo, как дела, друг? — Френк взял сигарету и вдохнул дым как можно глубже, учитывая состояние его ребер, как минимум одно из которых треснуло.

Колдун брухо кивнул и зажег сигарету для себя.

— Ты думаешь, что спишь, да, ¿verdad? Нет, так случилось, что моя деревня — как раз вон там, — он взглядом указал на горы. — Я был в Дуранго какое-то время, а теперь я здесь, ищу дона Хосе де ла Лус Бланко, — он бегло осмотрел повреждения Френка. — Ты был в бою с ним и Мадеро.

— Да. Я должен был находиться там.

— Но ты выздоровеешь. Всего одна пуля.

— На одну больше, чем мне нужно. Остальные падали с лошадей под копыта других лошадей, и тому подобное.

— Лошади Чихуахуа — лучшие в мире, но они прекрасно об этом знают, и человек на земле для них мало значит, если он не из племени тараумара. Они уважают нас, потому что мы бегаем быстрее.

— Эта лошадь была настолько добра, что протащила меня до оросительного канала, во всяком случае...

Френк выдохнул клуб дыма в мимолетный луч солнца, а колдун брухо с терпеливым интересом наблюдал, как он рассеивается.

— Тебя кто-то ищет.

— Я должен вскочить и смыться отсюда?

Эль Эспиньеро рассмеялся.

— Да, думаю. Это твоя другая Эстрелла.

— Она здесь?

Да, и под ручку с каким-то невозможно смазливым мексиканским типом. Не удивительно. Френку хотелось бы снова уснуть.

— Это Родриго.

— Mucho gusto, очень приятно, — кивнул Френк.

Ладно, она ведь не собиралась всю жизнь путешествовать одна, кроме того, пощадите, сейчас она еще красивее, что бы это ни значило, чем два года назад, уже почти три, солнце на ее лице и в волосах, не изящная игрушка 22-го калибра под женственным платьем, а надежный кольт, привязанный, он не мог не заметить, к одной из интересных ножек в походных габардиновых бриджах.

Старина Родриго смотрел на Фрэнка с некоторым пренебрежением, вероятно, так мексиканские помещики смотрели на гринго, который выпал из седла и позволил затоптать себя нескольким лошадям, так что ситуацию нельзя было назвать бесконкурентной. Нельзя сказать, что Фрэнк его в этом винил.

— Хорошенько ты замаскировалась, чтобы попасть сюда, Эстрелла, но к чему вся эта высокая мода?

— О, мы оказались на распутье, это всё — этот прямой силуэт в наши дни, печально, но факт, нельзя девушку-ковбоя нарядить во что-то такое узкое, она начинает пытаться делать шаги, которые считает нормальными, и просто разрывает швы, которые кто-то сшивал всю ночь.

— А как твои дела?

— Сейчас я больше — дипломат, — она лениво кивнула на Родриго. — Люди Мадеро, кажется, по ошибке приняли его за двойника, важную птицу федералов. На самом деле он просто заблудился и попал не туда. Так что теперь мы совершаем обмен.

— Обмен пленными. Как за это платят, хорошо?

— Иногда.

Он заметил, что она старается не смотреть в глаза Родриго. Неужели она думает, что Фрэнк будет против, если это не исключительно деловые отношения? И сколько, и так далее.

— Что ты сейчас куришь?

— Покупные. Вот, храню пачку.

Френк задремал, а когда проснулся, оказалось, что все ушли, включая Эль Эспиньеро. Для сохранности Стрэй спрятала сигареты под свернутую рубашку, которую он использовал в качестве подушки, это показалось ему столь нежной заботой, что он пожалел, что не проснулся, чтобы это увидеть.

На следующий день она явилась снова, и Фрэнку понадобилась приблизительно минута, чтобы узнать ее нового спутника, из-за бороды и копны волос, на которой с трудом держалось сомбреро.

— Эта потрепанная пародия на Анархистского смутьяна утверждает, что знает тебя.

— Боже мой, кого я вижу, Эвболл Ост собственной персоной, — сказал Френк. — Только не говори, что ты...

— Да, обменяла его на Родриго, который сейчас возвращается в свое семейное поместье в Техасе. Второй для меня недосягаем. Adiós, mi guapo, прощайте, красавчики..., — она пожала плечами и притворилась грустной. — Френк, скажи мне, что я могу здесь рассчитывать на выгоду.

— Ладно, дай мне минуту.

— Я думал, ты ранен или что-то вроде того, приятель, compinche, а это выглядит не опаснее волдыря на ноге.

Эвболлу как-то удалось скрыть от внимания федералов жестяную флягу текилы, он весело наливал всем в copas, бокалы.

Стрэй наблюдала за Эвболлом, качала головой и притворялась, что вздыхает с тревогой.

— Наверное, после всего этого я вернусь к торговле оружием.

— Пехотинцев вроде меня — пруд пруди, — весело согласился Эвболл. — Но в смысле военной техники вы, конечно, попали в нужные края. Артиллерия, для начала. Федералы бьют по нам из гаубиц, пулеметов, шрапнелью, лучшее, что мы можем сделать — бросать в них динамитные шашки и уповать на Господа.

— Я могла бы осмотреться. О какой партии идет речь?

— Важен не столько калибр, сколько мобильность. Нам нужно что-то, что легко разобрать и упаковать на мулов, вы ведь слышали о горной пушке Круппа, что-то в таком роде было бы неплохо.

Она делала заметки.

— Угу, что еще?

— Дезинфицирующие средства, — добавил Фрэнк, которого сегодня немного лихорадило, — столько цистерн, сколько сможешь найти. Плюс обезболивающие, любые — лауданум, камфарная настойка опия, черт, все, где есть опиум, чертова страна, в которой так много боли.

— Табак, — добавил Эвболл.

Вскоре они начали дискуссию об Анархистах и их репутации, связанной с хамским поведением — швыряют бомбы в людей, которым их не представили.

— Конечно, полно есть людей, которые заслуживают быть взорванными, — считал Эвболл, — но с ними надо поступать профессионально, иначе мы становимся похожи на них — убиваем невиновных, а нам нужно убивать виноватых. Кто отдает приказы, кто их выполняет, точные имена и координаты, потом пойти и достать их. Это будет честная война.

— Разве это не называется нигилизмом? — возразила Стрэй.

— Хитро, не так ли? Когда все настоящие нигилисты работают на хозяев, потому что это они не верят в дерьмо, наши мертвые для них — не более чем мертвецы, очередная Окровавленная Рубашка, которой можно размахивать перед нами, чтобы заставлять нас делать то, что они хотят, но наши мертвые никогда не переставали принадлежать нам, они преследуют нас каждый день, мы должны быть им верны, они нас не простят, если мы сойдем с пути.

Фрэнк никогда не видел Эвболла таким, это были не просто пьяные слезы, Эвб жил долго, наверное, дольше, чем надеялся прожить, и за эти годы, как полагал Фрэнк, у него накопилось значительное количество мертвых, которых он считал своими. Не совсем то же самое, что двухсекундная интерлюдия Фрэнка со Слоутом Фресно в Больсон де Мапими пять, нет, шесть лет назад. Насколько Фрэнк продвинулся с тех пор? Дойс Киндред до сих пор был на свете, возможно, до сих пор с Лейк, а возможно — уже нет.

Следующим вечером Фрэнк проснулся и услышал, как Эвболл читает Стрэй какую-то длинную лекцию о теории и практике Анархо-Синдикализма, он почувствовал в сумерках какую-то странно знакомую меланхолию, природу которой с минуту не мог определить, пока в боковом приделе, где лежали раненые, не появилось ее маленькое личико, тепло освещенное сигаретой во рту, это была его любимая девушка-антрополог с востока, Рен Провенанс.

— Я так и знал, что не нужно было сегодня налегать на лауданум, — поприветствовал он ее.

На Рен были кавалеристские ботинки, штаны кампесино, мужская рубашка на несколько размеров больше, на которой не хватало нескольких пуговиц, и ничего в смысле нижнего белья, которое могло бы скрыть от глаз случайного зеваки ее безупречную маленькую грудь, хотя Эвболл и Фрэнки, пытаясь оставаться джентльменами, старались не смотреть, или, по крайней мере, не смотреть долго.

Она была в Касас-Грандес, на археологической площадке совсем рядом с местом одноименной битвы, под полуофициальной эгидой Гарварда, изучая таинственные руины зданий, которые, как считалось, построили беженцы, бежавшие на север из своей легендарной страны Астлан.

— Я думал, ты направляешься к Южному морю, — сказал Фрэнк.

— Думаю, там не очень романтично.

Когда Мадеро прибыл сюда со своей небольшой армией, все ее коллеги-мужчины, некоторые — бросив извинения через плечо, сбежали от расстрела.

Стрэй рассматривала ее с интересом.

— Почему ты не уехала? — спросила она.

— О, вероятно, была слишком занята. Громкий шум, вспышки света — это не хуже, чем плохая погода, еще одни полевые условия, в которых можно работать, а работа — вот действительно самое важное.

— Действительно. Но как у тебя со светской жизнью, позволь поинтересоваться?

— Даст Бог день — даст Бог пищу, — пожала плечами Рен, — или не даст. Вот сейчас сон оказался наиболее важной темой.

— Да, именно таким он и «оказывается». Отличный индейский браслет.

— Яшма и бирюза. Классический дизайн зуньи.

— Хм. Сколько ты за него заплатила?

— Это был подарок.

— Путешественника.

— Почему ты так решила?

— Индейцы продают это на каждом вокзале к западу от Денвера.

— Ну как же, эта двуличная змея. У меня возникло такое чувство, что это — я не знаю — что-то особенное.

— Они все такие, милочка. Даже старина Фрэнк.

— Фрэнк, позор тебе, значит.

Дамы отлично проводили время. Вскоре Фрэнк уже курил одну за другой «Буэн-Тоньос» Стрэй, пытаясь не смущаться слишком явно. Его ребра стучали, он решил, что ему лучше не смеяться слишком громко, хотя, учитывая развитие событий, это было нетрудно.

Зашел кампесино с сообщением для Стрэй. Она встала, взяла свой полевой портфель и надела ремешок на плечо.

— Дела никогда не заканчиваются. Эвболл, тебе лучше не заходить слишком далеко, в конце концов, парни дона Порфирио могут захотеть, чтобы ты вернулся.

Когда Эвболл решил, что она его не слышит, сказал:

— Думаю, я ей нравлюсь.

— Ну, ты — красивый черт, но всё же не Родоиго, — показалось Фрэнку.

— Ты ведь не возражаешь, дружище, compadre, в смысле, как у нас тут всё со старушкой Рен...

— Ты мог бы слегка повременить, — сказала Рен с неискренней улыбкой, ее глаза сияли. — Но всё-таки спасибо, Эвболл, так поднимает самооценку девушки — увидеть, что она разделяет двоих людей, которые должны быть вместе, для которых действительно, в соответствии со всеми антропологическими принципами, которые мы признаем, просто неестественное нарушение научной реальности — не быть вместе. Скажи мне, Фрэнк, ты тупой или слепой?

— Вот так выбор, хм... Дай подумать.

Эвболл махнул на Рен бутылкой пива.

— Ответ — «тупой». Всегда был. Хочешь еще мексиканского пива, вот, tetas de muñeca?

— А что, да, это так любезно с твоей стороны, pinga de títere.

— Опа, — хором сказали Эвболл и Френк.

— Слушай, помнишь эти маленькие кактусы?

Эль Эспиньеро некоторое время сидел в темноте, лучезарно улыбаясь Фрэнку, в его зрачках почему-то отражалось больше света, чем было вокруг.

— Извини, что ждал, пока ты спросишь. Но хикули — не для всех.

Он принес с собой? Пасхальный Кролик принес крашеные яйца? Вскоре Фрэнк оказался в странном, но уже знакомом Городе, внешние арки невысоких складов возвышались над горным хребтом, обрушиваясь на сетку широких бульваров и каналов, и открытых площадей, по одной из которых сейчас бродил в толпе паломников, вливающейся в город и выливающейся из него, практикующий подмастерье, казавшийся самим Фрэнком, каким он был, прежде чем Разбитые Дни пришли на землю и люди с маленькими кожаными мешочками, в которых хранились священные Свитки, сообщили ему день, когда следует оставить свиней сопеть в грязи, его мать шептала, когда вручала ему мешок, прежде чем он повернулся и ушел по тропинке, один раз оглянувшись, чтобы посмотреть, как его сестры с утра приступают к домашней работе, исчезая за холмами, вскоре он услышал, как кто-то играет на язычковом инструменте, деревянная простота которого тронула его сердце, он нашел караван мулов, направляющийся в город, ряд животных начал медленно уменьшаться в желтом солнечном свете, который нагревался и испускал острый запах раздавленного кориандра в тюках и связок перца чили, предназначенных для глиняных горшков, которые будут стоять на общих столах в подвалах Городских Храмов под нависающими грубыми балками в темно-бурых тенях потолков, вдыхая запах мускуса, привезенного со щедрых ферм Священных Пекари — вереница мулов поднималась в гору, также неся стволы агавы, только что собранные тлахикерос, и глянцевитые шкуры ондатр мрачно сверкали из-под связок полотна, за них можно было получить бархат, золотую и серебряную парчу, огромные перья желтых, красных и зеленых попугаев, огромных попугаев, крылья которых закрывали солнце, каждое перо — своего цвета, вырвано с большим риском очень далеко, на шатких скалах и на ветру, из-под крыльев птиц, когда они парили, вытащив когти размером с церемониальные копья, фактически это были те же перья, которые собирали для узкого круга жрецов Галлюцинатов, которым нравилось бродить по вечерам и поражать гостей из внешних районов, или, как здешний «Фрэнк», из низин и еще дальше, которые вваливались в город, просто чтобы поглазеть на разгуливающих церковных иерархов и их спутниц, проводивших много часов, крася глаза, раскрашивая веки ярко-желтым, как попугаи, рисуя красные линии и зеленые полумесяцы, убирая волосы с мило изогнутых детских лбов, священные девушки, некоторые из них — красавицы, достаточно прославленные, чтобы вызвать дискуссию во время остановки каравана мулов возле кокаинового куста, поскольку кофе — не единственный стимулятор, известный погонщикам этих караванов, где все передвигаются и разговаривают очень быстро, и, подобно таинственной Столице, в которую они держат путь, стараются не спать и даже не дремать, они предвкушают время пикника, после того, как комиссионеры получат доставку, можно выйти на улицу в любое время суток, и невозможно будет понять, день сейчас или ночь, весь Город будет на улице, и наиболее уважаемым Астрологам даже позволят смотреть на небо. Кафе открыты на каждом углу, служительницы культа собрались между сменами, дюжины их за столом, храмовые гонги и колокола добавляют свои тембры и ритмы к городской суматохе. «Фрэнк» бродит, очарованный всем этим, среди лотков, на которых продаются манго и тропические звезды, агавы, забродившие в керамических мисках, связки, ristras, темно-пурпурного перца чили, подвешенного для сушки, жемчужно-зеленые ароматические семена, которые толкут в тяжелых каменных ступах, мертвые головы и остовы сахара-сырца, похожие на знаменитых Галлюцинатов, который дети, прибегая, покупают за обсидиановые монеты, и убегают, грызя сладкие раскалывающиеся кости, сквозь которые тусклый свет проходит, как сквозь янтарь, киоски, увешанные пестрыми памфлетами, которые иллюстрированы без какой-либо видимой системы нарративными карикатурами про эротику и убийства, раскрашенные гелиографии люминесцентного фиолетового, шафранного и угольно-черного цвета с прожилками ржавого и мокро-зеленого... Он начал читать, или нет, не совсем читать, одну из этих историй... Это история Путешествия из Астлана, и сейчас он не столько читает, сколько занят беседой с одним из первосвященников, узнав, что этот город еще не полностью воплотился, сейчас это — застывшая на паузе точка монохромного кирпича-сырца, поскольку этот пестрый яркий город, который они надеются однажды найти, как видит Фрэнк — коллективный сон летящего сообщества, на их спинах не ужас земли, которую, как им казалось, они знали и уважали, перед ними, где-то впереди, знак, который сообщит им, что они действительно сбежали, нашли свою лучшую судьбу, в которой орел победит змею, нарушители границ довольствуются тем, что они захватили, оккупированным Астланом, откажутся от преследования и продолжат свои метаморфозы, превращаясь в крылатых пришельцев или злых полубогов, или в гринго, а беглецы будут избавлены от мрачной необходимости покупать свободу, разрывая сердца принесенных в жертву девственниц на вершинах пирамид, и тому подобное.

В какой-то момент он совершил маневр, летая кругами и приземлившись, только в ментальном пространстве. Там лицом к свету, кажется, стояла Рен, предлагая ему абсолютно такой же журнал: «Купила тут тебе кое-что почитать». Текст был написан алфавитом, который он никогда не видел, и он ограничился тем, что начал рассматривать картинки, как всегда, про эротику и убийства, иллюстрирующие приключения молодой женщины, которую не раз призывали защитить свой народ от поменявших личину захватчиков, но она предпочла сражаться с тенями, и больше ее никогда не изображали четко.

Вскоре он заметил через плечо Эль Эспиньеро, внимательно читавшего вслед за ним. В конце концов, он сказал:

— Вот, возьмите.

— Нет, это предназначено для тебя. Чтобы ты не забыл, где сейчас находишься.

— Раз уж вы об этом заговорили..., — но его охватило нечто сродни временному оцепенению, и колдун брухо исчез. «Журнал» теперь оказался черно-белой газетой из Мехико, вышедшей несколько дней назад, и там ничего не было о Касас-Грандес или тамошней битве.

Стрэй всё больше была очарована Эвболлом, хотя при каждой возможности напоминала ему, что он на самом деле — не ее тип. Его удачно обменяли на Родриго, семья которого в благодарность не поскупилась на плату для Стрэй, она была уверена, что ему незачем околачиваться здесь со своими важными Анархистскими делами, он пригодился бы где-нибудь еще.

— О, ну я не знаю, — бубнил он, — такой вот отпуск, полагаю. Революция в любом случае идет своим чередом.

Однажды они оба исчезли, черт, ничего удивительного, если они приобретут популярность в поезде Хуареса благодаря публичному выражению чувств. А кто вместо них тут задержался — это Рен Провенанс, которая, словно мать с младенцем, следила, как Френк становился на ноги и делал первые шаги, ходила с ним на прогулки, отводя его всё дальше и дальше от разрушенной церкви, и в один прекрасный день случилось то, что, как было очевидно всем остальным, должно было произойти — они оказались возле маленького арройо под ивами и тополями, с энтузиазмом совокупляясь, а разнообразные представители фауны заинтересованно за ними наблюдали.

— Вот так, — она выскользнула из брюк и оседлала его, — не смотри так потрясенно, это я, помнишь? — они погрузили руки в волосы друг друга, руки повсюду, если на то пошло, поцелуи, а когда прежде они целовались с такой жадностью? Укусы, ногти, неосмотрительные слова. Возможно, никто из них не помнил.

— Ну, как это случилось?

Она посмотрела на него. У нее был порыв сказать: «Не спрашивай меня, со мной такого никогда не бывает, фактически, я намереваюсь надолго об этом забыть...», конечно, так монолог звучал несколько часов спустя в ее мыслях. Но в тот момент она воздержалась от того, чтобы поделиться ими с Френком.

— Ну, — несколько минут подумав, — поскольку это не связано с усердным трудом или чем-то в таком роде.

— Френк, — она положила лицо на его грудь, а теперь снова подняла, словно пытаясь хорошенько его рассмотреть. И не смогла сдержать улыбку:

— Я начинаю думать, что Эвболл был прав насчет тебя. Ты сегодня не выпил свои ежедневные пилюли от тупости, да?

— В самом деле, — он потянул ее обратно туда, где она находилась раньше, — в самом деле.

Долину заполнил неприятный рокот. Все посмотрели вверх. Постепенно проступали очертания биплана, словно возникая из непоколебимой черноты истории. «Что это, черт возьми, такое?» — поинтересовался Фрэнк. Хотя оно впервые появилось тут таким образом, оказалось, что индейцы тараумара знали, что это. Оно могло принести что-то, по степени неприятности до сих пор не известное в современной войне, которая уже сама по себе была достаточно неприятна. Жители города вели отсчет времени событий на много лет вперед: «до или после прилета аэроплана».

Эль Эспиньеро принес Фрэнку трость, вырезанную из славного куска дуба далекой Сьерры: «Гринго может назвать ее «палка для прогулки», но тараумара используют ее как «палку для бега», когда наши ноги воспаляются и мы не можем бежать быстрее несущейся лошади». Как всегда, Фрэнк не мог с уверенностью сказать, насколько всерьез нужно это воспринимать. Но, действительно, в палке, наверное, таились какие-то чары: чем больше Фрэнк ее использовал, тем меньше ему приходилось ее использовать.

— Что это значит? — спросила Рен.

— Туземная магия заставляет тебя понервничать, да? Вот такой из тебя получился антрополог.

Когда она убедилась, что он снова может сидеть на лошади, схватила его за крахмальную манишку и сказала:

— Послушай, я собираюсь снова вернуться к работе.

— Вернуться в Касас-Грандес.

— Кажется, я заметила тут по соседству нескольких человек из нашей старой команды.

— Ты не против, если я поеду с тобой?

— Не знала, что тебе это интересно.

Здесь еще можно было заметить признаки внезапного отъезда, хотя, как предположила Рен, парочка гарвардских тупиц что-то вынюхивала по периметру. Увидев зрелище ветхости и грязи, скольжения в заброшенность, начавшегося задолго до появления первых испанцев, Фрэнк сразу понял: это сюда он попал благодаря пейоту позапрошлой ночью, именно эту картину, по мнению Эль Эспиньеро, он должен был увидеть, и в своей мрачной жесткой нечувствительности ко всему, что не касалось литературы, он начал видеть, помнил, что видел, словно у него даже был ничтожный шанс спасти свою душу.

Они подошли к огромным развалинам в форме прямоугольника, и любой бы задался вопросом, зачем.

— Это было главное здание, — сказала она.

— Ну да. Casas grandes, большие дома, верно. Я бы сказал, четыре с половиной акра только на глаз.

— Высота как минимум три этажа, когда они были новые. А некоторые — пять или шесть.

— И это тот же народ...

— Ты же видишь, какие толстые стены. Они не собирались второй раз попадать в плен.

— Но если это они попали в ловушку в долине Мехико, значит, это была транзитная остановка, и не последняя.

— Никто не знает. Сейчас меня очень интересуют эти поселения мормонов, вдруг возникающие повсюду в этой части Сьерра-Мадре.

— Как тогда в МакЭлмо, — сказал Фрэнк.

— Профессор, как минимум, спросил бы, — предположила она, — почему у Одиссеи мормонов и у полета ацтеков так много точек соприкосновения.

Не похоже, что ей нравилась эта мысль.

— Возможно, поговорю с Эль Эспиньеро. Как насчет тех картин, ты нашла какие-то из них здесь?

Она знала, о каких картинах речь.

— Керамика, каменные инструменты, кукурузодробилки, никаких следов существ, которых они рисовали на скалистых стенах к северу отсюда — их совсем нет, это даже подозрительно. Словно это умышленно. Словно они почти в отчаянии отрицали то, что преследовало их, и не делали никаких изображений. Так что в итоге оно — повсюду, но невидимое.

Он на мгновение понял, словно по мановению неясного крыла у его лица, что история всего этого ужасного континента, от Тихого океана до Арктических льдов, была той же самой историей изгнания и миграций, белые люди изгнали индейцев, корпорации с Востока изгнали белых людей, вторглись с буром и динамитом в глубокие пласты священных гор, в священную землю.

У Рен был маленький домик на краю города, овощные грядки, багряная жимолость ползла по стенам, прекрасный вид с горного хребта, к руинам Касас-Сирандес пройти одну-две мили по дороге. Фрэнк проводил все дни на ногах, выполняя случайную работу: плотничал, штукатурил, ремонтировал, в основном — после драк, а ночи проводил в постели с Рен, столь достойно, сколь это соответствовало его знаниям о радостях семейных совокуплений. Иногда он искал ее спящее лицо, столь благодарный печалям более древним, задаваясь вопросом, что заставляет его устанавливать периметр, внутри которого она могла бы по крайней мере спокойно поспать, поскольку она, это уж точно, очень шумела по ночам. Что он действительно умел, как до него Вебб и Мэйва — так это двигаться от одного разочарования к другому, справляясь с каждым из них, как умел. Рен была на своем собственном пути, и он боялся, что в какой-то точке она забредет слишком далеко вперед, пересечет каньон или ручей, невидимый для всех остальных, и войдет в жестокую страну захватчиков, людей с крыльями, говорящих змей, ядовитых ящериц, никогда не прекращающих войну. Она попадет не в сверхъестественно освещенный город, а в беспощадную оккупацию, в презрительно лишь слегка замаскированное рабство, которое рано или поздно станет и ее судьбой.

Он знал, что в ее нерассказанной истории долгого паломничества и борьбы он лишь случайно на мгновение оказался на одном с ней отрезке пути. Понимая, что она хочет защитить его, что бы там ни было в мрачном пункте назначения, он испытал странный приступ благодарности.

Эти опасения, мимолетные и столь же трудно уловимые, как сны, подтвердил Эль Эспиньеро, которого Фрэнк иногда навещал в Темосачи, и брухо брал его собирать растения, названия которых он забывал сразу же после того, как услышал, словно они защищались от будущих злоупотреблений гринго, а когда настал сезон, муж Эстреллы научил его преследовать антилопу в стиле тараумара, завернувшись в антилопью шкуру, а когда они попадали в поле зрения друг друга, Эстрелла смотрела сквозь него, мимо и по сторонам, словно он был невидим, вскоре он понял, что так и есть.

— Только, — сообщил Эль Эспиньеро, — не для юной леди Рен. Она тебя будет видеть в любом случае.

— Даже если мы...

— Вы не будете вместе долго. Ты уже это знаешь. Но она всегда будет тебя видеть. Я гадал по шипам кустарника, вот что они мне сказали.

Они смотрели на пару огромных дятлов, систематически поедавших дерево.

— Профессора, на которых она работает, вернутся на другую сторону в сентябре, — сказал Фрэнк, — и вскоре после этого работа завершится на год. Дальше я не могу больше ничего увидеть. Я должен бы предупредить ее насчет кое-чего, уберечь ее, но...

Эль Эспиньеро улыбнулся.

— Она — твоя дочь?

— Как могу я хотя бы...

— Я смотрел и на шипы твоей жизни, Панчито. Вы идете совсем по разным тропам. Твоя — не такая странная, как у нее, возможно.

Фрэнк знал: всякий раз, когда брухо говорил белому человеку о «тропах», он недобрым словом поминал железную дорогу, которую, подобно большинству представителей своего народа, ненавидел за уничтожение земель и всего, что прежде росло и жило здесь. Фрэнк уважал это мнение — кто рано или поздно не возненавидел железную дорогу? Она проникала, разрывала города и дикие стада, и водоразделы, вызывала экономическую панику, создавала армии безработных мужчин и женщин, поколения жестких, мрачных горожан без принципов, которые правили с неограниченной властью, она уносила всё без разбора, всё, что нужно продать, убить, увезти за пределы досягаемости любви.

В один прекрасный день в конце октября Рен села в поезд до Хуареса. Фрэнк подумывал доехать с ней хотя бы до узловой станции Сан-Педро, но, когда пришло время, понял, что не может.

— Я поздороваюсь с девочками на Маркет-Стрит, — сказала она, и, хотя их поцелуй, кажется, длился много часов, столь мало он имел общего со временем на часах, что она уехала уже на много миль по этим рельсам, прежде чем их губы хотя бы прикоснулись друг к другу.

Риф, Яшмин и Киприан, проведя несколько прибыльных недель в Биаррице и По до сезонного затишья, когда английских туристов сменяют приезжие с Континента, теперь возвращались на восток в казино Ривьеры, блуждая по Анархистскому спа Из-ле-Бен, скрытому у подножья Пиренеев, среди крутых холмов, укрытых поздно созревающим виноградом, лозы которого оберегали от ранних морозов с помощью подпорок, похожих на увитые гирляндами распятия. Белые колонны и затененные аркады выступали из туманов шумного веселья совсем рядом, в долине, из которой по тайной и защищенной дороге можно было уйти в Испанию и вернуться обратно. Ветераны Каталонского сражения, бывшие жители Монтжуика, преданные поклонники гашиша на пути в Танжер, беженцы аж из США и России — все могли найти бесплатный приют в этом древнем оазисе, хотя фактически даже те, кто был против монетизации гуманного убежища, часто могли прийти с умеренными суммами в дюжине валют и оставить их у консьержа Люсьена.

В городе, на площади в форме эллипса, открывавшейся неожиданно в лучах полуденного солнца и длинных тенях, десятки небольших групп разбили лагерь, словно купальщики на морском берегу, с кофейными котлами, куховарскими кострами, цветами в вазонах, скатанными матрасами, навесами и палатками. Это могло напомнить Рифу лагерь старателей на заре серебряной забастовки, но эта серьезная молодежь привнесла суровый аскетизм, чувство второстепенности в ожидании какого-то невысказанного будущего, Единую Идею, перед силой которой пасовало всё остальное. Это было не серебро и не золото, а что-то еще. Риф не мог рассмотреть, что это.

Собравшись в группу возле одной из граней эллипса, хор репетировал нечто вроде анти-«Те Деум», скорее отчаяние desperamus, чем хвала laudamus, несущее весть холода и тьмы.

Рифу показалось, что он узнал лица из туннелей, как Яшмин во времена Чанкстон-Кресчент, спустя мгновение бессмысленного взгляда, с удивлением понял, что перед ним никто иной, как Рэтти МакХью, с бородой, по-видимому — его собственной, в сандалиях и в картузе местного пастуха коз.

— Рэтти?

— В здешних краях я «Рэг», — что поразило Киприана больше, чем любое переодевание — так это сияние пробужденного духа, который Рэтти, сейчас, бесспорно, освободившийся от косной маски своей старой офисной сущности, всё еще только учился сдерживать. — Я не маскируюсь, нет, на самом деле это не я — правительственная карьера, всё это для меня закончилось, по твоей вине, Киприан. То, как ты поступил с Тейном, вдохновило многих из нас — внезапный вакуум персонала по всему Уайтхоллу, в некоторых офисах произошло массовое бегство персонала. Если бы ты там не работал, ты понятия не имел бы о радости освобождения оттуда, наконец-то. Я чувствовал себя так, словно я на коньках, просто проскользнул однажды утром в дверь Директора, странно, даже не помню, как я ее открыл сначала, вторгся на совещание, сказал «пока-пока», на обратном пути поцеловал машинистку, и я был бы не я, если бы она не подарила мне ответный поцелуй, не отложила свою работу и не ушла вместе со мной. Все просто сделали ноги. Софросина Хоукс, прелестная девушка — вот она, вон там.

— А та молодая женщина со знакомым лицом, с которой она разговаривает, это не...

Рэтти расплылся в улыбке.

— Да, это действительно миссис МакХью, старая датчанка собственной персоной, и она будет рада снова тебя увидеть. А пока тебе нужна помощь — достать твои брови из-под шляпы?

— Да, действительно, Киприан, — сказала Яшмин, — ну право же слово.

— Я не...

— Действительно повезло, — сказал Рэтти, — я ничего такого не подстраивал и даже не заслуживал. Пришел домой той ночью со старушкой Софросиной, ожидая кровавую баню, а тут двое просто сразу попали в точку. Тайны женственности. Мы не спали всю ночь, рассказывая друг другу наши самые сокровенные, ну ладно — просто сокровенные секреты, и выяснилось, что всё это время, фактически — еще до того, как мы поженились, Дженни работала кем-то вроде криптосуфражистки, каждый раз. Когда она уезжала «проведать маму», они вдвоем на самом деле ходили на митинги, или громко оскорбляли министров правительства, или били витрины, или что-то в этом роде.

— Почему ты не сказал мне об этом раньше? — спросил Рэтти.

— Из-за твоей должности, дорогой Реджинальд. Это не помогло бы на самом деле, в смысле — мы ведь нередко атакуем Уайтхолл, правда?

— Ну это всё — схоластика, не так ли, мой маринованный лучок. Ты можешь и дальше посвящать время пересудам, сколько твоей душе угодно, хотя можно было бы предложить приторное соглашение на оберточной бумаге, такое, как используют грабители, во избежание травм от разбитого стекла, понимаешь...

— И ты не возражал бы, если бы я тоже отправился в тюрьму, ну хоть ненадолго?

— Конечно возражал бы, это страсть как ужасно, мой плазмонный бисквитик, но я попытаюсь как-то это выдержать, — и так далее очень долго, просто до тошноты.

К тому времени, как Дженни уехала из Холлоуэя и щеголяла брошью почета, дизайн которой Сильвия Панкхерст разработала для ветеранов проживания в этом мрачном месте, Рэтти, отслеживая слухи и следя за сообщениями, которые он прежде игнорировал или сбрасывал со счетов как сверхъестественную ахинею, нашел тайную тропу, которая со временем привела его к этому веселому хозяйству в скрытых землях Из-ле-Бэн и еще дальше.

— Значит, сейчас ты работаешь на...?

Рэтти пожал плечами.

— Ты нас видишь. Мы работаем друг на друга, полагаю. Никаких званий, никаких должностей, никакой системы подчинения...никакой структуры на самом деле.

— А как вы всё планируете? — поинтересовалась Яшмин, — распределяете обязанности? Координируете усилия, вот это вот всё?

— Мы знаем, что нужно делать. Обычно это — очевидный здравый смысл.

— Звучит, как слова Джон МакТаггарт Эллис МакТаггарт снова и снова, — пробормотала она.

— Комната отдыха в колледже без хозяина, — вспомнил Рэтти. — Хм. Ну, вероятно, не совсем то.

— А когда вы, ребята, не работаете, обычно чем убиваете время? — вот что было интересно узнать Рифу.

— Чем Бог на душу положит, — предположил Рэтти, — всем от маленького шпилечного револьвера до «хочкисса» последней модели. Поговори с Дженни — она более воинственна, чем когда-либо был я, и такой была даже в юные годы.

— А иногда, — надежда в голосе Рифа была очевидна всем, — вам еще и...удается что-нибудь взорвать?

— Не часто. Мы, скорее, помогаем эволюции, содействуя тому, что уже происходит.

— А это что, повтори-ка?

— Замена правительств на другие, более практичные договоренности, — ответил Рэтти, — некоторые уже существуют, другие — начинают возникать, по возможности — работаем поверх государственных границ.

— Как Индустриальные рабочие мира, — вспомнил что-то смутное Риф из спора на дороге.

— И И.П. Н. Т., — сказала Яшмин.

— К И. П. Н. Т. относятся по-разному, — сказала Дженнифер Инверт МакХью, присоединившаяся к ним. — Столь много этих мистических братств оказались порождениями своих государств-собственников.

— И в то же время они проповедуют независимость от государства, — согласилась Яшмин.

— Значит, ты была...

— Внутри, но ему не принадлежала. Надеюсь.

— Удивительно, как много бывших членов И. П. Н. Т. встречается на пути.

— Высок коэффициент личных предательств, — предположила Яшмин.

— О боже.

— Восстановимся. Но спасибо за беспокойство.

— Наследие, как считают, тех древних сугубо мужских структур. Надежды Анархизма были загублены на много лет, могу тебе сказать — пока женщин там не приветствовали, у этих организаций не было шансов. В некоторых общинах — часто довольно известные примеры — формировался неуправляемый идеальный консенсус, некое чудо социальной телепатии, но фактически это был результат единоличного мужского правления, приказы из-за кулис, а члены общества были готовы подчиняться — все соглашались работать в тишине и невидимости, чтобы защитить свой Анархистский миф. Лишь спустя много лет, после смерти лидера, правда выходила наружу.

— Таким образом... ?

— Организации не существовало. Ее не могло существовать, при таком обилии патриархального хлама.

— Но если в уравнении женщина..., — подсказала Яшмин.

— По-разному бывает. Если женщина просто находится под действием чар бородатого бездельника, будут просто тефтели на кухне, как бомбы в подвале.

— Но...

— Но если она способна мыслить критически, — сказала Софросина, — занимать мужчин работой, которая у них получается лучше всего, даже если в половине случаев мужчины не знают, что это. Вот тогда есть шанс.

— При условии, что мужчины могут отказаться от этой иллюзии «я знаю, как лучше», — сказал Рэтти, — просто оставить ее проповедникам.

— Проповедницам, — более-менее одновременно произнесли Дженни, Софросина и Яшмин.

На следующий день Риф, Киприан и Рэтти пошли на Анархистское поле для гольфа, чтобы посмотреть партию Анархистской игры в гольф — это безумие уже охватило весь цивилизованный мир, здесь не было фиксированной последовательности, фактически, не было фиксированного количества лунок, расстояние тоже было гибким, некоторые лунки находились друг от друга лишь на расстоянии паттера, другие — на расстоянии неисчислимого количества ярдов, так что для определения их местоположения нужна была карта и компас. Было известно, что многие игроки приходят сюда ночью и выкапывают новые лунки.

Соперники часто спрашивали друг друга: «Вы не возражаете, если мы не будем играть партию полностью?», потом просто шли и били по мячу в любое время и в любом направлении, в каком их душа пожелает. Выводящие удары часто летели игрокам в голову с самых неожиданных сторон.

— Своеобразное развлечение, — сказал Риф, когда первобытно заросший мужлан пронесся в нескольких сантиметрах от его уха.

— Похоже на то, — попытался объяснить Рэтти, — что мы недавно обрели карту, которая приносит нам уйму неприятностей.

— «Обрели», — удивился Киприан.

— У неких людей в Танжере, которым, вероятно, покажется, что я уже сказал тебе слишком много...

— Это были не..., — предположил Киприан.

Рэтти нашел свой мяч на довольно неровном поле:

— О, они еще живы. Где-то. Во всяком случае, мы на это надеемся.

Он направлял и перенаправлял мяч в разные стороны:

— Немного напоминает снукер, правда? Думаю, попытаюсь попасть вон туда, — указывая на развевающийся вдали флаг. — Вы ведь не прочь прогуляться?

— А что на этой карте? — Риф покосился на оценочную карточку, которую наивно вызвался вести, но утратил малейшее представление о том, как ее заполнять, три, или, возможно, шесть лунок назад.

— Предположительно? «Бельгийское Конго» — Рэтти рассматривал свой мяч, ударом отправленный совсем на другую лужайку — не эту он выбрал. — Но карта зашифрована, на самом деле это Балканы, видите, насколько далеко мы зашли в изучении искусства трансформации — можно ссылаться на это досье двумерных картографических изображений, неизменных и без слов знакомых, как человеческое лицо. Кроме того, их часто можно увидеть во сне, как вы могли заметить.

— Значит...если расширить очертания на севере, сузить к югу...

— Верно.

— Это могла бы оказаться Босния, — предположил Киприан.

— Южный Техас, — сказал Риф.

— Кроме границ обычной географии существует еще совершенно невыносимая тирания над людьми, которым земля на самом деле принадлежит, земля, которая поколение за поколением впитывала их труд, принимая трудившиеся тела вместе с неприличными прибылями, которые доставались другим и которые обычно собирали белые люди.

— Австрийцы, — сказал Киприан.

— Вероятнее всего. Железные дороги тоже имеют значение, это словно читать на древнетибетском или что-то в этом роде...

Тем же вечером совы, известные в этих краях как «кричащие кошки», начали шуметь по всей крохотной долине. К полуночи шум водопада усилился. В окнах Из-ле-Бэн постепенно гас свет. В комнатах Коума де Боттла воздух потемнел от табачного дыма.

Едва начав сотрудничать с Военным министерством, Коум уже знал, что дни этого сотрудничества сочтены. Когда он узнал статистику ранений Анархистов по причине взрыва бомб и начал подумывать, как бы ему связаться с сообществом бомбистов и проинструктировать их насчет Безопасности Создания бомб, существование определенного конфликта интересов стало очевидно всему Военному министерству, кроме самого Коума.

— Но это ведь Британские Анархисты, — пытался спорить он, н— ельзя ведь сказать, что они Итальянцы или Испанцы, не так ли.

— Грамотная апелляция к Британскому расизму, — теперь говорил Коум, — но не сработало, вот как они твердо были намерены вытурить меня в отставку.

Если это была карта, таких карт Киприан еще никогда не видел. Вместо топонимов — сотни надписей, похожих на короткие сообщения. Всё воспроизведено в одном свете, фиолетовом, но штриховка разная для разных территорий. Маленькие изображения, почти газетные карикатуры, сложных ситуаций: Киприан чувствовал, что их важно понять, но не мог. Кроме того, на карте никаких знакомых Киприану ориентиров или дорог.

Коум де Боттл сделал свет поярче и поднес карту к лампе под другим углом:

— Видите вот эту жирную горизонтальную линию, вдоль которой запланированы некие неприятные события, приписываемые Германии, если никто не сможет их предотвратить. А здесь видите вот эти короткие затемненные сегменты...

— Фугасы, — сказал Риф.

— Возможно. Ладно. Как вы узнали?

— Все эти кривые круги, — Риф обозначил их пеплом своей сигары. — Похоже на то, что парни из артиллерии называют «эллипсами неопределенности». Возможно, каждый из них указывает направление пристрелки и ожидаемый ущерб.

— Вот почему мы думаем, что это может иметь отношение к отравляющему газу.

Риф присвистнул.

— Тогда, похоже, они указывают в направлении ветра.

— Откуда эта карта? — спросила Яшмин.

— По сути, от Ренфрю, — сказал Рэтти, — через бывшего студента, который получил ее у другого студента, и так далее. Очередное транснациональное хитросплетение — сеть Ренфрю уже окутала планету, не удивлюсь, если и другие планеты тоже.

— Сложность этих газовых схем, — сказал Коум, — заключается в том, что эти зловещие поля засевают, а потом, как ни странно, часто забывают об этом. Продвижение вперед превращается в отступление, а во время отступления можно взлететь от своей собственной петарды, это классика. Кроме того, не ясен режим эксплуатации. Дистанционное управление? Электричество? Включается под весом бака или человеческой ноги? Запускается в небеса, как сигнальные ракеты, вспыхивающие в безмолвных невидимых облаках?

Киприан пристально рассматривал карту в лупу Коддингтона:

— Вот здесь, интересующий нас линейный сегмент, кажется, обозначен как «Рубеж» — Яшмин, не об этом ли говорил Риман?

Она посмотрела:

— За исключением того, что эта линия — горизонтальная и нанесена на сетку широты и долготы вместо соотношения действительных и мнимых величин: Риман говорил, что там найдутся все нули æ-функции.

В этот момент Киприан случайно посмотрел на ее лицо, она сказала не «могли бы найтись», а «найдутся», он заметил наивное выражение религиозной веры — иного слова не подобрать, правда? — то редкое мгновение, когда глаза раскрыты так широко, как должны быть раскрыты всегда, губы беззащитно приоткрыты, взгляд — словно у святой с картины, такой он видел у нее, лишь когда на нее смотрел Риф. Дзета-функция, вероятно, теперь для нее столь же недосягаема, как бывший любовник. Она еще не поняла священную идею, которая невероятным образом взывала к ее разуму, ее энергиям, значительной части ее жизни. Она заметила, что он смотрит, и ее глаза снова сузились. Но она уже поразила его сердце, и в течение часа он не понимал, как мог когда-то жить без нее.

Он вернулся к изучению карты. Чуть погодя:

— Тут еще одно странное примечание, очень мелким курсивом: «Не выучив уроки тех уже легендарных времен, уроки того, что за удовольствия в последующие годы придется платить снова и снова, сталкиваясь с ситуациями вроде этой, улаживая дела с помощью поврежденных монет, слишком истертых, чтобы лица изображенных на них императоров сохранили какую-либо остроту эмоций — так Бельгийское Конго упало в пропасть своей судьбы».

— Что это значит? — любезно спросил Риф.

— Не забывайте, всё на этой карте значит что-то другое, — сказал Коум де Боттл, — «Катанга» вот здесь может быть Грецией, «Немцы» точно так же могут быть еще и Австрийцами. А здесь, — указывая в центр карты, — сейчас сосредоточено наше внимание, относительно небольшая площадь, не идентифицированная на предыдущих сообщениях...

— ...недавно подверглась изменению административного статуса, — прочел Киприан через увеличительное стекло.

— Нови-Пазар? — предположил Рэтти.

— Как это, Рэг?

Рэтти, выяснивший, что ему до сих пор нравится говорить на профессиональные темы, неуверенно пожал плечами:

— Полагаю, неотступный многолетний ночной кошмар.

Конфликт с Турцией из-за Македонии, Турецкие войска пришлось забрать из Нови-Пазар, чтобы перегруппировать в южном направлении, и мы знаем, что как минимум три сербские дивизии готовы войти и оккупировать Санджак. Австрия не воспримет это благосклонно, фактически, она жаждет осуществить вооруженное вторжение, из-за чего обычный ассортимент Сил будет вынужден усилить связку...

— Общая Европейская война.

— Вот именно.

— И что? — спросила Яшмин. — Почему бы не позволить им эту войну? Почему уважающий себя Анархист должен волноваться из-за любого из этих правительств с их жалким кровосмесительным студнем королей и цезарей?

— Корысть, — ответил Рэтти. — Анархисты окажутся в самом большом проигрыше, не так ли. Промышленные корпорации, армии, флот, правительства — всё останется, как раньше, а может — усилит свое могущество. А во время общей войны народов каждая маленькая победа, отвоеванная Анархизмом, превратится в пыль.

Сегодня даже самые недалекие капиталисты понимают, что идея централизованного национального государства, столь многообещающая лет тридцать назад, больше не внушает доверия населению. Теперь Анархизм — идея, завладевшая всеми сердцами, в той или иной форме он окутает все общества с централизованным правительством, если правительства вообще не утратят значение из-за семейных объединений вроде Балканской задруги. Если нация хочет сохраниться, какие еще меры она может предпринять — только мобилизоваться и пойти на войну. Централизованные правительства никогда не были созданы для мира. У них линейная и функциональная структура, как в армии. Национальная идея зависит от войны. Общая Европейская война, когда каждый бастующий рабочий — предатель, флаги находятся под угрозой, священную землю родины марает враг — просто счастливый билет, который поможет стереть Анархизм с политической карты. Национальная идея возродится. Дрожь пробирает, если представить смертоносные формы, которые возникнут из трясины разрушенной Европы.

— Интересно, а не поле ли это «Интердикта» Ренфрю и Верфнера снова, пересекает Полуостров, только и ждет нажатия на спусковой крючок.

— Значит, — решил Риф, — надо, чтобы кто-то поехал и его нейтрализовал.

— Фосген под воздействием воды разлагается очень бурно. Это мог бы быть самый простой способ, если не удастся, нужно совершить какой-то безумный поступок, прежде чем он причинит вред, а это может оказаться немного позаковыристей...

— Разве может он выделятся и не причинять вред? — возразила Яшмин. — Если верить карте, если эта карта — не дурной сон, линия проходит прямо по центру Фракии. Это всё ужасно. Ужасно.

Дженни и Софросина внимательно посмотрели на нее, возможно, услышав в ее голосе нотки безмолвного внутреннего диалога, который она вела с момента их встречи. Рэтти и Риф стояли в углу, дымя сигарами, смотрели вежливо. А Киприан заметил ту же нотку, что и женщины, она была в голосе Яшмин с момента ее первого сообщения о беременности, журнал учета прироста и распределения каждого грамма веса, изменения на ее лице, поток ее волос, когда она двигалась, и как в нем отражался свет, как она спала, что ела или не ела, эпизоды расплывчатости сознания и раздражительности, а также переменные столь личные, что он их зашифровал. У него не было сомнений насчет того, почему она хочет отправиться в эту миссию и кого, по ее мнению, она спасает.

Пристальное наблюдение и немое беспокойство — это одно, а свободный совет — совсем другое, но, тем не менее, пришло время, когда Киприан почувствовал, что должен ей что-то сказать.

— Ты с ума сошла? — вот как он подошел к теме. — Ты ведь не можешь всерьез думать о том, чтобы родить там малыша? Там первобытные условия. Там могут оказаться вообще джунгли. Тебе понадобится компетентная медицинская помощь...

Она не разозлилась, скорее — лучезарно улыбнулась, словно удивляясь, почему он медлил так долго.

— Ты живешь еще в прошлом веке, Киприан. Все кочевые народы мира знают, как обращаться с младенцами вне дома. Мир будущего будет таким. Мы уже здесь, в нем. Оглянись по сторонам, старик Киприан.

— О, понимаю, теперь мне придется зубрить принципы современного акушерства, так что ли?

— Ну, тебе это не помешало бы на самом деле.

Он выглядел таким растерянным, не говоря уж о том, что несчастным — она рассмеялась и властно взяла его маленький подбородок.

— Теперь у нас с этим не будет трудностей, надеюсь.

Сразу после возвращения из Боснии Киприан поклялся себе, что никогда не вернется на Балканский полуостров. Когда он позволял себе представить мотивы — сексуальные, финансовые, связанные с амбициями — которые могли бы заставить его изменить мнение, с недоумением понял, что мир не может предложить ему ничего правдоподобного, чего хотелось бы ему с достаточной силой. Он попытался объяснить Рэтти:

— Если бы Земля была живым существом с планетарным сознанием, «Балканский полуостров» мог бы с легкостью изображать то, что в этом сознании наиболее злобно стремится к саморазрушению.

— Похоже не френологию, — предположил Рэтти.

— Только какое-то безумие может заставить человека прямо сейчас отправиться на восток, в пасть того, что почти наверняка надвигается оттуда. Полагаю, у вас нет назначения в какой-нибудь огромный город вроде Парижа, где с легкостью можно делать менее буржуазный выбор, который, конечно, не так опасно претворять в жизнь?

— Кстати, — Рэтти, вероятно, признавал риторические детали, — знаете ли вы, что ближе всего из всех нас находитесь к «Руке Старых Балкан»?

С того мгновения в Салониках, в «Маври Гата», когда он обнаружил, что кузина Данилы Весна, вовсе не в отчаянии и не в самообмане, вполне реальна, и, следовательно, снова всё возможно, в том числе, почему бы и нет, поход в Константинополь и создание нового мира, Киприан начал «расслабляться и принимать свою судьбу», как он выразился. Когда он с тревогой подсчитал, сколько осталось в нем от юности, взглядов, целей, и поможет ли это ему попасть хотя бы в следующий пункт паломничества, но это — теперь он знал, словно благодаря внутренней уверенности — был уже не пункт, и, как бы то ни было, он должен позаботиться о себе.

Молодые и желанные пусть живут, как раньше, но без малыша Киприана Лейтвуда, кажется.

Но анти-Балканские клятвы, принесенные на такой жаре, всё-таки, кажется, нужно изменить.

— Как мы начнем работу? — спросил Киприан, словно его интересовала только техническая сторона вопроса.

Рэтти кивнул бодрому типу, который ел буайбес так, словно получил известие о грядущей нехватке рыбы.

— Поздоровайся с профессором Слипкоутом, который сыграет тебе интересное произведение на пианино.

Профессор подошел к «Плейелю» у окна и быстро сыграл гамму октавы на белых клавишах от фа до фа.

— Узнаешь?

— Запоминающаяся мелодия, — сказал Киприан, — но не совсем верно сыграна, не так ли.

Профессор начал играть снова.

— Вот!

— Именно, это си-бекар, — отбарабанив два-три раза. — Нужно тише на полтона. Когда-то это была запрещенная нота, ты ведь знаешь. Вас могли ударить по костяшкам пальцев, если вы ее играли. А было бы еще хуже, если бы это случилось в Средние века.

— Значит, это — один из старинных церковных ладов.

— Лидийский. В народных песнях и танцах Балканских деревень, так уж случилось, широко представлены и другие средневековые лады, но, странно, абсолютно отсутствует Лидийский материал — в рамках своего проекта мы пока совсем ничего не нашли. Для нас это какая-то тайна. Словно он до сих пор запрещен, его чуть ли не боятся. Интервал, который наш громоздко недетонированный бекар совершает с фа, был известен древним как «дьявол в музыке». Когда мы его играем кому-нибудь в тех краях или хотя бы насвистываем, кажется, что они сейчас убегут с криками или побьют нас. Что они там такое слышат столь неприемлемое?

— Твой план, — угадал Киприан, — заключается в том, чтобы поехать туда и найти ответ на этот вопрос.

— А кроме того — проверить недавние слухи о культе нео-пифагорейцев, которые относятся к Лидийскому ладу с особым ужасом. Не удивительно, ведь они предпочитают так называемый Фригийский лад, довольно распространенный в том регионе, — он снова начал рассматривать клавиши. — От ми до ми на белых клавишах. Заметь разницу. Так случилось, что лад совпадает с настройкой лиры, которую некоторые приписывают Пифагору и который можно проследить к самому Орфею, выходцу из Фракии, если уж на то пошло, со временем его начали почитать там как бога.

— Учитывая, — добавила Яшмин, — сходство, если не тождественность Пифагорейского и Орфического учений.

Брови Профессора поползли вверх. Яшмин почувствовала, что будет честно упомянуть о своих прежних связях с И. П. Н. Т.

— Вот было бы весело, — до краев наливая в ресторанный бокал местное белое «жюрансон», — если бы в этой поездке к нам присоединился экс-нео-Пифагореец. Уникальная информация о том, что замышляют балканские аналоги И. П. Н. Т., и так далее.

— Если они существуют.

— О, думаю, существуют, — он быстро коснулся ее рукава.

— Внимание, чары, — проворчал Киприан.

Им с Рифом давно был известен сценарий, по которому развивались отношения с человеком, впервые встретившим Яшмин. Конечно, поскольку часы вечеринок менялись и переносились на утро, первоначальное очарование по мере приближения утра постепенно превращалось в робость и растерянность.

— Я буду в баре, — сказал Риф.

Из-ле-Бэн был фактически одним из немногих городов на Европейском континенте, где протрезвевший Анархист мог найти пристойный «Крокодил»: в равном количестве ром, абсент и виноградный спирт, известный под названием «три-шесть» — традиционно любимый коктейль Анархистов: Луи, ветеран Парижской коммуны, заявлял, что присутствовал при его изобретении.

Значит, идея — «чья» идея, здесь не так уж и важно — заключалась в том, чтобы расположиться во Фракии, смешаться с группой не очень-то умудренных жизнью собирателей песен, в вовсе не безопасные поздние Европейские сумерки приставать к крестьянам и заставлять их петь или играть что-нибудь, что им пели или играли их деды. Хотя профессор Слипкоут, кажется, не был связан с современной политической повесткой, ему было все-таки известно, что примерно с 1900 года поиски музыкального материала осуществлялись во всех странах Европы, и в его манере поведения можно было заметить намек на нетерпение, словно время истекало.

— Барток и Кодай в Венгрии, Кантелуб в Оверни, Воан-Уильямс в Англии, Евгений Линев в России, Ялмар Турен на Фарерских островах, дальше — больше, иногда просто потому что это возможно, учитывая новейшие усовершенствования портативной звукозаписи.

Но за границей была какая-то срочность, о которой никто в полевых условиях не упоминал, словно по какой-то причине работу нужно выполнить быстро, пока песенное наследие каждого из народов не будет навеки утрачено.

— Я буду заводилой, полагаю, — сказал Риф, — хотя вам двоим не мешало бы проверить личное оборудование, просто на всякий случай, а ты, Киприан, будешь помогать нам в навигации, Яшм, надеюсь, мы найдем для тебя рутинную работу...

Не зная о присущих Рифу идеях нежного поддразнивания, Яшмин прежде гарантированно превращалась в фурию, возмущаясь из-за разговоров вроде этого.

Сейчас она только сухо улыбнулась и сказала:

— В сущности, я оказалась истинным пульсирующим сердцем этой миссии.

Это была правда. Риф работал над тем, что, если бы не отсутствие анализа, было бы классовой враждой, но обычно это больше касалось того, как на него сегодня посмотрел ублюдок в костюме. У Киприана абсолютно не было политического кредо — если его нельзя превратить в колкость, то и упоминать не стоит. Яшмин, безусловно, больше всех здесь разделяла убеждения Анархистов. Она не питала иллюзий относительно буржуазной наивности, но хранила безграничную веру в то, что Истории можно помочь сдержать ее обещания, в том числе, в один прекрасный день, и обещание о содружестве угнетенных.

Это была ее старая потребность в своего рода трансцендентности: четвертое измерение, задача Римана о распаде разрыва, комплексный анализ — всё это казалось путями бегства из мира, условия которого она не могла принять, где она предпочитала даже эротическое желание без последствий, по крайней мере, таких весомых, как желание мужа и детей, и тому подобного, что, кажется, было свойственно другим молодым женщинам тех времен.

Но любовников в целом нельзя было считать трансцендентным фактором влияния, а история шла вперед по своему неумолимому графику. Но сейчас в Из-ле-Бэн Яшмин задавалась вопросом, не получила ли она какую-то позднюю отсрочку, какую-то надежду выхода за политические формы к «планетарному единству», как любила выражаться Дженни.

— Это наш собственный век исследования, — заявляла она, — той не нанесенной на карты страны, которая ждет нас за границами и морями Времени.

Мы путешествуем туда при тусклом свете будущего, а возвращаемся в буржуазный день и его массовую иллюзию безопасности, чтобы отчитаться о том, что видели. Чем являются все эти наши «утопические мечты», если не несовершенными формами путешествий во времени?

После прощальной вечеринки, которая длилась всю ночь и запомнилась невинностью, в которой осталось всё, не тронутое причинно-следственными связями, они вышли в грозовой рассвет и пошли рука об руку по скользкой брусчатке маленьких улочек, под пешеходными мостами, вверх и вниз по лестницам, в мокром свете в свои номера, чтобы попытаться уснуть на несколько часов перед отбытием на Полуостров.

Потом они ехали в поезде, станции мелькали друг за другом, словно маг тасовал колоду перед зрителями, в точности не знающими, насколько они хотят быть одурачены, поскольку сейчас в пути ни у кого из них не получалось наслаждаться обычной верой туристов в предлагаемые обстоятельства перед началом эстрадного представления, на самом деле это было уже не «путешествие», а необходимость.

Это были не столько быстро мелькающие за окном виды зимней Европы, сколько совокупления, происходившие, когда в спальном вагоне воцарялся мрак. Старая фантазия «Восточного экспресса», доступная в любую ночь где-нибудь в мюзик-холле Европы.

Когда они выехали из Загреба, Яшмин, словно чувствуя, что что-то надвигается, пока ее красивая задница возвышалась над Рифом, только что в нее вошедшим, кивком подозвала Киприана и без прелюдий впервые взяла в рот его уже болезненно эрегированный член.

— О, послушай, Яшмин, на самом деле это не...

Она прервалась, на мгновение освободила рот и с нежностью посмотрела на него.

— Беременность заставляет женщин делать странные вещи, — объяснила она, — и снова начала сосать, а потом, к его огромному удовольствию, и кусать, сначала нежно, так что вскоре Киприан достиг кульминации, трепеща от этой искусно выверенной боли, а Риф, возбужденный этим зрелищем, за его спиной кричал: «Ого-го!», по своему обыкновению.

— Я представить себе не мог, — добавил Киприан, почти задыхаясь.

— Правило, — напомнила она ему, когда казалось, что он собирается поднять вопрос ролей и «мест» по мере их приближения к Белграду, — заключается в том, что нет никаких правил.

В этот момент, случайно, конечно, Киприан поймал взгляд Рифа.

— Не высказывай никакие оригинальные идеи, — тут же грубо сказал Риф.

— Ну, у тебя действительно привлекательная задница, — смущенно сказал Киприан, — в сокращенной, мышечной форме...

— Черт, — Риф помотал головой, — это возбуждает мой аппетит. Вы двое придумайте что-то, я собираюсь в курительный салон, захвачу там манильскую сигару.

— Тут есть прекрасная панателла, — не удержался от замечания Киприан, — готова прямо для тебя.

— Эта? Это даже не «Крейвен А».

И Риф удалился, отнюдь не столь раздраженный, каким притворялся. Потому что Яшм, конечно, была права. Никаких правил. Они были теми, кем были, вот и всё. Уже некоторое время, всякий раз, когда они с Яшм, бывало, занимались любовью лицом к лицу, она умудрялась засунуть палец, черт, возможно, иногда, даже два прямо туда, и, кажется, это было не так уж плохо. И, честно говоря, он то и дело удивлялся, как так получалось, что для разнообразия его трахал Киприан. Конечно. Хотя это не должно было произойти, но с другой стороны...это игра на бильярде, он полагал, у тебя прямые удары, и засечки, и эффе, которые их сопровождают, а вокруг этих двоих вы также должны ожидать карамболей, и массе, и неожиданных мячей вне вашего обзора, которые возвращаются к вам и сталкиваются под непредвиденными углами, иногда отталкиваясь от бортов, о которых вы и не думали, направляясь в карманы, которые вы никогда и не называли...

А факт в том, что Риф полюбил парнишку, несмотря на всю его болтологию и глупость.

Он по горло был сыт «без балды» 100-процентными мачо, отношения с которыми предполагали чертовски много неприятностей. Обидчивый, чувствительный ко всякому дерьму, к музыке в барах, к историям про животных, к плохим парням, которые продают своих жен и могут прослезиться, беря деньги — всё свое время он проводил в компаниях вроде этой, в общем вам нужно очень большое терпение, иначе вы его прибьете.

Что его удивило в этой их троице, что он действительно не мог понять — он всё продолжал надеяться, что начнет ревновать, с его-то личной историей чертовски низменного сукина сына, когда речь зашла обо всех этих ситуациях с третьей стороной, он не мог бы в точности сказать, сколько было ночей, когда свет лампы за шторой или две головы, мелькнувшие рядом где-то на расстоянии кабриолетной мили, вызывали у него желание кого-нибудь убить. Он просыпался в очередном кабаке, в его волосах была рвота, и не всегда — его собственная. Но в их троице что-то было иначе, ревности здесь было не место, неким образом ее здесь просто не могло быть. Если задуматься, как можно ревновать к такому маменькиному сладкому пирожочку вроде Киприана? Но, узнав его получше, Риф понял, насколько хорошо Киприан владеет собой, когда должен, и не то чтобы Вебли Риф знал, что с этим делать. Несколько раз он принимал позу театральной истерики, к которой привык в течение рабочего дня, а потом уходил в сферу холодного самоконтроля — выпрямлял спину и начинал дышать неторопливо, как профессиональные шпики под сенью казино, поджидающие неосмотрительных и самодовольных, исчезающих, ворча, или фланеров, отпускающих комментарии на беззвучном диалекте, где-то посеявших свою улыбку, надеющихся, что Киприан понял каждое слово, и не предвкушающих, что он примет это всё на свой счет.

В Белграде они присоединились к профессору Слипкоуту и его команде в лице техника Энрико, студенток-волонтерок Доры и Жермен, а также бухгалтера по имени Грюндиг, который присоединился к ним по требованию Университета из-за перерасхода бюджета во время последнего путешествия, большинство из них проходили по графе «Разное», подробности которой профессор Слипкоут почему-то не мог вспомнить.

В Софии все они сошли на платформу Центральна-Гара, преобразившуюся за последние тридцать с лишним лет со времен изгнания турок: извилистые переулки, мечети и лачуги заменила сеть аккуратных широких улиц и масштабных европеизированных объектов гражданской инфраструктуры. Когда они въехали в город, Киприан начал с тревогой всматриваться в бульвар княгини Марии-Луизы, кажется, заполненный бродячими собаками и сильнопьющими людьми на разных стадиях алкогольной интоксикации.

— Могло быть намного хуже, — заверил его Профессор. — Артур Саймонс назвал это самой ужасной улицей в Европе, но это было очень давно, и все мы знаем, как чувствителен Артур.

— Что-то вроде Омахи, — показалось Рифу.

На следующий день Грюндиг пошел в банк и оставался там до закрытия, а потом команда направилась на север, в горы.

Каждое утро бухгалтер брал мешок болгарских левов и отсчитывал двадцать пять монет.

— Это всего лишь деньги, — возражал Профессор.

— Ладно, — говорил Грюндиг, вручая ему монеты. — Значит, у нас равноценный обмен. Постарайтесь не потратить их все в одном заведении.

— Там пять долларов, — сказал Риф. — Не понимаю, на что он жалуется.

Большая часть расходов — мелкие монеты, пятицентовики и бронзовые стотинки, обычно — на обед на ходу: кебабчета, баничка, палачинки, пиво, и где-то переночевать. За несколько стотинок можно было найти ребенка, который готов был повернуть ручку, включающую записывающее устройство с помощью коробки передач и маховика, сглаживающего разницу наклона.

— Словно раздувать мехи церковного органа в прошлом веке, — решил профессор Слипкоут. — Безо всех этих анонимных уличных мальчишек у нас не было бы Баха.

За это Яшмин наградила его взглядом, который при других обстоятельствах мог бы спросить у него, в какой степени, по его мнению, история западной культуры зависит от столь постыдно низкооплачиваемого труда. Но это была не та дискуссия, в которую у них было время вступить.

Однажды вечером Профессор работал допоздна, вдруг он услышал, как из долины доносится песня молодого тенора, сначала он принял ее за типичный трансильванский канастанц свинопасов, каким-то образом просочившийся через горные хребты и развеявшийся над водоразделами. Но вскоре раздался другой молодой голос — более широкого диапазона, девичий, отвечающий, в сумерках два голоса отвечали друг другу в маленькой долине, иногда антифоном, иногда — вместе, созвучно. Они были пастухами, слова были на диалекте Шоп, исполнялись на Фригийский лад, никогда им не слышанный прежде, он знал, что никогда его больше не услышит, не так непосредственно и неуязвимо для Времени. Поскольку он мог понять только то, что имели право петь молодые, он неизбежно вспомнил о своей собственной ушедшей юности, ушедшей прежде, чем у него была возможность ее заметить, сейчас он мог услышать то, что скрывается за острым чувством потери, словно певцов разделяла не просто долина, разделявшее их расстояние можно было преодолеть только с помощью затеи по крайней мере столь же метафизической, как песня, словно Орфей когда-то спел ее Эвридике в Аду, взывая к бездне сквозь ядовитые пары, сквозь громоподобные спирали рек, эхо которых раздается среди фантастических скульптур из известняка, создававшихся Временем в течение многих поколений, Временем, персонифицированным, как демиург и слуга Смерти и записывающее оборудование, конечно, и Энрико вернулся в гостиницу. На самом деле нельзя сказать, что нужна была какая-то запись, поскольку двое певцов повторяли песню достаточно долго, еще долго после наступления ночи, так что она вошла в гробницы памяти профессора Слипкоута, прямо рядом с теми, которые посвящены сожалениям и горестям, и так далее.

Позже Профессор, кажется, вспомнил про Орфея.

— Он не мог себя заставить поверить в ее желание снова вернуться вместе с ним к жизни в верхнем мире. Ему пришлось оглянуться, просто чтобы удостовериться, что она идет за ним.

— Типичная мужская неуверенность в себе, — фыркнула Яшмин.

— Типичная женская жажда богатства, достающегося в конце — вот как я всегда это понимал, — прокомментировал Грюндиг.

— Он — бог смерти, бога ради, там никаких денег.

— Девочка моя, деньги — повсюду.

Сейчас главное задание для Рифа, Киприана и Яшмин — найти местонахождение линии Интердикта и нейтрализовать ее. Ландшафт был полон намеков, знаков, намеренно вводящих в заблуждение — любой мираж чего-то неестественно прямого, мерцающего вдоль горизонта, мог заставить их совершить дурацкую ошибку и потерять драгоценное время. Горожане были достаточно дружелюбны, пока он не доставал карту — тогда они отводили глаза и даже начинали дрожать и совещаться на каких-то вдруг ставших туманными диалектах. Использование таких терминов, как «фортификации» и «газ», приносили мало толку, даже в общении с людьми достаточно спокойными, чтобы остановиться и поболтать.

— Вы их не ищите, — часто предупреждали они, — если они захотят, они вас сами найдут. А будет лучше, если не найдут.

В конце этих дискуссий добрые люди часто отворачивались и начинали нервно креститься, и делать другие жесты, менее знакомые, некоторые — действительно довольно сложные, словно сохранившиеся с древних времен, ручной комментарий.

Наконец однажды удача повернулась к ним лицом. Они были в Велико Тарнаво, куда Профессор приехал на поиски варианта свадебного танца «рученица», по слухам содержавшего дотоле не записанные синкопы 7/8. Была середина февраля, День святого Трифона, совпадавший с ритуалом обрезки виноградной лозы.

Все пили домашний «димьят» и «мискет» и танцевали под музыку маленького местного оркестра, состоявшего из тубы, аккордеона, скрипки и кларнета.

Риф, никогда не упускавший случая постучать каблуками, находился в окружении множества очаровательных партнерш, кажется, из них сформировалась очередь. Яшмин, пропустившая свою очередь где-то в середине, довольствовалась тем, что сидела под навесом и наблюдала за происходящим. Киприан и смотрел, и не смотрел на молодых горожан, которых назвал бы желанными, но вдруг к нему подошел худой загорелый мужчина, одетый для свадебного торжества.

— Я тебя знаю, — сказал Киприан.

— Салоница. Позапрошлый год. Ты мне спас жизнь.

— О, так ты — Худой из Габрово. Но, насколько я помню, в основном я пытался найти для тебя феску, которая хорошо сидела бы на твоей голове.

— Я думал, ты уже умер.

— Стараюсь. А это ты только что женился?

— Сестренка моей жены вышла замуж. К счастью, она сможет работать на сборе урожая до того, как у них появится первенец, — его взгляд скользнул по Яшмин. — Это твоя жена?

— Мне не так повезло, — он их познакомил.

Худой улыбался, глядя на живот Яшм.

— Когда ждете малыша?

— В мае, думаю.

— Приезжайте к нам, когда малыш появится. Так будет лучше для вас, для малыша, особенно — для отца.

— Он — такой гаврик, — сказал Киприан с налетом веселья.

Рифа поздравили и заново пригласили остаться с Худым и его семьей, у которой, как оказалось, была небольшая ферма роз возле Казанлака, в самом центре Розовата Долина, или Долины Роз. Киприан, после приезда обжившийся на карте Полуострова в масштабе «один к одному», сразу насторожился. Долина шла на «восток-запад», между Балканской грядой и Средной Горой, это могло быть место, где нужно искать Интердикт, в той же мере, что и любое другое.

Он выждал момент, чтобы поболтать с Худым и коснуться этой темы.

— Ты не замечал — там ничего особенного не происходит?

У него уже было какое-то общее представление о профессии Киприана.

— Интересно, что ты это спросил. Люди там видели тех, кого там быть не должно. Мы думаем, что это немцы, — он замолчал и посмотрел на Киприана. — Везли туда технику.

— Технику не для фермы.

— Некоторая, кажется, электрическая. Динамо-машины, длинный черный кабель, который они закапывали в землю. Никто не хочет это всё выкапывать, чтобы посмотреть, что это, но ходят слухи, что некие местные мутри решили украсть всё, что можно, и привезти в Петрич, на македонскую границу, где можно продать почти всё, что угодно.

Где-то между Пловдивом и Петричем они исчезли со всем, что достали. С тех пор их никто не видел. В преступном мире Болгарии такие вещи обычно отслеживают и принимают соответствующие меры, а тут всё забыли на следующий день. Впервые мы увидели, что эти люди чего-то боятся.

— Как вы думаете, насколько сложно осмотреться там, чтобы никто об этом не знал?

— Могу вам всё показать.

— Не боишься?

— Увидишь, есть ли там чего бояться.

Хотя они знали, что в их путешествии наступит момент, когда им объявят, что им следует убираться вон, профессор Слипкоут был опустошен.

— Я должен был знать, что сейчас лучше не высовываться, — тяжело вздыхал он. — Это как стулья с музыкой. Не считая того, что музыка замолчала два года назад.

— Наш слух и дальше будет настроен на материал лидийского лада, — пообещала Яшмин.

— Возможно, его больше нет. Возможно, он исчез навсегда. Возможно, этот пробел в музыкальном континууме, эта тишина — первое предвестие чего-то ужасного, для чего эта структурная тишина — всего лишь безобидная метафора.

— Вы сообщите им в Из-ле-Бэн, что мы...?

— Это моя обязанность. Но я буду по вам скучать.

Даже местным жителям, привыкшим насмехаться над дураками с севера и запада в костюмах туристов, эта троица казалась сосредоточенно увлеченной своим делом, словно они вели себя не так, как им хочется, а как они должны, реагируя на неслышный голос долга. Кто бы мог сказать, увидев их в одном из этих горных городков, карабкающихся, спускающихся, ни шага в сторону от того, что вы назвали бы уровнем, думающих лишь о том, когда им нужно явиться к следующему приему пищи, лица затенены полями шляп из витой соломы, снизу освещает солнце, отражающееся от старинной каменной брусчатки или потрепанной солнцем земли, слишком часто унося их в сферы ангельских смыслов — что они делали здесь, в конце истории? Когда все вернулись и замкнулись в грубой уверенности Родины далеко на Западе, готовились или подготовились...

После краткого осмотра Риф мог сказать, что ферма Худого была его вторым «я», занимала хорошие стратегические позиции в его собственной маленькой долине, из Средной Горы бежал ручей, омывая другие маленькие фермы, в каждой — свой кровожадный пес, рядом — дорога, петляющая медленными изгибами, иногда — тенистое дерево, мчащиеся туда-сюда по дороге или выскакивающие из засады, шипя и гудя, транспортные средства, на дороге их можно заметить на расстоянии многих миль, в основном — повозки фермеров и всадники, в форме или из нерегулярных войск, у всех как минимум — винтовка, всех знают в округе и называют уменьшительными именами.

На ферме кишмя кишели дети, но, когда Киприан их считал, их никогда не оказывалось больше двух. Их мать, Живка, как оказалось, знала подход к розам, у нее был собственный клочок земли на заднем дворе, где она проводила эксперименты с гибридами, начавшиеся много лет назад, когда она скрестила R. damascena с R. Alba, с тех пор всё и продолжалось. Она придумывала имя для каждой розы, разговаривала с ними, а немного погодя, при правильной луне и ветре, Киприан услышал, что они ей отвечают.

— На болгарском, конечно, так что я ничего не понял.

— Ты еще о чем-то хочешь рассказать? — проворчала Яшм, огромная, как баржа, и чувствующая себя некомфортно.

— На самом деле они обсуждали тебя и малыша. По-видимому, будет девочка.

— Да, тут есть прекрасный тяжелый вазон, минутку постой смирно...

Ее время приближалось, женщины из окрестностей собирались вокруг Яшмин, Риф пытался собрать всех, кого, черт возьми, можно было собрать в этих местах, а Киприан уходил в церкви, к розовым кустам высотой шесть-семь футов, долгим закатам, сине-стальным ночам. Мужчины его избегали. Киприан задавался вопросом, не обидел ли он кого-нибудь в трансе, теперь о том не помня, возможно — смертельно. В лицах, которые поворачивались к нему, не было — это можно было сказать наверняка, единственное, что он знал точно — не было жестокости желания. Он не мог позволить себе успокоение этой иллюзии, возможно, это его последние часы, что могут сейчас на самом деле значить два болта? Он больше не искал компаньона для эротических игр. Возможно, что-то еще, но чертовы незнакомцы едва ли им интересовались.

Малышка родилась во время сбора урожая роз, рано утром, когда женщины уже вернулись с поля, родилась в аромате, почти не изменившемся под солнцепеком. С первого мгновения ее глаза невероятным образом впитывали мир вокруг. То, что Киприан представлял себе ужасным, в лучшем случае — отталкивающим, вместо этого оказалось неотразимым, они с Рифом стояли по бокам старинной кровати, каждый из них держал руку Яшмин, когда на нее накатывали волны боли, не обращая внимания на ворчавших женщин, которые явно хотели куда-нибудь спровадить двоих мужчин. Лучше всего — в ад.

Плаценту закопали в землю под молодым розовым кустом. Яшмин назвала девочку Любицей. В тот жен день она протянула дочь мужчинам.

— Вот. Подержите ее немного. Она будет спать.

Риф держал новорожденную осторожно, он помнил, как впервые держал на руках Джесса, стоял, переминаясь с ноги на ногу, потом начал осторожно ходить по комнатушке, наклоняясь под балками крыши, вскоре передал девочку Киприану, который взял ее на руки с опаской — так легко ее было держать на руках, его почти тянуло вверх, но, более того, он чувствовал, что они знакомы, словно это уже происходило бесчисленное множество раз прежде. Он не решился бы сказать об этом вслух. Но было краткое мгновение уверенности, пришедшее из внешней тьмы, словно для того, чтобы заполнить пространство, которое он не мог очертить прежде, до того, как она появилась здесь, крохотная спящая Любица.

Чувствительность его сосков обострилась, и он почувствовал почти отчаяние от неожиданно возникшего чувства, жажды почувствовать ее у своей груди. Он глубоко вздохнул.

— У меня такое..., — прошептал он, — такое...Это точно. Я знал ее когда-то прежде, вероятно — в прошлой жизни она заботилась обо мне, а теперь восстановлен баланс...

— О, ты перемудрил, — сказала Яшмин, — как всегда.

Почти всё то лето Риф с Киприаном искали неуловимое «австрийское минное заграждение». Они пробирались по зарослям табака и полям подсолнуха, среди диких лилий в цвету, гусей, гогочущих на улицах деревни. Лохматые собаки вели овец на пастбище, кровожадно лая на людей. Иногда Яшмин ходила с ними, но всё чаще оставалась на ферме, помогая по дому, нянча Яшмин.

Когда урожай роз собрали и у Худого из Габрово появилось свободное время, верный своему слову, он отвел Рифа и Киприана на мыс, изъеденный ветрами и взирающий на безлесную равнину. Близ маленькой служебной постройки возвышалась башня высотой в сотню футов, к которой крепилась тороидная антенна из черной жести.

— Этого здесь раньше не было, — сказал Худой.

— Думаю, это одно из тех устройств Теслы, — сказал Риф. — Мой брат раньше на них работал.

В будке для трансляций было несколько операторов, чуть ли не ухом приникших к слуховым рожкам, внимательно прислушиваясь к тому, что сначала в основном казалось атмосферными помехами. Но чем дольше гости слушали, тем более вероятным казалось, что они то и дело слышат произнесенные слова на нескольких языках, включая английский. Киприан покачал головой, улыбаясь если не с недоверием, то, как минимум, в вежливой попытке не обидеть.

— Всё нормально, — сказал один из операторов. — В нашей сфере многие верят, что это — голоса мертвецов. Эдисон и Маркони считают, что беспроводную связь можно превратить в средство коммуникации с душами умерших.

Риф тут же вспомнил о Веббе, и о спиритическом сеансе в Швейцарии, и о своих шутливых замечаниях Киту о телефонном звонке мертвым.

Снаружи раздался массированный механический шум.

— Мотоциклы, — сказал Киприан, — судя по вибрации. Мне надо просто взглянуть, не так ли.

Шестеро или семеро мотоциклистов в кожаной униформе придавали стильность рельефу, ехали на облегченных четырехцилиндровых туристских мотоциклах — он сразу же идентифицировал их как элитный отряд слежки Деррика Тейна, С. П. Е. Ш., который не видел после вокзала в Триесте.

— Это ты, Лейтвуд? з— а дымчатыми очками Киприан узнал Михая Бамоса, бывшего чемпиона лазанья по горам Венгрии. Когда-то они провели время в Венеции — достаточно времени, можно надеяться: пили поздно ночью, помогали друг другу выбраться из каналов, бродили по маленьким мостикам, курили в лунном свете, пытаясь понять, что делать с Тейном.

— Szia, haver, привет, дружище, — кивнул Киприан. — На красивых мотоциклах вы нынче ездите.

Бамос ухмыльнулся.

— Не то, что эти маленькие «пуксы», на которых нас заставили ездить сначала. Какой-то оптовый торговец — друг Тейна из империи Габсбургов, привлекательные условия, они только то и делали, что попадали в аварии. А это FN, экспериментальные модели — легкие, прочные. Быстрые. Совсем другое дело.

— Бельгийский оружейный завод?

— О, это оружие, всё в порядке, — он посмотрел на Киприана. — Рад видеть, что ты продолжаешь влипать в неприятности. Мы, безусловно, должны быть тебе благодарны.

— За что...?

Бамос рассмеялся.

— Мы не получали убийственные подробности о Тейне. Сообщения с вокзала Венеции однажды перестали поступать, и с тех пор мы действуем независимо. Но, оказывается, ты оказал нам всем услугу.

Киприан предложил ему местную сигарету, и она закурили.

— Но ты до сих пор здесь на посту? А если начнется война? Как, предположим, ты своими силами...

Бамос махнул рукой в направлении передатчика Теслы.

— Военное министерство поддерживает приемные устройства на побережье Сассекса и кабельную линию в Лондон. Мы думали, что ты уже там, вернулся в Англию, счастливый и в безопасности, пьешь чай где-нибудь в саду. Кто в здравом уме захочет находиться здесь?

Почему бы не коснуться темы Интердикта. Не называя имена и даты, Киприан в общих чертах рассказал Бамосу о том, что было ему известно.

— А, это, — Бамос снял очки и протер их рубашкой, делая вид, что внимательно смотрит на небо. — В здешних краях это называют Забранено. Кто бы это ни установил здесь, это уже никому не принадлежит — немцы и австрийцы делают вид, что никогда об этом не слышали, местные жители в ужасе, турки чуть ли не каждый месяц шлют шпионов, думая, что это — нечто вроде Великой Китайской стены, построено здесь, чтобы мешать их вторжению. Британцы, как всегда, сомневаются, есть ли в этом польза. Никто из нас не знает, как разобрать эту штуку, так что лучшее, что мы можем сделать, это ждать, ездить патрулем с востока на запад и с запада на восток, следить, чтобы никто ее случайно не задел.

— А оно когда-нибудь...?

У Бамоса был непривычно торжественный вид.

— Оно ведет себя, как живое. Знает, когда кто-то приближается, и принимает меры, чтобы защититься. От любого, кто пересекает границы определенного радиуса. Мы узнали, как попасть внутрь — вот и всё, что оно нам сделало хорошего. Полагаю, сейчас ты хочешь это увидеть.

Худой из Габрово вспомнил, что у него назначена встреча с представителем завода по производству эфирных масел из Филипополиса, и ушел, извинившись. Киприан и Риф сели за спиной мотоциклистов С. П. Е. Ш., мотоциклы с рыком неслись мимо холмов Средной Горы, мимо деревьев, увитых плющом, мимо зловещих топиаров зеленых существ, сгорбленных под капюшонами, очертаниями почти напоминающих знакомых зверей, силуэты которых искажены до неузнаваемости, кажется, они смотрели на проезжающих путников, и лишь мановения ветра не хватало для того, чтобы их лица появились из-под темно-зеленых капюшонов...

А что крадется с краю... или уже деловито суетится по всему обозримому полю, как ткацкий станок, сплетая невидимые перекрестные нити, на которых всё это держится, Киприан, несясь на мотоцикле на встречу грубому ветру, из-за чего в его зубах застревали насекомые, наблюдал за искажениями, заменами, чередованиями...там было что-то еще, что-то должно было появиться, что-то, что, как он понимал, было там всегда, но он не мог это увидеть...

— Здесь мы должны слезть, — сказал Михай Бамос, — и идти осторожно.

Гуськом, в шахматном порядке, словно считая шаги, они приближались к длинному строению из обветренного бетона, удивительно темному в этот непривычный летний холод, повторение элементов, безжалостно обточенных одинаковым образом, словно для защиты от захватчиков, неизвестных, но равно не заслуживающих милосердия.

Бамос провел их в помещение вроде расширенного каземата, построенное недавно, но уже подвергшееся коррозии. Внутри, среди теней полуденной охры, отслаивались формы официальных реляций, некогда кричавшие о неотложном, всё еще приколотые к каркасу старой доски объявлений, хотя многие отпали, и ветер разносил их по углам. Туннели вели в каменную тьму, к неизвестным прилегающим постройкам, находящимся на расстоянии многих миль отсюда, к тому, что столь явно заявляло о себе как о большом заградительном фортификационном сооружении.

На складе они нашли сотни канистр — абсолютно новых, без пыли, с этикеткой «ФОСГЕН».

— Вещь нешуточная, — сказал Бамос. — Фосген — больше не экзотика, заводы по его производству повсюду, там только хлор и окись углерода. При достаточном количестве электрического тока хлор легко добыть из соленой воды, а окись углерода можно получить почти при любом процессе горения. Подвергните их вместе воздействию света, и вы получите фосген.

— Рожденный из света, — сказал Киприан, словно силясь что-то понять.

— Но всё же это, кажется, не газовое оружие, — возразил моторизированный motoros.— Фосген на самом деле — зашифрованный свет. Мы узнали, что на самом деле средство поражения здесь — свет. Всё остальное создатели Забранено хранили в строжайшей тайне, хотя небольшое количество опубликованных теоретических работ, кажется, немецких, датировано временами первых исследований городского освещения — тогда много внимания уделяли Эфиру, в качестве модели используя ударную волну, проходящую сквозь воздух при обычном взрыве, искали аналогичные методы усиления локального давления света в Эфире... На основании опыта использования прожекторов военными хорошо известно, насколько эффективно свет мощности лампы способен внушать чувство беспомощности и страх. Следующий этап — найти способ проецировать свет как поток разрушительной энергии.

— Страх в летальной форме, — сказал Киприан. — А если эти устройства вдоль этой линии выстрелят все сразу...

— Огромная волна слепоты и ужаса затопит центр Балкан. Не похожая ни на что, случавшееся прежде. Фотометрия еще слишком примитивна, чтобы можно было сказать, сколько света какой интенсивности будет задействовано — где-то миллионы кандел на квадратный дюйм, но это лишь догадки, просто проявление военной паники.

— О боже, — сказал Риф.

— А может и нет.

Худой упомянул черные кабели.

— Но я не вижу здесь никаких источников света.

Бамос наградил его взглядом, который Киприан не мог вспомнить без содрогания.

— Да. Странно, не правда ли?

Когда они уходили, Бамос спросил:

— Твои люди отправили тебя сюда, чтобы ты отыскал это?

— Они ничего не сказали о шифре, — тихо злился Киприан. — О еще одном чертовом шифре.

Мотоциклисты попрощались с ним на перекрестке у Шипки.

— Sok szerencsét, удачи, Лейтвуд, — кивнул Бамос.

По протоколу, принятому для таких вещей, особенно, вероятно, во Фракии, никто не оглянулся.

Вскоре шум моторов растаял вдали, вернулся ветер, треплющий крылья ястребов.

— Что мы скажем Яшм? — поинтересовался Риф.

— Что не смогли ничего найти. Некоторое время будем притворяться, что ищем, но в неправильных направлениях. Мы должны держать ее и малышку подальше от всего этого, Риф. В какой-то момент объявим, что миссия провалилась, и вернемся...

— Потерял нить рассуждений? — некоторое время спустя спросил Риф.

— Думаю, что сказать людям Рэтти. У них сложилось столь глубоко ошибочное впечатление, не так ли.

— Ну это если те парни на мотоциклах сообщили нам достоверную информацию.

— Сейчас они охраняют эту вещь. К сожалению, балканский бардак и неразбериха. Не хотели они эту работенку, но получили. Не хочется им верить, но верю.

Когда на свободное время Киприана не претендовали слишком активно, он ждал эти яркие вспышки света, ядовитого и безжалостного, опустошавшего небо, с которого нельзя было убрать даже его сны.

Они вновь тронулись в путь, Риф восхищался тем, как легко этот младенец переносит путешествие. Любица плакала по тем же причинам, по которым плакал бы любой младенец, но не более того, словно знала судьбу своих войск и не видела смысла откладывать на потом их поддержку. Любой предмет, который она научилась держать, она потом швыряла. Хотя Рифу и нужно это было, и не нужно именно тогда, она напоминала ему сына Джесса в Колорадо.

— Ты ведешь себя так, словно она — твой второй шанс, — сказала Яшмин.

— Что-то не так?

— Да, не так, если ты думаешь, что имеешь на него право.

— А кто сказал, что нет? — почти произнес он вслух, но вовремя спохватился.

Они направлялись на восток, к Черному морю, с полупродуманной идеей обосноваться в Варне и возобновить старую курортную жизнь, получать по несколько левов за малоинтенсивные азартные игры и так далее, вопреки младенцу, несмотря на него, как бы то ни было.

— Кто-то говорил, что там — летний дворец Короля.

— И...

— Еще ведь лето, не так ли? Когда Король в городе, всюду — прихлебатели, никогда не слышал? Старая поговорка.

Вопрос Интердикта больше не поднимали, из-за рождения Любицы этот вопрос теперь имел для Яшмин гораздо меньшее значение. Ни один из молодых мужчин также не касался этой темы, предполагалось, что все они придерживаются в этом вопросе одной точки зрения.

Даже невропат-любитель, который наблюдал бы их в это время, диагностировал бы послеродовой тройной психоз. Весь остальной мир искал укрытие, мечты буржуазии и рабочих с треском принимали одинаково ужасные формы, предсказатели согласны, что скоро начнет штормить — о чем думали эти трое? А еще и за младенцем нужно присматривать. Легкомыслие, если не сказать — гебефрения.

Была прекрасная дорога к морю, но почему-то они не могли следовать по ней. Постоянно сворачивали к горам, к Балканской гряде, даже снова сворачивали на запад, словно слепо повинуясь компасу, фатально чувствительному к аномалии.

В полдень сосновые ветви тянулись к ним, словно руки бесчисленных мертвецов, не столько в мольбе, сколько требуя, почти угрожая. Птицы здесь не пели столетиями, никто здесь на самом деле не помнил времена, когда они пели в последний раз, сейчас эти небеса принадлежали хищникам. Страна была хорошо подготовлена к тому, что вскоре должно здесь вспыхнуть.

Высоко над крышами Сливена, пробираясь сквозь тучи бабочек, которых интересовал статус Любицы, а она делала всё возможное, чтобы бабочкам его объяснить, они наткнулись на странную каменную арку высотой двадцать-тридцать футов, лишь увидев ее, Любица слегка обезумела, начала размахивать руками и ногами, комментируя на своем собственном языке.

— Конечно, — сказал Риф, — давайте посмотрим.

Он качал ее одной рукой, вместе с Яшмин они пробирались к строению, Любица смотрела, как они прошли под аркой и вышли с другой стороны. Вернувшись, они увидели, что Киприан разговаривает и курит с двумя парнями, слонявшимися поблизости:

— Та арка, под которой вы только что прошли? Ее называют Галката. Кольцо.

Она думала, что уже знает его голос.

— О, еще одно местное проклятие. Как раз то, что нам нужно.

Но он смотрел на нее пылающим взглядом, не желая разговаривать.

— Киприан...

— Если ты пройдешь под ней с кем-то, вы оба...вы все, кажется...будете влюблены навечно. Вероятно, так ты представляешь себе проклятье. Но не я.

— Ну так иди вперед, твоя очередь.

Он старался, чтобы его улыбка не была грустной.

— А любой, кто пройдет под этой аркой один, по словам моих информаторов, превратится в человека другого пола. Не знаю точно, куда меня это заведет, Яшмин. Думаю, мне не нужна путаница. Когда я был там в последний раз, — продолжил он вечером в Сливене, в номере, который они сняли на ночь в старом доме на улице Раковски, — мне пришлось надолго отказаться от своих импульсов, ожидания жителей Балкан относительно гендера оказались немного, скажем так, эмфатическими. Подробности, которые можно просто проигнорировать в Кембридже или Вене, здесь требуют острейшего внимания, и мне пришлось быстро приспособиться. Вообразите мое дальнейшее удивление, когда я выяснил, что женщины, у которых, кажется, нет никакой власти, на самом деле командуют парадом. Что это значит для человека, который предан двум полам одновременно?

— О боже.

И Любица тоже рассмеялась. Риф ушел в какую-то местную корчму. Яшмин и Киприан смотрели друг на друга с некоей старой — уже «старой» — созерцательной дрожью.

Однажды на Балканской гряде они впервые услышали пение птицы, бросавшей вызов парившим в небесах хищникам, какой-то болгарский дрозд распевал на разные лады, точно интонировал, часто - по несколько минут подряд. Любица внимательно слушала, словно получая сообщение. Вдруг она высунулась из вязаной шали, в которой ее носил Киприан, и пристально уставилась мимо них. Они последовали за ее взглядом туда, где находилось некое древнее строение, разрушавшееся и перестраивавшееся не единожды в течение столетий, нависавшее над глубоким каньоном, кажется, к нему невозможно было подобраться из-за перекатов реки и отвесных скал обнаженной породы. Сначала они даже не могли в точности сказать, что именно видят, из-за качавшихся портьер тумана, взметавшихся вверх в грохоте столкновения воды и скал.

— Нам нужно вернуться, — решил Риф, — взобраться наверх, попытаться добраться туда, спустившись вниз.

— Кажется, вижу дорогу, — сказал Киприан.

Он провел их к мотку козьих троп. То здесь, то там шаги врезались в скалу. Вскоре поверх бурлящего грохота воды внизу они расслышали хоровое пение и подошли к тропинке, расчищенной от кустов и обломков породы, поднимавшейся в длинных лучах света к высокой поросшей мхом арке, под которой стояла фигура в монашеской рясе, руки протянуты ладонями вверх, словно представляя невидимое приглашение.

Риф достал пачку «Бьял Средетс» и предложил их монаху, который протянул палец, а потом, вопросительно подняв брови, второй, и с улыбкой взял две сигареты.

— Будьте здравы, — поприветствовал его Киприан, — kakvo ima, как поживаете?

Его окинули долгим оценивающим взглядом. Наконец мужчина ответил на английском с университетским акцентом:

— Добро пожаловать домой.

Монастырь принадлежал секте, происходившей от древних Богомилов, не признавших Римско-Католическую церковь в 1650 году, подобно большинству других Павликиан, и вместо этого решивших уйти в подполье. К их вере за эти столетия прилипли более старые, более ночные элементы, восходившие, как утверждалось, к культу фракийского полубога Орфея, расчлененного неподалеку отсюда, на берегу реки Гебрус, в наши дни известной под названием Марица.

Манихейский аспект становился всё сильнее — те, кто находил здесь убежище, непременно становились объектом преследования непреклонной двойственности всего вокруг. Часть послушничества: послушник в каждое мгновение дня должен был со всей ясностью осознавать почти невыносимые условия космической борьбы между тьмой и светом, происходившей неотвратимо с изнанки видимого мира.

В тот вечер за ужином Яшмин издала незаметный возглас узнавания, заметив, что в монастыре запрещены бобы — правило рациона Пифагорейцев, которое, насколько она помнила, соблюдалось и в И. П. Н. Т. Вскоре она узнала еще больше о Пифагорейской акусмате, она чувствовала, что это — весомый довод в пользу общего происхождения учений. Кроме того, она не могла не заметить, что на голове игумена, отца Понко, была татуировка в форме тетраксиса.

Он более чем жаждал говорить об Ордене.

— В какой-то момент Орфей, никогда не чувствовавший себя комфортно в любой истории, которую нельзя спеть, изменил идентичность или медленно смешался с другим полубогом, Залмоксисом, который, по мнению некоторых жителей Фракии, являлся единственным истинным Богом. По словам Геродота, который слышал это от греков, живших вокруг Черного моря, Залмоксис когда-то был рабом самого Пифагора, получив свободу, нажил огромное состояние, вернулся сюда, во Фракию, и стал великим учителем Пифагорейской доктрины.

Икона Залмоксиса была в церкви, где Яшмин и Риф нашли Киприана после вечерней службы, преклонившего колени на каменном полу перед резным иконостасом, на который он смотрел так, словно это — экран кинотеатра, на котором движутся картинки и разворачиваются истории, которые он должен рассматривать. Незатененные лица Залмоксиса и святых. И нечто вроде ясновидения, знание за пределами света сообщало о том, что находится в самом дереве, от чего необходимо освободиться...

Яшмин встала на колени рядом с ним. Риф стоял неподалеку, держал и медленно укачивал Любицу. Немного погодя Киприан, кажется, зажег обычную свечу.

— Ты выглядишь такой набожной, — улыбнулся он.

— О, ты меня дразнишь.

Он пожал плечами:

— Просто удивился.

— Встретить меня в священном месте. Меня — банальную домохозяйку. Ты забыл церковь в Крастовой Горе, где я впервые узнала не только о том, что мой младенец будет девочкой, но и о том, как именно она будет выглядеть? Я встала на колени и получила это откровение, Киприан, и я молюсь, чтобы на тебя снизошло откровение, хотя бы отдаленно напоминающее это.

Они встали с колен и вышли из притвора, трое и Любица, из запаха мирта в темнеющих сумерках.

— Когда вы уедете отсюда, — тихо сказал Киприан, — я не поеду с вами.

Сначала она не расслышала, что он сказал, и решила, что он злится, собралась спросить, что она сделала не так, но он добавил:

— Понимаешь, я должен остаться здесь.

Хотя Яшмин не решилась ответить, она уже знала об этом. Она почувствовала, что он собирается их бросить, еще во время их турне по французским казино, словно он нашел обратную дорогу — не возвращение к какому-либо известному типу, а, скорее, возвращение жизни, которую он мог забыть или никогда не замечал, всё время ожидая, и она медленно начала понимать, что не может пойти с ним туда, куда он должен пойти, беспомощно наблюдая, как расстояние между ними всё больше увеличивается. Несмотря на самые смелые их надежды. Если бы он совсем расхворался, она бы, наконец, признала и выполнила свой долг перед ним, но это медленное отдаление, словно погружение в трясину Времени, из которой поднимаются миазмы, пар, запах, поднимаются прямо в древнейшие участки мозга, вызывая воспоминания более древние, чем ее нынешняя инкарнация, начало подавлять ее задолго до появления Любицы.

— Возможно, — сказал Киприан настолько мягко, насколько, по его мнению, он должен был это сказать, — возможно, иногда бывает конвергенция в точке неподвижности, не только в пространстве, но и во Времени?

Нежно он это произнес или нет, Яшмин в любом случае приняла это на свой счет. Масштаб ее безгосударственности развернулся перед ней, словно переход неба от рассвета ко дню без теней, блуждания, во время которых она считала домом лишь сеть симпатических духов, выкапывавших ямы под своими ненадежными жилищами, чтобы укрыть ее на одну-две ночи. Их всегда не оказывалось на месте, когда ей нужно было, чтобы они были там.

Со своей стороны, Риф решил, что Киприан просто придумал новый способ обидеться, и вскоре придумает что-то другое.

— Значит, ты решил стать монахиней. И...возможно, они отсекают кое что...

— Они воспринимают меня именно тем, кто я есть, — сказал Киприан. — Никаких больше утомительных вопросов гендера.

— Ты свободен, — размышляла Яшмин.

Киприан оправдывался:

— Я знаю, вы на меня рассчитывали. Даже если я был просто для количества, еще одно дерево в буреломе. Чувствую себя так, словно упал и подставил вас ветру...

— Слушай, ты всегда такой чертовски умный, — сказал Риф, — сложно верить чему-либо тобой сказанному.

— Еще один британский порок. Прошу простить меня и за это.

— Ладно, но ты не можешь здесь остаться. Черт, будь Бернадеттой из Лурда, если хочешь, но не здесь. Понимаю, что это твой личный участок и всё такое, но, ради бога, оглянись вокруг. В одном я никогда не ошибаюсь — всегда чувствую, когда намечается драка. Никакой телепатии, просто профессионализм. Черт, слишком много винтовок Манлихера повсюду.

— О, никакой войны не будет.

Как мог бы кто-то из них сказать: «Видишь, как сложно будет защищать эту местность, никаких четких линий отступления, никакого бегства». Киприан уже должен был знать, что случается с монастырями во время войны. Особенно — здесь, где нет ничего, кроме резни и столетних репрессий. Но такова политика Балкан. Здесь были вопросы поважнее.

— Они адаптировали ó÷çìá, — объяснил Киприан, — православный ритуал инициации, для своих староверческих обрядов. В Орфической истории начала мира Ночь предшествовала созданию Вселенной, она была дочерью Хаоса, греки называли ее Íõî, а древние Фракийцы поклонялись ей как богине. Для послушника этого ордена Ночь — невеста, возлюбленная, он жаждет стать вовсе не женихом, а некой жертвой, подношением Ночи.

— Должны ли нас, — Яшмин сделала паузу, словно подразумевая молчанием слово «экс-возлюбленный», — допустить туда? На твою церемонию?

— До нее могут быть еще месяцы или даже годы. В Восточном обряде послушнице отрезают волосы, из которых она должна сплести пояс и носить его под обычной одеждой, обвязав вокруг талии, всегда. Это значит: если они даже рассмотрят мою кандидатуру, я должен сначала отрастить достаточно длинные волосы, а учитывая нынешние объемы моей талии, для этого может понадобиться довольно много времени.

— Послушай, что ты говоришь, — сказал Риф.

— Да, Киприан, что за тщеславие, ты должен отказаться от всего этого.

Он схватил две горсти жира, о котором шла речь, и начал с сомнением их рассматривать.

— Отец Понко признает, что правило длины волос на самом деле на связано с посвящением в сан — это даст нам время обдумать шаг, который мы планируем сделать, поскольку это — не для всех.

— Отрезать волосы — это ничто, — однажды объявил собравшимся послушникам игумен, — по сравнению с Обетом Молчания. Для женщины разговор — всё равно что дыхание. Отказаться от него — тяжелейшая жертва, которую может принести женщина. Вскоре вы войдете в страну, которую никто из вас не знал и мало кто мог вообразить — царство молчания. Перед пересечением этой роковой границы всем вам позволено задать один вопрос, только один. Подумайте тщательно, дети мои, не тратьте попусту эту возможность.

Когда пришла очередь Киприана, он встал на колени и прошептал:

— Что рождается из света?

Отец Понко посмотрел на него с необычной печалью, словно существовал ответ, который он ни в коем случае не должен был давать, поскольку в результате исполнится некое ужасное пророчество.

— В четырнадцатом веке, — осторожно сказал он, — нашими величайшими врагами были Исихасты, созерцатели, которые могли быть также и Японскими Буддистами: они сидели в своих кельях, буквально уставившись в свой пупок, ждали, когда их окутает чудесный свет, верили, что этот же свет Петр, Иаков и Иоанн наблюдали во время Преображения Господня на горе Фавор. Возможно, они задавали себе в какой-то форме тот же вопрос, что и ты, как коан. Что рождается из того света? Странно, если читать Евангелия, акцент в каждом из них делается не на избытке света, а на его отсутствии — Преображение происходило при особом неярком свете.

«Явилось облако и затмило их», — пишет Лука.

Возможно, эти омфалопсихои видели Благодатный Огонь, но его связь с Преображением сомнительна.

— Теперь я, в свою очередь, должен задать тебе вопрос: если что-то рождается из света, что этот свет дает возможность нам увидеть?

Яшмин быстро поняла, что отец Понко подходит к Преображению со стороны Ветхого Завета. Кажется, у него не было иллюзий насчет ее религиозности, но он всегда был готов поболтать с неверующими.

— Тебе знакомо понятие Шехины — «Пребывания»?

Яшмин кивнула, годы с И. П. Н. Т. подарили ей обширные, но неглубокие знания о Британском Каббализме.

— Это женский аспект Бога.

С горящими глазами она рассказала ему о трансцендентальном статусе, которым на Чанкстон-Кресчент обладает карта под номером II Старшего Аркана Таро, известного как Верховная Жрица, и о дебютантках Мейфера, являвшихся туда в субботние ночи в вуалях и особых клобуках, очень смутно представляя, что это всё может значить.

— Некоторые думали, что это связано с движением Суфражисток, туманно говорили о расширении прав...некоторые, в основном — мужчины, видели в этом эротические импликации Иудео-Христианской богини и ожидали оргий, порки, сияющей черной амуниции и так далее, так что, естественно, всё заволокла тьма мастурбации.

— Всегда существует риск, — согласился отец Понко. — Когда Бог прячет свое лицо, это перефразируют как «удаление» Шехины. Поскольку это он отражает свой свет, Луна для его Солнца. Никто не может выдержать чистый свет, тем более — смотреть на него. Когда она не отражается, Бог невидим. Она абсолютно необходима, если он хочет действовать в мире.

Из часовни доносилось пение, которое игумен идентифицировал как канон Козьмы Иерусалимского, датируемый восьмым столетием. Яшмин стояла на подворье очень спокойно, словно ожидая, когда пройдет некое головокружение, хотя уже поняла, что это головокружение каким-то образом входит в проект здания, это — условие проживания. Здесь она узнала, чем всегда притворялся И. П. Н.Т, будучи не более чем слабой театральной зарисовкой.

— Поговорим об отражении, — она поймала себя на том, что бормочет эти слова.

Настоящее время с каждым днем казалось ей всё менее доступным, по мере того, как послушники окружали Киприана, всё больше отдаляя его от нее, словно волна, проходящая по невидимому, не поддающемуся определению каналу... А Любица, взиравшая на повседневную жизнь монастыря так, словно точно знала, что происходит, которая бессчетное количество раз засыпала, схватив крохотным кулачком палец Киприана, теперь должна была искать другие способы точного возвращения туда, что она помнила как сферы еще не сотворенного.

Игумен, кажется, узнал ее из прошлого воплощения.

— Планета в форме луны, — сказал игумен, — орбитальный электрон. Если самоподобие окажется встроенным свойством вселенной, тогда, вероятно, сон, в конце концов, является формой смерти — повторяющейся ежедневно, а не со сменой поколений. Мы перемещаемся в смерть и обратно, как в сон, но гораздо медленнее, об этом догадывались Пифагорейцы...

Не имея ресурсов выразить свои чувства Киприану, Риф довольствовался практическим планированием.

— Собираемся следовать на запад, через горы к побережью Адриатики. Можешь посоветовать отель класса «люкс» у термального источника?

— Зависит от того, насколько далеко на север вы собираетесь забраться. Я никогда не был южнее Черногории. О, вам может пригодиться вот это.

Это был Уэбли-Фосбери 38-го калибра, был с ним и в Боснии, и

много лет спустя.

Риф притворился, что рассматривает пистолет.

— Славная железяка. Наверняка ты не хочешь с ним расставаться?

— А зачем он мне? Невесты Ночи не носят в сумке служебный револьвер.

— Я мог бы придумать несколько предприятий...

— Нет, Риф, — положив руку на плечо, — вот этого делать не надо.

Мужчины смотрели друг другу в глаза дольше, чем когда-либо.

Киприан дошел с ними к реке. Над ними облако начало окутывать монастырь и церковь, словно запрещая менять решение. Кажется, утро темнело, приближаясь к некоему Балканскому эквиваленту Преображения.

Яшмин протянула Любицу Киприану, он торжественно взял ее на руки, громко поцеловал в живот, как всегда, а она, как всегда, завопила.

— Не надо меня помнить, — посоветовал он ей. — За память отвечаю я.

Вернувшись на руки Яшм, она спокойно ему улыбнулась, и он знал, что лишь минуты отделяют его от какой-то ошибки.

— Езжайте с богом. Старайтесь держаться подальше от Албании.

Словно охваченная неким древним ужасом, Яшмин крикнула:

— Пожалуйста, не оглядывайся.

— Я не собирался.

— Я серьезно. Ты не должен. Умоляю, Киприан.

— Или он тебя утащит под землю. В Америку.

— Всегда со своими шуточками, — глухо хихикнул Риф.

И никто из них не оглянулся, даже Любица.

И за Киприаном без эха закрылась дверь.

На много дней Риф и Яшмин погрузились каждый в свое горе, даже не в силах говорить об этом. Риф отказался от неустанных поисков возможных кабаков и, когда наступал вечер и сумрачный свет покрывал мир мелким пеплом, он просто сидел с разбитым сердцем, по возможности, дома, у окна, иногда держа на руках младенца. Находясь в своем частичном вакууме, Яшмин не знала способа щебетом вызвать его оттуда.

— Я не знал, что это приближается, — наконец сказал Риф, — но, полагаю, ты знала.

— Это не из-за нас, — возразила она. — Не из-за наших действий. Не из-за того, что мы не сделали.

— Только не говори «он, должно быть, любил Бога больше, чем нас» и всё такое.

— Не скажу, не думаю, что это правда, — она уже готова была расплакаться.

— Я хочу сказать: Бог обычно не подбегает и не кусает людей в задницу, но если он так поступил, видишь ли...

— Риф, Киприан любил нас. И до сих пор любит.

Никто из них уже как-то не видел смысла ехать на побережье Черного моря. Они повернули на запад. Однажды вечером Риф вошел и увидел, что обезумевшая Яшмин сидела у кипы брошенной одежды Киприана, перебирая одну вещь за другой.

— Я могла бы притворяться им для тебя, — закричала она, не слишком громко, чтобы не разбудить Любицу, он не знал, как ответить на надежду в ее голосе. — Я могла бы носить его рубашки, его брюки, ты мог бы разрывать их, брать мою задницу, иметь меня в рот и представлять, что он...

— Дорогая... пожалуйста... Я не собираюсь это делать...

Он сам, черт возьми, чуть не расплакался, если хотите знать.

Он начал обнимать ее с нежностью, которую прежде она видела, лишь когда он держал на руках Любицу. «Я — не его дитя, — возражала она, но про себя, удобнее устраиваясь в его объятиях.

Они направлялись к Фракийской равнине, в Родопы, а потом — к гряде Пирин, в Македонию. В некоторые дни свет был безжалостен. Свет был так насыщен цветом, парил в таком напряжении, что его нельзя было выносить долго, словно опасно было находиться в стране, наполненной таким светом, словно человек, захваченный таким светом, мог подвергнуться если не смерти, то, как минимум, столь же жестокой трансформации. Такой свет, должно быть, поступал по приговору — его слишком много, он слишком постоянен, он истощал душу. Идти сквозь него — бороться со временем, с потоком дня, с произвольно заданным моментом тьмы. Иногда Риф спрашивал себя, не инициировал ли кто-то все-таки запуск Интердикта, а это были его осадки...

В середине октября, после объявления войны Турции, отряды Сербов, Греков и Болгар захватили Македонию, к двадцать второму числу разгорелись ожесточенные бои между Сербами и Турками под Куманово, на севере. Тем временем Болгарские войска неуклонно продвигались на юг, к Турецкой границе и сразу — в Адрианополь.

С каждым днем у Рифа, Яшм и Любицы оставалось всё меньше выбора, словно на них давило передвижение войск на запад и юг. Слухи были повсюду, масса пугающих слухов после сборищ на перекрестках и возле нефтяных скважин...

— Нас послали сюда, чтобы мы это остановили, — сказала Яшмин. — Это значит, что мы не выполнили задание, и миссия закончена.

— Теперь задача — просто выбраться отсюда, — решил Риф.

Он начал каждое утро проводить время на механах, перекрестках или в других местах собраний, пытаясь собрать все возможные новости и вычислить наиболее безопасное направления для бегства.

— Они наступают со всех направлений, вот в чем тут проблема, Сербы с севера, Греки — с юга, Болгары — с востока. Турки бегут повсюду, это не продлится долго, но что за суматоха.

— Значит, продолжим следовать на запад.

— Единственный выход. Попытаемся проскочить между армиями. Если заберемся так далеко, меня беспокоит Албания.

Битва происходила наискось от них, от Филипполиса к Турецкой границе и Адрианополю. Они крались на юг в частичном вакууме, за Второй Армией Иванова, находившейся справа от общего наступления.

Они переправились в Македонию. Теперь даже вороны молчали. Следуя на запад через Струмицу и Валандово, они нашли гранатовые сады, полные беженцев, держались долины Вардар внизу и района виноделов Тиквес, где как раз поспел урожай.

По слухам, Сербы победили Турок при Куманове, но не торопились воспользоваться своим преимуществом. Сельская местность была полна Турецких солдат, отрезанных от своих подразделений или ударившихся в бега, все они выглядели глубоко несчастными, многие были ранены, некоторые умирали. Говорили, что теперь цель Сербов — Монастир, это значило, что теперь они будут воевать еще и в западном направлении.

Риф подбирал оружие, где только мог, полевое и охотничье, маузеры и винтовки Манлихера, а также — более старинные образцы огнестрельного оружия, некоторые — с арабскими инкрустированными надписями или отделкой из оленьего рога или бивня кабана, патроны всех калибров от 6,5 до 11 мм, иногда находил их в заброшенных лагерях, всё чаще забирал у мертвых, количество которых росло, словно иммигрантов в страну, где их боялись, не любили, безжалостно эксплуатировали.

По мере того, как ландшафт становился всё более хаотичным и смертоносным, потоки беженцев разбухали. Очередное стремительное ужасающее бегство, сродни побегу в коллективные сны, в легенды, которые запомнят неправильно и преобразят в паломничество или крестовый поход...Брошенный позади темный ужас преобразится в радужные надежды впереди, радужная надежда станет народным, а, возможно, когда-нибудь — и государственным заблуждением. Но в нее по-прежнему будет впрессована древняя тьма, слишком ужасная, чтобы с ней можно было встретиться взглядом, расцветающее, восходящее тайно, кипучее зло, разрушительное, безнадежно запутанное.

— Битва может быть там, впереди, так что нам нужно идти осторожно, — сообщал Риф.

С каждым днем они подходили всё ближе к горизонту невообразимого. Вся Европа уже могла быть охвачена войной. Никто не знал.

Когда Любица услышала свои первые взрывы в горах на северо-западе между Велесом и Прилемом, хотя она не спала, казалось, что проснулась от бессонницы, ее глаза расширились и она разразилась смехом.

— У ребенка постарше, — ее мать пыталась не выглядеть слишком уязвленной, — этот смех можно было бы описать как бурный.

— Унаследовала от дедушки, — кивнул Риф, — взрывной младенец. Это в крови.

— Рада видеть, как вы двое наслаждаетесь собой. Могли бы мы попытаться не влипнуть во всё это?

Генеральное сражение приняло определенную форму, и Риф, Яшм и Любица, так уж вышло, направлялись в тыл. Они присоединились к процессиям на равнинах, между канав со стоячей водой, фермерских тележек, которые толкают и тащат младшие сыновья, нагруженных мебелью, которую в конце концов сожгут, чтобы согреться, поскольку дни становились холодней, собаки в бесконечных переговорах о том, что охранять, а что — достойная мишень, формируя временные своры для нападения на перспективных овец, рассыпавшиеся при появлении собственных овчарок стада. Пушки Круппа били вдали, сельские овцы блуждали по холмам, хищные птицы постоянно патрулировали небо.

После поражения под Куманово три турецких стрелковых корпуса бежали на юг, к укрепленному городу Монастир, одному из последних турецких бастионов в Европе, их преследовала сербская Первая Армия, получившая приказ покончить с ними. Пока Шестой Корпус направлялся прямо в Монастир, Пятый и Седьмой расквартировались в горах на севере, чтобы взять на себя и попытаться замедлить продвижение сербских войск, спускавшихся через Рисево и Прилеп. Битва в горах, очевидно, проходила в Перевале Бабуна над Прилепом.

Однажды на рассвете они проснулись от стрельбы, подобную которой едва ли слышали в здешних краях и которую сложно было ожидать услышать в этом патриархальном мире оружия со скользящим затвором. Среди неистовой перестрелки маузеров, чего-то нового на Земле. Пулеметов - будущего войны. Русские пулеметы Мадсена и несколько черногорских рексеров. Это было опустошение и окончательное падение Османского проекта, столетий правления Турции в Европе, последние гарнизоны падали один за другим...

— Что это? — прошептала она, крепко прижимая младенца.

— О, просто пчелы, дорогая, — Риф ответил лукавой улыбкой, которая никогда его не подводила. — Сербские шмели, просто будь уверена и опусти голову.

— О, — она подчинилась, не то чтобы у нее был в тот момент особый выбор, — всё.

Любица дрожала, но молчала, словно решительно настроившись не плакать.

— У тебя был уэбли где-то под рукой, верно? — он старался не кричать слишком громко. Только если они подберутся достаточно близко, он скажет, когда ей его передал. Иначе у нас всё хорошо. На этот раз они достаточно близко?

Войска пробежали мимо с криками, это был панический ужас или воинственный клич, сербский или турецкий — никто не собирался выглядывать, чтобы посмотреть.

Снаряды Ховицера начали падать поблизости. Не шквал, но лучше скрыться.

— Как только они настроят направление и расстояние, — сказала она, — нам придется освободить помещение.

— Думаю, — сказал Риф, — ты имеешь в виду «диапазон и угол направления», дорогая.

— Термин из крикета, — объяснила она. — Миллион лет назад я некоторое время играла за Гертон. Моей тайной мечтой всегда было играть за команду кочевников, словно я — Цыганка...

У них вошло в привычку болтать в таком стиле в минуты опасности. Удавалось ли им хоть на минуту одурачить Любицу — спорный вопрос, но Риф и Яшм были заняты. Взрывы приближались, словно ужасающая поступь невидимого ангела. Снаряды уже были видны, вздымались и падали медленно и скачкообразно в монохроме осени, каждый раз опускались с жестким жужжащим визгом. В конце концов, один приземлился так близко, что весь смертоносный шум того дня собрался и сконцентрировался в доле секунды, Любица изменила свое мнение и расплакалась, высвобождаясь из материнского убежища и выглядывая, что бы там ни было, с криком не страха, а злости. Родители смотрели на нее, застыв в восхищении. Это было за мгновение до того, как они поняли, что пулеметный огонь прекратился. Была еще артиллерия, но уже намного дальше.

— Чего только не бывает, не так ли, — Риф взял Любицу на руки и с выверенной нежностью поцеловал ее в слезящиеся глаза. — Больше никаких шмелей, дитя.

Когда снова воцарилась тишина, ему что-то пришло в голову:

— Вернусь через минуту.

Он ушел в направлении, откуда стреляли пулеметы.

Любица наморщила лоб, помахала ручкой и с любопытством спросила: «А?».

— У твоего отца потребности простые, — объяснила Яшмин, — и я не удивилась бы, если — да, смотри, именно то, что я думала. Смотри, что папа несет домой.

— Чудо, — сказал Риф. — Целая и невредимая.

Он протянул своеобразно выглядящую винтовку, ствол которой казался намного шире, чем обычно, хотя это оказалась перфорационная колонна для воздушного охлаждения оружия:

— Народ, встречайте ручной пулемет Мадсена. Я о нем достаточно наслышан. В каждой русской кавалерийской дивизии были такие, но они решили от них избавиться на некоторое время, и много пулеметов попало на здешний рынок, особенно — в Черногории, где они известны как «рексеры». Взгляните. Пятьсот выстрелов в минуту в автоматическом режиме, а когда ствол слишком нагревается...

Он показал дубликат ствола, отвинчивающийся от первого, и заменил его. Кроме того, ему удалось очистить ряд дисковых магазинов на сорок выстрелов каждый.

— Рада за тебя, конечно, — сказала Яшмин.

— О, а вот еще.

Где-то в этих пепельных полях среди трупов и крови, и дыма кордита, и стальных обломков он нашел клочок земли с полевыми цветами и собрал из них букетик. Любица сразу же начала есть свой букет, а Яшм смотрела на Рифа, пока ее глаза не стали слишком мокрыми и она вытерла их рукавом.

— Спасибо. Нам нужно двигаться дальше.

В течение последующих недель они то и дело ловили себя на том, что испытывают удивление, хотя у них никогда не находилось времени просто сесть и всё это обсудить, словно, когда Киприан был с ними, у них было разрешение, свобода действовать экстраординарно, полученная благодаря пребыванию в мире, приближающем свой конец, это было ближе к свободе самоубийства, чем к свободе неуправляемого духа.

Зима приближалась. Война, что нельзя было предвидеть, была повсюду. Они часто находили убежище в соломенных времянках Каракачани, поскольку эти люди без страны, без родного города, без постоянного места жительства, кочевники Полуострова, которые охраняли их безопасность, делились с ними своей едой, табаком и пространством для сна. Яшмин отдала им кувшины с розовым вареньем, которые упаковала для них Живка, они довезли эти кувшины и чудом не разбили, а в ответ ей подарили деревянное устройство для переноски младенца, которое нужно ремнями привязывать к спине, они несли ребенка по очереди с Рифом, который начал называть Любицу «папуаской». Любица ехала на насесте, словно на наблюдательном посту, привлекая внимание родителей к всадникам, пастушьим овчаркам и овцам, каплям дождя...настойчивый аккомпанемент конной и полевой артиллерии, фланговые атаки, преследование. Наконец они приехали к перевалу Буково и спустились в Охрид, на берег его озера с бледной рябью на ветру, в городской шум красных крыш, акаций и переулков, в котором не было выстрелов, радовал, как тишина. Турецкие дезертиры спали на берегу, посещали мечети, меняли оружие на сигареты.

В Монастире было сорок тысяч Турок, их подготовили немцы под руководством легендарного Лимана фон Зандерса, который планировал отправить своих смертоносных существ в Украину, где пришло время войны с Россией. Устрашающие притязания, искусству массового убийства их обучали Немцы.

Но теперь Сербы знали, что могут их победить.

Они смотрели на другой берег озера, на черные пики, уже покрывшиеся снегом. В облаках открылась бездна, из которой лился свет вертикальным потоком, раскалываясь на невообразимые оттенки серого, населявшие небо, словно являя дню выбор, который у него редко появлялся.

— Это Албания, — сказала она.

Киприан велел им держаться подальше от Албании. Все так и делали. Не то чтобы народ здесь уже не был радушным и дружелюбным, как прежде, но на севере происходила некая революция против Турок, Греки завоевали и заняли юг, и большинство стычек были неофициальными, с помощью дальнобойных винтовок.

— Где-то может быть одна мощеная дорога, но она обязательно приведет нас прямо в гущу битвы.

— Поглядим. В горах зима, карты нет, все стреляют во всех.

— Такие дела.

— Черт, давайте.

Прежде чем отправиться в путь по берегу озера, словно они приехали сюда на выходные, купили почтовые открытки, иллюстрированные сценами Войны, и почтовые марки с надписями на двух или трех языках, не говоря уже о Турецком алфавите и Кириллице, со временными штампами еще и Латинским шрифтом. На некоторых фотографиях были изображены ужасные сцены резни и расчленения, воспроизведенные не просто в черно-белых тонах, а в различных оттенках зеленого, довольно люминесцентного зеленого, собственно говоря — воронки от снарядов, мужчины без конечностей в полевых госпиталях, громадные пушки, аэропланы, летящие в общем строю... Они отправили эти открытки, определенно надеясь, что те не дойдут, в Из-ле-Бэн, на Чанкстон-Кресчент, Худому из Габрово и Живке, Фрэнку и Мэйве в США, Киту Траверсу и Оберону Хафкорту в отель «Тарим», Кашгар, Китайский Туркестан.

На южном краю озера они нашли тропинку в Свети-Наум и перешли в Албанию. Движение в обе стороны не прекращалось. Беженцев-магометан изгнали из домов в Албании Греческие захватчики, а остатки Турецких войск, разбитых при Монастире, бежали на юг, пытаясь добраться в крепость Янина, последний форпост Османской империи в Европе и последнее убежище, оставшееся для них здесь, в Эпире. Охранники у ворот, если вообще обращали на кого-то внимание, просто пожимали плечами. Начнем с того, что они больше не могли определенно сказать, кому подчиняются.

Риф, Яшм и Любица попали в театр военных действий, где все стреляли во всех, не всегда по причинам, которые мишени могли бы понять во всех подробностях, но «всё достало» — кажется, единственный мотив, который нужен людям.

Они попали в засаду возле Поградеца, на дороге в Корчу, солдаты нерегулярных войск, не больше шести, по оценкам Рифа, хотя различие между партизанами и разбойниками с большой дороги в данный момент не имело значения.

— Закройте ушки этой малышке на минуту, дорогая, ты не возражаешь, если мы немного постреляем для развлечения, — Риф вставил магазин в винтовку Мадсена и, спрятав всех за какими-то скалами на обочине, пробормотал что-то вроде «Ну наконец-то» и начал стрелять в полуавтоматическом режиме, но вскоре, когда нападавшие начали сыпать пулями и проклятиями, возникла настоятельная потребность дернуть за рычаг переключения возле спусковой скобы, и Риф перешел в область пятисот выстрелов в минуту, и, прежде чем он успел крикнуть что-то на радостях, магазин опустел, ствол даже не нагрелся, и, кем бы они ни были, кажется, их там не было больше.

— Конечно, у него это получается лучше всего, — пробормотала Яшмин, словно обращаясь к Любице.

Немного дальше на дороге они наткнулись на отряд армии Греков, ехавший, чтобы узнать, что это за скоростную стрельбу они, как им кажется, слышали. С тех пор, как началась война, войска Греков были повсюду на юге Албании, которую они считали Эпиром и который относился к идее Греции более абстрактной, чем любое другое место, в котором могли находиться их дома и семьи. Риф, спрятав винтовку Мадсена подальше, пожал плечами и неопределенно махнул рукой в направлении, в котором ушли партизаны, а вскоре получил пачку сигарет и место в грузовом фургоне аж до Корчи, сейчас пребывавшей под Греческой оккупацией.

Они всю ночь тряслись под размочаленным тентом, проснулись рано утром и снова вышли на дорогу в леденящий предутренний час. Миновав Эрсеку, начали карабкаться на горный хребет Грамоз, лесные буки теряли листья на усиливающемся ветру, зимние пики сияли, безлюдные, как Альпы, по другую сторону которых лежала Греция, где этот хребет был известен под названием Пиндус.

Когда солнце опустилось, они нашли фермерскую постройку, казавшуюся безлюдной, пока Риф не зашел за каким-то хламом для разведения огня и не нашел Любицу, сидевшую рядом с одной из диких и недружелюбных овчарок, известных в Македонии как шарпланинские овчарки.

Собаки здесь славились тем, что кусали прежде, чем начинали лаять — Киприан не раз имел возможность в этом убедиться, но вот была Любица, само дружелюбие, говорившая на своем собственном языке, и собака, похожая на лохматого буро-белого медведя с достаточно доброй мордой, слушала ее с огромным интересом. Когда Риф подошел ближе, они оба повернули головы и посмотрели на него вежливо, но, несомненно, предостерегающе, собака подняла брови и щелкнула языком, кто-то еще в дни работы в туннеле говорил Рифу, что на албанском это значит «Нет».

— Ладно-ладно, — Риф медленно попятился к дверному проему.

Лишь много лет спустя он узнает, что эту собаку звали Ксения и она была близкой подругой Пугнакса, чьи компаньоны-люди, «Друзья Удачи», незримо, но внимательно следили за эвакуацией семьи Рифа с Балкан. В данный момент ее заданием было направлять всех к безопасности, не обнаруживая себя.

Соответственно, на следующий день Риф ушел на разведку, Яшм и Любица окопались в долине, и тут вдруг возник запах дыма, он услышал крики ослов, и следующее, что увидел — тех троих Албанцев, находившихся в более выгодном положении, чем он.

Соответственно, на следующий день Риф ушел на разведку, Яшм и Любица окопались в долине, и тут вдруг возник запах дыма, он услышал крики ослов, и следующее, что увидел - тех троих Албанцев, находившихся в более выгодном положении, чем он.

— Ну, tungjatjeta, привет, парни, — Риф пытался вспомнить туннельный Албанский, сияя своей обворожительной улыбкой универсального назначения.

Албанцы тоже улыбались.

— Я вы**у твою мать, — поприветствовал Рифа первый.

— Я вы**у тебя, а потом — твою мать, — сказал второй.

— Сначала я убью тебя и твою мать, а потом вы**у вас обоих, — сказал третий.

— Вы, ребята, всегда такие...дружелюбные, — сказал Риф. — Как жизнь?

У него на поясе был огромный черногорский Гассер калибра 11 мм, но сейчас, он чувствовал, не время за ним тянуться. У мужчин винтовки Манлихера старой модели и один Грас, все, кажется, отняты у мертвых Греков. Разгорелась небольшая перепалка, насколько понял Риф, относительно того, кто его пристрелит, но никто, кажется, не горел желанием, патронов не хватало, особенно — для Граса, у которого калибр был тоже 11 мм, как у пистолета Рифа, как раз такой они, наверное, искали. Так что перепалка шла между владельцами винтовок Манлихера. Сейчас они искали в грязи подходящие куски соломы, которые можно выхватить. Ближайшим укрытием была канава с откосом на расстоянии десяти ярдов справа от него, но потом Риф заметил там отблеск ствола винтовки, потом — еще несколько.

— О-о, — сказал он, — похоже, я здесь — человек конченый. Как вы, ребята, говорите, një rosë vdekuri, мертвая утка, верно?

Этим он купил себе полторы минуты амнистии, оказалось, что этого достаточно, потому что голос откуда-то позвал его по имени, а вскоре жилистая фигура неторопливо вышла из-за каменной стены.

— Рамиз?

— Vëlla! Брат! — он подбежал к Рифу и обнял его. — Это — Американец, который спас мне жизнь в Швейцарском туннеле!

Трое стрелков, кажется, были разочарованы.

— Значит, мы не должны его расстреливать?

— Я думал, ты уже в Америке, — сказал Риф.

— Это — моя семья. Как я могу их бросить?

Как выяснилось, эта деревня была населена беженцами со всей страны, с севера и юга, мишенями кровной мести, которые больше не могли оставаться пленниками в своем доме и решили, что создание комплекса построек размером с деревню станет наилучшим способом получить немного больше пространства, в котором можно перемещаться, по-прежнему почитая Канун Леки Дукаджини. Сообшество, созданное для мщения, временно прекратило существование.

— Тебе повезло, — сказал Рамиз, — чужаки обычно не подбираются так близко.

— Просто искал место, где можно несколько ночей провести в безопасности, — сказал Риф и вкратце рассказал ему о Яшм и Любице.

— Ты с ума сошел — забраться сюда, слишком много Греков здесь свободно бродят в горах, — он налил ракии. — Gëzuar, твое здоровье! Приведи их обеих сюда! Здесь много места!

Риф пришел в деревню с Яшм и Любицей, как раз когда пошел снег, и несколько следующих дней их заносило снегом. К тому времени, как они смогли продолжить путешествие, он немного подучился Тосканскому диалекту и научился играть «Джим вместе с Джо» на кларнете — здесь, кажется, у всех был как минимум один, некоторые мужчины собирались вместе по вечерам после ужина, приносили инструменты, играли на трех- или четырехчастный лад и пили ракию.

Риф и Яшмин переносили снегопад с товарищеской стойкостью, слишком бесспорной для каждого из них, чтобы считать ее почетной, они редко поворачивались к снегу спиной, высокие, молчаливые, склонившиеся под грузом своего сердца, за их короткую жизнь это стало их долгом, не навязанным, просто возникшим из поворотов их судьбы, долгом защищать — кажется, не только от бурь, потому что позже, на миг найдя приют в Пермети или Гирокастре, оба они вспомнили присутствие сознающей и проницательной силы, и это была не буря, не зима, не обещание чего-то того же самого, только в большем объеме, и кто знает, на какой срок...но что-то еще, что-то злонамеренное и намного более старое, чем земля или любая раса, которая могла пройти по ней в бездумном паломничестве, что-то, что глотало целиком и гадило вечно, что бы ни попало в диапазон его голода.

Риф когда-то имел по всему Колорадо печальную славу самого неудачливого рыбака на запад от Скалистых гор, но в этом путешествии он вез с собой рыболовный крючок от самого Из-ле-Бэна, сейчас он начал его забрасывать и как-то, вопреки всем ожиданиям, ему примерно через день удавалось выловить из одной из рек своего рода форель. Снег шел и прекращался, но когда он прекращался, в основном начинал идти дождь, холодный и жалкий. В редкий день, когда светило солнце, возле города в долине Вьоса, они с Яшм позволили себе на минуту расслабиться, просто постоять и посмотреть.

— Я останусь здесь навсегда.

— Для меня звучит не слишком по-кочевничьи.

— Но взгляни на это.

Риф решил, что это — довольно театральный пейзаж, дюжина минаретов ярко возвышалась среди деревьев, видно дно маленькой речушки, бегущей через город, желтый свет кафе в сумерках, которое могло стать их местным заведением, запахи и бормотание, и древняя уверенность, что жизнь, сколь бы ни сводилась она то и дело к искусству существования умной добычи, была предпочтительнее, чем стая орлов, уже приближавшаяся к земле.

— Это — самое худшее, — сказала Яшмин. — Здесь так красиво.

— Погоди, ты еще не видела Колорадо.

Она посмотрела на него, и после одного-двух ударов сердца он посмотрел на нее в ответ. Любица как раз была у Рифа на руках, она прижала щеку к его груди и смотрела на мать так, как смотрела, когда знала, что Яшм собирается расплакаться.

Покинув Гирокастру, они долго петляли в горах и спустились к Адриатическому морю, часть пути они прошли, смешавшись с Турками, которые всё еще шли на юг. Для всех сторон боевые действия прекратились, но только не для Греции, которая по-прежнему пыталась захватить Янину, последнюю твердыню Турков на юге. Половина армии Турков уже была убита, ранена или взята в плен, а остальные в отчаянии бежали в Янину. Риф отдал им остававшиеся у него сигареты. Это всё, что у него было. Оставил себе пару штук, наверное.

Наконец они подошли к перевалу Музина, беленые домики показались из глубокого изгиба маленькой бухты Альи-Саранта.

В городе шел проливной дождь, еще в горах они знали, что будет снег, Любица спала, завернутая в волчью шкуру, они чувствовали себя так, словно по-прежнему их везет какое-то невидимое транспортное средство, едущее по какой-то изогнутой сложной тропе, то и дело останавливаясь в местах полуофициальных встреч вроде этого, полных застоявшегося табачного дыма, политических споров о запутанных вопросах — флуоресцентно-голубое ощущение замкнутого пространства, единственный вид из окна на гавань, а дальше — разъяренное море.

Они нашли капитана рыболовного судна, который согласился взять их на Корфу, когда поплывет туда в следующий раз, и высадить в городе. Северный ветер подул с гор, раздражая пролив барашками волн в и так уже полной опасностей пучине, они держали курс на юг по каналу, ветер по левому борту. Риф, вовсе на моряк, проводил время, блюя, часто — на ветер, потому что ему было всё равно или потому что он не мог ждать. Когда они находились с подветренной стороны от Пантократораса, ветер утих, и спустя час они, наконец, оказались в безопасности в городе Корфу, где первое, что они сделали — пошли в Церковь Святого Спиридиона, святого покровителя острова, поставили свечки и выразили благодарность.

Они провели там остаток зимы, встретили весну и сияющий солнечный свет, и вышли на главную эспланаду, где шла игра в крокет с командой гостей XI из Лефкаса, все — в белом, представить себе нельзя тьму или кровь, пока идет игра во всем ее блаженстве... Любица кричала с простотой ребенка, проводящего жизнь в дороге, каждый раз, когда бита соприкасалась с мячом. В конце игры, в которой Риф очень мало что мог понять, в том числе — кто выиграл, команда Лефкаса подарила каждому представителю команды соперников салями с острым перцем, которой славился остров.

Скрываясь за каждым существенным высказыванием в мире, Сострадательный теперь предпринимал меры, чтобы восстановить связь с Яшмин. Словно задание на Балканах не было связано с тайными Австрийскими минными заграждениями, а предназначалось для того, чтобы Киприан стал невестой ночи, а Любица родилась во время сбора урожая роз, и Риф с Яшмин в безопасности привезли ее на Корфу – таким образом они успешно выполнили «настоящую» миссию, для которой всё, включая мины, было тем, что Сострадательный любил называть метафорой — однажды, когда они с Любицей сидели в кафе на Эспланаде, увидели Оберона Хафкорта, он с бутылкой имбирного пива выскочил из фиакра, словно у него было назначено свидание...Внучка заметила его первой, узнав лошадь, у которой, как и у остальных лошадей здесь, была соломенная шляпа с дырками для ушей.

Церемонно поцеловавшись со всеми, Хафкорт сел.

— Но что ты делаешь на Корфу? — спросила Яшмин, смущенно улыбаясь.

— Жду тебя, — он протянул ей потрепанный кусок зеленоватого картона.

— Моя открытка. Ты правда ее получил?

— Один из Русских, регулярно читающих всю мою почту со дня моего прибытия в Кашгар, счел это более важным, чем что-либо, что могло бы мне написать Правительство Ее Величества. Немедленно мне телеграфировали.

Она написала: «Надеемся достичь Адриатики».

— Значит, это здесь или в Дураццо, но Дураццо в последнее время превратилось в казус белли, кто-то вошел в транс и призвал старые силы интуиции, видишь ли, а Корфу подходит.

— О, а это всё, — обводя рукой Парижские аркады, лиственный и многоводный рай, — никак с этим не связано.

Они сидели и пили узо в сумерках. В старом Венецианском форте выстрелила вечерняя пушка. Бриз шевелил кипарисы и оливы, туда-сюда прогуливались Корфиоты.

— Я вижу вас снова, — сказал он, — хотя думал, что это будет одно из тех мгновений, когда предаешь себя в руки судьбы, когда гарантирован неприятный результат. Но я всё равно ждал этого момента.

Они не виделись примерно с 1900 года. Какими бы ни оказались ее чувства, ее собственные им не столько противоречили, сколько расширяли их. Ее любовь к Любице была непроницаема и нераздельна, как первоначальное число, значит, другие любови нужно пересчитать соответствующим образом.

Что касается Хафкорта,

— Я — не тот, кем был, — сказал он. — Там я был слугой алчности и силы. Дворецким. Кондитером. И всё это время верил, что я — кадровый военный. Единственная любовь, которую они мне позволяли, была неотличима от коммерции. Они разрушали меня, а я об этом не знал.

— Ты отказался от чина?

— Еще лучше. Я сбежал.

— Отец!

— Более того, — продолжил он с какой-то жизнерадостной инерцией безмятежности, — они думают, что я мертв. С помощью своего российского коллеги Володи я веду безбедное существование благодаря торговле яшмой, минерал — твой тезка, моя дорогая, ему предначертано судьбой однажды стать легендой. Возможно, ты думаешь обо мне, как о человеке, сорвавшем банк в Монте-Карло. И...

— О, я знала, что будет что-то еще.

Ее охватила уверенность, что он погряз в какой-то интрижке с женщиной.

Словно прочитав мысли дочери, старый ренегат воскликнул:

— О боже, а вот и она, как раз, когда о ней речь!

Яшмин оглянулась и увидела, что к ним приближается по эспланаде, отбрасывая тень на фоне заката, миниатюрная Азиатка в белом, машущая им рукой.

— Нас познакомил тот Американский парень, доставивший твое письмо в Кашгар. Наткнулся на него в прошлом году в Константинополе, был барменом. И там была Умеки. Да, мой маленький японский баклажанчик.

Действительно, это была Умеки Цуригане, занимавшая в посольстве Японии в Константинополе пост «математического атташе», она выполняла какую-то таинственную миссию от имени промышленности своей страны, однажды вечером зашла в бар «Два континента», там перед зеркалом во всю стену стоял Кит Траверс и взбалтывал содержимое серебряного шейкера.

— Думала, ты умер от стыда.

— Стараюсь, — Кит поставил перед ней стопку и пивной стакан. — Ваш обычный «ёрш», мадемуазель?

— Нет! Коктейль из шампанского! Сегодня это больше подойдет!

— Выпью один с тобой.

Он, наверное, собирался спросить у нее о Q-оружии и падении Тунгусского метеорита, и так далее, но после одного коктейля и нескольких глотков второго это начало напоминать возвращение старых времен, не считая того, что Оберон Хафкорт явился тогда тайно по пути из России, и «Я не знаю, что случилось, — сказала она Яшмин, — я была под гипнозом!»

И ее жизнь сделала один из тех поворотов.

— Мечта старого жулика, — с любовь добавил Хафкорт.

Но Яшмин наблюдала за тем, как молодая женщина смотрит на ее отца, и диагностировала случай подлинной эротомании.

Истинные чувства Хафкорта всегда оставались для нее тайной, покрытой мраком.

Они нашли Рифа в портовой таверне Гарицы. Любица, которой был почти год и которая недавно встала на ноги, держалась за барный табурет с перекошенной улыбкой, говорившей о том, что для нее тут нет ничего нового, смотрела, как ее отец пьет узо и знакомится с Корфиотами, применяя хитрости карточной игры «фантан», известные в Лидвилле.

Яшм представила Умеки, подняв брови и незаметно сделав сигнал рукой, странным образом напоминающий мясницкий нож, который отрезает член, Риф просто улыбался, как делал всегда в присутствии видной девицы, с которой можно пофлиртовать.

— Ваш брат, — улыбнулась Умеки, — бармен и сваха!

— Я знала, что весь этот математический хлам для чего-нибудь пригодится. Позволь мне бессовестно очистить карманы этих ребят еще от нескольких лепт, и, возможно, нам хватит на ужин.

Они сидели все вместе за длинным столом, ели цингарелли и поленту, и цыпленка стуфадо с фенхелем, айвой и панчеттой, Никос, владелец и повар, сказал, что это старинный Венецианский рецепт, сохранившийся с тех времен, когда остров принадлежал Венеции, а Риф тайком дал дочери сделать несколько крохотным глотков «Мавродафне», но это ее не усыпило, а заставило буянить и дергать за хвост Гризулу, обычно невозмутимую кошку таверны, пока та не начала протестующе мяукать. Появился маленький оркестр «рембетика» с певцом, Яшм и Любица поднялись и начали танцевать вместе нечто вроде карсиламаса.

Тем же вечером Хафкорт отвел Яшмин в сторону.

— Прежде чем ты спросишь о Шамбале...

— Может, я и не собиралась, — ее глаза сияли.

— Понимаешь, для меня Шамбала оказалась не целью, а отсутствием. Не открытием места, а актом бегства из места, у которого нет будущего и в котором я находился. И в процессе этого я прибыл в Константинополь.

— И твоя мировая линия пересеклась с мировой линией мисс Цуригане. Вот так.

— Вот так.

К тому времени, как Стрэй и Эвболл решили разделиться, они уже забыли, почему изначально решили убежать. Стрэй вспоминала, что это как-то было связано с ее прежними представлениями о жизни Анархистов, обещающей более полную невидимость, распространявшуюся на всё, о чем она точно знала в этом мире. К моменту начала волнений в угольном бассейне южного Колорадо она сформировала собственную сеть источников поставки медикаментов, еще во времена революции Мадеро, а теперь везде был местный доктор, профсоюзная больница и дружественный аптекарь. У нее был дар — она всегда знала, кому и в какой мере можно доверять, теперь использовала свои навыки заключения сделок, чтобы доставить еду и медикаменты туда, где они были нужны, в этих не столь понятных кампаниях революции на севере от границы, и возможность создания огромного невидимого содружества поддержки, безусловно, была привлекательна с практической точки зрения.

Это не был именно религиозный опыт, но как-то, мало-помалу, поддается своей старой потребности заботиться о людях. Не за вознаграждение, и, конечно, не ради благодарностей. Ее первым правилом стало: «Не благодарите меня». Ее второе правило: «Не бери кредит на то, что удается». В один прекрасный день она проснулась, понимая ясно, как день: если человек хочет отказаться от кредита, он может сделать почти неограниченное количество добра.

Стрэй привыкла искать истинные интересы, скрытые за теми, о которых говорят, и думала о том, как их совместить. Хотя интересы на войне в краю добычи угля были довольно ясны, у нее возникли трудности во время расшифровки интересов Эвболла, желавшего отправиться туда. Выгода и власть не были для Эвболла объектами желания, хотя она ни за что бы не поверила, что он не хочет что-нибудь возглавить или получить доступ к тем или иным ресурсам.

Но его функции в движении Анархистов были невидимы, каковы бы они ни были. Ей никогда не приходило в голову, что ему, возможно, просто нравится попадать в неприятности.

К ее не особо горькому разочарованию вскоре стало очевидно, что Эвболл также придерживается Анархистских взглядов на любовь, брак, воспитание детей и прочее.

— Воспринимай меня как учебный материал, — сказал он ей.

— Черт, Эвболл, боюсь, это главным образом твой член, — ответила она.

Тем не менее, из-за чувства психической двойственности, которое в те времена только начали понимать, в один прекрасный день Эвболлу взбрело в голову после многолетнего отсутствия навестить свою семью в Денвере, у него возникла мысль, что Стрэй, возможно, хочет встретиться с его родителями, а она не очень-то хотела. В один будний день в барашках облаков, предупредив по телефону почти за час, они появились на пороге его родительского дома.

Резиденция Устов была еще довольно новая, большая, со стрельчатой крышей и круглой башней, много конусов и черепицы, достаточно большая, чтобы в любое время разместить неопределенное количество Устов и их родни.

Им открыла дверь лично мать Эвболла, Молин Вельма Уст.

— Эвболл Младший? Притащил свой зад в гостиную!

— Это моя мама. Мам, это мисс Эстрелла Бриггс.

— Добро пожаловать в наш дом, мисс Бриггс.

Усты жили в Денвере уже довольно давно, с тех пор, как Лидвилл впал в депрессию, уйма домов на продажу, куда ни глянь, и никаких покупателей.

— Помнишь тот через дорогу? Мы засекли время, меньше пяти минут пробыл на рынке, ушел за десять тысяч. А сейчас ты не найдешь, кому заплатить, чтобы там жили.

Молин взяла за образец для подражания легенду Озерного Края, Крошку Доу Фавор, она представляла, как в стильном траурном платье сидит в какой-нибудь шахте с винтовкой на коленях, защищая имущество семьи, а в более широком смысле — старые добрые времена какого-нибудь легендарного города, до победного конца. Но в данный момент ее муж Эвболл Старший был мало заинтересован в том, чтобы стать Боярышником Фавора, равнодушен.

— Вижу, вас восхищает наше новое пианино «Стенвей», мисс Бриггс. Вы, случайно, не играете?

— Не особо, в основном, аккомпанирую песням.

— Сама я — страстная поклонница романсов Шуберта...О, не сыграете ли нам что-нибудь?

Стрэй сыграла, наверное, четыре такта однодневки тех дней под названием «Я собираюсь заполучить Черную Саломею», но тут Молин вспомнила, что ей нужно взглянуть на майолику, которую сегодня чистили:

— Мексиканские эмигранты, знаете ли, иногда это так тяжело — о боже, никакой обиды, надеюсь, вы — не одна из этих Эвболла, как сказать...

Пару раз столкнувшись с такими вещами, Стрэй пыталась выруливать.

— Эвболл — душка, — подсказала она, — но иногда приводит в дом очень странных девушек?

Молин, заметно расслабившись, одарила ее перекошенной улыбкой.

— Видимо, вы в общих чертах представляете себе ситуацию. У него нет чувства денег, и есть барышни с синдикалистскими убеждениями, у которых на такое инстинкт.

— Миссис Уст, — спокойно сказала Стрэй, — я не гонюсь ни за чьими деньгами, мне хватает собственных, благодарю, на самом деле это я собирала всех салунных любовниц в последнее время, и, конечно, я не буду возражать, если вы расскажете об этом старому Эвбу, потому что, думаю, это — его воспитание?

— Ладно.

В конце концов, вернулась к майолике. Но то ли она была из тех благожелательных душ, которые не могут долго пребывать в печали, то ли сочла Стрэй достаточно освежающей заменой, или у нее просто был объем внимания бурундука, но пару минут спустя она вернулась с лимонадом в хрустальном графине и с соответствующими стаканами, махнув рукой одной из служанок:

— Tá bien, no te preocupes, m'hija, всё в порядке, не волнуйся, дитя.

— Ты, — мужчина средних лет в широких подтяжках стоял в дверях, держа горсть почты США, дрожал, почти готов был взорваться.

— Привет, пап.

Знакомство со Стрэй не заставило Уста изменить свои неистовые намерения.

— Эвболл, что за черт, — размахивая пачкой писем.

— Послушай, отец, — воззвала к нему Молин, — сколько сыновей пишут домой столь же регулярно, как наш?

— То-то и оно. Тупица! — ругался он. У него, коллекционера марок средней степени одержимости, недовольство сыном переросло из недоумения в почти убийственную ярость. Похоже, юный Эвболл использовал марки Всеамериканского Выпуска 1901 года в память об одноименной Выставке в Баффало, Нью-Йорк, на которой анархист Чолгош убил президента МакКинли. На этих марках были гравированные виньетки новейших видов транспорта — поездов, суден и тому подобного, по ошибке некоторые из одноцентовых, двухцентовых и четырехцентовых марок напечатали с этим изображением в центре, перевернутым вверх ногами.

Тысячу марок с перевернутым изображением «Быстрой озерной навигации», 158 марок «Скоростного экспресса» и 206 «Автомобилей» продали, прежде чем ошибку заметили и ажиотаж среди коллекционеров взвинтил цену до небес, Эвболл, чувствительный к Анархистскому символизму, скупил и припрятал столько марок, сколько смог найти, чтобы клеить их на свои письма.

— Даже лицом кверху, — кричал Эвболл Старший, — любому дуралею хватило бы ума хранить марки в правильном положении — не погашенными, не трогая оригинальный клей! Ради всего святого — теперь цена на вторичном рынке катится к чертям. Каждый раз, когда ты отправлял одно из этих писем, ты терял сотни, возможно, тысячи долларов.

— Именно это я имел в виду, сэр. Переворачивание означает отмену. Здесь три машины, ложные идолы капиталистической веры, буквально ниспровергнуты, а также — косвенная ссылка на расстрел жалкого прихвостня Марка Ханна, этого заклятого врага общественного прогресса...

— Я голосовал за МакКинли, черт возьми!

— Поскольку ты воистину раскаиваешься, люди в своей мудрости тебя простят.

— Ррррр!

Уст Старший подбросил письма в воздух, опустился на четвереньки и продолжал кричать на Эвболла, в чью щиколотку он решительно вонзил зубы. Эвболл, изрядно страдая от боли, попытался несколько раз наступить на голову отца, и двое мужчин наполнили гостиную словами, не подходящими для чувствительного читателя, не говоря уж о присутствовавших дамах, которые подобрали юбки и осторожно подошли, чтобы попытаться разнять спорщиков, но вдруг любопытный эдипов спектакль прервал громкий выстрел.

Женщина в простом платье из темно-серой генриэтты вошла в комнату, держа в руке целевой револьвер «ремингтон». Дым от револьвера поднялся к потолку, с которого еще свисали остатки обвалившейся штукатурки, свет падал на них из окна за ее спиной, на мгновение окружив ее ярким облаком. Стрэй, посмотрев вверх, заметила несколько заплат поврежденного потолка и только что появившуюся новую. Усты, отец и сын, прекратили сражение и встали на ноги, в некоторой степени примирившись, не столь друг для друга, сколь для этой дамы-судьи, только что положившей конец их развлечениям.

— Решила заглянуть, — она спрятала десятидюймовый ствол оружия под кружева надетого на ней муслинового передника.

— Как всегда, миссис Траверс, — сказала мама Уст, — мы перед вами в долгу. Пожалуйста, не беспокойтесь насчет потолка, мы в любом случае планировали его переделать.

— Закончились капсулы B.B., пришлось использовать короткие, 22-й калибр.

— Вполне приемлемо, я уверена. И раз уж вы здесь, вероятно, вы не прочь взглянуть на гостью нашего дома, мисс Бриггс. Ей может понравиться Китайская Комната, вам не кажется? Эстрелла, дорогая, просите всё, что вам нужно, миссис Траверс — святая, творящая чудеса, этот дом без нее просто превратился бы в хаос.

Когда они остались наедине, Мэйва сказала:

— Мы виделись тогда в Дуранго.

— Мы с Рифом собирались проведать вас в Теллуриде после рождения малыша, но то одно, то другое...

— Я достаточно слышала о тебе за эти годы, Эстрелла. Всегда думала, что будущее Рифа связано с одной из этих хористок, всё ближе подбирающихся к Бездне...но вот — ты, молодая леди высокого класса.

— Думаю, вы по нему скучаете.

— Да, но никогда не знаешь, кто появится. Как мой внук?

У Стрэй были снимки Джесса, всегда носила их с собой в кошельке.

— О, маленький сердцеед. Если его не ждет судьба Вебба.

— Можете взять этот...

— О, нет, это...

— У меня всегда есть дополнительные.

— Хорошо, я вам обязана. Но как он мог уже так вырасти?

— Не напоминайте мне.

Они уже были в Китайской Комнате, суетились среди портьер, покрывал и шкафов, украшенных различными «китайскими» мотивами.

— Эвболл и Фрэнк, полагаю, иногда ездили вместе.

— Недавно мы были в Мексике. Фрэнка слегка травмировали, но ничего серьезного.

Мэйва посмотрела сконфуженно, с надеждой во взгляде.

— Я знаю, где он был, когда позаботился о том киллере, которого наняли владельцы шахты. Может быть, ты знаешь, нашел ли он второго?

— Нет, насколько мне известно. Это была скорее драка, в которую мы встряли. Фрэнк упал с лошади. Понадобилось некоторое время на починку.

Она кивнула:

— Он в нашей семье терпеливый, — посмотрела в глаза Стрэй. — Знаю, это — всё, что любой из нас мог бы сделать.

Стрэй накрыла рукой руку Мэйвы.

— Кто-нибудь однажды достанет этого Дойса Киндреда, и мистера Вайба — тоже, я бы не удивилась. Люди, несущие зло, рано или поздно приносят его себе.

Мэйва взяла Стрэй за руку, и они пошли на кухню.

— Можешь вообразить, как счастлива я была, устроившись работать сюда, в поместье миллионера. Столкнулась с ними в поезде, когда они ехали из Лидвилла. Начала играть с детьми. Забыла, как я по этому скучаю. Потом старушка Молин начала изливать мне душу. Всё про Денвер и про свои тревоги, пороки большого города, школы для детей, стряпню на низкой высоте над уровнем моря, и ей почему-то взбрело в голову, что я во всём этом разбираюсь. Она оказалась хорошей женщиной, достаточно хорошей, иногда слегка капризна. Он тоже ничего, полагаю, как для богача.

Слишком быстро, чтобы их заметить, промелькнули годы, превратившие Мэйву из взвинченной девушки с глазами иностранки в эту спокойную пышку-экономку в зажиточном доме, которая также могла быть на полпути возвращения на восток, с наветренной стороны от искр и копоти поездов, где хранила вытертые от пыли портреты и безделушки, знала, что сколько стоит, в котором часу с точностью до минут проснется каждый из детей Устов (все, кроме одного, возможно, у которого судьба), и куда каждый из членов семьи, вероятно, пошел, когда их нет дома... ... ее когда-то чарующие глаза напоминали полевые цветы, закрывающиеся в конце дня, глазницы становились мягкими, как подушки, наблюдая и охраняя тысячи секретов этих старых Территорий, которые никогда не были заселены, и сколь неизбежно с момента появления первых жителей востока страны здесь предали повседневную жизнь, доставшуюся с таким трудом, ради пригородного покаяния, которому надолго подверглись приезжие. Дети на ее попечении, прежде не видевшие добрую и всегда суетящуюся тетку, представить не могли, что она вернется в Лидвилл воспитывать этих исчадий ада...

— Мы жили в хижине выше снеговой линии, принесли домой маленькую сосну на то Рождество — дерево, подстрелили белую куропатку вместо индейки. Маленький Риф любил эти сильные порывы ветра, размахивал ручками каждый раз и кричал «Аа!», когда гремело. Позже, когда раздавались взрывы на шахтах, он хмурил бровки, словно спрашивал: «Где молния, где дождь?» Самый дорогой.

Мэйва достала ферротип младенца, Риф в крестильной сорочке, возможно, в матросской шапочке, этот обычный наряд, он был сладким малышом, говорила его мать, хотя тогда ему было три или четыре года, Стрэй не могла не заметить, что у него было уже почти такое же лицо, как сейчас, этот тяжелый взгляд исподлобья, словно он уже составил свое мнение обо всём, еще будучи ребенком.

— Думаете, он вернется? — спросила Мэйва.

Кухня была тусклой и холодной. На мгновение воцарился покой, отец и сын не кружились, все полуденные дела сделаны, Молин прикорнула где-то. Стрэй обняла старушку, Мэйва громко вздохнула без слез и уткнулась лбом в плечо Стрэй. Они простояли так некоторое время, пока где-то в доме не начали раздаваться удары и вопли, день начался снова.

Несмотря на предупреждения Госдепартамента США о том, что все гринго должны немедленно перетащить свой зад через границу, Фрэнк остался в Чихуахуа. Пока его кости срастались, он интересовался амурной и, что спорно, духовной жизнью, Революция Мадеро продолжалась, особенно — на юге от Столицы, где не тратила время на то, чтобы скатиться к фантазии городских профессионалов о либеральной демократии.

Старых союзников игнорировали, а то и обличали или швыряли в кутузку. Особенно в Чихуахуа стоял ропот, если не сказать — кипела ярость — среди людей, которые знали, чего им стоило водворить Франсиско Мадеро в Президентский Дворец, теперь они мечтали спуститься со Сьерра-Мадре и воевать, поскольку их не принимали в расчет и явно предали. Вскоре большие группы вооруженных людей начали собираться в городах с флагами и транспарантами, на некоторых написано «ЗЕМЛЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ», на других — «ЗЕМЛЯ И СВОБОДА», но всегда присутствует слово «¡TIERRA!». Разгорались маленькие бунты, бывшие приверженцы Мадеро снова достали свои старые маузеры, и вскоре их уже было слишком много, чтобы за всеми уследить. Многие восставшие поддерживали недовольного экс-министра Эмилио Васкеса, так что вскоре любые новые бунты автоматически получали ярлык восстания «Васкистов», хотя сам Васкес сбежал в Техас и теперь был скорее фигурой номинальной.

Здесь, в Чихуахуа, повсюду были толпы бурильщиков, грабителей, горных стрелков и упрямых последователей Магонизма, с которыми Фрэнк тусовался со времен битвы при Касас-Гранде, большинство их них еще оставались здесь. Мадеро сейчас был далеко, опьянение новой властью превратило его в более изящную версию Порфирио Диаса. Рано или поздно с этим надо было что-то делать. La revolución efectiva, эффективная революция, еще была впереди. К концу года на север из Морелоса дошел слух, что Эмильяно Сапата поднял там войска и начал серьезное восстание против правительства.

Некоторые из старых соратников Фрэнка тот час же отправились в Морелос, но любой, кому нравилось стрелять в федералов, мог найти много такого добра прямо здесь, в Чихуахуа.

Вскоре Фрэнк оказался в Хименесе, в нерегулярном отряде, воюющем от имени Паскуаля Орочо, когда-то это была основная сила Революции Мадеро в Чихуахуа, и сейчас они тоже открыто восстали против правительства. Фрэнк присоединился к ним в Касас-Гранде, где бывший Магонист по имени Хосе Иньес Салазар собирал небольшую армию. В феврале они объединились с войсками бывшего вице-губернатора штата Браулио Эрнандеса, только что захватившего город, в котором добывали серебро, Санта-Эвлалию. К началу марта объединенные силы контролировали Сьюдад-Хуарес и угрожали городу Чихуахуа.

Губернатор запаниковал и сбежал — Панчо Вилья, еще лояльный правительству Мадеро, попытался атаковать город, но атаку отбил Паскуаль Орочо, наконец-то сделавший ход после месяцев нерешительности. Салазар и Эрнандес признали Орочо главнокомандующим армии, сейчас насчитывающей две тысячи человек, и Орочо объявил себя губернатором штата.

За несколько недель эта армия выросла в четыре раза, и о новых повстанцах, теперь называвших себя Орочистами, сообщали изо всех уголков страны. Марш-бросок на Мехико казался неизбежным. Военный министр Мадеро, бывший учитель фехтования Хосе Гонсалес Салас, возглавил кампанию против Орочо. К середине марта он был в Торреоне с шеститысячным войском, на расстоянии примерно 150-ти миль от Мексиканской Центральной линии штаб-квартиры повстанцев в Хименесе, и началась перестрелка.

Фрэнк обратил внимание, как чрезмерно и долго смеялся Эль Эспиньеро, когда услышал, что Фрэнк собрался в Хименес. Фрэнк привык к этому, знал, что надо подождать, чтобы узнать, что это значит. Оказалось, что местность вокруг Хименеса со времен Кортеса славилась метеоритами, включая найденные в Сан-Грегорио и Ла-Консепсьон, и огромный метеорит, известный под названием Чупадерос, фрагменты которого весом, вероятно, пятьдесят тонн, привезли в Столицу в 1893 году. Искатели метеоритов постоянно прочесывали эту территорию и всё время находили новые осколки. Складывалось впечатление, что какой-то бог метеоритов обратил особое внимание на Хименес. Фрэнк тратил свободное от службы время, чтобы съездить в Больсон-де-Мапими и осмотреться. Он вспомнил огромный кристалл Исландского шпата, который Эль Эспиньеро показал ему несколько лет назад и который привел его к Слоуту Фресно.

Возможно, он видел кристалл где-то там, может быть, поблизости, Фрэнк не составил карту и теперь не мог вспомнить.

Он нашел и поднял наиболее странный из камней, который когда-либо видел, весь черный и пористый, местами гладкий, а местами — шероховатый. Достаточно маленький для того, чтобы положить его в переметную суму. Он не думал, что чувствителен к таким вещам, но каждый раз, когда прикасался к камню, начинал слышать некий голос.

— Что ты здесь делаешь? — казалось, спрашивал голос.

— Ты, конечно, забрался слишком далеко от дома, чтобы задавать такие вопросы.

Одно из жал правительственной атаки было направлено прямо на Центральную железную дорогу Мексики. «Идеальные условия для máquina loca, безумной машины, — показалось генералу Салазару, это был технический термин, обозначавший локомотив, который нагружают динамитом и на высокой скорости направляют на врага. — Найдите этого гринго». Фрэнка, который был часто востребован благодаря своим инженерным навыкам, вызвали в палатку Генерала.

— Доктор Панчо, если вы не возражаете против того, что будете докладывать дону Эмилио Кампасу, он приведет людей на юг, и нам может понадобиться ваш совет.

— A sus órdenes, к вашим услугам.

Фрэнк отправился на поиски подходящего парового локомотива, который можно модифицировать, и нашел сборочный локомотив, просто созданный для грузового поезда линии «Парраль», привез его в тупик, где уже ждала бригада — пара старожилов из Касас-Грандес, разделявших веру Магонистов в политику посредством химии и знавших, куда положить несколько связанных шашек и ввинтить взрыватель для пущего эффекта, основные работы закончили за полчаса.

Они ехали впереди другого поезда, который вез солдат, за ними следовала конница, всего восемьсот военных, они следовали на юг, к границе Дуранго. Солнце долбило пустыри бесплодных земель. Проехав приблизительно тридцать миль по железной дороге, между Корралитос и Реллано они наткнулись на бронированный поезд, полный federales, следовавший на север. Поезд за спиной Фрэнка затормозил и остановился, стрелки спрыгнули, конница развернулась на левом и правом флангах. Фрэнк начал замедлять ход своего локомотива, оглянулся и увидел, что Салазар поднял свой меч, а потом опустил его в яркой вспышке пустынного света, цветом напоминавшего белое золото, вспышку почти можно было услышать.

— Ándale, muchachos, давайте, ребята, — крикнул Фрэнк, доставая спички и поджигая огнепроводные шнуры. Остальные члены экипажа спрыгнули, подбросив остатки угля и дров, проверив датчики.

— Вы идете, доктор Панчо?

— Я скоро, — ответил Фрэнк.

Он прибавил газу до упора, локомотив начал набирать скорость. Он раскачивался на ступеньке, собираясь спрыгнуть, но тут в его голову пришла некая мысль. Не была ли это «тропа», о которой думал Эль Эспиньеро, эти определенные пол-мили пути, где день вдруг стал внепространственным, ландшафт изменился — больше не было пустынной абстракции карты, была скорость, быстрый поток ветра, запах дыма и пара, время, сущность которого уплотнилась, каждый импульс становился всё быстрее и быстрее, и всё это было абсолютно неотделимо от уверенности Фрэнка: прыгнет он или нет, это уже не имеет значения, он принадлежит тому, что происходит, пронзительному визгу впереди — машинист федерального поезда нажал на паровую сирену, Фрэнк безотчетно ответил своей, две сирены объединились в громком аккорде, заполнившем мгновение, federales в коричневой форме высыпали из своего поезда, обезумевший паровозик охватила исступленная дрожь, клапан регулятора оборотов больше не мог ничего регулировать, откуда-то на слепой скорости вылетел жук, залетел в правую ноздрю Фрэнка и вернул его к реалиям дня. «Дерьмо, — прошептал он и отпустил руку, прыгнул, ударился о землю, вертелся с отчаянной скоростью, не своей, молясь, чтобы снова не сломать ногу.

Взрыв был ужасен: шрапнель, части людей и животных летали повсюду, перегретый пар взрывался на миллион струек дыма среди движущихся фрагментов, огромное шероховатое полушарие серой пыли стало розовым от крови, поднялось и разлетелось, выжившие бродили в пыли, пошатываясь, убого кашляя. Некоторые стреляли ни во что, другие забыли, где рукоятка затвора и спусковой крючок и как он выглядит. Позже подсчитали, что шестьдесят federales были убиты одним махом, а остальные по крайней мере деморализованы. Даже стервятники несколько дней были слишком напуганы, чтобы приблизиться. Двенадцатый Батальон взбунтовался, солдаты застрелили двоих офицеров, было объявлено отступление, все бросились восвояси, чтобы так или иначе вернуться в Торреон. Генерал Гонсалес, раненный и опозоренный, покончил с собой.

Фрэнк нашел лошадь, бродившую в Больсоне, лишь в немногим лучшей форме, чем он, они брели вместе, иногда — глубокой ночью, чтобы выяснить, что в лагере Орочистов все напились, уснули или заняты мечтами о победе, хотя даже Фрэнк в своем истощении понимал, что это — просто безумие. Несколько недель спустя три тысячи повстанцев Орочо спустились к штабу Панчо-Вилья в Паррале, чтобы покончить с остатками лоялистов Мадеро в регионе. Вилья, в значительном меньшинстве, существенно пострадал от поджога в пригороде, прежде чем кто-нибудь успел туда добраться, но это не мешало им грабить Парраль, взрывать динамитом дома, мародерствовать и убивать. Фрэнк отказался от веселья, нашел пустой грузовик во дворах и уснул, почти надеясь, что проснется он уже в новом регионе Республики, вдали от всего этого.

Когда пришли вести, что Мадеро, несмотря на глубокие сомнения, выбрал Викториано Уэрта, чтобы тот возглавил новые меры по борьбе с Орочистами, Фрэнк, не часто испытывавший ужас, начал слегка нервничать, вспомнив свои краткие стычки с головорезами Уэрты в форме семь или восемь лет назад. Даже учитывая среднюю продолжительность жизни военного башибузука в здешних краях, сравнимую с продолжительностью жизни полевого грызуна, этот Уэрта как-то продолжал появляться, словно пользуясь расположением некой особенно жестокой хунты древних богов. Когда войска Уэрты достигли Торреона и заняли его, Фрэнк понял, что мятеж Орочо почти обречен. Когда federales застряли в Торреоне, в Хименесе у некоторых появилась надежда, но Торреон был ключом к любому продвижению на юг к Столице, без него никакой мятеж не увенчался бы победой. У Уэрты была пушка, у Орочо— не было.

И конечно же, в течение нескольких недель, пока Уэрта медленно двигался на север от Торреона, удача начала отворачиваться от Орочистов. Каждый раз, когда мятежники выступали, их восстание подавляли, росло количество дезертиров, в конце концов, в Бачимбе тактика безумной машины, máquina loca, потерпела крах, а с нею — и все надежды Орочо. Уэрта вернулся в Столицу триумфатором.

Уже задолго до этого, если бы Фрэнк был в здравом уме, он понял бы, что хватит — значит хватит, и вернулся бы на север, попытался бы предоставить Мехико своей судьбе. Он не мог придумать, что удерживало бы его здесь: Рен, которой день не дарил достаточно насыщенную деятельность, чтобы позволить ему забыть ее полностью, была в Потустороннем Мире, словно за границей скорее не политической, а сотворенной из безжалостного каньона, высеченного в потоке Времени. Паскуаль Орочо, которому Фрэнк желал добра, в том числе, мексиканского чуда — каким-то образом остаться в живых, был не тем политиком, которому Фрэнк доверил бы свою жизнь. Но чего она тогда стоила, его жизнь? Кому или чему сам он мог бы ее доверить?

Он всё больше времени проводил в депо Хименеса, словно какой-то безмозглый гуртовщик, смотрел на поезда, смотрел на пустые пути. В один прекрасный день он купил билет в Столицу в один конец, сел в поезд и отправился на юг. Никаких криков adiós compañero, удачи, Фрэнк — ничего такого. Дошло до нескольких пригоршней бобов в день для кого-то другого.

В Столице, в темном затрапезном ресторане возле вокзала, Фрэнк столкнулся с Гюнтером фон Касселем, которого не видел со времен Тампико. Гюнтер пил импортное немецкое пиво из глиняной кружки. Фрэнк заказал бутылку «Орисабы» местного производства.

— Ну, Гунни, что, черт возьми, ты до сих пор делаешь здесь, я думал, ты в Чьяпасе, выращиваешь кофе и тому подобное.

— Приехал сюда по делам, сейчас не могу вернуться. Когда начинаются неприятности в Оахаке, а в последнее время они там просто постоянно, железнодорожную линию на Чьяпас отрезают. Мое ночное ожидание сверх чаяния затянулось. Так что я часто хожу на вокзалы, надеясь проскользнуть в лазейку законов удачи.

Фрэнк пробормотал что-то о трудностях на севере.

— А, веселые были времена, надеюсь.

— Не так давно. Сегодня — очередные нетрудоустроенные Орочисты.

— Есть вакансия в поместье, если интересуетесь. Если мы вообще сможем вернуться. Платить вам будем щедро.

— Какой-нибудь надсмотрщик над непокорными Индейцами, выстроенными в ряд? Мне ходить с плетью и тому подобное? Думаю, нет, Гунни.

Гюнтер рассмеялся и начал размахивать туда-сюда своим глиняным бокалом, разливая пену на шляпу Фрэнка.

— Конечно, вы, как северо-американец, должны испытывать ностальгию по временам рабства, но на высококонкурентном рынке, каковым стал рынок кофе, мы не можем себе позволить застрять в прошлом.

Гюнтер объяснил, что прежде чем урожай покинет плантацию, cafetal, «ягоды» кофе должны быть очищены от мягкой красной наружной оболочки, а также — от слоя кожуры под ней и, наконец, от того, что называется «семенной оболочкой», под которой, в конце концов, находится зерно, пригодное для экспорта. Прежде всё делали вручную, а в наши дни эту работу более эффективно выполняют различные механизмы. Плантация фон Касселей находилась в процессе механизации, и машины, в том числе — стационарные двигатели, электрогенераторы, гидравлические помпы и небольшой, но растущий автомобильный парк — требовали регулярного технического обслуживания.

— Много работы для одного побитого герильеро, — показалось Фрэнку.

— Ты подготовишь свою команду, натюрлих. Чем большему они научатся, тем меньше ты будешь работать, все в выигрыше.

— Как насчет Сапатистов, кто-нибудь из них играет в этом заметную роль?

— Не совсем.

— Предположительно? Вероятно, вам лучше мне всё рассказать.

Учитывая количество мятежей против режима Мадеро, которые сейчас пылали по всей стране, в Чьяпасе до сих пор, по словам Мадеро, было спокойно, насилие принимало более привычные формы семейных вендетт или того, что одни называли «бандитизмом», а другие — «переделом», в зависимости от того, кем были исполнитель и заказчик. Но в конце прошлого года началось серьезное восстание неподалеку от Оахаки, искра разгорелась из спора между Че Гомесом, мэром и jefe politico, градоначальником Хучитана, города, расположенного на расстоянии двухсот миль или около того к западу от плантации Гюнтера, и Бенито Хуаресом Маса, губернатором Оахаки, который в прошлом году попытался заменить Гомеса, послав федеральные войска в Хучитан. Градоначальник, jefe, устоял — в последовавшей битве сменный отряд федералов был уничтожен, и в конце концов коннице и артиллерии федералов необходимо вернуть контроль над регионом.

Тем временем армия чегомистов контролировали остальную часть региона. Мадеро, не очень-то любивший губернатора, пригласил Гомеса в Мехико на переговоры с федеральной гарантией неприкосновенности. Но Гомес проехал всего лишь несколько миль по железной дороге через перешеек Теуантепек — там его остановили люди Хуареса Маса, арестовали и расстреляли.

— Это никоим образом не прекратит мятеж. Сейчас федералы заблокированы в Хучитане и в нескольких других городах, в то время как нескольким тысячам нереорганизованных чегомистов принадлежит сельская местность, а если они захотят — и железная дорога. Вот почему в данный момент Чьяпас отрезан от остальной страны.

Они обедали в ресторане, освещавшемся сверху через световой люк из кованого железа и обветренные окна. Работники исторического центра — репортеры и тому подобные — собирались за столиками в альковах, курили сигареты и пили мадриленьос. Свет, сначала золотой, неуклонно темнел. Дождь подоспел примерно в то же время, что и суп, и начал стучать по люку.

— Я стесняюсь просить об услугах, если ситуация не безвыходна, — сказал Гюнтер, — но урожай дозревает, мой бригадир, я уверен, тайный Сапатист, и я каждую ночь схожу с ума, воображая, что они там замышляют.

— А есть какой-то обходной путь?

— Есть человек, с которым я могу поговорить.

После кофе и сигар, когда дождь прекратился, они шли по влажным улицам, среди безумных автомобилистов, носящихся туда-сюда по проспектам, окрашенных грязью омнибусов и автобусов с талончиками по десять сентаво, вооруженных солдат нерегулярных войск в частных экипажах, рот кадетов верхом, торговцев птицей из Долины Мехико, которые гнали ивовым прутом стаи индеек посреди дорожного движения и по обочине, в конце концов вошли в роскошный новый отель «Тескатлипока», где знакомый Гюнтера, Адольфо «Эль Репарадор» Ибаргуэнгоития, представитель недавно возникшего племени новых предпринимателей, работающих между пулями, как они любили выражаться, для решения проблем, созданных революцией и ре-революцией, снял пентхаус с видом на Чапултепек-Парк и дальше. Встревоженные мужчины в черных костюмах, по-видимому, как и Гюнтер, пришедшие сюда, нуждаясь в услугах специалиста по ремонту, бродили в тумане табачного дыма. Ибаргуэнгоития, для контраста, был в белом костюме, сшитом на заказ, и в туфлях из крокодиловой кожи под стать. Воскликнув: «Wie geht's, mein alter Kumpel! Как жизнь, старина!», он обнял Гюнтера и жестом пригласил их с Фрэнком внутрь. Молодая женщина в неопределенном наряде горничной принесла шампанское в ведерке со льдом, Гюнтер и Ибаргуэнгоития вышли за двери красного дерева, чтобы посовещаться.

У одного из окон Фрэнк заметил телескоп на штативе, направленный, как оказалось, на запад, на новый Памятник Национальной Независимости, высокую гранитную колонну, возвышающуюся над Реформой, с крылатой позолоченной фигурой наверху — предположительно, Победой, хотя все называли ее «Ангелом» — высотой двадцать с чем-то футов, примерно на том уровне, где сейчас находился Фрэнк. Фрэнк украдкой заглянул в окуляр и увидел, что всё пространство обзора занято лицом Ангела, смотрящего прямо на Фрэнка, лицо из чеканного золота, перенесенное в царство, больше подходящее ритуальным маскам, чем определенным человеческим лицам, но все-таки он узнал это лицо. Другим глазом Фрэнк видел Ангела, возвышающегося в свете заходящего солнца, с кружащейся от своего веса золота и бронзы головой, словно удерживая равновесие, чтобы не полететь без предупреждения и пощады прямо на него, в то время как за спиной статуи высокая гряда кучевых облаков медленно плыла вверх. У Фрэнка было такое чувство, словно его предупреждают о необходимости к чему-то подготовиться. Пустое золотое лицо проникновенно смотрело на него, и, хотя губы статуи не шевелились, Фрэнк слышал, что она говорит на настойчивом испанском, звонком, искажающим тона металла, единственные слова, которые он смог узнать: «máquina loca», «muerte» и «tú».

— Сеньор?

Когда он снова сфокусировал взгляд, кто бы ни говорил с ним, он уже ушел. По-видимому, он скорчился в углу вдали от окна, вдыхая сигаретный дым и почти ничего не замечая. Он встал и увидел, что Гюнтер обменивается с Ремонтником прощальными объятиями абрасо.

— Конечно, нет никаких гарантий, что какая-нибудь банда местных sinvergüencistas, негодяев, не решит ограбить ваш дилижанс, — говорил Ибаргуэнгоития, — но....времена нынче непредсказуемые, не так ли, ¿verdad?

Пока лифт спускался вниз, Гюнтер рассматривал Фрэнка с чем-то вроде изумления.

— Ты смотрел на Ангела, — в конце концов сказал он. — Немудрая линия поведения, как я выяснил.

Оказалось, что Ибаргуэнгоития договорился тайно доставить их в Чьяпас на каботажном судне из Вера-Крус в Фронтеру, Табаско, оттуда на дилижансе, diligencia, в Виллаэрмосу, Тустла-Гутьеррес, и через Сьерру на побережье Тихого океана. Они прибыли на кофейную плантацию, cafetal, через неделю, верхом, около полудня, бригадир чуть ли не стащил Гюнтера из седла, озвучивая длинный перечень кризисных ситуаций, а Фрэнк, прежде чем понял, что происходит, уже рассматривал причудливо спроектированную протирочную машину, инструкция к которой была на немецком, a парочка местных, ответственных за ее техническое обслуживание, кажется, не понимала, что Фрэнк не имеет ни малейшего представления о том, что не так с этой машиной, и еще меньше представляет, как ее починить.

Со стационарным двигателем всё было в порядке, рукоятки, блоки, ремни и муфты изношены, но в рабочем состоянии, трубы цистерны, в которой отмокали кофейные ягоды, чистые, насос работал, так что проблема была в неправильной работе самого устройства или в том, что кто-то неправильно его подключил. После досадного часа разборки и повторной сборки Фрэнк наклонился над машиной и прошептал: «Tu madre chingada puta», несколько раз оглянулся и наградил фиговину театральным ударом исподтишка.

Словно до нее вдруг дошло, машина задрожала, включилась, и не работавший цилиндр измельчителя завертелся. Один из Индейцев открыл клапан цистерны, и ягоды начали плыть сквозь него красным потоком бобов, текстура которого напоминала красное вино, на выходе получалась пульпа, смешанная с зернышками, еще с так называемой кожурой, готовая к следующим этапам промывки и смешивания.

Конечно, были отдельные трудности с машинами для смешивания, высушивания, обваливания, протирания и развеивания, но в течение следующих нескольких недель Фрэнк планомерно разбирался в кулачковых передачах, настройке установочных винтов этого кошмара Века Машин, который Гюнтер не раз называл «будущим кофе», даже выучил пару слов технического немецкого. Каким-то образом урожай кофе в этом году собрали без происшествий, сложили в мешки из грубого льна и подготовили для агентов факторов.

Снаружи бушевала политическая буря, временами влетая через окно. Многие из рабочих-мигрантов в поместье были Хучитекос, черпавшие вдохновение в движении Сапаты и погибшего мученической смертью Че Гомеса. В конце осени Индейцы Чамула, сражавшиеся за Сан-Кристобаль во время злополучного восстания против Тустлы, начали появляться без ушей — наказание за недавно проигранную Битву при Чьяпа-де-Корсо. Фрэнк нашел несколько тех, которым действительно нравилось учиться работать, довольно скоро они начали выполнять большинство технических работ, оставляя Фрэнку больше времени на то, чтобы пойти в город и расслабиться, хотя он никогда не мог в точности сказать, что происходило, когда он не наблюдал за ними при свете дня, поскольку, выглядя столь же оригинально, как Тараумара, некоторые представители этих племен Чьяпас были скучны, как профессора металловедения. Здесь были карлики и великаны, и колдуны брухо, принимавшие облик диких котов или енотов, или тиражировавшие себя дюжинами. Фрэнк наблюдал это, или думал, что наблюдает.

Для этого определенного отрезка склона Тихого океана Тапачула была городом: если вы хотели расслабиться или поставить всех на уши, или всё одновременно, вы ехали в Тапачулу. Фрэнк предпочитал проводить время в кантине под названием «Эль Кецаль Дормидо», где пил бренди из агавы из Комитана или сначала ужасный, но спустя некоторое время — довольно интересный сорт местного самодельного виски, известного под названием «оспа», танцевал или зажигал пенетеллы девушке по имени Мельпомена, спустившейся из населенных светлячками руин Паленке, сначала в Тустла-Гутьеррес, а потом, с присущей молодежи уверенностью быстро растущих городов, знанием о том, где деньги в любое время года тратят менее осмысленно, в Тапачулу, где было какао, кофе, резина и банановые плантации в шаговой доступности, так что город всегда наводнен сортировщиками, стряхивателями плодов, владельцами питомников, шлифовальщиками плодов, guayuleros и операторами центрифуг, и ни у кого из них не было настроения для сдержанности.

Мельпомена рассказала Фрэнку об огромных светящихся жуках, известных как cucuji. Каждую ночь в сельской местности вокруг Паленке они освещали многие мили руин, скрытых в джунглях, их можно было увидеть миллионами, они светились всем своим телом, так ярко, что благодаря свету даже одного из них можно было читать газету, а свет шести жуков осветил бы городской квартал.

— Или, как сказал мне однажды tinterillo, — ухмыляясь в клубах дыма Син-Реваль, — я никогда не училась читать, но у меня во дворе дерево, полное cucuji. Идем.

И она повела его через черный ход по брусчатке в грязный переулок. Одним махом на верхушках деревьев перед ними засиял зеленовато-желтый свет, пульсируя, включался и выключался.

— Они чувствуют мое приближение, — сказала она.

Они зашли за угол, там росла смоковница, на которой, насколько мог сосчитать Фрэнк, тысячи этих больших светящихся жуков ярко сияли, а потом темнели, снова и снова, точно в унисон. Он заметил: если смотреть на дерево слишком долго, терялось чувство масштаба, возникало впечатление, что он смотрит на огромный город, вроде Денвера или столицы Мексики, ночью. Тени, глубины...

Мельпомена рассказала, как Индианки из Паленке ловили жуков и приручали их, давали им имена, на которые те учились откликаться, садили их в маленькие клетки, которые носили, словно лампы, ночью, или в волосах под прозрачной вуалью. Ночи были заполнены женщинами, которые несут свет, находят путь в лесу, словно днем.

— У всех этих существ есть имена?

— У большинства из них, — она посмотрела на него предостерегающе, чтобы он не насмехался. — Один даже назван в твою честь, если хочешь с ним познакомиться. Панчо!

Один из фрагментов света отделился от дерева, слетел вниз и приземлился на запястье девушки, как сокол. Когда дерево потемнело, потемнел и Панчо.

— Bueno, прекрасно, — прошептала она, — не обращай внимания на других. Я хочу, чтобы ты зажигал свет, только когда я тебе велю. Сейчас.

Жук услужливо зажегся.

— Ahora, apágate, теперь выключись, — и Панчо выполнил приказание.

Фрэнк посмотрел на Панчо. Панчо в ответ посмотрел на Фрэнка, хотя никто не смог бы догадаться, что он увидел.

Он не смог бы сказать, когда именно, но в какое-то мгновение Фрэнк понял, что этот светоч был его душой, а все светлячки на дереве были душами тех, кто когда-либо прошел через его жизнь, хотя бы на расстоянии, хотя бы на полтора удара сердца, и такое дерево есть у каждого человека в Чьяпасе, и хотя это предполагает, что одна и та же душа должна жить на нескольких деревьях, все они в действительности составляют единую душу, так же, как неделим свет.

— Таким же образом, — развил мысль Гюнтер, — наш Спаситель на полном серьезе сообщил своим ученикам, что хлеб и вино — это его плоть и кровь. В любом случае, свет для этих Индейцев Чьяпаса имеет то же значение, что плоть для Христиан. Это — живая ткань. Так же, как мозг — внешнее и видимое воплощение Разума.

— Для меня это слишком по-немецки, — проворчал Фрэнк.

— Подумай, как это они включаются и выключаются все одновременно?

— Хорошее зрение, быстрые рефлексы?

— Возможно. Но вспомните: в этих горах живут племена, запросто передающие мгновенные сообщения на расстояние сотен миль. Не на конечной скорость света, как вы понимаете, но за промежуток времени, равный нулю.

— Я думал, такое невозможно, — сказал Фрэнк. — Даже передача по беспроводному телеграфу занимает немного времени.

— Специальная теория относительности мало что значит в Чьяпасе. Если уж на то пошло, может быть, существует телепатия.

Если уж на то пошло, может быть. Фрэнк собирался коснуться этого вопроса в разговоре с Мельпоменой в следующее посещение «Кецаль Дормидо», но она его опередила.

— Сегодня вечером будет небольшая заварушка, — сказала она.

— Caray, вот это да, твой жених, novio, вернулся в город!

Она стряхнула на него пепел сигары.

— Это снова эти Мацатекос. Их банда прямо сейчас собирается, чтобы прийти сюда маршем. Они, должно быть, прибудут после полуночи.

— Мацатан в пятнадцати милях отсюда. Откуда ты знаешь, что происходит там «прямо сейчас»?

Она улыбнулась и легонько постучала себя по центру лба.

Около полуночи раздались какие-то крики и взрывы, несколько выстрелов, кто-то въехал в город с запада.

— ¿Qué el, что за е***на? — поинтересовался уже немного сонный к тому времени Фрэнк. — О, прошу прощения, querida, дорогая, я имел в виду ¿Qué el chingar? Что за хрень, конечно.

Мельпомена пожала плечами. Фрэнк выглянул из окна. Мацатекос, без сомнений, склонные нести зло.

Политические эксперты предпочитали называть возмущение, регулярно выражаемое Мацатаном против Тапачулы, очередным мятежом «Васкистов», но местные жители воспринимали это скорее, как физическую активность во взаимоотношениях городов, освобождение сил, бурливших в Чьяпасе задолго до того, как там появились Испанцы. В последнее время, вероятно, под действием климата национального восстания, повстанцы в Мацатане явно бездельничали, днем и ночью строя планы нападения на Тапачулу, обчистив оба городских банка и убив местного jefe. Но в своих планах они почему-то никогда не учитывали состоящие из волонтеров силы самообороны, поджидавшие их каждый раз, то и дело преследовавшие их до самого Мацатана и для пущего унижения занимавшие город.

— Словно они знают заранее, — недоумевал Фрэнк. — Но кто их предупреждает? Вы? А кто сообщает вам?

Его наградили загадочной улыбкой и чем-то большим. Гюнтер хотел выразить мысль.

— Это как телефонный коммутатор, — заявил он. - Даже не «как» — это телефонный коммутатор. Сеть Индейцев в телепатической коммуникации. Кажется, она не чувствительна к расстоянию. Неважно, как далеко кто-то из них блуждает — единый большой организм остается единым, согласованным, связанным.

Зима воцарилась на календаре, но не на раскаленной земле, tierra caliente. Но что-то вроде сокращения дней, ухода солнечного света влияло на настроение всех на кофейной плантации cafetal. Что-то витало в воздухе. Индейцы бросали друг на друга странные взгляды и избегали смотреть в глаза кому-то еще.

Однажды вечером Фрэнк сидел возле смоковницы Мельпомены, наблюдая шоу жуков cucuji, в какой-то момент, так же, как вы погружаетесь в сон, он впал в транс, на этот раз без хикули оказался в той же версии древнего Теночтитлана, в которую его когда-то отправил кактус Эль Эспиньеро.

Его миссия — вопрос жизни и смерти, но подробности почему-то были от него скрыты. Он точно знал, что должен найти дорогу в район города, скрытый от большинства его жителей. Первый шаг — пройти через ритуальную арку, которая, как он понимал, однажды будет уничтожена, так же, как все уничтоженные Испанцами строения Теночтитлана. Арка была из белого известняка, на вершине — триумфальная скульптура, зловещая фигура, изгибы, локоны, крылья, драпировки, стоит в колеснице. Он узнал золотое лицо Ангела Четвертой Беседки на площади Реформа, но понимал, что это — другой Ангел. В качестве ворот строение, кажется, разделяло две разные части Города, несоразмерные, как жизнь и смерть. Когда «Фрэнк» прошел через арку, она, кажется, начала светиться призрачным светом, стала выше и солиднее.

Он оказался в части Города, где царило варварство, никто не знал о милосердии. Проходившие мимо фигуры в мантиях смотрели на него с пытливой ненавистью. Артиллерийские и ружейные выстрели раздавались вблизи и в отдалении. На стены брызгала кровь. В воздухе стоял запах трупов, бензина и горящей плоти. Он отчаянно хотел сигарету, но сигарет не было. Он оглянулся, чтобы посмотреть на ворота, но они исчезли. То и дело пешеходы в ужасе смотрели на небо, кричали или бежали в укрытие, но, когда Фрэнк смотрел вверх, он ничего не видел, кроме тени, приближавшейся с севера, как буря, всё больше закрывая звездное небо.

Он знал, что это, но не мог найти название в своей памяти.

Он пришел к краю огромной площади, простиравшейся к неосвещенной ночной вахте, здесь не было пешеходов, по краям стояли два официальных, но безымянных строения, облицованные местным вулканическим tezontle и tepetate — оба этих монумента, несмотря на умеренную высоту и эмоциональную неразборчивость, столь же пугали, вероятно, были созданы для столь же жестоких целей, что и более древние пирамиды этой долины. Сейчас раздавалась стрельба, более-менее непрерывная, и Фрэнк не знал, как поступить. Ни одно из двух загадочных строений не гарантировало безопасность. Он видел перед собой смертельный простор тяжелых времен, которые должен провести здесь, пока не начали петь петухи, небо мало-помалу начало светлеть, вероятно, открывая силуэты зубчатых кровель, фигуры людей, которые, может быть, были там всё это время, готовясь к военным действиям.

Когда Фрэнк вернулся в индикативный мир, там его ждала Мельпомена с новостями из Столицы о перевороте Уэрты, постепенно он начал понимать, что два загадочных здания из его видения — Президентский Дворец, где Мадеро нашел убежище среди лояльных ему войск, и арсенал, известный как Сьюдадела, полторы мили на запад, где укрепились повстанцы во главе с Феликсом Диасом, племянником Порфирио Диаса. Между ними находился центр Столицы, место военных действий и тысяч убитых, лежащих там, где они упали, под открытым небом, и это продолжалось десять дней в феврале, события получили название «Десена Трагика». Тень над головой, много столетий преследовавшая Ацтеков и их потомков на юге в их долгом полете, наконец повисла в небе над Долиной Мехико, над Столицей, двигаясь на восток от Сокало, чтобы собраться над тюрьмой под названием «el palacio blanco», белый дворец, и, в конце концов, постепенно уплотниться в калиберный снаряд, который убил Мадеро и Пино Суареса, и привел к власти Уэрту, и, несмотря на столь долгую и ужасную борьбу, и преданную веру людей, в конце концов возобладал змей.

Решив не оставаться здесь, чтобы узнать, какую цену новый режим назначит, если назначит, за его голову, Фрэнк покинул Мексику на борту судна с кофе, отплывавшего из Вера-Крус, спрятавшись в трюме под несколькими мешками с грузом. К тому времени, как он добрался в Корпус-Кристи, он был так взвинчен из-за вдыхания кофейной пыли, что готов был пробежать всю дорогу до Денвера пешком.

— Оставайся в Техасе, — умоляла танцорка фанданго Чикита, когда он пробегал через Сан-Антонио.

— Дорогуша, при обычных обстоятельствах я не желал бы ничего иного, поскольку Мексика — моя другая земля, mi otra tierra, как мы говорим там, более, чем всегда, заставлявшая меня помнить, что Сан-Антонио — город, в котором находится форт Аламо, колыбель независимости Техаса и так далее, не вдаваясь в подробности, кто что у кого украл, я уверен, ты способна понять, что рано или поздно кто-нибудь в каком-нибудь салуне поднимет эту тему, может быть, лишь скользнув взглядом по зеркалу, но это станет обещанием сделки, которая будет осуществлена в ближайшем будущем, в диапазоне от цены пива до жизни одного из нас, понимаешь ли..., — к этому времени он уже в любом случае был снова у дверей, на полпути в Сан-Анжело.

Добравшись в Денвер, он сразу же пошел в банк, чтобы выяснить, выбрались ли на самом деле какие-то деньги, которые он отправлял, за пределы Мексики, и, к своему удивлению, обнаружил на счету неплохой куш. Кроме зарплаты от Гюнтера и комиссионных за тяжелое оборудование там копились по десять долларов золотом в день, которые люди Мадеро платили ему в 1911 году в Чихуахуа, кажется, туда добавили еще и премию за павших лошадей. Впервые он понимал, что получает деньги за то, что был глуп. Возможно, его будущее — в этом?

Однажды ночью Фрэнк сидел в баре на Семнадцатой улице, и увидел там не кого иного, как д-ра Уиллиса Тернстоуна, бывшего разочарованного кавалера сестры Фрэнка Лейк, только что пришел после ночной смены в госпитале неподалеку.

— Заметил, что ты бережешь ту ногу, — некоторое время спустя сказал Док.

Фрэнк рассказал ему историю.

— Можешь что-нибудь с этим сделать?

— Если я не могу, мой партнер точно сможет. Китайский парень, исцеляет всё, исколов тебя золотыми иголками. Лежишь там, похож на дикобраза, а потом танцуешь фокстрот ночь напролет.

— Иголки. Это надо обдумать.

— Вот наша визитка. Я тут прямо за углом, зайди как-нибудь, посмотрим.

После нескольких дружелюбных реплик Док сказал:

— Ты заметил, я ни разу не спросил о твоей сестре.

— Ценю. Полагаю, ты это преодолел. Хотелось бы и мне сказать о себе то же самое.

— Преодолел, и как. Я помолвлен с совершеннейшим из ангелов. Не могу даже начать ее описывать. О, Фрэнк, она достойна всяческого обожания. Мать, муза и возлюбленная — всё в одном флаконе, можешь вообразить? Конечно, не можешь. Слушай, ты, кажется, выглядишь немного осунувшимся, новость — как гром среди ясного неба.

— Ищу плевательницу, чтобы в нее блевануть?

— Здесь нельзя, запрещено правилами внутреннего распорядка.

Полтора квартала отделяли офис дока Тернстоуна от Госпиталя Милосердия, и три полета.

— Семена агграванта! — хихикнул его партнер д-р Чжао. — Посмотрим ваш язык. Ага.

Он взял оба запястья Фрэнка и прислушивался к различным вариантам пульса.

— Как давно вы беременны?

— Как это?

— Шучу!

Дверь открылась, внутрь заглянула молодая женщина в шляпке из темного бархата — такие мелькали по всему городу.

— Привет, милый, ты... Аааа! Ты!

— Не я, — пропищал д-р Чжао. — А вашему жениху пришлось уйти по вызову на дом. О! вы, должно быть, имеете в виду этого пациента!

— Привет, Рен. Ты не против, если я не буду вставать прямо сейчас?

Все эти иглы, должно быть, что-то сотворили с Фрэнком. В обычной ситуации у мужчины разбилось бы сердце, а то и вовсе он был бы разбит, встретив бывшую пассию, которая называет «Милым» другого мужчину, а в придачу — еще и доктора. Но что сработало вместо этого — какой-то странный рефлекс городского сплетника, заставивший Фрэнка думать: «Ладно-ладно, Рен и Док», интересоваться, как всё обернется, и прочее.

— Фрэнк, я надеюсь, ты не...

Он всегда ценил эту ее неуклюжесть ученой женщины...словно ревность была чем-то, с чем в состоянии справиться лишь персонажи книг, а когда человек сталкивается с нею в реальности, просто теряется...

— Расскажи мне, — произнес он несколько сонно, — как вы, двое голубков, познакомились?

— Пойду заварю китайские травы, — пробормотал д-р Чжао. — Оставляю дверь открытой. Ведите себя хорошо!

— Я вернулась в Штаты, — ответила Рен, — обратилась в госпиталь, чтобы провести обследование для получения страховки, Гарвард настаивал на этом, Уиллис тогда случайно оказался на дежурстве, мы собирались пройти по коридору, посмотрели друг на друга, и...

— ¡Epa!, — предположил Фрэнк.

Он слышал о таком явлении, но никогда не наблюдал его в действии.

Рен пожала плечами, точно как беспомощная женственная жертва Судьбы.

— Уиллис хороший, — сказала она. — Хороший мужчина. Ты увидишь. Он и с твоей подругой Эстреллой знаком. Они участвуют в каком-то загадочном проекте в каменноугольном бассейне.

Прекрасно, она заговорила. Богачи, кажется, да будут прокляты их души, если они у них есть, снова взялись за свое в южном Колорадо, где мужчины спускались под землю, рискуя жизнью ради угля, а не ради золота, и шахтеры приезжали в основном из Австро-Венгрии и с Балкан, а не из Корнуолла и Финляндии. С прошлого сентября профсоюз горняков бастовал против «Компании добычи нефти и железа» Рокфеллера в Колорадо, с ноября месторождение в Тринидаде находилось на военном положении.

У обеих сторон было много винтовок, и у Национальной Гвардии штата тоже были пулеметы. Стычки и перестрелки происходили почти постоянно, когда позволяла погода — бури той зимой были сильные и смертоносные, даже как для Колорадо. Семьи, у которых отняли служебное жилье, всю зиму жили в палаточных городках возле Ладлоу и Уолсенбурга. Стрэй поехала туда в начале забастовки, а в декабре поселилась в палатке, вопреки советам всех, кто о ней волновался.

— А это — достаточно большое количество людей, — сказал док Тернстоун.

— Можешь мне сказать, что она там делает?

— Это — неофициальная сеть людей, делающих всё возможное, чтобы помочь бастующим. Продукты, лекарства, боеприпасы, медицинская помощь. Всё — на добровольных началах. Никто не получает выгоду или оплату, или хотя бы похвалу и благодарность.

— Звучит так, словно мы опять в Мексике.

— Ты уже этого нахлебался, надо передохнуть, наверное.

— Черт возьми, нет. Как вам, парни, удалось так хорошо отремонтировать мою ногу.

— Так совпало — небольшой конвой направляется в Уолсенбург, им не хватает рабочих рук.

— Я с удовольствием.

— Твой старый приятель тоже будет там. Эвболл Уст?

— Отлично. Просто моя неделя, да?

Они встретились, как договаривалась, в Пагоса-Спрингз.

— Как твоя нога? — спросил Эвболл.

— Еще поднимается, когда приближаемся к северу, — Фрэнк незаметно кивнул в направлении члена Эвболла. — Как эта третья нога, или мне не следует об этом спрашивать?

Если Эвболл и надеялся, что речь о Стрэй не зайдет, он не подал виду.

— О, — притворяясь, что проверяет заклепку цистерны в одной из партий груза, — еще одна большая ошибка с моей стороны, полагаю. Мы не должны были пересекаться таким образом, как я это всё устроил.

— В тот момент это казалось хорошей идеей.

— Ну вот, приплыли. Теперь она ведь полностью в твоем распоряжении, дружище.

Эвболл отошел на несколько шагов и добавил:

— Она всегда была.

— Для меня это новость, Эвб.

Но кто, кроме самой Стрэй, мог бы знать лучше, чем находящийся здесь Эвб? Так подумал Фрэнк, во всяком случае.

Внимательно следя, нет ли поблизости охранников шахты, ку-клукс-клана, детективов компании и разных других гадов, они везли небольшой конвой, мулов и фургоны через перевал Волф-Крик в долину Сан-Луис.

По ночам, в основном, бодрствовали, потому что их непременно будут искать всадники в свете идущей на убыль луны.

—

— Ты должен знать еще кое о чем, Эвболл задумчиво размешивал гущу в кофейнике термометром, который он украл в войсках связи и любил использовать для поддержания правильной температуры.

Фрэнк хмыкнул:

— Никогда это не закончится.

— Твоя мать. Она в Денвере, и работает на моих...

— Ну, это уже ни в какие ворота.

Обычный ответ больше был бы похож на: «Думал, что твоя мать работает на Денвер-Роу», но это уже далеко за пределами дорожных шуток, и у них со Стрэй, кажется, была долгая дружеская беседа.

— Ты привел Эстреллу к себе домой, чтобы познакомить с родственниками.

— Она даже не хотела, мне надо было головой думать.

— Осмотри свою спину, Эвб, там может высыпать Буржуазная Лихорадка.

— Сейчас всё уже в прошлом. В самом деле, всё закончилось. И еще кое что насчет Стрэй... Я когда-нибудь тебе рассказывал...

— Эвб.

И тут же солнце встало снова, а кофе в кофейнике замерз после долгой ночи.

Переход через бассейн Сан-Луис был нервным. Вдали то и дело появлялись всадники, чьи шляпы, пыльники и лафеты сливались с землей, проносились на полной скорости по безлесной равнине, каждый — немного в другом направлении, менее рассудительные были в темной одежде, выделявшейся на фоне пепельного ландшафта, поскольку любой на малейшем пригорке рано или поздно не сможет сопротивляться мыслям о том, что эти всадники — мишень для винтовки. Наиболее бесшабашные из всадников делали ставку на ветер, точность глазомера стрелка и калибр патрона, или на то, что возвышение находится слишком далеко, а выигрыш — тот прекрасно известный подъем настроения, когда в тебя стреляли и промазали.

Нынче здесь нельзя было уже увидеть столько ротозейской стрельбы, как в прежние дни, было слишком неспокойно. Там, где нельзя доверять телеграфу, всё равно нужно передавать сообщения. Винчестеры, ремингтоны и саважи нужно держать в правой руке. Важные фигуры, стремившиеся избежать наводненного агентами Пиекертона Денвера и Рио-Гранде, вместо того ехали с эскортом по этому беззащитному бездорожью.

Легче стало, когда они миновали форт Гарленд, покинули равнину и вновь попали на холмистую местность.

Они направили стремена к Сангре-де-Кристос через перевал Норт-ля-Вета, по склону стального света желтых глубин среди пурпурных башен облаков — гряда Спаниш-Пикс возвышалась впереди, пересекая долину, и заснеженные тринадцатитысячники гряды Кулебра цепочкой тянулись на юг. А под ними, как раз за поворотом дороги, первые кровли домов Уолсенбурга, дерн сменяется дранкой, под которой, атакуемые и отчаявшиеся, лежат угольные бассейны.

Скарсдейл Вайб выступал перед Делегацией Лас Анимас-Уэрфано Альянса Защиты Промышленности (L.A.H.D.I.D.A), собравшейся в казино эксклюзивного курорта с горячими источниками возле Главного Водораздела. Огромные окна открывали взору и обрамляли горный пейзаж, словно на художественных открытках, раскрашенных вручную артелью рабочих, которых привезли из-за моря и все они слегка не различают цвета. Клиентура — в основном белые американцы с достатком, владельцы шальных денег, курортники с востока и более дальних районов, хотя наблюдателю можно простить, если он решит, что узнал лица из баров больших отелей Денвера и несколько приезжих из верхнего Арапахо.

Вечер был в разгаре, дамы давно ушли, а с ними — и потребность в эвфемизмах.

— Так что, конечно, мы их используем, — Скарсдейл пустился в свою привычную демагогию, — мы седлаем и содомизируем их, фотографируем их деградацию, ганяем их в шахты, в канализации и на траходромы, нагружаем их нечеловеческой ношей, собираем с них урожай — мускулы, зрение и здоровье, оставляем им по своей доброте душевной несколько жалких лет побитого недомолота. Конечно, мы именно это и делаем. Почему бы и нет? Они мало к чему еще пригодны. Какова вероятность того, что они вырастут и возмужают, получат образование, создадут семьи, сделают что-нибудь для развития культуры или расы? Мы берем, что можем, пока можем. Посмотрите на них: они открыто носят знак своей абсурдной судьбы. Их дурацкая музыка скоро замолчит, это их застигнут, сконфуженных, врасплох, большинство из них лишено музыкального слуха, не отдавая себе в этом полностью отчета, почти ни у кого не хватит здравого смысла бросить игру и поискать убежище, пока не поздно. Пожалуй, к тому времени убежища уже и не будет.

— Мы скупим это всё, — делая ожидаемый жест рукой, — всю эту страну.

Деньги говорят, страна слушает, где Анархист притаился, где конокрад занят своим ремеслом, мы, ловцы Американцев, расставим свои сети идеальной десятиакровой западни, выровненной и защищенной от вредителей, готовой для использования. Пришлые землекопы и укладчики отсеются после своих жалких коммунистических грёз, а добрые горожане из долины сетью будут подняты на эти холмы, чистые, трудолюбивые Христиане, пока мы, смотря на их маленькие отпускные бунгало, будем жить в палаццо по максимальной цене, приличествующих нашему состоянию, и их ипотеки будут оплачивать строительство дворцов для нас.

Когда шрамы от этих битв давно поблекнут, отвалы покроются кустовыми злаками и полевыми цветами, и приход снега будет уже не проклятием года, а его обещанием, выполнения которого ждут с нетерпением из-за притока богатых искателей зимних развлечений, когда сияющие канаты подвесных дорог подчинят себе все горные склоны, всюду будет праздник и полезный для здоровья спорт, и племя, отобранное посредством евгеники, кто будет помнить про бормочущие вздор отбросы Профсоюза, замерзшие трупы, имена которых, в любом случае — выдуманные, навсегда остались незаписанными? Кого будет волновать, что когда-то мужчины сражались так, словно восьмичасовый рабочий день, несколько дополнительных монет в конце недели были всем, стоили безжалостного ветра под захудалой крышей, стоили слёз, замерзавших на лицах женщин, прежде времени изнуренных до полного индейского оцепенения, хныканья детей, животы которых никогда не насыщались, будущее которых, тех, кто выживет — тяжело трудиться на нас, приносить нам доход, кормить и ухаживать за нами, объезжать длинные заборы наших владений, стоять на страже между нами и теми, кто может вторгнуться или задать вопрос?, — он мог бы с пользой посмотреть на Фоули, который внимательно слушал в тени. Но Скарсдейл не пытался встретиться взглядом со своим старым верным спутником. Он уже нечасто так делал.

— Анархизм исчезнет, его раса выродится в безмолвие, а деньги будут приносить деньги, будут расти, как колокольчики на лугу, разрастаться и приобретать больше блеска, будут набирать силу и подавлять всё на своем пути. Это просто. Это неизбежно. Это уже началось.

На следующий день Скарсдейл на своем частном поезде «Джаггернаут» спустился из царства теории в реальность суровой зимы Тринидада, чтобы узнать, что к чему на земле, посмотреть в лицо чудовищу антикапитализма. Он считал себя не теоретиком, а практиком, и никогда не избегал реального мира, как он это называл.

Где-то по дороге к приискам Тринидада, бродя по вагонам, Скарсдейл открыл окно в конце одного из них, а в тамбуре стоял — стояло существо, намного выше, чем он, лицо ужасающе изъедено, словно обожжено по краям, его черты — не совсем там, где должны находиться. Некий злобный дух, погрузивший его в опасность такой степени, из которой он — это ему уже было известно — не сможет выбраться невредимым. Но в это мгновение он чувствовал лишь любопытство. Скарсдейл поймал взгляд фигуры, поднял палец, словно собираясь говорить, когда она прошаркала мимо него и поплелась дальше в конец вагона.

— Погоди, — растерялся Скарсдейл. — Я хотел с тобой поговорить, выкурить сигару, немного пообщаться в неформальной обстановке.

— Не сейчас, у меня еще есть дела.

Акцент был не американский, но Скарсдейл не мог его определить. А потом призрак исчез, оставив магната озадаченным из-за отсутствия у него страха, не в состоянии представить, что всё это не было каким-то образом направлено на него, и целью не было, как обычно, его уничтожение. Ну а кто еще мог быть целью в данный момент на данном этапе развития событий?

Фоули пришел, жмурясь, разбуженный чем-то, что слышал только он.

Здесь, в «Джаггернауте», был кто-то, кого не должно здесь быть, — поприветствовал его Скарсдейл.

— Поезд прочесали дюжину раз, — сказал Фоули.

— Это не имеет значения, Фоули, всё — в руках Иисуса, не так ли. Фактически, это может произойти в любой момент, честно говоря, я хочу пасть жертвой злонамеренного убийства.

Фоули точно знал, что это значит. На полях битв, после сражений, когда повсюду валялись пушечные ядра, он общался с тысячами призраков, все они были полны негодования, бродили или располагались у кладбищенских ворот и на заброшенных фермах, где полусумасшедшие выжившие с наибольшей вероятностью могли их увидеть, и некоторые из них не знали точно, с какой стороны едва заметной линии они шли... Не та компания, которую он выбрал бы. Сначала он списал желание Скарсдейла оказаться среди них на невежество гражданского лица. Но ему не понадобилось много времени, чтобы понять: Скарсдейл понимает призраков лучше, чем он.

Сбросив груз в Уолсенбурге, Фрэнк и Эвболл поехали в Тринидад, чтобы осмотреться. Повсюду была милиция — несчастные молодые люди в покрытой пятнами рваной форме, небритые, невыспавшиеся, находящие оправдание, чтобы кричать на забастовщиков — Греков и Болгар, Сербов и Хорватов, Черногорцев и Итальянцев.

— У себя в Европе, — объяснял Эвболл, — они все только тем и заняты, что убивают друг друга из-за каких-то запутанных политических раскладов, не поддающихся пониманию. Но как только они попадают сюда, прежде чем успеешь сказать: «Привет», они отбрасывают всю эти древнюю вражду и становятся соратниками, потому что тут сразу же понимают, что к чему.

Они каким-то образом продолжали двигаться на запад, в эти каменноугольные бассейны, а владельцы смущали историями про метких стрелков с Балканской войны, греческих горных партизан, Сербов со страстью к насилию, Болгар с репутацией любителей неописуемого секса: все эти народности пришельцев, которые приезжают сюда и заставляют бедствовать несчастных невинных богачей, которые просто пытались устроиться в жизни, как все остальные. Даже если кто-то из этих шахтеров-эмигрантов видел в своей стране военные действия, зачем они приехали сюда, в эти богом забытые каньоны. Ведь не ради трех долларов в день — в городах можно заработать больше, точно — не ради взрывов, обрушений и легочных болезней, ведь не решили они сократить свою жизнь, добывая уголь, чтобы владелец шахты мог жить в роскоши и могуществе, так зачем они едут в здешние края? Единственное объяснение, показавшееся разумным Эвболлу, который вел себя всё более странно по мере приближения к Тринидаду, заключалось в том, что некоторые из них были уже мертвы — урон от войны на Балканах.

— Видишь ли, для неупокоенных мертвецов география не имеет значения, это всё — незаконченное дело, где бы ни нужно было свести счеты, потому что вся история этих народов Балкан — месть, взаимная, семьи против семей, и она никогда не заканчивается, отсюда у нас это скопление Балканских призраков застреленных людей, не знаю, на горе в Болгарии или где-то еще, понятия не имеют, где находятся, куда идут, всё, что они чувствуют — дисбаланс, что-то не так и это нужно исправить прямо сейчас. И если расстояние ничего не значит, они проявляются в любом месте, где идет сражение, в той же форме, с той же историей взаимных убийств, это может быть даже где-то в Китае, так что мы никогда и не услышим об этом, а может быть — в этом городе, на расстоянии квартала отсюда, прямо в глуши США.

— Эвболл, дружище, это какая-то шиза.

В Тринидаде Фрэнк заметил фигуру на крыльце отеля «Коламбиан» — высокую, неулыбчивую, ссутулившуюся на фоне облицовки стены, смотревшую на уличное движение с видом неприступного презрения.

— Это — не тот тип, с которым мне хотелось бы столкнуться в драке, — заметил Фрэнк.

— Уверен?

— Угу. Эвб, что у тебя за странный видок?

— Этот джентльмен, так уж вышло, Фоули Уокер, верный сообщник старого друга вашей семьи, мистера Скарсдейла Вайба.

— Ну, тут есть над чем поразмыслить, — Фрэнк опустил поля шляпы и задумался. — Значит, Вайб тоже в городе?

— Кто-то должен совершать это турне с шампанским и фазанами, будь уверен, богачи не тратят свои нервы. Рокфеллер не решился бы на такое, а старина Вайб счастлив, как муха на дерьме.

Дальше по улице им попался салун, они зашли. Эвболл, кажется, был в состоянии почти юношеского нетерпения.

— Так что? — наконец, спросил он. — Что? Собираешься сделать две насечки, или как?

— Насечек будет три, если покончить с этим Фоули. Он действительно такой плохой, каким кажется?

— Еще хуже. Говорят, Фоули — возродившийся в вере Святоша, так что он может совершать сколь угодно плохие поступки: Иисус грядет, и нет столь скверных поступков, которые Он не простил бы.

— Но ты будешь поблизости прикрывать мою спину, верно?

— Надо же, Фрэнк, как осмотрительно с твоей стороны спросить об этом.

Они зарегистрировались в отеле «Тольтек». Фрэнк понимал, что когда-нибудь ему надо будет поехать в Ладлоу и разыскать Стрэй, но сейчас более важной казалась возможность того, что Вайб может являть собой довольно простую мишень. Они решили отследить приходы и уходы магната.

Во время рекогносцировки им показалось, что они мельком видели саму Матушку Джонс, протискивавшуюся на отъезжавший из города поезд: комичный ритуал, поскольку потом она сядет в другой поезд и сразу вернется обратно, у нее друзья среди железнодорожных рабочих по всей линии, которые посадят ее на поезд и ссадят, где бы ей ни захотелось. На что Фрэнк обратил внимание у этой седовласой леди — на ее пофигизм и любовь к озорству, которую она сохранила, несмотря на годы и богачей, то, что их нанятые апологеты называли «жизнью», словно им известно, что это такое, сохранила, как ребенок, ребенок, которым она была...

Небольшая стая собак, кружась, пробежала по Мейн-Стрит, словно под действием миниатюрного торнадо. В последнее время в городе было больше собак, чем кто-либо мог вспомнить. Словно кто-то счел настоятельно необходимым достать их из каньонов, где намечались неприятности, с которыми им лучше не сталкиваться.

На этих курортах с перестрелками всегда были номера — маленькие и запасные, боковые комнаты, приемные для их смертельного бизнеса, куда члены труппы могли зайти, чтобы подготовиться — актерские фойе без строк, которые нужно вспомнить, молельни без Бога...

После множества тщательных наблюдений Эвболл определил, что на Скарсдейла лучше всего охотиться сразу после ланча.

— Он ест в отеле, потом они с Фоули совершают короткую прогулку в офис И. К. Ф., где проводят полдень, изобретая новые виды зла, которые они могли бы совершить. Между зданиями есть зазор в один-два фута, я мог бы подождать там.

— Ты?

Так был затронут деликатный вопрос: кто в кого будет стрелять.

— Ладно, он твой по всем законам возмездия, конечно, — сказал Эвболл, — это если ты хочешь стрелять в него.

— Почему бы мне не хотеть?

Лицемерие переполняло Эвболла и сочилось наружу.

— Не знаю. Просто этот Вайб, похоже, легкая жертва, опасной мишенью будет Фоули. Зависит от того, какой объем работы ты жаждешь выполнить.

— Хочешь поохотиться на Вайба, а мне поручаешь Фоули? Ладно, благословляю тебя, Эвб, без обид, и неважно, что люди потом скажут.

— Как это, Фрэнк?

— О, ну знаешь, психологические разговоры и всё такое, — Фрэнк заметил, что улыбку Эвболла больше не назовешь дружелюбной. — Способ поквитаться с твоим папочкой и всё такое. На востоке мысли у людей — бред сивой кобылы, конечно.

Эвболл на минуту задумался.

— Вот, — он достал серебряный двадцатипятицентовик, — бросим монетку и узнаем, как поступить.

Два ряда магазинов, глядящих витринами друг на друга, обрывисто удалялись вниз по утрамбованной грунтовой улице. Там, где здания заканчивались, ничего нельзя было разглядеть над поверхностью улицы — ни горизонта, ни сельского пейзажа, ни зимнего неба, только насыщенное сияние заполняло пробел, ореол или нимб, из которого что-то может возникнуть, в который что-то можно поместить, врата преображения, изображенные (предположим) словно с точки зрения павшего стрелка.

Фрэнк решил одолжить у Эвболла «писмейкер» 44 калибра, чтобы не зависеть от его «смит-и-вессона», которому нужна была новая пружина извлекателя. Все эти годы, после того, как они с Рифом оставили на хранение у Мэйвы старый кольт Вебба времен Конфедерации, Фрэнк думал, что надо было взять с собой оставшиеся там гильзы. Они рассыпались по седельным сумкам, полевым мешкам, наплечным сумкам и патронташам, Фрэнк никогда их не использовал, даже для Слоута Фресно, говоря себе, что они — только напоминание о Веббе. Нет, он не обманывал себя: конечно, однажды они будут использованы для Дойса. Но если маленький гаденыш не вернется на место преступления, какова вероятность того, что у Фрэнка когда-нибудь появится возможность ими воспользоваться?

Их можно использовать для Скарсдейла Вайба — второй шанс, но нет смысла пытаться объяснить это Эвбу, который взобрался на эту странную теоретическую ветку Анархизма и не собирается с нее слезать. Фрэнк стоял в тесном маленьком переулке между ателье фотографа и рестораном для свиданий с продолжением, Эвболл стоял на другой стороне улицы и ждал царственного магната, приказавшего убить Вебба Траверса десять лет назад.

Они миновали устье переулка так быстро, что Фрэнк почти их пропустил. Он подошел к ним сзади и сказал: «Вайб». Двое мужчин оглянулись, Фоули достал то, что Фрэнк через минуту идентифицировал как один из тех немецких парабеллумов, и этой минуты было достаточно, чтобы Фрэнк понял: что-то надвигается.

Эвболл перешел через дорогу, часть пути используя для прикрытия проезжавший мимо фургон, левой рукой Эвболл почти молитвенно поддерживал ствол своего оружия.

Даже в городе, полном кровожадных Анархистов, которые ненавидели его больше, чем Рокфеллера, Скарсдейл не видел нужды ходить по улицам с оружием. Своим обычным командным тоном, именно в тот момент, когда такой тон неуместен, он рявкнул:

— Ну, Фоули, ты видишь их так же четко, как я. Позаботься об этом.

В ответ, гладко, словно после длительных тренировок, Фоули отошел вертлявой походкой, направил дуло люгера в сердце своего работодателя и выпустил первый патрон. Вайб оглянулся, словно был всего лишь удивлен:

— О Боже, Фоули...

— Иисус — наш Господь, — крикнул Фоули и нажал на спусковой крючок, выпуская все восемь патронов в того, чья судьба была решена уже после первого. Словно вернувшись в отчий дом после долгих и беспокойных странствий, то, что прежде было Скарсдейлом Вайбом, опустилось ничком в грязный снег и лёд улицы, в запах лошадей и лошадиного помета, в покой.

Фоули некоторое время стоял и смотрел на труп, а граждане разбегались, одни — за начальником полиции, другие — в поисках безопасного убежища.

— О, и еще одно, — он сделал вид, что обращается к трупу, удивительно веселым тоном.

Фрэнк, оценив ситуацию, кивнул:

— Да, сэр.

— Надеюсь, вы, парни, не возражаете, но сегодня — день расплаты, и я в очереди — намного лет впереди вас.

По улице к ним приближался отряд милиции, Фрэнк и Эвболл снова спрятали револьверы под пальто и без труда смешались с толпой нервных горожан Тринидада. Фоули ждал с терпеливым благодушием, наблюдая, как кровь Скарсдейла, почти черная в свете зимнего солнца, медленно течет на зимнюю раму вокруг него.

— Неловкая ситуация, — проворчал Эвболл. — Какой мне поместить чертов заголовок?

— Это хотел сделать ты, — решил Фрэнк.

— Еще того хуже, — он проникновенно посмотрел на Фрэнка, словно надеясь, что это поставит точку в их истории, но Фрэнк должен продемонстрировать навыки чтения мыслей. — Это — не просто приехать в фургоне доставки, — тихо сказал он.

— Для меня этого более чем достаточно, — сказал Фрэнк, не желая вдаваться в подробности.

Стрэй жила в Тринидаде уже некоторое время, когда услышала о палаточном городке в Ладлоу. Городок основали в конце сентября прошлого года, когда началась забастовка. Постепенно положили настилы, почистили уборные, провели телефонную линию к офису Профсоюза в Тринидаде. После перестрелки в начале октября между охраной шахты и жителями палаток обе стороны начали накапливать оружие и патроны. Зима близко. Стрельба продолжалась.

— Поверь, тебе лучше не появляться в городе, — сказала сестра Клементия.

— Позволь мне съездить туда на фургоне, — сказала Стрэй, — взглянуть одним глазком.

Только взглянуть. Но она знала, что именно там должна находиться. К тому времени, как она переехала в одну из палаток, губернатор объявил военное положение, и почти тысячное войско пехоты, кавалерии и поддерживающих отрядов под командованием марионетки «Нефти и железа» из Колорадо по имени Джон Чейз, именовавшей себя «Генералом», разбили базовый лагерь возле Тринидада и Уолсенбурга.

Стрэй обнаружила, что палаточный городок насчитывает, наверное, 150 палаток, в которых живут девятьсот человек, в основном — семьи, кроме соседей-бобылей вроде Греков, которые были склонны держаться особняком и говорить на своем языке. Как раз выехала семья, так что Стрэй въехала. До наступления ночи она уже сидела у постели страдавшей лихорадкой востроносой девочки-черногорки примерно трех лет, пытаясь покормить ее супом.

— Утром они с соседкой Сабиной несли постельные принадлежности в палатку через дорогу. Она посмотрела на возвышение и увидела орудийные окопы во всех направлениях.

— Не нравится мне это, — пробормотала она. — Черт, тут сектор обстрела открыт настежь.

— Никто в нас пока не стрелял, — отозвалась Сабина, всегда готовая к тому, что стрелять начнут.

Не то чтобы Стрэй когда-нибудь считала себя заговоренной. Когда она выходила при хорошем освещении, пули свистели рядом, не касаясь ее, она привыкла к подпрыгивающим кускам болота и маленьким взрывам вокруг, рассеивающемуся рокоту отскакивающих боеприпасов. Сначала она так нервничала, что бросала то, что несла, и бежала в убежище. Зима продолжалась, она привыкла по возможности крестить прогалины руками, в которых несла лопаты для расчистки снега, одеяла, живых цыплят, возможно, полтора галлона горячего кофе в жестяном кофейнике, который сохранял равновесие на ее голове, не проливалось ни капли. Иногда она была почти уверена: снайперы на возвышенности просто с ней играют. Она узнавала тех, кто с нею флиртовал, по выстрелам в молоко.

Когда в один прекрасный день она вернулась из одного из таких путешествий, угадайте, кого она встретила.

— Привет, мама.

— Как, черт возьми, ты здесь оказалась?

— Колорадо и южнее. Не волнуйся, мне это не стоило ни цента. Я тоже рада тебя видеть, мама.

— И Джесс, это безумие. Ты должна быть не здесь, а рядом с Уиллоу и Холтом.

— Там особо нечего делать. Все мои крупные дела с Холтом, Паско и Паловерде закончены задолго до того, как выпал первый снег.

— Здесь опасно.

— Значит, еще одна причина для того, чтобы кто-то прикрыл твою спину.

— Ты — совсем как твой отец. Чертов продавец шарлатанских зелий. Никогда не удавалось никого из вас уговорить, — она посмотрела в его лицо, она находила в нем всё больше своего по мере его взросления, когда у нее была такая возможность. — Не пойми меня превратно, ты — вовсе не его плевок, ничего такого, во всяком случае — не всё время, но так часто...

Прожекторы Компании, установленные на башнях, начали освещать палатки всю ночь напролет.

— Мама, это доводит меня до безумия. Я не могу спать.

— Ты всегда ненавидела темноту.

— Я была маленьким ребенком.

Из-за милиции Колорадо у освещения фактически была дурная слава. Военная мудрость гласила: если направить прожектор на врагов, это позволит вам их видеть, а их ослепит, благодаря чему вы получите неоценимое преимущество, тактическое и психологическое. Той ужасной зимой в палатках темноты жаждали так же, как тепла или тишины. Многим это казалось формой милосердия.

В конце концов, однажды ночью Джесс взял свои часы с репетиром и пошел на разведку.

— Только посмотрю, — вот что он сказал матери, которая, бог знает почему, довольно часто использовала эту фразу.

Иногда после полуночи Стрэй, привыкшей спать при всех видах шума, снилось, что она слышит вдали треск одинокого оружейного выстрела, и она просыпалась в благословенной темноте. Немного позже Джесс вошел на цыпочках и аккуратно свернулся калачиком рядом с ней, они оба притворились, что она спит. Она учила его никогда не требовать похвалы, если он может без нее обойтись, что не помешало на следующий день расхаживать с торжествующей улыбкой — это напомнило ей Рифа, который улыбался так же, когда думал, что ему удалось смошенничать и остаться безнаказанным.

В ту зиму все ели рагу из кролика. Ряды забастовщиков насчитывали примерно двадцать тысяч мужчин, женщин и детей. Ветер занял и завладел угольнокаменным бассейном Тринидада, холод усиливался.

Никто не помнил бурь хуже тех, что были в начале декабря. Попадались сугробы высотой четыре фута. Палатки падали под весом снега. Где-то в середине месяца начали появляться штрейкбрехеры, приезжали в фургонах для перевозки скота аж из Питтсбурга, Пенсильвания, хотя многие были из Мексики, всю дорогу от границы их сопровождали Гвардейцы, обещавшие всё, не говорившие ничего.

— Как тогда в Крипл-Крик, — заметили те, кто помнил.

Тогда, десять лет назад, штрейкбрехерами были Славяне и Итальянцы, некоторые из них остались и присоединились к Профсоюзу, а сейчас принимали участие в забастовке.

— И хотя, конечно, надлежит разбить голову любому Мексиканцу, пребывающему в слепом невежестве, привезенному сюда, чтобы украсть вашу работу, — проповедовал преподобный Мосс Гэтлин, который никогда не отказывался от хорошей драки и приехал сюда сразу же после объявления забастовки, — каким в высшей степени практичным в долгосрочной перспективе является Христианское долготерпение, если с его помощью мы сможем чему-то научить тупых штрейкбрехеров, как в ваши головы, разбитые в Крипл-Крик и Сан-Хуане, мы вобьем в их головы урок: работа, как бы она ни была получена, священна, даже работа штрейкбрехера, поскольку она предполагает нерушимое обязательство в дальнейшем сопротивляться силам собственничества и зла с помощью любых средств, которые вам доступны.

Как в былые времена, он хромал на поле битвы с тростью, заваливаясь на один бок, регулярно проводил воскресные службы возле палаток и читал полуночные проповеди в дружественных салунах.

В январе настроение милиции вдруг резко ухудшилось, словно кто-то знал, что надвигается. Женщин насиловали, детей, которые дразнили солдат, хватали и били. Любого горняка, пойманного на открытой местности, могли обвинить в бродяжничестве, арестовать, подвергнуть физическому насилию, а то и похуже. В Тринидаде национальная конная милиция атаковала толпу женщин, которые шли маршем в поддержку забастовки. Нескольких девушек порубили шашками. Некоторых отправили в тюрьму. По милости Господа или благодаря слепой удаче никого не убили.

Однажды Джесс вернулся в палатку в странной отчужденной экзальтации, его мать это не обрадовало, поскольку напоминало слишком многих безумных виртуозов стрельбы из ее прошлого, думавших, что поразили окончательную цель.

— Мама, я видел «Дет Спешиал».

.

О нем ходили слухи, его все боялись — это был бронированный автомобиль, оснащенный двумя пулеметами системы «кольт», спереди и сзади, «детективное» агентство Болдуин-Фелтс разработало его для проникновения, контроля и разгона враждебных толп.

Автомобиль уже побывал здесь, осыпал палаточный городок пулеметным огнем, исполосовал парусиновые палатки и убил нескольких забастовщиков.

Во время разведки Джесс и его друг Данн увидели парочку Национальных Гвардейцев в оцинкованных шлемах: они трудились над мотором «Дет Спешиал». Это были высокие блондины, откровенные и довольно дружелюбные, но всё же они были не в состоянии скрыть презрение к людям, для расстрела которых спроектирована эта машина. Данн думал, что знает, как обмануть взрослых, и в доказательство этого его карман всегда был полон монет. Но Джесс видел: они думают, что знают всё про Данна и про него, и откуда они пришли, один взгляд на эти красные лица и выпученные глаза, и он понял: если дойдет до дела, он не сможет спасти свою жизнь, или жизнь матери, или Данна, взывая к каким-либо чувствам, которые эти взрослые могут испытывать к детям, даже к своим собственным... Притворяться, что дружелюбно беседуешь с потенциальными мишенями «Дет Спешиал» — до сих пор ни один из мальчиков не подозревал у взрослых такого уровня зла.

Как оказалось, у них был целый автопарк «Дет Спешиал», усовершенствованные версии исходной модели, являвшей собой не более чем открытый легковой автомобиль со стальными пластинами по бокам. Что касается этой машины, двое механиков не могли ею пользоваться, она была предназначена для офицеров, но иногда для функциональной проверки им разрешалось проехать пару-тройку миль по открытой местности, раздавив несколько кустов мескито.

— Стрелять из винтовки — это слишком личное, — сказал один из Национальных Гвардейцев, — смотришь на них по очереди, у тебя есть минута, чтобы узнать их, прежде чем сделаешь свое дело, а эта фиговина — пока твой палец нажмет на спусковой крючок, она уже выстрелит десять или двадцать раз, так что точно прицелиться — не вопрос, просто выбираешь то, что называют участком, который хочешь растерзать, даже можешь закрыть глаза, если хочешь, неважно, тут всё сделано для твоего удобства.

Хотя они не могли удержаться, чтобы не похвастаться насчет машины, с которой работали, мальчикам показалось необычным то, как они говорили о «Дет Спешиал»: словно это бедная маленькая жертва, брошенная на милость огромной и опасной толпы.

— Даже если ее окружат, она выбросит колеса, которые мы держим внутри, пока не подоспеет помощь.

— Или проложит себе дорогу прямо через толпу и выедет с другой стороны, — добавил другой, — и таким образом вырвется.

— Ты с этими людьми в палаточном городке, сынок? — резко спросил его друг.

Мужчины всю жизнь называли Джесса «сынком», и это более-менее всегда было обидно. Только один мужчина имел право так его называть, но где, черт возьми, этот мужчина? Здесь Джесс действительно остерегался показывать, насколько ему это не нравится.

— Не, — ответил он, достаточно беззаботно, прежде чем Данн смог вставить слово. — Из города.

Милицейские оглянулись на бледный исполосованный грунт, слишком растянутый в пространстве пейзаж.

— Из города? Это что за город такой, сынок? Тринидад?

— Пуэбло. Приехали на поезде, мы с корешем, — объяснил Данн, не умолкавший всю дорогу.

— Вот как, — сказал другой. — Я жил в Пуэбло некоторое время. В какую школу вы там ходили?

— В центральную, а в какую же еще?

— Вы, мальчики, серьезно прогуливаете, да?

— Я никому не скажу, если вы не скажете, — пожал плечами Джесс.

Перед уходом он украл две пулеметных обоймы 30- калибра, одну для себя и одну для мамы, веря: если две эти определенные обоймы не выстрелят, они со Стрэй не пострадают.

Фрэнк был в Агиларе, на железной дороге между Уолсенбургом и Тринидадом, в салуне «Лульо 29», названном в честь убийства анархистом Бреши короля Италии Умберто в 1900 году, хотел увидеть, возможно, воображаемый пулемет, говорили, что с воздушным охлаждением, Бене-Мерсье, еще в транспортной упаковке, как-то выпал из грузового вагона в Пуэбло. Большинство здешних посетителей были Итальянцами, в данный момент все пили граппу с пивом, обсуждая ситуацию на шахте «Империя» в каньоне, которая, как и повсюду в этом замороженном и охваченном забастовками районе, была довольно жалкой, если не сказать — опасной. В противоположном конце зала пьяный крепильщик-калабриец лежал на коленях неряшливо одетой, но всё же привлекательной, фактически, знакомой молодой женщины, живая картина намекала нескольким людям в комнате, но не Фрэнку, на скульптуру Пьеты Микеланджело. Заметив затяжной взгляд Фрэнка, барная Мадонна воскликнула:

— Прости, Фрэнк, тебе придется подождать в очереди, но, черт возьми, вечер еще только начинается.

— Слышал, ты была тут в зоне, Стрэй, просто не узнал тебя в том наряде.

— Не очень-то удобно в седле, но в этих краях это помогает быть похожей на Сестру Милосердия.

— Хочешь сказать, они, возможно...

— Черт, они начнут стрелять сразу же, как только тебя увидят. Но этот серый цвет лучше сливается с поверхностью, так что ты — не такая легкая мишень.

— Я пришел сюда с тем парнем, Эвболлом, но он опять сбежал, — Фрэнк намекал, что тоже может выставиться.

Она медленно убрала колени из-под головы Итальянца.

— Купи мне вон то, что у тебя в кулаке, что бы это ни было, и я расскажу тебе всю омерзительную историю.

— Эвб ничего не упоминал о..., — он на минуту замолчал, раздумывая, как лучше сформулировать мысль.

— Черт, я так и знала, — наконец, сказала она. - Я разбила ему сердце, да? Говорю себе: «Стрэй, ты должна поехать посмотреть на это дерьмо», потом еду и в любом случае это делаю.

Она кивнула и подняла свой бокал.

— Мне он показался каким-то обескураженным. Разбитое сердце — ну не знаю.

— С тобой такого никогда не случалось, Фрэнк?

— О, постоянно.

— Как там твоя леди-профессор?

Фрэнк, сам того не желая, пустился в долгий рассказ о Рен и доке Тернстоуне. Стрэй закурила, и, прищурившись, смотрела на Фрэнка сквозь сигаретный дым.

— А теперь ты уверен, что она не разбила...твое сердце или что еще.

Долгое время она считала Фрэнка Рифом без жилки безумия, пока не поняла, что его, если уж на то пошло, не так-то легко прочесть — охота на Слоута Фресно стала для нее сюрпризом, так же, как и участие в революции Мадеро. А теперь он здесь, в угольных месторождениях, которые собираются взорвать.

— Ты планируешь остаться здесь или вернуться в Денвер? — спросила она.

— Есть какая-то причина, по которой я не могу остаться здесь на некоторое время?

— Хочешь сказать — кроме войны, которая может разгореться в любой момент.

Они сидели и смотрели друг на друга, пока она не покачала головой.

— У тебя больше нет никаких дел в Денвере, полагаю.

— Напоминает мою маму, слышал, ты ее видела здесь некоторое время назад.

— Я действительно люблю Мэйву, Фрэнк. Как человека, которого вижу раз в десять лет. Ты бы ей писал иногда.

— Я должен?

— Ты и Джесса никогда не видел, не так ли.

— Еще и плохой дядя, — Фрэнк склонил голову.

— Я не это имела в виду, Фрэнк, — она вдохнула воздух, словно собираясь нырнуть в горящую комнату. — Мы сейчас живем в палатках, если хочешь нас проведать.

Фрэнк пытался сидеть спокойно, не реагируя на то, что накатило на него одной или двумя волнами. Сохранял невозмутимое выражение лица:

— Ну, может быть, если вы еще будете там...

— Почему бы не...? — на этом она замолчала, ответ был достаточно очевиден.

— Думал, ты знаешь. Они собираются избавиться от всех этих палаток, до конца недели всё будет кончено — вот что я слышал.

— Значит, тебе лучше проведать нас пораньше.

Вот почему он крался рядом с ее тенью сестры милосердия в атакующем кислотно-желтом свете прожекторов, по тающему и снова замерзающему снегу, додумавшись захватить из своей седельной сумки только пачку магазинных сигарет, жестянку с табаком и столько гильз, сколько он мог припрятать в заначке для «крага» и «полис спешл» с их новой маркой.

Когда они добрались в палатку, Джесса там не было, но Стрэй не волновалась.

— Скорее всего, он с теми балканскими ребятами, своими друзьями. У них там Пасха или что-то вроде того.

Они научили его неплохо ориентироваться ночью. Он в безопасности. Ты можешь спать тут у плиты. Когда приходит, он обычно ведет себя тихо.

У Фрэнка был смутный план в общих чертах: бодрствовать достаточно долго, чтобы посмотреть, как Стрэй выглядит под этим нарядом больничной сестры милосердия, но, по-видимому, он устал больше, чем думал. Он спал, пока не разошелся кукарекать чей-то петух и мир не озарил суровой дневной свет.

Он только вышел помочиться, но тут заметил лицо из прошлого, мрачного типа, спешившего вниз по склону в милицейской форме, шляпе с узкими полями и военной рубашке — высокий лоб, глаза без век и рот-щель, лицо ящерицы. Милосердия — ни на йоту.

Фрэнк кивнул на него и спросил у Косты, который мочился в канаву напротив.

— Это что за сукин сын? Я его где-то видел.

— Это чертов Линдерфельт. Когда они будут атаковать сегодня ночью, он будет впереди всех, будет кричать: «Наступаем!». Линдерфельт — дьявол.

Теперь Фрэнк вспомнил.

— Он был в Хуаресе, возглавлял каких-то наемников, которые называли себя «Американским Легионом», бежал впереди всех, пытался атаковать город раньше Мадеро, а потом получил мандат на мародерство. Ему действительно быстро пришлось перепрыгнуть обратно через границу. Я думал, он уже давно стал пищей грифов.

— Сейчас он — лейтенант Национальной Гвардии.

— Ясно.

— У грифов в любом случае больше здравого смысла.

Стрельба началась на рассвете, потом стала повсеместной, потом продолжалась приступами весь день.

Милиция находилась на холме Водонапорной Башни, у них было несколько пулеметов. Их стрелки расположились в ряд вдоль гребня. В железнодорожном тупике на востоке находились забастовщики, которых Национальные Гвардейцы обстреливали с фланга, но милиция была и выше, противостояние продолжалось при свете дня. Мысли обращены к ночи.

— Не знаю, насколько по-джентльменски они поведут себя после захода солнца, — сказал Фрэнк.

— Они превратятся во что-то другое, — ответила она.

Джесс, поеживаясь, заглянул под полог палатки, репетир «винчестер» был на последнем издыхании.

— Пытался добраться в тот железнодорожный тупик. В основном — на животе. Закончились пули. Это кто?

— Это Фрэнк Траверс. Брат твоего папы. Приехал в город на шумную вечеринку.

Мальчик взял флягу и выпил воды.

— Она много о тебе рассказывала, Джесс, — сказал Фрэнк.

Джесс пожал плечами, осторожно протянул руку:

— Что это, похоже на старый «краг».

— Один из барабанов полон, — вспомнила Стрэй, — если не ошибаюсь, я его продала несколько лет назад.

— Иногда привязываешься к таким вещам, — тихо сказал Фрэнк. — Что хорошо в «краге» — задвижка, действительно удобная вещь, когда много чего происходит, просто открываешь ее вот так, в любой момент, свободно бросаешь туда патроны, и они там выстраиваются в ряд по очереди, перемещаются в другой конец каждый раз, когда ты закрываешь затвор. Вот, попробуй.

— Он хочет продать тебе эту штуковину, — сказала Стрэй.

— Я доволен своим винчестером, спасибо, — ответил Джесс. — Но, конечно, пока не трачу чьи-то патроны.

Он взял «краг» и направил через полог палатки на видневшуюся вдали группу всадников, возможно, конницу в форме, но Фрэнк не знал, что это за форма, пристреливаясь, осторожно дыша, притворяясь, что нажимает на курок: «Бам!», и вставляет в барабан новый патрон. Фрэнк мало чему смог бы его научить.

Позже Фрэнк разбирался с оружием, а Стрэй стояла на коленях рядом с ним.

— Я хотел сказать, — сказал Фрэнк.

— О, ты говорил, не волнуйся.

Он пристально посмотрел на нее, просто чтобы убедиться в выражении ее лица.

— Хорошее времечко, чтобы это обсуждать.

— Происходит что-то, о чем я должен знать? — крикнул Джесс с противоположной стороны палатки.

— Момент сейчас достаточно темный, — сказал Фрэнк, — как раз перед тем, как зажгут все огни, вот сейчас мы и выступим. Направляемся на север, нам надо добраться к той широкой лощине.

— Удираем? — испепелил его взглядом Джесс.

— Прямо в точку, — ответил Фрэнк.

— Убегают трусы.

— Некоторые — да. Иногда у них просто не хватает смелости бежать. Ты был там. Сколько трусов собираются туда убежать?

— Ты думаешь...

— Я думаю, мы можем добраться к тому сухому руслу. А потом просто опередим Линдерфельта.

— Ты не хотел бы просто проверить для нас, что там снаружи? — спросила Стрэй.

Мальчик осторожно выглянул из палатки.

— У вас две минуту до того, как они включат прожекторы.

— Сейчас начнется действительно горячая пора, — сказал Фрэнк. — Здесь больше делать нечего.

— Данн, — вспомнил Джесс.

— Где он сейчас? — Стрэй взяла пистолет и патроны, повсюду искала шляпу.

— Прямо здесь, — ответил Данн, лежавший возле плиты.

Они вышли из-под полога палатки. Небольшая группа всадников галопом проскакала мимо, наглый напор мускулов и шкуры, копыта как смертоносное оружие.

Это могли быть кто угодно — милиция штата, бригада шерифа Болдуина, ку-клукс-клан или любая из групп волонтеров-рейнджеров. Слишком стемнело, чтобы определить точно. У них были факелы. Пламя горело с густым черным дымом. Словно их целью был не свет, а тьма.

Пальба теперь не прекращалась ни на минуту. На позициях Национальных Гвардейцев в холодный воздух поднимался дым от винтовок. Мало толку было знать, где они находятся, потому что довольно скоро они окажутся здесь, в одной из своих безжалостных атак, происходивших только в темноте, когда они уверены в своих жертвах.

Джесс бежал и был уже почти в безопасности, но тут на его пути возникла фигура в лохмотьях, схватила его за руку и приставила к его голове холодное металлическое дуло револьвера 45-го калибра.

— Куда так торопишься, маленький макаронник?

— Отпустите мою руку, — сказал Джесс.

— Ты — ребенок из палатки, вечно вертишься возле лавки.

Дуло оставалось на месте. Джесс попытался подумать, как выпутаться, отделавшись лишь болью, может быть, что-то отрезать или сломать, что потом заживет.

— Ты стрелял в нас сегодня, сынок, не так ли?

— Вы стреляли в меня, — ответил Джесс.

Воспаленные глаза долго смотрели на него. Револьвер исчез, и Джесс напрягся, не зная, что будет дальше.

— Я действительно чертовски устал. Я голоден. Никому из нас не платили с тех пор, как мы приехали в это убогое место.

— Поверьте, я знаю, каково это.

Они стояли, словно прислушиваясь к стрельбе по всему железнодорожному узлу.

— Уноси отсюда свою анархистскую задницу, — наконец сказал кавалерист, — и если вы умеете молиться, молись, чтобы я не увидел ее днем.

— Спасибо, сэр, — Джесс не видел вреда в том, чтобы ответить.

— Меня зовут Брайс.

Но к тому времени Джесс уже бежал слишком быстро, чтобы назвать свое имя.

Они нашли убежище с сотнями других, по крайней мере на несколько минут, в широком сухом русле арройо к северу от города, ждали перерыва в стрельбе, чтобы найти безопасное место. Но милиция пыталась захватить металлический мост над арройо, а это отрезало бы путь к побегу на запад. Лучи прожекторов прочесывали участок, отбрасывая черные тени, которые можно было почувствовать, как дуновение ветерка, когда они проносились мимо. То и дело кто-нибудь из детей поднимался, чтобы посмотреть, что происходит в палатках, и на них кричали.

Фрэнк почувствовал руку на своем плече и сначала подумал, что это Стрэй. Но, оглянувшись, увидел, что она прикрывает Джесса своим телом от летящих игл весеннего снега. Рядом с ним больше никого не было.

Словно это была рука какого-то мертвого забастовщика, дотянувшаяся сквозь завесу смерти, чтобы коснуться чего-то на Земле, чего угодно, и это оказался Фрэнк. Может быть, даже рука Вебба. Вебб и всё, что он пытался сделать со своей жизнью, и всё, что было сделано, и все дороги, которые должны были пройти его дети... Фрэнк очнулся через несколько секунд, и заметил, что его слюна капает на рубашку. Так дело не пойдет.

Стрэй и мальчик были примерно одного роста — Фрэнк впервые это заметил. Джесс спал на его коленях. Герои Компании В. Линдерлефта одну за другой поджигали палатки на расстоянии в полторы мили от них. Грязно-бурый свет прыгал и метался по небу, кавалеристы издавали звуки животного триумфа. Выстрелы разрывали гибельную ночь. Иногда между ними устанавливалась связь — между забастовщиками, детьми и их матерями, даже кавалеристами и охранниками лагеря, отстрелянными пулями и пламенем битвы, и павшими в сражении. Но они один за другим гибли в свете, к которому история будет слепа. Считать их будет только милиция.

Стрэй открыла глаза и увидела, что Фрэнк смотрит на нее. Она встретилась с ним взглядом, оба они слишком устали, чтобы притворяться, что это — не желание, даже здесь, в горниле ада.

— Когда у нас будет минутка, — начала она, потом, кажется, потеряла нить мысли.

— Фрэнк почувствовал, что это — ужасающе яркий шанс, к которому у них больше может не быть возможности прикоснуться. Последнее, о чем сейчас следует думать.

— Просто доберись с ним к своей сестре, в безопасное место, окей? — наконец сказал он. — Это — единственное, о чем тебе сейчас следует переживать, всё остальное может подождать.

— Я пойду с тобой, Фрэнк, — Джесс бормотал неразборчиво от усталости.

— Ты должен ехать с мамой, убедиться, что она выбралась отсюда в целости и сохранности.

— Но битва не закончена.

— Нет. Но у тебя уже был долгий день хорошей битвы, Джесс, а эти дамы здесь, младенцы и так далее — им нужна надежная винтовка, которая их прикроет, пока они не доберутся на то маленькое ранчо у дороги. Тут еще долго нужно воевать, всем хватит.

Фрэнк знал, что бледная клякса лица мальчика повернулась к нему, и он был счастлив, что не видит выражение этого лица.

— Теперь я знаю, как добраться в дом твоего дяди Холта и тети Уиллоу, потому что ты нарисовал для меня карту и всё такое, я приеду туда, как только мы тут всё закончим.

Они оба услышали это «мы», надеялись, что не он один, а всё это скопище теней, ходячих мертвецов, не обменявшихся и дюжиной английских слов, приклады волочатся по грязи, гуськом идут на восток к проселочной дороге на Блэк-Хилс, пытаясь держаться вместе.

— Мы будем там, — он кивнул на Блэк-Хилс, — где-то нужно раскинуть мобилизационный лагерь. Джесс, береги себя..., — и мальчик подбежал обнять его с такой неожиданной горячностью, словно мог удержать это всё: подходящую к концу ночь, убежище в арройо, удержать это всё в неподвижности и неизменности, и Фрэнк чувствовал, что он пытается не плакать, а потом заставил себя разжать объятия, отойти и вернуться в это ужасное утро. Стрэй стояла прямо за его спиной.

— Окей, Эстрелла.

Их объятия, возможно, были не столь напряженными или отчаянными, но он не смог бы вспомнить другой столь же искренний поцелуй, отягощенный такой печалью.

— Отсюда всё время идут поезда на юг, — сказала она. — С нами всё будет в порядке.

— Как только смогу...

— Не беспокойся, Фрэнк. Джесс, ты хотел нести вот это?

И они ушли, и он даже представить себе не мог, чего им стоило не оглянуться.

То лето запомнилось высокой температурой. Вся Европа изнемогала от жары. Виноград винных сортов за ночь превращался в изюм. Стога сена, скошенного и собранного еще в июне, самовозгорались. Пожары бушевали на Континенте, безнаказанно пересекали границы, перепрыгивали через горные хребты и реки. Приверженцев натуристских культов обуял страх, что светило, которому они поклонялись, их предало и теперь сознательно планирует уничтожить Землю.

«Беспокойство» получало доклады о восходящем потоке воздуха беспрецедентного размера и интенсивности над Северной Африкой. Для великого термального подъема воздушные массы спустились с Альп, Гор Луны и Балканских высот, и воздушному судну, даже размером с «Беспокойство», нужно просто приблизиться к потоку, а антигравитация Сахары довершит остальное. Нужно просто позволить событиям идти своим чередом.

Конечно, была дискуссия о финансировании. В это время мальчики обходились практически своими средствами. Национальный Офис в конце концов начал так экономить на бюджетных ассигнованиях, что экипаж «Беспокойства», после собрания, длившегося двадцать пять минут, включая время на заваривание кофе, проголосовал за выход из состава организации. И они были не одиноки в своем решении. На некоторое время фактически по всему миру организация перешла к сотрудничеству со многими независимыми операторами, общей у них была только эмблема и название «Друзья Удачи». Реакции сверху не последовало. Как если бы Центральный офис съехал, где бы ни находился прежде, и не оставил адрес для пересылки писем. Все мальчики были вольны определять свои миссии и договариваться об оплате, вся сумма которой теперь оставалась у них, больше не нужно было отдавать десятину Центральному офису.

Этот заметно выросший поток доходов, а также новейшие достижения в разработке двигателей облегченного типа большей мощности позволили значительно увеличить размеры «Беспокойства» теперь одна только столовая занимала больше места, чем вся гондола предыдущей версии судна, а кухня выросла почти до невероятных размеров. Майлз, как интендант, установил патентованные холодильники и плиты со сжиганием водорода новейшей конструкции, и нанял поваров высшего класса, в том числе — бывшего су-шефа знаменитого парижского ресторана «Тур д’Аржент».

Этим вечером на собрании обсуждали, вести ли «Беспокойство» в огромный восходящий поток воздуха над Сахарой, если никто не заплатит за это аванс. Майлз созвал совещание ударом в китайский гонг, приобретенный годами ранее у культа убийц, действовавшего в этой стране, во время тайного, но весомого участия мальчиков в Боксерском восстании (см. «Друзья Удачи» и Гроздь желтых зубов»), и провез тележку с шампанским, заново наполнив бокал каждого напитком марки «Бальтазар» из Вэрсене 1903-го года.

— Не надо действовать на авось, небесные братья, — возразил Дерби, чья любовь к договорному праву достигла, вероятно, уровня нездоровой одержимости. — Мы в этой ракете не бесплатно. Нет клиента — нет круиза.

— Парни, вы больше не хотите приключений? — пропищала подруга Пугнакса Ксения, хотя она это пролаяла на македонском.

Незадолго до того Пугнакс встретил отчаянно красивую пастушью собаку породы шарпланинац и убедил ее подняться на борт «Беспокойства». Иногда ему казалось, что он ждал ее всю жизнь, что она всегда была там, ходила там едва заметная среди пейзажей, вертелась среди овец, терялась в деталях огражденных заборчиками полей, соломенных или крытых красной черепицей кровель, дыма человечьих костров, отвесных затененных гор, днем исполняя старинный менуэт со стадом...

Проголосовали единогласно — они отважатся войти в восходящий поток воздуха и возьмут на себя накладные расходы. Дерби, по-видимому, проголосовал вопреки своим правовым принципам.

Поскольку никто еще не определил, какие силы там могут быть задействованы, еще не один, даже самый умный, воздухоплаватель не решился изучить пустынный феномен размером в сотню миль, мальчики включили Специальный Небесный Режим, потом корпус начал дрожать, прыжки металлического веселья, почти вырвались на какую-то невообразимую свободу, словно судно находилось в плену, а теперь катиться со склона Балканского полуострова, всё быстрее и быстрее на юго-запад через Средиземное море и берег Ливии, прямо к огромному вертикальному выходу где-то впереди.

Те, кто сейчас не дежурил на вахте, стояли у окон в Большом Салоне, наблюдая за странным красным облаком цилиндрической формы, медленно восходящим на горизонте, как зловещее светило: пески постоянно поднимались, яркие и губительные, с правой скулы их борта, закрывали их в пустоте и тишине, всегда стремились в небо — чистая подъемная сила аэродинамики, анти-рай...

Когда они вошли в поток и были им захвачены, Чик Заднелет вспомнил о своих первых днях на борту «Беспокойства» и мрачных предостережениях Рэндольфа о том, что подняться вверх — это как отправиться на север, и свои собственные подозрения насчет того, что если забраться достаточно высоко, можно опуститься на поверхность другой планеты.

Как тогда сказал капитан:

— Другая «поверхность», но земная...слишком земная.

Вывод, к которому Чик шел очень долго, заключался в следующем: каждая звезда и планета, которую мы видим на Небе, является лишь отражением нашей единственной Земли в другой пространственно-временной плоскости Минковского. Следовательно, путешествие в другие миры — это просто путешествие к альтернативным версиям той же самой Земли. А если подняться вверх — это как полететь на север, где общая переменная — холод, значит, аналогичное направление во Времени, в соответствии со Вторым Законом Термодинамики, должно вести из прошлого в будущее, в направлении возрастающей энтропии.

Теперь, когда они выбрались из удушающей жары песчаной бури, Чик стоял на открытом мостике в защитном костюме для пустыни и записывал показания термометров, в то же время измеряя высоту древним, но надежным симпьезометром, спасенным после крушения первого «Беспокойства» после малоизвестной Битвы при Десконосидо в Калифорнии.

Видимость лишь немного улучшилась, Чик растерялся от ужаса, заметив, что столбик ртути в термометре поднялся, указывая на рост атмосферного давления, а значит — снижение высоты! Хотя судно по-прежнему нес восходящий воздушный поток, о чем Чик немедленно доложил Рэндольфу, каким-то образом оно также садилось на поверхность, которую никто не видел. Капитан воздушного судна разжевал и проглотил полфлакона содово-мятных таблеток, после чего начал расхаживать по мостику.

— Рекомендации?

— У нас еще есть аппарат «Гипопс» после давней миссии во Внутренней Азии, — вспомнил Чик. — Благодаря ему мы, по крайней мере, сможем видеть, что внутри.

Он быстро надел на себя и на Капитана странные футуристические приспособления — гермошлемы, линзы, воздушные баллоны и генераторы электрического тока, благодаря этому аэронавты смогли убедиться в том, что судно действительно скоро разобьется о горную гряду, которая оказалась кучей черного обсидиана, блестящей красными огоньками, острая, как бритва, линия водораздела тянулась на много миль и растворялась в туманных сумерках.

— Осветить судно! — крикнул Рэндольф, Майлз и Дерби поспешили выполнить приказ, зловещие красные огоньки загорались, как расплавленная лава во время геологического сдвига.

Опасность удалось предотвратить, как всегда, «в последний момент», Рэндольф и Линдси пошли в штурманскую рубку, чтобы посмотреть, нет ли там каких-нибудь карт этой поверхности, столь незнакомой им всем, над которой сейчас парило судно.

После комплексного анализа, осуществлявшегося всю ночь, Навигационная Комиссия определила, что судно, скорее всего, натолкнулось на Пифагорейскую или Противоземлю, существование которой теоретически допускал Филолай Тарентский, чтобы довести количество небесных тел до десяти — это было идеальное Пифагорейское число.

— Филолай верил, что лишь одна сторона нашей Земли населена людьми, — объяснял Чик, — и, так уж получилось, это была сторона, противоположная Другой Земле, которую он называл Антихтоном, вот почему никто ее никогда не видел. Теперь мы знаем, что настоящей причиной была орбита планеты, такая же, как у нашей, но отклонение на сто восемьдесят градусов, поэтому Солнце всегда находится между нами.

— Мы только что пролетели через Солнце? — поинтересовался Дерби тоном, который сослуживцы сочли признаком грядущих рассуждений на четверть часа о здравомыслии Капитана, если не о его психическом здоровье.

— Возможно, нет, — сказал Чик. — Возможно, более вероятно, что мы смотрим сквозь Солнце в телескоп очень высокого разрешения, и видим всё так четко, что не замечаем больше ничего, кроме Эфира между нами.

— О, как рентгеновские лучи «Спекс», — хихикнул Дерби, — только по-другому.

— Антихтон, — объявил Майлз, словно кондуктор в трамвае. — Другая Земля. Все смотрите под ноги.

Словно вернулись времена их Марширующего Оркестра Губных Гармошек. Они были на Противоземле, на ней и вне ее одновременно, а также — на Земле, которую, кажется, никогда не покидали.

Словно все карты и графики вдруг стали нечитаемыми, маленькая компания вдруг поняла, что в каком-то, не только географическом, смысле, они потерялись.

Отнесенные большим восходящим потоком воздуха Сахары на планету, с которой еще неизвестно смогут ли вернуться, мальчики почти верили, что однажды окажутся в безопасности на Земле — на других планетах они нашли Американскую Республику, чье благосостояние, увеличению которого они поклялись способствовать, столь необратимо перешло под контроль зла и маразма, что, казалось, они никогда не смогут преодолеть силу притяжения Противоземли. Поклявшись на своем Учредительном Меморандуме никогда не вмешиваться в дела «сурков», наблюдали за ними в беспомощном и угнетенном состоянии, которого у них прежде никогда не было.

Их операции по договорам начали приносить меньше доходов, чем источники, не связанные с небом — арендная плата за недвижимость на поверхности, проценты по ссудам коммерческим предприятиям, накопившаяся за много лет прибыль на инвестиции — и у мальчиков возник вопрос, не остались ли времена глобальных приключений позади, но вот в начале осени 1914 года к ним пришел загадочный русский агент, если верить ему, по фамилии Баклащан («Псевдоним, — заверил он их, — все более зловещие заняты») и принес новость о таинственном исчезновении их старого друга-антагониста, капитана Игоря Пажитноффа.

— Его никто не видел с лета, — сказал Баклащан, — а у наших агентов закончились зацепки. Возможно, у тех, кто работает в том же направлении, больше шансов его найти. Особенно учитывая нынешнюю ситуацию в мире.

— Ситуацию в мире? — нахмурился Рэндольф. Мальчики озадаченно переглянулись.

— Вы...не в курсе..., — начал Бакдащан, а потом запнулся, словно вспомнив пункт в своих инструкциях, запрещающий ему делиться определенной информацией. Он виновато улыбнулся и вручил им папку с перечнем недавних перемещений судна Пажитноффа, о которых было известно.

Несмотря на «Одиннадцатую Заповедь», которой придерживалось большинство искателей приключений-фрилансеров тех времен, мальчики без колебаний согласились взять это дело. Аванс — золотом, которое Баклащан погрузил на двугорбого верблюда, терпеливо ждавшего в тени, которую «Беспокойство» отбрасывало при почти полной луне.

— И, пожалуйста, передайте наши изъявления глубочайшего уважения Царю и его семье, — напомнил эмиссару Рэндольф. — Мы лелеем воспоминания о их гостеприимстве в Зимнем дворце.

— Мы, должно быть, увидимся с ними довольно скоро, — ответил Баклащан.

Во время последующего длительного путешествия вокруг почти всего Мирового Острова от внимания мальчиков не ускользнуло, что на Поверхности действительно творится что-то странное. Всё чаще приходилось лететь в обход. Целые участки неба оказывались закрыты. То и дело из ниоткуда вдруг становились видимыми сильные взрывы огромной и беспрецедентной насыщенности, из-за которых структурные компоненты воздушного судна начинали дрожать и скрипеть. Майлз начал сталкиваться с неожиданным дефицитом при закупках продовольствия. Однажды его самый надежный поставщик вина принес тревожные вести:

— Поставки шампанского отложены на неопределенное время. Весь регион произрастания сейчас изборожден траншеями.

— Траншеи, — Майлз произнес это слово так, словно это был иностранный технический термин.

Торговец долго смотрел на него и, возможно, продолжал говорить, хотя его слова больше нельзя было расслышать. Майлз как-то смутно понимал, что эта проблема, как и многие другие, связана с условиями долго остававшегося негласным договора между мальчиками и их судьбой — словно, когда-то давно научившись летать, парить вдали от объятий индикативного мира внизу, они заплатили отказом от привязанности к нему и ко всему, что происходит на Поверхности.

Он поменял заказ на испанские неигристые вина, и «Беспокойство» полетело дальше, петляя с места на место, над анти-планетой, такой странной и в то же время такой знакомой, а неуловимый Пажитнофф всегда опережал их на один или два шага.

— И еще одна странность, — объявил Чик однажды вечером во время их регулярного еженедельного обзора достижений в расследовании дела. — Путешествия капитана Пажитноффа, — ведя указкой по карте, закрывавшей всю носовую переборку офицерской кают-компании «Беспокойства», — уже много лет точно соответствовали нашим. Это не новость. Но если смотреть только месяцы перед его исчезновением, все места, в которых мы были в том году, — указывая по очереди, — Ривьера, Рим, Санкт-Петербург, Львов и Высокие Татры — старина Патжи тоже был там. А там, где мы еще не были, он, кажется, следов не оставил.

— Превосходно! — рявкнул Дерби. — Мы сейчас преследуем сами себя.

— Мы всегда знали, что он нас преследует, — пожал плечами Линдси. — Похоже, здесь то же самое, только в большем объеме.

— Не в этот раз, — заявил Майлз и вернулся к своему привычному молчанию, эту мысль он повторил несколько месяцев спустя однажды ночью на побережье Киренаики, они с Чиком сидели на юте, делились сигаретами и рассматривали свечение в море. — Призраки внушают ужас, потому что приносят нам из будущего некий компонент — в векторном смысле — наших собственных смертей? Они — частично, не полностью — наши собственные мертвые сущности, отброшенные с отвращением с поверхности зеркала, чтобы в конце догнать нас?

Чик, считавший, что метафизика не входит в сферу его компетенции, сидел, как обычно, кивал и вежливо дымил.

Но еще несколько месяцев спустя в зловещем тумане над Западной Фландрией Майлз вдруг вспомнил свою давнюю залитую солнцем велосипедную прогулку с Райдером Торном, в тот день одержимым духом трагического пророчества.

— Торн знал, что мы вернемся туда. Что там будет что-то, на что нам нужно обратить внимание.

— Он всматривался так пристально, словно одного лишь желания увидеть было достаточно, сквозь серый дождливый свет в землю, иногда открывавшуюся сквозь облака, как в замершее отравленное море.

— Бедные простаки, — пораженно прошептал он, словно вдруг исцелившись от слепоты, благодаря чему он наконец смог увидеть творившийся на земле ужас. — Когда всё это только начиналось...они, должно быть, были мальчиками, так похожими на нас...Они знали, что стоят на краю огромной бездны, дно которой никто не в состоянии увидеть. Но всё равно бросились туда. Весело смеясь. Это было их собственное большое «Приключение».

Они были героями Мирового Нарратива, бездумными и свободными, продолжали бросаться в эти пропасти десятками тысяч, пока в один прекрасный день не проснулись и не обнаружили: вместо того, чтобы благородно возвышаться на фоне драматичного рельефа морали, они рабски ползали в грязных окопах, кишащих крысами, наполненных запахом дерьма и смерти.

— Майлз, — с беспокойством в голосе спросил Рэндольф. — Что там? Что ты видишь внизу?

Вскоре после этого где-то над Францией, когда Майлз, так уж случилось, дежурил на вахте в лачуге Теслы, ни с того ни с сего в парообразном небе перед ними появилось красное пятно, появилось и медленно начало расти. Схватив голосовой рожок аппарата, Майлз закричал в него по-русски:

— Неизвестный воздушный корабль! Неизвестный воздушный корабль!

Но к тому времени, конечно, Майлз уже знал, что это за корабль.

Ему ответил знакомый голос:

— Ищете нас, мальчики с аэростата?

— Это действительно была старая «Большая Игра», к этому времени выросшая уже в десятки раз по сравнению со своими прежними размерами. Герб Романовых исчез с ее обшивки, вместо него теперь было непорочное пространство ярко-красного цвета, а называлось теперь судно «Помни о голодающих».

— Помни Голод, — объяснил капитан Пажитнофф, чей прежний атлетический румянец теперь фосфоресцировал, словно его питал источник менее материальный, чем кровь.

— Игорь! — широко улыбнулся Рэндольф, словно где-то на русском судне слуги самого Николая II начали звонить в колокол — уменьшенную модель московского Царь-Колокола.

— Это значит «Обед готов!» — сказал Капитан. — Вы окажете нам честь, если разделите с нами полуденную трапезу.

На обед был суп со свеклой и капустой, гречневая каша, приготовленная, как овсянка, и черный хлеб, на котором еще и бродил странный сорт пива с ароматом клюквы, а в центре стола, где у мальчиков обычно кувшин с лимонадом, стоял огромный кувшин водки из корабельной винокурни.

Пажитнофф рассказал, что связи с Охранкой давно разорваны, теперь его судно с экипажем летает по всей Европе и Внутренней Азии, они больше не сбрасывают кирпичи, а развозят еду, одежду и — с тех пор, как началась большая эпидемия гриппа, о которой мальчики до сих пор не знали, — медицинские препараты, осторожно опускали их на парашюте туда, где население в них нуждалось.

— Кто-то нанял нас, чтобы тебя найти, — прямо сказал ему Рэндольф. — У нас инструкции — сообщить им, как только мы вас найдем. Но мы еще не сообщили. Нам нужно это сделать?

— Если вы им скажете, нас не найдете, вы должны им деньги?

— Нет, мы их заставили отменить все штрафные оговорки, — сказал Юрисконсульт Сосунок.

— Если это те, о ком мы думаем, — профессионально хмыкнул Павел Сергеевич, разведчик судна, — они наверняка вышлют отряды убийц. Месть лучше, чем рубли.

— Нам не знакома фамилия Баклащана, но знаком его тип, — сказал Пажитнофф. — Это — очередной подлец, низкопоклонник. Тысячи их доносили на нас, еще тысячи будут доносить. При Царе с Охранкой наш статус всегда был под вопросом... Сейчас, думаю, мы — беженцы, заклятые враги тех, кто сейчас при власти, кто бы это ни был.

— Так где же ваша оперативная база? — поинтересовался Чик.

— Как у всех хороших бандитов, у нас логово в горах. Штаб в Швейцарии, хотя мы — не Красный Крест, намного меньше похоже на святых, фактически получаем финансирование благодаря спекуляциям кофе и шоколадом — это был большой бизнес в Женеве до 1916 года, пока всех, кроме нас, не арестовали и не депортировали. Сейчас мы возвращаемся туда, если вам интересно. Покажем вам свои частные Альпы. Выглядит, как монолитная гора, а внутри выдолблено пространство для контрабанды. Любите шоколад? Вам продадим по хорошей цене.

Вернувшись на борт «Беспокойства», мальчики собрались в кают-компании, чтобы обсудить план действий.

— Мы подписали договор, — напомнил всем Линдси. — И он всё еще в силе. Мы должны сдать капитана Пажитноффа властям его страны или отвезти в безопасное место, после чего сами начнем скрываться от правосудия.

— Может быть, Россия — больше не его страна, — заметил Дерби. — Может быть, он бежит не от правосудия. Ты ведь не знаешь, болван.

— Вероятно, я уверен в этом не меньше, чем широкая общественность уверена в том, что твоя матушка предпочитает гениталии больших и менее специфических животных из зоопарка, — ответил Линдси. — Тем не менее...

— Ооо, — раздался ропот среди мальчиков.

Дерби уже достал из ближайшего книжного шкафа свод законов и начал его листать:

— Да. Я цитирую английский «Закон о клевете на женщин» от 1891 года...

— Джентльмены, — взмолился Рэндольф.

Он указывал жестами в окно — там дальнобойная артиллерия, совсем недавно — скопление таинственных объектов, сияла цветами предвечерья, а сейчас приблизилась к вершине их траектории и замерла на мгновение в воздухе перед смертоносным нырком на Землю. Среди отдаленных звуков повторяющихся взрывов также можно было расслышать назойливое сосредоточенное жужжание военной авиации. Внизу, в боевом порядке сельского пейзажа, включались первые вечерние прожекторы.

— Мы не подписывали ничего, что предусматривало бы такие условия, — напомнил всем Рэндольф.

Два дирижабля прилетели в Женеву конвоем. Огромный безмолвный призрак Монблана часовым возвышался позади города. Экипаж Пажитноффа квартировал на юге от реки, в старой части города — некоторые из них жили там до Революции, когда учились в Университете. Вскоре мальчики заселили весь этаж с прилегающими номерами с видом на озеро в бывшей гостинице «Гельвеция Роял», одной из больших швейцарских туристических гостиниц, которая прежде, до войны, изобиловала гостями из Европы и Америки.

Несмотря на грипп и дефицит, в городе бурлила разнообразная коммерческая деятельность. В каждом квартале множество шансов встретить человека, продающего уголь, молоко или продуктовые карточки. Шпионы, спекулянты и мошенники вперемешку с беженцами и интернированными инвалидами из всех воюющих стран. В 1916 году Британия, Германия и Франция заключили соглашение об обмене тяжело раненными пленными и их возвращении на родину через Швейцарию, а менее серьезно покалеченных интернировали в Швейцарию. С наступлением темноты начали появляться грузовые поезда, они проносились через страну часто со скоростью экспресса, везли больных туберкулезом, контуженных и слабоумных. Деревенские детишки выползали из кроваток, таверны пустели — их клиенты стояли у железнодорожных путей и смотрели на вагоны, колеса которых мрачно стучали по городу. Когда бы поезда ни останавливались, чтобы принять новую партию пассажиров или набрать воды из мрачной темно-зеленой конструкции со странно заостренными шаровыми резервуарами, граждане появлялись из ниоткуда с цветами для болящих арестантов, имена которых они никогда не узнают, бутылками домашнего шнапса, тайно хранившимися много лет шоколадками. Подозревая, что их страна — сцена великого эксперимента по изучению возможностей сострадания в разгар войны, они могли чувствовать потребность просто быть там и отдать, что могут.

В Европе быстро разворачивалась великая Трагедия, освещенная блеском фосфора и взрывами снарядов, в оркестровке глубокого остинато артиллерии против хоралов стакатто пулеметного огня, слабые отзвуки которого нет-нет да и доносились с арьерсцены вместе с запахом кордита, отравляющего газа и разлагающихся тел. Но здесь, в будничной Швейцарии, изнанка гобелена — неотделанная, практичная версия тамошнего роскошного спектакля. Можно было представлять себе драму, видеть ужасные сны, догадываться о том, что происходит, по состоянию тех, кто вернулся. Но здесь, за кулисами, всё было иначе.

У судна «Помни о голодающих» работы было более чем достаточно, капитан Пажитнофф с радостью передал избыток обязанностей «Беспокойству». Сначала в основном транспортировка грузов — доставка товаров, которые теперь было сложно импортировать в Швейцарию, например, сахар, кулинарный жир, макароны...Мальчики много времени проводили в ожидании в приграничных городах вроде Блоцхейма, но было много и внутренних полетов по стране, они перераспределяли сено во время острой его нехватки, сыр — во время сырного дефицита, который к концу войны стал тут хроническим. Спустя какое-то время их миссии вышли за пределы страны, они возили апельсины из Испании или пшеницу через море из Аргентины. В один прекрасный день появился Пажитнофф, с видом столь же авторитетным, как всегда, и объявил:

— Пора повысить вас по службе, мальчики с аэростата! Больше никаких грузовых перевозок, с этого момента вы — перемещающий персонал!

Капитан объяснил: то и дело возникает особая обстановка — «чрезвычайная ситуация», — его любимый военный термин, — в таких условиях не рекомендуется осуществлять обмен интернированными лицами на поезде.

— Лицо, представляющее особый интерес, которое нельзя репатриировать без определенной неловкости. Вы понимаете.

Лица ничего не выражали, только Майлз серьезно кивал.

— Если у нас не будет необходимых карт и графиков, — сказал он, — вы сможете их нам одолжить.

— Конечно. Мы жалеем, что наше судно больше не приспособлено для скорости, требуемой во время чрезвычайной ситуации.

Вскоре их судно уже парило глубокой ночью над лагерем военнопленных на Балканах. Они вернулись в Сибирь впервые после События на Тунгуске, чтобы провести переговоры по поводу пленных из японско-американских экспедиционных войск, а также содействовать вывозу правительства адмирала Колчака из Омска. В них стреляли из всех видов оружия — от дальнебойных пушек до дуэльных пистолетов, безрезультатно, иногда спонтанно, у людей не всегда было ясное представление о том, во что они стреляют. Для мальчиков это был новый опыт, вскоре они научились не принимать это на свой счет, как плохую погоду или неправильные карты. Никому их них в голову не пришло, пока Майлз на это не указал: они на самом деле не участвуют в Европейской войне, пока скрываются на нейтральной территории.

Однажды утром на улице в Женеве, так случилось, встретились Пажитнофф, проведший долгую ночь в тавернах на набережной, и Рэндольф, решительно ранняя пташка в поисках бриоша и чашечки кофе. Город был залит странным приглушенным светом. Птицы давно проснулись, но осмотрительно молчали.

Озерные пароходы воздерживались от включения сирен. Трамваи, кажется, ездили на пневматических шинах. Сверхъестественная тишина повисла над колокольнями, горами, материальным миром.

— Что это? — поинтересовался Пажитнофф.

— Сегодня? Ничего особенного, — Рэндольф достал из кармана буклет церковного календаря, который использовал для заметок. — Думаю, Мартынов день.

К полудню начал звонить колокол Собора Святого Петра, известный как «Ля Клеманс». Вскоре присоединились все колокола города. В Европе установилось короткое перемирие.

После прекращения военных действий на мальчиков посыпались контрактные предложения, прежде ускользавшие от них. «Беспокойство» продолжало летать туда-сюда, выполняя те же задания по освобождению и репатриации, что и раньше, но теперь были еще и гражданские задания, более е в традициях прежних приключений мальчиков. Шпионы и коммивояжеры в любое время таились в вестибюле «Гельвеции Роял» с пригоршнями франков и предложениями, равных по грандиозности которым мир не знал до 1914 года.

Однажды во время обеда, когда Дерби собирался закричать: «Нет, только не фондю снова!», Пугнакс прибежал по жилой палубе, в его глаза горел таинственный свет, а в зубах он нес большой тисненый конверт, запечатанный воском и украшенный позолоченным гербом.

— Это что? — поинтересовался Рэндольф.

— Рфф рфф рр Рр-рфф! — прокомментировал Пугнакс, мальчики поняли, что это значит:

— Похоже на деньги!

Рэндольф задумчиво рассматривал письмо.

— Предложение работы в Штатах, — наконец сказал он. — Солнечная Калифорния, ни больше, ни меньше. Юристы, приславшие это письмо, скрывают имена тех, кто их нанял, и, кажется, не очень-то понятно, что мы должны делать, подождем инструкций, когда прибудем туда.

— А, ееехх... сколько они предлагают? — поинтересовался Дерби. Рэндольф поднял листок, чтобы все могли видеть. Четко видимая сумма почти в два раза превышала совокупный чистый доход всех, кто находился на борту.

— Думаю, это связано с криминалом, — предупредил Линдси.

— Разумеется, необходимо всесторонне изучить моральный и юридический аспекты этого предложения, — заявил Дерби, притворяясь, что еще раз рассматривает сумму. — Окей, как по мне, всё прекрасно.

Перспективы хорошо оплачиваемой работы в Калифорнии, до тех пор казавшейся мальчикам далеким мифическим местом, вскоре сломили сопротивление даже таких стойких моралистов, как Линдси, но, как самозаявленная совесть экипажа, он не удержался и спросил:

— Кто скажет капитану Пажитноффу?

Все посмотрели на Рэндольфа. Рэндольф некоторое время смотрел на свое напоминающее луковицу отражение в серебре чайного сервиза, а потом сказал:

— Крысы.

Пажитнофф пожал плечами и улыбнулся, что характерно, безо всякой горечи.

— Вам не нужно мое разрешение, — сказал он. — Вы всегда вольны уйти.

— Но у нас такое чувство, словно мы вас бросаем, Игорь. Бросаем..., — он в отчаянии словно обвел рукой все разрозненные души, ждущие, брошенные на произвол судьбы, сирот и калек, бездомных, больных, голодающих, томящихся в заточении, безумных, которым всё равно нужно было помочь добраться в безопасное место.

— Война не окончена. Она может никогда не закончиться. Ее последствия будут длиться вечно. Члены моего экипажа четыре года учились в Университете справляться с голодом и болезнями, отстраивать разрушенные города — всё это последует за нынешними событиями. Ужас, бессмысленность, но мы получили образование. У вас может быть другое образование. Ваши обязательства могут касаться других последствий.

— Американские последствия.

— Небесный товарищ, — положив руку на его плечо, — я не могу, предпочел бы не представлять себе это.

Этот момент настал — однажды вечером, сразу после появления звезд, «Беспокойство» поднялось с берега Женевского озера и направилось на запад-юго-запад.

— Нам нужно поймать преобладающий западный ветер у побережья Сенегала, — считал Линдси, Офицер метеослужбы.

— Помните, как нам пришлось лететь туда, куда нас нес ветер? — спросил Рэндольф. — Сейчас мы можем просто выключить двигатели и мчаться вовсю.

— Наши клиенты, — напомнил всем Линдси, — настаивают, что мы должны оказаться на побережье Тихого океана как можно скорее, дорожные расходы по договору оплачиваются только в пределах фиксированной суммы, сверх которой ответственность несем мы.

— Эхххх, какой идиот включил туда такой пункт? — ухмыльнулся Дерби.

— Ты, — хихикнул Линдси.

Они пересекли Скалистые горы и парили над невидимой копией материальной поверхности земли под ними. Трехмерные потоки холодного воздуха следовали за течением рек далеко внизу. Струи воздуха поднимались с солнечной стороны гор под тем же крутым углом, что и холодный воздух, вытекающий с теневых сторон. Иногда они попадали в ловушку этого круговорота, они несколько раз зависали над горными хребтами в больших вертикальных кругах, пока Рэндольф не приказал включить двигатели.

Тут возникли сложности: как оказалось, ветер хотел, чтобы они летели на юг, бессчетное количество стандартных кубических футов топлива для двигателей было потрачено для борьбы с приказом северного ветра, пока Рэндольф не рассчитал, что они превысили выделенное им количество энергии, и ближайшее будущее судна принадлежит ветру, так они дрейфовали над Рио-Браво в небеса Старого Мехико. Так их несли вперед ветра мрачной скорби, воля которых была очевидна и порывиста, как ночная зарница на их горизонте.

И в мгновение духовной растерянности без предварительного оповещения их спасли здесь, «На юге от границы», представители Братства Аэронавтов.

Как вообще могли пересечься их траектории? Позже никто из мальчиков не мог вспомнить, где это произошло, во время каких ядовитых воспарений, среди какого шума перепалок, уже превратившихся в рутину, они натолкнулись на этот полетный строй девочек, одетых, как религиозные послушницы, в тона взвихренных сумерек, они рассыпались над массой аэростата, стирающей кляксы звезд, их металлические крылья истово ритмично тряслись, некоторые приближались настолько, что мальчики могли сосчитать болты на картерах их коробок передач, расслышать шум вращения вспомогательных двигателей на нитронафтоле, сурово взирая на проблески суровой мускулистой девичьей плоти. Нет, эти крылья с их тысячами идеально обточенных эллиптических «крыльев» даже в этом слабом свете, прошедшем сквозь угольный фильтр, нельзя было по ошибке принять за крылья ангелов. Серьезные девочки, у каждой— упряжь из черной лайки и никеля под неминуемой ношей полета, у каждой на лбу крошечная электрическая лампочка, чтобы смотреть на панель управления, перегруппировались и скрылись в наступающей ночи. Бросили ли они хотя бы тогда взгляд на неуклюжее воздушное судно с механическим приводом? Нахмуренные брови, кокетство, смутное предвидение того, что это среди них, этих мрачных девиц, Друзьям Удачи предначертано в конце концов искать жен, жениться, завести детей и стать дедушками — именно в этой блуждающей общине сестер, которая по тайному договору не должна никогда спускаться на Землю, каждый вечер они гнездились вместе на городских крышах, словно стая февральских зябликов, научились находить на этих кровлях, не попадаясь на глаза охране, домашний уют бегства и отторжения, в бурю, под нападками лунного света, каких-то темных летящих вертикально хищников, никогда не являющихся полностью лишь порождением сна, из других миров.

Девочек звали Анютоглазка и Примула, Гли, Блейз и Виридиана, каждая нашла свой путь в это сестринство Эфиристок через тайны беспокойства — поезд опоздал, любовное письмо пришло невпопад, свидетель-полицейский страдал галлюцинациями и так далее. А тут — эти пятеро мальчиков-аэронавтов, которых сразу очаровал девичий режим полета. Виридиана объясняла: сквозь Эфир бегут огромные волны, человек может их поймать, и волна будет его нести, как морской бриз несет орлана или волны Тихого океана, говорят, несут гавайских серферов. Крылья девочек — это антенны Эфира, воспринимавшие среду, чуть ли не микроскопические, список переменных включал индекс утяжеленного поглощения света, сопротивление спектра и нормализованный Эфиром коэффициент Рейнольдса.

— Они, в свою очередь, направляются обратно в вычислительное устройство, контролирующее параметры наших крыльев, — сказала Виридиана, — настраивая их «перо» за «пером» для максимального увеличения подъемной силы Эфира.

— Это, должно быть, Эфиристка, — прошептал про себя Чик.

— Будущее не за паром, — заявила Виридиана. — Сжигать мертвых динозавров и что там они ели — не решение проблемы, Мальчик с Коленвалом.

И она начала объяснять ему основы Эфиродинамики, благодаря которой девочки могут летать.

— Эфир, — объясняла Виридиана, — как атмосфера вокруг аэростата, может создавать подъемную силу и тащить по Земле, так же, как он движется в пространстве. Еще во времена опытов Майкельсона-Морли были дискуссии о пограничном слое.

— Неровная поверхность планеты, — начал понимать Чик, — горы и тому подобное создают вихри, препятствующие отделению...

— Кроме того, мы знаем, что его плотность пропорциональна кинематической вязкости в пересчёте на площадь в секунду, а также — плотности пограничного слоя.

— Но вязкость Эфира, как и его плотность, не принимается в расчет. Это очень тонкий пограничный слой, в котором Время невероятно растягивается.

Дерби, случайно это услыхавший, отошел, качая головой:

— Словно тут поблизости Сидни и Беатрис Вебб.

— А также очень быстрый подъем, — продолжала Виридиана, — от нуля к скорости преобладающего ветра Эфира, какой бы она ни была. Значит, чтобы рискнуть столкнуться со всей его мощью, нужно рискнуть подняться высоко над поверхностью планеты. В нашем случае — не намного выше уровня крыш.

Чик и Виридиана оказались самой проблемной и неопределенной из пяти пар. Чик иногда вел себя так, словно его сердце находится еще на месте предыдущих приключений, а день Виридианы часто скатывался в сентиментальный плюсквамперфект.

Линдси Ноузворт, диагностированный матримониоманьяк, был поражен сильней всего первым раскосым пятном лица Примулы.

— Примула Ноузворт, — вскоре он обнаружил, что шепчет это снова и снова. — Примула Ноузворт..., — ни одна часть корабля, ни одно мгновение дня не было свободно от этой смущенной хандры. Звуковой эквивалент татуировки моряка.

Что касается Майлза,

— О, Гли, — шутя журили ее, — ты всегда была такой гусыней, когда дело доходило до тертых калачей! (В сформулированных вслух чувствах Майлза, хоть их и записали, было не так-то просто разобраться).

Тем временем Анютоглазка была очарована несколько смущенным Рэндольфом (ее неутомимый дар кулинарки и знание трав вскоре помогли ему исцелиться от расстройства желудка).

Блейз и Дерби оказались неистово страстной «парой» с самого начала, бывший талисман впервые оказался в обществе женщины даже не косноязычной, нет, фактически головокружительно парившей среди богатств эфира, которые, как оказалось, полностью принадлежали ему.

— Неужто я утратила разум, — спрашивала Блейз, — здесь без дуэньи, среди таких людей, как вы, и тому подобное.

Она наблюдала за ним пристально, но любезно, в оправе кровельной плитки ее ночевья, рассыпавшейся в том, что также могло быть бесконечным членением, ржавым великолепием вечернего неба, темневшего, пока они стояли и, как казалось Дерби, ждали, хотя чего именно они ждали — было выше его понимания. Словно невидимые печи зажгли у них под ногами, древесный дым начал просачиваться и подниматься из дымоходов, крики газетчиков доносились с простиравшихся внизу улиц, пронзительные, как песня. Вступало арпеджио колоколов, у каждого — собственное давнишнее имя на местном диалекте. Огромные диски истрепанных за день птиц склонялись и кренились над площадями, от мала до велика, в одно мгновение вечерний свет смазывал их, как соус, в другое — отталкивал.

К утру, когда все девочки были на борту, ветер изменился. Теперь, как Линдси трижды подтвердил во сверхурочное время, он всего за пару минут доставит их по дуге в пункт назначения в Калифорнии.

Вот так они летели на северо-запад, однажды ночью посмотрели вниз, и их взорам открылась россыпь бесчисленных огней, если верить картам, это был Город Пресвятой Богородицы, Царицы Ангелов.

— Боже мой, — воскликнула Анютоглазка, — где на Земле находится такое?

— В этом-то и проблема, — сказал Чик. — Это находится «на Земле».

Пересекая Континент, мальчики удивлялись, насколько больше внизу стало земель, зараженных светом в ночное время — никто не помнил так много света, разрозненные фонари и мотки газового света уступили место электрическому освещению, словно передовые группы рабочего дня неуклонно захватывали и заселяли безоружные внутренние районы ночи.

Но теперь, наконец, летя над Южной Калифорнией и рассматривая белое каление, затопившее пригородные дома и городские площади, спортивные поля, кинотеатры, сортировочные станции и депо, стеклянные крыши фабрик, воздушные маяки, на улицах и бульварах ряды автомобильных фар, вечно ползущих за горизонт, они чувствовали себя неловкими свидетелями какой-то окончательной победы, триумфа над ночью, мотивы которого никто не мог понять.

— Это, должно быть, связано с дополнительными рабочими сменами, — догадался Рэндольф, — расписание растет и уже не помещается в часы дневного света.

— Так много дополнительной работы, — пришел в восторг Линдси, — способствует дальнейшему расширению и так уже колоссальной Американской экономики, конечно, это — хорошая новость для нас, учитывая, какую весомую часть своего капитала мы в нее инвестировали.

— Да, эксплуатация сурков, бедствия и ранний уход в могилу, — проворчал Дерби, — вот благодаря чему мы летаем здесь с таким шиком, делая вид, что всё прекрасно.

— С тобой, Сосунок, конечно, обращаются довольно хорошо в этой корпоративной системе, к чьим банальным недостаткам ты всё еще считаешь необходимым придираться, а от нас они, к счастью, скрыты, а то и вовсе непостижимы.

Дерби наивно моргал:

— Дааа, Ноузворт?

— Не произноси это. Я люблю сослагательное наклонения столь же сильно, как все остальные, но, поскольку единственное применение, которое ты способен ему найти — пошлость, состоящая из двух слов, это лучше пусть остается неизреченным...

— О. А как же тогда «Да здравствует капитализм»? По сути то же самое, не так ли.

Словно получив силу, впитав критическое количество безжалостного света, Майлз говорил, его голос едва ли не обрывался под действием эмоции, которую сложно было определить:

— Люцифер, сатана, светоч...Князь Зла.

Линдси, как Офицер богословия Судна, услужливо начал объяснять, как отцы ранней церкви, желая найти как можно больше точек соприкосновения между Старым и Новым Заветом, пытались соотнести эпитет Исайи для Царя Вавилона с видением Христа, описанным в Евангелии от Луки: Сатана падает с неба, как молния.

— Потом всё усложнило использование древними астрономами имени Люцифера для Венеры, когда она восходит утренней звездой...

— Это — этимология, — как можно вежливее сказал Майлз. — Но как насчет постоянства человеческого сердца, неподвластного времени...

— Простите, — Дерби притворился, что тянет руку, — ...очемвылюдиговорите?

Рэндольф оторвал взгляд от карты и сравнил ее с ползущим внизу световым пейзажем.

— Похоже, тут неподалеку от Ван-Найса есть фабрика по обслуживанию аэростатов, где нам помогут. Джентльмены, включаем специальный воздушный режим.

Оказалось вот что: чек, который им прислали юристы, отклонили, а расследование выявило, что их почтового адреса не существовало. Теперь мальчики оказались в своеобразном уголке планеты, которая может быть их планетой, а может и не быть.

— Очередная ошибка тупиц, — проворчал Дерби. — Когда мы уже чему-то научимся?

— Вы все так торопились, — самодовольно ответил Линдси.

— Думаю, я тут поброжу сегодня, — сказал Чик, — и осмотрю город.

Около полудня, забредя в Голливуд и вдруг поняв, что проголодался, он встал в очередь в суматошную лавку хот-догов под названием «Связи», где наткнулся не на кого иного, как на своего отца, «Дика» Заднелета, которого не видел примерно с 1892 года.

— Святые угодники, — воскликнул старый Заднелет, — далеко же мы забрались от города Тикбуш, штат Алабама.

— Почти тридцать лет.

— Я думал, ты сейчас повыше.

— Похоже, вы преуспели в жизни, сэр.

— Зови меня Диком, во всё мире так меня зовут, даже в Китае. Черт, дела могли бы быть и получше. Та сделка в Миссисипи помогла нам обоим скопить состояние. Видишь вот этот драндулет?

— Похоже на «паккард».

— Разве не красавица? Идем, прокатимся.

«Дик» жил в особняке Изящных Искусств в Вест-Адамсе со своей третьей женой Трикл, она была ровесницей Чика, а может — и моложе, и была к Чику необычайно внимательна.

— Еще один джин с тоником, Чик?

— Спасибо, один уже есть, — ответил Чик, и добавил: «Трикл» более тихо.

— Что глаза потупил, пирожочек? Выглядишь так, словно дорос до того, чтобы знать, что к чему.

— Зацените, — «Дик» провел их в мрачную смежную комнату, в которой находился огромный механизм — преобладал здесь быстро вращавшийся металлический диск высотой шесть футов, усеянный скважинами круглого сечения, механизм двигался по спирали, сзади стояла очень яркая дуговая лампа, всю стену закрывал блок селеновых датчиков.

«Дик» подошел к панели переключателей и освещенной бледным светом шкале монометра, и начал заводить хитроумную штуковину.

— Не то чтобы я что-то из этого всего изобрел на самом деле, все детали уже были на рынке, сканер Нипкова применяют примерно с 1884 года. Я просто понял, как всё это совместить с помощью комплексного решения, скажем так.

Чик с большим научным любопытством смотрел на мерцающее изображение, которое появилось на экране в противоположном углу комнаты, передаваемое с вращающегося диска: похоже на высокую обезьяну в бескозырке, поля загнуты, падает с пальмы на очень удивленного старика — шкипера какого-то морского судна, судя по его шапке.

— Я ловлю это изображение каждую неделю примерно в это время, — сказал Дик, — хотя иногда кажется, что оно поступает откуда-то, ну, тебе это может показаться странным, но откуда-то не с поверхности Земли, скорее с...

— Перпендикулярной планеты, — предположил Чик.

Он заметил, что Трикл сидела на софе необычно близко от него, и, кажется, была очень возбуждена. И вместо того, чтобы следить за точками, появлявшимися быстрее, чем мог бы уследить за ними человеческий глаз, вспыхивавшими и исчезавшими с разной интенсивностью одна за другой, создавая единую систематизированную кинокартину, она смотрела на Чика.

Чик дождался конца передачи, что бы это ни значило, и поспешил откланяться. Трикл свернула его галстук и поцеловала в губы. На следующий день «Дик» был на летном поле аэростатов еще до начала утреннего построения, нетерпеливо заводя мотор «паккарда».

— Словно приехал встретиться с парочкой парней.

Они покатили к океану, где-то на полпути, у изгиба залива Санта-Моника, нашли комплекс оцинкованных гаражей и лабораторий, прямо над пляжем, это оказалась экспериментальная установка, которой управляли два старых эксцентрика — Розуэлл Баунс и Мерль Ридо.

— Привет, Розуэлл, почему с дробовиком?

— Принял тебя за кого-то другого.

— Те же самые нагрузки, да? — обеспокоенно спросил «Дик».

— Ты говорил, если нам понадобятся мускулы, ты можешь кое-кого нам порекомендовать, — сказал Мерль.

— Да, и сейчас для этого чертовски подходящее время, — сказал Розуэлл.

— Да. Ну, это ловкач-детектив из делового района, — сказал «Дик», — знает, что делать. Я и сам купил на него абоненемент. Глаз не спускает с Трикл для меня.

Чик с недоумением посмотрел на отца. Хотел сказать, что она кажется очень общительной и веселой девушкой, но спохватился.

— А если возникнет ситуация, когда нужно стрелять? — проворчал Розуэлл.

— Тут он, как рыба в воде, — театрально прошептал Мерль. — Застарелая форма паранойи.

— Это лучше, чем ходить и думать, что я пуленепробиваемый.

— Ну, вооруженный или нет, Лью Базнайт — ваш человек.

«Дик» достал из потрепанного кошелька пачку визиток и пролистал их.

— Вот его номер телефона.

В мастерской Чик замер в изумлении. Это была лаборатория мечты любого мальчика! Что там говорить — помещение даже пахло наукой, эта давно знакомая смесь озона, гуттаперчи, растворителей, тепловой изоляции. Полки и стеллажи заполнены вольтамперметрами, реостатами, трансформаторами, дуговыми лампами — целыми и разобранными, наполовину сгоревшими угольными стержнями, кальциевыми конфорками, пластинами оксона, магнето высокого напряжения, альтернаторами магазинными и домашнего производства, катушками с прерывателем, предохранителями и выключателями, червячными приводами, призмами Николя, клапанами генерирования, горелками стеклодувов, излишками талофида военно-морского флота, новейшими лампами тлеющего разряда, недавно упавшими с грузовика, деталями британского «блаттнерфона» и тоннами других материалов, которые Чик, насколько ему помнилось, никогда прежде не видел.

Мерль и Розуэлл отвели их на задворки лаборатории, провели через тройные двери в маленький цех, занятый странным механизмом, из-за сохранности которого они в последнее время потеряли покой и сон— механизм привлек внимание, кажется, какой-то мутной преступной организации, создатели которой почти наверняка базировались в Голливуде.

— Смотрите, каждый объект на фотографии движется, — объяснял Розуэлл, — даже если остается неподвижным. Он дышит, свет отражается, что-то такое. Фотографирование — это то, что профессора математики называют дифференциацией уравнения движения: заморозить это движение в очень кратком отрезке времени, необходимом для того, чтобы открыть и закрыть затвор объектива. Поэтому мы решили: если сделать снимок — это как решить первую производную, тогда, возможно, мы смогли бы найти способ повернуть всё вспять, начать с неподвижного снимка и интегрировать его, восстановить его исходное состояние и освободить снимок, заставить его действовать...даже вернуть к жизни...

— Мы работали над этим с переменным успехом, — сказал Мерль, — но только когда старина Ли де Форест добавил электродную сетку в диод-детектор Флеминга, во всём этом начал появляться смысл. Тогда показалось довольно очевидным, что благодаря триоду, резистору ввода и конденсатору обратной связи, например, можно создать макет электрической цепи, которую, если правильно выбрать электрическое сопротивление и емкость, можно включить с простым переменным напряжением в сеть — назовем ее «синус t» — и получить минус косинус t на выходе.

— Значит, в теории на выходе, — ухватил идею Чик, — может оказаться неопределенный интеграл любого сигнала, который вы ввели в сеть.

— Ну вот, другой разговор, — кивнул Розуэлл. — Лучше взгляни на это, «Дик». В любом случае, электричество и свет — это практически одно и то же, лишь слегка отличающиеся растяжки спектра на самом деле, мы решили: если нам удастся достичь этого эффекта интеграции с электричеством, мы сможем достигать его и с помощью света, не так ли?

— Черт, я согласен, даю вам разрешение, — воскликнул «Дик» Заднелет.

Следующий этап для темпераментных профессоров — найти в мире оптики аналоги для триода де Фореста, конденсатора обратной связи и других необходимых физических компонентов электрической цепи. Но у Розуэлла была поразительно запущенная паранойя, это нельзя было сбрасывать со счетов. Было заметно, как дергаются его уши — верный признак умственной активности, но его разум, как уже понял Мерль, вовсе не работал с ясностью. Отрывки из предыдущих патентных заявок, меняющиеся под действием ложных воспоминаний о явках в суд, расцветали и разливались калейдоскопом в поле его внимания и за его пределами.

Лица юристов, которых он больше чем не любил, которые питали его фантазии об убийстве, даже виденные много лет назад, теперь проплывали в его мыслях, перекошенные. Не говоря уж о необъяснимом намерении распотрошить на куски оборудование, более-менее легально поступавшее в мастерскую. Один из парочки безумных изобретателей мог спросить: «Что, черт возьми, мы собираемся со всем этим делать», другой пожимал плечами и отвечал: «Всякое бывает», оборудование ложилось на полку или в шкаф, и, будьте уверены, однажды им оказывалось нужно что-то, что подключает к электричеству инфракрасную лампу, или для двойного преломления под определенным углом поляризации, и нужный предмет окажется под накопившейся горой хлама.

Мерль завел маленький бензиновый двигатель-генератор, свел два графита вместе под прямым углом и осторожно развел их в разные стороны снова, слепящая дуга пылала между ними. Настроил объектив. На стене появилось увеличенное изображение делового центра Лос-Анджелеса, монохромное и неподвижное. Мерль потряс графиты, повернул какие-то ручки, достал из встроенного сейфа сияющий красный кристалл, положил его в платиновую колбу и осторожно задвинул на место.

— Лорандит, привезен из Македонии перед начало Балканских Войн, чистый арсеносульфид таллия, более чистого качества нигде не найдете.

Электровакуумные лампы зловеще пылали. Жужжание, нельзя сказать, что созвучное, доносилось из двух-трех источников.

— …Теперь смотрите.

Так незаметно Чик пропустил то мгновение, когда фотография ожила. Лошадь подняла копыто. Трамвай вышел из состояния инерции. Одежда городских фланеров начала трепетать на ветру.

— Разве это — не самая чертовски невероятная вещь, которую мы когда-либо видели? — воскликнул «Дик» Заднелет, тем больше впадавший в изумление, чем подробнее знакомился с этим механизмом.

Следующие полчаса Мерль по очереди проецировал на стену другие слайды из жизни Америки, несомненно, в движении. Совокупный эффект занятого населения маленького города.

В каждом кадре танцы, драка в салуне, застолье, игра на тотализаторе, труды буднего дня, праздношатание, совокупления, прогулки, еда в обеденных фургонах, посадка и высадка из трамваев, игра в безик: некоторые кадры черно-белые, некоторые — цветные.

После многих лет работы над этим процессом Мерль по секрету сообщил, что начал понимать: его миссия — освободить не только фотографии, которые он делает, а всё, что попадается ему на пути, словно принц, который поцелуем пробуждает Спящую Красавицу.

Все по очереди, по всей земле, отвечали на его желание, фотоснимки дрожали, трепетали, начинали шевелиться, сначала медленно, потом ускорившиеся пешеходы уходили из кадра, ехали экипажи, лошади опорожняли кишечник на улице, зрители, повернувшиеся спиной, открывали лица, улицы темнели, газовые фонари включались, ночи становились темнее, звезды катились, проходили, растворялись в рассвете, семейные встречи за праздничным столом заканчивались опьянением и остатками еды, сановники, позировавшие для портретов, моргали, рыгали, сморкались, вставали и уходили из студии фотографа, вместе со всеми остальными предметами, освобожденными с этих фотографий, вернувшими свою жизнь, они выходили за пределы объектива, словно вся информация, которую нужно будет изобразить в неопределенном будущем, в исходном «снимке», в каком-то молекулярном или атомарном масштабе, границы которого, если они существуют, еще не достигнуты...

— Ты думаешь о состоянии размера гранулы, — отметил Розуэлл, — так что рано или поздно нам не хватит разрешения.

— Это может быть нечто, заключенное в природе самого Времени, — размышлял Чик.

— Это выше моего понимания, — улыбнулся Розуэлл. — Тут одни старики.

— На борту моего судна есть парень, Майлз Бланделл, он всегда понимает такие вещи глубже, чем большинство людей. Я хотел бы рассказать ему о вашем изобретении, если не возражаете.

— Только если он не связан с кинобизнесом, — ответил Розуэлл.

— А теперь непременно найди детектива Базнайта, — сказал «Дик», когда они уходили. — Иногда ему требуется сделать лишь один телефонный звонок.

— Стрелять в кого-то было бы лучше, — пропищал Розуэлл.

Идя сквозь туман к «паккарду», Чик сказал отцу:

— Хорошо, что я никогда тебя не фотографировал, а то эти парни показали бы мне всё, что ты делал тридцать лет.

— О тебе могу сказать то же самое, сынок.

Когда они собрались садиться в автомобиль, «Дик», словно ему это только что взбрело в голову, спросил:

— Может быть, ты хотел бы немного поводить машину?

— Стыдно признаться, но я не умею.

— Задержишься в Лос-Анджелесе подольше — думаю, научишься, — он завел мотор. — Научу тебя, если хочешь. Для этого не нужно много времени.

Вернувшись на аэродром, они нашли «Беспокойство» в сиянии непривычно яркого электрического света, расцветавшего в благоуханной пустыне ночи. На кухне ароматы пищи. «Дик» на мгновение прижался лбом к рулю.

— Думаю, мне лучше вернуться к старушке Трикл.

— Не хочешь подняться на борт и поужинать, пап? Сегодня вечером красная фасоль, креветки и рис в стиле байю. Можешь познакомиться с Виридианой, если она со мной опять разговаривает, а потом мы можем поднять судно и немного полетать над Водоемом...

Удивительно, но после стольких лет разлуки лицо отца не было столь нечитаемым, как того ожидал Чик.

— Ладно. Думал, ты никогда не спросишь.

Офис Лью в Лос-Анджелесе находился в одном из шикарных новых зданий, возвышающихся вдоль Бродвея, повсюду лифты и электричество, огромный внутренний двор под стеклянным куполом, золото и синева, почему-то более насыщенная, чем выцветшие цвета, которые вы обычно видели по всему городу. В вестибюле зеленеют пальмы хамеропс и диффенбахии, внутрь можно попасть, лишь пройдя три уровня доступа, на каждом — секретарша, мнимо похожая на сильфиду. Эти девушки также работали на киностудиях «каскадерами», когда сцена, по мнению страховщиков фильма, могла угрожать жизни актрисы-звезды, которая должна, например, повиснуть на кромке небоскреба или ехать на мотоцикле по железной дороге перед ускоряющимся паровозом. Фетида, Шалимар и Мезонин, чьи стильные феминистские наряды стенографисток скрывали тела, созданные для чувственных наслаждений и дискомфорта чужаков, все являлись водителями высшего класса, имели лицензию на ношение оружия, твердо стояли на ногах, как ослы в Большом каньоне, умели спускаться на шпильках с лестнице в бальный зал отеля, не споткнувшись, хотя иногда смеха ради сумасбродке Мезонин нравилось делать именно это, притворно визжала на лестнице высотой тридцать футов, чтобы привлечь внимание толпы.

Прямо внизу по улице находилось здание компании «Пасифик Электрик» и ее нового юрисконсульта П. Е. Баффета, Лью любил там перекусить на завтрак, когда завтрак был в меню. Если завтрака не оказывалось, а бывало это после долгой выматывающей ночи, Лью ударялся в то, что считал в преклонном возрасте перед наступлением Сухого Закона серьезным пьянством.

Лью оставался в Лондоне, пока мог, но к моменту окончания Войны Британия, Европа — всё это казалось сном. Он мог вдыхать запах стейков по эту стороны Атлантики и на Эйри-Лейн, он был потрясен тем, как долго не мог вспомнить, что Чикаго — его дом.

Все носились туда-сюда. Он вернулся, чтобы узнать о том, что «Расследования Белого Города» выкупил траст с востока, теперь они в основном предоставляли услуги «промышленной безопасности» — термин, означавший разбивание голов тем, кто бастует или, возможно, только подумывает об этом, все агенты теперь ходили в двухцветной коричневой форме с автоматическим кольтом. Нейт Приветт вышел в отставку и жил в Линкольнвуде. Все, кто хотел с ним повидаться, должны были позвонить его личному секретарю и договориться о встрече.

Нельзя сказать, что у Лью дела шли плохо. Приходило много денег откуда-то из-за границы, одни говорили — проценты от азартных выигрышей, другие настаивали, что это — контрабанда оружия, или рэкет, история всегда зависела от того, как рассказчик относился к Лью.

Но понадобилось всего несколько лет в Лос-Анджелесе, чтобы он превратился в очередного старого брюзгу региона с насыщенным бронзовым загаром, много повидавшего, действовавшего в туалетах богачей, на откосах дюн прибрежных городов, в деревнях лачуг, в переулках Голливуда, полных такой кудрявой экзотики, что Чикаго по сравнению с ними казалось невинной детской площадкой. Он еще верил в свою грубую проницательность, меткость и скорость стрельбы. Он ездил на полигон возле пляжа и много тренировался. Иногда дамы, прогуливавшиеся вокруг Водоема Лос-Анджелеса, — бывшие киноактрисы, риелторы, чертовки, на которых тут не раз можно было наткнуться, могли забыть о благоразумии и согласиться провести с ним полчаса в постели или, чаще, прямо в каком-нибудь тускло освещенном бассейне, но никаких долгосрочных отношений, как назвал это его психиатр д-р Глуа.

Ему было известно о том, что другие служители закона в те времена, работавшие на обе стороны, пока не забывали, на чьей они стороне, получили чины, некоторые из них, худшие из худших, теперь, давно сбрив свои длинные седые усы, богатели на сделках с недвижимостью, лишь немногим более законных, чем ограбление поездов, благодаря которым они привыкли получать свои доходы...головорезы, более благопристойные, а когда-то — дьявольски смертоносные, поселились в домах-шале в долине вокруг Пико вместе со своими веселыми невестами, которые пекли пироги, устраивались на холме сценарными консультантами фабрик-теней, неутомимо превращая те дикие старые дни в безобидные репортажи для трепетных зрелищ. Лью никогда не думал, что доживет до этого дня, но здесь он повторял это себе ежедневно.

— Кажется, какой-то Негр, — объявила Фетида. — Снова.

— Вы это произнесли с неодобрением, мисс Помидор?

Она пожала плечами.

— Я не возражаю, если это бутлегеры. Они умеют вести себя, как джентльмены. Но эти джазовые музыканты.

— Если их нет в том сборнике мелодий из кинокартин Эрно Рапи, она ничего не хочет о них знать, — прокомментировала Шалимар. — Мезонин всё время ходит на свидания с этими парнями.

— Если сыграл на сцене черного, — Мезонин напевала нечто вроде блюзовой мелодии, — обратно дороги нет.

— Мезонин Перкинс! — девушки шокированно ахнули.

У Честера ЛеСтрита был блестящий серый костюм из гаруса, рубашка и нагрудный платок одного и того же яркого оттенка фуксии, мягкая фетровая шляпа цвета мороженого, шарф, расписанный вручную. Лью, после выходных не сменивший дырявые носки, оглянулся по сторонам в поисках сандалий и надел их.

Честер весело смотрел на него сквозь темные очки в черепаховой оправе.

— Так вот. Я играю на барабанах в студийной группе клуба «Вертекс» на Саус-Сентрал, может быть, знаете?

— Конечно, кабак Тони Цангаракиса, дело Маньяка Синкопы, пару-тройку лет тому назад. Как там Грек?

— Никак не придет снова в норму. По сути, на темплеблоке его зубы начинают вибрировать.

— Я слышал, они наконец-то закрыли дело.

— Наглухо, как ворота Сан-Квентин, но тут вот какое дело. Мисс Жарден Марака в ту пору была певичкой в оркестре?

— Соседка по комнате одной из жертв, насколько я помню, вроде бы сбежала из города, боясь за свою жизнь.

Честер кивнул.

— С тех пор о ней не было ни слуху, ни духу, по крайней мере, до вчерашней ночи. Она звонит в клуб издалека, из какого-то мотеля в Санта-Барбаре, и рассказывает безумную историю о том, что та другая девушка, Энкарнасьон, до сих пор жива, она ее видела, знает достаточно, чтобы не болтать на публике, но сейчас ее кто-то преследует. Тони помнит тебя по предыдущей карусели и спрашивает, не хочешь ли ты разобраться, что там к чему.

— Позвольте полюбопытствовать, м-р ЛеСтрит, у вас тут личный интерес?

— Просто выполняю поручение шефа.

— У вас есть фото мисс Мараки?

— Тони дал мне вот это.

Джазмен полез в дипломат и протянул Лью то, что казалось рекламным снимком, с загибами и отверстиями от кнопок, один из этих глянцевых снимков восемь на десять, которые вы видите на стойках в вестибюлях маленьких ночных клубов, по краям наклеены блестки. Технически она улыбалась, но с тем голливудским оцепенением, которое Лью научился распознавать как страх власти кого-то другого.

— Довольно видная молодая женщина, м-р ЛеСтрит.

Музыкант снял темные очки и с минуту притворялся, что изучает фотографию.

— Видимо, да. Но до того, как я сюда приехал, конечно.

— Некоторые из ваших коллег там могут ее еще помнить. Я загляну как-нибудь вечерком. Но сначала, думаю, съезжу в Санта-Барбару. Она сказала, где остановилась?

— «Роял Джакаранда Кортс», неподалеку от Шоссе Побережья.

— О, да, старый добрый Р. Дж..., ну, спасибо, и передайте Греку, чтобы не волновался.

Это были дни как раз перед землетрясением, и Санта-Барбара по-прежнему отражала намного меньше света, чем собиралась в соответствии с исповедуемой здесь философией балок и штукатурки реконструкции. В данный момент город спал и видел сны во тьме перенасыщенной влагой зелени, увитые плющом пригороды поднимались в кишащие крысами мешки старых калифорнийских денег, всегда непризнанное прошлое. Из-за прямого угла местного побережья, известного как Ринкон, океан находился на юге от города, а не на западе, так что нужно было отвернуться на девяносто градусов от всех остальных в Южной Калифорнии, чтобы посмотреть на закат. Этот угол, по словам Сциллы, знакомой астрологини Лью, был наихудшим из всех возможных аспектов, он обрекал город на бесконечное повторение одних и тех же циклов алчности и предательства, что и во времена первых барбареньо.

«Роял Джакаранда» оказалась в еще большей разрухе, чем Лью ее когда-то запомнил, и, конечно же, здесь сменилось руководство.

Ребенок, должно быть, на летних каникулах, тщательно натирал воском десятифутовую доску для серфинга, занимавшую большую часть помещения офиса.

— Жарден Марака. Знаешь, где она остановилась?

Он заглянул в журнал.

— Должно быть, она заселилась до моего прихода.

— Посмотрю номер, если не возражаешь.

— Конечно.

Он вернулся к своей доске. Хороший кусок красной древесины.

В противоположном конце двора мексиканец со шлангом болтал с горничной. Комнату Жарден еще не убрали. Спали на постели, а не в ней. Лью обошел номер, и надеясь, и не надеясь на сюрпризы. В шифоньерчике лишь пара шпилек да ценник из шляпного отдела «Кепвелл». На полке над раковиной в ванной пустая баночка от крема для лица. Лью не заметил ничего необычного в унитазе или в бачке туалета. Но у него возникла идея. Он спустился в офис, бросил ребенку яркий новенький полтинник и попросил разрешения воспользоваться телефоном. Был у него знакомый филиппинский дилер морфия из Лоуэр-Стейт, который мог бы заглянуть в унитаз с той же легкостью, с какой официант приносит хрустальный шар или чашку чая, и узнать про самые отвратительные вещи, большинство из которых бесполезны, но часто раскрывали такие тайны, которые подозреваемые считали скрытыми идеально, так что иного объяснения, кроме действия сверхъестественных сил, не найти.

Копы здесь и в Лос-Анджелесе уважали дар Эмилио в достаточной мере для того, чтобы предоставлять ему скидки на подкуп, необходимый для безопасного продолжения его карьеры в продаже сельскохозяйственной продукции.

Эмилио взял трубку после первого гудка, но Лью мало что мог расслышать из-за шума на заднем плане. Лью знал, что это, вероятно, его жена, но шум был, как от разъяренной толпы. Сегодня они с Эмилио начали собачиться где-то на рассвете, и сейчас он был более чем счастлив на какое-то время выбраться из дома. Он приехал в «Роял Джакаранду» на старом велосипеде, за ним тянулся хвост дыма от рефрижератора.

— Думал, никогда больше не увижу это местечко.

— Да? Дай угадаю, доставка наркотиков пошла наперекосяк...

— Нет, здесь мы провели медовый месяц. Проклятье, как по мне.

Только войдя в номер, Эмилио сразу же выказал свою экстравагантность.

— Сделай милость, Лью, возьми вон то покрывало и накрой зеркало, окей?

Он нашел полотенце в ванной и накрыл так же зеркальце над раковиной.

— Они иногда, как блохи, — проворчал он, опускаясь на одно колено и аккуратно поднимая крышку унитаза, — словно скачут повсюду. А так они сосредоточены в одном месте...

Лью знал об этом прекрасно, так что мешкать не стал. Он вышел на улицу, облокотился о залитую солнцем штукатурку, закурил «фатиму» и начал наблюдать, как горничные приближаются к нему, убирая один номер за другим. Вроде прислушивался, как там Эмилио, который казался — трудно сказать — нервным, что ли.

Он оказался рядом с Лью.

— Видел там одну из своих гражданских сигарет?

Они стояли, курили и слушали, как утро нарушает свои прежние обещания.

— Вот, — Эмилио протянул ему адрес в Лос-Анджелесе, который в волнении нацарапал на видовой открытке отеля «Роял Джакаранда». — Больше ничего не нашлось.

— Ты уверен?

— Более чем, кабальеро. Не проси меня вернуться туда и убедиться. И сам лучше два раза подумай, Лью.

— Неудача, да?

— Неудача, большая...много тел, — он бросил окурок в лужу воды из шланга, к которому еще не добрался солнечный свет. — Из-за такого начинаешь ценить споры с женой, говорю тебе.

— Спасибо, Эмилио. Выставь мне счет.

— Tu mamá. Я возьму наличными, прямо сейчас — хочу начать забывать обо всем этом как можно скорее.

Вернувшись в офис, Лью нашел Фетиду в смущении.

— Вам звонил какой-то сумасшедший, полнейшая паника в голосе, каждые десять минут, словно пользуется таймером для варки яиц. Он точно позвонит снова, — театрально глядя на наручные часы. — Осталось...еще...

Зазвонил телефон. Лью добродушно похлопал Фетиду по плечу и снял трубку.

Паникующий голос принадлежал Мерлю Ридо, жившему на пляже и называвшему себя изобретателем.

— Хотелось бы прийти в ваш офис, но за мной следят, так что любая встреча должна выглядеть случайной. Знаете Рощу Платанов в Северном Фигероа?

— Было хорошенькое местечко для девушек из Айовы.

— И сейчас есть. Рад, что мы смогли договориться.

Лью проверил маленькую «беретту» калибра 6,35 мм, просто на всякий пожарный.

— Похоже на сложности в работе, шеф, — сказала Шалимар. — Вам нужна мускульная сила?

Нет. Просто нужно будет сделать две быстрых остановки. Но..., — он переписал адрес, полученный от Эмилио, в ее блокнот для записи встреч. — Если я не позвоню до конца рабочего дня, возможно, одной из вас надо съездить посмотреть, как обстоят дела. И прихватите пулемет Томпсона.

Мерль приехал сюда еще до Войны, и в какой-то момент понял, что медленно мутирует в гибрид цитрусового дерева без какой-либо коммерческой ценности. Однажды, незадолго до Европейской Войны, он наткнулся на Луку Зомбини в магазине электротоваров в Санта-Монике. Лука работал в одной из студий, что-то под названием «специальные фотографические эффекты», в основном матовые стекла и тому подобное, изучая всё, что мог найти, о звукозаписи.

— Заходи в гости, мы приготовим что-нибудь. Эрлис будет рада тебя видеть, повидаешь всех детей — кроме Бриа, она вернулась на восток, хочет сделать карьеру в международном банковском деле, не говоря уж о некотором количестве представителей международного банковского бизнеса.

Он заметил, что волосы Эрлис стали намного короче, очень стильно, насколько он мог судить, локоны мягко падали на лоб.

— Ты почти не изменилась.

— Лучше прекращай со мной флиртовать, а то мне придется позвать мужа.

— Упс.

Пытаясь не воспринимать Мерля как навязчивого старика, который улыбается меньше, чем следовало бы, она выдала ему всё, что знала о Далли: та жила в Лондоне и время от времени писала.

Некоторое время спустя раздался скрип нещадно эксплуатируемого велосипеда Нунци, и Мерль увидел по очереди всех остальных детей, заглядывавших после школы.

— Ты так никогда и не женился, Мерль?

— Черт, — он щелкнул пальцами. — Я так и знал — предполагалось, что я должен что-то сделать.

Она опустила глаза на пальцы ног, ярко выступавшие в пляжных сандалиях.

Колибри шныряли в зарослях бугенвиллеи.

— Когда мы...

— Нет-нет-нет, 'Лис, то, что было у нас, было катастрофой. Первая страница, аршинные заголовки, ужасные, не так ли, повторные рекламные письма много лет. Ты заключила сделку со старым как-бишь-его, в правильном месте в правильное время. Эти дети — тоже первоклассные, все. Эта Нунци, только начнешь думать, что знаешь всё, что следует знать, и тут..., — наконец на его лице появилось нечто вроде улыбки.

— Сейчас они мне начали давать немного свободного времени, — сказала она. — У меня появилась минутка посмотреться в зеркало, это — словно встретиться с кем-то, с кем я была почти знакома. Но, — он знал, что за этим последует, — я действительно скучаю по Далии.

— Да. Я тоже. Ей нужно было сбежать именно тогда, в тот момент, но всё же...

— Не знаю, как благодарить тебя, Мерль, она оказалась такой...

— О, черт, ей всего лишь, сколько там, двадцать с чем-то, у нее еще уйма времени, чтобы сотворить большое зло, если это — то, чего она хочет.

— Она — звезда лондонской сцены, — Эрлис достала вельветовый альбом с вырезками из английских газет, театральными программками и рекламными фотографиями.

Он сидел и кивал, рассматривая изображения мисс Далии Ридо, удивляясь, что она сохранила фамилию, мелко щурясь, словно внимательно изучает снимки.

— Глядите в оба, Ольга Нетерсоле, — тихо говорил он. — Сальто назад, миссис Фиске.

Вошел Лука с сумкой бакалеи.

— Добрый вечер, Профессор, — Мерль быстро выдал дежурную улыбку.

— Кто-то сказал мне, что вы пришли и надо вас задействовать в приготовлении блюд, — сказал Лука.

— Могу что-то почистить. Порезать?

— Большинство продуктов еще растут, идемте.

Они вышли через черный ход в довольно большой сад, где росли длинные зеленые перцы для прожарки, базилик размером с куст, цуккини, занявшие всё пространство, артишоки, плюмажи которых развевались на сегодняшнем ветру пустыни, баклажаны, светящиеся в тени ультрафиолетом, помидоры, выглядящие, как четырехцветная иллюстрация самих себя, важно вывешенная на базаре.

Здесь было гранатовое дерево, и фиговое дерево, и лимонное дерево, все — с плодами. Лука нашел шланг и окатил каждое из них вечерним душем, а потом большим пальцем направил поток воды на всю делянку. Они взяли помидоры, перцы и орегано, и пару зубчиков чеснока, принесли всё это в соломенной корзинке на кухню, там Мерль нашел нож и приступил к стряпне.

— Где Сисси? — спросила Эрлис.

— Поздний вызов в студию.

Сисси, как выяснилось, играла одну из героинь в «Маленьких рецидивистках», популярной серии короткометражных комедий о банде беглянок из исправительной школы, которые ездят повсюду, совершая добрые дела, сначала по ошибке постоянно принимаемые за преступления комичными полисменами, неустанно преследующими детей. Сисси играла роль не итальянской, а китайской девочки по имени Доу Я. Итальянскую девочку Пиппо играла негритянка. И так далее. Как-то связано с ортохроматической пленкой. Сисси разработала этот личный стиль «китайской» трескотни, сводивший с ума всех в доме.

— Сисси, это немое кино, ты не обязана...

— Просто вживаюсь в роль, пап!

Сисси стала любимицей среди детей Мерля, хотя много лет он пытался сводить количество визитов к умеренному уровню. Не хотел становиться чьим-то Дядюшкой Мерлем, словно время преврашалось в обузу, хотя работа в те времена стала скорее источником опасности, чем дохода, вот почему они с Розуэллом в конце концов сдались и решили нанять частного детектива.

Никогда не чувствуя себя гражданином какого-либо определенного штата, Мерль был склонен являться на пикник любого штата, о котором ему довелось услышать. Неважно, из какой части страны был человек, которого он встретил — он со своим фургоном побывал там как минимум один раз. Некоторые его даже помнили, или говорили, что помнят. Всюду был дом.

Сейчас он бродил под платанами, в дыму стряпни, спокойно всматриваясь в каждое среднеамериканское лицо, пожимал плечами, словно в старом кардигане, при виде ностальгии, не его собственной, но каким-то непонятным образом имеющей отношение к нему. Они пили сброженный березовый и апельсиновый сок, ели фаршированный перец, который им нравилось называть «манго», жаркое с тушеной фасолью или макароны с чеддером, ананасовые пироги, хлеб только что из домашней печи, накрытый клетчатыми полотенцами.

Здесь, в Роще, жарили сосиски, гамбургеры, стейки, говяжью грудинку на дровах, периодически поливали соусом для барбекю, цедили пиво из бочек, играли в подкову, кричали на детей и друг на друга, ни на кого конкретно, лишь бы просто покричать, особенно — если не шел дождь, а его, кажется, никогда не будет, и для них это имело огромное значение: никакого грома, никаких циклонов, никакого града или снега, у крыш всех домов Южной Калифорнии небольшой угол наклона, потому что с них нечему падать...

Лью застал Мерля за обсуждением рецептов картофельного салата с толпой гостей из Аойвы.

— Раннее пробуждение — обязательное условие, вам нужно сварить картошку, мариновать ее в масле, уксусе и горчице минимум три-четыре часа, прежде чем сможете начать думать о майонезе и специях, и тому подобном,

— в то время как другие философские течения считали важным добавление бекона и сельдерея, отдавали предпочтение сметане перед майонезом, разгорелась оживленная дискуссия, каждый, кто проходил мимо, жаждал вставить свои пять копеек, при других обстоятельствах добродушные жены и матери, старые ветераны кукурузных молотилок лезли в перепалки с поварами придорожных кафе, которые с легкостью выдавали пятьсот фунтов картофельного салата в день шоферам грузовиков, больше забывших о профессиональной еде, чем сезонные батраки когда-либо знали...и, кажется, все, у кого было свое мнение, принесли собственный тазик картофельного салата, все подкрепляли свои аргументы огромной вилкой салата, приготовленного по определенному рецепту, которую совали прямо в лицу картофельно-салатному еретику:

— Вот, просто попробуйте это, и только посмейте сказать, что всё зависит не от этого краснокожего картофеля.

— Яйца вкрутую — это прекрасно, но без белков, только желтки, перемешайте их с майонезом собственного приготовления, это не только вкуснее, но и лучше смотрится, а если вам удастся найти эти зеленые перчинки...

Как для парня, обычно выглядящего таким спокойным, Мерль, конечно, принимал какие-то нервные меры предосторожности. Быстро прошептав инструкции, Лью вернулся туда, где припарковался, проехался в офис, поменял автомобили, вернулся с другой стороны Рощи, чтобы подобрать Розуэлла, вскоре они припарковались возле остановки P.E., там сели на электричку и проехали остаток пути на пляж.

Мерль и Розуэлл попытались обрисовать Лью ситуацию, но ему это всё казалось китайской грамотой.

Он с сомнением смотрел на механизм, о котором шла речь.

Потом ему что-то пришло в голову.

— Допустим, у меня есть обычная чья-то фотография, и я хочу узнать, где они находятся прямо сейчас, и что делают...

— Конечно, — сказал Мерль, — мы просто вводим год, дату и время суток, которые нас интересуют, всё это ускоряется, за несколько секунд проматывается с момента, когда была сделана фотография, к настоящему времени.

— Тогда, возможно, вы могли бы мне помочь, — сказал Лью, доставая глянцевый снимок Жарден Мараки, — как вы думаете, здесь это сработает?

— Позвольте на секундочку забрать в фотолабораторию, — сказал Розуэлл, — предоставьте нам оригинал-диапозитив, и посмотрим, что можно сделать.

На снимке они увидели Жарден в аккуратном костюме — что-то яркое и облегающее, садится в «Модель Ô» и едет на восток по узнаваемому Сансет-Бульвару, под массивными колоннами с каннелюрами, с грозными слонами наверху и разными другими громадными и воистину галлюцинаторными декорациями фильма «Нетерпимость», тянувшимися почти всю дорогу в даунтаун, свернула налево в Фигероа, пересекла реку, проехала мимо горы Вашингтона, через Хайленд-Парк в Игл-Рок, пару раз свернула, насколько мог заметить Лью, и наконец остановилась у железных ворот в скале арройо, над воротами вывеска «Беззаботный двор». Внутри среди пальм и эвкалиптов дюжина бунгало в Неомиссионерском стиле вокруг бассейна с фонтаном, выплевывающим струйки воды в размытое серое небо...

Жарден сидела некоторое время, словно ведя долгую беседу с собой, вероятно, о выборе, который ей нужно сделать и который оказалось сделать сложнее, чем она думала.

— И мы не только можем развернуть будущую историю этих персонажей, — говорил Розуэлл, — но и повернуть процесс вспять, взглянуть на их прошлое.

— Одна фотография подозрительного трупа, — осенило Лью, — и вы сможете увидеть, кто совершил убийство, и поймать его на месте преступления?

— Вы начинаете понимать, почему чувствуется угроза для некоторых интересов.

Все эти нераскрытые тайны прошлого, например, бомба, брошенная в редакцию «Таймс», вам нужно всего лишь сфотографировать перекресток Бродвея и Первой авеню, где стояло старое здание, вернуться в конец сентября 1910, в момент перед взрывом...

— Я могу вернуться так далеко?

Розуэлл и Мерль переглянулись.

— Вы это делали?

— Была ночь, — Мерль немного смутился. — Это мог быть кто угодно.

— ... загвоздка была в том, — сказал Розуэлл, — чтобы найти константу в интеграле, дифференциал которой стремится к нулю. Обычно, если оглядываться в прошлое, это отрицательная величина. Но если не тютелька в тютельку, всегда остается возможность, что эти людишки на фотографиях выберут другой путь, не тот, что их оригиналы.

Тут Лью наконец-то вспомнил о билокации: когда-то давно, в Англии, ему то и дело приходилось выбирать дорогу на распутье. Отклонения от того, что он до сих пор считал своей официальной якобы жизнью. Но с тех пор, как он вернулся в Штаты, словно это были лишь яркие сны, эти поездки в объезд стали короче, а потом и вовсе прекратились, поговорить об этом было не с кем, у Лью не оставалось выбора — просто выполнять повседневную работу и не тратить много времени на раздумья. Но здесь старые силы билокации, кажется, возникли вновь, только другие.

— Вы хотите сказать, — пытаясь сдержать дрожь в голосе, жестикулируя более размашисто, чем собирался, над дышащей фотографией Жарден, всё еще ждущей, — вы можете наблюдать за тем, как кто-то собирается прожить абсолютно другую жизнь?

— Конечно, — Розуэлл посмотрел на него озадаченно и не без раздражения. — Но зачем?

— Теперь, когда вы увидели установку в действии, — сказал Мерль, — позвольте рассказать вам вкратце, зачем мы вас пригласили. Странные вещи творятся здесь в последнее время. Мордовороты стоят в переулках, просто курят и наблюдают. Телефоны звонят посреди ночи, но никого никогда нет на линии. Автомобили проплывают мимо, закрытые седаны с тонированным стеклом, очень медленно, некоторые номерные знаки мелькают не единожды. А потом, посреди рабочего дня, кто-то бросает слово предостережения или тревоги, никогда — слишком громко, никогда не позволяя своим губам двигаться.

— В общем о чем речь, — сказал Розуэлл Баунс, — мы не хотим, чтобы наша судьба была столь же печальна, как у Луиса ле Принса, который еще в конце 80-х разработал свою собственную систему, практически такую же, как та, что применяется сейчас в кинобизнесе, пленки на бобинах, перфорация, прерывистое движение и так далее — в один прекрасный день он сел в экспресс «Париж-Дижон», и с тех пор о нем ни слуху, ни духу. Его жена пытается выяснить, что случилось, но все отказываются отвечать, семь лет спустя его объявили юридически мертвым, несколько обломков его механизма попали в музеи, несколько патентов уже зарегистрированы, но всё остальное таинственным образом растворилось вместе со стариной Луи.

— И вы думаете, кто-то действительно...

— О, простите, думаете, это ответ на мой предыдущий вопрос? Бога ради, мистер Базнайт, у вас большой опыт следственной работы, вы отличаете зерна от плевел, и если вам попадется один из таких студийных снимков, что вы подумаете?

— Прежде всего, подумаю, что они попытаются его украсть. Памятуя, что в этом городе «кража» всегда предусматривает оплату наличными, и это может оказаться кругленькая сумма.

— Но для них может оказаться не достаточно того, что все снимки исчезнут, — сказал Розуэлл.

— Что заставляет вас думать, что они что-то выяснили? Эти записи зарегистрированы? К вам приходил юрист по вопросам патентных заявок?

— Хаха! Если вам встретится юрист, которому вы можете доверить пятицентовик из бубна слепого, это просто волки в лесу сдохнут, но мы возьмем их с собой на гастроли и сколотим состояние.

— Кажется несколько рискованным.

— У вас есть какой-то другой план действий?

— Могу бросить клич среди громил в округе, но даже те, кто не является членами Профсоюза, некоторое время спустя начинают требовать больших денег, так что нам нужно подумать о более долгосрочных решениях.

— Но, черт, тут неограниченные запасы негодяев, в этих студиях, каждый мальчик на посылках метит в продюсеры, мы никогда не перебьем их всех...

— Я в основном подумывал о том, чтобы найти для вас правовую защиту.

— Если нам понадобится поддержка, телеграфируем Папе Римскому, — сказал Розуэлл.

Вечером Лью подъехал по адресу, который сообщил ему Эмилио. Он припарковался несколькими домами ниже бунгало в стиле шале с перечным деревом во дворе, подошел и вежливо постучал во входную дверь. Он был поражен, если его еще что-нибудь могло поразить, враждебным очарованием лица, вдруг появившегося в дверях. За сорок, представительное, но, он вынужден с сожалением признать, испуганное. Возможно, ему следовало развернуться и уйти, но вместо этого он снял шляпу и спросил:

— Это дом, который сдается внаем?

— Вовсе нет. Вы полагаете, должен?

Лью притворился, что сверяется с ежедневником.

— А вы...

— Миссис Дойс Киндред.

Дверная ширма скрывала ее лицо странным вертикальным туманом, как-то растягивавшим ее голос, когда он думал об этом потом, не мог понять, почему воспринял это, как сексуальный сигнал, у него возникла эрекция на крыльце и всё такое...

— Я ошибся адресом?

Он наблюдал за тем, как она моргала.

— Это легко проверить.

— Муж дома?

— Заходите.

Она отступила на шаг и повернулась, он заметил лишь краешек улыбки, на последующие этапы которой она почти презрительно запретила ему смотреть, и провела его сквозь оливковый свет маленькой гостиной на кухню. Здесь было омерзительно, как в любом аду, ему уже было знакомо это чувство. Сначала он думал, что это благодаря его гангстерской сексапильности, но вскоре понял, что на этом побережье — ничего личного, здесь такое случалось часто. Ее чулки были скатаны над коленями, стиль модницы-эмансипе.

Она на некоторое время замерла в дружелюбном желтом свете, льющемся на них в окно кухни, не дотянуться, стояла в тусклой неподвижности спиной к нему, склонив голову, затылок обнажен, стрижка «боб» из салона красоты. Лью подошел, схватил подол ее юбки и задрал вверх.

— А где панталоны?

— А как ты думаешь?

— Может быть, ты хочешь опуститься на руки и колени.

— Только попробуй, чертово животное.

— Что-то вроде этого, да?

— А ты не против.

Он не был против. Эта точно не собиралась сотрудничать, всю дорогу сопротивлялась, честно убеждала, кричала «позор», «грубо», «отвратительно» восемь или десять раз, и, когда они кончили, или Лью кончил, она вильнула бедрами и сказала:

— Надеюсь, ты не уснешь прямо здесь.

Встала, пошла на кухню и сварила кофе. Они сели в маленьком обеденном уголке, Лью наконец-то приблизился к Жарден Мараке и ее возродившейся соседке по комнате Энкарнасьон...

— Вы, возможно, слышали об этих диких вечеринках, — сказала Лейк, — которые киношники устраивают на пляже или в своих поместьях на холмах, в бульварных газетенках об этом пишут постоянно.

— О, конечно, эти голливудские секс-оргии.

— Думаю, там мягкая «г», но идея в этом. Дойс водил меня туда пару раз, хотя, как он задумчиво объяснил, смысл в том, чтобы иметь не свою жену. Кажется, Энкарнасьон была постоянной гостьей этих мероприятий, пока не начал буянить этот Синкопический Маньяк, а потом исчезла.

— Теперь, я слышал, она снова всплыла.

— Я думала, она...

— Одна из жертв, да, все так думали. Как ты думаешь, твой муж что-то слышал?

— Это он сейчас заезжает во двор, можешь спросить у него.

Дойс протопал в комнату, сигарета прилипла к его нижней губе, держался, как эти боксеры легчайшего веса. Лью заметил что-то вроде плечевой кобуры, вероятно, с фирменным «бульдогом».

— Прекрасно! Что вы двое тут задумали? — более чем ослепительно улыбаясь в сторону Лью.

Лью был знатоком ревнивых мужей, и это было максимально близко к полному безразличию.

— Помнишь свою старую зазнобу Энкарнасьон, — бросила через плечо Лейк, выходя из комнаты.

— Хорошие сиськи, задушили в Санта-Монике, — Дойс рылся в морозильнике, — всё еще мертва, насколько я знаю.

— Понимаете, дело в том..., — начал Лью.

— Кто велел тебе нас беспокоить? — для пущего эффекта Дойс хлопнул крышкой бутылки.

— Просто служба. Длинный список фамилий.

— Значит, ты — сыщик.

— Сутки напролет.

— Я даже не уверен, что ее трахал, эти мексиканские зажигалки, слишком много работы, тебе не кажется?

— Значит, вы видели ее несколько раз вдали? Масса извивающихся тел, всё такое?

— Вот именно.

— Вы не против, если я спрошу, — Лью кивнул, надеясь, что это не выглядело обидным, на револьвер под пиджаком Дойса, который он не спрятал, — каков род ваших занятий, мистер Киндред?

— Охрана, так же, как у вас.

Лью любезно поднял брови, и Дойс добавил:

— В «Консеквеншиал Пикчерз».

— Интересная работа, готов биться об заклад.

— Была бы довольно приятной, если бы не столь безумной. Анархисты норовят основать профсоюз каждый раз, когда повернешься к ним спиной.

— Уверен, мне такую не дадут.

— Хотят основать профсоюз в Фриско — работенка непыльная, — сказал Дойс, — но здесь, после того, как эти ирландские ублюдки швырнули бомбу в «Таймс», на работу берут всех, и дальше хотим действовать так же.

— Нужно соответствовать стандартам.

— Верно.

— Чистота.

Дойс недовольно покосился на него.

— Вам тут не слишком весело, мистер Базнайт? Хотите серьезную игру — отправляйтесь во тьму ночи, где повсюду — бомбисты-макаронники. Посмотрите, по вашей ли это части.

— Их много в вашем кинобизнесе, да?

— Мне не нравится ваш тон, мистер.

— У меня был всего один. Может быть, вы хотите поступить более прямолинейно?

Ошибка. Дойс достал пистолет, чертов маленький пятизарядный, Лью видел, что все патроны на месте. У него был длинный день, но, судя по гневу на лице Дойса, день скоро закончится.

— Да, сценарий такой: он забрался в мой дом, офицер, приставал к моей жене, и мне пришлось выстрелить в целях самообороны.

— Ну что же, мистер Кидред, если я сделал что-то...

— Мистер А? всё в порядке?

— Что, черт возьми, такое?

Дойс упал со стула и скатился под стол.

Это была Шалимар, и она не забыла прихватить пулемет Томпсона.

— Просто интересуется, как у меня дела, — сказал Лью, — он ни в кого не стрелял, ну, по крайней мере, неделю.

— Дорогие мои, это было только вчера в Калвер-Сити.

— Лапуля, она бежала так быстро, ты отстал на милю.

— Я просто оставлю вас двоих, эмм ..., — Дойс отполз в патио.

Зачем он на самом деле заглянул — пиво и быстрое бритье, вскоре снова в пути, куда его ни заведет вечер с гладковыбритым лицом. Лейк больше не знала. На вечер у нее был сэндвич с болонской копченой колбасой, она пыталась выцыганить еще по радио, потом подошла к окну, села и начала ждать, когда свет убежит в огромную чашу, весь день навеселе в подогретой неподвижности, почти как у нее. Она перестала так уж непреложно верить в причинно-следственные связи, ей начало казаться, что то, что большинство людей считают непрерывной реальностью от одной утренней газеты к другой, никогда не существовало.

В те дни она часто не могла понять, было ли что-то сном, в который она заплыла, или сном, из которого она только что проснулась и может больше никогда в него не вернуться. Так что через ужасную безоблачность длинных дней она пробиралась среди снов, делала ставки в Универсальном Казино Снов, ставки на то, что поможет ей преодолеть трудности, а из-за чего она неотвратимо заблудится.

С другой стороны, Дойс, когда был дома, был склонен много ругаться. Сначала Лейк воспринимала всё это буквально, если не на свой счет, потом, спустя несколько лет, начала игнорировать эти крики, и. наконец, поняла, что это — его способ поведения, так он пытался проснуться из своей жизни.

Однажды ночью он перешел из одного сна, который не запомнил, в середину другого, длившегося всю ночь, темный водоворот опиумных грёз, зловеще ухмыляющиеся иностранцы, девицы в укороченном белье, джаз со множеством китайских кварт. Что-то изнуряющее и убийственное, и он подошел к нему настолько близко, насколько решился. Она знал: если пойдет дальше, будет уничтожен.

Он подумывал о том, чтобы «встать» и попытаться найти кого-то, кто объяснит ему, что происходит. Но ему следовало быть осторожным, поскольку он не знал, не спит ли он до сих пор. Рядом с ним лежала женщина, казавшаяся мертвой. Он был наедине с трупом и понимал, что каким-то образом втянут в это, даже если просто не смог предотвратить то, что с ней случилось. Повсюду была кровь, местами — еще влажная.

Каждый раз, когда он заставлял себя обернуться и посмотреть в ее лицо, чтобы проверить, знает ли он ее, на него накатывало безумие. Он слышал голоса уже идущего полным ходом допроса, где-то в доме, цилиндрическое творение современной голливудской архитектуры, возможно, пятьдесят футов в сечении, высота — три или четыре этажа, деревянный пол, лестница вьется спиралью по кругу каменной стены к пыли и теням туда, где должна быть крыша, но вместо нее — стеклянный купол, сквозь который льется свет раннего утра цвета пыльной розы.

Сначала следователи, целеустремленные кадры из рядов калифорнийской молодежи, просто хотели задать ему «несколько вопросов». Они никогда не называли свои имена, не говорили, на кого работают, у них даже не было формы, значков или документов, но, тем не менее, не было никаких сомнений в их честности. Несмотря на их незыблемую вежливость, Дойс видел, что они считают его виновной стороной — черт, он тоже. Но пока не собирались отправить его под суд, выжидали время, следовали своему распорядку, заведенной процедуре.

Недвусмысленно они дали ему понять, что тело, возле которого он проснулся, не единственное.

— Я — уполномоченное должностное лицо, — пытался сказать им он, но его язык и голосовые связки замерзали, а когда он начинал искать свой должностной значок, найти его не удавалось.

Каждый раз, когда кто-нибудь из них ему улыбался, он холодел от ужаса. Они сияли зловещим блеском, как лампы многоамперной дуги в студиях, а откуда-то с окраин сна сквозь них текла, вероятно, неограниченная сила.

Вопросы становились всё сложнее, они больше не были связаны с преступлением, наказанием, сожалениями, которые мог испытывать Дойс, симпатией к жертвам — теперь всё сводилось к его собственной потребности поддерживать связь с преступлением, еще не названную, но всегда выявляемую. Вот насколько плохо всё, должно быть. Но у него не было возможности их об этом спросить. И, насколько он знал, весь город уже был в курсе. Ждал.

Где была полиция Лос-Анджелеса? Он прислушивался к вою сирен и грохоту мотоциклов, надежда таяла. Рано или поздно звук настоящего мотора привезет вердикт, он выйдет в мертвенно-бледные тени под равнодушный арест дня.

Лейк не раз снился сон о путешествии на север, всегда в один и тот же приполярный город с вечным холодным дождем. По старинному обычаю девушки города одалживали у матерей младенцев, чтобы поиграть в рождение и материнство.

Сами они были столь плодовиты, что иногда им достаточно было подумать о члене, чтобы забеременеть. Так вот они проводили осенние дни, играя в семейную жизнь. У матерей появлялось свободное время, младенцам нравилось.

Через город протекала огромная ледяная река. Иногда она замерзала полностью, иногда миниатюрные айсберги неслись по ней на ужасающей скорости среди волн выше, чем в море. В отношениях подводного и надводного миров существовала неопределенность. Группа исследователей направляется к верховью реки, Лейк присоединяется к ним, ей нельзя брать с собой мужа или любовника, вероятно, Дойса с другой женщиной, ради которой он с легкостью бросил бы ее навеки...

Когда пора возвращаться, оказывается, что той же дорогой вернуться уже нельзя, они вынуждены идти в обход, день за днем, через огромное замерзшее болото, каждое мгновение увеличивает возможность того, что его больше нет в городе, что он бросил ее ради другой... довериться некому, всем остальным членам группы всё равно, их мысли заняты подробностями миссии... в глянцевом отчуждении, в каком-то штормовом обмундировании из черной промасленной жестяной ткани, не способные на симпатию или какое-либо человеческое поощрение, они игнорируют ее... наконец, ей удается вернуться в город, он по-прежнему там. Существование соперницы — иллюзия, они любят друг друга, как прежде... Аллилуйя.

Она быстро просыпается. Дождь или ветер, внезапный свет, Дойс возвращается после того, о чем никогда не говорит, она думает — это какой-то бизнес на холмах... Возвращается глубина этого часа, тьма и ветер снова шевелят ветви перечного дерева во дворе, она снова сползает в северное путешествие, серый город теперь ужасен — дитя попало в ловушку льда...почему-то нет инструментов или механизмов, чтобы его разбить, лёд нужно старательно растопить с помощью хлорида натрия, его привозит на замерзшую поверхность процессия собачьих упряжек...работа продолжается день и ночь, ребенка уже четко видно сквозь тающий лёд, появляется лицо, размытое и ждущее, спокойно обвиняющее... наконец девочку вытаскивают, но, вероятно, слишком поздно, она кажется очень неподвижной... медики приступают к работе, возле ее дома проводят ночные службы...церкви полны молящихся за нее горожан.

Лейк возвращается из бессловесного вневременного рассеяния, вероятно, сна во сне, навсегда потерянная, воскресает — звенящий голос, счастливое население, отблески цвета хромовой стали падают на улицы, скользящий вид под большим углом, намеренно прерванный для эпизода воссоединения ребенка с родителями, затем возобновляется для аккомпанемента гимна хора с оркестром, сначала в минорной тональности, полдюжины идеальных нот остаются с Лейк, когда она выныривает под первые косые солнечные лучи на равнину, где объявлена война, вскоре становящаяся невыносимой...

Дойс ночью так и не пришел. Чего бы она ожидала или не ожидала от дня, он так ничего от нее и не услышал. Прежде она думала, что они решили вместе сопротивляться всем карам из рук других. Оставить для себя всё, что обещала впереди темная необычайная судьба. Вместо этого она была одна в каком-то повторяющемся сне, где долготерпеливая киногероиня надеется проснуться, чтобы наконец понять, что беременна.

Спустя день или два Лью пошел в «Беззаботный Двор». Час был поздний, темнело, воздух нагрет ветром из Санта-Анны. Пальмовые деревья энергично шелестели, крысы в гнездах цеплялись за жизнь. Лью вошел через сумеречный внутренний дворик: бунгало с черепичной крышей в ряд, лепные арки и зелень кустарников, темнеющая по мере того, как уходит свет. Он слышал разговоры и звон посуды.

Из бассейна доносились звуки водных развлечений — женский визг, насыщенные односложные фразы с высоких и низких трамплинов для прыжков в воду. В этот вечер веселье не ограничивалось каким-нибудь одним бунгало. Лью выбрал ближайшее, придерживаясь формальностей, позвонил, немного подождал, потом просто вошел, и никто не заметил.

Сразу так и не поймешь, что это за собрание, даже такой знаток Лос-Анжелеса, как Лью, не сразу понял: дамы высшего света в немодных нарядах из подвалов «Гамбургерз», настоящие модницы в нарядах массовки — еврейские прически, костюмы для танца живота, босые ноги и сандалии — снимают какую-то библейскую фантасмагорию, богатые папики, оборванные и небритые, как уличные побирушки, халявщики в костюмах, сшитых на заказ, и темных очках, хотя солнце уже село, Негры и Филиппинцы, Мексиканцы и горцы, лица, которые Лью узнал по снимкам арестованных, лица тех, кто мог узнать его по давно просроченным удостоверениям, о которых он не хотел бы напоминать, а здесь все они ели энчиладу и хот-доги, пили апельсиновый сок и текилу, курили сигареты с пробковым мундштуком, кричали в лицо друг другу, показывали друг другу шрамы и татуировки, вспоминали вслух преступления, воображаемые или планируемые, но редко — совершенные, проклинали Республиканцев, проклинали федеральную полицию штата и местную, проклинали большие трасты, и Лью понемногу начал понимать — не те ли это ребята, преследованию которых он когда-то посвятил жизнь, преследовал их и их кузенов по всему городу и по всей стране? Через кустарники и русла рек, в переулках скотобоен, где замерз жир и кровь многих поколений скота, снашивал обувь пара за парой, пока не увидел, наконец, точную цель, и не осознал в то же мгновение, что бессрочное преступление — его собственная жизнь, и это самоосознание, в то время и в том месте — смертный грех, безусловно, взорвало его, словно динамитом.

Постепенно он понял: всех их объединяло то, что они пережили катаклизм, о котором никто из них не говорил прямо — взрыв бомбы, кровавая бойня, вероятно, по распоряжению властей США...

— Нет, это не Хеймаркет.

— Это не Ладлоу. Не налет Палмера.

— Не то и не то.

Общее развлечение.

В центре вихря находился старичок с белоснежной бородой и большими спутанными бровями под широкополой черной шляпой — никто никогда не видел, чтобы он ее снял перед кем-нибудь в комнате.

Свет падал на него необычным образом, словно он находился где-то в другом месте, одолжив свое изображение этому сборищу. Он напомнил Лью карту Таро — отшельника с фонарем, древного мудреца, который иногда стоял возле дороги, по которой, как думал Лью, шла его жизнь, стоял и смотрел, и так пугал Лью, что тот делал всё возможное, чтобы даже не поздороваться с ним дружески. Как выяснилось, это был Вергилий Марака, отец Жарден.

— Иногда, — говорил Вергилий, — я погружаюсь в мечты о тех временах, когда земля была свободна, пока ее не захватили капиталисты — Святоши-Республиканцы для своих долгосрочных целей зла...

— И что в этом хорошего? — возразил кто-то. — Просто очередные консервативные мечты. Хватает их вокруг. Что нам нужно сделать — так это пойти и убить их, всех по очереди, как можно мучительнее.

— Кто же возражает. Вам легко об этом говорить, конечно.

— Начать с бомбы в редакции «Таймс» ... вы никогда меня не убедите, что это не сам Грэй Отис ее подложил, заплатил Макнамарре, чтобы тот взял вину на себя, а брат Дэрроу поменял показания. Таков был план по уничтожению профсоюзов в южной части этого штата. С того рокового декабря 1911 года кинобизнес, застройка земельных участков, нефть, цитрусы, каждое большое состояние в этом штате получено или поддерживается за счет нищенских зарплат.

— Но двадцать сотрудников газеты погибли от того взрыва.

— Двадцать или две тысячи — разве старика Отиса это волнует? Если взамен он получил вечный рай негодяев?

Лью внимательно, но дружелюбно следил за Жарден Маракой — она так спокойно ходила среди гостей, улыбалась, пила калифорнийское шампанское из стакана для сока, пришла проведать отца на этой вечеринке бандитов... но это было не просто обычное дежавю — навалился старый эффект «два места сразу», он не мог сказать точно, помнит сейчас или, что хуже, предвидит ее каким-то образом, так что ему следует беспокоиться не только из-за возможности того, что Жарден Марака может быть мертва, но и из-за того, что это еще не произошло...Он подкрался ближе. От нее пахло сигаретным дымом. Сладкая махорка. Резко и неожиданно она напомнила ему Трот, его бывшую жену из давних времен.

Она подняла на него глаза, словно разрешая отважиться. Словно в этом нестареющем и умеренном уголке земли, где всё было разрешено, она всё равно могла находиться под запретом.

— Предполагается, что я пытаюсь вас отыскать.

— Для...

Если она знала имя, не спешила его назвать.

— Тони Цангаракиса. Старая банда из клуба «Вертекс», они беспокоятся о вас.

— Вы должны быть поумнее. Как давно вы разговаривали с Тони?

— Еще не разговаривал. Но негритянский джентльмен по имени ЛеСтрит...

— А...

На мгновение с ее лица исчезла надежда. Но вскоре вернулся прежний глянец рекламного фото.

— Честер и Энкарнасьон когда-то поженились, на пару недель. Это не значит, что он — подозреваемый. Но он сделал из этой истории парадидл. Так что он — не тот источник, к которому вам следует обратиться в первую очередь.

— Ладно, что я могу сделать, чтобы помочь вам выпутаться?

— Об этом уже позаботились. Мне жаль.

— Опачки.

— Энкарнасьон вернулась лишь на время, — сказала Жарден, — но ей хватило времени, чтобы понять, кто это был. Карлик — коп киностудий по имени Дойс Киндред. Как раз попался на крючок полиции за серию убийств на оргиях. Одна девушка, давно, возможно, кто-то на студии когда-то выкупил его в обмен на непреложное повиновение, но это означает смертный приговор. Наши герои правоохранительных органов тут, в Лос-Анджелесе, не привыкли к столь серьезным преступлениям.

— Тебе, как минимум, нужно уехать из города.

Они договорились о времени и месте, но у Жарден уже были другие планы. Как потом писали газеты, она пришла на аэродром, украла JN пилота развлекательных шоу Кертиса и взлетела, летела она низко — гости местной ярмарки вспоминали, как она летела над их головами, позже сообщали, что она летела по междугороднему маршруту на восток, беспечно петляя среди столбов электропередач, городских крыш, дымоходов и других опасных объектов, каждый раз взмывая в небо в последний момент. И растворилась в эффектной тишине пустыни.

В следующий раз, когда Лью пришел проведать Мерля на пляже, он принес фотографию Трот, старый студийный портрет на серебряной нитроглицериновой пластине. Хранил его в старом учебнике алхимии, так что снимок за эти годы сохранил довольно хорошую форму. Не знал, как спросить, и вообще — о чем спрашивать.

— Чувствую себя чертовым нищим, который нашел джинна и загадывает три желания, лучше забудьте, что я что-то говорил.

— Нет-нет, всё в порядке. Я сделаю слайд, пропустим сквозь него свет и посмотрим, что получится. Вы хотите просто вернуться туда — похоже на 1890-й, кажется, я помню эту студию в Чикаго, или можем отправиться даже в более ранние времена, или...

Мерль с такой легкостью озвучил план, что Лью пришло на ум, что его мысли читают.

— Что вы говорили о том, чтобы отправить три эти фотографии по разным направлениям...другие возможности...

— Это рекалибровка свободного члена, или РСЧ, выманивает Розуэлла из мастерской в ближайший подпольный бар, у него на это никогда не хватает терпения. Мы еще изучаем этот феномен, но, кажется, он как-то встроен в природу серебра. Еще когда я был молодым алхимиком в ложе «Как поживаете», Айова, встретил этого спагириста старой школы по имени Доддлинг, он показал мне, как получать серебро, выращивать, как дерево. Он называл это Деревом Дианы, богини Луны и прочее. Дьявольская вещь. Берете серебро, амальгамируете с ртутью, добавляете ее в достаточном количестве, усиливаете азотной кислотой, ждете. Разрази меня гром, если довольно скоро эта смесь не начнет пускать ветви, только быстрее, а со временем — даже листву.

— Ветви, — сказал Лью.

— Прямо на ваших глазах — или под вашими линзами, поскольку вам нужно увеличение. Доддлинг сказал — это потому что серебро живое. У него свои развилки, оно делает выбор, как все мы.

— Помните, всё будет происходить в тишине.

Вы ее не услышите.

— Может быть, нет...но, возможно...

В технической среде, развращенной менее чем возвышенными мотивами и меркантилизмом, «противопоставляемым Вражескому Ветру» (как говорится в ранних эпопеях о путешествиях во времени), то и дело возникала одна сердобольная история о машине времени, о путешествии во времени во имя любви, без надежды на успех, не говоря уже о награде.

Сейчас, словно ужасный поток времени разлился во вневременное мгновение, не было большей проблемы, чем переключение на другой путь... Трот жила, каким-то более осязаемым образом, чем память или горе, вечно молодая, они встречались, пока не пали жертвой неостановимого водопада Времени, вскоре он понял, что это — увеличенное изображение ее лица и тела, волосы вытянуты в изобильную копну, которую потом следует зашпилить и освободить, и переукладывать снова и снова, одна женщина за другой усаживается в свете лампы в конце дня, полного забот, в льняной цитадели матроны, румяна, метаморфозы, возникновение и маскировка, ямочки и линии, лицо каждого года сталкивается с другим в падении, от которого захватывает дух...

— Но...я не понимаю... Вы имеете в виду тот момент, когда разбилась машина? Или зиму, когда у меня была лихорадка?

Она говорила скромно, потупившись, словно оцепенев от того, из чего она вышла, почти слишком молода для женщины, которую он помнил, невинна, словно до сих пор бессмертна. Свет, кажется, собирался в основном на ее лице и волосах. Он представлял, что пытается докричаться до нее сквозь пылеобразные скопления света, не столь оптического, сколь — темпорального, как бы ни переносил его Эфир Времени, жестоко скапливавшийся в невесомые барьеры между ними. Она, возможно, уже не знала, кто он и через что они прошли вместе. Ее ли голос он слышал? Видит ли она его из тех математических туманов, в которые ушла?

Мерль поднял глаза от панели управления и коснулся полей невидимой шляпы.

— Похоже, один из них интересуется наукой. Но, пройдя ваш отрезок пути, я хотел бы, чтобы он был длиннее, вот и всё.

А в конце рабочего дня, когда все источники света, кажется, ушли в себя, поскольку начали отбрасывать тень, когда они с Розуэллом обходили дружественные подпольные пабы — такова была его почти еженощная привычка, Мерль еще раз завел Интегроскоп и включил одну из фотографий Далли, снимок он сделал, когда ей было двенадцать, еще в «Литл Хеллкайт» в Сан-Хуане, стояла у трубопровода, не просто улыбаясь в камеру, а умирая со смеху от чего-то, что Мерль пытался вспомнить, но не мог. Может быть, где-то в невидимом воздухе висел снежок, который он в нее бросил.

Хотя он довольно часто оставался в их совместном прошлом, до того, как она ушла, сегодня ночью он решил довести всё до сегодняшнего дня, перемотал на высокой скорости размывку всего ее времени от Теллурида до Нью-Йорка, Венеции и Войны, до сегодняшнего вечера, хотя в Париже сейчас было утро, она как раз выходила из номера, шла на вокзал и ехала на остановку в пригороде, banlieue, где на сотни футов в небо резко возвышался радиопередатчик на миллион ватт, уже забытый артефакт Войны, ему показалось, что под башней он узнал альтернатор Бетено-Латура, а под башней — маленькая студия с геранями на окнах, где Далли пила кофе и ела бриошь, сидя возле панели управления, пока оператор с этими заостренными французскими усами искал координаты Лос-Анджелеса, теперь Мерль понял, дрожа в лихорадке уверенности, вскочил и побежал в другой конец мастерской, покрутил ручки приемника, расцветшие туманом индиго, и тут же изображение ее безмолвных губ на стене плавно синхронизировалось, ее изображение начало говорить.

Далекий усиливающийся женский голос проповедовал сквозь ночной Эфир столь же четко, как если бы она находилась в комнате. Он смотрел на нее, медленно качая головой, а она смотрела в ответ, улыбаясь, говорила неспешно, словно тоже могла его видеть.