На день погребения моего

Часть тертья. Билокации

Пока «Беспокойство» находилось в Нью-Йорке, до Линдси доходили слухи о «Турецком Закоулке», который действительно считался, не в сугубо метафорическом смысле, «спасительным уголком Азии». Вроде «Вот вы в ужасной высокобуржуазной гостиной Нью-Йорка, а через минуту вы уже в азиатской пустыне, на горбе двугорбого бактриана, ищете затерянный подземный город».

— В смысле, после короткого визита в Чайна-таун и вдыхания неких паров.

— Не совсем так. Всё не настолько субъективно.

— Ты хочешь сказать, что это не умственная транспортировка, а действительно физическая?

— Трансляция тела, своего рода вторичное воскресение, если угодно.

— Слушай, кто от такого откажется? Где этот дивный уголок?

— Где, действительно... за которыми из этих штабелированных тысяч окон, освещенных и темных? Трудные поиски, нечего сказать.

Ну, на прошлой неделе, скажем так, поиски начались, по крайней мере, неожиданно.

Линдси Ноузворт ехал на верблюде сквозь ночь, и понял, что наслаждается своим одиночеством, вдали от постоянного хаоса типичной палубной вахты — поле обзора усеяно звездами, четырехмерное пространство в чистейшем виде, больше звезд, чем он когда-либо видел на своей памяти, хотя у кого было время их рассматривать, так много мелких повседневных дел каждый день приковывали его взгляд. Честно говоря, у него возникало всё больше сомнений относительно практической пользы света звезд, и в последнее время он начал изучать исторические мировые битвы, пытаясь выяснить, как условия освещения могли повлиять на исход событий, даже начал подозревать, что свет мог быть тайным решающим фактором истории — не только то, как было освещено поле боя или флот противника, возможное искривление света через определенное окно во время важнейшего государственного собрания, или как солнце садилось за какую-то важную реку, или свет определенным образом упал на волосы и таким образом отсрочил казнь политически опасной жены, от которой решительно собирались избавиться...

— Ааа... Ч-т!

Вот, вот оно снова — роковое слово! Слово, которое по предписанию врача ему запрещено произносить даже в мыслях...

C.A.C.A., или Соглашение о всестороннем ежегодном обследовании «Друзей Удачи», предусматривало ежеквартальные медицинские обследования на официальных Контрольных станциях эскулапами страховой компании. В последний раз, когда Линдси проходил обследование в Мэдисин-Хэт, Альберта, они провели какие-то тесты и нашли симптомы Гименеемании в начальной стадии:

— Это аномальное желание жениться.

— Аномальное? Что в этом аномального? Никогда я не скрывал, что это — мое главное желание в жизни: не быть больше одному, быть вдвоем, два — больше, чем один, это исчислимо два, но...

— Вот. Как раз это мы имели в виду.

На улице было лето, в последних лучах солнца горожане играли в боулинг на лужайке. Смех, крики детей, спокойные взрывы аплодисментов, и что-то во всем этом заставило Линдси, всегда отрицавшего такие идиллические сообщества, ненадолго испугаться за структурную целостность своего сердца. С тех пор он с несколько настораживающей частотой получал официальные бланки анкет, почти открытые требования предоставить образцы его физиологических жидкостей, внезапно являлись бородатые джентльмены в очках, с различными европейскими акцентами, в настоящих белых пальто, желавшие его обследовать. В конце концов, «Беспокойство» улетело без него, Чик Заднелет временно взял на себя обязанности старпома, чтобы Линдси мог получить аттестат соответствия Биометрического института невропатии, пройти «батарею» тестов умственных способностей, после окончания которых должен был поспешить в некий не отмеченный на карте оазис Внутренней Азии, служивший базой подпустынных суден в регионе, для рандеву с подпустынным фрегатом Его Величества «Саксаул».

Словно Валаамова ослица, этой ночью верблюд первым почувствовал что-то неладное, замер на полпути, все его мускулы сжались, он попытался издать крик, не свойственный верблюдам, чтобы его седок наконец-то обратил внимание на странность.

Вскоре Линдси услышал, как из-за дюны слева от него кто-то зовет его по имени.

— Да, остановись на минутку, Линдси, — добавил голос с другой стороны дороги, источник которого нельзя было найти.

— У нас для тебя сообщения, — засвистел увеличившийся хор голосов.

— Всё нормально, — обнадежил верблюда старый бойскаут Линдси, — это здесь обычное дело, об этом сообщал еще Марко Поло, лично я сталкивался с чем-то таким также на Крайнем Севере, да, много раз.

Громче, словно отвечая на всё более назойливые вопросы:

— Простое Вознесение Песка, отсутствие света, слух обостряется, энергия перераспределяется в органах чувств...

— ЛИНДСИЛиндсиЛиндсилиндси...

Верблюд оглянулся на него и долго вращал глазами, что при прочих равных условиях должно было выражать скептицизм.

— Ты должен покинуть этот путь, с которого тебе велели не сходить ни на шаг, иди к нам, за эту дюну...

— Я подожду здесь, — ответил воздухоплаватель настолько чопорно, насколько позволяла ситуация. — Если вы выйдете ко мне.

— Здесь много жен, — звали голоса. — Не забывай, это Пустыня...

— С ее широко известным влиянием на психику...

— ...которое зачастую можно устранить с помощью многоженства.

— Хехе...

— Жены в цвету, призрачные поля, полные жен, Линдси, это Большой Базар Жен на Мировом Острове...

И не только шипящие слова, но еще и мелодичные звуки, поцелуи, посасывание вперемешку с непрерывным трением песка под копытами верблюда. Непонятное местное оскорбление, направленное на него? Или это они хотят приманить верблюда?

Так звезда за звездой взбиралась в свой зенит, а потом спускалась вниз, а верблюд шел своим путем, шаг за шагом, и всё вокруг было пронизано ожиданием...

На рассвете откуда-то сверху появился кратковременный ветер. Линдси узнал запах расцветшего дикого тополя «Евфрат». Настоящий оазис где-то рядом ждал всю ночь его приезда, после утренней передислокации он нашел остальных членов экипажа, валявшихся без дела, наслаждаясь воздействием воды с каким-то странным вкусом, но на самом деле вовсе не ядовитой, — вообще, она пользовалась популярностью среди многочисленных путников, которые о ней знали, это был арык или гашиш — куратор перехода между мирами.

Линдси лишь покивал головой при виде открывшейся его взору живописной сцены химической оргии. Одно ужасное мгновение он был уверен, без каких-либо разумных причин, что никто из этих людей не является членом его экипажа, скорее, это был призрачный Отряд из какой-то Кельи, которую он никогда не хотел бы посещать, они хотят причинить ему вред, скрупулезно и затейливо замаскировавшись под «Друзей Удачи».

Но потом Дерби Сосунок заметил его, и это минутное замешательство прошло.

— Еее, вы только взгляните, кто пришел. Эй, Чокнутый! Когда тебя выпустили из больнички? Я думал, тебя закроют там навсегда.

Успокоившись, Линдси ограничил свой ответ состоящей из семнадцати слогов универсальной угрозой физического насилия, даже не упомянув мать Сосунка.

— А теперь настроим Специальные Детали Пустыни... Задраить люки по всей длине судна...Экипаж готовится к погружению...

Всюду ощущалось волнение, характерное для путешествий под песком, экипаж судна деловито бегал туда-сюда в тусклом освещении подпустынного фрегата «Саксаул». Песочные буры с бриллиантовым острием раскручивались до крейсерской скорости, почти без трения входя в пески Внутренней Азии, после чего в дело дружно вступали крылья управления, увеличивая угол проникновения. Те, кто мог наблюдать за ними с ближайшей дюны, вероятно, испытали суеверный ужас, поскольку судно, осуществив неторопливое погружение в неосвещенный мир, в конце концов исчезло под песком, лишь эфемерный пылевой вихрь остался там, где ушла под песок корма.

Достигнув стандартной рабочей глубины погружения, судно выровнялось и перешло на крейсерскую скорость. Внизу в машинно-котельных отделениях Бригада Вязкости начала по очереди переводить в рабочий режим переключатели, передававшие главному двигателю судна сигналы так называемых Трансформаторов Эта/Ню, из-за чего смотровые окна на капитанском мостике задрожали, как барабанные перепонки, последовательность цветов на полированных поверхностях и вид из окна начали проясняться в равной мере.

— Теперь зажгите все крейсерские огни, — приказал капитан Тоудфлекс.

Катодные нити фар-прожекторов накалились до надлежащей температуры эксплуатации и длины волны, видимость под дюнами сначала была размыта, но вскоре ее отрегулировали, и мир вокруг заиграл яркими красками.

Он настолько же мало напоминал мир на поверхности пустыни, насколько глубины океана напоминали его поверхность. Здесь роились огромные стаи жуков, словно с любопытством, переливались в лучах прожектора, но были слишком далеко, чтобы рассмотреть их в подробностях, в некоторых случаях действительно очень далеко за размытыми пределами видимости, темные очертания следовали за судном, то и дело ослепляя вспышками, яркими, как обнаженная сталь. Вскоре, в соответствии с картами — они скорее почувствовали, чем увидели — по правому и левому борту возникла зубчатая горная цепь, известная старым волкам пустыни как Блаватская пучин.

— Человек может использовать свой ум одним единственным способом, — весело сообщил своим гостям капитан Тоудфлекс, — располагать им как инструментом, склонности к которому он не может противостоять. Эти окна здесь по сути просто для развлечения таких салаг, как вы — без обид, конечно.

— Всё в порядке, — ответили Друзья Удачи бодрым хором, они долго тренировались.

Действительно, их поведение поразило сегодня не одного наблюдателя как почти раздражающе самодовольное. Их исполинский дирижабль вернулся на стоянку в оазисе, под защиту караула гуркских стрелков, славившихся беспощадной самоотверженностью при защите периметра.

Майлз Бланделл, Интендант, доставил некоторое количество аппетитных ленчей для пикника, достаточно больших, чтобы ими можно было поделиться с любыми членами экипажа «Саксаула», которые, вероятно, всё меньше наслаждались стряпней на своем посту в пустыне. А им предлагалось именно то приключение, которое непременно заинтересовало бы их зачастую поверхностный вкус к напыщенным дефицитам.

— Именно здесь, — объявил капитан Тоудфлекс, — в месте достаточно нетронутом, но, без сомнения, также и населенном, найдут истинную Шамбалу, реальную, как я не знаю что. А эти немецкие профессора, — он раздраженно указал пальцем вверх, — продолжающие танцевать свои вальсы у вагонов, могут копать, пока не покроются волдырями и больше ничего копать не смогут, но всё равно ее не найдут без соответствующего оборудования — карты, которую вы, парни, привезли, и Параморфоскопа нашего судна. И правильного отношения, о чем вам скажет любой тибетский лама.

— Значит, ваша миссия...

— Как обычно — самим найти священный Город, оказаться там «раньше всех и в наибольшем количестве», как любил говаривать ваш генерал Форрест, почему бы вам об этом не узнать.

— Конечно, мы не собираемся выспрашивать...

— Оу, вы парни порядочные. В смысле, если вы не порядочные, то кто тогда?

— Вы нас пристыдили, сэр. Если бы всплыла правда, нас сочли бы низменнейшими из низких.

— Хм. Я бы предпочел кого-то более кармически совершенного, но на этом судне мы стараемся по возможности игнорировать конкуренцию, кипящую наверху, и с удовольствием представим результаты своих исследований, всю историю можно будет прочитать в газетах, когда мы наконец-то вернемся домой: «Герои песков нашли Затерянный Город!». Речи министров и проповеди архиепископов, не говоря уж о танцовщицах кордебалета на каждом плече, тоннах ледяной стружки днем и ночью по сигналу индикационной панели, постоянных фонтанах винтажного шампанского, усыпанных драгоценностями орденах креста Виктории по эскизам самого месье Фаберже — ну...хотя конечно, разве что, если кто-то на самом деле когда-нибудь найдет такой сакральный Город, он может не захотеть слишком окунаться во все эти мирские удовольствия, сколь бы привлекательными они ни были, или есть, скажем так.

В этих словах таился какой-то зловещий смысл, он ускользнул от внимания «Друзей Удачи», или они прекрасно его расслышали, но искусно скрыли свое понимание.

Футуристический фрегат скользил по подпесочному миру, его рулевые лопасти экзотической формы распростерты, его точно откалиброванные буры все время вращались по часовой стрелке и против нее среди миражей зловещих утесов и жутких гротов, которые никогда полностью не освещали лучи прожекторов.

Так для мертвых может выглядеть мир живых: наполненный информацией, многозначительный, но всегда жестоко лежащий за тем роковым пределом, в котором можно зажечь фонарь постижения. Жужжание оборудования вязкости нарастало и затихало, этот звук всё больше становился похож на полную значения мелодию, напоминая ветеранам вахты на Гималайской станции неземную мелодию, исполняемую на древних горнах из берцовых костей давно усопших жрецов в обветренных ламаистских монастырях на высоте многих миль над уровнем моря, на расстоянии, принадлежащем скорее легенде, чем географии.

Рэндольф Сент-Космо, который был почти загипнотизирован видом в иллюминаторе, теперь приглушенно вздохнул:

— Там! Разве это не...какая-то дозорная вышка? За нами наблюдают?

— Торриформное Вкрапление, — успокаивающе хихикнул капитан Тоудфлекс, — легко перепутать. Здесь хитрость в том, чтобы отличать созданное руками человека от сотворенного Богом. Там, — добавил он, — путь в дополнительное измерение. Здесь городская застройка означает не то, что наверху, нельзя сказать, что снизу мы можем попасть в город столь же легко, как из любого другого направления. Фундаменты, например, больше напоминают горные выработки. Но я предполагаю, что вы жаждете взглянуть на карту, которую так любезно нам привезли. Это наименьшее, что мы можем для вас сделать в нашей почти безграничной благодарности.

В Штурманской Рубке, месте таком секретном, что половина экипажа даже не знала о его существовании, не говоря уж о том, как туда попасть, был установлен один из нескольких оставшихся в мире Параморфоскопов.

Все работы с параморфоскопом на борту «Саксаула» были поручены гражданскому пассажиру Стилтону Гасперо, который оказался ученым-авантюристом в присущей Внутренней Азии традиции Свена Гедина и Аурела Штайна, хотя за пределами Штурманской Рубки его статус на судне был неясен. Не желая распространяться о себе, он, как оказалось, был более чем расположен говорить о Шамбале и Путеводителе Сфинчино.

— У историков есть теория, что крестовые походы начинались как паломничества. Человек определяет пункт назначения, следует через ряд стоянок — их диаграммы были одними из первых карт, как вы видите в этом документе Сфинчино, лежащем перед вами, и, в конце концов, после актов искупления и личных неудобств, вы прибываете, выполняете там то, что велит вам ваша вера, и возвращаетесь домой.

— Но добавьте в свой духовный проект элемент вооруженной силы, и всё изменится. Теперь вам нужен не только пункт назначения, но еще и враг. Когда Европейские Крестоносцы, отправившиеся в Святую Землю воевать с Сарацинами, не нашли Сарацинов сразу же, они начали воевать друг с другом.

— Следовательно, мы не должны исключать из этих поисков Шамбалы неизбежный военный аспект. У всех Властей живой интерес. Ставки слишком высоки.

Загадочный гражданский поместил Путеводитель под оптически идеальным пластом исландского шпата, расставил различные линзы и осуществил тонкую настройку ламп Нернста.

— Вот, парни. Взгляните.

Кто не был ошарашен — так это, естественно, Майлз. Он сразу же распознал устройство для воздушных суден, используемое для определения дистанции и навигации.

Смотреть в него на странно искривленный и лишь частично видимый документ, который «Друзья Удачи» доставили капитану Тоудфлексу — всё равно что пикировать в воздухе на низкой высоте: действительно, если правильно настроить визир, вы осуществите долгое и пугающее погружение прямо в глубины карты, топография будет раскрываться всё в более и более мелких масштабах, возможно, асимптотически, как в снах о падении, в которых спящий просыпается прямо перед ударом о землю.

— И это приведет нас прямо в Шамбалу, — сказал Рэндольф.

— Ну... Гасперо выглядел смущенным, — сначала я тоже так думал. Но возникли дальнейшие осложнения.

— Я так и знал! — взорвался Дерби. — Этот 'Со Митмен держал нас за лохов всё это время!

— Это на самом деле странно. Расстояния, соотносящиеся с исходным пунктом в Венеции, абсолютно точны для поверхности земли и различных глубин под ней. Но почему-то этих трех координат не достаточно. Чем дальше мы следуем за путеводителем, тем более...что ли...расфокусированными становятся детали, пока, наконец, — он в недоумении покачал головой, — они не становятся фактически невидимыми. Как если бы существовал некий...дополнительный уровень шифрования.

— Вероятно, нужна четвертая ось координат, — предположил Чик.

— Чувствую, что трудность может быть здесь, — он указал им на центр экрана, где с промежутками виднелся горный пик — ослепляюще белый, кажется, светящийся изнутри, свет лился из него, он постоянно взрывался, освещая мимолетные облака и даже пустое небо...

— Сначала я думал, что это гора Кайлаш в Тибете, — сказал Гасперо, — святыня индийских паломников, для них это рай Шивы, самое священное место, равно как и отправная точка для искателей Шамбалы. Но я был на горе Кайлаш и на некоторых других, и не уверен, что эта гора на карте — это она. Эту тоже видно на большом расстоянии, но не всё время. Словно она состоит из какой-то разновидности исландского шпата, которая может поляризовать свет не только в пространстве, но и во времени.

— Древние Манихеи в здешних краях обожествляли свет, почитали его, как Крестоносцы требовали почитать Бога, ради него самого, и во имя его почитания ни одно преступление не казалось чрезмерным. Это был их контр-Крестовый поход. Неважно, какие преобразования могут произойти — а они ожидали чего угодно: путешествия туда-сюда во Времени, буквально прыжки из одного континуума в другой, метаморфозы из одной формы материи, живой или неживой, в другую — единственным инвариантным фактором всегда должен был оставаться свет, свет, который мы видим и расширенный смысл которого предрек Максвелл и подтвердил Герц. Наряду с этим они отвергали все формы того, что определяли как «тьму».

Всё, что вы воспринимаете органами чувств, всё, что вам дорого в данном мире — лица ваших детей, закаты, дождь, запахи земли, милый смех, прикосновение любимой, кровь врага, стряпня вашей матери, спортивные победы, соблазнительные незнакомки, тело, в котором вы чувствуете себя как дома, морской бриз, овевающий обнаженную кожу, всё это для ревностных Манихеев — зло, создания злого божества, призраки и маски, которые всегда принадлежали времени, испражнения тьмы.

— Но только всё это и имеет смысл, — возразил Чик Заднелет.

— А настоящий последователь этой веры должен от всего этого отказаться. Никакого секса, даже никакого брака, никаких детей, никаких родственных связей. Это всё — лишь хитрости Тьмы, призванные отвлечь нас от процесса единения со Светом.

— Такой выбор? Свет или киска? Что это за выбор?

— Сосунок!

— Прости, Линдси, я, конечно, хотел сказать «вагина»!

— Звучит несколько, — Чик потер подбородок, — не знаю, несколько пуритански, не находите?

— Они в это верят.

— Но как им удалось не вымереть в первом поколении?

— Большинство из них продолжали вести то, что вы назвали бы нормальной жизнью, продолжали заводить детей и так далее — зависело от того, на какой уровень несовершенства они были согласны. Тех, кто придерживался строгой дисциплины, называли «Достигшими совершенства». Остальных приглашали изучать Таинства и попытаться примкнуть к небольшой компании Избранных. Если они когда-либо достигали точки, которая была тем, чего они хотели, должны были отказаться от всего.

— И здесь живут их потомки?

— О, полагаю, вам эта местность покажется достаточно населенной.

Вскоре детекторы оптической корректировки фрегата «Саксаул» выявили на близком расстоянии рассеянные, но несомненные руины в Греко-Буддистском и Итало-Исламском стилях, среди них двигались другие подпустынные судна, курс которых, если построить приблизительный график, сходился в одной точке с курсом фрегата «Саксаул» где-то в ожидающей впереди тьме. Наверху, внизу и по бокам находились всё более тесные скопления строений более сложных, чем можно было бы объяснить геологией — купола и минареты, арки с колоннами, скульптурные балюстрады филигранной работы, башни без окон, руины, оставшиеся после древних и современных сражений.

— Мы должны встать на рейд в Нуово-Риальто, — объявил Капитан. — Выход по правому и левому борту.

Экипаж отнесся к этой новости неоднозначно, «Н-Р» был хорошим городом для увольнения — для одних целей, но не годился для других. Давно погруженный в пески порт был основан приблизительно в 1300 году на руинах, которые к тому времени уже наполовину замело неукротимым песком, на руинах Манихейского города, который относили к третьему столетию: согласно преданию, его основал сам Ману во время странствий по далеким берегам Окса. Город держался и процветал почти тысячу лет, пока Чингисхан не вторгся со своей армией в эту часть Внутренней Азии, оставляя как можно меньше людей, стоящих на ногах или дышащих. К тому времени, как город нашли венецианцы, мало оставалось того, что не пало под действием ветра, силы притяжения и мучительной потери веры. Вскоре они заселили Нуово-Риальто, уроженцам Запада удалось внедрить сеть цистерн для сбора дождевой воды, провести трубопровод, даже построить несколько стен в песке. Непостижимым образом, словно прислушиваясь к древним голосам, каким-то образом сохранившимся в кристаллографии кремниевой среды, так беспощадно поглощавшей город, словно истинная суть тайного знания когда-то была здесь записана навсегда, они с каждым годом всё больше подпадали под влияние околохристианских доктрин. Первые исследователи подпесочных глубин нашли Манихейские гробницы, датируемые не ранее чем четырнадцатым веком, то есть они, очевидно, были на тысячу лет новее, чем должны.

Тем временем экипаж был занят Обменом Замечаниями, традиционным перед входом в каждый новый порт увольнительной.

— Что наверху, то и внизу, не так ли?

— Всегда срабатывает.

— Имейте в виду потрепанные каравай-сараи!

— Много стирки, я, наверное, останусь на корабле...

— Здесь пахнет, как на Кони-Айленде.

— Что, берег?

— Нее, Стиплчейз-Парк, варьете!

— Теперь входим в док, правым бортом, — объявил Капитан.

Неподалеку вырисовывалось высокое очень древнее разрушенное здание какого-то буро-красного цвета, напоминавшего кровь, пролитую довольно давно, несущими опорами служили статуи мужчин и женщин с факелами, а на фронтоне надпись буквами алфавита, который, по словам Гасперо, изобрел сам Ману и на котором также была написана «Книга тайн» и другие священные Манихейские тексты.

Видимо, здесь планировал пришвартоваться песочный фрегат. После вечернего перекуса, наслаждаясь сигарой на юте, Чит услышал пронзительный крик, который показался ему почти артикулированной речью. Он нашел пару подпесочных очков, надел их и начал всматриваться во тьму за пределами стен поселения. Что-то большое и тяжелое прогрохотало высокими нападающими скачками, и Чику показалось, что он узнал запах крови.

— Ради Бога, что это было?

Гасперо посмотрел.

— О, местные песочные блохи. Всегда возвращаются посмотреть. Что к чему, когда причаливает новый корабль.

— О чем вы? Что бы только что ни проскакало мимо, оно было размером с верблюда.

Гасперо пожал плечами:

— Здесь они известны под названием chong pir, большая вошь. С тех пор, как прибыли первые венецианцы, эти существа, придерживающиеся диеты исключительно из человеческой крови, за столько поколений достигли больших размеров, стали умнее, возьму на себя смелость предположить — даже мудрее. Кормиться кровью хозяина — это больше не просто нападение челюстей, это превратилось в осознанные переговоры, или даже в виртуальный обмен мнениями...

— Местные жители разговаривают с гигантскими блохами? — спросил Дерби со свойственной ему прямотой.

— Действительно. Обычно в диалекте древних Уйгуров, в связи со строением рта, присущим только Блохе обыкновенной, возникают определенные трудности именно с произнесением звонких межзубных фрикативных согласных...

— Да...о, техник? Сюда? Снова время для шланга?

— Всё же, парень, одна-две полезные фразы могут пригодиться в случае столкновения.

Дерби похлопал по ажурным доспехам под левым лацканом, многозначительно поднял и опустил брови.

— Боюсь, — возразил Гасперо, — придется обойтись без пулицида. Здесь их защищает тот же свод законов об уголовных преступлениях, который применяется в случае убийства человека.

Несмотря на это, Дерби держал под рукой браунинг со смешанным чувством предвкушения и ужаса, мальчики застегнули свои аппараты «Гипопс» и отправились на вечернюю развлекательную прогулку в Нуово-Риальто. К перемещению в песках нужно было привыкнуть, особенно много времени требовало выполнение даже простейших задач на моторику, но вскоре всё растворилось в медленном анданте, со свистом, вызванным зернистостью среды, который можно было не только услышать, но и почувствовать.

Визг раздавался из разных направлений, рваные трехмерные пузырьки крови обычно можно было заметить в окрестностях таверн и других вульгарных мест отдыха.

Если бы Чик не услышал обрывки разговора, он не узнал бы о другом мотиве, вероятно, основном мотиве фрегата, для которого Шамбала могла служить лишь отговоркой. В салуне «Песочный сон» он вступил в разговор с Леонардом и Лайлом, парой разведчиков нефти, направлявшейся к своему следующему вероятному полю деятельности.

— Да, мы разрабатывали это место задолго до того, как сюда пришли шведы, проводили разведочное бурение повсюду...

— Содом и Гоморра покажутся пикником в воскресной школе по сравнению с этим местом.

— Это как?

— О, нас отправили в Святую Землю.

— Или несвятую, принимая во внимание Священное Писание.

Кажется, однажды ночью в Баку в прибрежном теке или притоне курения гашиша, словно по велению высших сил, искатель приключений из Штатов, у которого больше нечего было поставить на кон, кроме карманной Библии, проиграл ее Лайлу, пред лицом которого Библия, упав, открылась на Книге Бытия 14:10 и фразе «И была долина Сиддим была полна смоляных ям».

— Область Мертвого моря, «смоляной ямой» на английском языке короля Якова назывались месторождения асфальта, — объяснил Леонард.

— Это была словно вспышка света. Фактически мы побежали к двери, думая, что снаружи нас неожиданно обожжет газ. Нет, это Бог привлек наше внимание к одному из этих городов беззакония, где когда-то кипела ночная жизнь, но скоро там будет чертов новый Спиндлтоп — можно поспорить на ферму.

— Он переплюнет Грозный, — заявил Леонард.

— Так а почему вы здесь, а не там? — спросил прямолинейный Дерби Сосунок.

— Собственно, чтобы сорвать куш. Здесь крутится много наличности, никакой долгой рутинной работы и заполнения бланков, если ты понимаешь, о чем речь.

— Здесь есть нефть? — поинтересовался Чик, но не смог удержаться и добавил в свой голос нотку лицемерия.

Двое бурильщиков поисковых скважин долго хохотали, потом купили мальчикам еще по одной местного арыка, и Лайл ответил:

— Посмотри на грузовые отсеки судна, на котором вы прибыли, и скажи нам, видишь ли ты там насосные шланги и трубы, и чашевидные коронки буров, и тому подобное.

— Черт, нам необходимо узнать, что там сейчас ищет тот геологоразведчик, некоторые парни нам уже знакомы по Баку.

Дерби это всё показалось забавным, еще одно доказательство того, как мало можно доверять взрослым:

— Значит, вся эта Шамбала — просто предлог.

—

— Место, возможно, существует в реальности, пожал плечами Леонард. — Но держу пари: если твой Капитан приплывет прямо туда, он может сказать «ассалям алейкум», проходя мимо, но, скорее всего, он положил глаз на ближайшую антиклиналь.

— Это огорчает, — пробормотал Рэндольф. — Снова нас использовали для содействия чьим-то скрытым планам.

Чик заметил, что нефтяные бомбилы переглянулись.

— Нам вдруг пришло на ум, — Лайл придвинул стул ближе к столу и заговорил тише, — что кто-то на этом фрегате обязан вести вахтенный журнал всех возможных залежей битума, которые им встретились в этом пласте: местонахождение, глубина, расчетные объемы, кто знает, сколько люди готовы заплатить за столь ревностно охраняемую информацию.

— Бросьте эту мысль, — возмутился Линдси, словно сидя верхом на коне, — чем мы тогда будем лучше обычных воров.

— Но если цена будет достаточно высока, — задумчиво сказал Рэндольф, — мы определенно превратимся в выдающихся воров.

Уик-энд увольнительной в Нуово-Риальто выдался примечательный. Как оказалось, судно пришвартовали на причале, принадлежавшем перевозчику арыка, из-за чего многих моряков каждое утро находили полупарализованными, у них больше не было сил гнаться за развлечениями, их комплекты «Гипопс» жужжали в Режиме ненагруженного резерва. Докладывали, что некоторых членов экипажа подстерегли песчаные блохи, каждое утро в лазарет выстраивались очереди, ветвящиеся по коридорам и лестницам аж до помещений Вязкости. Некоторые, по-видимому, пережив приставания, не докладывали о них вовсе. Квартердек был свидетелем сцен поношений и обливаний грязью, попыток провезти контрабанду, провалившихся и удачных, романтических мелодрам, поскольку более безрассудные члены экипажа открыли для себя нетривиальное очарование венето-уйгурских женщин, об эмоциональном непостоянстве которых в Подпустынной Службе ходили легенды. Когда, наконец, пришло время поднять швартовы, 2 процента членов экипажа — средний показатель для таких ситуаций — объявили о своих планах остаться здесь и жениться. Капитан Тоудфлекс отнесся к этому с хладнокровием старого вояки региона, рассчитав, что большинство из них вернутся, когда он снова будет проплывать через город в конце путешествия.

— Женитьба или подпесочный долг, — покивал он головой с какой-то мировой скорбью. — Ну и выбор!

Пока подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» с беззаботным жужжанием пересекал дно пустыни от одного палеовенецианского оазиса к другому — Марко Кверини, Терренаскондите, Поццо-сан-Вито — его экипаж продолжал притворяться, что поиск нефти наиболее удален от их планов. Вскоре Рэндольф был просто на всю пропалую одержим петрогеологическими вахтенными журналами, о которых упоминали Лайл и Леонард: насколько ему было известно, они хранились среди сокровенных документов с подробным описанием миссии в сейфе в каюте капитана Тоудфлекса. Рэндольф становился всё более неуравновешенным и попросил совета у Дерби Сосунка.

— Я как Юрисконсульт, — сказал Дерби, — точно не знаю, насколько преданы им мы должны быть, особенно учитывая, как много они от нас утаивают. Сам я предпочел бы опцию «медвежатник» — не существует сейфа, который не смог бы взорвать Заднелет, обратись к нему.

Таким образом, хотя, как он потом утверждал, он на самом деле не планировал красть или без разрешения рассматривать документы, настал тот самый неловкий момент, когда К. Зейн Тоудфлекс зашел в свою каюту во время ночной вахты и застал там Рэндольфа, глазеющего на сейф, а при нем — несколько динамитных шашек и детонаторы.

С этого момента до отъезда мальчиков отряд корабельной полиции круглосуточно дежурил у каюты Тоудфлекса. Когда они наконец всплыли возле огороженного лагеря, где стояло на якоре «Беспокойство», прощание было очень скупым.

Мальчики вернулись на «Беспокойство» и увидели, что кладовые опустошены, за палубами нет присмотра, все гуркские стрелки исчезли, «Отозваны по срочному делу», как сообщалось в записке, которую оставили в каюте Рэндольфа, охрана судна полностью возложена на Пугнакса. Хотя чувство виляющей хвостом благодарности, повсеместно выражаемое представителями его племени, редко наблюдалось у Пугнакса, сегодня он был явно на седьмом небе от счастья, увидев мальчиков снова. «Ррррфффрррфррфрррррррфффффффрррр! — воскликнул он, мальчики расшифровали это как «Я не спал и благословенных два часа с тех пор, как вы, парни, уехали!». Майлз отправился прямо на камбуз, и неожиданно перед Пугнаксом появилась роскошная «поляна», включавшая такие блюда как Консоме Империаль, Тимбаль де Суприм де Воляй, Гиго Гриль а ля Соус Пикант и баклажаны под Соусом Муслин. Винный погреб гуркские стрелки не очень-то благоразумно перевернули вверх дном, но Майлзу удалось найти «Пуйи-Фюиссе» 1900 года и «Грав» 1898-го, снискавшие одобрение Пугнакса, он принялся за еду и вскоре уснул.

В тот вечер «Беспокойство» парило над безбрежной и безмолвной пустыней, а Чик и Дерби прогуливались по верхней палубе и смотрели вниз на круговой волновой фронт на песке, на который упал свет заходящего под низким углом солнца, уплывавшего куда-то к пределам неизведанных краев. Майлз присоединился к ним и вскоре начал один из своих экстратемпоральных экскурсов.

— Что бы ни произошло, — сообщил он по возвращении, — оно начнется здесь, с таким количеством кавалерии, какое не видел никто из живых, и, вероятно, никто из мертвых тоже, конный потоп разольется до горизонта, ударят с флангов, как дикая поросль, освещаемые молниями бессчетные полки, вырастающие из варева самой сути пустыни и степи. И всё это воплощение и резня будет происходить в тишине, огромный убойный цех планетарных масштабов, поглощающий шум ветра, звон стали, стук копыт, ржание множества лошадей и человеческие крики.

Миллионы душ будут прибывать и уходить. Вероятно, новости об этом лишь спустя годы станут известны тому, кто мог бы понять, что это значит...

— Я в этом не уверен, Дерби, и ничего похожего раньше не видел, — задумался Чик, вспоминая их короткий, но неприятный опыт пребывания в кабине машины времени д-ра Зута. Но его значение, даже в качестве простого пророчества, было для них столь же неясным, как тогда.

Проходя где-то мимо Ози Бенедетто Кверини, подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» потерпел крушение. Выживших было мало, свидетельства отрывочны и противоречивы. Первый залп раздался из ниоткуда, точно наведенный, оглушительный, повергший капитанский мостик в пугающее оцепенение. Онемевшие операторы сидели у своих смотровых экранов, пытаясь менять масштаб изображений перед собой, включать все возможные комбинации расширения и фильтрации электрических схем, которые могли придумать, в попытках найти своих невидимых агрессоров, которые, как оказалось, использовали мощное и изощренное устройство для смещения частоты, способное спрятать целый подпесочный боевой корабль от всех возможных видов аппаратуры наблюдения.

Копия Путеводителя Сфинчино, которую «Друзья Удачи» простодушно принесли на борт, стала причиной налета на подпустынный фрегат Его Величества «Саксаул» и его крушения.

— Кто они?

—Немцы или австрийцы, скорее всего, хотя нельзя сбрасывать со счетов «Стендард Ойл» или братьев Нобель. Гасперо, мы в отчаянном положении. Тот момент, для которого вы прибыли на судно, настал. Пойдите в коридор гребного вала и наденьте аппарат «Гипопс», который найдете в шкафчике вместе с баклагой воды, картами оазисов и мясными пастилками. Выбирайтесь на поверхность, вернитесь в Англию любой ценой. Они там в Уайтхолле должны узнать, что пришла беда, шарик сдулся.

—Но вам нужны здесь все люди, которые есть...

—Идите! Найдите кого-то из разведывательного управления Министерства иностранных дел. Это наша единственная надежда!

— Подчиняюсь против своей воли, Капитан.

— Подайте жалобу в Адмиралтейство. Если я еще буду жив, сможете вызвать меня в суд.

Дни растворялись в этой великой неопределенности Времени и Пространства, достаточно скоро Гасперо вернулся в Лондон и начал хлопотать о том, чтобы связаться с легендарным Капитаном, а теперь — Инспектором Песков, вскоре эта история стала известна Уайтхоллу и читателям «Дэйли Мейл» под названием «Пески Внутренней Азии».

Тем временем где-то много дней и недель бушевали битвы Такламаканской войны. Земля дрожала. То и дело подпустынные судна неожиданно всплывали на поверхность без предупреждения, смертельно поврежденные, их экипаж был мертв или умирал...нефтяные месторождения глубоко под землей подвергались нападениям, озера нефти разливались за одну ночь, огромные столбы пламени поднимались к небу.

Базары от Кашгара до Урумчи были полны оружия, дыхательных блоков, дельных вещей суден, аппаратов, которые никто не мог идентифицировать, со множеством странных шкал, призм и электрических кабелей — позднее оказалось, что они от Кватернионного лучевого оружия, которое применяли все Стороны. Теперь они попали в руки козьих пастухов, сокольников, шаманов, были ввергнуты в пустоту, разобраны, изучены, преобразованы для использования в религиозных и практических целях, и со временем изменили историю Мирового Острова так, как не могли представить даже в своих самых нездоровых предположениях те Силы, которые воображали, что до сих пор борются за него.

В те дни пребывавшей в младенчестве науки противодействия терроризму это было универсальное кодовое имя, человек, которому вы отправляли сдержанный призыв, чтобы предупредить сотрудников своей службы охраны о катастрофе, настоящий «Инспектор Песков», находившийся в бедственном положении и постоянно боровшийся за то, чтобы определить и поддерживать уровень профессионального поведения, не знал о том, что превратился в легенду, довольно скоро состарился раньше времени, работал в поте лица, дома сидел в хандре и жаловался жене и детям — коллеги в середине карьерного пути даже не находили времени снять перед ним шляпу, как всегда спеша от одного срочного дела к другому: «А, Песочный, это ты, как раз вовремя. У нас тут подозрительный тип, там у дальнего окошка, можешь на него взглянуть? — Никто не может точно определить его акцент: одни думают — ирландский, другие — итальянский, не говоря уже о мешке странной формы, который он носит с собой, возможно, мы его зря подозреваем, это плохо, конечно, но если ты там увидишь устройство замедленного действия, хорошего мало, правда?

— В лоснящемся зеленом костюме и в чем-то вроде шляпы гондольера, если бы не эта...нет, это не лента, это...

— Скорее перо, почти плюмаж, на самом деле довольно радикально, не правда ли?

— Может быть итальянцем, полагаю.

— Какой-то черномазый, очевидно. Вопрос в том, как выяснить его краткосрочные намерения? Не похоже, что у него там пожитки вышедшего на свободу зека, да?

— Мешок может быть просто для того, чтобы носить ланч.

— Типично для этих людей, кому еще придет в голову есть взрывчатое вещество?

— Я имел в виду на самом деле...вместо взрывчатых веществ?

— Именно так, я не маленький, сам понимаю, но там может быть что угодно, не так ли? Его белье для стирки, например.

— Действительно. Но что можно взорвать мешком белья, интересно.

— О, черт, теперь он что-то достает из кармана, вот чуяло мое сердце.

Гвардейцы в форме тут же начали окружать диверсанта, а лондонская полиция вдруг заполнила всю улицу Сен-Мартен-ле-Гран и Энжел-Стрит, они толпами вваливались и выходили из конных экипажей и автотранспорта, бросали советы в уши водителей и кучеров, чьи экипажи расположены удобнее всего для создания повсеместного транспортного паралича, который мог бы оказаться полезным. Клерк в окошке с плачем бросился под ближайший стол, тип схватил свой мешок и выбежал через парадный выход, пересек улицу и направился в «Г. П. О. Вест», где осуществлялись все телеграфные операции. Это было огромное и для многих пугающее помещение, в центре которого, ниже уровня пола, работали четыре гигантские паровые машины, создававшие давление и вакуум, толкавшие из Города в Стрэнд и обратно тысячи пневматических сообщений в день, машины обслуживала большая бригада кочегаров, их круглосуточно проверяли на флуктуации энтропии, нарушения вакуума и тому подобное инженеры управленческого аппарата в серых рабочих костюмах и мрачно сверкающих касках.

Крики «Он побежал туда!» и «Сдавайся, проклятый анархист!» растворились в беспощядной полиритмии паровых машин. Эти замасленные скорченные темные стальные конструкции, металлическая облицовка бронзовых фитингов и креплений светилась по ночам благодаря специальным кусочкам невидимого кокса, сияла, как нимбы святых промышленности, повсюду осуществляющих сложные периодические колебания. Сотни телеграфистов сидели рядами в огромном помещении, каждый на своем месте, едва отрывая взгляд от своей вселенной щелчков и перерывов, мальчики-посыльные в униформе ходили по лабиринту лакированных столов и бюро сортировки из твердой древесины, а клиенты склонялись, или расхаживали, или ломали себе голову над сообщениями, которые они только что получили или должны были отправить, пока безрадостный свет лондонского дня проникал в окна, и поднимался пар, производимый в почти тропической влажности Северного Храма Связи...

— Это за ним, Луиджи, мы все так гонялись? — констебль, неожиданно выскочивший из-за мраморной колонны, пытался осуществить скользящую попытку отбора мяча у увертливого уроженца Средиземноморья, который снизил темп на достаточное время, чтобы успеть рявкнуть:

—Бога ради, Блоггингз, это я, Гасперо, и если ты будешь так добр...

— О, простите, шеф, я не...

— Нет-нет, не прикасайся к своей фуражке, Блоггингз, я замаскирован, разве ты не видишь, да, и что мне на самом деле от тебя нужно, сейчас, как можно быстрее — чтобы ты сделал вид, что меня арестовал, отведи меня наверх, и без таких дружелюбных подталкиваний, если возможно...

— (Вас понял, шеф.) Ладно, аллегро виваче, дружище, мы сейчас наденем эти прелестные браслеты, правда, это только формальность, конечно, о, а это мой юный коллега, Констебль Полиции, который позаботиться о твоем интересном мешке, как только перестанет на него таращиться так сосредоточенно, не угодно ли вам, Констебль, да, хороший парень...

Арестанта, которому наручники не очень-то мешали активно жестикулировать, что свойственно его соотечественникам, отвели вверх по лестнице в вестибюль, где к ним присоединились охранники в форме, и они прошли под величественной аркой в офис Службы Внутренней безопасности.

— Вот так так, это ведь старина Гасперо, что вы делаете здесь с этим дешевым гримом на лице? Не говоря уж об этой свинской шляпе?

— Лишь так я подгадал минутку, чтобы поболтать с вами, Песочный, глаза и уши повсюду, вроде того..., — комнату пересек гуттаперчевый цилиндр с пневматическим сообщением и приблизился к ящику «D» с каким-то звенящим стуком.

— Вероятно, это мне..., — он достал письмо и просмотрел его. —Так и есть... не удивлюсь, если это снова чертовы Суфражистки. О, прости, Гаспер, что ты говорил?

— Песочный, вы меня знаете. Значение того, что я видел, если уж говорить об этом, я не понял, а если бы я это понял, я не смог бы...

— Говорите, да-да, оно конечно, тогда, если вы не возражаете против того, чтобы поделиться своей информацией с Холборном...

— Нисколько, в любом случае, этот костюм нужно будет вернуть в Саффрон-Хилл.

— Возможно, мы еще даже успеем выпить по пинте где-нибудь.

— Знаю одно местечко.

Это оказалась «Копченая пикша», одно из множества заведений, в которые любил захаживать Гасперо, и в каждом из которых, как подозревал Песочный, его знали под новой личиной.

— Добрый вечер, Профессор, как обычно, полагаю?

— Еще чего, — добродушно ответил Гасперо с интонацией более высокой и фигурацией более мещанской, чем Песочный когда-либо у него слышал.

— Скорее, сынок, что всё это значит, ни малейшей толики старой профессиональной грандиозности, надеюсь...

— Песочный, я остро нуждаюсь в...

— Обойдемся без вступлений, Гаспер, tantum dic verbo, не так ли, скажи только слово.

— Ну что же, — насколько мог хладнокровно рассказал о том, откуда ему удалось вырваться, и что, он боится, произошло с подпустынным фрегатом Его Величества «Саксаул»

—Это снова старые дела с Шамбалой. Кто-то, возможно даже — один из нас, наконец ее нашел.

—Это как?

Гасперо повторил услышанные им отрывки:

— И место это...нетронутое. Другие приповерхностные руины там заполнены песком, конечно, но в Шамбале песок что-то уносит в сторону, какой-то невидимый шар энергии, похожий на огромный воздушный пузырь...

— Так что любой, кто знает, где она находится...

— Может войти и занять ее, там не нужно специальное оборудование.

— Это отличная новость, Гаспер, — но Гасперо нарочито отводил глаза. — В смысле, радостное мгновение для Англии, я подумал...

— Мы там не одни, Песочный. Сейчас все Силы, присутствующие в регионе, стягивают туда свои войска. Появление таких фрегатов, как «Саксаул» — только ложные выпады для начала. День ото дня возрастают шансы начала затяжного конфликта за владение городом, на уровне полков, если не хуже.

— Но я на постоянной телефонной связи с Уайтхоллом, почему никто ни разу об этом не упомянул?

— Полагаю, потому что я сумасшедший, и всё это — не более чем бред сумасшедшего.

— То-то и оно, старина, я уже знаю, что твои самые безумные высказывания — лишь прежде времени выболтанная обычная история.

Он достал монету в полсоверена в форме головы м-ра Кэмпбелла-Баннермана.

— Думаю, мне нужно найти телефонную будку.

Он ушел. Благословенный тусклый паб, который Гасперо не надеялся когда-нибудь увидеть, пересекая пустыню, сочувственно погрузил его в свою приятную невозможность четко представить что-либо за пределами Дувра.

В тот день, когда Далли уехала в Нью-Йорк, Мерль, притворившись, что потерял очки, искал повсюду, где только мог придумать, открывал коробки, искал под стегаными одеялами и под рамой фургона, пока не поймал взгляд набивной старой куклы Кларабеллы, которая присоединилась к ним, как любила говорить Далли, несколько лет назад в Канзас-Сити, теперь она просто лежала в домашней пыли, и его удивили возникшие у него словно чужие эмоции — словно это было одиночество старой Кларабеллы, брошенной при полном свете дня, не было больше маленькой девочки, которая могла бы ее забрать. Один взгляд на ее лицо, на облупившуюся краску, и чертовы дренажные клапаны мужчины начали протекать, если не были смыты полностью.

Он дождался дня следующей зарплаты, покинул должность амальгаматора в «Литл Хеллкайт», упаковал проявители и фотографические пластины, и несколько фотографий, которые сохранил, отдав остальные. На нескольких из сохраненных фотографий была Далли. Он нашел пару хороших коней и поехал в Сан-Мигель, пересек Даллаский горный хребет, проехал Ганнисон, проехал по большому восточному склону в Пуэбло, что-то на подкорке убеждало его, что много лет назад во время путешествия на запад в Колорадо он упустил что-то очень важное, какой-то город, который не заметил, какое-то особое устройство, если он найдет его снова и начнет использовать, оно даже может перечеркнуть большую часть смысла его жизни, вот насколько важным оно было. Направляясь на восток, он знал, что Далли где-то на расстоянии тысяч миль впереди него, но нельзя сказать, что он планировал проехать весь этот путь на восток. Только ту часть пути, которую он должен проехать.

Однажды субботним вечером Мерль въехал в Одасити, Айова. Это было как раз после ужина, на небе еще оставался свет, несколько фермерских подвод возвращались из города во мглу, в которой маленькие дубки казались круглыми и плоскими, как леденцы, он заметил небольшую толпу, которая бурлила и ворчала, в любой момент могла перейти к неистовству у дверей обитого вагонкой здания с плоской крышей и разноцветными газовыми лампами, которые зажгли раньше уличных фонарей, и в свете затухающего дня читала по слогам название местного кинотеатра «Время творения». Мерль припарковал фургон и побрел к толпе.

— Похоже на ажиотаж.

Он заметил, что, подобно множеству кинотеатров в этой стране, этот переоборудовали из церкви какой-то секты, слишком маленькой для того, чтобы поддерживать правительство. Это имело смысл для Мерля, не видевшего большой разницы между зрителями кинотеатров и толпами на палаточных собраниях —та же готовность подпасть под чары сказочника.

—Третью неделю подряд, — тут же сообщили ему, — эта чертова штуковина не работает, и мы ждем Фиска, который приедет и начнет нести свой обычный вздор.

— Хуже места не придумать, она зацепилась за ту корягу в реке...

— ...камнем упала в этот водопад с того большого утеса...

— ...течение слишком сильное, чтобы она могла плыть, он ее заметил, когда проезжал мимо, чтобы успеть туда вовремя...

— И все в смятении! Фиск не знает, как он близок к изгнанию из города.

— Вот он, жалкий простофиля.

Мерль отошел, чтобы оставить немного пространства между ужасно расстроенным Фиском и толпой.

—Что случилось, братья во проекторе, в чем проблема — обрыв пленки, углероды выгорели?

— Фильм не движется с места, подающий барабан и передача, насколько я могу сказать.

— Я видел несколько таких аппаратов, не возражаете, если взгляну? Что у вас, механизм «Пауэрс»?

— Просто обычный мальтийский.

Он провел Мерля к заднему ходу темной экс-церкви и провел по лестнице к тому, что оказалось хорами.

— Больше я ничего не могу сделать для того, чтобы ее заправить, обычно это делал Уилт Фламбо, городской часовщик, знает этот аппарат вдоль и поперек, я унаследовал эту должность после того, как он сбежал с женой чиновника, распределяющего корма, а теперь он в Де-Мойне или где-то еще, рассылает всем открытки о том, как он там счастлив.

Мерль посмотрел:

— Ну, с этим мальтийским механизмом всё в порядке, но давление в подающем барабане немного странное, вероятно, колодку нужно...окей, выключите ее теперь, это что здесь, газовые рожки?

— Ацетилен.

Теперь всё работало нормально, они минуту стояли так вдвоем и смотрели на экран, пока к ним приближался край гибельного водопада.

— Я лучше перемотаю этот фильм к началу. Ты, безусловно, спас мою задницу, дружище. Предоставляю тебе почетное право сообщить им хорошую новость.

— Честно говоря, — признался Фиск позднее за дружеским бокалом пива, — меня это всегда пугает до чертиков: слишком много энергии расходуется в этой маленькой комнатушке, очень жарко, в пленке нитроглицерин, такое чувство, что всё может взорваться в любую минуту, истории, которые вы слушаете, если бы был свет, это одно дело, но все эти остальные силы…

Они обменялись кислыми скупыми обиженными улыбками профессионалов, знающих сумму окупаемости любой магии, вываливаемой перед ними в их счастливом оцепенении, в данном случае —настоящего физического труда по запуску проектора и дьявольских энергий, слишком близко от которых был вынужден находиться человек.

Мерль получил работу на одну-две недели, пока Фиск собирался присматривать за своим магазином деталей для фургонов и отдыхать. Спустя некоторое время Мерль понял, что он, как раньше, отвлекается от истории на экране, запускал проектор и начинал размышлять об отношениях этих фильмов со Временем, вероятно, не столько странным, сколько хитроумным — всё это искусство зависело от одурачивания глаз, именно поэтому, как ему казалось, в этот бизнес ушло столько фокусников со сцены. Но если идея заключалась в том, чтобы заставить двигаться статичное изображение, почему бы не найти способ получше, чем это хитроумное устройство из зубчатых передач и сложных линз, и регуляторов подбора скоростей, и рукоделия часовщика, чтобы каждый кадр останавливался на долю секунды, и так далее. Должно быть что-то более прямолинейное, что-то, что можно делать с самим светом...

Однажды под небом какого-то почти знакомого оттенка желтого он пришел на берег реки, по которой плавали на каноэ молодые люди — не в хорошем настроении или беззаботном флирте, а в каком-то темном недоумении, словно находились здесь по каким-то более сокровенным мотивам, но не могли эти мотивы вспомнить. Он вспомнил это состояние ума, похожее на часть пейзажа: исследователь открывает гору или озеро, это столь же просто, как пересечь линию горного хребта, и вот там простирается пейзаж, изящный, допустим, словно карта самого себя. Он нашел Кэндлброу, или, если хотите, Кэндлброу нашел его, он вошел через полуразрушенные ворота кампуса и узнал то место, которое искал, которое не заметил с первого раза — улицы, усеянные книжными магазинами, заведения, где можно посидеть и поговорить, или не говорить, кафе, деревянные лестницы, балконы, лофты, праздничные столы снаружи, полосатые навесы, повсюду толпы народу, опускается ночь, небольшой кинопоказ, лимонно-белая неоновая вывеска...

Земля мягко сворачивалась в рулон. За пределами спортивной площадки никто не повышал голос больше, чем это необходимо для обычной беседы. Лошади щипали траву в Четырехугольном дворе.

Всюду витали ароматы полей — лугового клевера, жимолости, лабазника красного. Люди выбирались на пикник с подковами и укулеле, корзинами, полными сэндвичей, яиц, сваренных вкрутую, маринованных огурцов и бутылочного пива, на берега спокойной и знаменитой среди любителей гребли на каноэ реки Кэндлброу, Семпитерн. Через день грозовые тучи появлялись на западе и начинали там скапливаться, небеса темнели до библейского огненно-желтого цвета к тому времени, как появлялся первый ветер и капли дождя.

На конференцию собрались участники со всего мира: русские нигилисты с оригинальными взглядами на законы истории и обратимые процессы, индийские свами, изучавшие влияние путешествий во времени на законы Кармы, сицилийцы, так же пытавшиеся осмыслить принцип вендетты, американские ремесленники вроде Мерля, желавшие прояснить специфические вопросы электромеханики. Но все они так или иначе интересовались искусством осады Времени и его тайн.

— Факт в том, что наша система так называемого линейного времени основана на круговом, или, если хотите, периодическом явлении —собственном вращении Земли. Всё вращается, вплоть до, и, возможно, включая целую Вселенную. Так что мы можем посмотреть на прерию, на темнеющее небо, на рождение воронкообразного облака, и увидеть в его вихрях основополагающую структуру всего...

— Хм, Профессор...

— ... «воронкообразное» — несколько неверно, поскольку давление в вихре не распределяется во что-то столь простое, как прямосторонний конус...

— Сэр, простите меня, но...

— ...скорее - квази-гиперболоид вращения, который...послушайте, куда все уходят?

Присутствовавшие начали расходиться, некоторые — на довольно высокой скорости, кратчайшего взгляда на небо было достаточно, чтобы ответить на вопрос «почему»? Словно лекция Профессора помогла этим силам воплотиться, раскачиваясь, из распухших и испускавших световые импульсы облаков шел классический смерч прерий, он в некотором роде вытягивался, приближаясь и нависая, собираясь, кажется, почти сознательно сесть на кампус, он шел на скорости, которую не могла бы надеяться перегнать даже самая быстрая лошадь.

— Скорее сюда!

Все собрались в Мактаггарт-Холле, главном офисе Кафедры Метафизики, чье противоторнадное убежище было известно во всем регионе как самое просторное и оснащенное из убежищ от Кливленда до Денвера. Математики и инженеры зажгли калильные сетки и штормовые лампы, и ждали, когда отключится электричество.

В противоторнадном убежище над полужидким кофе и фермерскими крулерами они вернулись к теме периодических функций и их обобщенной форме — автоморфным функциям.

— Для начала Вечное Возвращение. Если мы можем умозрительно вывести эти функции в теории, должна существовать возможность сконструировать более мирские, более материальные их выражения.

— Построить машину времени.

— Я бы сформулировал не так, но если вам нравится, хорошо.

Присутствовавшие в убежище Вектористы и Кватернионисты напомнили всем о функции, которую они недавно разработали, известную как «функция Лобачевского», сокращенно – «Лоб», как в «Лоб a», посредством которой, почти как побочный результат, обычное Эвклидово пространство преобразуется в пространство Лобачевского.

—Таким образом мы входим в центр урагана. Это самая суть жизни, предоставляющая системы координат, на которые будет опираться всё. Время больше не «идет» с линейной скоростью, а возвращается с «дуговой». Всё подчиняется Автоморфному Освобождению. Мы возвращаемся к себе вечно, или, если хотите, постоянно.

— Рождаемся вновь! — воскликнул присутствовавший на собрании Отличник, словно под действием внезапного озарения.

Наверху началось опустошение. И в этом торнадо можно было заметить нечто странное. Это было не просто торнадо из тех, которые разражались над Кэндлброу с такой утомительной регулярностью, но, бесспорно, всегда одно и то же торнадо. Его неоднократно фотографировали, измеряли скорость ветра, обхват, кинетический момент и формы, принимаемые во время движения, и от появления одного торнадо к другому все эти показатели оставались сверхъестественно постоянными. Вскоре торнадо получило имя Торвальд, и искупительные дары для него начали складывать за воротами Университета, обычно — куски листовой стали, которые, как было подмечено, входили в число особых пищевых предпочтений Торвальда. Человеческая еда, не столь частая, была представлена различными сельскохозяйственными животными, живыми и заколотыми, но иногда, как было известно, появлялись целые акульи обеды, приготовленные и готовые к поглощению, на длинных столах для пикников, они требовали равнодушия, намного превосходившего беззаботность студентов, рисковавших красть еду, хотя она могла влететь им прямо в лицо.

— Суеверие! — крикнул известный профессор. — Как нам сохранять здесь хоть какую-то научную объективность?

— Но всё же, думаю, нам нужно попытаться вступить в диалог с Торвальдом...

— О, это уже Торвальд, весьма панибратски, не так ли.

— Ну, в конце концов, он цикличен, так что возможно своего рода сигнализирование с помощью волновой модуляции...

Фактически в продаже на Вест-Симмс нашлось несколько различных вариантов Телеграфа Торвальда, Мерль заходил туда на часок в день. Каждое лето в Кэндлброу вверх и вниз по реке множество спекулянтов и дельцов расставляли свои лотки на базаре Времени, предлагая на продажу карманные и настенные часы, эликсиры вечной молодости, фальшивые надлежаще заверенные у нотариуса свидетельства о рождении, системы предсказаний на фондовой бирже, результаты конных скачек на далеких ипподромах задолго до времени старта, а также телеграфные устройства для размещения актуальных ставок на судьбы этих пока еще стоявших на месте животных, странно мерцающие электромеханические артефакты, которые, как утверждалось, прибыли из «будущего»: «Послушайте, сейчас отсюда вылетит живой цыпленок...», и самое главное — инструкция о множестве форм запредельности времени, вечности, побега и освобождения от Времени, практиковавшегося народами всех стран мира: интерес ко всему этому считался истинной неозвученной причиной посещения этих летних слетов. Не удивительно, что больше среднего арифметического программ более духовного типа вели шарлатаны и жулики, обычно — в тюрбанах, балахонах, туфлях с удлиненными носами, всё это скрывало дешевый балаган, и в странно измененных шляпах, служивших той же цели, и, кроме случаев совсем уж безнадежной жадности, Мерль считал большинство из них достойными того, чтобы с ними поболтать, особенно с теми, у кого была визитка.

Достаточно быстро, быстрее, чем он мог бы подумать, он стал завсегдатаем этих летних тусовок. Весь остальной год состоял из череды рабочих дней, так что в этот летний месяц он мог войти в царство одержимости временем и разделить его с другими представителями своего племени.

Ему в голову никогда не приходил вопрос, откуда взялась эта поглощенность — из-за взаимодействия серебра, времени и света, или из-за отъезда Далли Время в его руках оказалось таким тяжелым, что он был вынужден поднести его ближе к лицу, рассмотреть под разными углами, возможно, попытаться понять, как разобрать его на части, чтобы выяснить, как оно на самом деле могло бы работать. С тех пор алхимия, починка, фотография превратились в основную работу. Ночи, полеты и путешествия, свойственные ночи, были посвящены Тайнам Времени.

Однажды вечером в сумерках он заметил уголком глаза, как в небе проплывает нечто похожее на один из знаменитых Огромных Дирижаблей 1896-7 гг. — Мерлю показалось, что он увидел «Беспокойство», и действительно, чуть погодя на Вест-Симмс:

Мерль смотрел на дорогу сквозь усы, но прекрасно узнал Чика Заднелета.

— Она пытается сделать карьеру в шоу-бизнесе на востоке, — ответил Мерль, — спасибо, что спросил. А как вы, мальчики, поживаете сейчас? Последнее, что я о вас читал — вы были в Венеции, Италия, сбили с ног их Кампаниле, которая, как я заметил, является моделью для одного из здешних кампусов, а вы всё еще в этом бизнесе по сносу звонниц?

— Сейчас пытаемся куда-то приткнуться с оборудованием «Гипопс». Кстати, вы не встречали Розвэлла Баунса? Самого отца аппаратов «Гипопс»?

— Вот он я, на расстоянии десяти футов от любого из этих аппаратов я слышу их детские голосочки: «Папа, папа!». А это Мерль Ридо, не так ли.

— Черт, Розуэлл, сколько лет, сколько зим со времен Кливленда, — сказал Мерль. — Следил за этим процессом с большим интересом.

— О, я пошел в суд, пришлось, но можешь представить, какого рода адвокатов я мог себе позволить, а этот сукин сын Вайб выставил против меня всех своих лакеев с Уолл-Стрит из фирмы «Сомбл, Струл и Флешвей».

Процесс «Баунс против Вайба» оказался источником общественной потехи и даже превратил Розуэлла в своего рода знаменитость. Эксцентричные инвесторы тогда были в Америке в моде как рискующие без особых шансов победить жернова Капитала. Ожидалось, что они проиграют как можно более мучительно, но иногда групповые пари на одного победителя могли принести большой куш.

— Годы идут, и никакого удовлетворения требований, у меня уже развивается мания судебных разбирательств, «паранойя кверуланс», как ее называют психиатры, даже пытался снова вызвать старого Вайба в суд, хотя бы для возмещения расходов на психотерапевта, но, как всегда, бесполезно.

— Ну, вы выглядите очень жизнерадостно, как для человека с хронической паранойей кверуланс, — заметил Мерль.

Розуэлл подмигнул:

— Знаете, как находят Иисуса? Ну, со мной произошло то же самое, только мой Спаситель оказался классическим полубогом, — притворяясь, что скрытно озирается по сторонам, — по имени Геркулес.

Мерль узнал название популярной марки взрывчатого вещества и тайком подмигнул в ответ:

— Мощный парень. Двенадцать Подвигов вместо Двенадцати Апостолов, припоминаю...

— Вот это другой разговор, — кивнул Розуэлл. — Так что теперь это больше похоже на «паранойю детонанс». Человек мог украсть мои патенты, но я по-прежнему знаю, как построить свой аппарат. Пусть застегнет этот «Гипопс» и скачет под землей беззаботно, словно суслик в саду, пока в один прекрасный день я не сделаю так, что этот преступный ушлепок взлетит на воздух, и — ладно, не буду углубляться в подробности...

— Кабум, скажем так.

— О, ты можешь так сказать, я — просто очередной изобретатель с приветом, безобидный, как твоя бабушка.

На следующий день свет снова стал темно-желтым, и снова появился Торвальд. Мерль метался по фургону в поисках своего громоотвода для коммивояжеров, тут пришел Розуэлл, встал и начал с интересом за ним наблюдать:

— Ты не из этого племени Ангармонического Пучка?

— Без понятия.

— Зачем тебе эта штуковина? — указывая на сооружение из направленных вверх металлических шипов, сходившихся в одной точке у основания, с проводами и штекерами.

— Это можно установить на крыше амбара, прицепить к громоотводу, в профессиональных кругах мы называем это эгреткой, — ответил Мерль.

— Хочешь сказать, молния ударит сюда...

— Черт, да. Излучает свет. Это длится некоторое время. В первый раз кажется, что спишь.

— Профессора геометрии называют это Пучком. Что, если ты прикрепишь сюда некую поперечную плоскость, а эти шипы обрежешь, чтобы они стали разной длины? Добавь изоляторы, у тебя будет разная сила тока в разных сегментах, коэффициент тока может быть гармоническим или ангармоническим в зависимости от...

— Как ты передвинул эту пластину? Конечно, ты сделал ее съемной...

— Попросту говоря, настроил...

И они углубились в обсуждение, забыв о надвигающемся циклоне.

Торвальд завис над ними на мгновение, словно пытаясь проанализировать степень смертоносности своего сегодняшнего настроения, затем, ненадолго замедлив, а потом снова набрав скорость, что было Торнадовским эквивалентом пожатия плечами, переключился на более перспективных жертв.

— Я хочу понять свет, — исповедовался Розуэлл. — Хочу проникнуть внутрь света и найти его сердце, прикоснуться к его душе, взять ее в руки, чем бы она ни оказалась, и вернуть ее, это как Золотая Лихорадка, но цена вопроса выше, наверное, потому что здесь проще сойти с ума, здесь опасность со всех сторон, более смертоносная, чем змеи или лихорадка, или захватчики участков...

— И какие шаги ты предпринимаешь, — поинтересовался Мерль, — чтобы всё не закончилось скитаниями в бесплодных землях нашей справедливой республики и бредом о заброшенных копях и так далее?

— Я направляюсь в Калифорнию, — ответил Розуэлл.

— Это должно помочь, — сказал Мерль.

— Я серьезно. Именно там — будущее света, особенно — кинематографа. Публика любит эти картины, не может ими насытиться, возможно, это — новое психическое заболевание, но, поскольку никто еще не изобрел от него лекарство, в моем случае Шериф будет довольствоваться только пылью от моих следов.

— Конечно, работа киномеханика для тебя найдется повсюду, — сказал Мерль, — но сам механизм опасен и как-то, не знаю точно, почему, более сложен, чем необходимо.

— Да, это не перестает меня удивлять, — согласился Розуэлл, — это иррациональное поклонение перед Мальтийским механизмом, и вся эта идея кинопроектора, сконструированного, как часы, словно не может быть другого способа. Карманные и настенные часы — штука хорошая, не пойми меня превратно, но это какое-то признание поражения, они прославляют и воспевают один определенный вид времени — тикающее течение времени лишь в одном направлении, никакого возвращения вспять. Единственный вид фильмов, который нам представляет этот аппарат —часовые фильмы, текущие от начала киноленты к ее концу, один кадр за раз.

— Проблема, с которой столкнулись часовщики прежних времен — вес подвижных деталей влиял на работу часов. Время было уязвимо для силы гравитации. Поэтому Бреге придумал турбийон, в котором маятник и передаточный механизм изолированы на собственных маленьких платформах, они были связаны с третьим колесиком, вертящимся приблизительно раз в минуту, в течение дня принимая в трехмерном пространстве большинство возможных положений относительно гравитации Земли, так что ошибки были сведены на нет, время стало невосприимчиво к земному притяжению. А теперь представьте, что вы хотите подойти к вопросу с другой стороны.

— Сделать гравитацию невосприимчивой ко времени? Зачем?

Розуэлл пожал плечами:

— Это снова одностороннее предприятие. Эти две силы действуют только в одном направлении. Гравитация тянется в третьем измерении — сверху вниз, время тянется в четвертом измерении — от рождения к смерти.

— Нужно вращать что-то в пространственно-временном континууме, чтобы оно принимало все положения относительно одностороннего вектора «время».

— Разумеется.

— Интересно, что получится.

Они достали патентованные карандаши и начали обсуждать невосприимчивость ко времени, а когда очнулись, поняли, что прошли уже много миль по берегу реки, и путь им преградил старый платан. Листья над ними вдруг резко повернулись в другую сторону, дерево светилось, словно начиналась новая буря, словно это был жест самого дерева, направленный, скорее, в небо, для привлечения какого-то небесного внимания, непременно предназначавшийся для крохотных фигурок внизу, которые взвинченно подпрыгивали и кричали друг на друга на удивительном техническом жаргоне. Рыболовы бросили свои перспективные стремнины и ушли вверх или вниз по реке подальше от места пертурбаций. Студентки колледжа со своими «пучками Психеи» и другими выгнутыми кверху прическами, в длинных платьях в цветочек из ткани «зефир», «линон» и «эпонж», останавливались во время прогулки, чтобы поглазеть.

Обычное дело. День ото дня политическая борьба на этой конференции всё больше напоминала типичный рассказ о Балканской истории, прямолинейный, как шутка в салуне. В цеху теоретиков никто, насколько мудрым он ни казался бы, не мог избежать союзов, переворотов, расколов, предательств, роспусков, неправильно истолкованных намерений, потерянных сообщений — всё это переплеталось и ползало под жизнерадостной вежливостью этого среднезападного кампуса. А механики понимали друг друга. В конце лета именно эти практичные ремесленники со своими криво сросшимися переломами, шрамами и обожженными бровями, хроническим раздражением из-за непреодолимой строптивости Творения будут уходить с этих пирушек путешественников во времени под влиянием какого-то мгновенного практического импульса, а когда все профессора вернутся к своим книжным шкафам, к своим протеже и интригам ради того или иного латинского отличительного знака престижа, именно инженеры, знающие, как поддерживать связь с заслуживающими доверия телеграфистами и агентами транспортных контор, не говоря уж о шерифах, которые не будут задавать слишком много вопросов, итальянских артистов с фейерверками, которые приедут и подстрахуют их, когда у жителей города возникнут подозрения насчет ночного горизонта, знающие, где найти снятую с продажи деталь, экзотический минерал, местную энергетическую компанию в любой стране мира, которая может вырабатывать для них ток определенной фазы или частоты, а иногда — простую беспримесность для своих всё более непостижимых нужд.

Однажды университет затопил шквал слухов о том, что знаменитый математик Герман Минковски приедет из Германии, чтобы прочитать доклад о Пространстве и Времени. Аудитории для мероприятия анонсировали, а потом меняли на более просторные, поскольку всё больше людей узнавали о лекции и хотели ее посетить.

Минковски был молодым человеком с заостренными усами и вьющимися черными волосами, зачесанными в стиле помпадур. Он носил черный костюм, рубашку со стоячим воротничком и пенсне, выглядел, как бизнесмен, приехавший развлечься. Лекцию он читал на немецком, но записывал достаточно много формул, так что люди более-менее могли понять суть.

Когда все покинули зал, Розуэлл и Мерль уселись и начали смотреть на доску, которую использовал Минковски.

—Трижды десять и пять десятых километра, — прочитал Розуэлл, — равно квадратному корню минус одной секунды. Это если ты хочешь, чтобы вон та формула была симметрична во всех четырех измерениях.

— Не смотри на меня так, — возразил Мерль, — это он так сказал, ни малейшего представления не имею, что это значит.

— Судя по всему, у нас тут сверхбольшое, скажем так, астрономическое расстояние, полагаемое равным мнимой единице времени. Кажется, он назвал уравнение «чреватым».

— У меня полный порядок. Также он сказал «мистическое».

Они скатали сигареты, курили и смотрели на написанные мелом символы. У двери слонялся студент, перебрасывая влажную губку из одной руки в другую в ожидании, когда можно будет вытереть доску.

— Заметил, как продолжает влиять скорость света? — спросил Розуэлл.

— Словно вернулся в Кливленд, к этим поклонникам Эфира. Мы тогда что-то раскусили, но не знали об этом.

— Полагаю, нам нужно преобразовать это в проект технического устройства, потом спаять, и мы в деле.

— Или у нас неприятности.

— Кстати, кто из нас практичный, а кто — безумный мечтатель? Всё время забываю.

Фрэнк в один прекрасный день вернулся в западный Техас, разбрызгивая капли дождя, на мгновение превращающиеся в солнечный свет, больше его не радовавший. Он плыл по реке из Нью-Мехико в Сан-Габриэль, по старому Испанскому Пути, ведущему на Запад, каждую ночь его посещала вереница необычайно реалистичных снов об Эстрелле Бриггз.

Пока однажды он не оказался на территории МакЭлмо — это было всё равно что выйти из оцепенения, в которое он впал много лет назад. Его направляли в Ночеситу, или это было направление его судьбы. Куда же еще? Это как просить чертову лавину подняться в горы.

В Ночеситу, вероятно, из-за неприятностей, с которыми они столкнулись на юге от границы, понаехало множество неуправляемых элементов. Они не были опасны, хотя многие из них определенно занимались противоправной деятельностью, они были достаточно дружелюбны, но не собирались терпеть дураков дольше, чем следовало. Новые здания выросли возле старого дома Стрэй, иногда застройка была столь тесной, что оставались лишь узкие спусковые дорожки для ветра, набиравшего скорость, после чего падало давление, безжалостный ветер плато сквозил в городе, старое здание с хрупкими балками фактически хромало на одну сторону, потом — на другую, и так всю ночь, качалось, словно корабль, старые гвозди скрипели, штукатурка норовила отколоться, если вы смотрели на нее дольше секунды, со стен комнат осыпались грязные белила, в ближайшем будущем зданию угрожало обрушение. Фундамент крошился, возвращаясь в гальку и пыль, всюду просачивалась дождевая вода. В доме почти не было тепла, половицы просели. А арендная плата — он слышал жалобы людей — росла с каждым месяцем, продолжали въезжать всё новые и новые жильцы, они больше зарабатывали и лучше питались, дом заселяли представители фабрик, торговцы недвижимостью, продавцы оружия и медикаментов, геодезисты и дорожные инженеры, ни один из которых не встречался с Фрэнком взглядом, не отвечал на его реплики и не узнавал его, разве что только сдержанно и изворотливо.

У него возник вопрос, не превратился ли он в свое собственное приведение, теперь бродит по этим комнатам и коридорам, словно почти не принимаемая в расчет крупица его жизни осталась здесь и каким-то образом продолжается, просто за пределами видимости — Стрэй, Купер и Сейдж, Линнет, Риф, тот беззаботный молодой шулер, которым он был —все они были «вон там», просто жили в мире, кем бы они ни были, они менялись, каждый день поневоле пропуская всё больше ударов судьбы, некоторые из них переехали в более холодные края, у них настали более тяжелые времена, они скакали, плыли, ехали на запад, влекомые этими техоокеанскими обещаниями, жертвы собственных неправильных представлений...но Фрэнк понимал, что не собирается участвовать во всем этом.

Иногда, когда он спрашивал, кто-то из новоприбывших пытался рассказать ему, где Стрэй, но он не мог их понять, в словах не было никакого смысла.

Город вдруг превратился для него в нечитаемую карту. Со времен Мексики он очень серьезно относился к пограничным полосам и линиям, которые можно и нельзя пересекать, и день часто склонялся не на ту сторону, которую он считал своей настоящей жизнью.

Ему часто казалось, что он видел ее, Стрэй, с распущенными волосами и младенцем на руках, она выходила в город по делам или уезжала, всегда уезжала от него в направлении холмов. А позже, в три-четыре часа пополудни, когда все, кроме Стрэй и ее малыша, или их теней, расходились, он мог один вернуться в пустые комнаты, он знал, что вскоре с другой стороны того, что их разделяло, он начнет слышать ее голос «собираемся ужинать». Фрэнк стоял у шаткой кухонной двери с заклеенным бумагой оконцем, сквозь которое проникал свет, и слушал, вдыхал, ждал. Он задавался вопросом, не может ли Стрэй на «ее стороне», одна в усугубляющейся печали этих дневных часов, начать слышать в других частях дома повседневные звуки его присутствия — шаги, шум или слив воды, словно из каких-то призрачных комнат, отрезанных от здания и населенных, нравится вам это или нет, мертвецами?...

Фрэнк не смог выдержать это больше трех ночей, хотя к тому времени, когда он съехал, эти три ночи казались ему неделями. Приближаясь к входной двери, в последнюю минуту, он наткнулся на Линнет Доус, которой понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить Фрэнка. Она по-прежнему была местной красоткой, по-прежнему преподавала в школе, но приобрела некий лоск, словно подрабатывала в более взрослых сферах.

—Позволь угадать, кого ты ищешь, — сказала Линнет, холодно, как показалось Фрэнку.

— Рифа.

—О. Твой брат приезжал последний раз в прошлом году, возможно, год назад, чтобы забрать миссис Траверс, — даже Фрэнк уловил сарказм...

— … и маленького Джесса, они остались здесь только на одну ночь. Кажется, я слышала что-то о Нью-Мехико, но они мне не доверились, вот так.

— Странно, мне всё время кажется, что я то и дело вижу Эстреллу в городе, просто воображение разыгралось, наверное... О, она сверкнула на него взглядом. — Что, я сказал что-то не то?

— Эта молодая леди, — кивнула она, — закатила здесь адскую драму. Кому нужна опера, если она выступает? Закрадывалась мысль, что она — какой-то восточный мудрец, выше всей этой мелочности и неурядиц, смотрит на нас сверху вниз, вообрази же наше удивление, когда выяснилось, с каким крупномасштабным эгоистом мы имели дело, на самом деле с таким никто никогда и не сталкивался. Большая ошибка, бедные простофили мы все.

— Так что это ее я постоянно встречаю? Это не они ли...прости, не она?

— Ты — больше не тот прелестный мальчик из горной школы, которого я помню, видно, что ты прошел университеты, так что, наверное, я не буду слишком щадить твои чувства. Твой брат покинул страну, и главное —бросил жену и ребенка. Эстрелла хорошо ухаживала за маленьким Джессом, нужно воздать ей должное, совсем не обижалась, что ее сестра с мужем находились на расстоянии одного-двух дней езды. Это маленькое ранчо в пригороде Фикл-Крик, Нью-Мехико. Она время от времени уезжает туда.

— С тех, кто тебе не нравится, ты, конечно, глаз не спускаешь.

— Просто профессиональные рефлексы. Твой племянник — обаятельный маленький субъект, увидишь.

— Если поеду туда.

Она кивнула, криво улыбнувшись:

— Конечно. Передай им привет.

Он оказался на вершине перевала примерно в то время, когда субботний вечер опускался на Фикл-Крик, с вершины легко можно было расслышать ружейные выстрелы и шум гулянок. С поста у заставы, где взимали дорожную пошлину, сквозь холодный серовато-зеленый свет таявшего льда он рассмотрел городок, расположенный вокруг рыночной площади. Фрэнк выпил стакан красного виски, купил сигары, чтобы набить ими карман, и поехал вниз.

Он нашел полуразрушенный старый отель размером с квартал, отель «Ноктамбуло», в котором царила бессонница. В каждом номере кто-нибудь работал над невозможным полуночным проектом — сумасшедший изобретатель, азартный игрок со своей системой, проповедник с видением, о котором можно было рассказать лишь частично. Двери оставляли незапертыми, незнакомцы действовали по большей части как соседи, все свободно бродили по чужим комнатам. Независимо от того, сколь непроницаема была утренняя мгла, Фрэнк, как оказалось, всегда мог зайти к кому-нибудь в поисках курева и беседы. Во внутреннем дворе всю ночь ходили туда-сюда праздничные толпы. Все стреляли сигаретку.

Странные мотоциклеты, многие из которых были самодельными, с небрежным ревом въезжали и выезжали из города. Поэты-ковбои могли бы предположить, как шум «эхом отражался от обрывистых горных склонов» и разливался внизу в долине, но как раз там это был слишком экзотический звук, чтобы нести какое-то послание, хотя несколько таверн в городе и даже за его пределами уже хлебосольно принимали ватаги мотоциклистов.

Фрэнк понял, что не сможет уснуть, и отправился в ближайший салун. У входа, где раньше привязывали только лошадей, теперь стояли «Сайлент Грэй Феллоуз» и «Индиан В-твинс», явно модифицированные для этих гор, со сцеплением, ремнями, цепями или коробками передач для работы в тяжелом режиме. В этих мотоциклетных салунах по всей Мейн-Стрит тусовались артисты вольтижировки из карнавальных турне по прериям, чтобы немного проветриться, а сорвиголовы с пушком на щеках слаженно пели «Синицу в небе» старым отчаянным приверженцам трудового нигилизма, на чьих ладонях линия любви, линия жизни, бугор Венеры и тому подобное за много лет превратились в карту занозистых белых надписей, которые не взялась бы читать ни одна карнавальная цыганка — после стольких лет костров, отвесных скал, колючей проволоки, разматываемой слишком быстро, штыков в тюремных камерах Кер-д'Алена... . Моторизованные члены печально известной банды «Четыре угла», штаб-квартира которой находилась в Кортесе, покупали двойные шоты «Таосской молнии» серьезно увлеченным своим хобби приезжим аж из Канзаса, не совсем против своей воли не принимавшим участия в клубных турне и всю ночь напролет обсуждавшим сцепления и кривошипные коробки, пока солнце не появится в окне.

Бледный тип в черном капюшоне молча зашел и сел в дальнем углу бара. Бармен поставил перед ним бутылку и стакан, обычным образом скрестив запястья, чтобы поставить бутылку справа от посетителя, а этот господин вдруг издал душераздирающий вопль, натянул капюшон на глаза и так резко подался назад, что упал с барного стула и лежал на полу, поднимая облако опилок.

— Что происходит?

— О, это Золтан, ездит на «Вернере», взбирается на каждый холм на своем родном «венгре», а сейчас у него мировое турне, ищет свежие вызовы. Он завоевал награды, у которых еще нет названия, не боится гор, какой бы они ни были высоты, но покажите ему что-нибудь, что похоже на букву Х, и с ним начинает твориться вот такое.

— А еще он не очень-то любит салунные зеркала, вот почему он всегда сидит в дальнем углу, как тот...

— Это происходит каждый раз, когда он заходит? — поинтересовался Фрэнк. — Почему бы просто не...поставить сначала бутылку, потом принести стакан, потом...

— Слышал такое предложение много раз, действительно надо бы так сделать, но здесь Денвер, у парней не так-то много развлечений, а на старину Золли просто подсели. Каждую ночь наблюдаем это представление.

Где-то в середине третьей смены Фрэнк пошел позавтракать оладьями в кафе вверх по улице, там он вскоре понял, что Стрэй всё это время находится на втором этаже с моторизованным бандитом, чей широко известный голубой «Эксельсиор» был припаркован снаружи, да, выражение довольства на ее лице, когда она возвращалась обратно в этот ресторан карманного формата, ее осанка, ее волосы — Бога ради, всего этого было достаточно, чтобы разорвать парня на две части, скажем так, спокойно, вы только посмотрите на нее — как может мужчина возмущаться и так далее, а другой был так травмирован, что измазал целую ресторанную скатерть слезами и соплями, не волнуясь, видит ли его кто-то. Когда она проскользнула внутрь, официантки в красивых нарядах (их на самом деле было больше, чем требовал размер зала и ночное время), смотрели на нее тем самым взглядом...

О, смотрите, а вот идет ее возлюбленный, знаменитый на региональном уровне Вэн «Оттяжка стрелы» Фили, Фрэнку показалось, что он выглядит почти слишком легендарным, чтобы у него осталась какая-то чувственность — его мотоциклетная экипировка была черной, скромной и неповреждаемой. Ни сказав ни слова, он прошел мимо Фрэнка, настроение которого не улучшилось, когда он понял, что за ним пристально наблюдают, кажется, уже долго, через промежность Вэна, ну, это общее направление... Вау. Такое поведение могло ускользнуть от внимания самого Вэна, но не от этих безжалостных веселых официанток, толпящихся в зале, Фрэнк не мог не думать о том, что они его обсуждают, особенно пока Вэн был на улице, консультируясь с Золтаном, который несколько часов назад пришел в себя после судорог, насчет таких механизмов мотоцикла, как заглушка, поскольку, учитывая нынешние сложности жизни Вэна, при которых многочисленные достижения ночи могли схлопнуться за долю секунды, характеристики двигателя могли значить всё.

Стрэй никак не могла допить полчашки кофе, она лениво улыбалась всем вокруг, включая Фрэнка, которого не узнала, если вообще когда-нибудь его видела, потом, наконец, допила свой кофе, поставила чашку на поднос с тарелками, ожидавшими официантку, свободно спрятала руку в карман пыльника и неподражаемой походкой вышла из зала, чтобы сесть позади и обнять чертова Вэна, подняв пыль и юбки движением столь же привычным и продуманным, как реверанс в День Бабушки, на самом деле она подняла юбки и на радость зевакам, достаточно высоко, чтобы они не загорелись от выхлопов транспортного средства. Присоединившись к толпе доброхотов, внимательных, как ковбои, наблюдающие за поездом на вокзале, Фрэнк тоже был там и помахал ей «адьос».

Когда он вернулся в Денвер, это был по-прежнему город Эда Чейза, и Фрэнк начал возвращаться к своим старым привычкам разбазаривания времени и денег, пока однажды ночью на Арапахо где-то между «Тортони» и «У Билла Джонса», где, как он слышал, его объявили, почетным Негром, хотя это оказался чей-то розыгрыш, Фрэнк наткнулся на преподобного Мосса Гэтлина, ехавшего на каком-то странном безлошадном трамвае с крохотной звонницей и звенящими церковными колоколами в задней части, а на переднем окне, где обычно размещался указатель маршрута, светились слова «АНАРХИСТСКИЙ РАЙ». Мосс был занят тем, что подбирал бродяг, спиногрызов, гениальных курителей опиума, нищих и сорвавшихся с катушек, фактически — всех, кто выглядел хоть немного беспомощным, и грузил их на борт своего Экспресса «А. Р». Фрэнк, вероятно, был признан подходящим, потому что Преподобный сразу его заметил и коснулся кончика шляпы.

— Добрый вечер, Фрэнк, — словно они виделись вчера.

Он потянул за рычаг, и транспортное средство замедлилось достаточно для того, чтобы Фрэнк смог залезть на борт.

— Вы когда-нибудь забываете какие-нибудь лица? — спросил восхищенный Фрэнк.

— Пару жен, возможно, — ответил Мосс Гэтлин. — Фрэнк, я всё никак не мог тебе рассказать, как ужасно поступили с твоим папой. Ты видел тех гнойных нелюдей, которые это сделали?

— Работаю над этим, — ответил Фрэнк, который после той доли секунды потусторонности в Коауиле понял, что никто на самом деле не говорит с ним об этом.

— Слышал одну-две истории, но нельзя сказать, что ходило много слухов.

— Сейчас вы об этом заговорили, и у нескольких представителей банды газетчиков забавно загорелись глаза, словно они хотят что-то сказать.

— Надеюсь, у тебя не возникло слишком много сомнений, из-за которых парень замирает, как мертвый, словно лежит в пыли.

— Никаких сомнений, — пожал плечами Фрэнк, — никаких переоценок и задних мыслей. Жребий брошен, не так ли.

— Как твоя мама восприняла новость?

— Хорошо.

— Ну же, ты должен рассказать миссис Вебб Траверс. Она — единственный человек на Земле, который должен это услышать, и именно от тебя.

— Стыдно признаться, Преподобный, но я даже не знаю, где она сейчас.

— Она поездила по разным городам, но последнее, что я слышал — она живет в Криппл. И если посодействует сему Господь, Фрэнк, я еду в том направлении, так что если тебе нужна компания...

— Вы ведь не поедете туда на этом агрегате?

— На этом? Просто одолжил на вечер. Дело в том, что...

Седобородый тип в двуколке преследовал их вниз по улице, кажется, уже некоторое время, и взволнованно кричал.

— Молот Ада, — проворчал Преподобный. — Я знаю, он выбрал неверный путь.

— Это слово «Анархистский» на лобовом стекле, — вдруг вспомнил Фрэнк, — выглядит так, словно кто-то написал его от руки с какой-то жестокостью, даже, скажем так, с ненавистью.

— Иеффай управляет этим придорожным ранчо для святош в Черри-Крик, и так он собирает свою паству. Я думал, что он сегодня уехал, так что я... Всё в порядке, Джефф! — замедляя ход. — Не стреляй!

— Эти души принадлежат мне, Мосс.

— А кто выполнял всю работу? Я буду брать по пятьдесят центов с носа.

— Быть мне расстригой, если тебе причитается больше двадцати пяти.

— Сорок, — сказал Мосс Гэтлин.

Пассажиры посмотрели на него с интересом.

— Преподобный? — удивился Фрэнк. — Мои религиозные воззрения...

— Мы можем обсудить это позже?

Они приехали на трамвайчике к Перевалу и перешли на узкоколейку, Преподобный рассказывал истории про Вебба, некоторые из них Фрэнк знал, о других догадывался, а некоторые были для него новостью.

— Иногда, — признался Фрэнк, — у меня возникает странное отношение к Слоуту. Это должен быть другой, папа был не тем человеком, из-за которого Слоут начал бы действовать самостоятельно.

— Слоут был предателем своего класса, Фрэнк, он наихудшим образом подыгрывал плутократам, ты оказал нам всем услугу, возможно, самому Слоуту даже больше, чем всем остальным. Это если ты о нем переживаешь. Он не попадет в Анархистский Рай, но куда бы он ни попал, это будет полезно для его души.

— В Рай Плутократов?

— Я не удивился бы.

Высадившись в Крипл-Крик, Фрэнк увидел, каким заброшенным и побитым осталось поле недавней битвы. Владельцы шахт, несомненно, победили. Профсоюз стал невидимым, если он тут был вообще, хотя для Мосса Гэтлина всё выглядело так, словно они уехали и оставили безработных воинов без работы, так что они начнут низкопоклонствовать, чтобы их приняли на работу снова, хотя бы навальщиками, или, скорее всего, уедут в другой город. Повсюду были штрейкбрехеры в своих специфических южнославянских вязаных шапках. Охранники лагеря топали по улицам, теперь принадлежавшим им, хватали иностранцев, которые, как им было известно, не говорили по-английски, и арестовывали, проверяя общий уровень покорности в городе.

— Моя миссия, — кивком он как-то указал на всё находившееся вне смены население. — Эти австрийские мальчуганы, сейчас кажущиеся такими учтивыми и покладистыми, однажды превратятся в мстительных призраков и наводнят Колорадо — это закон, универсальный, как закон Гравитации, и неумолимый, потому что сегодняшний штрейкбрехер — это завтрашний забастовщик. Никакой мистики. Просто то, что происходит. Смотри — и увидишь.

— Где вы остановитесь, Преподобный?

— Нигде, и завтра ночью тоже. Это всё упрощает. А для тебя — тот дом через дорогу, говорят, довольно неплох. Если тебе не нужен отель «Националь» или что-то вроде того.

— Я еще с вами увижусь?

— Когда тебе это будет нужно. Всё остальное время я буду невидим. Будь осторожен, Фрэнк. Передай привет маме.

Фрэнк получил комнату, забрел в салун «Старый Йеллостоун», начал пить, купил бутылку с собой в номер, вскоре стал пьяным и несчастным и впал в апатию, из которой его иногда выводили посреди ночи громкие крики из соседней комнаты.

— С вами там всё в порядке?

К стене прижался мальчик лет пятнадцати с округлившимися глазами.

— Конечно, просто воюю с клопами.

Он энергично вращал бровями и делал вид, что размахивает хлыстом:

— Назад! Назад, кому говорю!

Фрэнк достал кисет и сигаретную бумагу.

— Ты куришь?

— В основном гаванские сигары, но, думаю, не откажусь от одной из этих штуковин, которые вы сворачиваете.

Они некоторое время курили. Юлиус — так звали мальчика — приехал сюда из Нью-Йорка в рамках песенно-танцевально-комедийного турне по стране. Когда они приехали в Денвер, ведущая актриса забрала все их гонорары и ускакала в ночь.

— Хозяйка этого дома дружит с мистером Арчером, так что я вожу здесь его бакалейный фургон.

— Видимо, эта компашка доставляет тебе неприятности?

— Только когда я пытаюсь уснуть, — мальчик сделал вид, что дико озирается, его глаза вращались с невероятной скоростью. — Это старое проклятие шоу-бизнеса, видите ли. Вы хотите работать, о чем бы они вас ни попросили, вы отвечаете «да». Мне хватило безумия сказать мистеру Арчеру, что я умею водить фургон. Я до сих пор не знаю, как это делается, и теперь действительно сошел с ума.

— Здешние лошади хорошо запоминают дорогу. Готов биться об заклад, что твои могут дойти до Виктор и обратно без чьего-либо управления.

— Отлично, я избавлен от уймы работы во время следующей поездки.

— Почему бы не узнать, не может ли он поручить тебе что-то другое?

— Мне нужны деньги. Достаточно денег для того, чтобы вернуться как-то на старую добрую Восточную Девяносто-третью улицу.

— Далеко же от дома ты забрался.

— Достаточно далеко. А ты?

— Ищу маму, по последним сведениям, она здесь, в Крипл, я собирался тут осмотреться завтра. То есть в смысле — сегодня.

— Как ее зовут?

— Миссис Траверс.

— Мэйва? Она всего в паре кварталов отсюда, управляет кафе-мороженым «Рожок Амура» за домом Майерса.

— Ты мне голову морочишь? Леди вот такого роста, очень добрые глаза, иногда курит трубку?

— Да! Они приходит в лавку за каменной солью, горьким шоколадом и тому подобными вещами. Лучшая фруктовая вода с мороженым по эту сторону Скалистых гор. Надо же. Так это твоя мама? У тебя, должно быть, было чудесное детство.

— Ладно. Она всегда была на кухне, что-то готовила, меня не удивляет, что она научилась готовить еще и мороженое. Гораздо позже моего детства, конечно.

— Значит, вас ожидает угощение, мистер.

Прежде чем он успел поцеловать ее для приветствия, она завела машину:

— Вишнево-абрикосовое — мороженое дня, звучит оригинально, но автоцистерна приезжает из Фруиты каждые два дня, еще много чего ожидается.

Они вышли через черный ход в переулок, Мэйва достала свою трубку из стержня кукурузного початка и набила ее коноплей.

— Еще читаешь молитвы, Фрэнки?

— Не каждую ночь. И не всегда на коленях.

— Лучше, чем я думала. Конечно, я молюсь за всех вас, всё время.

Кит слал простые письма из Германии. Риф никогда не писал особо много, но она думала, что он тоже где-то в Европе. Прежде чем могло бы прозвучать имя Лейк, на входной двери зазвенел колокольчик, и вошла состоятельная матрона с двумя дочерями — восьми и десяти лет. Мэйва положила трубку в безопасное место и занялась ими.

— Детям рожки, миссис Траверс.

— Секундочку, мэм. Лоис, какое очаровательное платье из пестротканого гринсбона, это новое?

Девочка взяла свое мороженое и уставилась на него.

— Потин, это твое, мороженое дня, оказалось и моим любимым тоже.

На лице младшей сестры промелькнула извиняющаяся улыбка, и она зашептала:

— Нам не разрешают...

— Потин.

Рожки лежали на мраморном прилавке. Женщина собрала дочерей, и они удалились, оставив за собой облако аромата дикой яблони.

— Боюсь, я сказала что-то нереспубликанское.

— Ты часто с таким сталкиваешься, мама?

— Достаточно часто. Не обращай внимания, я не обращаю.

— Что происходит?

— Что-то, о чем лучше не знать.

Прощупывалось наихудшее:

— Владельцы шахты платят тебе. Вдовья компенсация, ежемесячный чек, и всё прекрасно.

— Я одна из них уже довольно давно, Фрэнки.

— Ты допускаешь это...

— Ни капли роскоши, если ты не заметил, — когда она рассмеялась, он увидел, что у нее не хватает нескольких зубов. — Сейчас для всех настали тяжелые времена, знаешь ли, даже для этих людей.

Он приблизительно представлял себе размеры оскорблений, которые ей приходилось сносить от респектабельных дам вроде той, что только что вышла за дверь, сколько городов и равнодушных закрытий некогда процветавших шахт ей пришлось пережить, сколько раздраженных жен остались без помощи и вымещали злость на Мэйве...

Она пристально посмотрела на него, старый взгляд, чистый, как дым:

— Слышала, ты поквитался с этим Слоутом Фресно.

— Так и знал, что ты что-то слышала. Странная вещь, мама: как раз, когда я его не искал, тут он мне и попался.

— Что-то направляет тебя, сынок. Молитвы, на которые ты обычно не находишь времени.

Наверное, она собиралась спросить: «А как насчет второго?». Но отвела глаза, начала мрачно суетиться вокруг кота, снова намеревавшегося упасть в восьмиквартовый морозильник, и Фрэнк догадался, что она тоже рада возможности не говорить о Лейк. Любая робкая попытка поднять эту тему вызывала подозрительные взгляды и выражение горя на лице Мэйвы, для него это было невыносимо.

Только однажды она упомянула Лейк — это было в его последний вечер в Крипл-Крик. Они пошли поужинать в отель «Националь», у Мэйвы был цветок и шляпа, новее всех, которые Френк когда-либо у нее видел, они говорили про Вебба.

— Мы оба думали, что я собираюсь его спасти. Я долгое время верила...что он хотел, чтобы я его спасла, разве не любят женщины это замыливание глаз. Ангелы быта — вот мы кто, никогда от этого не устаем. В конце концов, это дает мужчинам уверенность, что они преуспеют в чем угодно, вот почему они постоянно испытывают наше терпение — просто хотят посмотреть, что в конце концов нас сломает...

— Может быть, он на самом деле хотел освободить тебя от этой рутины, —сказал Френк. — Его спасения.

— Он был чертовски зол, — сказала Мэйва. — Всегда находился повод.

— Как и все здесь, — показалось Френку.

— Ты видел лишь малую толику. Он утаивал остальное от вас, дети, и, пожалуй, даже от меня, хотя мы снова и снова кружились в воинственном танце вокруг кухонной плиты. Пытаясь защитить нас, он забыл защитить себя. Я думала об этом, бывали дни, когда я не делала ничего другого. Наверное, он хотел как-то использовать эту злость, его цель была благой, но иногда...

— Ты думаешь...

— Что, Фрэнки?

Они обменялись долгими безмолвными взглядами, в них не было дискомфорта, но они были колючими, словно вот-вот вспыхнет ссора — один из тех редких моментов, когда оба они знали, что думают почти об одном и том же: Вебб изначально был тем легендарным Призрачным Динамитчиком, воинства дам легкого поведения и партнеров по покеру, которыми он много лет пытался объяснять свои отлучки, были выдумкой, так что им лучше упаковать свои лучшие платья из яркой тафты и бенгалина, взять чемодан наличных и сесть на ближайший поезд до Пиратского берега или еще дальше, что бы это ни значило. И в каждом выстреле, независимо от его последствий, слышался голос, которым Вебб не мог говорить в обыденном мире, говорить обо всем, чего желал, желал отчаянно (теперь Фрэнк это понял) не навредить.

— Мам, — он посмотрел на еду в своей тарелке и попытался говорить ровно. — Если я продолжу начатое, попытаюсь найти этого Дойса Киндреда и поквитаться с ним так же... как со Слоутом...

Мэйва мрачно усмехнулась:

— А что будет, если она будет там, когда ты его найдешь?

— В смысле, это не крыльцо отремонтировать или что-то в таком роде...

— Всё должно закончиться, чтобы мы все наконец-то смогли выспаться, — она погладила его руку. — Я сплю хорошо, Фрэнки. Иногда немного опиума с экстрактом латука, просто зацепиться, но мне не кажется, что тебе необходимо доводить дело до конца. Слоута было более чем достаточно, я всегда буду этим гордиться.

—Когда я об этом услышал, я так ее ненавидел...

— По крайней мере, ей хватило мужества посмотреть мне в глаза и сказать, что она выходит замуж за этот маленький кусок конского помета. У меня была возможность решить всё тут же, но, думаю, я была слишком растеряна, чтобы им воспользоваться, так что она уже вышла из дома, а теперь это уже давно дело прошлое.

— Я возьму еще кусок этого пирога, — сказал Фрэнк. — А ты?

— Конечно. Вы, мальчики, вкалывали, но это был просто тяжелый труд. Дочка притворяется такой покладистой, маленькая леди, улыбается, танцует, и всё это время она ждет идеального момента, чтобы ранить больнее всего. Милосердно, не так ли.

По блеску ее глаз Фрэнк понял, что это — всё, что она собиралась сказать, по крайней мере, ему.

Фрэнк ехал по узкоколейке из Крипл, и не сразу заметил, что едет на юг. Что-то вроде мантии отчаяния опустилось на его душу, полезное, как плащ-пыльник в пути. Он по-прежнему не понимал, насколько более жестоким и менее склонным к милосердию это его делало. Он осмотрелся в вагоне, словно тут мог появиться Преподобный, совершавший свое турне, с полезными мыслями. Но или Мосса Гэтлина не было здесь, или он предпочел оставаться незаметным.

— У меня была мечта сбежать с карнавалом, — как-то вечером сказала Мэйва Фрэнку при свете лампы в непринужденной беседе. — С того лета, когда мне было двенадцать и пошла на карнавал в Олате. Лотки установили на берегу реки, я разговорилась с одним парнем, который управлял конными скачками — это называлось Ипподром, у него были аргументы, всё спрашивал, почему я не хочу работать у них, сказал, что уже поговорил обо мне с владельцем, так что мы можем вместе объехать всю страну, а может быть — и мир, он видит мой врожденный талант и так далее...

— Всё то время, пока мы росли, — спросил Фрэнк, — ты хотела сбежать и присоединиться к карнавалу?

— Да, и я там была со всеми вами, прямо на карнавале, и даже не знала об этом.

И он надеялся, что навсегда запомнил тот ее смех.

Они спустились с гор, редко оглядываясь, ехали по сон-траве восточного Колорадо, по равнинам, кажется, ожидавшим повторного захвата древними силами зла...в каждом лице криминальные щупальца Дойса чувствовали почти болезненную опасность, выявляли неусыпных агентов, тайно начавших процесс до наступления события.

Уже давно казалось, что они останавливаются передохнуть только в городах, снискавших плохую репутацию у тех, кто был вынужден посещать их постоянно — продавцов сельскохозяйственной техники, салунных музыкантов, коммивояжеров-фармацевтов с огромными чемоданами образцов, полными средств для укрепления нервов и пилюль от парши, которые сойдут за восстановитель волос: «О, то место».

Вдоль всех дорог страны найдете вы эти городки, от которых лучше держаться подальше, конечно, если у вас не выработалась давняя привычка к отчаянию — однажды все их назовут по имени, которое бюджетные путешественники произносят своеобразно. Там не будет прачечных, бань или дешевых закусочных у вокзала. Ну, добро пожаловать в наш городок, незнакомец, ты надолго? На стене вокзального туалета всегда найдется авторитетное мнение по этому вопросу:

Красные розы,

Коричневое дерьмо.

Никого, кроме подонков,

Нет в этом городе давно.

Каждая извилистая река была границей между двумя мирами: процветания и нужды, праведности и аморальности, безопасности Рая и обреченности Содома, уюта уверенности и беспомощной открытости небу и трагической судьбе.

Когда Дойс, будучи еще юношей, покинул эту часть мира, география мирволила безвекторности. На любом клочке равнин было более чем достаточно компасов для исчезновения, дороги для бегства могли увести в любом направлении, в земли, еще не нанесенные на карты — на Дикий Запад или на декадентский Восток, на север к золотым копям, в Старую Мексику, в любую сторону.

Бывшие банковские служащие, которым подушкой для сна служили сумки, набитые долларами США, пятнадцатилетние золотоискатели, в душе уже старые и безумные, как они дошли до жизни такой — тягостные подробности, девушки «в беде» и парни, из-за которых они в эту беду попали, матроны, влюбленные в священников, священники, влюбленные в других священников, конокрады и перетасовщики карточных колод — последний грешный беглец среди них был чьим-то ребенком, скорее не сбежавшим, а сознательно отсутствующим, и это отсутствие быстро превращалось в семейную легенду.

— А потом в один прекрасный день все они снова появились вдруг нежданно-негаданно, ехали не больше часа, он сказал, что встретил ее в аптеке, в Рокфоре, они поженились накануне тех выходных...

— Нет-нет, это была кузина Кристл, Онейда, выводок малышей, как слонята в цирке...

— Нет, теперь я уверена, что это была Мирна...

Чем дальше они продвигались, тем больше Дойсу казалось, что он снова спускается во всё то, над чем всегда хотел подняться, возвращается туда, откуда сбежал всеми правдами и неправдами, к тем, кого молил Бога никогда больше не увидеть. Свет горел, как напоминание для него, желтый темнел и превращался в красный, потом переходил в горький мрак бури посреди залитых солнечным светом и усыпанных дикими цветами лугов, гром начинался как рокот подъемных противовесов, закрытых старыми секретами смерти в старинном доме на задворках аккуратных образцов плотницкого мастерства, а вскоре начинали раздаваться раскаты артиллерии.

— Возвращение в скучный дурацкий старый «Египет», — сказала Лейк сестра Дойса Хоуп, делая картофельный салат, рецепт которого не менялся в течение многих поколений: пончики, сахарная кукуруза и цыпленок, зажаренный прямо со двора, — здесь мы влачим свои дни, некоторые дети плена сбежали, как Дойс, а другие никогда не сбегут. Мы — из их числа.

— Конечно, — сказал ее муж Леви, когда они вышли на задний двор покурить, — но, Дойс, черт возьми, что заставило тебя отправиться именно туда?

— Смотрел на запад, видел те горы...

— Из Декейтера ты не мог их видеть.

— Большую часть времени были тучи, грозовые тучи и тому подобное... Но иногда, когда прояснялось…

— Опять погрузился в грезы лауданума матушки Киндред, эх...

— Сохраним это в тайне от нее, если ты не возражаешь.

— Без обид, но люди с историями вроде этой в итоге оказываются в Калифорнии, неосторожно с их стороны.

— Это возможно.

— Сообщи нам.

Благодарности и тому подобное, но они будут ночевать в городе. Для него невозможно снова спать в этом доме...

Несколько дней после свадьбы Дойс повторял себе: «Я больше не одинок». Это стало формулой, чем-то, что нужно потрогать, чтобы убедиться, иначе ему было слишком сложно поверить, что она находилась здесь, в кольце его рук, всё намного глубже, чем узаконенная связь.

Конечно, был еще старина Слоут, нужно признать, наверное, он был не так одинок на самом деле... А потом всё то, что они делали втроем, и после месяцев домашнего обучения формула, которую он бормотал, уже не всегда про себя, видоизменилась: «Черт, а был ли я когда-нибудь не один?».

Но, вместе с тем, со временем он понял, что гонится за ее прощением, словно это был приз, хранимый столь же тщательно, как девственность, он жаждал прощения, как гуртовщик, слишком долго пребывавший в далеких землях, может жаждать неиспорченный объект своего желания. Дойс, чувствуя, что эта потребность, о которой он до недавнего времени не подозревал, начала прогрызать дорогу к его мозгу, начал находить поводы незначительно и глупо облажаться: разбил мексиканский вазон, забыл укрепить крышу перед следующей бурей, просадил ночью деньги на аренду — никогда не было нехватки в косяках, за которые он мог бы попросить у нее прощения.

Чего он на самом деле не понимал — как мало это уже для нее значило. Если брак всё больше напоминал игру в покер на кухонном столе, она считала свое прощение не слишком ценным призом. Она позволила мгновенности смерти Вебба — жизни Вебба — раствориться, как дыму в постоянно темнеющем воздухе между ними. Несмотря на тысячу тонких подсказок, он оставался слишком неискушенным в искусстве мухлежа, чтобы не проболтаться, Лейк уже на самом деле многое знала, или подозревала, что еще многого не знает. Именно Дойс перевернул все карты лицом вверх. День обрушился на них, как лавина, прежде чем они поняли, что происходит.

В своем собственном стиле знания и незнания она могла сказать что-то вроде:

—Твой отец еще брыкается, Дойс?

— Где-то здесь. Последнее, что я о нем слышал.

Он подождал продолжения, но получил только заботливый взгляд.

— А моя мама погибла от картечи в сильный мороз. Не могли выкопать ей могилу до весны.

— Ты скучаешь по ней?

— Думаю, да. Конечно.

— Она когда-нибудь плакала из-за тебя?

— Плакала, когда меня не было рядом.

— Кто-то плакал из-за тебя, Дойс?

Она подождала, пока он пожмет плечами, потом сказала:

— Ну, надеюсь, ты не ждешь этого от меня, я выплакала все свои слезы. Наверное, последние были по папе, как ты думаешь? Мои слезы закончились и глаза высохли. Что бы ни случилось с тобой, думаю, я не буду плакать. Ничего?

Он посмотрел на нее этим особенным взглядом.

— Что? — спросила она.

— Меня удивляет всё это, слезы и тому подобное, я думал, что вы с ним не ладили.

— Я тебе об этом говорила?

— Ну, нет, не напрямую.

— Так что ты понятия не имеешь, что я чувствовала и продолжаю чувствовать по отношению к нему.

Он уже понимал, что ему лучше прекратить это невыгодное дело и просто молчать, но не мог, его толкало что-то более сильное, чем эгоизм, он не знал, что это, но это его пугало, потому что он не мог это контролировать.

— Ты помнишь, как было там. Горные тропы, где ты в шаге от пропасти. Те парни из Ассоциации — если они тебя наняли, у тебя нет выбора. Во мне не было ничего особенного, я просто оказался там. Они могли нанять кого угодно.

Там. Это было чересчур.

Но насколько готовой она себя чувствовала, чтобы сказать:

— Ты мог подняться.

— В смысле?

— Ты мог быть человеком, а не ползать, как змея.

Он смог лишь коротко вздохнуть.

— Да, это пытался сделать твой папуля, и вот посмотри, что они с ним сделали.

—Прости, «они» — что это за «они», Дойс?

— Что ты пытаешься сказать, Лейк?

— А что ты пытаешься утаить?

Дойс боялся приведений и всё ждал, что Вебб его найдет. В снах, не изменившихся со времен его проклятой юности, он оставлял ее ночью, призывал бесформенные тени из глубин населенных призраками сараев, смело ожидая того, что может выйти наружу, что становится всё более враждебным.

Он не ложился спать, не следя за часами, чтобы увидеть горы во много миль высотой, появляющиеся лишь ночью, ждал возможности сесть в безхозный фургон и подняться прямо наверх к территории осеннего кладбища, где его найдет мужчина, которого он убил. Москиты, огромные, как сельскохозяйственные животные, с выразительными глазами перевоплотившейся собаки, с телами теплыми и податливыми, как у кролика, медленно налетали на него...

Иногда у Дойса возникало чувство, что он засунул голову в очень маленькую комнату, фактически не больше человеческой головы, тесную и бесшумную, никакого эха.

— Ну... возможно, — он едва слышал свой голос, — я мог бы пойти и убить кучу других людей? И даже тогда мне не было бы и приблизительно так плохо, как из-за одного этого человека...

Рано или поздно это происходит со всеми головорезами — Дойс прицепил звезду помощника шерифа. В горах, до того самого дня, когда Владельцы шахт оглянулись и начали его искать, он чувствовал себя не столько работающим на ту или иную сторону Закона, сколько освобожденным от самого выбора. Теперь, в бегах, будучи в безопасности, лишь двигаясь вперед, он нашел решение столь простое, что полторы минуты в бессонную полночь он был уверен, что сошел с ума.

Однажды на темнеющем ближе к горизонту пастбище Дойс и Лейк вдруг заметили на зеленой периферии это узкое дымчатое пятно, и, влекомые любопытством, решили его рассмотреть. Когда они подъехали ближе, из кустовых злаков и слепящего света неба возникли архитектурные детали, вскоре они въезжали за Стену Смерти, Миссури, построенную вокруг остатков карнавала — одного из многих, вдохновленных старой Чикагской Ярмаркой. Карнавал со временем переехал, оставив руины, теперь используемые для местных нужд, конструктивные элементы Колеса обозрения, с которого можно было обозревать окрестности на много миль, были вмонтированы в забор в качестве подпорок, фургоны уехали, цыпочки спали в старых бараках, звезды вертелись, нечитанные, над не имеющей крыши палаткой прорицательницы. Единственным строением, еще не распавшимся на куски, была сама Стена Смерти, цилиндрический деревянный каркас — он выглядел хрупким, но ему было суждено уйти последним, под действием погодных условий он выцвел и посерел, здесь была билетная касса, извилистые ступеньки, проволочная сетка, отделявшая затаивших дыхание зрителей от сцены внутри.

Словно это были священные руины, к месту легендарного разгула приезжали паломники на мотоциклах, сверху напоминавшие много путешествующих воздухоплавателей древних римских амфитеатров, которыми была усеяна старая империя, пустые овалы в центре старинных городов-крепостей, натиск некой пригородной обреченности жилищ, теперь вырастающих тут и там с человеческой хаотичностью, лишенные деревьев окружности превращались в тенистые бульвары, запруженные автомобилями и отдыхающими с корзинками для пикников, в то время как за темными углами, под новыми виадуками, в лабиринте промасленных ночью галерей серая стена, Стена Смерти, упорствовала в молчании и нагнетала тайну исчезающих строений...

— Возможно, где-то за углом есть служебный вход, — предположила Лейк.

Они пустили лошадей аллюром и объехали забор.

И вот в чем странность: хотя люди за забором, кажется, их совсем не ждали, они тут же принесли жаркое в горшочках, пироги, ощипанных цыплят и другие вкусности, избранные члены Методистского хора выстроились в ряд и спели «Потому что Ты благ, Господи», шериф Юджин Бойлстер, всё утро стоявший у переднего лежня своего офиса, рассматривая травяной ландшафт, а вероятно — и небо, тяжелой походкой вышел вперед и протянул руки в приветствии.

— Рад, что вы не заблудились. Двое последних, или даже трое, заблудились.

На следующем вдохе Дойс и Лейк поняли, что их приняли за какого-то представителя органов правопорядка и его супругу, которые должны были приехать сегодня и которые, как выяснилось, никогда не приедут, и, вероятно, обменялись быстрыми взглядами.

— Уютное маленькое сообщество, — сказал Дойс. — Если не учитывать сопротивление воздуха, ты можешь промахнуться в нее вчистую, кто знает.

— Артиллерия шикарнее, да?

— Последнее прибежище, если разум и убеждения не работают, конечно, сэр.

— Посмотрим.

Это были не мелкие повседневные правонарушения — члены, в экспериментальных целях засунутые под пресс для отжимания белья, многократные кражи единственного автомобиля в городе, податливые жертвы препаратов Счастливого Джека Ля Фоума, местного фармацевта, которого приходилось снимать с телеграфных столбов и колоколен, собраний сторонников воздержания от спиртных напитков или антипатичного оружия оскорбленных мужей, Дойс выяснил, что не вплетается в эту ткань городского дня, скорее, он круглосуточно должен быть на связи для более абстрактных экстренных нужд, пророчества, смутно вырисовывавшегося за видимым горизонтом книги учета фактов дня, чего-то невысказанного, что он должен был уладить — для этого его и наняли, он мог относиться к этому лишь со страхом, это как потребность в телескопе, чтобы посмотреть на другую планету: в данном случае вместо него был полицейский тиккер или телетайп в углу офиса Шерифа. Аппарат для специалистов, следующий шаг в двадцатое столетие от лиц разыскиваемых на грошовых открытках.

Из-под этого стеклянного купола в один прекрасный день поступили оглушающе неприятные известия, пришедшие из Мексики через Игл-Пасс. Офицер-информатор С. Мартин, реагируя на отчет об огнестрельном оружии, изъятом в пределах города, нашел в кантине «Флор де Коахила» мужчину-североамериканца двадцати пяти лет, идентифицированного как (Дойс читал буквы, неотвратимо сошедшиеся в имя) Слоут Эдди Фресно, умерший от огнестрельных ран, нанесенных, по свидетельству очевидцев, другим мужчиной-североамериканцем, точное описание не предоставлено, который затем покинул помещение и с тех пор его не видели.

Глаза Дойса вдруг наполнились соленой водой, бурный поток эмоций застрял и начал пощипывать где-то в носу, когда он представил себя на живописно открытой всем ветрам могиле, где он склонил голову, сняв шляпу: «Большой неповоротливый увалень, не мог сойти со своего пути, они обязательно должны были тебя найти, это вообще не должен был быть ты, ты просто был рядом, прикрывая спину своих партнеров, возможно, заслужил каторгу, но точно не заслужил быть застреленным в какой-то кантине под звуки языка, из которого, наверное, ничего не знал, кроме señorita chinga chinga и más cerveza, старый ты дурак — черт, Слоут, чем, по-твоему, ты занимался?». Его сердце неистово билось от ненависти, тут в его нутро закралась мысль, что кто-то может хотеть поступить с ним так же — со-сознающий свидетель их прошлого был убит и между ними проложена самодержавная колючая проволока смерти. Нужно средство, чтобы свалить из этого офиса, оседлать лошадь и поднять пыль, найти и застрелить сукина сына, убившего его соратника, стрелять снова и снова, до тех пор, пока на стенах не останется больше дерьма, чем крови... Эти размышления прервала Лейк, явившаяся с несколькими охапками выстиранного белья, полного солнечного света и пахнущего, как первый день творения — это слабый намек на то, что ничего этого не должно было произойти...

— Что на этот раз, мой блюститель Закона?

— Старина Слоут, — он дрожал. — Помнишь его? Моего Партнера? И твоего тоже, насколько я помню? Застрелен с той стороны границы. Возможно, даже кем-то из твоих чертовых братцев.

— О, Дойс, мне так жаль, — она хотела положить руку на его плечо, но потом передумала. Она понимала, что это неправильно, но была более, чем когда-либо, счастлива услышать новости. Под твердым змеиным взглядом она пыталась сохранять благоразумие.

— Ты ведь знаешь, у него было много проблем по роду деятельности, это может быть вообще не связано с...

— Ты по-прежнему верна этому Анархистскому дерьму, в котором выросла, — и всё, он вышел за дверь, никакого галантного поцелуя, прикосновения к шляпе, я-скоро-вернусь-моя-дорогая, лишь на удивление аккуратно захлопнувшаяся за ним щеколда.

Дни продолжали тащить свои жалкие оболочки по дороге Времени, от Дойса никаких вестей. Поскольку она не слишком углублялась в мысли о том, что он там делал, его отъезд был почти облегчением.

Позже, когда она была одна и соскальзывала в сон, ее вдруг разбудило шокирующее знакомое анальное воспоминание, минуту она готова была поклясться, сидя и подняв над бедрами ночную рубашку, что Слоут вернулся из мертвых с единственной целью вдуть ей в его излюбленном стиле. Это был не самый нежный способ, который она могла вспомнить, провода любимого и, ладно, тогда желанного, но, с другой стороны, это Слоут явился к ней из наполненных воем лье пустоты, его пенис, как она некоторое время подозревала, при необходимости был тверже, чем самый непреодолимый барьер, с которым могла бы столкнуться смерть.

Тейс Бойлстер навещала ее главным образом для того, чтобы сидеть и курить сигареты, когда дома ей не нужно было проводить урок по изучению Библии.

—Я подозреваю, — сказала Лейк, — что он направился в Техас. Хотя, конечно, он может быть и не там.

— Его кто-то ищет, Лейк?

— Меня это не удивило бы, но на этот раз он думает, что это он ищет.

— О боже. Получается, это уже не в первый раз?

— Он вернется. В любом случае, найдет он виновника, чтобы убить его, или нет — он не собирается посещать вечерню в этом городе.

— Он ведет себя лучше, когда я здесь, — сказала Тейс.

Но она сняла с себя личину жены Шерифа, как блюститель закона откалывает звезду.

— Может быть, ты мне расскажешь немного, что происходит?

— Видела эти предметы?

— Конечно. У тебя.

— Один уже у тебя во рту, Тейс.

— Угу!

Лейк зажгла сигарету и рассказала Тейс грустную историю целиком. Слушать было бы удобнее, если бы ее голос иногда не скатывался в шепот, а иногда даже пропадал совсем. Лицо Тейс становилось всё более встревоженным и заботливым, то и дело проступая сквозь пелену дыма.

— Думаю, что-то со мной определенно не так, правда?

— Что? Ты вышла замуж за человека, который застрелил твоего отца.

Она пожала плечами и широко раскрыла глаза, словно в вопросительном недоумении.

— Много такого ты видишь вокруг?

Тейс позволила себе короткий вздох через нос.

— Так или иначе, я всё это повидала. Молодые красавчики, разгневанные отцы, ничего нового. Возможно, вы двое просто зашли немного дальше, только и всего.

— Этот человек вышвырнул меня из дома. Просто на произвол судьбы, я могла оказаться в борделе в Мексике или умереть, его это не волновало. Это я должна была его убить.

— Но это оказался Дойс. А потом вы двое встретились. Да? Словно вы это всё запланировали вместе, не так ли?

— Довольно скверно. Папа мертв, а я не могу перестать его ненавидеть. Что за бессердечная я дочь? Предполагается, что девушка должна любить своего отца.

— Конечно, — сказала Тейс, — в романах Элси Динсмор или где там еще. Мы все выросли на этой литературе, она отравила наши души.

Она засунула сигарету в рот и тяжело накрыла рукой руку Лейк.

— Скажи мне кое что. Пытался ли он когда-нибудь...

— Что? О...

— Добиться своего?

— Вебб? Вебб мог быть необычайно подлым, но он не был дураком.

— Мой пытался.

— Твой папа? Он...

— Он, а заодно и мой брат Рой Мики.

Она произнесла это со странной улыбкой, щурясь сквозь дым, словно подбадривая Лейк что-то сказать.

— Тейс. О боже.

— Это было много лет назад, не конец света. Я больше волновалась за маму, честно говоря. В любом случае, это длилось недолго, они все перегрызлись между собой, прежде чем я об этом узнала, приехал Юджин и я вырвалась из этого дома, хвала Всевышнему, невредима.

—В нашей семье такого никогда не было.

— Не отчаивайся, ты немного потеряла.

Ей снилась Мэйва.

Белка на столбе изгороди.

— На что ты смотришь, ясноглазка?

Белка стояла прямо, повернув голову и не шевелясь.

— Конечно, тебе легко, но подожди, пока изменится погода.

Всё это время она льет на забор помои, пытаясь не согнать белку.

— Вы больные на голову, вы все.

Такой всегда была Мэйва — вступала в общение с животными, почти разговоры. Белка или птица могла сидеть, кажется, часами, пока она с ними говорила, делая паузу, только если они должны были что-то ответить, иногда казалось, что действительно отвечают. Лейк могла поклясться, что слышит, как животные отвечают на своих языках, а ее мать внимательно кивала, словно понимала их речь.

—Что говорит ястреб, мама?

— Пожар в угодьях Салиды. Некоторые ее родственники рассеялись. Она, естественно, обеспокоена, это всё.

— А потом, — глаза девушки были широко открыты, как голубые коломбины в июле, — кто-то пришел и сказал, что там действительно был пожар.

— Конечно, Лейк, — мальчики сложили пальцы в мексиканском стиле, словно собираясь сказать atole con el dedo (тебя разводят), — но мама в любом случае могла об этом слышать. Она знает, что ты веришь во всё, что она говорит.

— Это исключено, она не могла ничего услышать до приезда почтового фургона.

Они прыснули от смеха.

— Она была всего лишь дочерью динамитчика, — пела Мэйва в этом сне, — но капсюли взрывались, когда она проходила мимо...

— Ты сделала всё возможное, чтобы сломать нас, — кричала она матери в этом сне, — а потом сбежала за пределы досягаемости, за стену смерти.

— Ты хочешь выйти оттуда за нами, из-за старой темной реки, найти нас, зачитать нам свой список жалоб? Кто-нибудь рано или поздно будет рад помочь тебе сделать это. Клянусь, Лейк, к старости ты прокиснешь.

Лейк проснулась, но так медленно, что некоторое время ей казалось: Мэйва действительно была здесь, в комнате.

— Ты могла бы подождать его возвращения, — посоветовала Тейс. — Это иногда случается. На что тебе не нужно рассчитывать — так это на возвращение к старому семейному счастью.

— Ты имеешь в виду примирение с этим сукиным сыном, возможно — снова и снова, потому что у меня не такой-то большой выбор.

— А Юджин брюзжит из-за дополнительной работы по дому.

— О, думаю, в этом случае я лучше буду еще больше молиться.

А потом в один прекрасный день ветер завыл в телеграфных проводах и Дойс приехал обратно к Стене Смерти. Ему не удалось выяснить — не удивительно — кто прикончил Слоута. Он отсутствовал всего лишь неделю или десять дней, но устал так, словно его не было год, голова опущена, какая-то внутренняя бледность.

Конечно, на этом всё не закончилось. Слоут начал появляться в окне, приходил с пустой ночной равнины и говорил: «Фуууу, ничтожество, почему ты всё не уладил. Разве не предполагалось всегда, что я прикрою твою спину?». На что Дойс, если он к тому времени еще не был слишком парализован страхом, отвечал: «Ладно, послушай, я думал, что это сделка, в смысле, ты всегда так говорил...», и так они обменивались репликами, а потом Лейк с трудом вставала с первыми проблесками неутешительной зари нового дня, бормоча: «Черт, человеку тут невозможно поспать...»

—Всегда думала, что их связывает большая тайна. По тому, как они смотрели друг на друга, говоря определенные вещи определенным образом... А теперь я наконец-то посвящена в эту тайну.

— О, дитя, — спросила Тейс Бойлстер, — ты в этом уверена?

Лейк посмотрела на жену Шерифа. У их ног дети Бойлстеров ползали, спотыкались, падали, поднимали и вновь бросали свои вещи.

— Похоже, всё, что тебе нужно сделать, — продолжала Тейс, — это отпустить ситуацию, позволить потоку нести тебя, и всё станет ясно, потому что ты больше не будешь сопротивляться, облака гнева больше не будут застить твои глаза, ты будешь видеть дальше и четче, чем когда-либо могла себе представить...

— Да.

— Проверьте свои туфли, миссис Киндред, у нас тут омут.

— Он может измениться, Тейс.

— И ты, просто ангел чертова милосердия, собираешься его изменить?

— Я знаю, что смогу.

— Конечно, — она кивала и улыбалась, пока не решила, что усыпила внимание девушки, а потом укусила: «В кого ты его хочешь превратить?».

Лейк лишь слегка склонила голову, изображая смирение, но продолжала следить за Тейс.

— Дай угадаю. В кого-то настолько лучше того, кем он является сейчас, что тебе больше не нужно будет думать о том, что он сделал. Оставь себе эти хлопоты.

— Почему нет? — прошептала Лейк. — Что плохого в том, чтобы этого хотеть?

— Хотеть? Ну, хотеть... видишь ли, на твоем месте я бы попыталась превратить его в кого-то похуже. Слабее, медленнее, достаточно плохой приговор, который я могла бы привести в исполнение, когда бы ни пожелала?

Лейк кивнула:

— Хм. Жена — еще и орган правопорядка. Конечно, не думай, что мне это не приходило в голову — просто найти однажды ночью его пистолет, приставить к этой храпящей маленькой голове, — она хлопнула в ладоши, — и аминь. Даже несмотря на всю эту кровь и всё остальное, что придется смывать, предварительно побеспокоив тебя и мистера Б, конечно, — но я этого не сделала, правда?

Тейс показалось, что она поймала взгляд, тень, промелькнувшую на лице младшей женщины так быстро, явившуюся из какого-то столь глубокого источника скорби, что позднее она уже не могла бы поклясться, что ее видела. А Лейк тем временем продолжала, возможно, слишком жизнерадостно, учитывая тему беседы:

— Но если представить...что совершенное им...было некой ошибкой, понимаешь, просто ошибкой, Тейс, разве ты никогда не ошибалась?

—Нанялся убить твоего папу, просто ошибка.

Да, один из больших нерешенных вопросов, который она не задала бы, а Дойс, конечно, не стал бы касаться этой темы: сколько Дойс знал до того, как совершил это? Он подписался как универсальный стрелок? Или преследовал именно Вебба?

— Ты думаешь, он такой хороший, — продолжала Тейс, — просто мальчик, который запутался, да? А ты можешь вернуть его на путь истинный, всё, что тебе нужно делать — просто любить его достаточно сильно, любить своего врага с некой искупительной для вас обоих благодатью? Это чушь, юная леди.

— Тейс, ты никогда не поднималась в эти чертовы горы, да будет тебе известно — это так тяжело, работать, никогда не прекращая, а на кого ты работаешь. На них — вот на кого. Они велят тебе доверять их вердикту, и какой у тебя выбор? Даже если это было что-то плохое, ребята брали, что могли. Дойс был готов это сделать, меня там не было, и тебя тоже, возможно, ему показалось, что он увидел что-то в папиной руке — это были отчаянные дни, шахтеры стреляли всё время, если ты был представителем закона, они запросто могли разрядить в тебя обойму.

Здесь был не зал суда, а Тейс не была судьей. Лейк не было смысла прилагать столько усилий, чтобы убедить кого-то в чем-то. Был ли Вебб вооружен в тот день? Возможно ли, что Вебб первый напал на Дойса, а Дойс просто защищался?

Покойный Вебб был суров, но хуже был этот капризный холод, эта потерянная тропинка к тому, что должно быть незамаранными воспоминаниями, так грубо обрывавшаяся в ее детстве, теперь она вынуждена жить с человеком, которого ненавидит всегда, кроме тех эпизодов, когда он ее обнимает, а потом. О, потом.

«И я никогда не смогу его бросить, — написала она в маленькой школьной тетрадке, которую использовала вместо дневника, — неважно, что он делает со мной, я должна остаться, это часть сделки. Не могу сбежать... иногда словно пытаюсь проснуться и не могу...разве я не знала задолго до нашей свадьбы, кто он, что он совершил, но меня это не испугало, я вышла за него замуж. Я не знала, но всё же знала...вероятно, с того самого момента, как поймала его взгляд, он смотрел на меня, это была та лучезарная пародия на улыбку, словно мы — знаменитости высшего света, и предполагается, что каждый из нас знает, кем является другой, и ни один из нас пальцем не пошевелил, несмотря на то, что мы знали. Мы заключили сделку. Всегда существовал зазор между тем, что я должна была чувствовать и что чувствовала на самом деле, он постоянно ускользал в Сильвертон, и никто этого не видел, все думали, что я просто скорблю по папе или пытаюсь чем-то себя занять, говорили, что со временем я вернусь к нормальной жизни...но мне кажется, что я сплю и не могу проснуться...

Жаль, что здесь не Денвер...а я — не салунная девица...Она вычеркнула эти слова, но продолжала мечтать об этом, придумывала целые бульварные романы сенсационных происшествий. Люстры и Шампанское. Мужчины, лица которых никогда не были четко видны. Боль, так отчетливо ощущаемая, воображаемая во всех подробностях. Задушевные подружки, лежащие вокруг в красивом белье и делящиеся настойкой опия длинными медленными зимними ночами. Одиночество, которое ничто не может поколебать. Объятия далеких пустых комнат, чистоту в которых поддерживает всегда дующий в них ветер. Высокогорная изреженность солнечного света, дом в рамке абсолютной линейной чистоты, сухой, обесцвеченный, безмолвный, если бы не ветер. А ее юное лицо, которое сотни никчемных мужчин Сан-Хуана помнили за чистую утонченность, открыто дням и тому, что дни с ним делают.

После того, как он понял, что она знает, а она поняла, что он знает, что она знает, и так далее, как только они вошли в эти фатальные ворота, которых оба так боялись, которые словно открыли невидимые стражи, а потом снова захлопнули за ними, она вела себя, как обычно, не проявляла никакого желания застрелить его или сделать еще что-нибудь в этом роде, Дойс должен был начать проще относиться к отказу от своей крутизны в пользу беспомощной малодушной мольбы, он не мог перестать предлагать свои объяснения — нельзя сказать, что они ее интересовали, со временем — всё меньше.

— Мне сказали, что он — террорист Профсоюза. Я должен был у него спросить, правда ли это? Они сказали, что у них есть доказательства, абсолютно тайная жизнь, которую никто не видел. Естественно, я этому поверил. Анархист, никакой совести. Женщины, дети, ни в чем не повинные шахтеры — неважно. Они сказали...

— Ничем не могу здесь тебе помочь, Дойс, я никогда особо не знала, чем он занимался. Почему бы тебе не поговорить с юристом?

Ей ли принадлежал этот голос?

Но ему казалось, что он слышит что-то даже в ее молчании.

— Речь шла о спасении жизней — они это так понимали. Я был просто инструментом...

— О, снова этот скулеж.

—Лейк... пожалуйста, прости меня...

Он снова падал на колени, его зрачки демонстрировали систему гидравлики, присущую, как она выяснила, не мужчинам, а персонажам любовных романов в дамских журналах. Всё это выглядело очевидно отталкивающе.

— Возможно, у моего сознания сейчас переломный момент, но я никогда не слышала, чтобы шведы произносили любовные признания со словом «прости». Встань, Дойс, это не работает.

В любом случае, у нее были дела по дому, никуда не деться.

Но вот что действительно странно: несмотря на всё то, что должно было навсегда развести их в разные стороны, он продолжал хотеть ее столь же сильно, нет, даже еще сильнее, и она наконец-то начала уделять этому внимание, поскольку почувствовала, что в этом ее сила, получаемая от невидимой непознаваемости мужчин, словно банковский процент со счета на ее имя, о существовании которого она не знала, но который рос с каждым днем — она научилась с легкостью игнорировать его пылкие взгляды из другого угла комнаты, ускользать из его рук, выбирать собственные моменты и пытаться не ухмыляться слишком явно от его благодарности, и при этом не подвергаться нападкам и оскорблениям. Не очень-то было понятно, что делать, если и когда он очнется от этого очевидно короткого опиумного сна, или насколько далеко можно безопасно зайти, пока он не проснулся, возможно, он проснется слишком скоро, и она не успеет отойти на безопасное расстояние...

Потребуется искусное отступление, как минимум, нежное прикосновение — она не может себе позволить расслабляться, когда любое неосмотрительное слово, взгляд, обычная вспышка ревности может оказаться триггером и снова превратить его в старого доброго Дойса, снова ослепленного безумием и жаждущего крови.

После долгих лет уверток, лживых заявлений и жесткой езды побегов Дойс был безжалостно брошен в свою настоящую жизнь, и что за гнетущие перспективы это являло.

Выполняя то, чего требовал от него каждый из дней, в один из них, дату которого он не записал, он понял, что Фурии больше его не преследуют — ни штата Юта, ни какие-либо другие, вступил в силу закон об исковой давности и теперь он был «свободен», но чувствовал, что это еще не всё.

Они с Лейк оба хотели детей, но дни становились длиннее, катились вперед, времена года сменяли друг друга и повторялись, а малышей не было, и в их душах зародился страх, что причина в разделяющем их яде, и если они ничего не исправят, появление новой жизни невозможно. В полночь они пошли в отдаленную прибрежную лачугу, Лейк сидела на грязном полу, а шаман племени сиу пел с видом неизлечимой меланхолии и тряс артефактами из перьев и костей над ее животом, Дойс заставлял себя сидеть неподвижно в невыносимом унижении — другой мужчина, индеец, пытался исправить его неудачу. Они тратили непомерные суммы на патентованные лекарства в диапазоне от неэффективных до опасных, так что Лейк не раз приходилось отправлять к Счастливому Джеку ля Фоуму за противоядием. Они ходили к травникам, гомеопатам и месмеристам, большинство которых в итоге рекомендовало молитву, а живущие по соседству различного вида святоши всегда были рады посоветовать точную формулировку. За ними закрепилась определенная репутация, спустя некоторое время слухи прекратились, и оставалось волноваться лишь о снисходительности маленького городка.

— Ты не должна позволить этим женщинам торжествовать над тобой, дитя, — сказала Тейс. — Ты ничего им не обязана, черт возьми, а тем более —детей. Ты живешь своей жизнью, надеюсь, они достаточно заняты своими детьми, чтобы не интересоваться так твоими.

— Но...

— О, я знаю, конечно..., — она протянула руку и схватила маленькую Хлою, которая почти что свалилась с крыльца на клумбу с петуниями. Отряхнула ее и сделала вид, что осматривает, как барабанщик с эталоном. — У них есть свое очарование, этого нельзя отрицать. И Господь своей неисповедимой волей предначертал некоторым из нас присматривать за ними, по крайней мере, до тех пор, пока они не создадут свои собственные семьи, конечно. Но это только для некоторых из нас, Лейк. У остальных здесь другие дела. Черт, в детстве я мечтала грабить поезда, это была не просто мечта, я знала, что это моя судьба. Мы с Фиби Слоупер поднимались по тому склону к реке, закрывали лица банданами и целый день представляли себе, как мы будем это делать. У нас был клятвенный уговор.

— Что же произошло?

— Как ты думаешь, что произошло?

Всё начиналось как обычная незначительная болтовня о вселенной брака, которую, как известно, супруги ведут, когда выпадает редкая свободная минута, а на этот раз беседа почти мгновенно свелась к детям, точнее — к их отсутствию у Лейк и Дойса. Прежде они винили в этом внешние кризисы или стрессы — банды, совершавшие ограбления в соседнем графстве, обвинения в злоупотреблении властью групп реформаторов в стиле Канзас-Сити, когда принимаешь это слишком близко к сердцу, и все эти добродушные шутки о том, что у тебя слишком короткий член, или, возможно, ты подцепил каких-то микробов, пока путешествовал — беседы всегда заканчивались чьими-нибудь слезами и решением не оставлять попыток.

Сегодня ночью она была достаточно беспечна, чтобы спросить, почему он в таком отчаянии из-за всего этого, а он был достаточно неблагоразумен, чтобы выпалить:

—У меня такое чувство, словно мы ему должны.

Секунду она не могла поверить, что он имеет в виду Вебба.

— Моему отцу.

— Что, если мы...

— Младенец. Мы должны покойному Веббу Траверсу младенца. Как ты думаешь, одного будет достаточно, или надо заделать еще пару-тройку для пущей верности?

Дойс начала медленно настораживаться.

— Я только имел в виду...

— Просто жениться на мне не помогло? Подумал, что если откажешься от этой восхитительной свободы наемного убийцы, всё исправишь. Ну теперь ты точно умом тронулся. Уже точно приплыл, если думаешь, что рождение ребенка может перечеркнуть убийство. Заплатить точно придется, но, скорее всего, младенцев не будет. Никогда.

— Дело не только во мне.

Что-то в его голосе послужило сигналом, что ей нужно ступать осторожно.

У нее не было чувства, что она аккуратна.

— Что это значит, Дойс?

— В те последние дни в Торпедо он говорил только о тебе. Он мог жить дальше, но твой поступок его добил. Он был мертвым телом с домкратом — выработка богатой руды, мы со Слоутом — уже просто мелочь, придавшая его состоянию официальный статус. Подумай об этом, прежде чем винить меня.

Она фыркнула, изображая улыбку, словно он пытался смутить ее на публике:

— Легко говорить спустя столько лет, никаких свидетелей.

— Он много плакал, больше, чем когда-либо при тебе. Все повторял: «Дитя Бури». Догадываюсь, что это что-то о тебе, ты когда-нибудь слышала, чтобы он так говорил?

«Дитя Бури». Не просто фраза, а необъяснимое воплощение голоса Вебба.

Дойс не отличался наблюдательностью и не ожидал взрыва, у него не было времени подготовиться к нему, она фактически сбила его с ног. Увидев, как это гладко и легко, она подумала, что надо ударить его еще несколько раз, пока он не поднимется и не начнет бить ее в ответ. Дойс хранил свои пистолеты в офисе, а Лейк, как большинство женщин, живущих в городе, для самозащиты могла использовать только предметы, находившиеся в доме, например, скалку, половник, печную заслонку, ухват и, конечно, пользовавшуюся большой популярностью сковородку, фигурировавшую не в одной жалобе о нападении в округе «Стена Смерти» за текущий год. Судьи обычно учитывали различие между менее длинной ручкой типа «паучья лапа» и более длинной ручкой сковородки для выяснения степени серьезности намерений. Этой ночью Лейк выбрала двенадцатидюймовую чугунную сковородку «Акме» и исполнила трюк: двумя руками сняла ее с крючка на стене кухни и подготовилась врезать Дойсу. «О, черт, Лейк, нет, — он говорил слишком медленно для всего, что могло сейчас произойти. Он ударился головой обо что-то. Он был слишком легкой жертвой.

Потом она задастся вопросом, почему мешкала и оглядывалась по сторонам в поисках более милосердного оружия. Пока Дойс поднимался и с интересом поглядывал на разделочный нож, Лейк остановила свой выбор на лопатке для плиты. Это действовало довольно неплохо, помогла ее к тому времени холодная и эффективная ярость. Дойс вернулся в горизонтальное положение.

В дверях показались Тейс и Юджин, еще полусонный Шериф был занят своими подтяжками, Тейс со свинцовыми веками держала в руках дробовик Гринера, заряженный и бесперебойный.

— Это нужно прекратить, — начала она, потом увидела, что Дойс истекает кровью на узорчатом линолеуме.

— О боже, — она закурила перед супругом, который сделал вид, что ничего не замечает.

Позже, когда мальчики ушли на поиски лечебного виски, Лейк заметила:

— Ну, по крайней мере, это оказалось не смертельно.

— Не смертельно? А что плохого в смертельном? Не смертельно лишь потому, что ты по-девичьи использовала ту оловянную лопатку. Маленький ублюдок искупил свою вину? Когда это было?

Тейс вышагивала туда-сюда:

— Ты можешь создать доказательную базу, — сказала она спустя некоторое время, не колеблясь, но словно позволив себе долго оттягивавшееся удовольствие, — доказать, что ты совершаешь плохие поступки из-за своего муженька. Что всё это время вы состояли в богопротивном сговоре, твоя работа заключалась в том, чтобы подчищать за ним и следить, чтобы он уходил от расплаты, в том числе, и от твоих собственных братьев.

Лейк ничего не ответила, и после этого никто ни с кем не разговаривал без необходимости.

— Да, возможно, ты прав, но я видел с левой стороны, не правда ли, —заявил Нэвилл.

— Уверен, что правда, — ухмыльнулся Найджел. — С левой стороны сцены или с левой стороны зрительного зала?

Найджел посмотрел вниз.

— Вот этот, — он указал на один из сосков. — Правильно?

Двое юношей находились в бане Грейт-Корт и обсуждали мисс Хафкорт, их глухие вздохи сливались с шипением пара.

— Нынче ходят слухи, что она встречается с неким зачаточным Апостолом по имени Киприан Лейтвуд.

— Это как Патентованные Обои Лейтвуда? Неужели.

— Содомит.

— Эти магометанские крошки любят содомитов, — высказал мнение Нэвилл. — Ментальность гарема — вздыхать по евнухам, все дела. Потому что это всегда что-то невозможное.

— Но ведь она не...магометанка? — возразил Найджел.

— Ну, восточная чурка, Найджел.

—Что, прости?

— О, мальчик мой, — процедил Нэвилл. — Всё еще не получается не принимать это близко к сердцу.

— Лучше, чем принародно, не так ли.

Это была отсылка к длительному периоду слезливых монологов Нэвилла в Немецком море, поскольку рестораны со спиртным были далеко, а Яшмин вернула ужасно безвкусный брелок из Кларкенуэлла, который временно свихнувшийся юноша приобрел с большими усилиями по невероятной цене.

Они расслаблялись, дымили, как пудинги, каждый с вялой досадой рассматривал член другого. Их обсуждение обнаженной особы мисс Хафкорт основывалось на тайной вылазке ночью накануне. В безутешный час, когда не спят лишь мошенники и работающие математики, у смелых девушек возникла традиция красться к реке, к пруду Байрона — чем ярче светила луна, тем храбрее была компания, они шли купаться. Об этом как-то всегда узнавала группа парней, склонных проявлять не только любопытство, но и похоть. В этой фотолюминисценции будет Яшмин среди служанок. Вызывая диапазон замечаний от расхожих словечек тех дней «Дивно», «Восхитительно» или «Вот о чем я говорил!» до всенощных славословий в комнатах друзей или написания сонетов — немного позднее, когда безумие уляжется достаточно для того, чтобы хотя бы схватить ручку, или просто превращения в парализованный манекен после выслеживания ее или кого-то, кто может быть ею, в Монастырском Дворе.

При таком общественном резонансе два Н., предположительно, на открытой лекции Кинга по философии и классической литературе получили дополнительное поручение присматривать за Яшмин — не только для И. П. Н. Т, но и для неких столоначальников с улицы Квин Энн Гейт, и их эта обязанность весьма тяготила. В Ньюнхеме и Гертоне человек ожидает легендарных кутежей, приписываемых Филиппе Фосетт, даже романов с тьюторами а-ля Грейс Чизхолм и Уилл Янг, которые при известной степени везения могут перерасти в брачный союз, но не этой присущей индийским танцовщицам экстравагантности взглядов и самообладания, которое демонстрировала Яшмин. Это сверх всякой меры шокировало буржуазию, не говоря уж о секте математиков. А теперь появился этот тип Лейтвуд, семью которого лишь одно поколение отделяло от совершенного социально-акробатического прыжка, он считался содомитом и, что менее объяснимо, объектом интереса Яшмин.

— Найджел, я тут намедни обнаружил очень многообещающий рецепт опиумного пива. Ставишь бродить опиум с пивными дрожжами, точно так же, как если бы это был солод или ячмень, или что-то в этом роде. Конечно, добавляешь достаточно сахара.

— Однако. Звучит ужасно по-декадентски, Нэвилл.

— Так и есть, Найджел, рецепт изобрел сам герцог де Ришелье собственной персоной.

— Не тот ли чел, открывший шпанскую мушку.

— Тот самый.

Этого было достаточно, чтобы как рукой сняло их водную апатию, и они вернулись к важному учебному заданию по получению достаточного количества наркотиков, которые помогут им выдержать семестр.

— Линейные и штабные, — Киприан Лейтвуд вспомнил, как его отец наставлял детей, — штаб-квартиры и полевое командование, и враг повсюду, где вы только можете представить.

— Мы на войне, отец?

— Конечно.

—Ты генерал?

— Скорее полковник. Да, по крайней мере, в данный момент, всё довольно-таки как в полку.

—У тебя есть форма, у тебя и твоих людей?

— Приходи как-нибудь в Сити, увидишь нашу форму.

— А враг...

— Враг, как ни печально это признавать, очень часто носит ту же форму, что и мы.

— Так что не всегда можно сказать точно...

— Никогда нельзя сказать точно. Это один из жестоких аспектов жестокого мира, но лучше тебе узнать это сейчас от меня, чем потом на основании какого-то, возможно, разрушительного опыта.

— И ты, конечно, покорно принял это всё, — кивнул раздраженный, но отзывчивый Реджинальд «Рэтти» Макхью приблизительно пятнадцати лет.

— И да, — предположил Киприан, — и нет. Что я точно обрел — так это отчетливое чувство того, что получил еще один флаг, который можно осквернить.

Мальчики слонялись по комнатам Рэтти, попивая эль и куря балканские «Собрание», хандрил без видимого успеха в попытке вернуться к лилейно-истомному юмору 90-х.

Когда, с неизбежностью некой математической конвергенции, возникла тема Яшмин Хафкорт, у каждого было что сказать, пока Киприан не выпалил:

— Думаю, я в нее влюблен.

— Как бы сказать помягче, Лейтвуд... Ты. Чертов. Идиот. Она предпочитает представительниц своего пола.

—Надо же, тогда я точно в нее влюблен.

— Как отчаянно патетично, Кипс.

— Разве был у меня когда-нибудь выбор? Вокруг только парни вроде нас, и всё, старый добрый табльдот без нас не обойдется.

— Не легкая это тропа, сынок. «Ограниченная» — это слово едва ли опишет степень успеха, на которую ты можешь рассчитывать у женщин этого типа...

— Да, именно «типа», если бы это был всего лишь «тип», я бы сейчас был не здесь, я бы рискнул, разве нет, сейчас я строен, как никогда. И, наверное, не чувствовал бы себя таким обиженным, как сейчас.

— Так что дело в старушке Яшмин...

— Точнее, мисс Хафкорт.

— Лейтвуд, ты содомит. Не так ли? Или ты просто притворялся всё это время, как принято в этом заведении.

— Конечно-конечно, но кроме того я... «влюблен», — он произнес это, как иностранную идиому, которую ему пришлось подсмотреть в разговорнике, — в нее. Разве я сам себе противоречу? Прекрасно, я сам себе противоречу.

— Это всё очень весело, если ты — божественный Уолт, которому мир позволяет немного больше антиномий (меня это не удивило бы), чем удручающе прозаичному тебе. Как именно ты планируешь, говоря физически, выразить свое желание? Если, конечно, не собираешься, о боже, стать одним из ее маленьких гертонских воздыхателей, млеющих европеоидов в костюмах для игры в крикет?

— Я поверил тебе глубочайшие тайны своего сердца, Кэпшеф, я заслужил чертово полнокалиберное «ура».

— И это после всего того, что мы для тебя сделали. Можешь воспользоваться моим носовым платком, если...

— Наверное, не буду, после того, для чего ты его использовал, Кэпшеф, спасибо.

—Хороший мальчик, помни, что всё всегда может быть хуже, ты мог кончить, как старина Крейк, как оказалось, отличавшийся не очень мудрыми вкусами, хм, вот так, — пытаясь проскользнуть к выходу.

— Вкусами...?

— Ну, я думал, ты знаешь, все остальные знают. Вот мое упущение, вероятно...

— Кэпшеф?

Вздох.

— Шетландские острова... В смысле, одни...ну, на самом деле, шетландские пони.

D'accord?Доволен? Теперь ты в курсе.

— Крейк и...

— О, ну с женщинами тоже, кажется.

— Не пользуется ли эта порода определенной ...репутацией порочности?

— Да, тебя бы такое тоже огорчило, — вставил Рэтти Макхью. Мечтать о внимании со стороны Араба или Чистокровного, а вместо этого получить старину Крейка? Действительно.

— Он всё еще...здесь в Кембридже?

— Уехал на север со своим партнером, там небольшая приятная ферма, кажется, столетиями принадлежавшая их семье, на Материке возле Мавис Гринд... оба они довольно регулярно пишут в ортопедические журналы... конечно, много денег тратят на адвокатов, даже если представить, что им удастся найти регистратора, который хотя бы теоретически мог узаконить их брак, это будет не дешево, вот к чему я клоню.

— Он хочет...жениться?

— Ну, это выглядит странно, наверное... если не встретить Димфну и не понять, насколько очаровательной, по крайней мере, большую часть времени, она может...

— Прости, Кэпшеф, типично ли это всё для того вида симпатии, на который я могу здесь рассчитывать?

— Безусловно. Послушай меня, Кипс. За то недолгое время, пока эта Хафкорт здесь, она разбила уже гору сердец. Оптимальная для тебя стратегия, если в ближайшее время ты будешь здесь — благоразумное преследование, которое потребует всего твоего внимания, как, скажем, академическое исследование. Для начала можно заглянуть в Фукидида.

— Нет смысла. Что-то там обязательно напомнит мне о Ней.

Кэпшеф поднял руки и покинул комнату, бормоча:

— Послушай, Макхью, зачем ты носишь этот отвратительный оттенок гелиотропа?

Тем временем ...

— Слште, двочки, это Пин-кии!

— Првет, Пин-кии!

— Слште, мы идем на прроду, на Трпу Жмолости, идм с нами!

— Да, идем, Пин-кии!

— Скажи нам, Пинки, ты — хороший математик?

— Или непослушный?

Лорелея, Ноэллин и Фауна — все блондинки, конечно, в ту эпоху в Ньюнхеме и Гертоне белокурость превратилась из простого вопроса пигментации в полноценную идеологию. Также было важно гулять без шляп, и чтобы вас фотографировали как можно чаще с помощью любых предложенных технологий.

—Вы — девушки с высоким Коэффициентом Альбедо, — наставляли их, —девушки серебряной тьмы на негативе, золотой яркости печати...

Белокурость этого места угрожающе волновала разум Яшмин. Любительница поэтических сравнений назвала ее «темной скалой на нашем северном берегу, на которую снова и снова равнодушно несет девушек, потерявших надежду блондинок в белых вуалях».

—Я столь...

— Не можешь подобрать слово, Пинки? Попробуй «жестока».

— Попробуй «самовлюбленна».

— Попробуй «безжалостна», sans merci.

— Испытываешь общее терпение, — пробормотали Нэвилл и Найджел, которые, хоть и не шпионили, так уж получилось, подслушали разговор.

Киприана захватывали в плен глаза, но лишь те, которые смотрели в сторону, с равнодушием или активным отвращением. Было недостаточно, чтобы она отвела взгляд. После этого она должна была направить его на другие предметы. Это заставляло его млеть в экстазе. Это захватывало его мысли на весь день, а иногда — и на половину следующего. Какие чувства она не испытывала бы, это точно было не увлечение, но вот они уже болтают, обычно — по дороге с одного университетского занятия на другое.

—Слушай, Пинки, ну действительно...

— Разве ты не видишь, как я ненавижу это прозвище? Я начну принимать тебя за одну из этих глупых девиц.

Он посмотрел на нее взглядом, в котором можно было увидеть плохо скрываемую надежду. По крайней мере, она не смеялась, но, как потом казалось Киприану, несколько холодно улыбнулась.

— Ты воскуряешь фимиам не на том алтаре, — прошептала она, зная о воздействии на него своего шепота. —Вы все — идиоты.

Он ни за что бы не поверил, что голос какой-то девушки, просто говорящий что-то голос, может вызвать эрекцию. Но это, бесспорно, была она.

— О боже...

Но она свернула и исчезла в Воротах Гертона, а он остался с негибким конфузом, который вряд ли собирался опускаться. Кажется, не помогало даже спряжение греческих глаголов во временах туманных афоризмов, помогавшее в других ситуациях.

— Что? Он не танцует?

— Ни одного па.

— Брось его, — хором посоветовали Лорелея, Ноэллин и Фауна.

— Честно говоря, не понимаю, что Пинки в нем нашла, — сказала Фауна, — а ты, Лорелея, понимаешь?

— Если она согласна довольствоваться любовью с овощем..., — вывела трель Лорелея, очаровательно пожав плечами.

— Это будет зависеть от каждого из овощей, — задумчиво предположила Ноэллин.

— Со стариной Кипсом всё нормально, — возразила Яшмин.

—Ты хочешь сказать, всё нормально — как для одутловатого содомита, не контролирующего свои публичные проявления, — нахмурилась Фауна.

— Он ходит с зонтом, — добавила Лорелея.

— А дома у него какие-то неприличные дела с рыжим игроком в регби.

— Но он меня смешит.

— Да, они в этом хороши, — сдалась серьезная Ноэллин, — но слишком часто мы слышали оправдание «он меня смешит», чтобы нас это не начало беспокоить. Тут и смех, и грех.

— И если всё, что тебе нужно, это смех..., — Лорелея протянула ей одну из принесенных ими бутылок «Маконе».

— И тем не менее, — сказала Яшмин, — любая из нас, даже ты, Ноэллин, вечно уткнувшая свой очаровательный носик в книгу, побежит за...ну, не знаю, за Джорджем Гроссмитом, если тот нам просто подмигнет.

— Хм. За Младшим или Старшим?

— И давайте не забывать о восхитительном Уидоне, — Лорелея сделала вид, что вздыхает.

Киприан познакомился с профессором Ренфрю благодаря Рэтти Макхью.

— Очередная исходящая ядом жизнь, — пришел к выводу Рэтти, —всепоглощающая жажда международных злодеяний, и никаких ресурсов, так что в древних стенах этого местечка он угрожающе опасен.

Всевидящий Ренфрю сразу понял, как обстоят у Киприана дела с Яшмин, и добавил надлежащее резюме в собрание досье, которые он вел на всех, с кем сталкивался, включая официантов, мойщиков окон, крикетных арбитров, иерархов фьючерсов и опционов и даже глав государств — хотя в данном случае знакомство сводилось в основном к рассеянным рукопожатиям на приемах, записи о них гласили: «Не расположен смотреть прямо на человека в официальной обстановке» или «Маленькие руки, свидетельство ранней травмы, ср. с досье Вильгельма II». Данные к этому времени уже занимали несколько комнат, которые он вынужден был снимать для этих целей, а также дополнительные шкафы, кладовки и пароходные кофры, в узком кругу он называл это своей «Картой мира». Белые пятна на этой карте внушали ему тот утонченный ужас, который простителен любому чувствительному географу, он надеялся, что достаточно отважные юные исследователи откликнутся на его предложение и соберут достаточно информации, чтобы уменьшить зияющее белое пятно Незафиксированного до выносимых размеров.

Рэтти по какой-то причине был одним из нынешних фаворитов Ренфрю, они даже то и дело ездили вместе в Ньюмаркет во время скаковых сезонов.

— А я думал, что это я одержим, — дразнился Киприан, когда заставал одиозного Рэтти погруженным в увесистый том правительственных отчетов или пытавшимся с помощью восьми томов болгарско-английского словаря Морса и Васильева разобраться в тонкостях землеотвода в Восточной Румелии после заключения Берлинской конвенции, в частности, во влиянии общинного сельского хозяйства на старинную традицию «задруга».

— Только потому что это была схема, — начинал объяснять себе Рэтти, — с тех пор, как были разрушены старые турецкие чифтлики, скажем, особенно учитывая нарождающийся тренд мобильности в этой системе «градинарски дружины», — пока не заметил взгляд Киприана, — для меня не проблема швырнуть в тебя этот том, Лейтвуд, учитывая твою паутинистую природу, это не причинит вреда ни снаряду, ни цели.

Ладони вверх, сама невинность.

— Жаль только, что не всегда мои профессора столь требовательны, это избавило бы меня от массы неприятностей.

— Не все мы — клевреты Ренфрю, видишь ли.

— Почему он так смотрит на Яшмин?

— Как так? Обычный сексуальный интерес, полагаю, не все в этом учебном заведении должны быть содомитами, прости, не хотел оскорбить твои чувства, я имел в виду пуф, конечно.

— Нет-нет, здесь что-то другое.

Так и было. Рэтти уже знал в общих чертах о «Карте мира» Ренфрю, но не видел смысла делиться этим с Лейтвудом, который на данном этапе был безнадежно неуязвим для очарования информации и ее пользы. Рэтти не собирался брать ее в оборот, ему скорее нравились Английские Розы, как он полагал, но, учитывая, какая дешевая показуха, уличный мусор и газетные утки ему попадались, у мисс Хафкорт были связи с Востоком, Ренфрю привык к этой фразе, она гарантированно вызывала у него обнадеживающее любопытство.

Семестры скользили друг за другом, Великий пост и Пасха, потом Летние Каникулы. Яшмин вернулась в свою крохотную мансарду на Чанкстон-Кресчент и сразу заметила если не разногласия с И.П.Н.Т, то по крайней мере растущее раздражение из-за того, что к тому времени начала означать их «защита» — неослабный надзор не только со стороны Министерства по делам колоний и бригады с улицы Квин Энн Гейт, но также и менее заметное внимание Охранки, Баллхаусплац и Вильгельмштрассе, из-за которых приходилось периодически посещать Уайтхолл для выполнения изматывающих и бесплодных ритуалов перед мелкими сошками, всегда достаточно блестящими, но иногда не способными даже найти нужное досье. Лью Баснайт был поблизости, но проделки Айкосадиад делали его непредсказуемым в качестве социального компаньона, оставались лишь затянутые, наводненные идиотами летние суаре. Посреди всего этого, как выстрел в саду, из какой-то невидимой луковицы или крохотного зернышка появилось это зеленое ошеломляющее чуть ли не эротическое обаяние увлечения мыслями бывшей геттингенской знаменитости Г. Ф. Б. Римана. Она закрылась в горнице с некоторым количеством математических текстов и начала, подобно многим в ту эпоху, путешествие по рискованной территории дзета-функций Римана и его знаменитой гипотезы, почти случайно добавленной в труд 1859 года, который нужно было увеличить до необходимого объема: гипотеза гласила, что у всех нетривиальных нулей есть вещественная часть, равная половине.

Нэвилл и Найджел провели лето, разрабатывая свою собственную гипотезу о том, что у всех без исключения представителей Китайской расы может возникнуть зависимость от доступа к опиумным препаратам.

— Подождем, пока появится Китаец, — объяснил Найджел, — рано или поздно он приведет нас в опиумный притон, и вуаля.

Они так часто оказывались в Лаймхаусе, что со временем сняли там комнаты.

Киприан с опаской вернулся на место жительства в Найтсбридж, если не в объятия своей семьи. Когда он был юношей, его ввел в мир содомии дядя, с которым он ездил в Париж продавать обои, однажды, чтобы отпраздновать заключение крупной сделки с отелем «Альзас» на Левом Берегу между рю Жакоб и рекой, дядя Гризволд привел мальчика в сугубо мужской бордель.

— Как рыба в воде, — отчитался Гризволд перед отцом Киприана, разочарование которого оказалось направлено не на брата, а на сына.

— Это была проверка характера, — сообщил он сыну. — Ты ее не прошел. Вероятно, Кембридж все-таки как раз для тебя.

Хотя Киприан смутно представлял себе, где живет Яшмин, он не навестил ее тем летом. Вскоре, ко всеобщему облегчению, он сел на согласованный с пароходным расписанием поезд на Континент и провел несколько недель выдающихся излишеств в Берлине.

Бойкой осенью всё восстановилось. Вошли в моду новые цвета нарядов, особенно — Коронационный Красный. Привилегированные дамы появились со стрижками бахромой, словно фабричные девушки. Все разговоры о крикете вертелись вокруг Ранджи и С. Б. Фрая, и, конечно, приближался Австралийский сезон. Студенты инженерного факультета собирались в Нью-Корте для шуточных дуэлей, чтобы выяснить, кто быстрее всех начертит и рассчитает логарифмическую линейку Тавернье-Граве, которую в том сезоне было модно носить в кожаных ножнах, прикрепленных к поясу. Нью-Корт в те дни еще был курортом для непокорных, так что интерес к расчетам вскоре уступал потреблению пива, его нужно было выпить как можно больше и как можно быстрее.

Киприан, отказавшись от веры Высокой церкви своей семьи, странным образом начал замечать, особенно когда на службах в колледже Тринити или Кинг звучали магнификаты, малые славословия и литании заутрених: именно из-за невозможности этого раздрая напыщенных карьеристов и помешанных на иерархии чинуш, зевающих и вертящихся хористов из города и наркотического резонерства можно было надеяться — не столько вопреки, сколько, парадоксальным образом, благодаря этой запутанной паутине человеческих пороков, на явление иррациональной загадки, непостижимого Христа, знающего тайну, когда-то стоявшего на вершине горы Сиона, Христа, победившего смерть. Киприан стоял вечерни в лучах льющегося из окон часовни света и задавал себе вопрос, что происходит с его скептицизмом, который в эти дни редко распространялся на что-то кроме таких действительно ужасных образцов, как «Те Деум» в гимне в честь Парламентских Выборов во Время Англо-бурской Войны авторства Филтема, хотя при написании церковного гимна испортить «Те Деум» практически невозможно, формулы написания псалмов незыблемы, вплоть до нот в конце, но, тем не менее, он был отупляющее затянут, это было спорное нарушение любых законодательных норм об использовании детского труда, не говоря уж о беспощадном хроматизме, который смутил бы даже Рихарда Штрауса, слишком «современный», чтобы сохранить какую-нибудь силу для проникновения и благоговейного оглушения, он был уже известен среди школьников-хористов от Стейндропа до собора Св. Павла как «Нудятина Филтема».

Тем временем Гертон казался Яшмин всё более скучным —здесь была просто эпидемия идиотизма, невозможные правила ношения формы одежды, не говоря уж о еде, которую не улучшал яркий белокурый свет, проникавший в Зал через высокую арку стеклянных панелей в потолке, в лучах этого света купались накрытые столы, скатерти и болтающие девушки. Она всё глубже погружалась в проблему Дзета-функции, она ловила себя на мысли, что думает об этой проблеме, даже когда однокурсник, с которым она встретилась взглядами днем и который прокрался после вечернего отбоя в ее комнату, лежит голый на ее узкой кровати, даже в этот исключительный и невыразимый момент она не могла полностью игнорировать вопрос, словно он шепотом спрашивал ее, почему Риман просто ввел численное значение половины в самом начале, вместо того, чтобы вывести его потом...

— Конечно, люди могут пожелать строгих доказательств, — писал он, — но я отложил поиски...после нескольких поверхностных тщетных попыток, поскольку они не нужны для достижения первоочередных целей моего исследования.

Но в таком случае не подразумевало ли это...заманчивую возможность...недосягаемую возможность.

...и предположим, что в Геттингене, где-то среди его бумаг, в каком-нибудь еще не внесенном в каталог меморандуме, к которому он на самом деле не мог не возвращаться, как любой с тех пор, к раздражающе простым последовательностям Гаусса, расширяющимся в целое «воображаемое» зазеркалье, которое игнорировал даже Рамаджунан здесь в Тринити-Колледже, пока Гарди не указал ему на это — пересмотрел, неким образом заново осветил сцену, что позволило подтвердить догадку столь точно, сколь только можно было пожелать...

— Послушай, Пинкс, ты не та, за кого себя выдаешь?

— И где ты, дерзкая девчонка, кажется, не там, где тебе следует быть, нам нужно это всё привести в порядок, не так ли...

Достаточно грубо хватает девушку за белокурые волосы, одним элегантным движением задирая свою ночную рубашку и садясь на дерзкое маленькое личико...

— Так что прочь в страну кожаных штанов, да? — спросил Киприан, скрывая раздражение. Что бы ни разрешалось в общении между ними, это не включало проявление задетого самолюбия.

— Конечно, это нечестно с моей стороны, но я на самом деле не знала себя, пока...

— Боже милостивый, неужели ты извиняешься? С тобой всё в порядке?

— Киприан, я ничего такого не ожидала. Нас прислали сюда, большинство из нас, не так ли, чтобы сплавить, чтобы мы не были обузой: книги, тьюторинг, учеба — это всё несущественно. На самом деле, чтобы что-то зажглось, это...никто мне не поверил бы, если я...ну, один-два мальчика из группы Харди, но, конечно, никто на Чанкстон-Кресчент. Харди знает о нулях æ-функции в общих чертах, но он недостаточно помешан на этом, в то время как Хилберт не думает ни о чем другом, и он в Геттингене, это та одержимость, которая мне необходима, поэтому в Геттинген.

—Что-то...математическое, — он зажмурился. Она засияла, но потом поняла, о чем он. — Я знал, что однажды пожалею об этом. Никогда не удавалось ничего большего, чем с трудом добиться средних показателей в крикете, ты ведь знаешь...

— Ты считаешь меня безумной.

— Почему тебя еще волнует, что...что я думаю?

О, Киприан, он тут же мысленно хлопнул себя по плечу, не надо, не сейчас.

Сегодня она была терпелива:

— Что ты думаешь обо мне, Киприан? Этот свет озарил мою сцену, иногда он грозил меня сжечь, он озарил меня как некий высший идеал, beau-idéal...Кто отказался бы хотя бы на мгновение стать более ярким существом...даже если твоя судьба — прах и пепел?

Она накрыла его руку своей, и он почувствовал за ушами и у основания шеи частую деликатную дрожь, которую не мог контролировать.

— Конечно, — он нашел сигарету и зажег ее, замешкавшись, предложил сигарету ей, она взяла и сказала, что отложит на потом. — Ничтожное будущее ожидает тебя, если ты будешь просто валандаться здесь и служить объектом обожания. Я ничего не знаю о Римане, но, по крайней мере, понимаю одержимость. Не так ли.

И всё это время он не мог оторвать взгляд от длинного соблазнительного локона на ее обнаженной шее. Она не смогла бы отрицать, что это, несомненно, было желание, хотя не удивился бы, если довольно специфическое.

Это было бы слишком — ожидать от профессора Рэнфрю, что он не будет вмешиваться, с его-то склонностью совать нос не в свои дела: как только он узнал о близящемся отъезде Яшмин в Геттинген, начал кампанию по завлечению, если не сказать, обольщению — иногда она уж и не знала точно.

— Это не план убийства, — убедил ее Великий Коген во время одного из ее многочисленных возвращений по Грейт-Истерн на Чанкстон-Кресчент для консультаций. — Это означало бы и его уничтожение. Скорее всего, он хочет, чтобы вы жестоко навредили душевному здоровью его оппонента, Верфнера. Эта профессорская фантазия зародилась, как минимум, во времена Вейерштрасса и Софьи Ковалевской, именно тогда она попала в фольклор академических устремлений. Годы не стерли исходный замысел, оставшийся столь же омерзительным, как прежде.

Она нахмурилась.

— Вы — барышня видная, ничего не поделать. Когда переселитесь в новое тело, подумайте о чем-нибудь немного менее ярком. Какой-нибудь представитель царства растений — беспроигрышный вариант.

— Вы хотите, чтобы я попыталась переродиться в овощ?

— Ничто в доктрине Пифагора не противоречит этому.

—Умеете вы ободрить, Великий Коген.

— Всего лишь прошу вас быть осмотрительной. Сколь отчаянно материальны ни были бы эти двое, их преданность не принадлежит физическому миру.

— Они из плоти, но не от мира сего? Как необычно. Как это возможно? Звучит, как математика, но более практическая.

— Кстати, это доставили для вас.

Он вручил ей пакет, который, как оказалось, подвергся какой-то гневной обработке на почте. Она развязала длинную ленту, развязала уже потрепанную оберточную бумагу и достала том ин-фолио в недорогом переплете с четырехцветной хромолитографией, на обложке была изображена молодая женщина в провокационной позе, которую можно увидеть на открытках с морских курортов, она прижала палец к своим пухлым блестящим губам.

— Бесшумное платье Снэззбери, — громко прочла Яшмин. — Работает по принципу интерференции волн, взаимного стирания звуков, ходьба, по сути, циклическое явление, и характерный шелест обычного платья — с легкостью рассчитываемое усложнение лежащей в его основе частоты перемещения... Лишь недавно в научной лаборатории д-ра Снэззбери в Оксфордском университете было совершено открытие о том, что каждый индивидуальный туалет необходимо настраивать на свою собственную волну с помощью определенных структурных корректировок при пошиве...

—Это материализовалось в столовой, — пожал плечами Коген, — или нас топорно заставляют в это поверить. Проделки Рэнфрю. Тухлый фарс как раз в его стиле.

— Здесь записка: «У каждой девушки должно быть такое платье. Никогда не знаешь, когда оно может пригодиться. Ваш заказ утвердили. Приводите своих очаровательных подруг». Адрес, дата и время».

Она протянула ему лист бумаги.

— Это может быть опасно.

Но Яшмин интересовала общая задача.

— Предположим, что характеристика бесшумности имеет смысл только в помещении, но для чего: для незаметности, для размышлений, средство для достижения цели, цели как таковой — при каких обстоятельствах женщина может захотеть, чтобы ее платье не шелестело? Почему бы просто не надеть брюки и рубашку?

— Когда ей необходимо появиться на публике убедительно женственной, — предположил Великий Коген, — в то же время частным образом выполняя тайное задание.

— Шпионаж.

Должно быть, ему известно, что вы будете рассказывать нам обо всем.

— Разве?

— Мисс Хафкорт, вы пытаетесь флиртовать со мной? Прекратите. Великие Когены флиртоустойчивы. Часть Клятвы. Признаю, я любопытен, так же, как и вы, без сомнения. Мой совет: запишитесь на примерку и разузнайте, что к чему. Расскажите, о чем сочтете нужным.

На самом деле всё оказалось немного более зловещим. Те, чьей обязанностью было отслеживание новейших изобретений, которые могли бы стать потенциальным оружием, как бы далеко они не находились, и выявление связей с военными и политическими событиями в Европе, наблюдали за продажами Бесшумных Платьев, за последние дни пошедшими в гору, с объяснимой тревогой, составляя пространные отчеты, которые включали всё — от перемещения войск на Балканах до цен на бриллианты в Бельгии.

— Прекрасно, берем сотню.

Пауза.

— Потребуется аванс. Вы, джентльмены...это...

Его взгляд застыл на огромной пачке банкнот, которую эмиссар достал из темного кожаного портфеля с соответствующей тисненой Печатью.

— Этого будет достаточно?

А когда важные персоны покинули помещение:

— Сотня женщин в движении, и все бесшумные? Как долго? Позвольте отнестись к этому скептически. Зеленые, белые и лиловые полоски, полагаю.

—Нет, это не суфражистки. Хотят черный крепон с полушерстяной подкладкой. Понятия не имеем, мы — просто посредники.

Несмотря на это, их голос заметно дрожал от гинекофобии, или боязни женщин, бесшумных женщин в этих абсолютно бесшумных черных платьях, идущих по коридорам, которые, кажется, удаляются от них в бесконечность, вероятно, также боязнь самих этих коридоров без эха, особенно — плохо освещенных...никаких музыкальных фрагментов в отдалении, нет удобства комментирования, их руки не заняты зонтами, веерами, лампами или оружием...следует ли подождать, отступить, в панике развернуться и убежать? Какова тайная цель? И еще более тревожащий вопрос: каковы масштабы официальной поддержки?

Яшмин, Лорелея, Ноэллин и Фауна, решили прогулять учебу в Лондоне под предлогом примерки платьев Снэззбери, их пригласили в ателье, находившееся в мрачном промышленном здании, вероятно, ближе к Чэринг-Кросс-Роуд, чем к Риджент-Стрит, за углом, всегда в тени окружающих высотных зданий.

Вывеска, современным шрифтом напоминавшая вход в Парижское Метро, гласила: «L'ARIMEAUX ET QUEURLIS, TAILLEURS

POUR DAMES»

— Вот основные модели... Мадемуазель? Извольте.

По винтообразному пандусу — точную геометрию было сложно вычислить в изощренной структуре тени, частью которой он казался — скользя, спустилась вереница молодых женщин в черном, так бесшумно, что можно было услышать даже их осторожное дыхание, без шляп, без румян, волосы собраны в строгий пучок и заколоты так впритирку, что они могли бы оказаться неоднозначными мальчиками, глаза огромные и загадочные, на губах то, что наш Университет не замечает как «жестокие улыбки», не без элемента эротики.

— Слушайте, — пробормотала Лорелея, слегка дрожа. — Мне понравилась вон та.

— Одежда или девушка, — поинтересовалась Ноэллин.

— Все они — ничего особенного, — хмыкнула Фауна.

— О, Фауна, ты склонна к резким суждениям. А вон та, они идут почти рядом, всё время бросает на тебя такие пламенные взгляды, разве ты не заметила?

Да, а потом в примерочных оказалось, что эти надменные манекенщицы работали здесь еще и портнихами для подгонки. Яшмин, Фауна, Ноэллин и Лорелея в своих корсетах, чулках и нижнем белье оказались отданы на милость корпорации «Бесшумные платья», которая подкралась к ним с измерительными рулетками и странными чрезмерно большими циркулями, и без преамбул приступила к наиболее интимным измерениям. Протестовать было бесполезно.

—Простите, я действительно знаю свои параметры, и мои бедра, конечно, не столь огромны, как вы тут написали, даже если это в сантиметрах...

— О, пожалуйста, зачем мои ноги с внутренней стороны, если снаружи длина та же самая...а сейчас вы щекочетесь, ну, может быть, не щекочетесь, но...хм...

Но их истязательницы продолжали свои действия в решительном молчании, обмениваясь многозначительными взглядами, иногда устанавливая зрительный контакт с девушками, что часто вызывало растерянность и румянец, хотя случайному или тайному наблюдателю было бы сложно судить об уровне невинности в комнате.

Яшмин показалось, что секрет платья Снэззбери — в подкладке, можно сказать, в точной микроскопической мелкозернистой структуре саржи, которая после проверки оказалась далека от единообразия переплетения нитей — скорее, достаточно разнородной, от точки к точке на данной поверхности, расширенная матрица, каждый из входов которой — коэффициент, описывающий, что происходит под ткацким станком...эти мысли поглотили ее полностью, потрясение можно было сравнить с пробуждением, она с подругами оказалась на вершине огромного Колеса обозрения на выставке в Эрлс-Корте, триста футов над Лондоном, в кабине размером с городской автобус тридцать или сорок других пассажиров, оказавшихся британскими отдыхающими, все деловито едят сосиски в тесте, морских улиток и пироги со свининой, которые достают из больших плетеных корзин.

— Мы не движемся, —некоторое время спустя пробормотала Фауна.

— Полный оборот занимает двадцать минут, — сообщила Яшмин. — Так что каждая кабина может остановиться на вершине.

— Да, но наша кабина здесь уже по крайней мере пять минут...

— Однажды кабина застряла здесь на четыре часа, — объявил человек с явно пригородной наружности. — За причиненное неудобство мои дядя и тетя, тогда встречавшиеся, получили по пятифунтовой банкноте в руки, прямо как в песне, так что, получив кругленькую сумму, они заскочили в первый попавшийся магистрат и сделали дело. Вложили деньги в акции Китайско-Турецкой железной дороги и никогда в этом не раскаивались.

— Не хотите ли кусок заливного угря, — один из искателей приключений размахивал перед лицом Ноэллин куском любимой закуски для пикников.

—Думаю, нет, — ответила она, собиралась добавить: «Вы сумасшедший», но потом вспомнила, где они находятся и как нескоро, похоже, вернутся на земную твердь.

— Смотрите, вон там Уэст-Хэм!

— А там Аптон-Лейн!

— Там несколько парней в бордовом и голубом!

— Пинают что-то туда-сюда!

После Чикагской выставки 1893 года мир вдруг сошел с ума от крупномасштабного вертикального вращения. Цикл, как размышляла Яшмин, мог лишь казаться обратимым, поскольку, поднимаясь на вершину и опускаясь вниз, объект будет меняться «вечно». Не так ли. После этого она перешла к вопросам арифметических операций над абсолютными значениями чисел и их связи с проблемой Римана, а со временем — к началам системы рулетки, об этом еще узнают ее бывшие домовладельцы и сомелье, и другие носители волчьей лиминальности, она станет воплощением чуда и отчаяния для менеджеров казино по всему Континенту.

Провожать ее на вокзал Ливерпуль-Стрит пришли Киприан, Лорелея, Ноэллин и Фауна, группа по уши влюбленных юношей, которых, кажется, никто не знал, и токсично навязчивый профессор Ренфрю, вручивший ей букет гортензий. Были телеграммы, в том числе одна от Харди, замысловатая до степени нечитабельности, но, оставшись одна, она спрятала ее в надежное место в своем багаже. Гортензии выбросила.

Она собиралась сесть в 8:40 на поезд, согласованный с расписанием пароходов, прибывающий на причал Паркестон в Гарвиче приблизительно в 10:10, а оттуда на пароходе пересечь черное и беспокойное Немецкое море, просыпаясь при каждом сильном ударе волны, подслушивая анонимные онейроидные помехи фрагментарных чужих снов, теряя собственные, забывая всё это при появлении первых безжалостных полос рассвета, когда судно войдет в Хук-ван-Холланд.

— Слушай, Киприан, ты выглядишь зеленоватым!

— Не говоря уж о количестве пятен.

— Думаю, я его обниму, чтобы проверить, здоров ли он, — и ряд аналогичных скучных шуток, благодаря Киприану Лорелея, Ноэллин и Фауна таким образом с успехом отвлекались от собственной меланхолии, которая иначе на этом собрании была бы невыносима. Но время отбытия приближалось, словно в соответствии с некой суровой традицией движения, в определенный момент должна была воцариться тишина.

Киприан ждал ужасного приступа, нутром чувствуя, что больше никогда ее не увидит. Он скрывал свою скорбь достаточно долго, чтобы вернуться в свою комнату и там залиться слезами, так будет продолжаться неопределенное время, если не всегда, он надоест всем в радиусе нескольких миль, толпы цыган будут выжимать носовые платки, что-то такое — но он ждал, сначала ждал ночь, потом день (пока ее поезд пересекал каналы, ехал мимо лесистых склонов и дома умалишенных в Оснабрюке, потом в Ганновере она пересела на поезд в Геттинген), потом ждал еще ночь и день, фактически, ждал долго после того, как она покинула Кембридж, но таких приступов тоски больше не было, и вскоре он понял, что какое-то капризное ответвление Судьбы, ему уже знакомое, не обещавшее, а, скорее, отбиравшее, предлагало ему уверенность в том, что ни с чем из «этого», чем бы это ни предполагалось, нельзя было смиряться.

Высокий черный корпус судна возвышался над ними, словно памятник опасностям моря, никакой очевидной связи с волнами, весело плескавшимися внизу. Пустые такси выстроились в четыре-пять рядов на причале, водители в блестящих черных цилиндрах ждали, пока толпа закончит махать «счастливого пути» и люди поочередно снова начнут обращать свои взоры к материку, к суше дня, от которого они урвали этот часок.

—Только начал работать, Кейт, вернусь —ты и заметить не успеешь.

— Последние новости: твой старый приятель Р. Уилшир Вайб был столь добр, что назначил мне прослушивание, я пошла, а сейчас получила повторное приглашение, так что, возможно...

— Вот это да! Ужасная новость!

Кэти зарделась:

— Ну, этот Р. В, он не так уж плох...

— Кэти Макдивотт. Ужасные вещи творятся с нашей молодежью, не так ли...

Но гудок парохода зарычал со всей мочи, прекратив всю предотъездную болтовню на причале.

Кэти подождала отплытия лайнера, а потом вернулась к портовым сложностям. Она представила себе часы среди гигантских управляемых людьми бакенов, судейских суден, речных станций проверки. Ее родители уплыли из Кова, как все остальные, но она родилась позже и никогда не была на море. Если бы они плыли в будущее, к какой-то неведомой форме загробной жизни, каким было бы это путешествие Далли в обратную сторону? Некое освобождение от смерти и приговор вернуться в детство? Она задумчиво вертела зонтик. Несколько таксистов бросали на нее одобрительные взгляды.

Только отплыв достаточно далеко в океан, Эрлис и Далли почувствовали, словно благодаря несоразмерным человеку просторам, на которые они попали, что теперь им разрешено говорить или слушать. Они медленно прогуливались вместе по верхней палубе, рука об руку, порой кивая пассажиркам, чьи шляпы с перьями будоражил морской бриз, избегая стюардов с нагруженными подносами... Дымовая труба вздымалась навстречу ветру, провода антенн пели...

— Понимаю, это, должно быть, шок.

— Ну, и да, и нет. Вероятно, не очень.

— Мерль — всё тот же, знаешь ли.

— Да. Конечно, это всегда было смешанное удовольствие.

— А теперь, Далия...

— А ты, ты говоришь, как он.

Ее мать минуту помолчала:

—Никогда не знаешь, что произойдет. Я возвращалась с кладбища на Эвклид-Авеню с парой долларов в кармане, подъехал этот Мерль в каком-то безумном старом фургоне, спросил, не хочу ли прокатиться. Словно ждал именно на той стороне улицы, когда я буду проходить мимо.

— Вы неравнодушны к женщинам в трауре? — не удержалась и вслух спросила Эрлис.

— Почти стемнело, а вы идете пешком. Я имел в виду лишь это.

В воздухе витал запах сырой нефти. Первые велосипедисты лета, в ярких свитерах и кепках, в полосатых носках, шумно проносились с присущим батальону напором по огромной эстакаде на велосипедах «тандем», которые, кажется, стали городской манией того года. Велосипедные колокольчики звенят без перерыва, сосредоточенный хор всех видов рваной гармонии, громкие, как церковные колокола в воскресенье, но, наверное, более мелкой текстуры. Разнорабочие входили и выходили из дверей салуна, а иногда и из окон. Вязы укрывали густой тенью дворы и улицы, раньше здесь были леса вязов, но это по-прежнему были вязы Кливленда, они делали видимым поток бриза, железные перила вокруг вилл богачей, придорожные канавы, полные белого клевера, закат солнца, начинавшийся рано и задержавшийся надолго, он был столь великолепен, что они с Мерлем, не веря своим глазам, посмотрели на него, а потом друг на друга.

— Только взгляни на это! — она указала черным креповым рукавом на Запад.

— Похоже на закаты моего детства.

— Я помню. Было извержение вулкана, вон там где-то в Ост-Индии, пыль и пепел висели в воздухе, все цвета изменились, это длилось годы.

— Это Кракатау, — кивнула она, словно говоря о каком-то существе из детской сказки.

— Тот корабельный кок, с которым я недолгое время общался, Шорти, он был там, ну, на расстоянии нескольких сотен миль с подветренной стороны, неважно, говорил, что это было похоже на конец света.

— Я думала, что закаты всегда должны быть похожи на этот. И все дети, которых я знала, так думали. Мы думали так некоторое время, пока они не начали снова превращаться в заурядных людей, тогда мы решили, что это — наш недостаток, что-то, связанное со взрослением, возможно, всё остальное должно было исчезнуть так же... к тому времени, когда Берт сделал мне предложение, я не была ни удивлена, ни разочарована тем, насколько мне было всё равно. Наверное, негоже так говорить о покойниках, да?

— Но ты до сих пор — совсем еще ребенок.

—Лучше найди себе новые очки, старичок.

— О, конечно, чувствуй себя настолько старой, насколько захочешь.

Спустя мгновение она села возле него, ее вздымавшийся вдовий наряд был приведен в порядок и открывал аккуратную беременную талию, на которую он сейчас кивнул:

— Когда она должна появиться на свет?

— Наверное, приблизительно в январе. Кто сказал, что это девочка?

— Позвольте взглянуть на вашу руку.

Она протянула руку ладонью вверх.

— Да. Девочка, точно. Если ладонью вниз, тогда мальчик.

— Цыганские разговоры. По виду этого фургона сразу всё ясно.

— О, посмотрим. Положите сюда немного денег, если хотите.

— Вы планируете оставаться здесь так долго?

Вот как всё уладилось, быстрее, чем каждый из них в тот момент заметил. Он никогда не спрашивал у нее, что она делала одна на улице в столь странное время, но она, тем не менее, собралась ему рассказать: долги от проигрыша в фараон, лауданум, лауданум с виски и пивом, безнадежные кредиты и еще более безнадежные кредиторы, семья Берта — Сниделлы с Проспект-Авеню, особенно — сестры, ненавидевшие воздух, которым она дышала, список страданий маленького городка, разросшихся до масштабов Кливленда, за годы своих турне Мерль должен был не раз сталкиваться с ними, но благоразумно выслушал все рассказанные ею подробности, чтобы она достаточно успокоилась для того, чтобы не воспринять его предложение превратно.

— Это — не особняк на Эвклид-Авеню, вы уже, вероятно, заметили, но он теплый и прочный, здесь лично мною сконструированный подвес на рессорах, благодаря которому вам будет казаться, что вы едете по облаку.

— Конечно, будучи ангелом, я к этому привыкла.

Но самая яркая часть этого взорвавшегося пламенем неба ее детства была прямо перед ней, ее волосы немного растрепались, и она могла определить по его взгляду достаточно того, что он, должно быть, видел, и оба они замолчали.

Он снимал помещение на Вестсайде. Нагрел для них обоих суп на маленьком примусе, нагревшемся до перерасхода стандартного керосина. После ужина они сидели и смотрели на Равнину, смотрели на реку, в водах которой отражались огни пароходов и газовых ламп, и огни литейных заводов, находившихся на расстоянии многих миль в изгибах и переплетениях Кайахоги.

— Это словно смотреть вниз в небо, — сказала она, сонная после длинного дня.

—Тебе лучше немного поспать, — сказал Мерль. — Тебе и твоей подружке внутри.

Он оказался прав насчет фургона. Позднее она вспоминала, что спала там лучше, чем когда-либо прежде, и, наверное, никогда потом. Погода еще была достаточно милосердна и Мерль мог спать снаружи, разложив постельные принадлежности и повесив на бруски водонепроницаемый плащ, хотя в некоторые ночи он шел в город, чтобы достать какие-то адские снадобья, в которых она не разбиралась, и возвращался, когда давно уже светило солнце...когда начала подкрадываться осень, они отправились на юг, через Кентукки в Теннесси, всё время опережая меняющийся год, останавливаясь в городах, о которых она никогда не слышала, всегда у какого-нибудь его знакомого, у какого-нибудь брата-ремесленника, направлявшего его туда, где была работа, это могло быть что угодно от прокладывания кабеля для вагонеток до бурения скважин, вскоре ее успокоила мысль, что даже в трудные времена найдется какая-нибудь работа, она могла сидеть спокойно, просто позволить своим тревогам уйти, посвятить всё свое внимание этому младенцу, который должен был вскоре появиться, однажды она так отчетливо поняла: «Конечно, это будет не просто «девочка», это будешь ты, Далли, я видела тебя во сне еженощно, твое маленькое личико, именно твое личико, и когда ты наконец появилась на свет, я, конечно, узнала тебя, ты была младенцем из тех снов...

Преувеличенно терпеливо, немного подумав:

— Да, но там есть еще и вторая часть, при первой возможности ты просто...

— Нет-нет, Далли, я собиралась вернуться и забрать тебя. Я думала, что у меня есть время, но, кажется, Мерль не стал ждать, просто уехал с тобой, ни слова не сказав, куда.

— Во всем он виноват, хаха.

— Нет, Лука тоже тянул время...приговаривая: «Да, мы могли бы это сделать» вместо «Мы это сделаем», но...

— О, так это всё — его вина.

Она стеснительно улыбнулась и покачала головой:

— Никакой пощады, ни тому, ни другому.

Девушка фальшиво ей улыбнулась, но злости больше не чувствовала, позволив Эрлис выполнить работу по составлению мнения о том, что ее дочь по-прежнему не может ее простить.

— Я не пытаюсь тебя одурачить. Когда появился Лука Зомбини, он был первой настоящей страстью моей жизни, как я могла ответить «нет» на его предложение? С Мерлем — да, у нас бывали мгновения страсти, хотя он, скажу честно, неохотно доказывал свою точку зрения беременной молодой вдове, не столько из учтивости, сколько из-за прошлого опыта — горького, насколько я могу судить.

— Так что вы с Лукой потеряли рассудок в ту же минуту, когда увидели друг друга.

— И до сих пор теряем, если на то пошло...

— Что? Вы двое...

— Хмм-хмм-хмм, — пела Эрлис с обезоруживающим проникновенным взглядом, нисходящее минорное трезвучие, более-менее.

— А маленькие дети склонны ставить точку в таких историях, могу поспорить.

— Очень скоро мы поняли, что в данном случае всё сложилось бы иначе. И я всё больше скучала по тебе, пока годы шли один за другим, все эти братья и сестры, среди которых ты должна была бы находиться, и я боялась...

— Чего?

— Тебя, Далия. Я бы не выдержала, если бы...

—Бога ради. Что я должна была сделать, выстрелить из пистолета?

— О, дитя мое, — Далли не была готова к заглушенному сопрано, которое услышала и которое, кажется, выдавало, — лучше поздно, чем никогда, подумала Далли, — угрызения совести, возможно, даже скорбь. — Ты ведь знаешь, я дам тебе всё, что ты захочешь, у меня душа не на месте...

— Я знаю. Но Мерль сказал мне, что я не должна этим пользоваться. Вот почему я собиралась просто заглянуть к вам, поздороваться и дальше идти своей дорогой.

— Конечно. Мстишь мне за то, как я тебя бросила. О, Далли.

Девушка пожала плечами, голова склонена вперед, волосы развеваются и обрамляют щеки:

— В любом случае, всё оказалось совсем иначе.

— Хуже, чем ты думала.

— Знаешь, я ожидала...что-то вроде Свенгали? Тип в плаще рядом с тобой, направляет твои жизненные силы в нужное ему русло с помощью своих гипнотических чар и...

— Лука? — Далли знала, что мать любит хихикать, но не любит выставлять себя на посмешище. Прохожие оглядывались и возвращались немного назад, чтобы послушать, в чем дело. Когда Эрлис смогла отдышаться:

— Теперь я тебя позорю, Далли.

— Я всего лишь хочу сказать: меня очень удивляет, насколько сильно он напоминает мне папу. Мерля.

— Ты можешь называть его «папой», — на щеках румянец, в глазах блеск. — Возможно, я всего лишь старая Эффектная Ассистентка. Так ты думаешь? — навсегда обреченная скитаться из рук одного волшебника в руки другого?

Время шло к обеду. Отряды персонала ресторана выбегали из корабельной оранжереи с сосудами, в которых красовались гвоздики, чайные розы и коктейль «космо». Стюарды крались по палубам и били в миниатюрные гонги обитыми бархатом молоточками. Ароматы стряпни начали просачиваться сквозь вентиляционные отверстия камбуза. Мать и дочь стояли у перил кормы, обнявшись за талию.

— Неплохой здесь закат, — сказала Эрлис.

— Сносный. Возможно, где-то снова извержение вулкана.

Перед обедом, когда Далли помогала ей уложить волосы, Эрлис между делом поинтересовалась:

— Как насчет того молодого человека, который всё время смотрит на тебя в салоне-ресторане?

— Когда это было? —мисс Невинная Овечка.

— Откуда мне знать? Ты уверена, что он пялится не на Бриа?

— Не хочешь выяснить?

— Зачем? Неделя в этом корыте, а потом всё закончится.

— Есть один способ всё выяснить, полагаю.

Далли изобразила восторг, любуясь лезвием горизонта. Представьте себе, конечно же, ее мать сразу попала в точку. Как она могла его забыть? Когда она, вероятно, начала его забывать? Каверзные вопросы, потому что ей ничего больше не оставалось, как вернуться в бальный зал Р. Уилшира Вайба и вспомнить тот первый судьбоносный взгляд.

Эрлис сказала:

— Он из Йеля. Плывет в Германию, чтобы изучать математику.

— Вот это да, как раз в моем вкусе.

— Он думает, что ты его подкарауливаешь.

— Ох уж эти из Йеля, хорошо им говорить, это они и изобрели подкарауливание, постой-ка, откуда ты знаешь, что он…Мама? Ты обсуждала меня? С каким-то...

— Эли.

— Я только начала думать, что могу тебе доверять.

Это было нечто большее, чем желание подразнить. Не так ли? Эрлис скосила на девушку похожий на бусинку удивленный глаз.

Обеденный салон первого класса был полон пальм, папоротников, цветущих деревьев айвы. Хрустальная люстра. Оркестр из двенадцати инструментов играл мотивы из оперетт. Каждый стакан для воды был тщательно настроен на ля 440, бокалы для шампанского — октавой выше. Во время настройки оркестр по традиции подбадривал гостей, чтобы те стучали по краям своих пустых стаканов, так что как раз перед обедом приятная искристая мелодия заполняла пространство и рассыпалась в коридорах.

Четвертый класс был отделен от верхних палуб лишь тончайшими перегородками из рам и стекла, это было длинное и узкое пространство, как пассажирский вагон в поезде, ряды и ряды скамеек, а сверху — вешалки для багажа. Как во всех остальных классах, здесь были стюарды, приносившие одеяла с вплетенной эмблемой «Ступендика», триестский кофе в кружках, газеты на нескольких языках, венскую выпечку, пузыри со льдом для похмельных голов. Группа американских студентов, которую отправили учиться в Европу, ехала в четвертом классе, они регулярно собирались в салоне, где курили сигареты и оскорбляли друг друга, и Кит понял, что предпочитает эту обстановку своим роскошным апартаментам двумя-тремя палубами выше и ближе к дымовым трубам.

Чуть ли не единственным математиком, кроме него, был Рут Табсмит, направлявшийся в Берлинский университет учиться у Фукса, Шварца и легендарного Фробениуса, открывшего формулу симметричных групп, названную его именем, и снискавшего славу лучшего лектора Германии. Рут решил специализироваться в Четырехмерной Геометрии, когда учился у профессора Мэннинга в Университете Брауна. В отличие от кафедры математики Йеля, в Университете Брауна изучали Кватернионы, но, несмотря на несходство стилей, Киту Рут показался веселым парнем, возможно, немного слишком любящем бутылку, и планирующим, как Кит, высадиться в Марселе.

Этим вечером Рут был его гостем в первом классе, и в ту минуту, когда они сели и Рут углубился в карту вин, Кит поймал себя на том, что снова рыщет глазами по салону в поисках той молодой дамы с невероятными рыжими волосами, которая только что вошла с большой компанией итальянских актеров, дети уже начали жонглировать столовым серебром, каким-то образом избегая ранений сияющими лезвиями и зубцами, остальные вертели тарелки на гибких посохах, мода Восточной Индии. Официанты, сомелье и другие работники обеда, далекие от осуждения, на самом деле поощряли, а вскоре начали и аплодировать различным мастерским трюкам, которые, как стало ясно, выполнялись в соответствии с высокими профессиональными стандартами. Ничего не пролилось, не упало и не разбилось, цветы, птицы и серебряные платки возникали из воздуха. Капитан пересел за стол этой семьи, патриарх которой радушно достал из-за уха и вручил ему полный шампанского бокал, в котором еще была пена, а обеденный оркестр начал играть нечто вроде тарантеллы. Молодая дама была здесь, и в то же время — где-то еще. Кит знал, что видел ее где-то. Это был зуд где-то в уголках его памяти. Нет, это было что-то немного более сверхъестественное. Они знали друг друга, словно он когда-то видел ее во сне...

После обеда, когда джентльмены отдыхали на Сигарной Палубе, Кит пробрался сквозь заграждение Зомбини разного размера, и Эрлис представила его обычным порядком, что спасло Далли от необходимости болтовни. Она была просто счастлива, что ей не нужно начинать тараторить прямо сейчас.

В отличие от обычной Девушки Гибсона, которой очень нравилось отворачивать глаза, не говоря уж про нос, словно она хотела изобразить равнодушие не столько к внешности парня, сколько к его запаху, Далли никогда не знала, как перестать смотреть, даже на человека, к которому испытывала нулевой интерес, но, видит Бог, сейчас был не тот случай.

Он смотрел на нее, обаятельно щурясь.

— Видела вас прежде, — сказала она, — в резиденции Р. Уилшира Вайба в Гринвич-Виллидж, если не ошибаюсь, один из тех его своеобразных сумеречных приемов?

— Я так и знал, что это было где-то в подобном месте. Вы были там с девушкой в красном платье.

— Всегда приятно узнать, что ты произвела впечатление. Мою подругу зовут Кэти, немного поздновато вам об этом сообщила, но, думаю, вы можете спрыгнуть с кормы, вплавь вернуться в Нью-Йорк, увидеться с ней...

Кит стоял, слегка притопывая под танцевальную музыку и вежливо моргая.

— Да, а теперь насчет Йельского университета, позвольте спросить, были еще какие-нибудь Траверсы на вашем курсе?

— Думаю, только я.

— У вас случайно нет брата в юго-западном Колорадо, кажется, Фрэнк?

Он посмотрел на нее не удивленно, а, скорее, настороженно.

— Вы...откуда-то из тех мест?

— Была проездом, жила там несколько месяцев, по ощущениям — несколько лет, не особо по ним скучаю, а вы?

Он пожал плечами:

— Они не скучают по мне.

Ни один из них не одурачил другого.

— Как там старина Фрэнк?

— Когда я видела его в последний раз, он направлялся в Теллурид, не уверена, что это была его идея.

Дружелюбный смешок:

— Звучит здорово.

— Он сказал, что мне нужно вас найти.

Он приподнял невидимую шляпу:

— Видимо, нашли.

После этого воцарилось молчание, продолжавшееся слишком долго.

— Достаточно привлекательный, когда не углубляется настолько в размышления.

— Эээ, мистер Траверс? Сэр? Я могу устроить скандал, если это поможет.

Далли совершила запоздалый беглый ковбойский осмотр, к которому привыкла, его хватило, чтобы заметить, кроме всего прочего, какого приятного голубого оттенка его глаза. Просто чертовы лобелии.

Он оглянулся по сторонам. Семейство Зомбини давно доело ужин и ушло из-за стола. Оркестр вернулся к Виктору Херберту и Вольф-Феррари, и танцоры начали заполнять пространство.

— Идемте.

Он вывел ее на прогулочную палубу освещенного звездами судна «Ступендика», луна светила достаточно ярко, чтобы очертить гигантские контуры облаков, пары любезничали, облокотившись о перила, и не замечали ничего вокруг, в брызгах электрического света из иллюминатора его лицо казалось загадочной кляксой.

Другой молодой человек, где-нибудь в другом месте и с другими печалями в багаже, мог бы попытаться признаться в любви или хотя бы получить поцелуй. Далли чувствовала себя, как бутылка сельтерской, которую собирались открыть в какой-то водевильной интермедии. Стопроцентно, это не могло быть то, что называют Любовью с Первого Взгляда. Со второго.

— Послушайте. Фрэнк вам много рассказывал о ситуации в семье?

— Он искал каких-то парней, его и вашего брата, другой, банкомет штоса, был в Теллуриде и уехал, но никто не знал, куда, и Фрэнк очень волновался, потому что кто-то его искал.

— Ладно. Очень многословно для Фрэнка, думаю, он вам доверял.

Она притворно улыбнулась. Людей, у которых неприятности, она не считала идеальной компанией для послеобеденной беседы, но, если подумать, каких других людей она знала?

— Я люблю двоих этих болванов, — он шептал всё более страстно, — они — мои братья, они думают, что пытаются меня защитить, но не знают, что я погряз в этом по уши, всё это…, — он обвел рукой судно, оркестр, ночь, — плащ на моей спине, купленный и оплаченный с того же банковского счета, что и...

— Следует ли вам говорить мне это? — с универсальным наивным взглядом широко раскрытых глаз, которому она научилась в Нью-Йорке, когда пыталась придумать, что сказать.

—Вы правы. Наверное, общение слишком серьезное для девушки-подростка...

— Подростка? — изображая вежливый интерес. — Сколько вам лет, Рувим, чтобы вы могли так называть кого-либо? Удивляюсь, что вас вообще отпустили со двора.

— О, пусть мой облик не вводит вас в заблуждение, я мудр не по годам.

— Во всяком случае, промокли точно не по годам.

— Еще двадцать минут назад мне казалось, что я просто раскачиваюсь на волнах в Заливе Лунного света, отдыхая от всего. Потом появились вы и так далее, если здесь какая-то опасность, я не хочу, чтобы вы попали в переделку.

— Конечно, вы предпочли бы остаться с этим всем наедине. Универсальный ковбой.

— Вы просто не знаете, мисс. Один неверный шаг — и всё пропало.

Он на прощание коснулся края воображаемой шляпы и быстро удалился.

— Тут ничего не остается, кроме как использовать вьющийся посох Луки, —сказала она Эрлис. — Не очень-то он похож на воздыхателя, мама.

— Ты хочешь сказать — склонен к хандре.

— Я знаю, что, черт возьми, творится с этими людьми, не больше, чем знала в Колорадо. Знаю только, что у них неприятности, и довольно серьезные.

— Ну, ты, конечно, можешь выведать правду.

— Я! Ты бросаешь меня в его объятья...

Но Эрлис лишь смеялась и убирала с ее лица длинные волосы, прядь за прядью, кажется, этому занятию не видно было конца, словно ей просто нравилось само это действие, нравилось чувствовать волосы Далли в своих пальцах, как вязать...

Далли сидела в каком-то оцепенении, слушая, не слушая, желая, чтобы это продолжалось вечно, желая оказаться где-то в другом месте...

— Ты — всегда открытие, Далли, — сказала она спустя некоторое время. —Думаю, мне следует всё же поблагодарить Мерля за что-то.

— Как это?

— Когда вижу тебя в таком ракурсе.

Она медленно и задумчиво начала заключать девушку в объятия.

— Мы снова попали в волну прилива, да?

— Думаю, я могу подождать.

— Жертвы материнства. Думаю, где-то я о них уже слышала.

— Ты просто не в своем уме, — заметила Бриа. — Мне казалось, я это хорошо скрываю.

— Малость юна для парней из колледжа, тебе не кажется?

Далли посмотрела на свои колени, потом в иллюминатор, потом быстро перевела взгляд на веселое маленькое личико Бриа.

— Я не знаю, что происходит, Бри, я видела его всего лишь один раз на вечеринке в Нью-Йорке, ты там тоже была, фактически, метала ножи, и с тех пор не могла выбросить его из головы, а теперь он здесь снова. Это должно что-то значить, разве нет?

— Конечно. Это значит, что ты видела его уже два раза.

— О, Бри, это безнадежно.

— Послушай меня. Разузнай всё о его друге, такой низкорослый блондин, пьет за обедом неразбавленный виски, но никогда не отключается.

— Рут Табсмит, только что из Университета Брауна.

— Что он там делал?

— Не писатель, это колледж, а он — очередной математический виртуоз.

— Мозги настроены на цифры, пригодится в походе по магазинам, слушай, мой тип парниш.

— Бриа Зомбини, постыдитесь.

— Не сейчас. Ты собираешься чинить мне препоны?

— Ха, я поняла. Ты собралась меня сопровождать.

— Скорее, наоборот, я бы сказала.

Начало создаваться впечатление, что они с Китом плыли на разных суднах, на различных версиях «Ступендики», медленно расходясь в разных направлениях, у каждого своя судьба.

— Вы снова меня игнорируете, — поприветствовала его Далли.

Не «нас, Зомбини» — сейчас это было в единственном числе.

Кит долго ее рассматривал.

— Замечтался.

Для многих, вероятно, для большинства из нас путешествие по океану, особенно — с билетом первого класса, занимает высокое место в рейтинге человеческих удовольствий. Но Кит жил на суше всю жизнь, пока не приехал в Нью-Хейвен, где смог созерцать чудеса пролива Лонг-Айленд, ему не доводилось подробно рассматривать воду. Замкнутое пространство, ежедневное повторение одних и тех же лиц, мелкие дрязги: здесь, усиленное недосягаемостью суши, всё это с легкостью создавало чувство злонамеренности, заговора, преследования... Чем дальше они уплывали в океан, чем невидимее становился горизонт, тем меньше Кит был способен, или, если уж на то пошло, тем меньше он хотел сопротивляться принятию необратимой кражи, совершенной в его жизни, великому простому факту отсутствия Вебба.

Он погрузился в молчание и апатию, неисчислимые мгновения были заняты воспоминаниями о пустынном плато, горных вершинах, лугах, где росла Индейская кисть и дикий первоцвет, о реке, вдруг возникающей, если отойти на два шага от дороги, потом он возвращался из этого путешествия в несотворенное на скорости двенадцать узлов. Он не знал точно, что чувствует. Если бы кто-то сказал, что отчаяние, он пожал бы плечами и скрутил сигарету, отрицательно качая головой. Нет. Не совсем.

Да и пароход «Ступендика» оказался не тем, чем казался на первый взгляд. У него было другое имя, тайное имя, которое должно было стать известным миру в надлежащее время, тайная личность, таящаяся в его нынешней структуре, но невидимая для обычных пассажиров. Чем он, фактически, окажется — участником будущей Европейской войны на море, которая обязательно начнется, в этом все были уверены. Одни лайнеры после 1914 года переоборудуют в судна для перевозки войск, другие — в плавучие госпитали. Судьба «Ступендики» — вернуть свою непроявленную сущность в качестве линкора Его Величества «Император Максимилиан», одного из нескольких дредноутов водоизмещением 25 000 тонн, в соответствии с планом Австрийских военно-морских сил, но, как гласит официальная история, они никогда не были построены. Словенское пароходство, которому сейчас принадлежало и которым эксплуатировалось судно, кажется, возникло таинственным образом за один день из ниоткуда. Даже определение состава его совета директоров вызывало оживленные споры в министерствах всей Европы. В судоходных кругах ни о ком из них никто не слышал. Британская морская разведка была сбита с толку. Хотя его паровые котлы, судя по всему, были разработаны по проекту Шульца-Торникрофта, который предпочитали в Австро-Венгрии, двигатели являлись модифицированными сородичами турбин Парсонса, которые в те дни можно было встретить на солидных британских военных суднах, разгонявшихся до скорости двадцати пяти узлов и выше, если того требовали обстоятельства — лишь бы хватало запасов угля.

Рут Табсмит выяснил всё это, рыская в нижних отсеках судна, игнорируя предупреждения на всех основных языках об ужасной судьбе, ожидающей нарушителя.

Он нашел будущие патронные кладовые и огромные зарядные погреба по всей длине от носа к корме, не говоря уж о расположенных симметрично по всему судну несколькими палубами выше очень странных круглых каютах, которые, кажется, предназначались для пушечных турелей — в данный момент они были спрятаны прямо под верхней палубой, но в случае необходимости их поднимали гидравликой на крейсерскую высоту, и их двенадцатидюймовые стволы, хранившиеся глубоко внизу, поднимали на грузоподъемнике и устанавливали за несколько минут.

Под шелтердеком оказался тайный погреб, заполненный торпедами. Средние палубы были спроектированы таким образом, чтобы загибаться вверх и в других замысловато створчатых направлениях, после чего превращались в броневую защиту и эскарповую галерею для орудий меньшего калибра. В то же время «Ступендика» каким-то образом могла сложиться, теряя верхние палубы, в классический линкор, пока судно сгибалось на волнах на необходимую высоту надводного борта, широкое и низкое, напрашивающееся на драку. Палубные матросы активно сверлили отверстия для быстрого переоборудования палуб, скакали по леерам, когда получали приказ, ловко, как воздушные акробаты, начали быстро разрисовывать борта судна в «слепящий» камуфляж моря, неба и грозовых облаков, рисовали обманные двугранные углы двух оттенков, похожие на нос корабля, или бегали под углами, почти равными углам волн, иногда исчезали и возникали из невидимости, подобно узорам, сплетаемым и расплетаемым из хаоса пенистых гребней волн.

—Там что-то есть снаружи, Фенгсли, я чувствую.

— Не обращайте внимания, сэр...

— О? А что тогда вот это, черт возьми?

— А. Судя по всему, фактически торпеда, и направляется прямо в среднюю часть.

— Я вижу, идиот, я знаю, как выглядит торпеда..., — и на этом интересный обмен мнениями резко обрывается.

Пока Кит и Рут спускались по лестницам в машинные отделения «Ступендики» они выяснили, что судно глубже, чем им казалось, и намного менее горизонтально расположенное. Лица оборачивались, чтобы посмотреть на них. Глаза, яркие, как пламя в печах, моргали. Когда парни спустились ниже ватерлинии, с них пот уже лил ручьями. У основания судна везли по палубе груженные углем тележки, уголь сваливали возле котлов. Пульсирующий свет Ада освещал закопченные тела кочегаров при каждом открытии шуровочного отверстия.

До того Руту удалось выяснить, что пассажирский лайнер «Ступендика», это миролюбивое воплощение высокобуржуазной роскоши, построили в Триесте, на Арсенале «Австрийского Ллойда». В то же время, параллельно, также в Триесте, на соседнем «Стабилименто Текнико», австрийский флот, по-видимому, строил свой дредноут «Император Максимилиан».

В какой-то точке графика постройки два проекта...источникам Рута было сложно выразить эту идею...слились воедино. Как? По чьему приказу? Никто не мог сказать ничего определенного, но в один прекрасный день они превратились в один корабль. Но на чьей верфи? Разные свидетели вспоминали разные верфи, другие клялись, что судно больше не находилось «внутри», просто появилось вдруг одним прекрасным утром из Промонторио, только что после крещения глухой ночи, ни одной души не видно на борту, безмолвное, высокое, окруженное туманом какого-то неправильного света.

— Похоже на начало морской байки, — высказал мнение американский кочегар О. И. С. Бодайн, облокотившись о шпангоут и попивая ужасное квасное картофельное пюре в качестве прелюдии к смене вахты и отходу ко сну.

—Четыре шахты, видишь ли. Даже «Мавритании» прекрасно хватает трех. Это планировка не гражданского судна. Это турбины переднего хода. Ой, а вот идет Герхардт, Zu befehl, Herr Hauptheitzer, к вашим услугам, герр Гауптхетцер!

Старший кочегар разразился чередой эффектных ругательств.

— Легко выходит из себя, — сообщил по секрету О. И. С. — Ужасный язык у этого человека. Только что решил, что телеграф выглядит так, словно собирается двигаться. Можете вообразить, что с ним творится, когда телеграф действительно движется. Но мы должны всегда искать в каждом человеке что-то хорошее.

— Так что в глубине души он — порядочный человек.

— Черта с два, ему только дай волю. На берегу он даже еще хуже.

Как снег на голову, словно целая Бригада Кочегаров начала биться в жестоких конвульсиях. Телеграф на капитанском мостике начал благовестить, словно все соборы Ада в особо важный приходский праздник. Турбины переднего хода были выключены, давление масла и пара начало расти, Обергауптхетцер, достав откуда-то восьмизарядный пистолет Манлихера, начал угрожающе им размахивать перед манометрами, очень раздраженный, словно собирался по ним стрелять, если показания приборов будут неправильными. Крики «Dampf mehr! (Добавить пара!)» доносились с нескольких направлений. Кит оглядывался по сторонам в поисках ближайшей лестницы на свежий воздух, но вокруг царило смешение языков. Его голова попала в тиски огромного битумного рычага, который быстро тащил его вперед сквозь жестокие спазмы света и богомерзкий стальной лязг к угольной яме в боковой части корабля, из которой мужчины загружали уголь на платформы и отвозили к котельной топке.

— Конечно, — пробормотал Кит, — всё, что тебе нужно было сделать — просто спросить.

Это путешествие, казалось, длится часами — его мотало туда-сюда, постепенно он потерял рубашку и майку, его оскорбляли языки, на которых он не говорил, но которые понимал. Всё болело. Ему казалось, что он мог частично утратить слух.

На средней палубе, кажется, разверзлись врата Ада. Словно синтонические радиограммы, путешествия сквозь Эфир могли подвергаться воздействиям, о которых мы по-прежнему ничего не знаем, благодаря неестественно зыбкому качеству нынешней «реальности» радиоприёмники в корабельной комнате Маркони собирали поток сообщений откуда-то не из «этого» мира, скорее — из его побочного континуума... где-то в середине дня «Ступендика» получила зашифрованное сообщение о том, что Британские и Немецкие ударные группы заняли позиции на Марроканском берегу и что состояние общеевропейской войны считается вступившим в силу.

Взволнованные голоса из дотоле незаметных рупоров начали призывать экипаж к полной боевой готовности. Задействовали гидравлику, целые палубы начали тяжеловесно скользить, складываться и вращаться, пассажиры оказывались на пути у этих гулко визжащих стальных метаморфоз, часто — с летальным исходом. Колокола, гонги, свистки подвесных люлек и паровые сирены добавляли свою лепту в эту какофонию. Стюарды сбросили белые ливреи, под которыми оказалась темно-синяя форма морского флота Австро-Венгрии, и начали выкрикивать приказы гражданским, которые несколько минут назад приказывали им, теперь они по большей части блуждали на переходных мостиках, дезориентированные и крайне испуганные. «Право на борт! —кричал Капитан, и по всему огромному судну, когда штурвал отреагировал на приказ и корабль резко накренился, приблизившись к своему проектному максимуму в девять градусов, возникли сотни маленьких неудобств, например, флаконы духов соскользнули с туалетных столиков, фужеры в обеденном зале опрокинулись и замочили льняные скатерти, партнеров в танце, которые предпочли бы сохранять надлежащую дистанцию, толкнуло друг к другу, что вызвало травмы стоп и повреждения платьев от кутюр, разнообразные предметы в помещениях для экипажа выпали из швеллеров, которые служили полками, с верхних полок полился ливень трубок, кисетов, игральных карт, карманных фляг, вульгарных сувениров из экзотических портов назначения, всё это то и дело падало на головы офицеров: «Полный вперед!», забытые кофейные чашки вновь появлялись лишь для того, чтобы разбиться на забытых кофейных столиках, забытые сэндвичи и выпечка, к которой энтропия была, как правило, немилосердна, заявляла о себе среди разноязычных выражений отвращения, облаков пыли и сажи, спускавшихся сверху по всему судну, и популяция тараканов — новорожденные, куколки и седые ветераны, вообразив какую-то всемирную катастрофу, бегали всюду, куда могли добраться, на максимально доступной скорости, учитывая общую суматоху.

Далли скатилась со своей койки на палубу, а через секунду то же самое произошло и с Бриа, которая приземлилась поверх нее с криком «Porca miseria! Что творится?».

Вбежала Сисси.

— Это, должно быть, Поп, снова умом тронулся!

— Конечно, спиши всё на фокусника, — заметил старший Зомбини, который стоял, задрапировавшись, в дверном проеме, — это старый Эффект Лайнера-Линкора. Тут со всеми всё в порядке?

Странно, Далли волновалась о Ките.

Сделав несколько сумасшедших кругов на одном компактном пространстве на безумной скорости, судно, словно взяв себя в руки, наконец замедлило ход, легко вернулось в вертикальное положение и взяло устойчивый новый курс зюйд-ост-тень-оста. Благодаря огромному магнитному компасу, вмонтированному в стену зала для развлечения пассажиров, о изменении направления вскоре узнали все.

— Куда же, черт возьми, мы плывем? — карманные атласы достали из карманов. — Посмотрим, если мы повернули здесь...

Оказалось, что ближайшая к ним суша — Марокко.

В машинно-котельных отделениях всё медленно возвращалось в норму, что бы это здесь ни значило. Телеграф смягчил свои требования к скорости, всем велели, по крайней мере, воздержаться от полной боевой готовности, левый и правый борт вернулись на место. Снова мир.

Когда оскорбления переключились на другие цели и Кит достиг определенного уровня невидимости:

— Ну, всё это было очень познавательно, — заявил он, — думаю, теперь я вернусь в свою каюту, спасибо за всё, особенно — вам, Старший Обергауптхетцер, там...

— Нет, мистер. Нет-нет, он не понимает: больше нет кают, это больше не «Ступендика». То восхитительное судно уплыло навстречу своей судьбе. На верхних палубах вы теперь найдете только дредноут Его Величества «Император Максимилиан». Действительно, некоторое время у этих суден было общее моторное отделение. «Более глубокий уровень», решающий проблему двойственности. В некотором роде китайская ситуация, nicht wahr, не так ли?

Сначала Кит воспринял всё это как розыгрыш Бригады Кочегаров, и как можно быстрее прокрался вверх по лестнице, чтобы посмотреть. У люка стояли морские дозорные с винтовками Манлихера.

— Я пассажир, — начал протестовать Кит. — Я из Америки.

— Я слышал. А я из Граца. Возвращайтесь обратно.

Он пробовал другие лестницы, другие люки. Карабкался по вентиляционным шахтам и прятался в прачечных, но всё это помогало не больше пяти минут в беспощадном сером военном мире, лишенном гражданских благ: никаких женщин, цветочных композиций, эстрадных оркестров, высокой кухни, хотя он был благодарен за несколько вдохов свежего воздуха полной грудью.

— Нет-нет, трюмный краб, это не для таких, как ты, возвращайся в свои глубины сейчас же.

Кит получил койку в кубрике, в тесном изгибе эркера, и О. И. С. Бодайн пришел убедиться, что всё нормально. Он превратился в Призрака Нижних Палуб, изучил все места, в которых можно спрятаться, когда кто-то спускался с верхних палуб, а в остальное время регулярно отрабатывал смены кочегаром.

Для Тевтонца высокого ранга Капитан этого судна оказался на удивление нерешительным, меняя свои решения каждые пять минут. Несколько дней дредноут Его Величества «Император Максимилиан» пытался найти берег, сначала плыл на север, потом — снова на юг, туда-сюда, всё в большем отчаянии, словно пытаясь найти эпическое морское сражение, которое, как думал Капитан, происходило прямо сейчас... Хотя первым портом захода был объявлен Танжер, в то время, по информации «матросского телеграфа», находившийся под контролем мастного военного диктатора Мулай Ахмеда ер-Расули, Капитан решил вместо этого причалить дальше к югу, в жемчужине Железного берега — Агадире.

Кит выяснил причину этого решения, когда заметил стопку использованных тарелок и блюд из обеденного зала первого класса у двери одного из пустых угольных бункеров. Из любопытства он заглянул в бункер и, к своему удивлению, увидел группу спрятавшихся людей, которые жили там всё это время, большинство из них говорило на немецком. Кажется, их должны были внедрить на побережье Атлантического океана в качестве «колонистов», чье присутствие затем должно оправдать интерес Германии к этой территории. Из дипломатических соображений их изолировали в машинном отделении, об этом знал только Капитан, среди его приказов были зашифрованы несколько пунктов относительно их размещения в качестве теневых колонистов по требованию, ведущих подсобное хозяйство на территории, малоперспективной для земледелия, побережье было столь же предоставлено воле ветра, сколь внутренние районы находились во власти племени Су, в целом не расположенного к Европейцам. Фактически побережье было закрыто для всей иностранной торговли эдиктом молодого султана Абдул Азиза, несмотря на это, Франция, Испания и Англия заключили сделку, в соответствии с которой Франция получила право «мирного проникновения» в любой другой регион Марокко.

Там, как сон среди безжалостного марша валов, колонистам начало казаться, что они видят на горизонте, даже чувствуют на ветру запах сказочных Канар, которые вскоре стали воплощать их единственную надежду на освобождение. Многие сошли с ума, сели в маленькие лодки или просто вплавь ринулись на запад, и больше о них никто не слышал.

— Что произошло? Мы уснули в Любеке, а проснулись здесь.

— Я направляюсь в Геттинген, — сказал Кит, — если могу отвезти какие-то ваши сообщения, я с удовольствием.

— Насколько высоки твои шансы туда добраться, если ты прячешься здесь, как мы?

— Временная задержка, — пробормотал Кит.

Городские жители, торговцы Су, Берберы из долины, купцы с караванами с гор и из пустыни забросили свои мелочи повседневного бизнеса, стояли на берегу и глазели, не зная точно, угрожает ли им опасность. Мало кто когда-нибудь здесь видел судно, размерами превышавшее рыбацкий баркас, остальные проплывали тенями где-то далеко в море, их размеры были нечеткими. Козлы-древолазы, сидевшие в ветвях аргании, приостановили объедание фруктов, похожих на оливки, чтобы внимательно рассмотреть металлического гостя. Музыканты Гнауа начали вызывать mlouk gnaoui, обращаясь к привратнику Высших Черных с просьбой открыть двери добра и зла. Все согласились, что судно, должно быть, приплыло откуда-то из очень далеких мест, предположение, что оно происходит из одной из «Великих Держав», мало прояснило ситуацию, поскольку данное словосочетание на этом изолированном побережье включало в себя возможности вне пределов земной географии.

Ослепительно белые стены города предоставили себя на обозрение высокому дрейфующему надменно и без прикрас за пределами повседневной размеренности, отбрасывая заостренные тени сквозь дым труб и пламени, второпях разведенного на берегу, судну, из дружелюбия или страха — непонятно...

Будто снова воплотившись из какого-то промежуточного состояния бардо, однажды безлунной ночью гражданские пассажиры, включая Кита, выскользнули по одному из отверстия в борту «Императора Максимилиана», изначально предназначенного для запуска мини-субмарин, и их тайно выстроили в ряд на берегу, после чего дредноут уплыл обратно в море. Кит, не уверенный, что у него есть будущее во флоте Габсбургов, решил высадиться на берег здесь, быстро нашел себе комнату между портом и дорогой на Могадор, и начал зависать в прибрежном баре «Тавил Балак».

— Мы тут в городе довольно-таки космополитичны, — говорил бармен Рахман, — но тебе лучше не заходить слишком глубоко в долину.

Однажды ночью появился рыбак из парового траулера, независимо шедшего из Остенде, «Фомальгаут», несколько членов экипажа спрыгнули на берег в Танжере.

— У нас нехватка рабочих рук, — сказал Киту шкипер. — Ты нанят.

Остаток вечера прошел как в тумане. Кит помнил, что вступил в дискуссию о проблеме двух «Ступендик» с Моисеем, местным еврейским мистиком.

— На самом деле это привычно для здешних мест. Иона — классический случай. Вспомни, что он плыл в Фарсис, порт которого находится на расстоянии пятисот миль отсюда на север, сейчас он называется Кадис, одно из альтернативных названий — Агадир. Но в этом Агадире принято считать, что Иона сошел на берег на юге отсюда, в Массе. Там есть мечеть в честь этого события.

— Два Агадира, — сказал сбитый с толку Кит. — Он вышел на берег из Атлантического океана? В двух городах одновременно, на расстоянии пятисот миль?

— Словно Гибралтарский пролив действовал, как некая метафизическая точка пересечения между мирами. В те дни пройти сквозь эту узкую апертуру в необъятные непредсказуемые пространства Океана значило выйти за пределы известного мира, и, может быть, это условность —пребывание в одном месте в один момент времени... Во время перехода не выбрало ли судно сразу два пути? Не веял ли ветер сразу в двух направлениях? Или это огромная рыба владела силой билокации? Две рыбы, два Ионы, два Агадира?

— Этот дым, который я тут вдыхаю, — спросил Кит, — это не...хм, гашиш?

— Никогда не слышал об этом веществе, — благочестивый старец казался оскорбленным.

В заведении было темно. Словно меньше было необходимости в обычных источниках света, одна лампа чадила зловонным бараньим жиром. В квартале Касба люди пением вводили себя в транс. Где-то на улице музыканты Гнауа играли на лютнях, задавая ритм металлической ручной перкуссией, видимые лишь тем, для кого играли.

Они покинули бухту Агадира, обогнули Игир Уфрани, когда солнечный свет лишь коснулся горных вершин, и наметили курс к северо-востоку на Ла-Манш, с берега их больше не было видно из-за дыма. Кроме местной марокканской рыбы, селедки Могадора, alimzah и tasargelt, по мере продвижения на север их улов становился всё хуже, в чем экипаж винил присутствие Кита, пока вдруг однажды утром в Бискайском заливе «Фомальгаут» не наткнулся на огромную стаю рыб нескольких видов, столь непомерно избыточную, что она стала серьезным испытанием для верпов и лебедок.

— Это однажды должно было случиться, — предположил шкипер. — Чертов Иона наоборот — вот это что.

Действительно, несколько видов рыб, казалось, сверкали динамическим серебряным блеском, расплескавшимся в тралах и обильно переливавшимся на палубу каждый раз, когда кутки сетей были развязаны. Кита задействовали для сортировки улова, сначала ему доверили только отделять промысловую рыбу от мусора, но вскоре он начал различать тончайшие нюансы палтуса и камбалы, трески и мерлузы, морского языка, косорота и леща.

Как только трал правого борта опустел, они снова зашли в порт. Кажется, конца-края не было видно этой размером с континент стае, в которую они вошли. Кит заметил, что теперь на него бросают даже еще более странные взгляды, чем раньше.

Это продолжалось день, а потом ночь, пока на борту совсем не осталось места, хотя бы для одной сардины, и они вернулись в Остенде, вошли в Стакетсел и поплыли вниз по каналу, фальшборты находились вровень с поверхностью воды. Рыба заполняла кладовые под ахтерпиком и тросовые кладовые, рыба высыпалась из иллюминаторов и плюхалась на морские карты, спустя несколько часов члены экипажа находили рыбу в своих карманах, не говоря уж о

— О, пардон, mon chou, это не то, что ты думаешь...

Тем временем, оставив своего военного двойника блуждать в туманах, «Ступендика» продолжила свое гражданское путешествие.

Бриа пыталась поднять настроение Далли:

— Эй, ты ведь знаешь, что говорят о романах на борту судна.

— А это был он?

— Тебе лучше знать, ты — искательница приключений.

— Что насчет его друга?

— Старомодный Рути? Я у него уже спрашивала, он сказал, что они разошлись в машинном помещении, и с тех пор никто Кита не видел.

Что за безумием было в это ввязаться? Далли обыскала всю «Ступендику» от лунной палубы до кубрика, расспрашивая пассажиров, стюардов, кочегаров, членов палубной команды, офицеров, не видели ли они Кита. Никаких результатов. За обедом она потребовала объяснений у Капитана.

— Он мог сойти на берег в Агадире, но я отправлю радиограмму, — пообещал Капитан.

Конечно. Единственное, на что она сейчас надеялась — что чертов ненадежный студент Йеля не свалился за борт. Она находила наименее людные помещения судна и лежала в шезлонге, всматриваясь в волны, которые любезно темнели, осторожные, крутобокие, с белыми барашками, потом небо затягивало тучами и шторм швырял их на судно с правого крамбола.

В Гибралтаре судно, кажется, приостановилось, словно ожидая разрешения. Она представила, что пассажирам разрешили ненадолго сойти на берег, и она ночью с какой-то неприступной скалы, с грозовых высот смотрит в безжалостные черные воды Атлантики. Где угораздило Кита пропасть? На мгновение она увидела его силуэт где-то далеко внизу, у подножия крутой скалы, кажется, он тащил маленькую ненадежную лодчонку вперед на серые просторы, собираясь пуститься в какое-то невозможное путешествие...

«Ступендика» продолжала плыть дальше, держась возле Средиземноморского побережья, плывя от одного порта к другому, мимо домов и бледных утесов, с которых разлеталась листва, их жители были заняты своей жизнью на крутых улочках городов, маленькие такелажники-латиняне сновали вокруг, как мотыльки.

Эрлис тактично держалась на расстоянии, не собираясь разбивать молотком эту романтическую помеху Далли, особенно поскольку никто, кажется, не знал определенно, насколько важно это может быть. Далли надеялась, что Бриа переживет это первой, с той лишь разницей, что как-то тихо и без особых усилий, как могла видеть ее мать, Бриа избегала любых разумных советов, которые она когда-либо ей давала, играя не только Рут Табсмит, но и, достаточно долгое время, пассажирку четвертого класса, чувствуя себя там, как рыба в декоративном пруду.

Словно она ненадолго покинула свою жизнь и получила способность путешествовать параллельным курсом, достаточно «близко», чтобы наблюдать за тем, как она это делает, Далли открыла альтернативный способ путешествия по земле, от порта к порту, быстрее, чем плыло судно... Казалось, она несется немного выше уровня земли, сквозь благоуханные сумерки позднего лета, параллельно курсу корабля...наверное, то и дело среди песчаных холмов, кустарника и невысоких бетонных стен она мельком замечала «Ступендику», на полном ходу идущую вдоль бесконечного побережья, упрямую и неповоротливую, все ее детали, створки и уступы были неяркого серого цвета, словно тело мухи, видимое сквозь ее крылья...настала ночь, и судно обогнало ее, незаметно подкравшись сзади...Она вернулась в шезлонг, запыхавшись и вспотев, взволнованная без причины, словно только что избежала какой-то организованной угрозы ее безопасности.

Они остановились в Венеции в тумане посреди ночи, чтобы осуществить какую-то краткую призрачную операцию. Далли проснулась, выглянула из иллюминатора и увидела флотилию черных гондол, на каждой по фонарю, в каждой один пассажир, закутавшийся в плащ, все они стояли прочно, всматриваясь вперед во что-то, что, кажется, понимали лишь они. Это Венеция? Она помнила, что мысленно задала себе этот вопрос, потом снова уснула. Утром они наконец вошли в порт приписки «Ступендики», Триест. Толпы людей вышли на Пьяцца-Гранде, чтобы поприветствовать судно. Дамы в огромных шляпах об руку с офицерами австро-венгерской армии в сине-пурпурно-золотом прогуливались по Рива со всей уверенностью мечты. Военный оркестр играл попурри из произведений Верди, Денца и местного любимца Антонио Смарелья.

Далли позволила, чтобы ее мягко смело на берег в суматохе высадки. У нее было чувство, словно она замерла. Она никогда не слышала об этом месте. На время она забыла о Ките, где она?

Сопровождаемый двусмысленными взглядами членов экипажа «Фомальгаута», Кит забрал свою зарплату в Остенде, пошатываясь, сошел на Пристань Рыбаков, сел в электрический трамвай и приехал к самой гостинице «Континенталь», где, как ему почему-то казалась, его ожидала забронированная на его имя комната.

Но там о нем не слышали. Приняв это близко к сердцу, он собирался апеллировать к фамилии Вайба, но увидел себя в одном из зеркал холла в золотой раме, и здравомыслие возобладало. Японский городовой! Он был похож на мусор, выброшенный на берег. И несло от него так же, если подумать. Он снова вышел на улицу, сел в другой трамвай, который вез его по городу вдоль бульвара ван Изегейма, потом несколько раз свернул налево и снова направился к Бухте. Толпы народу, которые он видел, были гораздо более благопристойны, чем он. На Пристани Императора, почти там, откуда он начал свой путь, Кит не придумал ничего лучше, как зайти в маленькое бистро, сесть в углу с кружкой пива за двенадцать сантимов и обдумать ситуацию. У него было достаточно денег, чтобы остановиться где-то хотя бы на ночь, прежде чем он придумает, как добраться в Гёттинген.

Его размышления прервала острая дискуссия в углу, в неопрятной, действительно сомнительной группе разных возрастов и национальностей, их единственным общим языком, который узнал Кит, оказался язык Кватернионов, хотя он не мог вспомнить, чтобы видел когда-нибудь прежде такую большую секту в полной боевой готовности. Еще более странным было то, что теперь он был уверен: они, кажется, узнали его, нет, не было обмена всеми этими масонскими знаками и отзывами, но, тем не менее:

— Сюда, кельнер! Полпинты «Ламбика» вон тому корешу с водорослями на костюме, — крикнул веселый безумный субъект в поношенной шляпе, выглядевший так, словно нашел ее на берегу.

Кит продемонстрировал то, что, как он надеялся, было универсальным знаком нехватки средств, вывернув воображаемую пару карманов брюк и пожав плечами в качестве извинения.

— Не волнуйся, на этой неделе всё за счет кафедры математики Тринити-Колледжа, они — просто волшебники в решении бикватернионных уравнений, но покажи им счет к оплате, и, к нашему счастью, их разум выключается.

Он представился как Барри Небьюлай из Дублинского университета, для него нашли место, и Кит присоединился к многоязычной банде.

Всю прошлую и эту неделю Кватернионисты собирались в Остенде для проведения одного из своих кочующих Всемирных Конвентов. После трансатлантических размолвок 90-х, известных как Кватернионные Войны — Киту было известно, что Йель, будучи домом Гиббсовых Векторов, выступал главной воюющей стороной — истинные Кватернионисты если не были повержены сразу, в лучшем случае привыкали чувствовать себя не имеющими значения, в эти дни они скитались по миру, рассеялись под желтыми небесами Тасмании, блуждали в Американской пустыне, взбирались на Альпийские пустоши Швейцарии, собирались тайком в приграничных отелях, на ланчи в арендованных кабинетах, в холлах гостиниц, поверхности которых варьировались в своей роскоши от французского бархата до местного камня, отражая стройное эхо, на них с подозрением смотрели официанты, вносившие и достававшие из огромных котлов легированной стали выращенные на местных грядках овощи, названия которых не сразу приходили на ум, или части животных, скрытые под густыми соусами, особенно здесь, в Бельгии, это была форма майонеза — их цветовая гамма варьировалась от индиго до цвета воды, часто они были действительно весьма яркими...да, но какой выбор оставался, если он вообще был? Упорно придерживаясь теории электромагнитных волн в человеческих отношениях, приверженцы функции Гамильтона впали в ересь, теперь они воплощали в глазах официальной научной религии бунтарскую, действительно еретическую веру, для которой опала и изгнание были слишком мягким наказанием.

— «Гранд Отель де ля Нувель Диг» притаился на задворках Бульвара ван Изегейм, вдали от дамбы, в честь которой его назвали, привлекая главным образом людей бережливых, включая обычный ассортимент внесезонных туристов, беглецов, пенсионеров, отвергнутых любовников, воображавших, что нашли прихожую смерти. На самом деле отель мало соответствовал тому, чем казался. Комнаты были без зазрений совести уставлены безделушками из фальшивого бамбука, вырезанными из сосны и раскрашенными в экзотические цвета, например, оранжево-красный, столешницы из дешевого, вероятно, искусственного мрамора. В попытке отразить все характерные черты Бельгийского Арт Нуво во всей его современности гибридные мотивы женщин/животных использовали в оформлении раковин и ванн, покрывал, штор и абажуров.

Кит осмотрелся:

— Шикарно.

— В такое время, — сказал Барри Небьюлай, — никто не проверяет очень строго, кто там является или нет зарегистрированным гостем. Ты — не единственный, кто переночует здесь бесплатно.

Кит, решив попытаться выиграть в Казино сумму, достаточную для поездки в Геттинген, сейчас оказался спящим в углу среди кучи мусора Кватернионистов рядом с постоянно меняющимся контингентом беглецов, имена которых, если он вообще слышал, тут же забывал.

Оказалось, что вниз по коридору живет ячейка бельгийских нигилистов — Эжени, Фату, Дени и Поликарп, они называли свою организацию «Молодое Конго», эти люди испытывали неослабевающий интерес к милиции «Гард Сивик», а также к тем парням из французского Второго Бюро, которые регулярно посещали Брюссель. Когда бы Кит ни встречал кого-то из этих молодых людей — кажется, чаще, чем это можно было бы объяснить случайностью, всегда было мгновение напряженного узнавания, словно он когда-то каким-то образом действительно принадлежал к маленькой фаланге, а потом что-то произошло, что-то слишком ужасное, чтобы об этом помнить, столь же фатальное, как судьба «Ступендики», после чего всё, вместе с памятью, головокружительно исчезло, упало не просто вниз, а еще и вдоль других пространственно-временных осей. Потом с ним такое происходило часто. Это, конечно, было освобождение — ничто не давило на него в данный момент, кроме одежды, и, хотя было почти возможно убедить себя, что он избежал проклятия Вайба и теперь начал новую жизнь с нуля, условия невесомости, к которым он пришел кружными путями, могли оказаться опасными в любой момент. Когда он хорошенько рассмотрел «Диг» — высота двадцать пять футов, фасад, как у модных отелей, с противоположной его стороны море, давит, возвышается над городом, он невольно представлял себе мыслящую силу, которая ищет слабую точку, чтобы затмить променад, смести и уничтожить Остенде.

— Так что черные орды Конго, — размышлял Поликарп. — Бельгийцы со своей нидерландской нейропатией представляют, что эти орды непрестанно разбухают, тихо поднимаются, всё выше, за какой-то стеной силы и смерти, и никто не знает, как достаточно укрепить эту стену, чтобы они не поглотили всё...

— Их незаслуженные страдания, — предположил Дени, — их моральное превосходство.

— Едва ли. Они — столь же дикие вырожденцы, как Европейцы. Но это не объяснить и простым количеством, поскольку здесь наивысшая плотность населения, в этом отношении никого здесь не застигнуть врасплох. Нет, мы сами создаем это, думаю, проецируем из общего сознания, липкой тины галлюцинаций, которые всё время наносит на карту неусыпный и неумолимый ад нашего владычества в том регионе. Каждый раз, когда солдат армии «Форс Публик» бьет рабочего с завода резины или просто оскорбляет его, приливная сила крепнет, ров внутренних противоречий становится всё менее надежным.

Такое впечатление, что они снова оказались на курсе khâgne. Все вступали в беспорядочные связи с какой-то сосредоточенной инертностью, пили, обменивались сигаретами, забывая, с кем, или, предположительно, были одержимы романтическими мечтами. Дени и Эжени учили географию с Реклю в Брюссельском университете, ордер на арест Фату и Поликарпа был выписан в Париже, где само лишь намерение выступить в защиту Анархизма считалось преступлением.

— Подобно русским нигилистам, — объяснял Дени, — в глубине души мы — метафизики. Существует опасность стать слишком логичными. На закате дня человек может посоветоваться только со своим сердцем.

— Не обращай внимания на Дени, он — Штирнерианец.

— Анархо-индивидуалист, хотя ты, конечно, слишком глуп, чтобы понять разницу.

Хотя в рамках фаланги существовали сотни возможностей провести различия, Африка оставалась подразумеваемым, запрещенным термином, который поддерживал их твердость и решительность. А еще — моральный долг, хотя кто-то мог бы назвать это одержимостью, убить Леопольда, короля Бельгии.

— Заметил ли кто-нибудь, — осмелел Дени, — как много разнокалиберных сильных мира сего Европы — Короли, Королевы, Великие Герцоги, Министры — в последнее время были раздавлены безжалостным Колесом Джаггернаута Истории? Повсюду мертвые тела могущественных и сверженных, с периодичностью более высокой, чем можно было бы объяснить простой случайностью?

— Тебя уполномочили говорить от имени богов Случая? —поинтересовалась Эжени. — Кто может сказать, каким должен быть «нормальный» коэффициент убийств?

— Да, — добавил Поликарп, — наверное, он еще недостаточно высок. Учитывая научную неизбежность акта.

Группа черпала мужество в примере пятнадцатилетнего анархиста Сипидо, который в знак солидарности с Южно-Африканскими Бурами пытался убить Принца и Принцессу Уэльских в Брюсселе, на вокзале Гар-дю-Нор. Четыре выстрела с небольшого расстояния в молоко, Сипидо и его банду арестовали, потом оправдали, а Принц сейчас — Король Англии.

— А Бритты, — пожал плечами Поликарп, реалист группы, — по-прежнему обращаются с Бурами, как с грязью. Сипидо нужно было бы внимательнее относится к инструментам нашего ремесла. Он учел необходимость маскировки, но если преследуешь Наследного Принца, нужно учесть калибр, не говоря уже о большей обойме.

— Предположим, мы спрячем бомбу на Ипподроме, — предложила Фату, нарумяненная, без шляпы, в юбке короче, чем у циркачек, хотя все, кроме Кита, притворялись, что этого не замечают.

— Или в Королевской Купальне, — сказал Поликарп. — Кто угодно может ее снять за двадцать франков.

— У кого есть двадцать франков?

— Что-нибудь из группы пикриновых кислот вполне подойдет, — продолжала Фату, разворачивая в коморке карты и диаграммы. — Порох Бружера, например.

— Сам я всегда за Дезиньоля, — проворчал Дени.

— Или можем нанять Американского Стрелка, — Эжени многозначительно посмотрела на Кита.

— Черт, мадемуазель, вы ведь не хотите, чтобы я взял в руки оружие, мне понадобятся стальные башмаки только для того, чтобы защитить свои ноги.

— Слушай, Кит, нам ты можешь рассказать. Сколько десперадос ты...продырявил при свете дня?

— Сложно сказать. Мы начинаем считать, только когда перевалит за дюжину.

На пороге сумерек на улицах зажигались фонари, рядом парили тени наступавших полуневидимых сил... За Дамбой волны падали с глухим стуком на невидимый берег. Поликарп принес абсент, сахар и инвентарь. Он слыл денди в их фаланстере — спортивный, подражал стилю месье Сантос-Дюмона, панамская шляпа на волосах аккуратной растрепанности, выравниванию краев которой он посвящал столько же времени, сколько другие молодые люди посвящали уходу за своими усами. Они с друзьями были абсентье и абсентьерками, много времени проводили, сидя в кругу и совершая сложные ритуалы пития. Зеленый Час часто затягивался до полуночи.

— Или, как мы любим это называть, l'heure vertigineuse.

Около полуночи за дверью начали раздаваться звуки ссоры двух голосов на итальянском, перепалка продолжалась некоторое время. Недавно к организации «Молодое Конго» присоединились двое итальянских ренегатов военно-морского флота, Рокко и Пино, укравшие с фабрики Уайтхеда в Фиуме совершенно секретные чертежи низкоскоростной человекоуправляемой торпеды, которую намеревались собрать здесь, в Бельгии, и с ее помощью преследовать яхту Короля Леопольда «Альберта». Рокко, не отличавшийся особой серьезностью, страдал нехваткой воображения, в то время как Пино, кажется, воплощавший всю чрезмерность южно-итальянского темперамента, постоянно раздражался из-за интеллектуальной флегматичности своего партнера. В теории они составляли идеальную команду по созданию человекоуправляемой торпеды, неспособность Рокко представить отсутствие управления в любой форме уже сейчас обещало, а в будущем могло перенаправить энергию неприбыльных фантазий Пино в нужное русло.

Модель «Силуро Дирижибль а Лента Корса» являла собой короткую, но романтическую главу в истории торпедостроения. Поскольку в число ее целей входили лишь неподвижные объекты, такие, как судна на якоре, математика траектории и наводки была крайне упрощена, в то время как человеческий фактор приобретал огромное значение, поскольку команде нужно было сначала тайно пронести свой артефакт по зачастую незнакомым участкам береговой обороны, пока он действительно не коснется каркаса намеченной жертвы, после чего, запустив отсчет времени, им необходимо скрыться как можно быстрее и дальше, прежде чем произойдет взрыв.

Рабочей формой обычно был водолазный костюм из Вулканизированной резины для сохранения тепла, поскольку могла возникнуть необходимость провести долгие часы в студеных водах, торпеда перемещалась главным образом прямо под поверхностью воды, это была вынужденная мера для Рокко и Пино.

— Что за ночка! — воскликнул Пино. — Всюду шпики из «Гард Сивик».

— Цилиндры и зеленая форма, стоит только оглянуться, —добавил Рокко.

— Но всё же, если у вас еще нет аллергии на зеленый цвет, — Поликарп протянул им бутылку абсента.

— Сколько суден вы на самом деле...взорвали, Пино? — проворковала Фату, пока Рокко, игнорируя ее испуганный взгляд, шептал в ухо своего партнера:

— ...как раз такой вопрос мог бы задать австрийский шпион, подумай. Пино, подумай.

— Пино, что он говорит? — Фату навострила ухо, мочка которого была интригующе лишена украшений. — Рокко думает, что я шпионка, что ли?

— Были у нас тут переделки, видишь ли, с одной-двумя дамами-шпионками, — промурлыкал Пино, пытаясь изобразить взгляд сдержанной благодарности, чем никого не одурачил, сегодня его усилия быть вежливым погубила недооцениваемая чаща локонов, искусственно состаренная спецовка королевского военно-морского флота Италии в пятнах от вина и моторного масла, а также расфокусированный взгляд, никогда не останавливавшийся на чем-то определенном, менее всего — на чьем-нибудь лице.

— Я смог принять эти эпизоды как часть жизни и двигаться дальше, а бедняга Рокко никак не может забыть. Он поверг в глубокий наркоз немало компаний, даже Цыганок в настроении кутить ночь напролет, своим неотступным страхом опасности, исходящей от дам-шпионов.

— Macchè, брось, Пино! Они...интересуют меня. Как категория.

— Ehi, stu gazz', ага, категория, конечно.

—На мой счет можете не беспокоиться, лейтенант, — заверила его Фату. — Любое правительство, которое наняло бы меня в качестве шпионки, оказалось бы в безнадежно идиотском положении...

— Я думаю точно так же! — Рокко посмотрел на нее с благонравной сосредоточенностью.

Она всматривалась в него, всё более уверенная в том, что, как и у этого беззаботного полуночника, его компаньона Пино, это может быть стиль тайного флирта Рокко с ней.

— Как обычно, — предостерегла ее Эжени, — ты слишком подозрительна. Тебе нужно научиться больше прислушиваться к своему сердцу.

— Мое сердце, — кивнула Фату. — Мое сердце знало, что он — мошенник, задолго до того, как он подошел достаточно близко, чтобы услышать его стук. Конечно, он — рискованная партия для вступления в брак, но это-то здесь при чем вообще?

Эжени с наигранной скромностью коснулась рукава подруги.

— Так уж случилось, можно мне...хм...любить...Рокко?

— Ааа! — Фату упала на кровать и начала колотить по ней кулаками и ногами. Эжени подождала, пока она не устанет:

— Я серьезно.

— Мы можем вместе ходить на танцы! Обедать! Театр! Как все обычные парни и девушки! Я знаю, что ты «серьезно», Жени, это-то меня и беспокоит!

Обе девушки испытывали тревогу, когда итальянский дуэт был вынужден проводить время в Брюгге, этой Венеции Нидерландов, просто короткое путешествие вниз по каналу, с Средних веков он славился своими хорошенькими девушками. Рокко и Пино снова и снова клялись, что это не столь важно, как необходимость осуществлять частые полуночные упражнения с Торпедой, чей двигатель внутреннего сгорания был модифицирован персоналом «Ателье де ля Витесс» Рауля, в основном состоящим из Красных механиков Гента. Когда все были удовлетворены эффективностью оружия, Рокко и Пино решили поплавать с ним по этим ночным призрачным путям, незаметно, к побережью и по местам королевских рандеву.

— Они вставили шестицилиндровый от «Даймлера», — объяснил Рокко, — с австрийским карбюратором военного образца, но работает по-прежнему тихо, а еще — модернизированная выхлопная труба, а это значит, что наша скорость выросла до ста лошадиных сил, она просто крейсерская, мальчик мой, guaglion.

— Почему бы тебе не продать чертежи англичанам? — додумался спросить один из гентских механиков. — Зачем отдавать их какому-то сборищу Анархистов без гражданства?

Рокко был сбит с толку.

— Украсть у одного правительства, чтобы продать другому?

Они с Пино переглянулись.

— Давай его убьем, — весело предложил Пино. — Я убил прошлого, Рокко, теперь твоя очередь.

— Почему он убегает? — спросил Рокко.

— Вернись, вернись! — кричал Пино. — Ладно. Они здесь такие глупые.

Персонал отеля, отличавшийся меньшей строгостью щегольства, чем следовало бы в дневное время, поддерживал точный баланс между раздражением и недоумением при виде этих актеров труппы Кватернионистов, уже многие годы живших в уединении после окончания своей великой битвы за существование, но по-прежнему решительных и страдающих бессонницей. Была ли это загробная жизнь, лишь немногие из тех, кто носил ливрею «Гранд Отель де ля Нувель Диг», могли быть отнесены к категории ангелов-хранителей, остальные были ближе к чертенятам хитроумного беспокойства.

— Это холостяцкая вечеринка, или ожидается несколько дам-Кватернионисток? — поинтересовался Кит, можно сказать, с печалью.

— Редкие птицы, — ответил Барри Небьюлай, — хотя, конечно, есть мисс Умеки Цуригане из Императорского университета Японии, бывшая студентка профессора Нотта, когда он там преподавал. Поразительная молодая девушка. Она публикуется столь же много, как все наши единоверцы — доклады, монографии, книги, Кимура, кажется, перевел некоторые из них на английский. А, она как раз здесь, — он кивнул в сторону бара.

— Вон та?

— Да. Видная, не так ли? Ты с ней должен поладить, она только что из Америки. Пойдем, я тебя представлю.

Черные брюки, сомбреро погонщицы...черные кожаные брюки, если точнее, перчаточная кожа.

— Ты уверен? Может быть, в другой раз...

— Слишком поздно. Мисс Цуригане, мистер Траверс из Нью-Хейвена.

На тонкой шее прекрасной азиатки висела фурошики с принтом лесных мотивов сиренево-синего, бежевого и оранжево-красного цветов, завязанная треугольником в форме банданы девушки-ковбоя, вокруг сновали любящие заложить за воротник котельщики и их удивленные помощники. Уже организовался скромный тотализатор: сколько еще она сможет выпить, прежде чем настанет паралич в той или иной форме.

— Кватернионистская Схема, представляющая Ангармонический Пучок, —вспомнил Кит. — Мне попадалось краткое описание в «Комт Рендю».

— А вы не из секты Ангармонического Пучка, — поприветствовала она его так спокойно и светло. — Сейчас это уже превратилось в культ, мне говорили. Можно ожидать каких угодно...странностей!

— Хм...

— Симпозиум по Проективной Геометрии — вы будете на нем выступать?

— Хм...

— Вы вообще будете выступать? Где-нибудь в ближайшее время?

— Позвольте вас угостить еще парой стаканов вот этого, — предложил Барри Небьюлай, затем удалившийся, как некий ангел алкоголиков, совершать другие добрые дела.

— Йель — вы там учились? Кимура-сан, теперь преподающий в нашем Военно-морском училище — вы его встречали?

— Он преподавал немного раньше, до моего поступления, но его вспоминали с большим уважением.

— Он со своим американским однокурсником, Де Форест-сан, внес наиболее весомый вклад в развитие синтонической беспроводной связи. Система Кимуры-сан — этой ночью она где-то на посту японского флота, на службе против русских. Оба этих джентльмена изучали Векторы у великого сенсея Гиббса. Как возможно такое количество совпадений?

— А в основе всего — уравнения Максвелла...

— Именно, — она встала и посмотрела на него, более-менее убийственно, из-под полей этой девичьей ковбойской шляпы. — Веселье там, вы не против меня сопровождать?

— Конечно, мисс.

Проковыляв два шага в Гранд-Салон, она должна была ускользнуть, или он должен был ускользнуть, и много дней должно было пройти, прежде чем они увидятся вновь. У него было два варианта на выбор: уйти и где-то впасть в хандру, или бродить поблизости и наблюдать, что еще может случиться. Или, фактически, лишь один вариант.

Кит пробрался в Гранд-Салон — на стенах анилиновые обои цвета морской волны и яркого, хотя и горького, апельсина, изображения цветочной тематики, хотя мало кто стал бы на этом настаивать, освещены сотнями современно выглядящих настенных бра, каждый квадратный сантиметр конголезской слоновой кости отшлифован до тонкости бумаги, сквозь которую проходит свет электрической лампочки, этой ночью здесь шумное сборище Кватернионистов всего мира, все фракции, не говоря уж о самих еретиках, квази-Гиббситы и псевдо-Хэвисайдеры, полнопроходные Грассманьяки кружили вокруг в настроении, больше подходящем для пикника на побережье, в эксцентричных нарядах, небрежно, если не сказать — недостаточно, причесаны, всё в пределах обычной квоты на сумасшедших и несущих бред, задыхаясь, сплетничают о вакантных должностях, маниакальных браках, коллегах-кретинах и недвижимости, переоцененной и не только, пишут закорючки друг другу на одежде, демонстрируют фокусы исчезновения сигарет и банкнот и их возникновения прямо у чьего-то лица, пьют «Монополь де ля Мэзон», танцуют на столешницах, истощая терпение жен, извергают содержимое желудков в карманы незнакомцев, вступают в долгие острые споры до хрипоты на беглом эсперанто и идиом-неутраль, специальные обсуждения по большей части непонятны, фатическая или дружеская болтовня лишь немногим менее загадочна.

— ...неуклюжая попытка Хэвисайда де-Кватернионизировать «Уравнения Поля» Максвелла — даже они не могут обойтись без оскорблений...

— Посмотри правде в глаза. Kampf ums Dasein, Война за Бытие, окончена, и мы ее проиграли.

— Значит, сейчас нам только кажется, что мы существуем?

— Воображаемые оси, воображаемое существование.

— Призраки. Призраки.

— Да, Q-Брат, ваш случай особенно неутешителен. Судя по ошибкам в вашем последнем исследовании, вашу борьбу следовало бы назвать «Kampf упс Dasein».

— Мы — евреи математики, блуждаем в рассеянии, одни обречены на прошлое, другие — на будущее, некоторые даже могут провести неизвестные науке углы от простой линии Времени, зовущие в путешествия, которые никто не сможет предсказать...

— Конечно, мы проиграли. Анархисты всегда проигрывают, в то время как Большевики Гиббс-Хэвисайдизма, чей взгляд всегда устремлен в далекую перспективу, неумолимо преследовали свои цели, находясь под зашитой уверенности, что они — неизбежное будущее, люди xyz, партия единой Общепринятой Системы Координат, представленная во всех уголках Вселенной, наделенная абсолютной властью. Мы были лишь группой эсперантистов, бродягами, которые установили свои рабочие палатки лишь на то время, которое требовалось для решения проблемы, потом вновь снялись с места и продолжили блуждания, всегда в зависимости от ситуации и места, чего ты ожидаешь?

— Фактически Кватернионисты проиграли, потому что извратили то, что Вектористы знали, как им казалось, о намерении Бога: что пространство —простое, трехмерное и реальное, и если должен существовать четвертый термин, воображаемый, он должен быть закреплен за Временем. Но вмешались Кватернионы, и оказалось, что концы сходятся с концами, определяя оси пространства как воображаемые и позволяя Времени быть реальным термином, также скалярным, просто недопустимо. Конечно, Вектористы пошли в бой. Ничто из их знаний о Времени не позволяло допустить, что оно столь простое, не могли они и допустить того, чтобы пространство было скомпрометировано такими невероятными числами, им пришлось бы соперничать за земное пространство с бесчисленными поколениями, которые проникали бы сюда, заняли бы его и начали защищать.

Аккомпанементом этим жалобам служила какая-то неуместно жизнерадостная музыка, которую Кит только что расслышал. Это оказалось контральто из мюзик-холла в подобии наряда от Пуаре, певица сидела у пианино, ей аккомпанировал маленький уличный ансамбль в составе аккордеона, челесты, баритона-саксофона и барабанов, она пела в тональности 6/8:

O,

этот

Чудаковатый, безумный Кватернионист,

Порождение конгресса эсперантистов,

Почему он улыбается так странно,

И крадется вон туда? От Ватерлоо до Тимбуктууу, столькооо,

сколькооо пожелаете...

Они осели, говорят, в Тасманиии, они там

На высоких деревьях! — и если вы

Найдете одного в своей гостиной

При полной луне,

Сможете избежать неловкости,

Если напоете этот мотивчик... (-2-3-и)

Как-то раз я встретила парня Кватерниониста, он вел себя странно —

Что-то зеленое и длинное болталось в его ухе непрестанно...

Да, это мог быть корнишон,

Готова поспорить, о боже!

Этот странный безумный

Кватернион!

Очарованное собрание подпевало без устали, снова и снова, пока ее не сменила другая певица, ее тактовый размер тоже включил магию старинной тарантеллы, вызвав у честной компании непреодолимое желание танцевать с дикой раскрепощенностью, что бы здесь ни значило это слово. Столкновения были обычным делом, зачастую — сильные, Киту удалось избежать одного из них только благодаря тому, что перед соприкосновением он услышал знакомый низкий голос. Конечно же, в центре этой попойки находился Рут Табсмит.

— Думал, ты уехал с той рыжей, — поприветствовал он Кита.

— Призвали в военно-морской флот, — ответил Кит. — Думаю. Ничего нет более неукоснительного, чем то, что ты потом назовешь «настоящим». То, что я вижу тебя в этом состоянии, значит, что всё снова нормально?

— Конечно, — протягивая бутылку безымянного вина, — следующий вопрос.

— У тебя, случайно, нет смокинга, который я мог бы позаимствовать?

— Идем.

Они нашли жилье Рута, которое он, кажется, делил с дюжиной или около того членов секты Гамильтона. Широкий выбор одежды разных цветов, размеров и степени официальности заполнял всю наличествующую жилую площадь.

— Выбирай, как говорится. Это то наиболее близкое к Анархизму, что мы увидим в своей жизни.

Когда они вернулись в Салон, оказалось, что шумное центробежное веселье стало еще более оживленным.

— Маньяки, — закричал Рут, — мы все! Конечно, пятьдесят лет назад —больше, чем сейчас, в наше время настоящие маньяки идут в фундаментальную науку, теория множеств, всё как можно более абстрактное, словно гонки, чтобы выяснить, кто заедет дальше всех за границы несуществования. Строго говоря, это не «мания», не в том смысле, в каком мы ее знали. Старые добрые деньки! Грассман был немцем, следовательно, автоматически в числе одержимых, Гамильтон нес на своих плечах ношу ранней гениальности, и не смог выйти из плена первой любви. Много пить — не поможет, хотя кто я такой, чтобы осуждать. Хэвисайда однажды назвали «Уолтом Уитменом английской физики»...

— Простите...что...это значит?

— Вопрос остается открытым. Некоторые находят у Хэвисайда уровень страсти и, возможно, энергии, который выходил за пределы свирепости общения представителей разных лагерей в те дни.

— Ладно, если Хэвисайд — Уитмен, — отметил британский гость в ярко-желтом костюме, кто тогда, по-вашему, Теннисон?

— Клерк Максвелл, разве нет? — предположил кто-то, а другие его поддержали.

— Так можно представить, что Гамильтон — Суинберн.

— Да, а кто тогда Вордсворт?

— Грассман!

— Слушайте, занятная игра. А Гиббс? Лонгфелло?

— А Оскара Уайльда нет ненароком?

— Идемте все в Казино! — крикнул кто-то невидимый. Киту стало интересно, как кто-нибудь из этой толпы попадет хотя бы к его дверям, не говоря уж о том, чтобы их впустили внутрь, но, как оказалось, секта Кватерниона владела всеми членскими привилегиями в Курзале, в котором находилось Казино.

— Открывается интригующая новая область, — по дороге сообщил тайну Рут. — Кватернионная Вероятность. Кажется, пока продолжается партия в баккару, каждое попадание в лузу можно описать как набор — назовем их векторами — разной длины, указывающих в разных направлениях...

— Что-то наподобие твоих волос, Рут.

— Но вместо поиска одного результата, — продолжал Рут, — здесь мы работаем над скоростью изменения, вращением, частичными дифференциалами, Вихрями, матрицей Лапласа, в трех измерениях, а иногда — и больше...

— Рут, у меня есть деньги, полученные на рыболовецком судне, и это всё.

— Держись поблизости, сынок, и скоро будешь купаться во франках.

— Конечно. Думаю, поброжу там какое-то время.

Киту, привыкшему к атмосфере салунов, европейские манеры казались угнетающими — чертовски много блефа, злословия, плутовства, которое могло перерасти в драку, так ему казалось. Где радость? Иногда раздавались крики, полярность которых было сложно вычислить, бурные эмоции, должно быть, откладывали на потом или переносили в тайную комнату, предназначенную для боли, погибших душ и отмененного будущего, для всего, что не должно было выходить за ее пределы, поскольку здесь был храм денег, не так ли, даже если он отсылал к собственному Невыраженному, к фигурам вроде Флитвуда Вайба, к каучуку и слоновой кости, и нищете черной Африки, чьи кошмарные глубины лишь недавно начали ужасать общественность цивилизованного мира.

Туда-сюда сновали официанты на мягких подошвах, разносившие шампанское, сигары, опиумный порошок, внутреннюю корреспонденцию Казино, запечатанную в маленьких тяжелых конвертах. Макияж начал медленно расплываться от пота и слёз, бороды взлохмачены, носовые платки нередко испачканы кровью искусанных губ. Цилиндры до краев наполнялись банкнотами. Головы в дреме с внятным стуком падали на покрытые сукном поверхности. Фразы стакатто у рулеток, дилинговая обувь, танцевальные туфли, кости — весь этот шум заполнял пространство, в котором иначе воцарилась бы невыносимая тишина. Искусственный свет ламп держал сцену в фокусе, всё можно было рассмотреть, все действия шаг за шагом, целые числа, в промежуточных пространствах особой неопределенности не допускалось. А где-то — неопровержимая волновая функция моря.

Странно, Кит заметил, что в комнате было очень много кривого макияжа, и это касалось не только женщин — нарушенная симметрия была повсюду, словно каждому в мгновение рассеянности или самонадеянности позволили увидеть в зеркальной раме то, что они там видеть не должны, и таким образом появилась вся эта смесь. Когда он наконец нашел симметричное лицо, оно было за рулеточным столом, лицо того типа, который в здешних краях называют «сфинкс Кнопфа». Женщина, старавшаяся сохранять самообладание над рулеткой, смотрела прямо в лицо Кита, сразу отказавшись от всякого рода вступительной болтовни, взглядом зверя, вневременным, словно всё, о чем он думал, он понял только что, или даже усвоит позже, если не возникнут более отчаянно насущные вопросы — равнодушие к большинству форм террора, даже к индивидуальному террору, который часто считали необходимым осуществлять Анархисты тех дней. Трудность заключалась в необычайно бледном янтарном цвете ее радужки — слишком бледная, чтобы быть безопасной, не положительный оттенок, а, скорее, неудачная попытка желчи слиться с окружающим цветом титанового белого пигмента. Иными словами, предположил он, если бы такими бесцветными глазами на вас смотрела собака, вы достаточно быстро поняли бы, что на вас смотрит вовсе не собака.

Эта презентабельная загадка рассматривала его сквозь дым тонкой сигары.

— Наслаждаетесь мгновением независимости от той банды, с которой вы сюда пришли?

Кит ухмыльнулся:

— Подозрительные мы пташки, правда? Вот что происходит с людьми, которые всё время сидят в помещении и смотрят на цифры.

— Вы — те математики из «Нувель Диг»? Мон Дью.

— А вы, должно быть, остановились в «Континентале»?

Она подняла бровь.

— Судя по этому вашему «бриллианту», вот что я имею в виду.

— Это? Страз. Конечно если вы знаете, в чем разница...

— Черт побери, я вас прощаю, что бы это ни было.

— Именно так говорят воры драгоценностей. Теперь я уверена, что не могу вам доверять.

— Тогда, думаю, нет особого смысла предлагать вам свои услуги.

— Вы американец.

— Это не значит, что я не ходил туда-сюда по бульварам, — заявил Кит. — Не входил и не выходил из дверей в разных коридорах.

— Один из этих крутых Янки.

Она достала, словно из воздуха, маленький прямоугольник цвета слоновой кости с графическим изображением в лиловой вспышке дневного света, проникавшего сквозь несколько стеклянных панелей крыши, освещая металлические балки галереи и падая в один угол, на современный шрифт без засечек, имя Плеяда Лафрисе и адрес в Париже.

— Моя визитка.

— Не буду спрашивать, что у вас за бизнес, потому что это ваше дело.

Она пожала плечами:

— Консультантка, сonseilleuse.

— Я выиграл! Я выиграл! — раздался зычный рев из противоположного угла комнаты.

— Идемте, — Кит кивнул на стол, за которым играли в железку, — покажу вам кое что. Поздравляю, Рут. Малость переволновался, да?

— Ааа! Но я забыл о необходимости вести записи, — глазные яблоки Рута Табсмита едва не вылезали из орбит, повсюду рассыпались монеты, которые он рассеянно пытался спрятать за уши. — Достоинство карт, время суток, всё это нужно было записать, теперь ничего иного не остается, кроме как объяснить это случайной удачей.

Он достал из кармана помятую бумажку, исписанную формулами со множеством перевернутых треугольников, прописных S's и строчных q's, и посмотрел на нее, нахмурившись:

— Думаю, мне надо подогнать некоторые параметры — комнатная температура, индекс иррациональности понтера, один-два коэффициента матрицы регресса...

— Верю, ma foi.

— Если хотите, мадемуазель, — предложил Кит, — мы могли бы сделать небольшую ставку от вашего имени...

— Оставляю подробности на ваше усмотрение, джентльмены, поскольку вы — математики и всё такое.

— Правильно.

Следующее, что произошло с Плеядой — перед ней лежали десять тысяч франков.

— Вот сейчас придут детективы Казино и заставят меня всё это вернуть.

— Мы в безопасности, — заверил ее Рут, — они ищут новинки — призмы Николя, стробоскопические монокли и передатчики беспроводного телеграфа в туфлях. А наша магия более древняя, и большое преимущество такой старомодности заключается в том, что никто ее не узнает, когда увидит.

— Так что мне следует благодарить — как вы их называете? Кватернионы.

— С этим могут возникнуть сложности, но можете благодарить нас, если хотите.

— Тогда идемте, я угощу вас всех обедом.

Кодекс поведения джентльмена вступил в краткое противоречие с возможностью бесплатно пообедать и проиграл, большинство гостей поймали ее на слове, и все отправились в ресторан, находившийся возле игорного зала.

Кем бы ни была эта конфетка, она точно не была скрягой. Ко всему, что заказывали Кватернионисты, она добавляла еще больше того же. У вин были названия и винтажные даты на этикетках. В какой-то момент после того, как все доели суп, Плеяда поинтересовалась, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Да, но что есть Кватернион?

За столом воцарилось всеобщее и длительное бурное веселье.

— Что «есть» Кватернион? Ха, хахахаха!

Каблуки беспомощно стучали по ковру, вино расплескивалось, туда-сюда летала картошка, жаренная во фритюре.

— Деятель из Кембриджа Берти («Безумный пес») Рассел заметил, — сказал Барри Небьюлай, — что большинство аргументов Гегеля сводятся к каламбурам на основе слова «есть». В этом смысле мы должны рассмотреть вопрос «что есть Кватернион более чем в одной ипостаси». Как коэффициент вектора. Как способ нанесения комплексных чисел на три оси вместо двух. Как список инструкций по превращению одного вектора в другой.

— И субъективно рассматриваемый, — добавил д-р В. Ганеш Рао из Калькуттского университета, — как акт удлинения или укорачивания, и в то же время — поворота между осями, для которых единичный вектор не знаком и удобен «по сути», но в целом является тревожащим квадратным корнем от минус единицы. Если бы вы были вектором, мадемуазель, вы начали бы свой путь в «реальном» мире, вошли бы в «воображаемую» систему координат, вращались бы примерно тремя разными способами и вернулись бы в «реальность» новым человеком. Или вектором.

— Очаровательно. Но...человеческие существа — не векторы. Не так ли?

— Спорное утверждение, юная леди. Собственно говоря, в Индии Кватернионы стали основой для современной школы Йоги, дисциплины, которая всегда полагается на такие действия, как растяжение и поворот. Например, в традиционной «Треугольной Асане», — он встал и продемонстрировал, — геометрия достаточно проста. Но как только человек переходит к более продвинутым формам, в комплексные пространства Кватернионов..., — он отодвинул новые блюда, залез на стол и объявил, — «Асана Квандрантного Версора», — после чего приступил к демонстрации обычной асаны, вскоре превратившейся в пластический этюд акробата, иногда можно было сказать, что это противоречит фактам, он привлек внимание остальных обедающих, а потом и метрдотеля, который побежал к нему, бешено размахивая пальцем, и был уже в двух шагах от стола, когда д-р Рао вдруг исчез.

— Uwe moer, твой орех!

Чинуша стоял и указывал пальцем на свою бутоньерку.

— Давай, Док! — хихикнул Рут.

Плеяда закурила, Барри Небьюлай искал под столом тайные апартаменты. Исключая парочку соседей д-ра Рао по столу, которые были заняты тем, что собирали еду с его тарелки, потрясение было всеобщим. Сейчас они услышали, как Доктор зовет с кухни: «Сюда, идите взглянуть!», будьте уверены, он появился вновь, его нога была в майонезной баночке, но, что странно, он был не совсем тем человеком, который недавно демонстрировал Асану. Начнем с того, что он стал выше.

— И, кроме того, теперь вы — блондин, - сказала озадаченная Плеяда. — Вы можете повернуть всё вспять и вернуть того, кем вы были?

— Я еще не научился это делать. Некоторые мастера Йоги, говорят, знают технику, но для меня она остается некоммутативной, в основном я просто перепрыгиваю с ветки на ветку. Каждый раз я становлюсь кем-то другим. Это как бюджетный вариант реинкарнации, когда не нужно волноваться об элементе кармы.

Плеяда — Кит решил, что лучше ей не доверять — замешкалась с новой бутылкой вина, потом достала из ридикюля часы «Вашерон Константин», щелчком открыла корпус и изобразила ослепительную улыбку светского извинения:

— Я вынуждена улететь, простите меня, джентльмены.

— Эти консалтинговые услуги, — предположил Кит.

Рут подавал знаки официанту, широкими жестами указывая на Плеяду:

— Ей нужно принести чек, haar rekening, ja?

У Плеяды было назначено рандеву с Питом Вовре, некогда служившим в Форс Паблик — его пристрастие к жестокости, отточенное в Конго, сочли бесценным в бюро безопасности этой страны. Его целями в Бельгии были не столько немцы, как могли бы предположить политические газеты, сколько «социалисты» — под этим подразумевались славяне и евреи. Единственный уличный редингот был длиннее и свободнее, чем у любого иноверца, чтобы успеть достать револьвер. Сам он оказался блондином, но остальная его раскраска не соответствовала этому оттенку. Были намеки на времязатратный ежедневный туалет, включая губную помаду и замысловатый одеколон. Но Вовре был равнодушен к допущениям и паролям повседневной сексуальности. Он оставил всё это далеко позади. Далеко в лесах, которых нет на карте. Пусть угадывают, на что это было похоже — если необходимо физическое выражение, он мог калечить или убивать, потерял счет тому, сколько раз он это делал, без колебаний или страха последствий.

Он принадлежал к царству цельности и простоты — речной поток, свет и отсутствие света, сделки на крови. В Европе слишком многое приходилось помнить, неистощимое переплетение осмотрительности и изобретательности. А там ему даже не нужно было имя.

На первый взгляд казалось, что нет особой разницы между французским Иностранным легионом и бельгийской Форс Паблик. В обоих случаях человек убегал от неприятностей и становился солдатом в Африке. Но там, где одна структура предусматривала епитимью пустыни в избытке света, лучезарное отпущение грехов, другая пыталась во мраке зловонного леса объять противоположность искупления, провозгласить, что сумма европейских грехов, сколь бы разрушительными они ни были — лишь поверхностная стажировка для воцарения братства намеренно погибших. Лица которых потом невозможно будет вспомнить точно так же, как лица туземцев.

Одного взгляда на Кватернионистов, которые легкой танцующей походкой шли по городу с крошками табака на рубашках, и из их карманов торчали мелкие банкноты, Вовре было достаточно, чтобы превратиться в воина, сражающегося с делегатами зла. Он жаждал избавиться от надзора и отложить папки со всеми своими текущими заданиями, чтобы сосредоточиться на этой банде растакуэров, которую так проблематично занесло в город. Не говоря уж о присутствии группы «Молодое Конго» в том же отеле.

— Полагаю, они могут оказаться всего лишь невинными математиками, — пробормотал офицер подразделения Вовре, де Декер.

— Всего лишь, — изумился Вовре. — Однажды вы мне объясните, как такое возможно. Видя такое, с первого взгляда можно понять, что любая математика рано или поздно приводит к тем или иным человеческим страданиям, не так ли.

— Вы — своеобразный человек, Вовре. Казалось бы, просто товарищи по оружию.

— Если я не могу с легкостью принять свои страдания, оставим в покое их. Потому что они не видят разницы.

Де Декер, сам не будучи философом, ощущал глухую тревогу всякий раз, когда сталкивался с такими склонностями у боевого состава, поэтому переключил свой интерес на документы, лежавшие перед ним на столе.

Мужчина был бабуином, bobbejaan. Вовре почувствовал знакомый зуд в костяшках пальцев, но дискуссия еще не окончена.

— Эта проводная связь между Антверпеном и Брюсселем, — Де Декер не поднял глаз. — Одна определенная группа, «MKIV/ODC», которую никто не может полностью идентифицировать, быть может, ваши люди...?

— Да, наши секретные агенты думают, что это — некое оружие. Возможно, связанное с торпедами? Кто сейчас может сказать? «Марк IV», что-нибудь в этом роде. Вероятно, вам нужно позаботиться об этом и всё разузнать. Я знаю, это не входит в ваши обязанности, — поскольку показалось, что Вовре собирается протестовать, — но другой набор «антенн» приветствуется.

— Очень любезно. Найдите себе другого верноподданного gatkruiper, привратника.

Подгоняемый осознанием сокращения доходов, Вовре вышел за дверь.

— Словно мало тебе приходилось терпеть, — позже заметила Плеяда Лафрисе.

— Это вся симпатия, которую я получу?

— О...была какая-то оговоренная сумма? Ты вписал это в наше соглашение?

— Невидимыми чернилами. Что нам нужно сегодня сделать — так это обыскать его комнату. Ты можешь занять его примерно на час?

Ее руки были заняты им. Она колебалась, обдумывая это, пока не почувствовала какую-то животную угрозу, потом продолжила. Позже в ванне она осмотрела синяки и решила, что все они очаровательны, кроме одного на ее запястье, который знатоку мог бы показаться знаком отсутствия воображения.

Вовре наблюдал, как она покидает комнату. Женщины выглядят лучше сзади, но человек видит их таким образом, только когда они уходят после того, как всё закончилось, и что в этом хорошего? Почему это общество настаивает на том, чтобы женщины заходили лицом вперед, а не задницей? Еще одна сложность цивилизации, из-за которой он крайне скучал по жизни в лесу. После возвращения в Бельгию таких сложностей становилось всё больше, они располагались вокруг, как минные ловушки. Необходимо было не оскорбить Короля, оставаться в курсе конкурентов в бюро и их скрытых схем, поверять всё смертоносной массой Германии, всегда возвышавшейся на горизонте.

Важно ли, кто за кем шпионит? Правящие семьи Европы, связанные кровным родством и браками, жили в своем едином великом кровосмесительном притворстве власти, без конца пререкаясь: государственные бюрократии, армии, Церкви, буржуазия, рабочие — все находились в заточении этой игры... Но если бы кто-то, как Вовре, вник в фиктивность европейской власти, не было бы смысла, в ужасном свете того, что приближалось на горизонте, ни в том, чтобы работать, как многие мастера, ни в том, чтобы двигаться вдоль множества осей, которые память может усвоить, ничего не перепутав.

Более того, что делать с этими недавними слухами, дрейфующими слегка ниже уровня, на котором Вовре мог бы поймать сигнал во всей его чистоте — не поддающийся идентификации шум в ночи, который будит спящего c колотящимся от страха сердцем и мурашками в животе, интеллект Кватернионного Оружия, средство высвобождения мировых энергий, дотоле невообразимых, скрытых, как сказал бы, конечно, Де Декер, «невинно», под буквой w. Математическую диссертацию англичанина Эдмунда Уиттекера, которую мало кто мог здесь понять, называли основополагающей. Вовре заметил, как делегаты съезда обменивались этими взглядами. Словно знали тайну, чья ужасная сила как-то удачно перешла на одну сторону, словно встречалась только в сопутствующем мире, в который они не очень-то знали, как попасть, или, оказавшись там, как из него выйти. Здесь, на этом подводном уровне стратегически важного морского дна, залог амбиций всех европейских стран ждал, страдая от неизбывной бессонницы, дуновения ветра, чтобы упасть. Где найти лучшее место для собрания хранителей печатей и кодов?

На следующий вечер Кит, вопреки трезвому расчету решив провести Плеяду в ее номер, оказался в некотором замешательстве, потому что в какой-то момент в черном злословии часа она таинственным образом исчезла. Лишь мгновение назад, казалось ему, она стояла там, у окна с видом на море, силуэт в изменчивом свете навигационных знаков, тщательно смешивая абсент и мартини, чтобы получилась странная порочно пенящаяся шипучка. Теперь время текло незаметно, комнаты резонировали пустотой. Возле трюмо Кит заметил бледный пеньюар из почти невидимого шифона, не свисавший со стула, а стоявший прямо, то и дело покрываясь рябью от неощутимых колебаний воздуха, словно кто-то был внутри, возможно, его встряхивали невидимые силы, не поддающиеся описанию, его движения тревожным образом не всегда соответствовали движениям высокого отражения в зеркале.

Сейчас в комнате не слышны были какие-либо звуки, даже шум океана, хотя окна выходили на высокие, терзаемые лунным светом волны. В свете луны, вопреки силе притяжения, стоял силуэт, без лица, без рук, следя за ним, словно спустя мгновение заговорит. Они ждали этого в необычайно герметичной тишине комнаты — встревоженный Векторист и этот призрак Плеяды Лафрисе. Связано ли это с тем, что он выпил? Должен ли он начать разговор с пеньюаром?

Под шум далекого пульса моря, среди удлиненных предостерегающих теней, он вернулся в отель и увидел, что в его постели кто-то порылся, правда, это заняло бы не больше минуты, и его первая мысль была о Скарсдейле Вайбе или агенте Вайба.

— Мы их видели, — сказала Эжени. — Это была политическая полиция. Они думают, что ты — один из нас. Благодаря нам ты теперь — нигилист вне закона.

— Всё в порядке, — сказал Кит. — В любом случае, я всегда планировал прийти к чему-то подобному. Они вас не потревожили, ребята?

— Мы знаем друг друга, — ответил Поликарп. — Это особая игра, в которую все мы играем. На фоне зарева в сумерках будущего Европы нет особого смысла притворяться, что печешься о дне насущном, знаешь ли, все ждут. Все просто ждут.

— Во Франции, — сказал Дени, — толкуют о Том, Кто Должен Прийти. Это не Мессия. Это не возвращение Христа или Наполеона. Это не был генерал Буланже. Его нельзя назвать. Несмотря на это, нужно быть на редкость оторванным от действительности умственно или физически, чтобы не чувствовать Его приближения. И не знать, что Он несет. Какую смерть и какое преображение.

— Мы здесь ждем, в отличие от французов, не Наполеона, ничего человеческого, мы — заложники, ожидающие наступления некоего военного Часа, когда бы генштаб ни решил, что этот час пробил.

— Разве не предполагается, что Бельгия будет нейтральной?

— Zeker, безусловно, — он пожал плечами, — существует даже Соглашение, так что нас наверняка завоюет минимум одна из подписавших его сторон, разве не для этого заключают Договора о нейтралитете? У каждой из Сил свой план относительно нас. Фон Шлиффен, например, хочет выслать тридцать две немецких дивизии против наших, предположим, шести. Вильгельм предложил Леопольду часть Франции, старинное герцогство Бургундское, если при наступлении фантастического момента мы сдадим все свои знаменитые снарядостойкие форты и не взорвем железную дорогу — маленькая Бельгия снова займется тем, что у нее получается лучше всего, правильно предлагая свои низины, готовые для сражений, сапогам, копытам, железным колесам, первой попав в будущее, которое никто в Европе не может предвидеть, воображая лишь учения для клерков.

— Представьте Бельгию фигурой на доске. Не случайно так много международных шахматных турниров проходят здесь, в Остенде. Если шахматы — война в миниатюре...вероятно, подразумевается, что Бельгия станет первой жертвой во всеобщем конфликте...но всё же здесь, вероятно, не получится, как в гамбите, осуществить контратаку, поскольку гамбит можно отклонить, а кто откажется взять Бельгию?

— Значит...это как Колорадо, с изменением знака — ее отрицательная высота, эта жизнь ниже уровня моря, нечто подобное?

Фату стояла рядом с ним и смотрела снизу вверх сквозь ресницы:

— Это скорбь предчувствия, Кит.

В следующий раз он увидел Плеяду Лафрисе в кафе-ресторане на Плас д'Армез. Лишь намного позже он додумался задать себе вопрос, не подстроила ли она эту случайную встречу. На ней было платье из ткани подесуа цвета бледной фиалки и шляпа столь обольстительная, что спустя мгновение Кит с удивлением понял, что у него эрекция. Изучение этих вопросов еще находилось на начальной стадии, лишь несколько смелых первопроходцев вроде барона фон Крафт-Эббинга решились заглянуть в странную и причудливо сумрачную область шляпного фетишизма — нельзя сказать, что с Китом такое происходило часто, но этот серый ток с бархатной драпировкой и отделкой из антикварного гипюра, и высокий эгрет из страусовых перьев, окрашенных в тот же фиалковый цвет, что и ее платье...

— Это? Их можно найти в любой шляпной мастерской, стоят буквально су.

— О. Я, должно быть, засмотрелся. Что случилось с вами прошлой ночью?

— Идемте. Можете угостить меня пивом «Ламбик».

Заведение напоминало музей майонеза. Было время расцвета культа майонеза, огромные экспозиции этой маслянистой эмульсии можно было встретить на каждом шагу. Гроздья винограда гренаш в майонезе, окруженные тарелками с копченой индейкой и языком, пылающим красным цветом, меньше отсылок к подлинной еде, которую они должны были изменить, содержали горы майонеза «Шантийи», тянущиеся вверх не восприимчивыми к гравитации пиками, хрупкие, как облачка, а рядом вздымались массы зеленого майонеза, чаши кипяченого майонеза, майонез, запеченный в виде суфле, не говоря уж о ряде не совсем успешных майонезов неясной национальной принадлежности, иногда выдаваемых за что-то другое, властвовали на каждом углу.

— Что вам известно о Ля Майонезе? — поинтересовалась она.

Он пожал плечами:

— Наверное, на уровне «Aux armes, citoyens», «Вперед, сыны отчизны милой».

Но она нахмурилась, такой серьезной он ее видел редко.

— Майонез, — объяснила Плеяда, — проистекает из морального убожества двора Людовика XV — для Бельгии такое сходство неудивительно. Двор Леопольда похож на двор Людовика, разница лишь во времени, а что такое время? Оба они — радикально заблудшие мужчины, поддерживающие свою власть с помощью угнетения невиновных. Клео де Мерод можно с успехом сравнить с маркизой де Помпадур. Невропатологи распознают у обоих королей желание создать автономный мир и жить в нем, что позволило бы им продолжать наносить огромный урон миру, в котором вынуждены жить все остальные.

— Соус изобрел для пресыщенных рецепторов придворных герцог де Ришелье, сначала он был известен под названием «махонес» в честь Махона, главного порта Менорки, где герцог в 1756 году одержал сомнительную победу над злополучным адмиралом Бингом. По сути, Ришелье был наркодилером и сутенером Бинга, известен тем, что у него имелись рецепты опиума на все случаи жизни, также ему приписывают распространение во Франции шпанской мушки, — она нарочито посмотрела на брюки Кита. — Что общего у афродизиака с майонезом? Насекомых нужно собрать и умертвить с помощью паров уксуса, акцент на живых или недавно живых существах — желток, пожалуй, воспринимается как сознающая сущность: повара расскажут о разбивании, взбивании, связывании, проникновении, подчинении, покорении. Несомненно, в майонезе присутствует аспект садизма. Это нужно признать.

Кит уже был немного озадачен:

— Он всегда поражал меня какой-то своей, что ли...мягкостью?

— Пока не присмотритесь повнимательнее. Горчица, например, горчица и шпанская мушка, не так ли, n'est-ce pas? Обе будоражат кровь. Заставляют пылать кожу. Горчица — общеизвестное средство для возрождения неудачного майонеза, а шпанские мушки возвращают пропавшее желание.

— Вы много думаете о майонезе, мадемуазель.

— Давайте встретимся сегодня ночью, — вдруг неистово прошептала она, — на Майонезной Фабрике, и вы, возможно, поймете то, что дано узнать лишь немногим. Вас будет ждать экипаж.

Она пожала его руку и исчезла в аромате ветиверии, столь же неожиданно, как прошлым вечером.

— Звучит слишком хорошо, чтобы отвергнуть приглашение, — решил Рут Табсмит. — Она точно душка. Тебе не нужна компания?

— Мне нужна защита. Я ей не доверяю. Но знаешь...

— О, не то слово. Она пытается уговорить меня рассказать ей о моей системе Q.P. Ну, «уговорить», наверное, не совсем подходящее слово. Я твержу ей, что она должна сначала изучить Кватернионы, и разрази меня гром, если она не придет на дополнительные уроки.

— Она что-то учит?

— Еще бы.

— Буду молиться за твою безопасность. Между тем, если ты никогда больше меня не увидишь...

— О, будь оптимистом. Она — добросердечная деловая девушка, только и всего.

USINE RÉGIONALE à la Mayonnaise, или Региональная Фабрика Майонеза, на которой весь майонез Западной Фландрии производили, а потом развозили в различных формах по ресторанам, каждый из которых представлял его как уникальное Фирменное Блюдо, хоть и занимала достаточно большую площадь, редко, если вообще упоминалась в путеводителях, в результате чего ее мало кто посещал помимо тех, кто там работал. Среди дюн на запад от города, у канала, в дневное время видимые на много миль в песках, возвышались дюжины современных стальных резервуаров с оливковым, кунжутным и хлопковым маслом, которое по лабиринту труб и клапанов поступало в огромное хранилище Facilité de l'Assemblage, заземленное и изолированное, благодаря чему производство продолжалось непрерывно, несмотря на грозы.

Но после заката этот жизнерадостно-рациональный образец технической мысли двадцатого века растворялся в более непредсказуемых тенях.

— Есть кто внутри? — звал Кит, блуждая по коридорам и мостикам в одолженной пиджачной паре и стильных остроносых светских туфлях. Где-то, невидимые во тьме, свистели пародинамо, огромные скопища итальянских кур кудахтали, квохтали и откладывали яйца, которые непрерывно днем и ночью скатывались ровно, их грохот был смягчен с помощью сложного приспособления из амортизированных гуттаперчей желобов — прямо в Яичный Коллектор.

Но вот что странно — разве не должно быть больше активности в фабричном цеху? Он нигде не видел никаких сменных рабочих. Казалось, всё происходит без какого-либо человеческого вмешательства — только сейчас вдруг какая-то невидимая рука нажала на переключатель, и всё пришло в движение. В обычной ситуации Кита заворожили бы технические детали, например, огромные газовые форсунки, расцветавшие перкусионным огнем, конвейерные ленты и ролики, двигавшиеся по наклонной, вращающиеся распылители над емкостями для перемешивания cuves d'agitation, работающие масляные насосы, набирающие скорость элегантно изогнутые пестики.

Но ни одной пары глаз, ни звука целенаправленных шагов. Кит, редко впадавший в панику, почувствовал, что сейчас близок к ней, хотя это всё еще мог быть майонез и ничего более.

Он не бросился бежать, но несколько ускорил шаг. Когда он подошел к Клинике Неотложной Помощи по Спасению Соусов, Clinique d'Urgence pour Sauvetage des Sauces, где восстанавливали потенциально испорченный майонез, он сначала заметил, что пол немного скользкий, а потом оказался на полу вверх ногами, быстрее, чем смог понять, что поскользнулся. Его шляпа была сбита и уплывала в каком-то бледном полужидком потоке. Он почувствовал в волосах что-то жирное и мокрое. Майонез! Сейчас он сидел в субстанции глубиной в добрых шесть дюймов, черт, глубина уже приближалась к футу. И быстро росла! Киту попадались ливневые арройо медленнее, чем этот поток. Осмотревшись по сторонам, он увидел, что уровень майонеза уже поднялся слишком высоко, чтобы он мог открыть дверь, даже если предположить, что он сможет добраться так высоко.

Его засасывал этот маслянистый майонез с прогорклым запахом.

Пытаясь прочистить глаза от постоянно ускользавшей субстанции, он наполовину доплыл, наполовину дополз туда, где, как он помнил, видел окно, и отчаянно ударил его вслепую, из-за чего, конечно, потерял последние силы, но перед этим услышал обнадеживающий звон разбитого стекла и треск оконной рамы, и, прежде чем он смог подумать, как добраться к невидимому отверстию и пролезть в него, само давление майонеза, как мыслящего животного, которое ищет выход из плена, вынесло его через разбитое окно и отнесло к огромной тошнотворной арке, через которую его выбросило в канал.

Он всплыл как раз вовремя, чтобы услышать чей-то крик «Cazzo, cretino!» поверх ритмичного шума какого-то двигателя. Приближалась размытая мокрая тень. Это были Рокко и Пино со своей управляемой торпедой.

— Вот сюда!

— Давай, È il, ковбой!

Итальянцы со своим блестящим вулканизированным рабочим механизмом замедлились, чтобы выловить Кита из воды. Он заметил, что они бросают беспокойные взгляды на канал.

— Тебя кто-то преследует?

Рокко вернул прежнюю скорость, а Пино объяснил:

— Мы забрали ее из мастерской и решили взглянуть на «Альберту», поразмыслить, насколько будет опасно, когда там нет бельгийского флота, vero, да? Но там оказалась полиция Гард Сивик на лодках! Мы об этом забыли! По всей длине канала!

— Ты забыл, — проворчал Рокко. — Но это не важно. С этим двигателем мы перегоним кого угодно.

— Покажи ему! — воскликнул Пино.

Парни занялись воздушными заслонками, регуляторами опережения зажигания и рычагами ускорения, теперь, конечно же, оставляя за кормой гребень волн и дыма мазута, они петляли по каналу на скорости сорок узлов, а возможно, и больше. Кто бы ни был там позади, они уже, вероятно, прекратили преследование.

— Мы собираемся заехать удивить девушек, — сказал Рокко.

— Если они не удивят нас, - в словах Пино Кит почувствовал романтическое томление. — Le bambole anarchiste, porca miseria, анархистские куклы, черт бы их побрал.

Проплыв примерно милю по каналу Оденберг, они свернули влево в канал Брюгге и прокрались в Остенде, высадив Кита на Пристани де Пакгауз, после чего отправились на поиски безопасного причала, где их не заметит национальная гвардия Гард Сивик.

— Спасибо, рагацци, как-нибудь еще увидимся, надеюсь...

И Кит попытался не смотреть слишком долго вслед своим избавителям от майонезной смерти.

Экипаж «Беспокойства» получил приказ отправиться в Брюссель, чтобы отдать дань уважения поминальной службе генерала Буланже, которая ежегодно проходила 30-го сентября в годовщину его самоубийства, обряд был не совсем лишен политических намеков, поскольку чиновники организации «Друзья Удачи» демонстрировали остатки Буланжизма.

Служебные письма из французских подразделений, например, до сих пор иногда приходили с желто-голубыми почтовыми марками со скорбным коричневым портретом Генерала — по всем признакам это были подлинные французские марки стоимостью от одного сантима до двадцати франков, но на самом деле это были timbres fictifs, фиктивные марки, говорили, что немецкого происхождения, работа предпринимателя, надеявшегося продать их после Буланжистского переворота, хотя в воздухе также витали зловещие намеки на участие «IIIb», бюро полицейской разведки генштаба Германии, отражавшие распространенную теорию о том, что Германии нужно лучше применять военную силу против реваншистских поползновений несколько взволнованного Генерала, вероятно, немного более продуманно, чем это мог бы предусмотреть какой-либо политический курс.

Визит в Брюссель оказался столь меланхолическим, что мальчики ходатайствовали о получении и, ко всеобщему удивлению, получили отпуск в Остенде, ближайшем аккредитованном порту увольнения. Здесь они вскоре, похоже, случайно получили сведения о съезде Кватернионистов-в-изгнании в «Гранд Отель де ля Нувель Диг».

— Не видел столько этих пташек в одном месте со времен Кэндлброу, — заявил Дерби, глядя в один из приборов наблюдения.

— Что касается этой подвергающейся нападкам дисциплины, — сказал Чик, — во времена Кватернионных Войн Кэндлброу был одной из немногих тихих гаваней...

— Учитывая то немногое, что мы знаем.

— Конечно, но узнают ли они нас?

Было то время дня, когда ветер меняет направление и превращается в морской бриз.

Внизу толпы устремились с Дамбы обратно в отели — полдники, тайные свидания, легкий сон.

— Однажды, — сказал Рэндольф с привычной меланхолией, — все они остановятся на полпути, с любопытством поднимут глаза и в изумлении увидят нас. Сейчас мы становимся всё более невидимыми.

— Даа, готов поспорить, я могу даже достать свою сардельку и размахивать ею над ними, и никто даже не заметит, — хихикнул Дерби.

— Сосунок! — вздохнул Линдси. — Даже принимая во внимание факторы величины, которые в твоем случае требуют переноса любой сальной метафоры в область миниатюрности, «сосиска», вероятно, более подходящее слово, и при этом действия, которые ты собираешься осуществить, запрещены законодательством большинства юрисдикций, над которыми мы пролетаем, включая, во многих отношениях, открытое море, и их можно воспринять лишь как симптом роста уголовных склонностей психопатического нрава.

— Эй, Ноузворт, — ответил Дерби, — моя сарделька была достаточно велика для тебя прошлой ночью.

— Ты маленький...именно «маленький»...

— Джентльмены, — умолял их капитан.

Сколь бы успешно они ни ускользали от взора общественности, «Беспокойство» почти незамедлительно привлекло внимание конторы де Декера, у которой была примитивная электромагнитная станция радиоперехвата в дюнах между Ньюпортом и Дюнкерком, недавно зафиксировавшая таинственные трансляции на беспрецедентных уровнях магнитного потока. Они были рассчитаны на агрегат Теслы, одно из компактных энергопринимающих устройств, закрепленных за дирижаблями всего мира как вспомогательные энергетические установки. Местонахождение Передатчиков держали в строжайшей тайне, поскольку они были уязвимы для атак энергетических компаний, боявшихся любого намека на конкуренцию. Ничего не зная о системе Теслы и испугавшись мощности электромагнитных полей, люди де Декера, естественно, связали это с недавними слухами о Кватернионном оружии, так заинтриговавшем Пита Вовре.

Вовре не всегда видел дирижабль, но знал, что он там. Когда ветер резвился в дюнах, он слышал, как наверху шумели двигатели, звезды зачеркивали большие движущиеся очертания черного на черном... Кроме того, ему казалось, что он мельком видел экипаж на дамбе, слонявшийся, как группа студентов колледжа в поисках развлечений — руки в карманах, осматривают достопримечательности.

Настал октябрь, туристический сезон закончился, бриз был холодный, но еще недостаточно сильный для того, чтобы прогнать пешеходов с Дамбы, но Линдси это казалось неудобным:

— Слишком безлюдно, лицо начинает зудеть от соли, чувствуешь себя, как жена Лота.

В свете маяка, среди возникающих в нем оптических иллюзий, которые разрушались и возникали вновь, мальчики часто не могли с точностью сказать, чем окажется определенная масса, находящаяся на любом расстоянии — облаком, военным судном, волнорезом или действительно лишь проекцией в вероятно слишком восприимчивом небе, создающем какое-то духовное препятствие. Отсюда, по-видимому, предпочтение, которое, как они успели заметить, отдавали в Остенде интерьерам — казино, водолечебницы, гостиничные номера различной отделки: охотничья хижина, итальянский грот, будуар греха — всё, что постоялец с деньгами может потребовать на ночь.

— Слушай, кто эти странные гражданские, подкрадывающиеся так неожиданно? — поинтересовался Дерби.

— Представители власти, — пожал плечами Чик. — А что?

— «Власти»! Но ведь это только земная юрисдикция. К нам это не имеет отношения.

— Ты — Юрисконсульт, — напомнил ему Линдси. — В чем проблема?

— «Проблема», Ноузворт, — это твоя проблема как Старшины корабельной полиции, всё находится не там, где должно быть. Почти как если бы неизвестные пробрались на борт и начали тут что-то вынюхивать.

— Но невозможно представить, — подчеркнул Рэндольф Сент-Космо, — чтобы кто-то пробрался мимо Пугнакса.

Действительно, за прошедшие годы Пугнакс эволюционировал из простого сторожевого пса в изощренную систему защиты, кроме того, с хорошо развитым вкусом к человеческой крови.

— Со времен той миссии в Карпатах, — вспоминал Рэндольф, нахмурившись. — А как он разогнал тот отряд уланов в Тимишоаре, словно загипнотизировал их лошадей, чтобы те сбросили седоков...

— Прямо фиеста какая-то! — фыркнул Дерби.

Но их восхищение боевыми навыками Пугнакса в эти дни не исключало дурных предчувствий. Глаза преданного пса странно блестели, и единственным членом экипажа, который общался с ним всё больше, был Майлз Бланделл. Они вдвоем сидели бок о бок на юте, без слов погружаясь в многочасовую ночную вахту, словно в некоем телепатическом контакте.

Со времен миссии во Внутренней Азии Майлз всё глубже погружался в проект духовного развития, о котором не решался рассказать другим членам экипажа, хотя для всех было очевидно, что его нынешняя траектория может завести его туда, откуда он уже не вернется. В песках Такламакана, пока Чик и Дерби бездумно лодырничали в одном порту увольнения за другим, а Линдси и Рэндольф часами совещались с капитаном Ленцом, как наиболее эффективно осуществлять поиски Шамбалы, Майлза терзали видения, почти невыносимые в своей яркости, образ священного Города, отделенный лишь интервалом Времени, тонким экраном, который был распростерт повсюду в поле его внимания, становился всё более хрупким и прозрачным... Он не мог спать или разговаривать, от него часто ускользала нить рецептов, он забывал перемешать тесто для пончиков, разбивал чашки с небесным кофе, пока другие спокойно продолжали заниматься повседневной рутиной. Как они могут не знать об этом невероятном Приближении? Он искал Пугнакса, свет понимания в глазах которого стал путеводной звездой во внезапно оказавшемся опасным небе.

Каким-то образом прежний великий свет исчез, определенность была разрушена, как уверяли жители земли, время вернуло свою непрозрачность, и однажды мальчики, которых перевели сюда, в Бельгию, словно по наущению злых сил, полетели к земле сквозь запах угольного дыма и цветов не по сезону, к осажденному побережью, находящемуся в двусмысленном положении из-за расположения суши и моря, в морские тени, растянувшиеся в растущих сумерках, тени, которые не всегда коррелировали с существующей в реальности архитектурой, сгибаясь и складываясь внутрь, целая карта неосвещенных внешних окрестностей, простершихся среди дюн и деревенек...

Майлз, вглядываясь с высоты в эти сырые пространства, в колеблющейся тьме, в которой мало что можно прочесть на издревле неподвижных равнинах — это была их судьба, если не проклятие — созерцал бледные просторы полумрака в их неопределенности и таинственных намеках. Что собиралось выйти из мрака ночи из-за поворота Земли? Туман поднимался из каналов и достигал воздушного судна. На мгновение возникали испачканные обособленные заросли ив... Далекие пасмурные облака затуманивали солнце, из-за чего свет врывался в предположения о городе, таившемся за пределами видимости, это был эскиз, нарисованный оттенками бежевого и цвета сломанной розы... ничего столь сакрального или вожделенно искомого, как Шамбала, весь свет подкрашен устойчивым компонентом черного, омывает эту равнину, захлестывая мертвые города, зеркальную гладь каналов... темные тени, буря и кара небесная, пророчество, безумие...

— Бланделл, — в голосе Линдси сегодня не было обычной остроты. — Сегодня Капитан созывает Специальный Небесный Отряд. Пожалуйста, займи свой пост.

— Конечно, Линдси, я отвлекся на минуту.

Проверив вечером кают-компанию, Майлз разыскал Чика Заднелета.

— Я видел Нарушителя границ, — сказал он. — Там внизу. На Променаде.

— Он тебя узнал?

— Да. Мы встретились и поговорили. Райдер Торн. Он был в Кэндлброу. На семинаре по укулеле. Он читал лекцию о четырехнотном аккорде в контексте вечности, а потом назвал себя Кватернионистом. Мы быстро выяснили, что в равной степени любим этот инструмент, — вспоминал Майлз, — и начали беседовать о том, насколько распространено презрение к музыкантам, играющим на укулеле, пришли к выводу, что к ним относятся практически исключительно как к производителям аккордов — отдельных бессрочных событий, которые, как предполагается, происходят все сразу, а не последовательно. Ноты линейной мелодии идут вверх и вниз по нотному стану, это запись высоты, а не времени, когда вы играете мелодию, вы вводите элемент времени, и, следовательно, бренности. Наше очевидное нежелание расстаться с вечностью высекаемого аккорда заработало играющим на укулеле репутацию безответственных клоуноподобных детей, которые никогда не вырастут.

— Никогда не думал об этом в таком ракурсе, — сказал Чик. — Мне известно лишь то, что определенные звуки лучше, чем пение а капелла.

— В любом случае, мы с Торном выяснили, что общаемся так же хорошо, как раньше. Словно мы опять в Кэндлброу, только сейчас не так опасно.

— Ты нас тогда спас, Майлз. Ты всё правильно рассудил. Не говоря уж о...

— Парни, вас всё равно спас бы ваш здравый смысл, — объявил Майлз. — Независимо от того, был бы я там или нет.

Но его голос был каким-то сбивчивым, Чик научился это распознавать.

— Есть что-то еще, не так ли.

— Это может быть еще не конец, — Майлз проверял свой стандартный кастет «Друзей Удачи».

— Что ты планируешь делать, Майлз?

— Мы договорились встретиться.

— Тебе может грозить опасность.

— Посмотрим.

Так что Майлз, подав специальное прошение и получив разрешение от Рэндольфа, спустился в гражданской одежде на землю, приняв облик одного из обычных приехавших на день туристов, которые в такой сезон обычно ползают муравьями по раскинувшейся внизу королевской столице, вечной заложнице моря.

Был ясный денек — на горизонте Майлз разглядел угольное пятно лайнера. Райдер Торн ждал его на углу Дамбы у Курзала с двумя велосипедами.

— Принес свое укулеле, как погляжу.

— Я разучил «сочную» новую аранжировку ноктюрна Шопена, она может тебя заинтересовать.

Они остановились у кондитерской выпить кофе с рогаликами, а потом, крутя педали, покатили на юг, в сторону Диксмёйде, штиль постепенно превращался в бриз. Оживленное утро позднего лета. Заканчивался сезон сбора урожая. Повсюду на тропинках и у каналов толпились молодые туристы, прощаясь с сезоном освобождения от забот и готовясь вернуться в школу и на работу.

Рельеф был плоским, ехать на велосипеде легко, здесь можно было разогнаться до двадцати миль в час. Они обгоняли других велосипедистов — одиночек и веселые туристические группы в униформе, но не останавливались поболтать.

Майлз смотрел на сельский ландшафт, притворяясь, что сбит с толку меньше, чем было на самом деле. Солнечный свет содержал ту же внутреннюю тьму, что и водянистые сумерки прошлой ночью — словно едешь по пространству фотонегатива: долина почти безмолвна, если не обращать внимания на крики сейурусов, запах хмеля, который сушат в печах, лен собирают и вяжут снопы, в соответствии с местными обычаями его не будут вымачивать до весны, сияющие каналы, шлюзы, дамбы и проселочные дороги, молочный скот под деревьями, заостренные и миролюбивые облака. Потускневшее серебро. Где-то высоко в небе был дом Майлза, и то, что он знал о человеческой добродетели, позволяло предположить, что воздушное судно сейчас на посту, вероятно, в данный момент охраняет его.

— Наши люди знают, что произойдет здесь, — сказал Торн, — мое задание — выяснить, как много тебе известно, если известно вообще.

— Я всего лишь повар в столовой клуба воздухоплавания, — ответил Майлз. — Я знаю сотню разных рецептов супа. Могу посмотреть в глаза мертвой рыбы на рынке и сказать, насколько она свежая. Я виртуоз в изготовлении большого количества пудингов. Но я не умею предсказывать будущее.

— Попытайся войти в мое положение. Мое руководство считает, что ты что-то знаешь. Что, по-твоему, я должен им доложить?

Майлз огляделся по сторонам.

— Хорошая страна, но немного неподвижная. Я не расскажу о том, что здесь происходит.

— Бланделл, — сказал Торн, — в Кэндлброу ты мог видеть то, что не видели твои коллеги. Ты постоянно шпионил за нами, пока тебя не раскрыли.

— На самом деле нет. Зачем мне это.

— Ты упорно отказывался сотрудничать с нашей программой.

— Мы, может быть, выглядим, как сельские парни, но когда незнакомцы появляются из ниоткуда с предложениями, звучащими слишком хорошо, чтобы быть правдой...ну, здравый смысл еще никто не отменял, только и всего. Ты не можешь винить нас за это, и мы, конечно, не собираемся испытывать чувство вины.

Чем больше успокаивался Майлз, тем более взвинченным становился Торн:

— Вы, парни, проводите слишком много времени в небе. Вам не видно, что на самом деле происходит в мире, хотя вам кажется, что вы его понимаете. Вам известно, зачем мы создали постоянную базу в Кэндлброу? Потому что все исследования Времени, сколь бы изощренными или абстрактными они ни были, в основе своей имеют человеческий страх смертности. Потому что у нас есть на это ответ. Ты думаешь, что паришь выше всего этого, неуязвимый, бессмертный. Неужели ты настолько глуп? Знаешь, где мы сейчас находимся?

— На дороге между Ипром и Мененом, если верить указателям, — сказал Майлз.

— Через десять лет, на сотни и тысячи миль, но именно здесь..., — он, кажется, обуздывал себя, словно боясь выдать тайну.

Майлз был любопытен и уже знал, куда ведут ниточки и как их дергать:

— Не рассказывай мне слишком много, я ведь шпион, ты не забыл? Я передам весь этот разговор в Национальный Генштаб.

— Черт бы тебя побрал, Бланделл, черт бы вас всех побрал. Ты понятия не имеешь, во что ввязываешься. Этот мир, который ты воспринимаешь как «тот самый» мир, погибнет и скатится в Ад, и вся его последующая история, в сущности, будет историей Ада.

— Здесь, — сказал Майлз, осматривая умиротворенную дорогу на Менен. — Фландрия станет братской могилой Истории.

— Ладно.

— И это не самая извращенная часть моего рассказа. Все они бросятся в объятия смерти. Со страстью.

— Фламандцы.

— Мир. В масштабах, которые прежде никто не мог себе представить. Ни религиозные фрески в соборе, ни Босх или Брейгель, но вот эта, как видишь, огромная равнина, перевернутая и растерзанная, всё, что под землей, поднимется на поверхность — умышленно затопленная, не море придет заявить о своих правах, а его человеческий двойник с тем же абсолютным отсутствием милосердия, не останется ни одной неразрушенной деревенской стены. Многие лье грязи, бесчисленные тысячи трупов, воздух, который ты принимаешь как должное, начинает разъедать легкие и несет смерть.

— Да, звучит неприятно, — сказал Майлз.

— Ты ничему этому не веришь. Должен поверить.

— Конечно, я тебе верю. Ты ведь из будущего, не так ли? Кому же знать лучше?

— Думаю, ты знаешь, о чем я.

— Мы не получили техническое ноу-хау, — сказал Майлз, изображая основательное терпение. — Ты помнишь? Мы — всего лишь жокеи дирижабля, нам хватает неприятностей с тремя измерениями, что нам еще делать с четвертым?

— Думаешь, мы по своей воле прибыли сюда, в это ужасное место? Туристы катастроф, запрыгнули в какую-то машину времени, о, как насчет Помпей на этой неделе, возможно, Кракатау, но эти вулканы на самом деле такие скучные, извержения, лава, всё заканчивается за минуту, давайте попробуем что-то на самом деле...

— Торн, не надо...

— У нас не было выбора, — крикнул он в ярости, забыв про сдержанность речи, с которой у Майлза ассоциировались Нарушители границ. — Не больше прав выбора, чем у призраков — выбрать места, в которых они бродят....вы, дети, витаете в мечтах, никаких перебоев, никаких разрывов, но представьте, что ткань Времени разрезали и вы выпали из нее, назад дороги нет, сироты и изгнанники, которые вас найдут, будут делать то, что должны делать вы, сколь бы ни было это постыдно, проживать «от и до» каждый разъеденный день.

Под действием печального озарения Майлз протянул руку, Торн понял его намерение, уклонился и попятился, в это мгновение Майлз понял, что не было никакого чуда, никакого гениального технического переворота, фактически вообще никакого «путешествия во времени» — причиной присутствия в этом мире Торна и его людей является только лишь какая-то случайная ошибка из-за желания срезать путь по неведомому рельефу Времени, как-то связанная с тем, что произошло здесь, в этой части Западной Фландрии, в которой они стояли, сколь бы ужасная сингулярность непрерывного течения Времени им ни открылась.

— Ты не здесь, — прошептал он в экстазе созерцания. — Ты не полностью проявился.

— Хотелось бы мне быть не здесь, — закричал Райдер Торн. — Хотелось бы мне никогда не видеть эти Залы Ночи, я не был проклят возвращаться туда, но вернулся. Тебя так легко одурачить, большинство из вас, вы — такие простачки на ярмарке, таращитесь на Чудеса Науки, думаете, что владеете законными правами на все Благословения Прогресса, это ваша вера, ваша трогательная вера мальчиков с дирижабля.

Майлз и Торн направили велосипеды обратно к морю. Опускались сумерки, Торн, уважавший, по крайней мере, незначительные обещания, достал укулеле и сыграл Ноктюрн Шопена А-минор, тончайшие ноты, пока уходил свет, приобретая плотность и глубину. Они нашли гостиницу и по-товарищески разделили ужин, после чего вернулись в Остенде в сумерках.

— Я мог просунуть сквозь него руку, — доложил Майлз. — Словно какие-то перебои физической трансляции...

— Спиритуалисты назвали бы это «плазменным гистерезисом», — кивнул Чик.

— Они вовсе не бессмертны, Чик. Они врали нам всем, в том числе — тем Друзьям Удачи из других подразделений, которые были достаточно глупы, чтобы работать на них в обмен на «вечную молодость». Они не могут ее предоставить. Никогда не могли.

— Вспомни, там, в Кэндлброу, после того, как ты водил меня на встречу с «Мистером Тузом», я был так безутешен. Я не мог прекратить плакать много часов, потому что знал: без доказательств, без логических подтверждений, я просто знал, в то самое мгновение, когда его увидел, что это всё — ложь, обещание было лишь жестокой аферой.

— Ты должен был об этом рассказать, — сказал Чик.

— Я был истощен, Чик, и знал, что должен это пережить. Но вы, парни: Линдси столь уязвим, Дерби притворяется искушенным старым нигилистом, но он едва ли вышел из отрочества. Как я мог поступить столь жестоко с кем-то из вас? С моими братьями?

— Но сейчас я должен им сказать.

— Я надеялся, что ты найдешь выход.

Виктор Малсибер — костюм сшит на заказ, напомаженные седые волосы — был достаточно богат и мог себе позволить прислать заместителя, но явился в Курзал лично с плохо скрываемым пылом, словно это таинственное Q-оружие — обычное огнестрельное и продавец любезно позволит ему сделать несколько выстрелов.

— Меня присылают, когда Бэйзил Захарофф занят очередной рыжей девицей и не хочет никуда идти, — представился он. — Весь диапазон потребностей — от кистеней и мачете до субмарин и отравляющих газов, поезда истории едут не полными, китайские цанги, балканские комитаджи, африканские вигиланты, всех сопровождает контингент будущих вдов, часто в краях, изображенных карандашным наброском на обороте конверта или накладной. Одного взгляда на бюджет правительства любой страны мира достаточно, чтобы понять: деньги всегда на месте, уже распределены, всюду мотив — страх, чем непосредственнее страх, тем выше финансовый коэффициент.

— Слушайте, я занимаюсь не тем делом, — весело воскликнул Рут.

Оружейный магнат одарил его лучезарной улыбкой, словно издалека:

— Нет, тем.

Пытаясь разобраться в принципах работы вдруг ставшего востребованным оружия, дружелюбный торговец смертью зашел в близлежащее бистро с группой Кватернионистов, среди которых были Барри Небьюлай, д-р В. Ганеш Рао, сегодня преобразившийся в Американского Негра, и Умеки Цуригане, с которой Кит подружился на почве своего всё растущего увлечения японским персиком.

— Кажется, никто не знает, что это за волны, — сказал Барри Небьюлай. — Строго говоря, их нельзя назвать герцевыми, потому что они задействуют Эфир по-другому: начнем с того, что они, кажется, долготные так же, как и поперечные. У Кватернионистов есть шанс однажды понять их природу.

— И у торговцев оружием, не забудьте, — сказал Малсибер. — Говорят, изобретатель этого оружия нашел способ попасть внутрь скалярной части Кватерниона, где могут быть задействованы невидимые силы.

— Из четырех этих терминов, — кивнул Небьюлай, — скаляр, или термин w — как баритон в мужском квартете «барбершоп» или виола в струнном квартете всегда выделяется как эксцентричный инструмент. Если рассматривать три векторных термина как измерения в пространстве и скалярный термин — это Время, тогда любая энергия, с которой мы столкнемся внутри этого термина, должна восприниматься как связанная со Временем, как усиленная форма самого Времени.

— Время, — объяснил д-р Рао, — это Последующий Термин, понимаете, выводящий за рамки и регулирующий i, j и k, темный посетитель Извне, Разрушитель, исполнитель Троицы. Это безжалостный часовой механизм, от которого все мы пытаемся сбежать в отсутствие пульса спасения. Всё это — и большее.

— Оружие на основе Времени..., — задумчиво произнес Виктор Малсибер. — Ну а почему бы и нет? Никто не знает, как победить, противостоять или повернуть вспять эту силу. Рано или поздно она убивает все формы жизни. С Оружием Времени вы станете человеком, которого будут бояться больше всего в истории.

— Я бы предпочел, чтобы меня любили, — сказал Рут.

Малсибер пожал плечами:

— Вы молоды.

Он был не единственным торговцем оружием в городе. Каким-то образом слухи достигли остальных, в их купе поездов, в постелях жен снабженцев, в протертых до блеска неизведанных долинах, расстилающих свои покрывала на одной из тысячи безлюдных полян печеного торного красного латерита, на котором ничего никогда больше не вырастет, демонстрируя пораженным и обделенным свои чудесные изобретения — один за другим они извинялись и меняли график своих поездок, и ехали в Остенде, словно на какой-то международный шахматный турнир.

Но было слишком поздно, потому что Пит Вовре обскакал их всех, и произошло это одним прекрасным летним вечером на многолюдных Внутренних Бульварах Брюсселя, в парнике беззакония возле Гар-дю-Миди Вовре наконец-то заключил торговую сделку с Эдуаром Гевертом, с которым проворачивал делишки в прошлом, хотя и несколько иного рода. Они встретились в таверне, в которую часто захаживали скупщики краденого, выпивали формальную кружку пива и возвращались на улицу заключать сделки. Весь мир вокруг них был для продажи или бартера. Потом Вовре узнал, что мог бы купить этот товар дешевле в Антверпене, но слишком много кварталов в Антверпене, особенно вокруг доков, он больше не мог посещать без предосторожностей больших, чем товар того стоил.

Вступив в фактическое владение, Вовре, который не мог вообразить, что это что-то кроме оружия, был удивлен и немного разочарован, узнав, что оно такое маленькое. Он ожидал увидеть что-то наподобие полевого орудия Круппа, возможно, смонтированное из нескольких частей, так что понадобятся грузовые вагоны, чтобы перевозить его с места на место.

А здесь оказалось что-то в глянцевой кожаной кобуре, изготовленной изощренными производителями масок Северной Италии точно по форме предмета, находившегося внутри, идеально выкроенная кожа, развертывание света среди множества углов, сотня размытых световых эффектов...

— Вы уверены, что это оно?

— Надеюсь, мне лучше знать, я бы не подсунул вам что-то не то, Вовре.

— Но чудовищная энергия...без периферийного компонента, какая-то подача электропитания, как...

Пока Вовре вертел устройство во все стороны в капризном свете сумерек и уличных фонарей, Геверт оказался не готов к жажде, которую увидел на лице агента. Это было желание столь безудержное...этот несколько наивный посредник никогда не видел ничего подобного, многие люди в мире не видели ничего подобного — это было желание получить то единственное оружие, которое способно уничтожить мир.

Всякий раз, когда Кит начинал обдумывать свои планы, которые, как ему еще недавно казалось, включали Геттинген, у него возникал интересный вопрос, почему он должен бездельничать в этой немного грандулярной форме на карте, окруженный, застрявший на краю истории, не страна, а, скорее, пророчество страшной судьбы, которая ждет всех, почти неслышное остинато страха...

Лишь позднее ему пришло в голову, что Умеки может быть каким-то образом с этим связана. Они находили оправдания для того, чтобы всё больше и больше проникать в эмоциональное поле друг друга, пока в один роковой полдень в ее комнате, за окном которой шел осенний дождь, она не появилась в дверном проеме, обнаженная, кровь под кожей, тонкой, как сусальное серебро, звонко почти пела о желании. Кит, воображавший себя парнем с некоторым опытом, был ошарашен осознанием того, что нет никакой пользы от женщин, если они выглядят не так, как она. Его обуревало глубокое чувство того, что большую часть свободного времени своей жизни до сих пор он тратил зря. В этой оценке не помогло то, что на ней была эта шляпа девушки-ковбоя. С уверенностью воспоминаний о прошлой жизни он знал, что должен встать на колени и боготворить ее кудрявую киску языком и ртом, пока она не впадет в забытье, а потом, словно он делал это каждый день, а потом, держа ее именно так за ягодицы, пока ее тонкие ноги обхватывали его шею, встать на ноги и отнести ее, невесомую, крепко стиснувшую его, безмолвную, на постель, и отдать то, что к тому времени осталось от его мозга, этому чуду, этой колдунье с Востока.

Киту то и дело продолжала мельком попадаться на глаза Плеяда Лафрисе - она прогуливалась вдоль Дамбы или ходила по залам казино, или стояла на трибуне Ипподрома Веллингтона, обычно подстраиваясь под капризный график какого-нибудь заезжего спортсмена. Все они выглядели достаточно богатыми, эти завсегдатаи, но это всегда могла быть лишь краткая вспышка. Как бы то ни было, Умеки и так далее, дело было не в его непреодолимом желании возобновить общение, он знал, как ограничена сфера применения, в которой она могла бы его использовать, и после плачевного происшествия на майонезной фабрике ждал от нее лишь наихудшего. Но ему действительно было интересно, что она до сих пор делает в городе.

Однажды Кит и Умеки прогуливались по пути из кафе по Эстакаде и наткнулись на Плеяду, оживленно болтавшую с Питом Вовре, парочка шла им навстречу.

— Привет, Кит, — она мгновение рассматривала мисс Цуригане. — Кто эта юная японка?

Кит в ответ кивнул на Вовре:

— А что это за полицейский шпик?

Вовре одарил его улыбкой, исполненной мрачной чувственности. Кит заметил, что у него каблуки. Ладно. Если кто и знает, как подстроить смерть от майонеза, Кит готов был биться об заклад, что это данный кривляка. Плеяда взяла Вовре за руку, чтобы побыстрее его увести.

— Бывшая пассия! — догадалась Умеки.

— Спроси д-ра Рао, думаю, они водят дружбу.

— О, она из этих.

Кит закатил глаза:

— Вы, Кватернионная братия, никогда не устаете распускать слухи, вы что, все приносите какую-то клятву вечно вести беспорядочную жизнь?

— Монотонность — то, чем вы, Вектористы, гордитесь?

16 октября, юбилей открытия в 1843 году Гамильтоном Кватернионов (или, как сказал бы апостол веры, это Кватернионы открыли Гамильтона), по традиции кульминационный день каждого Международного Съезда, и, так уж совпало, следующий день после официального закрытия купального сезона в Остенде.

На этот раз д-р Рао произнес прощальную речь:

— Мгновение, конечно, вневременно. Нет начала, нет конца, нет продолжения, свет в вечном падении, не результат осознанной мысли, а поразившее Гамильтона озарение, если не сошедшее из Небесного источника, то, по крайней мере, возникшее благодаря тому, что сторожевые псы Викторианского пессимизма спали слишком крепко, чтобы почувствовать, а тем более — испугаться недремлющих мусорщиков Откровения.

— Все мы знаем эту историю. Было утро понедельника в Дублине, Гамильтон идет со своей женой, Марией Бейли Гамильтон, по берегу канала, ведущего от Тринити-Колледжа, где Гамильтон должен председательствовать на заседании совета. Мария весело болтает, Гамильтон то и дело кивает и бормочет: «Да, дорогая», и вдруг, когда они подходят к мосту Брум-Бридж, он кричит и выхватывает из кармана нож — миссис Г. резко отшатывается, но потом восстанавливает прежнюю осанку, это всего лишь перочинный нож, а Гамильтон подбегает к мосту и вырезает на камне i2 =j2 = k2 = ijk = -1, — раздается стройный ропот делегатов съезда, словно они поют боготворимый гимн, — и в этот Пятидесятичный момент сошли Кватернионы, дабы обрести свое земное пристанище в умах людей.

На празднестве перед отъездом гостей царила романтическая атмосфера, алкогольное опьянение и безрассудство, так много дверей открывались и закрывались в коридорах, столь многие гости входили и выходили не из тех комнат, что контора де Декера, объявившая официальную операцию «Возможность Беззаконий», отправила в отель столь много оперативных работников, сколько было в резерве, среди них и Пита Вовре, который предпочел бы работать ночью и при каких-нибудь более зловещих обстоятельствах. Увидев Вовре, Кит сразу же понял, что стал мишенью убийственного умысла, и выбежал в лабиринт черных лестниц и коридоров. Рут Табсмит, решив, что Кит пытается избежать оплаты дополнительной ставки, сделанной в Казино несколько вечеров назад, бросился следом за ним. Умеки, рассчитывавшая, что они с Китом проведут день и ночь вместе, тут же предположила, что на горизонте появилась другая женщина, без сомнения, та парижская дрянь, и присоединилась к преследованию. Когда Пино и Рокко, боясь за безопасность своей торпеды, начали удирать в панике, Поликарп, Дени, Эжени и Фату, узнававшие любое количество знакомых лиц среди полицейских оперативников, кишевших повсюду, пришли к выводу, что давно ожидаемая операция против «Молодого Конго» началась, и начали выпрыгивать из различных невысоких окон прямо в кусты, а потом вспомнили про ложечки для абсента, галстуки, иллюстрированные журналы и другие предметы, которые было необходимо спасти, прокрались обратно в отель, свернули не за тот угол, открыли не ту дверь, завизжали и выбежали обратно. Подобное продолжалось еще долго после наступления темноты. В те дни такова была повседневная текстура человеческих жизней. Театральные постановки, пытавшиеся отобразить эти ситуации как можно более правдиво, подобно драматическим эквивалентам жанровой живописи, стали известны под названием «фарса четырех дверей», а эта эпоха стала их Золотым Веком.

Кит скитался из одного общественного места в другое, сидел в кафе, пытаясь держаться поближе к людям и свету. Он не видел признаков общегородского военного положения, только полиция Гард Сивик, по своим делам, обходительная, как всегда, и Кватернионисты, которых ему довелось встретить, не более безумные, чем обычно, но всё же он не мог избавиться от какой-то пугающей уверенности, что стал мишенью для сил, жаждущих его уничтожить. В конце концов его навязчивые прогулки прекратили Пино и Рокко, заговорившие с ним около полуночи возле Minque, рыбного аукционного дома.

— Мы возвращаемся в Брюгге, — сказал Рокко. — Наверное, оттуда в Гент. Слишком много полицейских вокруг.

— Тебя подвезти? — предложил Пино.

Вот как Кит оказался поздно ночью, позднее, чем он когда-либо мог бы представить, на торпеде, уплывающей в сторону Брюгге.

В какой-то момент этого жизнерадостного быстрого плавания парни, кажется, поняли, что настала ночь, и, более того, совсем не видно навигационных огней.

— Не думаю, что кто-то нас преследует, — сказал Рокко.

— Хочешь снизить скорость? — спросил Пино.

— Мы торопимся в Брюгге?

— Там что-то впереди. Лучше убрать газ на всякий пожарный.

— Cazzo!

Они каким-то образом свернули не туда и плыли уже не по главному каналу, вместо этого плутали по призрачному коридору, окутанному туманом, почти заболоченному от заброшенности, хорошая каменная кладка, никаких окон, пересекают пешеходные мостики, кажется, принадлежащие не Христианскому Северу, а какой-то более экзотической религии, какая-то побочная идея пересечения миров. В сердце ослепительной ночи, замаскированные под эхо и интерференцию фаз, начали звонить колокола, ноктюрн в гармоническом миноре, слишком безысходно точный, чтобы его можно было приписать человеческому музыкальному размеру и мускульной силе, больше похоже на один из карильонов часового механизма, характерный для этой части Бельгии, заменивший живых карильонистов, искусство которых, как говорили, пришло в упадок...

Город, прежде — процветающий Ганзейский порт, в который можно было добраться из любого уголка Земли, здесь прогуливались и чванились счастливые от пива бюргеры и их пышно-элегантные жены и дочери, они разбогатели благодаря торговле шерстью со столь отдаленными городами, как Венеция, но канал, выходивший в море, заилился в 1400-е гг., город стал похож на Дамме и Слуис, превратился в царство тишины, фантомов и водянистых дней, напоминавших ночи даже в полдень, ни одно судно не тревожило траурный покой водной глади канала. Странная вещь — город выглядел чисто подметенным и прибранным. Никакого песка, соли и призраков, создающих всю эту городскую грязь. Но кто-то должен был бодрствовать в самое темное время, усердно оттирая каменные стены, поливая из шлангов узкие улочки, заменяя болты в опорах мостов. Существа, которых мы, наверное, не можем считать полностью людьми.

Дрейфуя, словно они надолго отчалили от берегов бессонной повседневности, полуночники подошли посмотреть, орбиты их глаз чернели в тумане, рассеявшемся, чтобы пропустить невыносимый лунный свет. Одна тень отделилась от толпы и приблизилась, подходя, она становилась всё острее и тверже. Кит оглянулся по сторонам. Рокко и Пино растворились. «Что, черт возьми, происходит?». Тень производила какие-то манипуляции со своими руками.

Вовре. Здесь, перед ним. Кит не сбежал от своего вероятного уничтожения, а приплыл к нему.

Раздался выстрел, кожа щеки почувствовала удар мелких каменных осколков, пуля ударилась о старинную поверхность. Он бросился к ближайшему укрытию, в аркаду, где его могло поджидать что угодно, крича:

— Ты стреляешь не в того парня!

— Неважно. Ты сгодишься.

Когда прозвучал следующий выстрел, Кит прижался к земле, его сердце тяжело стучало, насколько он мог бы сказать, прячась в укрытии. Возможно, он был не единственной мишенью, или, возможно, Вовре разряжал обойму просто так от нечего делать.

Вовре стоял беззащитный в ночном свете, испытывая экзальтацию, какой он никогда не помнил, даже в бытность свою в Африке. Он уже не мог в точности сказать, в кого именно он стреляет или как он сюда попал. Кажется, это как-то связано с итальянцами на их человекоуправляемой торпеде, об этом сообщалось в послании, пришедшем в контору несколькими часами ранее, но ничего похожего не болталось сейчас в этих ярких пустых каналах. Интересная активность, кажется, происходила в небе.

Всякий раз, когда он решался взглянуть вверх, это было там, прямо над ним, штука, которую он видел уже много дней, снова возникла в небе, выплыла с его задворок, на борту находились неопознанные гости, которых он видел прогуливавшимися по Дамбе так, словно они находились в городе с организованной миссией.

Он знал, что должен попытаться подстрелить летучий корабль. Он спрятал свой борхардт и неуклюже достал оружие, привезенное из Брюсселя, понятия не имея даже, как открыть корпус, не говоря уж о том, как использовать спрятанное внутри содержимое. Он не знал, нужно ли его как-то заряжать патронами. Но это были детали. Он был тем, кем был, и в решительный момент доверял своей интуиции относительно любого оружия.

Но Вовре действительно не видел такое оружие раньше, во всяком случае — ночью вроде этой, в безжалостном лунном свете. У него возникла непреодолимая уверенность, что этот прибор наделен сознанием, рассматривает его и не очень-то рад находиться в его собственности. Он нагрелся, Вовре почувствовал тонкие вибрации. Как такое возможно? Геверт ни о чем подобном не предупреждал. Разве нет?

— Jou moerskont, черт бы тебя взял! — закричал он.

Бесполезно, на каком бы языке ни воспринимало крик это оружие, это явно был не африкаанс, он происходил из краев, слишком отдаленных от тех лесов, от тех медленных гибельных рек... Что-то вспыхнуло, на мгновение ослепив его, озарив его поле зрения зеленым светом. Сопутствующий звук был таким, что ему точно не захотелось бы услышать его еще раз — словно голоса всех, кого он когда-либо отправил на тот свет, заорали необъятным слаженным дьявольским хором.

Он посмотрел вверх. Он почему-то упал, лицом в брусчатку, боролся за каждый вздох, и американец был там, протягивал ему руку, чтобы помочь встать на ноги.

— Что стряслось, старина, подстрелил себя? Каверзная конструкция...

— Забери это. Забери эту чертову штуку. Я не могу это выдержать...этот ужасный свет... Voetsak, voetsak, убирайся!

Он побежал, спотыкаясь, вдоль канала, через мост, в лабиринт аккуратных стен мертвого города. Кит услышал еще несколько выстрелов с той стороны, когда колокола наконец замолкли и дым кордита рассеялся, а зеваки вернулись поодиночке в лоно сна, лунный свет стал уклончивым и металлическим, Кит остался один на один с загадочным предметом, возвращенным в свою кобуру. Он беззаботно повесил его лямку на плечо, собираясь посмотреть позже.

Кит не видел причин для всей этой суматохи. Но Умеки вскоре проводила целые часы с этим устройством, ее лоб напрягался и расслаблялся, словно она впадала в печаль и избавлялась от нее, словно смотрела в окуляр, как разворачивается затянувшееся, возможно, никогда не заканчивающееся драматическое представление из ее страны. Когда бы она не оторвала на мгновение взор от устройства, ее глаза были расфокусированы, воспалены, словно под действием двух систем законов. Когда Кит спросил у нее, что она рассматривает, она отвечала сначала низким голосом курильщицы, трогательно долго, он догадался, что так принято у японцев.

Наконец:

— Правильно. Сначала зеркала, видишь, здесь, частичное серебрение, не на стекле, а на кальците, а этот образец — он чистейший! Любой входящий луч света сразу распадается на пару лучей, один — «Обыкновенный», второй — «Необыкновенный». Попадая на одну из этих частично серебренных поверхностей, каждый луч частично отражается и частично транспортируется, так что существует четыре возможности: оба луча отражаются, оба транспортируются, один из каждой пары, и наоборот. Роковое число четыре, для японского сознания в буквальном смысле роковое. Иероглиф, обозначающий смерть. Наверное, поэтому я пристрастилась к Кватернионам. Скажем так, каждое из четырех состояний ассоциируется с одним из четырех «измерений» пространства-времени Минковского, или, в более обыденном смысле, с четырьмя точками возврата на поверхности, обратной по отношению к волне, которую Кватернионисты называют индекс-поверхностью. Вероятно, мы должны полностью игнорировать оптику, так, словно лучи больше не проходят через двойное преломление, а вдвойне излучаются, из какого бы объекта мы ни смотрели сквозь...словно бы в со-сознании существовал какой-то двойник Необыкновенного Луча и мы смотрели бы глазами в эту неисследованную область.

— А это — всего лишь окуляр.

Она отодвинула съемную панель, засунула туда руку, осуществила несколько быстрых элегантных перемещений и вращений и достала кристалл размером с человеческое глазное яблоко. Кит взял его и внимательно рассмотрел каждую грань.

— Все эти грани равносторонние.

— Да. Это настоящий икосаэдр.

— Правильное геометрическое тело, не 12 + 8, как у пиритов, а...Это невозможно. Не существует такого...

— Не невозможно! До сих пор просто не было известно науке! А сфера, изображенная с помощью двенадцати вершин...

— Постой. Не говори. Не обычная сфера. Да? — предмет мерцал, словно подмигивая ему. — Что-то вроде...сферы Римана.

Она широко улыбнулась:

— Сфера x + iy, мы в ней! Хотим мы того или нет.

— Мнимый икосаэдр. Прекрасно.

Он пытался вспомнить всё, что мог, из магистерской работы Феликса Кляйна «Vorlesungen über das Ikosaeder» («Лекции о икосаэдре»), которую заставляли читать в Геттингене, но не очень успешно.

— Мнимый, — она рассмеялась, — не лучшее определение!

Она взяла кристалл, как показалось Киту, с определенным благоговением, и вернула в устройство.

— А это для чего?

Тонкая эбонитовая ручка торчала из окаймленной медью прорези в форме сложного изгиба. Когда Кит потянулся к ручке, Умеки шлепнула его по руке.

— Не трогай! Омический Трансформатор Смещения регулирует количество света, который нужно пропустить на амальгаму зеркала! Особый вид преломления! Калиброван по воображаемому индексу! Опасно! Крайне важно!

— Это устройство не больше автоматического пистолета, — сказал Кит. — Насколько мощным оно может быть?

— Могу предположить, но скорость движения Земли по орбите, только подумай! Восемнадцать миль в секунду! — возьми площадь, умножь на массу планеты...

— Достаточно там кинетической энергии.

— Недавняя статья Лоренца в «Вестнике» Амстердамской академии, Фицджеральд и другие пришли к выводу, что твердое тело, проходящее сквозь Эфир на очень высокой скорости, может стать немного короче по оси движения. А лорд Рэйли в поисках косвенных эффектов задает вопрос, не может ли такое движение стать причиной двойного преломления кристаллического тела. До сих пор эти эксперименты демонстрировали отрицательный результат. Но таков принцип: если мы перевернем его, и начнем с кристалла, в котором двойное преломление вызвано системой осей, больше не являющихся равностепенными, фактически единицы самого пространства будут преобразованы из-за движения Земли, тогда уже в таком кристалле таится имплицитная воплощенная высокая скорость планеты, эта безграничная энергия, которую кто-то теперь смог удвоить...

— На самом деле мне не нравится об этом слушать, — сказал Кит, притворившись, что затыкает уши.

Во сне однажды ранним утром она стояла перед ним и держала в руках объект. Она была обнажена и плакала: «Не должна ли я была забрать это ужасное устройство и сбежать к другим берегам?». В ее голосе не было той бодрящей остроты холодного сарказма, он был беззащитен, манил его своей печалью. Этот сон был про Умеки, но, кроме того, это был один из тех математических снов, широко известных в фольклоре. Он видел: если бы Q-волны были каким-то образом долготными, если бы они каким-то образом перемещались сквозь Эфир, как звук перемещается по воздуху, если продолжить аналогию со звуком, где-то в атмосфере должна быть музыка, которую он тут же непременно услышал или принял. Переданное сообщение, кажется, гласило: «В глубинах уравнений, описывающих характеристики света, уравнений поля, Векторных и Кватернионных уравнений лежит набор инструкций, путеводитель, карта скрытого пространства. Двойное преломление возникает снова и снова как ключевой фактор, позволяющий обозреть Тварный мир, находящийся сбоку, рядом с этим, так близко, что он захлестывает наш мир там, где перепонка между мирами, во многих местах, стала слишком ненадежной, слишком проницаемой с точки зрения безопасности... В зеркале, в выражении скаляра, в дневном свете, в очевидном и принимаемом как должное всегда лежит, словно ждет, темный путеводитель, путеводная нить совращенного пилигрима, безымянная Остановка перед первой, в афотической нерукотворности, где еще не существует спасения.

Он проснулся, впервые за долгое время зная, что должен делать. Словно рассосался гнойный свищ. Всё было понятно. Это устройство оказалось в высшей степени опасным, оно могло навредить тому, кто его использовал, так же, как мишени. Если военная разведка Бельгии перепутала его с «Кватернионным оружием», мифическим или нет, интерес других сил может оказаться действительно значительным. Это принесет больше бед огромному количеству невинных душ мира, чем пользы любому правительству. С другой стороны, если бы оно попало к кому-то, кто его поймет и оценит...

Умеки медленно повернулась, комкая простыни, мурлыча мелодию собственного сочинения и покусывая его сосок.

— И тебе коничива, мой маленький цветочек сливы.

— Мне приснилось, что ты улетел на дирижабле.

— Я не собираюсь уезжать никогда. Если...

— Ты уедешь. И мне придется жить без тебя.

Но в ее голосе не было печали, он согнулся под весом сна.

Потом они лежали и курили, собираясь в последний раз покинуть комнату.

— Появилась новая опера Пуччини, — сказала она. — Американец предает японку. Баттерфляй. Он должен бы умереть от стыда, но нет, умирает Баттерфляй. Какой вывод мы можем сделать? Что японки умирают от стыда и бесчестья, а американцы — нет? Возможно, они не могут умереть от стыда, потому что у них нет культурного багажа? Это как будто твоя страна обречена просто по инерции двигаться вперед, независимо от того, кто на ее пути или под ногами?

Словно что-то вспомнив, он сказал:

— Лучше я тебе кое что подарю.

Она пристально взглянула на него поверх изгиба подушки:

— Это никогда не принадлежало тебе, так что ты не можешь кому-то это подарить. Это было моим прежде, чем я узнала о его существовании.

— Знаю, это твой способ говорить «спасибо».

— Я должна буду показать это Кимуре-сан, чтобы выяснить, что он может с этим сделать.

— Конечно.

— Японское правительство — насчет них я не уверена.

— Ты поедешь домой?

Она пожала плечами:

— Я не знаю, где это. А ты знаешь?

На Остенде-Вилле было мгновение, вскоре растворившееся в целеустремленном шуме и дыме угля, пивном веселье, в грохоте музыки Рута Табсмита, который играл на укулеле попурри, включавшее дико популярный «Матчиш» Бореля-Кларка, когда Кит мельком увидел, что Остенде — не просто еще один фешенебельный курорт для людей с избытком денег, а западный якорь континентальной системы, которая, так уж случилось, включала в себя «Восточный экспресс», «Транссибирский экспресс», экспресс «Берлин-Багдад» и так далее в стальной прогрессии по территории Мирового Острова. Он еще не знал, как хорошо спустя несколько сезонов изучит Империю Пара и как, благодаря любезности Международной Компании Литерных Вагонов, Compagnie Internationale des Wagons-Lits, менее чем за двести франков можно с комфортом приехать на Восток, головокружительно и, вероятно, навсегда. Он искал Умеки в толпе на платформе, даже в тех ее подгруппах, в которых ее точно не могло быть, справляясь в протоколах судьбы, куда ему идти, куда сворачивать, к каким группам он принадлежит и к каким — нет. Ее там не было, ее не могло там быть. Чем больше ее там не было, тем больше она была там. Кит предположил, что это объясняется каким-то постулатом теории множеств, но поезд тронулся, его мозг оцепенел, его сердце было в изоляции, за окном мелькали дюны, потом канал Брюгге, жаворонки взлетали со стерни полей, собираясь в линию обороны против осени.

Далли могла бы это объяснить, если бы кто-то настаивал: Чикагская Ярмарка была давно, но она сохранила воспоминание о двух безмолвных лодках на каналах, что-то колыхалось на волнах, как водное такси «вапоретто», они плыли от железнодорожного вокзала по Большому Каналу, на закате дня добрались на конечную станцию «Сан-Марко», и это был беспримесный венецианский вечер — тени цвета морской волны, лаванда, ультрамарин, сиенна и умбра неба и светоносного воздуха, которым она дышала, удивительный импульс ежедневных сумерек, газовые фонари, зажигающиеся на Пьяцетте, над водой Сан-Джорджо-Маджоре, собор, в свете бледный, как ангел, далекий, как рай, но всё же казалось, что нужно сделать только шаг, ее вдох, ее томление, она сможет протянуть руку и прикоснуться к нему, впервые в жизни она была уверена: что бы ни значилось слово «дом», это было древнее памяти, древнее истории, которую, как ей казалось, она знала. Это был набухавший комок в сердце, она с трудом сдерживалась, она страдала, когда рядом турист с отталкивающе мокротным образцом Британского Акцента самодовольно ухмыльнулся рассыпавшемуся в восторгах спутнику: «О, все говорят — через день-два будешь кричать, чтобы тебя отсюда забрали», из-за чего Далли захотелось найти весло гондолы и ударить его им, возможно, и не один раз. Но вечер милостиво простер свой темный плащ, позаботившись об этом зануде и тысячах его копий, это был словно гнус, облаками роившийся здесь с наступлением ночи, их целью было заразить венецианское лето, составить контраст его великолепию своим суетным раздражением, прокатиться здесь как можно быстрее, уехать и всё забыть. А она решила остаться здесь навсегда.

Первый ангажемент Зомбини в «Театро Верди» в Триесте стал триумфом. Они удостоились восторженных рецензий не только в местной прессе, но и в газетах Рима и Милана, их уговорили остаться еще на неделю, так что ко времени их приезда в Венецию ангажемент был уже продлен и билеты проданы заранее за много недель.

— Так что это «Малибран».

— Дом Марко Поло здесь прямо за углом.

— Эй, думаешь, он придет, если мы дадим ему бесплатные билеты?

— Чичи, не зевай.

— Йеххх!

Чичи напомнил себе, что это просто похоже на слона в натуральную величину, искрящегося в воздухе, собирается приземлиться сверху и раздавить его. Он отошел в сторону как раз вовремя, сделал точный «пинцетный» пасс и бросил животное в один из бездонных карманов своего трюкаческого пиджака, где оно незамедлительно исчезло, хотя, говорят, сейчас спокойно рыщет по лесам своей родной Африки. Еще один Прославленный Акробатический Слоновий Фокус успешно реализован.

Из-за кулис за ними восхищенно наблюдал Винченцо Мизерере, торговый агент фабрики зеркал на Изола-дельи-Спекки. Уже многие годы он смотрел выступления приезжих артистов, и высокая репутация Зомбини, ради выступления которого он приехал в Триест на поезде, была абсолютно заслужена.

— Мне кажется, в окрестностях Венеции когда-то жили Зомбини, — сказал он Луке. — Когда-то давно. Приезжайте к нам на фабрику, пока вы здесь, у нас целая библиотека старых документов, мы их как раз каталогизируем. Нам помогает профессоре Свельи из Пизанского университета. Вы там можете кое что найти.

Бриа знала о венецианских Зомбини с детства, однажды отец привел ее в кабинет и выкопал из залежей своего роскошного хаоса старинный том в переплете из акульей кожи, «Путешествия и приключения Никколо деи Зомбини, зеркальщика». Еще в семнадцатом веке семья отдала Никколо в учение зеркальщикам на острове, которые, подобно стеклодувам Мурано, фанатично охраняли свои профессиональные тайны. Нынешние корпорации — образец кротости и отзывчивости по сравнению с мануфактурами тех лет, чья скрытность и одержимость слабела с течением времени и сменой поколений. Они держали своих рабочих на одном болотистом островке, это были заключенные, которым нельзя убежать — наказанием для любого попытавшегося было преследование и смерть. Но Никколо всё равно сбежал, и книга, которую ей показал Лука, начиналась с его отплытия с острова. Лука взял за привычку читать детям эту книгу перед сном, о том, как один парнишка guaglion преследует другого, из одной точки на карте Европы в другую, эпоха Ренессанса, нет телеграфов, нет паспортов, нет международных шпионских сетей, всё, что вам необходимо, чтобы быть впереди — более высокая скорость и какое-то воображение. Никколо удалось раствориться в котле шума и суматохи, которым тогда была Европа.

— По одной из версий, — сказал Лука, — он в конце концов уплыл в Америку, где женился, завел детей, от него пошла линия потомков, включая нас, но никто из Зомбини больше никогда не занимался зеркальным бизнесом, мы были кем угодно: каменщиками, трактирщиками, ковбоями, картежниками, черт возьми, на юге накануне Гражданской Войны парочка из нас была Неграми.

— Это как?

— Ты что, никогда не видела родословное древо? Вот, смотри, Элайджа Зомбини, мастер-шеф, первая лазанья на юге от Мейсон-Диксона, использовал кукурузную муку грубого помола вместо рикотты, ты никогда о нем не слышала?

И, как в детстве Бриа, Лука перешел к другой из своих историй, и дети один за другим начали засыпать...

Изола-дельи-Спекки, Остров Зеркальщиков, появлялся на одних картах и исчезал с других. Кажется, это зависело от ежедневной высоты воды в Лагуне. Также, вероятно, от силы веры, поскольку были в других вопросах сведущие венецианцы, категорически отрицавшие его существование. В день посещения Луки и Бриа остров казался довольно обычным, к нему плыл обычный»'вапоретто», тут стояла обычная зеркальная фабрика, полости отливной формы, тигли для партий, грохочущие цеха, единственной особенностью этого филиала было то, что посетителям запрещалось входить в дверь с табличкой «ТЕРАПИЯ».

Профессоре Свельи сидел в фабричном архиве, обложившись документами на старинной бумаге и пергаменте.

— Документы вашего предка, — поприветствовал он их, — отыскать так же сложно, как самого этого человека.

— Странно, что они не уничтожили все записи, которые смогли найти.

— Это не пришло им в голову. Сегодня мы привыкли думать о личности всего лишь как о содержимом досье человека. А в те времена у человека могло быть много личностей, «документы» можно было легко подделать или сфальсифицировать. Для Никколо деи Зомбини это было особенно непросто, потому что в какой-то момент он тоже сошел с ума, обычный профессиональный риск у этих зеркальщиков-перфекционистов. Он должен был окончить свои дни в доме для умалишенных в Сан-Серволо, но по какой-то таинственной причине — симулировал ли он безумие как часть своего плана побега? Были ли у него друзья в Палаццо Дукале? — ему сходило с рук поведение, за которое любого другого спровадили бы в психиатрическую клинику manicomio, ему позволяли продолжать работать. Как оказалось, он, вероятно, был единственным человеком, понимавшим, почему.

Профессоре взял лист почти прозрачного пергамента и положил его на плоскую поверхность из белого целлулоида:

— Считается, что это оригинал так называемого параморфико, это маточный пергамент, очень редкий и дорогой, он не очень-то хорошо переносит дневной свет. Оказалось, что существовали еще и лекала, нанесенные чернилами на пергамент более дешевых сортов, но большинство этих лекал мы уничтожили абразивами, смолой, румянами и тому подобным.

Никколо сбежал отсюда, вероятно, около 1660 года, забрав с собой параморфико, и больше о нем ничего не слышали.

— В чем заключается его действие? — спросил Лука у Винченцо Мизерере. — Кто-нибудь их еще изготавливает? Я могу использовать один из них в своем представлении?

Мизерере посмотрел на него поверх пенсне.

— Вы заказывали что-то похожее в прошлом году, — он пролистал груду счетов-фактур. — Стекло, кальцит, индивидуальное серебрение. Мы называем это «Ла Доппиатриче».

— Верно-верно. Теперь мы перешли к существу дела, мне нужно поговорить с людьми из вашего отдела сервисного обслуживания.

И он начал рассказывать Мизерере о необъяснимом сбое, из-за которого небольшой контингент зрительно распиленных надвое субъектов разгуливает по Нью-Йорку, а Бриа пыталась не закатывать глаза слишком откровенно.

Торговый агент снял трубку стоявшего на его столе телефона, кратко побеседовал на венецианском диалекте, и спустя несколько минут Этторе Сананцоло, фактически спроектировавший аппарат, зашел в кабинет с пачкой рабочих чертежей под мышкой.

— Это всего лишь вариация на тему классического ящика Маскелайна сорокалетней давности, — объяснил он, — когда вы ставите зеркало боком в пустой ящик под углом в сорок пять градусов, чтобы оно разрезало один из тыльных углов точно пополам. Если зеркало достаточно хорошее и у вас есть бархатная подкладка, публике кажется, что она по-прежнему смотрит прямо на заднюю стенку пустого ящика, в то время как на самом деле они видят отражение одной из боковых стен. Чтобы исчезнуть, человек просто залазит в ящик и прячется под углом в сорок пять градусов за зеркалом.

— Для демонстрации аналогичного фокуса в четырехмерном пространстве нам нужно не двухмерное, а трехмерное зеркало, вот тут нам и понадобится параморфико. Вместо простого поворота на девяносто градусов, когда одна плоскость изображает другую в трехмерном пространстве, теперь нам нужно заменить один объем — пространство внутри ящика — другим, четырехмерным. Мы переходим от системы трех осей, исключительно пространственной системы координат, к системе, в которой добавляется четвертая ось — время. Дубликаты, о появлении которых вы сообщаете, на самом деле — оригиналы, слегка смещенные во времени.

— Более-менее так же видит проблему профессор Вандерджус из Йеля. Но как нам ее теперь решить?

— К сожалению, сначала вам нужно найти каждую пару и как-то убедить их снова залезть в ящик.

Краем глаза он заметил, что Бриа схватилась за голову и пытается ничего не комментировать, но у Луки странным образом возникли первые проблески надежды.

То, о чем просил Этторе, было, очевидно, невозможно. Эти субъекты уже слишком далеко разошлись в своей жизни в разные стороны, они уже были не близнецами, а дивергентами, это неизбежно в столь огромном городе, как Нью-Йорк: они могли встретить очаровательных незнакомок, ухаживать за ними, жениться, завести детей, поменять работу, переехать — это было всё равно что пытаться вернуть дым обратно в сигару, даже если он их найдет, тщетно надеяться, что какая-нибудь их пара по доброй воле снова залезет в «Ла Доппиатриче». Ему казалось, что это — как стать отцом огромного количества настоящих детей, близнецов, но разница в том, что они пришли в наш мир уже взрослыми, и велика была вероятность того, что никто из них никогда не придет его проведать. Не каждого утешила бы эта мысль, но Лука попытался не расстраиваться.

Этторе указывал на те места в чертежах, где необходимо было сделать корректировки и установить новые детали для предотвращения повторения проблемы.

— Вы меня успокоили, — пробормотал Лука, — не знаю, как вас благодарить.

— Деньги? — предположил Этторе.

Винченцо Мизерере закурил одну из своих тяжелых, словно камень, черных сигар. Бриа покосилась на отца, словно он сошел с ума.

Они возвращались в Венецию на «вапоретто» под аккомпанемент стука весел, среди неупокоенных душ всех безумных зеркальщиков, носящихся по каналу salso из Лагуны в город и обратно, цепляясь к ночным рыбацким лодкам, пароходам, сандоли, в поисках утраченного шанса, утраченного дома...скользя под поверхностью и рассматривая старинные мастерские, иногда даже с ужасом замечая свое отражение в осколках старинного зеркала, поскольку здешняя амальгама, пережившая коррозию моря и времени, была прекрасно настроена на отражение давно бездомных мертвецов... Иногда их также можно было увидеть по краям экрана «Малибран», когда во время антракта там шел фильм. Еще в Нью-Йорке дети Зомбини привыкли сбегать в пригород в дешевый синематограф, им казалось, что они — достаточно искушенные зрители, но тут вдруг поняли, что держатся друг за друга, чтобы не поддаться действию коллективных грез и не убегать с пронзительными криками по рядам от поездов, прибывающих на станцию «Санта-Лючия», или от предметов, бросаемых в особенно зверских злодеев в коротких мелодрамах, или чтобы убедиться, что они на своих местах, а не на борту лодки на Большом канале.

Ночью в театре, после шоу, Далли осталась в воцарившейся вдруг пустоте эха, чтобы помочь уложить реквизит и оборудование и настроить некоторые эффекты для следующего вечернего представления. Эрлис, в последнее время специализировавшаяся на чтении мыслей и ощущавшая прилив интуиции, бросала в нее взгляды, нацеленные столь же продуманно, как ножи Бриа. В какой-то момент они столкнулись лицом к лицу у клетки с голубями.

— Что случилось? — произнесли они одновременно.

Пока Далли думала, как начать, Эрлис добавила:

— Пустяки, я знаю, что это.

— Наверное, я должна объясниться, — сказала Далли. — Жаль, не могу. Ты знаешь, каково это — переезжать с места на место, после длинной череды городов ты уже не можешь остановиться, жить спокойно или понять кого-то, кто хочет так жить, наверное, это время дня, погода, то, что ты только что съела, не знаю, но ты не въезжаешь в город — оказывается, что он окружает тебя, ты знаешь, что принадлежишь ему. Такого места нигде больше нет, и я знаю, что принадлежу ему.

Несколько дюжин возражений расталкивали друг друга в голове Эрлис. Она знала, что Далли уже рассмотрела и отмела их все. Она медленно несколько раз кивнула:

— Позволь мне поговорить с Лукой.

— И теперь я должна позволить ей уйти, — сказала Эрлис. — Не знаю, как смогу это сделать.

Они были в своей гостинице на окраине Сан-Поло, смотрели через канал на Каннареджо, солнце за их спиной ссохлось в одну из этих меланхолических смесей света и туманности, которую можно встретить только здесь.

— В конце концов, это расплата за то, что я сделала. Я нашла ее, я теряю ее снова.

— Это была не твоя вина, — сказал Лука. — Это я виноват. Я обезумел.

— Я не понимала, она тогда была просто ребенком, но мне нет прощения, да? Я ее бросила. Бросила. Я не могу вернуться в прошлое и всё изменить. Те сестры Сниделл в Кливленде, у них всё это время был мой номер. Во сне они до сих пор меня ищут, чтобы сказать, что я не заслуживаю жизни. Как могла я быть столь эгоистичной?

— Эй. Ты ведь ее не бросила на произвол судьбы, — возразил он. — Ты знала, что самое безопасное место, где ты могла бы ее оставить — рядом с Мерлем, ты знала, что она будет в тепле, ее будут любить, и она никогда не будет голодать.

Она кивнула, вид у нее был жалкий:

— Я знаю. С этой мыслью уехать было намного проще.

— Мы пытались их найти. Несколько лет, насколько я помню.

— Но недостаточно настойчиво.

— Нам надо было еще и продолжать работать. Мы не могли всё бросить и просто преследовать Мерля по всем городам на карте. А он тоже мог бы попытаться нас найти, разве нет?

— Он, должно быть, чувствовал, что его предали. Он не хотел видеть меня снова, не хотел, чтобы я была рядом с ней.

— Это тебе не известно.

— У нас пикировка?

Он протянул руку, чтобы убрать волосы с ее лица.

— Я боялся. Думал, что в один прекрасный день ты просто уйдешь, чтобы искать ее самостоятельно, а я снова останусь со своей повседневной рутиной, без тебя. Я был в таком отчаянии, что задумался бы о замках и цепях, если бы ты не изучила все способы побега.

— Я никогда не собиралась от тебя сбегать, Лука, я любила не Мерля, а тебя.

Они сидели на кровати бок о бок, чувствуя себя на тридцать лет старше, чем были на самом деле. Из комнаты просачивался свет.

— Я вернулся в квартиру в тот день, — сказал Лука, — и увидел ее, не знаю, я подумал, что она прилетела со звезды.

— Такое же у меня было чувство, когда она родилась.

Он никогда не носил с собой носовые платки, но знал, как достать из ниоткуда шелковый шарф любого желаемого цвета. Этот был фиолетовый. Протянул ей эффектным жестом:

— Воспользуйся этим, когда закончишь.

Она промокнула глаза, когда возвращала шарф, его цвет поменялся на темно-зеленый.

— Черт. Ты ведь хочешь, чтобы она ушла, не больше, чем я.

— Но мы ничего не можем возразить. Это часть сделки.

— Разве мы можем просто оставить ее в Венеции? Откуда мы будем знать, что на этот раз она в безопасности?

— Послушай, если бы она была беспомощна или слабоумна, это одно дело, но это дитя пережило войны китайских тонгов без единой царапины. Она играла в театрах Бауэри. Мы оба видели ее в деле, если она справлялась в Нью-Йорке до встречи с нами, Венеция ей на один зуб. Наверное, пара франков в «Банка Венета» на ее имя не помешают, скажем так, на всякий пожарный. И здесь есть люди, которых я попрошу незаметно присматривать за ней.

Вот как Далли осталась одна в Венеции. В один прекрасный день «вапоретто» отчалил со станции Сан-Марко, и так много Зомбини прислонились к перилам с криками «прощай», что лодка накренилась. Потом Далли почему-то вспоминала Бриа, хрупкую, непоколебимую, размахивавшую шляпой в вытянутой руке, всклокоченные волосы развевались, она кричала: «Шоу продолжается, рагацца. In bocc' al lupo, удачи!».

Она зарабатывала на жизнь еще до того, как об этом узнала, используя ловкость и сноровку, и сопутствовавшее им красноречие: она начала учиться у Мерля, прежде чем начала учиться ходить, она училась у картежников и шулеров, промышлявших в разных городах, с тех пор как ее руки стали достаточно большими, чтобы прятать карты для игры в бридж, а потом она училась у Луки Зомбини — ее умения дополнили жонглирование и фокусы. Удобнее всего ей было выступать на маленьких площадях campielli, в церквях которых была только второстепенная живопись и масштаб которых идеально подходил для скоплений детей и туристов по пути к более знаменитым городским достопримечательностям. Очень быстро она возненавидела туристов и то, что, как она видела, они делали с Венецией, превращая настоящий город в пустую и часто совершенно неудачную пародию на него, все столетия этого беспорядочного бурления истории были сведены к нескольким простым идеям, а сезонные наплывы людей могли Венецию просто затопить.

Лето продолжалось, она устроилась на новом месте. Наблюдала за венецианскими барышнями, беззаботно гуляющими по Рива: такие чистые, накрахмаленные, озаренные солнечным светом и жизнерадостные, в матросских блузах и юбках для лодочных прогулок, глаза сияют из-под полей соломенных шляпок, притворяются, что игнорируют любострастные взгляды морских офицеров, экскурсоводов и официантов, и спрашивала себя, появится ли у нее когда-нибудь шанс стать одной из них. Она уже была коричневой от солнца, тощей и проворной, волосы острижены в копну локонов, достаточно коротких для того, чтобы поместиться под красную вязаную рыбацкую шапочку, также служившую ей ночью единственной подушкой — в те дни она одевалась, как мальчик, и избегала любого внимания мужчин, кроме того, которое направлено на парней, но этим гастролерам, обычно заезжавшим на несколько ночей, быстро объясняли положение дел.

Старожилы Венеции такого не помнили. Кампаниле развалилась несколько лет назад, и ее еще не отреставрировали. Рассказывали о битве в небесах, некоторые описывали ее как битву ангелов. Уличные оборванцы и lucciole говорили, что видели в толпе туристов, ничем не примечательных, молодых людей в форме в форме, которую нельзя было приписать ни одному государству, они ходили по старинным водным лабиринтам, как призраки былых времен или, как предполагали некоторые, времен еще до нас не дошедших.

— Ты видела старые фрески. В этом городе всегда видели ангелов. Битва ангелов не закончилась после низвержения Люцифера в Ад. Она продолжается, она всё еще продолжается.

Это говорил ей англичанин, похожий на художника, возможно, даже настоящий художник, по имени Хантер Пенхоллоу, который повадился являться каждое утро на ее фондамента с мольбертом и полным набором тюбиков красок и кистей, пока позволял солнечный свет, он делал перерыв только на наложение теней ombreta и кофе, работал над «запечатлением» Венеции, как он это сформулировал.

— В вашем распоряжении много миль улиц и каналов, мистер, — попыталась увещевать его она, — десятки тысяч людей, каждый новый интереснее предыдущего, зачем ограничиваться этим уголком города?

— Здесь хороший свет.

— Но...

— Всё в порядке, — несколько минут работы карандашом. — Не имеет значения. Представьте, что внутри этого лабиринта вы видите еще один, но меньшего масштаба, забронированный, скажем так, только для котов, собак и мышей, а внутри того лабиринта — лабиринт для муравьев и мух, потом — микробы и абсолютно невидимый мир, всё меньше и меньше масштаб, если придерживаться принципа лабиринта, подумайте, зачем останавливаться на каком-то определенном масштабе? Он повторяет сам себя. Точка, в которой мы сейчас находимся, являет собой микрокосмос всей Венеции.

Он говорил спокойно, словно она могла понять, что всё это значит, на самом деле, поскольку Мерль часто разговаривал с ней так, она не была совсем уж сбита с толку, даже смогла сдержаться и не закатывать глаза.

Глубоко затянувшись окурком сигареты, она выразительным щелчком сбросила его в рио:

— Венецианцев это тоже касается?

Конечно же ее окинули беглым оценивающим взглядом:

— Сними шапочку, дай взглянуть.

Когда она встряхнула кудряшки:

— Ты девушка.

— Скорее — молодая женщина, но не буду спорить.

— Но ходишь — удивительно — как грубый маленький ребенок из подворотни.

— Упрощает жизнь, в известной мере.

— Ты должна мне позировать.

— В Англии, сеньор, я слышала, модель может заработать шиллинг в час.

Он пожал плечами:

— Я не могу платить так много.

— Тогда половину.

— Это двенадцать сольди. Я буду счастлив, если мне заплатят франк за одну картину.

Несмотря на то, что у Хантера было молодое, почти юное лицо, она заметила, что его волосы седые, почти белые, соломенная шляпа элегантно сужена, оригинальная форма а-ля Сантос-Дюмон изменена, благодаря чему можно было предположить, что он ранее жил в Париже. Интересно, сколько этот тип находится в Венеции? Она притворилась, что искоса рассматривает его полотна с профессиональной точки зрения:

— Ты — не Каналетто, но не оценивай себя так дешево, я видела картины похуже этой, уходившие за десять франков, в хорошие туристические дни — возможно, даже больше.

Наконец он улыбнулся, хрупкое мгновение, словно клочок рассеивающегося тумана:

— Я мог бы позволить себе платить шесть пенсов в час, если...ты будешь моим торговым агентом?

— Конечно. Десять процентов?

— Как тебя зовут?

— Большинство зовет меня Беппо.

Они выбрали постоянную точку возле Бауэр-Грюнвальд, в узком переулке между Сан-Моизе и Пьяццей, поскольку каждый гость города рано или поздно здесь проходил. Тем временем на фондамента он делал наброски или рисовал ее в различных позах: она кувыркалась «колесом» на берегу канала, ела кроваво-красный кусок арбуза, притворялась, что спит на солнце с котом на коленях, каракули багряного вьюнка на костяно-белой стене за ее спиной, сидит спиной к дверному проему, лицо освещено только солнечным светом с мостовой, мечтает среди розовых стен, стен из красного кирпича, зеленых каналов, смотрит вверх на окна, выходящие в переулки calli так близко — кажется, протяни руку и дотронешься, но нет, цветы переливаются за кованое железо балконных перил, позировала ему в виде мальчика, а теперь, в одолженных костюмах, и как девочка.

— Надеюсь, тебе не слишком некомфортно в юбках?

— Спасибо, привыкаю.

Хантер что-то наверстывал здесь, его демобилизовали с войны, о которой никто не знал, он был надломлен, искал убежища, чтобы спастись от времени, хотел спрятаться под плащами и масками в наделенных тысячью имен туманах Венеции.

— Была война? Где?

— В Европе. Везде. Но никто об этом, кажется, не знает...здесь..., — он запнулся и посмотрел на нее с недоверием, — еще.

— Почему? Это так далеко, что новости сюда «еще» не добрались? — она выдохнула и спросила: «Или эта война «еще» не произошла?»

Он пристально посмотрел на нее, не столько с тревогой, сколько с выражением странного прощения в глазах, словно неохотно соглашаясь ее не винить. Откуда кому-то из них знать?

— Значит, полагаю, ты — путешественник во времени, прибывший из будущего?

Она его не дразнила, честно, но и не очень была удивлена.

— Я не знаю. Не знаю, как это могло произойти.

— Легко. Кто-то в будущем изобретает машину времени, окей? Все безумные импресарио по обе стороны Атлантики работают над этим, один из них обречен на успех, и когда машина изобретена, эти хитроумные устройства становятся таким же обычным делом, как наемные экипажи. Так что... где бы ты ни находился, ты, должно быть, окликнул один из них. Запрыгнул в него, сказал кучеру, куда хочешь ехать, и престо! Вот ты и здесь.

— Жаль, что я не помню. Ничего. Каким бы ни было обращение направления времени «воспоминания»...

— Ну, похоже, ты каким-то образом сбежал со своей войны. Ты здесь...ты в безопасности.

Она хотела просто его успокоить, но его взгляд стал еще более удрученным.

— В безопасности...в безопасности, — с кем бы он сейчас ни разговаривал, это была не она. — У политического пространства есть нейтральная территория. А у Времени? Существует ли нейтральный час? Не движущийся ни вперед, ни назад? Или я слишком много хочу?

В это мгновение, не совсем в качестве ответа, на одном из военных суден, стоящих на якоре у Кастелло, раздался грохот Вечернего Орудийного Салюта, насыщенный бессловесный благовест предупреждения разносился раскатами по Рива.

Примерно с тех пор Далли начала носить его холсты, мольберт и другие принадлежности, отгоняла местную слишком докучливую ребятню, в целом старалась выполнять рутинную работу — всё, что могла.

—...Прошлой ночью, во время матча, д-р Грейс явился мне во сне, велел пойти на Черинг-Кросс и сесть на поезд, согласованный с расписанием пароходов...

— Да-да.

— ...это было как наяву, он был весь в белом и в одной из этих старомодных шляп, знал мое имя и начал наставлять меня относительно моего долга, это была...война, он сказал, война во «Внешней Европе», вот его формулировка, какая-то странная география, не так ли, даже для сна — и нашей стране, нашей цивилизации грозила какая-то опасность. У меня не было желания участвовать в войне, никакого энтузиазма, скорее наоборот. Я люблю авантюры, мне знакомо это приятное возбуждение, но здесь было что-то не то...совсем не то. Ты видишь, что я за человек — просто искренний сельский силач, любитель пачкать холсты, никаких глубин, стоящих упоминания.

Но вот такая история, я поддался удивительному призыву из могилы, из братской могилы, которой стала Европа, словно где-то впереди были железные ворота, слегка приоткрытые, ведущие в опустошенную и мрачную страну, и неисчислимые толпы со всех сторон жаждали в них войти, меня несло потоком. Каковы бы ни были мои собственные желания...

Он стоял посреди номера гостиницы в Дорсодуро, на первом этаже ресторан. Пурпурный вьюнок оплетал чугунные решетки.

— Я рассчитывала, что ты поселишься в пансионе, тут их парочка есть на маленькой Рио-Сан-Вио.

— На самом деле это оказалось дешевле — пансион включает обед, если я буду обедать, потеряю лучший свет, а если не обедать, буду платить за еду, которую я не съел. А здесь, в «Ля Кальсина», кухня открыта в любое время суток, я могу съесть столько, сколько захочу. Кроме того, здесь я в компании знаменитых призраков — Тернер и Уистлер, Рескин, Браунинг, такие вот ребята.

— Они умерли в этой гостинице? Насколько хороша здесь еда?

— О, можешь называть их «отпечатками сознания». Парапсихология только начала приоткрывать завесу. Призраки могут быть...ну, ладно, посмотри на них.

Он взмахнул рукой, указывая на набережную Дзаттере.

— Каждый турист, которого ты видишь, который проплывает мимо, каждый, кто планирует спать сегодня в незнакомой постели, потенциально — такого рода призрак. Временные постели по какой-то причине могут ловить и удерживать эти тонкие вибрационные импульсы души. Разве ты не замечала — в отелях тебе часто снятся пугающе чужие сны?

— Только не там, где я обычно сплю.

— Да, так и есть, особенно в этих маленьких гостиницах, где остовы кроватей, как правило, из железа или стали, покрыты эмалью, чтобы отпугивать клопов cimici. Металлический каркас каким-то образом тоже действует как приемная антенна, позволяя спящим находить следы снов тех, кто спал на этой кровати перед ними, словно во время сна от нас исходит излучение на еще не открытых частотах.

— Спасибо, как-нибудь попробую.

Кровати и спальни, ха-ха. Она позволила себе быстро уколоть его краем глаза. Пока он не догадывался ни о чем, что можно было бы назвать неприличным — ни для Далли, ни для кого-либо другого, кого он мог бы встретить в течение дня. Не то чтобы он интересовал ее в романтическом смысле, конечно, это был не ее типаж — неуклюжие рыбаки, рябые жиголо, австрийцы в коротких штанах, официанты, голод, который она тайком утоляла одна, и гондольеры, и предпочтительно — поздней ночью, когда поменьше лунного света.

Ей стало интересно, «Война» ли виновата каким-то образом в исчезновении из ее жизни физической страсти. Как долго он собирался оставаться в Венеции? Уедет ли он из города, когда холодный ветер бора начнет дуть с гор, возвещая зиму? А она? В сентябре, когда крепкое вино vino forte прибудет из Бриндизи, Сквинцано и Барлетта, он всё равно уедет спустя несколько недель?

Однажды во время прогулки по Пьяцетте Хантер жестом пригласил ее в пассаж и в Библиотеку, где показал «Похищение тела святого Марка» Тинторетто. Она рассматривала картину некоторое время.

— Черт меня побери, жутчайше, — наконец прошептала она.

— Что происходит? — нервным жестом она указала на старые александрийские тени, прятавшиеся слишком поздно, когда начиналось нечестивое вторжение.

— Словно эти венецианские художники видели вещи, которые мы больше не можем увидеть, — сказал Хантер. — Мир призраков. Фантомов. История захлестывает, Наполеон, австрийцы, сотни форм буржуазного буквализма и его окончательное воплощение — турист, они, должно быть, чувствуют, что находятся в осаде. Но задержись в этом городе на некоторое время, прислушайся к своим ощущениям, не отвергай ничего, и ты начнешь видеть их повсюду.

Спустя несколько дней, в Академии, словно продолжая мысль, он сказал:

— Тело, это — еще один способ развить тело.

— В скрытый в нем дух...

— Но не отрицать тело, переосмыслить его. Даже, — он кивнул на картину Тициана, висевшую на дальней стене, — если это «на самом деле» просто разного рода грязь, толстым слоем нанесенная на холст, переосмыслить ее как свет.

— Сделать более безупречной.

— Не обязательно. Иногда — сделать ужаснее, смертной, страдающей от боли, деформированной, даже разъятой на части, разбитой на геометрические поверхности, но всякий раз, пока продолжается процесс, она выходит за свои пределы...

За ее пределы, догадалась Далли. Она пыталась следить за нитью мысли, но с Хантером это было нелегко. Однажды он рассказал ей историю, которую она фактически уже слышала, когда-то в виде сказки на ночь ее рассказал Мерль, он считал это притчей, возможно, первой зафиксированной притчей об алхимии. Притча была из «Трактата о детстве Иисуса по Фоме», одного из множества отрывков Священного Писания, который ранняя церковь не захотела включить в Новый Завет.

— В детстве Иисус был буяном, — рассказывал ей Мерль, — одним из тех трудных подростков, с которыми ты вечно водила компанию, хотя нельзя сказать, что я возражал, — пока она сидела в кровати и искала, чем бы в него запустить, — часто устраивал эти юношеские выходки: лепил мелких животных из глины и оживлял их — птиц, которые могли летать, говорящих кроликов и тому подобное, родители просто с ума сходили, не говоря уж о местных взрослых, которые постоянно приходили жаловаться: «Скажите Иисусу, чтобы был осторожнее». В один прекрасный день он отправился с друзьями на поиски неприятностей, в которые можно было влипнуть, случайно проходили мимо красильни, где все эти кувшины с красками разных цветов, и рядом стопки одежды, все рассортированы и готовы для покраски, Иисус сказал: «Взгляните на это», схватил всю одежду в большую охапку, пока красильщик кричал: «Эй, Иисус, помнишь, что я тебе говорил в прошлый раз?», потом красильщик бросил все свои дела и побежал за мальчиком, но Иисус был слишком проворным для него, пока никто его не остановил, он подбежал к самому большому кувшину, с красной краской, бросил туда всю одежду и со смехом убежал прочь. Красильщик кричит «караул», рвет свою бороду, мечется по двору, он видит, что источник его существования уничтожен, даже друзья-отморозки Иисуса думают, что в этот раз он зашел слишком далеко, но тут приходит Иисус, поднимает руку, как на картине, невероятно спокойный:

— Успокойтесь все, — и начинает доставать одежду из кувшина, и что бы ты думала — каждая вещь оказывается того цвета, которого, как предполагалось, она должна быть, не только цвета, но еще и точного оттенка, так что ни одна домохозяйка не смогла бы придраться: «Я хотела лаймово-зеленый, а не ярко-зеленый с желтоватым отливом, ты что, дальтоник?», нет, на этот раз каждый предмет одежды — именно того идеального цвета, который для него предполагался.

— На самом деле мало отличий, — всегда казалось Далли, — от той истории про Сошествие Святого Духа из «Деяний Апостолов», включенных в Библию, но там не про цвета, а про языки, Апостолы собираются в одном доме в Иерусалиме, как ты помнишь, Святой Дух нисходит, словно сильный ветер, языки пламени и такое прочее. Парни выходят на улицу и начинают проповедовать толпе снаружи, болтая на разных языках — там были Римляне и Иудеи, Египтяне и Арабы, Мессопотамцы и Каппадокийцы, и народ из Восточного Техаса, все они ожидали услышать всё тот же старый Галилейский диалект, но вместо этого каждый с удивлением услышал, что на этот раз Апостолы говорят с ним на его родном языке.

Хантер понял, о чем речь:

— Да, это искупление, не так ли: ты ожидаешь хаос, а вместо этого получаешь порядок. Обманутые надежды. Чудеса.

Однажды Хантер объявил, что переключается на ночные пейзажи. После наступления сумерек он начал уходить из номера с оборудованием, чтобы полностью посвятить себя ночной работе. Далли изменила свой распорядок дня, чтобы подстроиться под него.

— А этот венецианский свет, о котором ты всё время говорил?

— Увидишь. Там ночной свет, для его изображения понадобится аквамариновая лассировка. Ночная влага в воздухе, неясные очертания и лучи, и россыпь звезд на небе, искусственный свет отражается в рио, и самое главное, конечно же, луна...

Иногда она задавала себе вопрос, что бы он создал благодаря американскому свету. Она часами бродила в бессоннице, рассматривая поля окон, освещенных и лишенных света, уязвимое пламя и трепет тысяч нитей, словно на морских волнах, изломанные волнистые поверхности больших городов, позволявшие ей вообразить, почти сдаться невозможности вечной общности, с детства, когда она ездила с Мерлем по всем этим маленьким идеальным городкам, стремясь к огням на берегу залива или к огням, определяющим форму мостов над большими реками, сквозь окна церквей или летние деревья падали сияющие параболы на стены из алого кирпича или сияющие ореолы светлячков, фонари на фермах, свечи за оконными стеклами — все они связаны с жизнью, которая была прежде и будет продолжаться, когда они с Мерлем давно уедут вдаль на своем фургоне, и немая земля восстанет снова, чтобы зачеркнуть краткое откровение, предложение, которое никогда не было четко сформулировано, руку, которая никогда не была полностью предложена...

В этом старинном городе, неуклонно превращающемся в свою собственную маску, она начала искать фрагменты контражура, ворота на берегах каналов, ведущие в пронизывающе сырой мрак, портики sotopòrteghi с невидимыми выходами, отсутствующие лица, недостающие фонари в тупиках calli. Так открывался ей ночь за ночью во всё более гнетущей ясности тайный сумрачный город, она была свидетельницей того, как в его наводненные крысами лабиринты тянули детей ее возраста и младше, заражали, развращали и очень часто заставляли исчезнуть, как монету или карту, а потом заменяли другими, которых так же презирали те, кто извлекал выгоду из безграничного аппетита на юные тела — кажется, ценители съезжались сюда со всей Европы и из более дальних стран.

Ей было гораздо удобнее работать по ночам и пытаться найти местечко, где можно поспать, днем. Ночи становились слишком опасными. Конечно, к ней подходили, в том числе и какие-то отвратительные клиенты-амбалы, шрамы на лицах которых являлись свидетельствами историй их профессионального роста, а под пиджаком можно было заметить револьвер Бодео 10,4 мм как доказательство их преданности делу. Вокруг сновали ночные хищники, они шептались, они флиртовали, приносили цветы и сигареты, почтительно сохраняя дистанцию, играя по суровым правилам, пока не удавалось завлечь в силки жертву, дрожащую на тротуаре. Потом оружие, которое нельзя было толком рассмотреть, которое проявлялось лишь манящим намеком, доставали при легендарном свете луны, и все сомнения, и большинство надежд рассеивалось.

Далли взяла за правило оставаться на ногах, пока они не уйдут, они должны были уйти, но погода была на их стороне, им оставалось только ждать. Один из них, Тонио, проявлял особый интерес к Далли, английский костюм, говорил по-английски почти без акцента:

— Я знаком со многими из вас, американок — развлекаетесь каждую ночь, красивая одежда, Казино, большие отели, маскарады в палаццо. Что ты в этом находишь? Спать с крысами. Такая прелестная девушка пропадает зря.

— И она должна была начать расспрашивать про одежду, или какой номер в отеле она сможет себе позволить — она слышала краем уха такие диалоги, и, не замечая мгновение, когда ставками в игре становятся жизнь и смерть, полное надежд существо тонет в необратимой тьме полуночи под foschetta.

Она попала в какие-то особые сети, в чувства, которые она питала к городу, проник элемент страха, который невозможно было не замечать, каждую ночь всё новые лазутчики зла поджидали в тесных переулках. Хантер возражал, что так много людей приезжает, чтобы любить Венецию, из-за ее контрастов «кьяроскуро».

— Спасибо за новость, легко тебе говорить, похоже, но проводить ночи на этой брусчатке masègni — не столь романтично, как кажется туристам.

— Ты называешь меня туристом?

— Однажды ты уедешь. Как бы ты это назвал?

— Когда придет время, поехали вместе.

Выстрелила полуденная пушка. У берега канала второпях причалила лодка контрабандистов сигаретами, они начали выгружать свой груз. По всему городу зазвонили колокола.

— О, патроне, — наконец сказала она. — Беппо, знаешь ли, не уверена...

Это добавило несколько отличных новых строк в его биографию, но потом время снова начало бежать, как обычно, в один прекрасный день пришел ветер бора, первые поезда с вином прибыли из Пульи, и что бы выдумали — он не уехал.

Приближалась зима, Далли было необходимо какое-то надежное место, где можно было спать днем, о фондаменте уже давно не могло быть и речи. Она довольствовалась внутренними дворами, студенческими трущобами, подсобками остерий, продолжала терпеть, но, в конце концов, нехотя обратилась за советом к Хантеру.

— Почему ты не спросила у меня? — сказал он.

— Почему я не спросила?

Он возвел очи горе:

— Нет ничего проще.

И вот — он выхлопотал ей комнату в палаццо почти одиозной княгини, принчипессы Спонджиатоста, одной из множества его знакомых, о которых она прежде не догадывалась.

Далли ожидала увидеть пожилую женщину с разрушенными чертами, некое человеческое палаццо. А вместо этого — ясноглазая росинка, которой Время, кажется, если так можно сказать о Времени, никогда не касалось. Был еще и Князь, но он редко бывал дома. По словам Хантера, он много путешествовал, но Хантер многое недоговаривал.

Что заинтриговало Далли во внутренних пространствах палаццо Спонджиатоста, когда она несколько раз улучила момент послоняться по коридорам и прихожим — резкие изменения масштабов, почти театральное расширение от удобных, темных, соразмерных человеку переулков к необъятному бездорожью и свету площади Святого Марка. Темно-красные изразцы, портик Римского Композитного Ордера, огромные декоративные урны, бурый свет, камелия, мирт, герань, фонтаны, откосы, узкие протоки и миниатюрные мосты, включенные в структуру палаццо, слишком много слуг, чтобы Далли могла их всех запомнить.

На самом деле Княгинь могло быть несколько — она, кажется, была повсюду, Далли могла бы поклясться, что у нее было несколько непоследовательных обличий, хотя то, что мелькало на периферии зрения Далли, всегда имело для нее статус сна. Фокусы с зеркалами? Лука мог бы сказать точно. Где бы он ни был, он и Эрлис.

Вскоре она получила новости. Однажды слуга принес ей записку. С ветром бора в город ворвалась Бриа Зомбини. Она остановилась в крохотной гостинице за Железным Мостом в Дорсодуро. Далли пришла в платье, которое ей по доброте душевной одолжила Княгиня. Бриа была в туфлях на высоком каблуке, это уравновесило тот дюйм, на который Далли выросла за прошлый год, так что они поприветствовали друг друга глаза в глаза. Далли увидела сдержанную юную леди, ее волосы были уложены под широкополой парижской шляпой, она вытерла пот с верхней губы и воскликнула: «Черт возьми!», совсем как обычно.

Они под руку прогуливалась по набережной Дзаттере.

— Побывала везде, — сказала Бриа. — Задержалась по просьбам общественности, парочка коронованных особ, ты знаешь, всё как обычно. Сейчас они все собираются плыть обратно, предполагается, что я встречу их в Гавре, случайно оказавшись по эту сторону Альп, думаю, я туда загляну.

— О, Бри, я ужасно по тебе скучала, ты знаешь...

Бриа слегка прищурилась и кивнула:

— Но Венеция поглотила тебя, и теперь ты думаешь, что хочешь остаться здесь навсегда.

— Ты научилась читать мысли.

— Это сквозило в каждой букве твоих писем - сложно было не заметить.

— Как поживает наша мама?

Бриа пожала плечами:

— Полагаю, ей намного проще скучать, когда существует расстояние в промежутке.

— Вы...ссоритесь?

— Ха-ха! Она будет счастлива, только когда я умру или уеду.

— А что насчет Луки?

— А что насчет него? Он итальянец, мы с ним одной национальности. Думает, что я — какая-то юная монахиня, которую нужно держать за воротами на замке. Так что их двое на одного, отлично, да?

Далли склонила голову и посмотрела на нее сквозь опущенные ресницы:

— Мальчики...

— Мальчики, мужчины, какая разница, предполагается, что я должна игнорировать любое внимание, мама, сама знаешь, какие они здесь.

Бриа улыбнулась, как когда-то — юная своевольная Далли, улыбку которую она поймала, и прежде, чем они это поняли, они столкнулись лбами, растрепанные волосы перемешались, соприкоснулись третьим глазом и начали тихонько смеяться, хотя ни одна из них не видела для этого веской причины.

— Ладно. Так что мне им сказать? Собираешься присылать денежные переводы?

Смех Далли увял:

— О...думаю, нет.

— Почему? Папа думает, что ты можешь захотеть остаться. Он говорит, что не может себе этого позволить.

— Здесь другое.

— Да? Друг-джентльмен, о котором я должна знать? Здесь по адресу Спонджиатоста?

— Не совсем.

— Ничего похожего, хм..., — она экспрессивно размахивала руками.

— Ха. Ничего не попишешь.

— Да, наслаждайся, пока можешь, ты — еще ребенок.

— Жаль, что я не...

Бриа, долго не раздумывая, распростерла объятия, и хлюпающая носом Далли оказалась прямо в них. Немного погодя:

— Да перестань, тебе не дашь ни днем больше тридцати.

— Нужна сигарета — вот что, у тебя случайно не...

— Минутку.

— Слушай, хороший портсигар.

— Шведский страховой агент. Вольф. Нет, Пуцци.

— Да, Вольф — это тот с женой и детьми.

— Спасибо.

Они закурили.

Однажды Хантер пришел в солнцезащитных очках, широкополой шляпе и рыбацком комбинезоне.

— Не хочешь прокатиться на лодке?

— Сейчас только шляпку одолжу — и прямо туда.

Некоторые друзья-художники составляли топографическую карту на день. Вода в каналах была матово-зеленой. В пункте Догана, где Большой канал встречался с Лагуной, цвет воды стал голубым.

— Никогда такого не было, — сказал Хантер.

— А сегодня есть, — ответил бодрый юноша на кассе.

Его звали Андреа Танкреди. Хантер был с ним знаком, встречал его в городе в кулуарах анархистских собраний, в кафе на выставках экспериментальной живописи. После поездки в Париж, где он увидел работы Сера и Синьяка, Танкреди перешел к Дивизионизму. Он симпатизировал Маринетти и тем из его окружения, кто начал называть себя «Футуристами», но не разделял их увлечение многообразием американского брутализма. На самом деле американцы, кажется, очень его раздражали, особенно — миллионеры, которые в последнее время повадились ездить сюда и прикарманивать итальянскую живопись. Далли решила не упоминать, откуда она.

Они устроили пикник в Торчелло, в безлюдном гранатовом саду, пили примитиво, и Далли вдруг поняла, что смотрит на Андреа Танкреди более внимательно, чем могла бы это себе объяснить, и когда он случайно поймал ее взгляд, начал пристально смотреть на нее в ответ, без злости, но его взгляд нельзя было назвать восхищенным.

Возвращались обратно вечером, плыли под звон колоколов, безоблачное зелено-лавандовое небо, перевернутый вверх дном город прямо под водой, ее сердце навсегда принадлежит этому неожиданному дому, она знала, что Танкреди рядом, бросает хмурые взгляды на Венецию.

— Посмотрите на это. Однажды мы снесем все эти дома и используем щебень для заполнения каналов. Разгромим церкви, спасем только золото, то, что останется, продадим коллекционерам. Новой религией станет общественная гигиена, ее храмами — водопроводные и очистные станции. Смертными грехами будут холера и декаданс, — она должна была что-то ответить, но он быстро продолжил. — Все эти острова будут соединены автострадами. Всюду электричество, кому еще будет нужен венецианский лунный свет — пусть идет в музей. Вокруг Лагуны исполинские ворота для ветра, чтобы не впускать сирокко и бора.

— Ну, не знаю, — Хантер увидел, что Далли раздражена, и скромно вклинился в их беседу. — Лично я всегда сюда ездил ради призраков.

— Прошлое, — ухмыльнулся Танкреди. — Сан-Микеле.

— Не совсем, — Хантер понял, что не сможет объяснить.

По необъяснимой милости Господа, как он сказал Далли спустя несколько дней по дороге в студию Танкреди в Каннареджо, сбежав от разрушения и войны из мест, которые он уже не мог вспомнить со всей ясностью, он нашел пристанище в Венеции, лишь для того, чтобы однажды попасть в мир видений Танкреди и узнать футуристическую машину, много лет назад перенесшую его в безопасное место из разоренного Города, и подземный контр-Город, по которому его провезли, и леденящую безрадостную веру в науку и рациональность, поддерживавшую стойкость его собратьев-беженцев в их полете, и его собственная одинокая уверенность в том, что он не справился со своими профессиональными обязанностями — один из тех талисманов, которые приносят лишь несчастья тем, кто им доверился, их судьба — закончить свои дни в дешевых комнатах в тупике пригорода, в конце концов они становятся равнодушны к собственной судьбе — легендарные мрачные затворники, составить компанию которым разрешено лишь путешественникам с самой сомнительной репутацией и мыслями о самоубийстве. Но в последнее время — что такое Венеция? Кто такая Далия? — он начал испытывать дискомфорт, как один из потерянных.

Поэтому Далия решила, что должна на это взглянуть.

Картины Танкреди были похожи на взрывы. Он предпочитал палитру огня и вспышки. Он работал быстро. Предварительное Исследование Адской Машины.

— Это действительно будет работать? — поинтересовалась Далли.

— Конечно, — немного раздраженно ответил Танкреди.

— Он — специалист по адским машинам, — подчеркнул Хантер.

Но Танкреди был на удивление не расположен говорить о последствиях проекта. Какая последовательность событий может привести к «результату».

— Термин «адский» применяется не в шутку и даже не в качестве метафоры. Необходимо принять Ад, понять, что Ад реален и по аккуратной поверхности этого мира передвигается безмолвная армия тайных агентов, которые поклялись ему в верности как своей любимой родине.

Далли кивнула:

— Святоши тоже так говорят.

— О, духовное рождение. Старая песня. А как насчет духовной смерти, когда сбегаешь в Ад от состояния обычной смерти, воображая, что наихудшее уже произошло и ничто больше не сможет тебя ужаснуть?

— Ты говоришь о взрывном устройстве, да, vero?

— Только не в Венеции, никогда. Огонь здесь был бы самоубийственным безумием. Я никогда не принесу сюда огонь. Но я принесу Ад в небольшое ограниченное пространство.

— И...это будет...

Танкреди зловеще рассмеялся:

— Вы, американцы, всюду суете свой нос. Другие предпочли бы не знать. Некоторые определяют Ад как отсутствие Бога, это наименьшее, чего мы можем ожидать от адской машины — что буржуазия лишится своей главной опоры, своего личного решателя проблем, сидящего за небесным письменным столом и исправляющего дефекты обыденного мира внизу...Но конечное пространство будет стремительно расширяться. Чтобы открыть Будущее, нам нужно преодолеть инерцию краски. Краска хочет оставаться такой, какова она есть. Мы жаждем трансформации. Посему это не столь рисование, сколь — диалектический довод.

— Ты понимаешь, о чем он говорит? — спросила Далли у Хантера.

Он поднял брови и склонил голову, словно задумавшись:

— Иногда.

Это напомнило ей манеру общения Мерля и его братства безумных изобретателей, чьи коллегиальные беседы о тайнах науки сопровождали ее к вратам сна вместо колыбельных.

— Конечно, это связано со Временем, — Танкреди был хмур и взволнован, словно существовала вероятность того, что она действительно размышляет на эту тему, — всё, что мы представляем, реально, живое и мертвое, мысли и галлюцинации, всё движется по пути превращения из одного в другое, из прошлого в Будущее, наша задача — отобразить как можно более длинный отрезок перехода, учитывая чертову неподвижность краски. Вот почему..., — используя палец как кисточку для нанесения аурипигмента желтого, он прицельно и выверено разбрызгал краску по холсту, за ним последовала алая киноварь, а третий слой, нюрнбергский фиолетовый — казалось, что обрабатываемый участок холста загорелся, как именинный торт, и прежде чем краска высохла, он начал размазывать ее невозможно узкой кистью — всего одна-две щетинки, наносил крохотные точки среди точек большего размера.

— Энергия движения, грамматическая тирания — в дивизионизме мы открыли, как разъять их на частотные составляющие...мы определяем элемент изображения, цветовую точку, которая становится основной единицей реальности...

— Это не Сера, — решил Хантер, — никакого холодного статичного покоя, каким-то образом ты заставляешь эти точки действовать динамично — неистовые единства энергетических состояний, броуновское движение...

Действительно, когда Далли пришла в гости к Танкреди в следующий раз, ей показалось, что она видит, как из сияющего поля частиц поднимается, словно башни из камня foschetta, город — контр-Венеция, почти невидимая глазу реальность за фасадом того, что все договорились считать определением «Венеции».

— Не похоже на Маринетти и его круг, — признал Танкреди. — Я правда люблю старый хлам. Вот.

Он подвел ее к груде холстов в углу, которую она не замечала прежде. Всё это были ночные пейзажи, насыщенные туманом.

— У нас в Венеции есть несколько десятков слов для обозначения тумана: nebbia, nebbietta, foschia, caligo, sfumato, и скорость распространения звука как функция плотности у них разная. В Венеции пространство и время больше зависят от слуха, чем от зрения, собственно говоря, они модулируются туманом. Так что это сопутствующий результат. La Velocità del Suono. О чем ты думаешь?

Это был ее первый визит без Хантера. Она думала о том, что Танкреди лучше было бы ее поцеловать, и как можно скорее.

— По запаху похоже на кожевенную мастерскую, — показалось Киту.

— Вероятно...потому что Гёттинген и есть кожевенная мастерская, — заметил Готлиб.

— Особенно — кафедра математики, — добавил Хамфрид. — Помните, они ведь хранят здесь мозг Гаусса. В сущности, что такое кортекс любого мозга, если не кусок шкуры животного? Ja? В Гёттингене ее замаринуют для вас, придадут совсем другую форму — она станет неуязвима для ветра, для разложения плоти, для второстепенных обид, физических и социальных. Плащ бессмертия...будущее, осуществляемое в настоящем времени..., — он замолчал и уставился на дверь. — Святые небеса, Heiliger Bimbam!

— Слушай, Хамфрид, у тебя сейчас выпадет монокль.

— Это она, она!

— Ну, пожалуй, «а ля мод» — с этим черепаховым обручем, но...

— Это не модная жеманница, дурак, — сказал Готлиб. — Он говорит о «Ковалевской Геттингена», которая как раз сейчас, сколь бы невероятным это не казалось, посетила наше дегенеративное болото. Если бы ты когда-нибудь сидел лицом к двери, ты пропустил бы намного меньше чудесных событий.

— Посмотрите на нее, величава, как лебедь.

— Это что-то, да?

— Даже в России такого никогда не бывает.

— Она русская?

— Ходят слухи.

— Эти глаза...

— Эти ноги.

— Откуда ты знаешь?

— Рентгеновские очки, натюрлих.

— Эти кривые неразрывны, но нигде не дифференциируются, — вздохнул Хамфрид. — «Noli me tangere, не прикасайся ко мне», видите ли. Следует твердым критериям, как функция комплексной переменной.

— Она комплексная, уж точно, — сказал Готлиб.

— И переменная.

Парни залились смехом, звонкость и ребячливость которого могла бы вызвать по крайней мере доверие у любой девицы тех времен. Но поблизости не было ни одной сдержанной красавицы. Нет, на нее открыто глазели, впрочем, скорее с изумлением, чем с негодованием, — Яшмин Хафкорт продолжала скользить сквозь дым турецких сигар и пивной чад прямо к ним, ее осанка позволяла предположить, что, с партнером или без него, она может начать танцевать польку. А эта шляпа! Драпированный бархатный ток всегда мог стать причиной погибели Кита.

— Отлично, ты в столь близких отношениях с ней, так что! Кто меня представит?

Под аккомпанемент громкого скрипа и скрежета мебели пивной товарищи Кита поспешно исчезли.

— Стремление к нулю, — пробормотал он, — какая неожиданность... Добрый вечер, мисс, вы ищете одного из тех юношей, которых здесь уже больше нет?

Она села за стол и посмотрела на него. Восточные глаза, напряженность нижних век создавала идеальный баланс между пылом и оцениванием, конечно, это сулило разбитое сердце.

— Вы не англичанин, — ее голос неожиданно оказался немного визгливым.

— Американец.

— А это у вас револьвер?

— Это? Нет, это то, что называют Hausknochen, ключ от квартиры? Зайти с улицы и подняться с ним по лестнице.

Он протянул огромный ключ, чьи беззаконные размеры нарушали все критерии хорошего вкуса и в свое время вызывали смущение даже наиболее хладнокровных умов. — Все здесь носят с собой такой.

— Не все. Мне они дали всего лишь вот это, — она показала и позвенела перед ним серебряным кольцом с парой ключиков. — Женские, да? Это, а еще, конечно, набор сигналов и ответов на сигналы, прежде чем мне вообще позволили их использовать, словно меня безжалостно контролируют. Как женщина, по их мнению, должна доказать Гипотезу Римана, если половина ее времени уходит на то, чтобы зайти в комнату и выйти из нее?

— Другой их подвид — Дзета-маньяки, да? Конечно, много вас, ребята, ввалилось в город, здесь — как лагерь искателей серебра в Колорадо, вечная слава на холмах и так далее.

Яшмин закурила австрийскую сигарету, зажала ее между зубами и ухмыльнулась:

— Где ты был? Это происходит повсюду, с тех пор как Адамар, или Пуссен, если угодно — доказал Теорему о числе простых чисел. Первый самородок добыт, скажем так. Именно эта проблема задевает тебя или тех из нас, кто пытается ее решить?

— Ни то, ни другое, это почетные поиски, кажется, очевидно, вот и всё.

— Не относись ко мне снисходительно, — она ждала возражений, но он лишь улыбнулся. — Очевидно?

Кит пожал плечами:

— Могу показать.

— О, пожалуйста. Пока мы здесь, можешь еще и показать, как работает твой ключ Hausknochen...

Он решил, что ему послышалось, но вскоре, беспрепятственно переместившись за дверь, по улице и вверх по лестнице, они оказались точно в его комнате с двумя бутылками пива, которые он обнаружил в патентованном морозильнике Kühlbox. Некоторое время он сидел, впитывая его образ, вскоре решился:

— Мне сказали, что ты — в некотором роде знаменитость?

— Женщины в Геттингене находятся в кольце осады, — она оглянулась по сторонам. — А что ты здесь делаешь?

— Пью пиво, работаю на свою безмятежную жизнь — всё, как обычно.

— Я приняла тебя за математика.

— Ну...возможно, не такой, как ты...

— Да? Ну же, не будь слишком умным.

— Ну ладно, — он расправил плечи, вытер воображаемую пивную пену со своих почти зрелых усов и, ожидая, что она исчезнет столь же быстро, как пивная пена, скривился, словно извиняясь. — Я в некотором роде, хм...Векторист?

Несмотря на тень намерения отшатнуться, вместо этого она удивила его улыбкой, которая, несмотря на свое сходство с улыбками, даруемыми юродивым, все же заставила конечности Кита окаменеть.

— В Америке изучают векторы? Удивительно.

— Ничего из того, что предлагают здесь.

— Разве тебе сейчас следует находиться не в Англии? — как озорному ребенку, от которого ждут, что вскоре он станет еще более непослушным.

— Там ничего, кроме Кватернионов.

— О боже, только не Кватернионные Войны снова. Всё это уже растворилось в истории, не говоря уж о фольклоре...Почему вы упрямо придерживаетесь это теории?

— Они верят, в смысле, Кватернионисты, что Гамильтон не вычислил систему, а получил ее откуда-то извне? Как Мормоны, только по-другому?

Она не могла понять, насколько всерьез он это говорит, но спустя изрядное количество времени подошла ближе:

— Прости? Это векториальная система, мистер Траверс, что-то для инженеров, чтобы помочь бедным кретинам мысленно представить себе то, что они, очевидно, не могут постичь как настоящую математику.

— Так же, как и твоя задача Римана.

— Die Nullstellen der æ-Funktion, нулевые точки æ-функции, — она произнесла это так, как другая девушка могла бы произнести «Париж» или «Ричард Хардинг Дэвис», но также и с ноткой предостережения: хотя у нее может быть активное чувство юмора, оно не распространяется на Римана. Кит редко, если вообще когда-либо, за все эти годы блужданий по дороге «Нью-Йорк — Нью-Хейвен», от дебютанток к нимфам злачных мест, встречал что-нибудь столь же страстное, как эта прямая спина и высоко поднятая голова. Ее шея была так необычайно тонка и длинна.

— Не хотелось тебе говорить, но это не так уж и сложно доказать.

— О, Вектористское доказательство, несомненно. И только чрезмерная скромность не позволяет тебе его опубликовать.

Она порылась в хаосе комнаты и нашла лист бумаги со свободным местом, на котором еще можно было писать:

— На самом деле я ищу способ не столько решения задачи Римана, сколько применения æ-функции к ситуациям векторного типа, например, беря определенный набор векториальных вероятностей, как если бы их можно было нанести на карту в виде набора комплексных чисел, изучаю характеристики и тому подобное, начиная с векторных систем в координатах простых чисел — хорошо известны два и три, конечно, но потом еще пять, шесть, семь, одиннадцать и так далее в том же духе.

— Только простые числа. Значит, четвертое измерение не рассматривается.

— Четверка не рассматривается, прости. Сложно представить менее интересное число.

— Если только ты не...

— Что?

— Извини. Я думал вслух.

— А.

Эта удивительная девушка флиртует? С какой стати, он не знал.

— Боюсь, откроется смерть.

— Правда?

— Ну...

Вот когда Кит впервые услышал о И. П. Н. Т. со штаб-квартирой в Лондоне и о призрачном неопифагорейском культе тетралатрии или поклонения числу четыре — сейчас это было повальным увлечением в определенных европейских кругах, «не говоря уж о эллипсах и гиперболах», в широком смысле родственных И. П. Н. Т., фактически, как некая соответствующая группа. В те дни среди тех, кто был склонен к изучению мистики, четвертое измерение, благодаря трудам мистера Ч. Говарда Хинтона, профессора Иоганна К. Ф. Цёлльнера и других, было в определенной моде, «или лучше сказать «туманности»? — заметила Яшмин.

— Окей. Вот доказательство Римана..., — он написал без запинок, всего дюжина строчек. — Пропустим все очевидные этапы, конечно...

— Конечно. Выглядит странно. Что это за перевернутые треугольники снова?

Вдруг с улицы раздался ужасающий металлический стук и грохот у парадного входа, сопровождаемый вульгарной песней лишенной слуха пивной компании под окнами. Она посмотрела на Кита, ее губы были сжаты, она многозначительно кивала:

— Так это был фокус. Ну да. Подлый розыгрыш.

— Что?

— Подстроил это для своих маленьких собутыльников, чтобы показать им, что я хотела найти кричаще очевидную ошибку в этом...твоем «доказательстве».

— Это всего лишь Хамфрид и еще несколько парней, пытаются вставить Hausknochen в замок. Если ты хочешь спрятаться, я бы предложил кладовку, вон там.

— Они...живут здесь?

— Не здесь, но на расстоянии не более двух-трех кварталов отсюда. Или вы, ребята Римана, называете это «метрическим интервалом»?

— Но почему твои друзья используют его ключ...

— На самом деле, как выяснилось, каждый Hausknochen подходит практически ко всем замкам в округе.

— Следовательно...

— Светская жизнь непредсказуема.

Она покачала головой, опустив глаза в пол:

— Ауфвидерзейн, герр профессор Траверс.

По ошибке она выбрала не ту дверь — это была не дверь черного хода, хотя выглядела так же, и по весу, как она прикинула, почти такая же, действительно, кажется, находилась в том же углу номера Кита, что и дверь черного хода, но всё же, как ни странно, не была дверью черного хода. Как такое возможно? Фактически, начнем с того, что это была даже вообще не дверь, а что-то, предназначенное для того, чтобы позволить человеческому мозгу интерпретировать себя как дверь, поскольку выполняло ту же функцию.

С другой стороны двери Яшмин оказалась на углу Принценштрассе и Виндерштрассе — здешним математикам он был известен как нулевая точка города на системе координат Геттингена.

— Возвращение к нулю, — пробормотала она себе под нос. — Начнем сначала.

Такие экскурсии не казались ей очень уж необычными — такое случалось и раньше, и когда она узнала, что от них, похоже, не будет вреда, научилась равнодушно пожимать плечами и возвращаться к повседневным делам. Это расстраивало ее не больше, чем пробуждение после осознанного сновидения.

Вернувшись в пространство обыденности, Кит заметил, что Яшмин, судя по всему, прошла сквозь твердую стену, но у него почти не было времени на недоумение — с лестницы в комнату с грохотом ввалился Хамфрид со своей марионеткой Готлибом.

Их действительно редко видели по отдельности, их движущей силой было общее увлечение подробностями чужих жизней, неважно, насколько тривиальными.

— Ладно, где она?

— Где кто, а если уж зашла речь о «где», Готлиб, где те двадцать марок, которые ты мне должен?

— Аа, у него пистолет! Ach, der Pistolenheld — закричал Готлиб, пытаясь спрятаться за спиной Хамфрида, который, как всегда, искал, что бы съесть.

— Нет-нет, Готлиб, держи себя в руках, он не будет в тебя стрелять, смотри, какая интересная сосиска...

Половину он съел сразу, а остальное предложил Готлибу, мотавшему головой в активном отрицании.

Хамфрид уже давно был одержим связью, которую, как ему казалось, он видел между автоморфными функциями и Ангармоническим Пучком, или, как он предпочитал его называть, das Nichtharmonischestrahlenbündel, хотя решил писать все рефераты на латыни, чего никто не делал со времен Эйлера.

Что касается Готлиба, он приехал в Геттинген из Берлина, чтобы учиться у Феликса Клейна, учитывая магистерскую работу Клейна «Математическая теория вершин» (1897), рассматриваемую сквозь призму функций комплексных переменных, а также чтобы избавиться от дурного влияния покойного Леопольда Кронекера, хранители пламени заветов которого относились к комплексным областям с подозрением, если не сказать — с отвращением, лишь для того, чтобы найти в Геттингене карликовый вариант той же монументальной ссоры между Кронекером и Кантором, бушевавшей в то время в столице, не говоря уже о всем мире.

Как известно, Фундаменталисты-Кронекериты периодически совершали набеги на Геттинген, и не все они потом возвращались.

— Аа, Кронекер! — закричал Готлиб. — Ему стоило только выйти на улицу — и бешеные собаки разбегались, или, зная, что им пошло бы на пользу, к ним тут же возвращалось психическое здоровье. Ростом всего пять футов, но обладал аномальной силой одержимых. Всякий раз после его появления можно было рассчитывать на недели паники.

— Но...народ говорит, что он был очень дружелюбным и общительным, — возразил Кит.

— Вероятно — как для психически больного фанатика, верившего, что натуральный ряд чисел был создан Богом, а всё остальное — работа человека. Конечно, это — религиозная война. Кронекер не верил в число Пи или квадратный корень из минус единицы...

— Он даже не верил в квадратный корень из плюс двух, — сказал Хамфрид. — И против него — Кантор со своим Континуумом, исповедовавший в равной степени твердую веру в тех сферах бесконечного деления, которые лежат между целыми числами, так активно притязающими на безграничную преданность Кронекера.

— Так вот почему Кантора отвезли обратно в клинику неврозов, Nervenklinik, — добавил Хамфрид, — а он волновался только о линейных сегментах. Но здесь, в четырехмерном пространстве-времени д-ра Минковски, в пределах мельчайшего «интервала», столь крохотного, сколь вы захотите, в пределах каждого крошечного многомерного объема Континуума аналогичным образом всегда должно быть скрыто неограниченное число других точек, и если мы определяем «мир» как очень большое ограниченное множество точек, значит, должны существовать миры. Вселенные!

Вообще, если верить слухам, приверженцы мистического культа Канторианства, количество которых было, в сущности, исчезающе ничтожным, постоянно искали возможность сбежать в безграничный мир-эпсилон, они собирались каждую неделю в «Дер Финстерцверг», пивной у старого городского крепостного вала, возле железнодорожного вокзала.

— Такое вот Географическое Общество для бесконечного исследования районов, соседствующих с Нулем...

Как вскоре выяснил Кит, такой вид эксцентричности был представлен в Геттингене в избытке. Дискуссии длились до глубокой ночи, бессонница была правилом, а если человек по какой-то причине хотел уснуть, под рукой всегда был хлоралгидрат со своим кругом приверженцев. Он часто видел Яшмин, обычно — в клубах табачного дыма какой-нибудь сомнительной кнайпы у реки, но разговаривал с ней редко. Однажды вечером, так случилось, он совершал променад на вершине старых фортификационных сооружений, и возле статуи Гаусса, бросающего беглое замечание Веберу навсегда среди страниц тишины, он заметил ее, смотрящую на красную черепицу городских крыш, пока загорались огни.

— Как поживает старая добрая Дзета-функция?

— Тебя что-то насмешило, Кит?

— Всякий раз, когда я встречаю апологета Дзета-функции, мне на ум приходит змея, танцующая на хвосте, зачарованная заклинателем, никогда не замечала?

— Таким размышлениям ты посвящаешь свой досуг?

— Сформулирую иначе. Всякий раз, когда я встречаю апологета Дзета-функции, я вспоминаю о тебе. Всегда как о «заклинательнице».

— Ах! Даже еще более тривиально. Неужели никто из вас никогда не задумывался, что за этими стенами? Там кризис, — она хмуро смотрела на мореный оранжевый блеск только что севшего солнца. — И Геттинген от него свободен не более, чем при Римане, во времена войны с Пруссией. Политический кризис на картах Европы ведет к кризису в математике. Функции Вейерштрасса, континуум Кантора, абсолютно неистощимые способности Рассела к озорству — когда-то самоубийство народов считалось незаконным, как в шахматах. Когда-то математики считали «бесконечность» механизмом фокусника. Связи лежат там, Кит, скрытые и отравляющие. Те из нас, кто крадется среди них, делают это себе на погибель.

— Идем, — сказал Кит, — позволь банальному парню угостить тебя пивом.

Той зимой в Санкт-Петербурге войска возле Зимнего дворца стреляли в тысячи невооруженных забастовщиков, которые шли демонстрацией в почтении и наивности. Сотни убиты и ранены. В Москве был убит Великий князь Сергей. Новые забастовки и уличные бои, а также — крестьянские и военные восстания продолжались до лета. В Кронштадте и Севастополе взбунтовался флот. Уличные бои в Москве. Черные сотни устраивали погромы против евреев. Японцы выиграли войну на Востоке, уничтожив весь Балтийский флот, который проплыл почти полмира, чтобы попытаться снять блокаду Порт-Артура. Осенью всеобщая забастовка на несколько недель отрезала страну от остального мира, и, как постепенно начали понимать люди, остановила историю. В декабре Армия подавила очередное крупное восстание. На Востоке продолжались бои на железнодорожных магистралях, в перспективе — восстание мусульман во Внутренней Азии. Если Бог не забыл про Россию, Он явно обратил Свой взор на что-то другое.

Остальная Европа запомнила следующий год как год, когда русские были повсюду, они массово бежали в эмиграцию, поскольку Революция свалилась к их подошвам, если они останутся, Петропавловская крепость, рано или поздно — смерть. Кто бы мог подумать, что у Царя так много врагов?

Кит начал замечать русских на Виндерштрассе. Яшмин была уверена, что они в городе, чтобы шпионить за ней. Они пытались смешаться с толпой, но некоторые красноречивые нюансы — меховые шапки, огромные неопрятные бороды, склонность останавливаться посреди улицы и бросаться танцевать «казачок», как только услышат музыку, постоянно их выдавали.

— Слушай, Яшм, что со всеми этими русскими?

— Я пытаюсь не принимать это близко к сердцу. Мои родители были русскими. Когда мы жили на границе, однажды меня и мою семью захватили во время набега и продали в рабство. Спустя некоторое время мэр Хафкорт нашел меня на базаре в Вазиристане и стал моим вторым отцом.

Он удивился не настолько, насколько мог бы:

— И он до сих пор где-то там?

— Где бы он ни был, он обладает достаточным политическим весом, чтобы кто-то мог решить, что может каким-то образом меня использовать.

— Вы общаетесь?

— У нас свои средства связи, на которые не может повлиять ни расстояние, ни время.

— Телепатия или что-то в этом роде?

Она нахмурилась:

— Вероятно, ты думаешь, что я — девушка с Эфиром меж ушей, легко поддавшаяся верованиям И. П. Н. Т.

— Ого, Яшм, ты просто читаешь мои мысли, — он надеялся, что этого подмигивания будет достаточно, чтобы она не обиделась, поскольку ее внезапные приступы ярости, сколь дурашливыми они ни были бы, продолжали внушать ему тревогу.

Она играла своими как всегда трансцендентально любопытными локонами, это был обычный намек на охватившее ее волнение.

— Новости доходят, даже несмотря на Революцию. Тысячи миль, множество языков, ненадежные свидетельства, умышленная дезинформация и тому подобное, но новости всё равно попадают к людям И. П. Н. Т. на Чанкстон-Кресчент, а тому, что выходит из их конторы, как ни странно, часто можно доверять, даже Военное министерство признает, что их источники в целом лучше, чем собственные министерские.

— Что мне остается, только выложить всё начистоту.

Она посмотрела на него:

— В этом мире я пользуюсь репутацией «независимого человека себе на уме'»…а на самом деле я навсегда...принадлежу ему. Другая моя семья отбыла в края, которые я даже не могу себе вообразить. Лишь во сне я вижу их мельком, эти мгновения столь мимолетны, столь скудны, потом я чувствую ощутимую боль вот здесь, в груди, боль жестокой незавершенности. Мои истинные воспоминания начинаются в тот момент, когда он впервые увидел меня на рынке — мою душу пронзили на острие перехода от девушки к молодой женщине, я чувствовала, как это острие проникает в меня, словно намереваясь разрезать пополам, надеюсь, Кит, это не румянец смущения.

Ну, отчасти, скорее румянец смущения, чем желания. Сегодня она надела старинную монету — проколотую и просто свисавшую с цепочки чистого серебра на ее всегда обворожительной шее...

— Это афганский дирхам раннего периода империи Газневидов. Он подарил мне эту монету на счастье.

За девять или десять веков обращения воры стерли и соскоблили серебро с внешнего края, но внутренняя окружность сохранилась, испещренная древними письменами. Это была внешняя эмблема нападений и живучести, истинная история того региона и, вероятно, этой молодой женщины, в этой жизни, и, кто знает, в скольких предыдущих.

— Спасибо за предложение, Кит. Если что-то появится, я, конечно, обращусь к тебе за советом. Я очень тебе благодарна, — ее взгляд плясал с почти самонадеянной уверенностью, что он позволит ей отделаться этим, не надеясь на любезность в знак благодарности.

Он поглощал это, как ярмарочное мороженое в вафельном стаканчике, хотя был вынужден изображать равнодушие. Такого не встретишь в Нью-Хейвене. Так не умеют флиртовать даже в Нью-Йорке. Это мир, размышлял Кит, а пару ночей спустя, около трех часов ночи, словно дополнительный привкус бамбуковой палки: «Она» — мир.

Тем временем Яшмин, слишком утонченная, чтобы бранить банальность, сблизилась с отпрыском клана кофейных магнатов по имени Гюнтер фон Кассель. На их первом свидании Гюнтер, приверженец не то чтобы повсеместно признанного Людвига Больцмана, попытался объяснить ей задачу Римана с помощью статистической механики.

— Вот. Скажи, пожалуйста: если n растет до бесконечности, чему тогда равен простой дивизор n?

Она вздохнула, но не от желания:

— Его значение, как известно любому гимназисту, вообще знакомому с Теоремой простых чисел, приближается к n логарифм n.

— Так вот. Принимая во внимание энтропию системы...

— Своего рода...слово-паровоз, да? Разве я — инженер паровых котлов, Гунни?

— Исключая обычные константы, — он говорил и писал одновременно, — энтропию можно представить в виде...суммы p(Ek), время логарифм p(Eh). Пока всё верно?

— Конечно, но это лишь статистика. Когда мы перейдем к математике?

— Ach, die Zetamanie, Дзета-мания... а твоя Теория простых чисел — не статистическая?

Но она смотрела на то, что он карябал, два что-то-логарифм-что-то:

— Эта Ek. . . ?

— Энергия заданной системы, ты используешь k как индекс, если их больше одного, а обычно их больше.

— Гюнтер, в твоей семье нет сумасшедших?

— Тебе не кажется странным, что простой элемент N сверхбольшого N может быть выражен как один индекс хаоса физической системы?

Но всё это не мешало Яшмин стремиться к сближению.

— Так же, как преступление, — заметил Хамфрид, — часто — тягчайшее, совершенное в детективном романе, зачастую может оказаться лишь предлогом для постановки и решения некой нарративной загадки, так же и любовный роман в этом городе зачастую воспринимается лишь как предлог для того, чтобы вбегать в двери и выбегать обратно, не говоря уж о беготне по лестницам, при этом без остановки разговаривая, а в благоприятные дни еще и крича.

Однажды Яшмин нечаянно краем уха услышала, как Гюнтер признавался своему закадычному другу Гейнриху:

— В этом городе есть только одна девушка, которую мне всегда хочется поцеловать.

Конечно, это был разговор соискателей докторской степени, но Яшмин в своей одержимости Риманом, как оказалось, ничего не знала о Геттингенской традиции, в соответствии с которой успешный доктор математических наук должен был поцеловать статую маленькой пастушки-гусятницы в фонтане на площади Ратгауз, при этом промокнув и, если повезет, подхватив горячку.

Яшмин была встревожена.

— Кто эта особа? — начала она допытываться у Гейнриха, решившего, что она его дразнит.

— Всё, что мне известно, — ответил он, — что она каждый день ждет на площади Ратгауз.

— Кого? Не Гюнтера ли?

Гейнрих пожал плечами:

— Гуси упоминались?

— Настоящие гуси или студенты Университета? — она хлопнула дверью и побежала на Площадь, там бродила угрожающе. Много дней.

Гюнтер, случалось, проходил мимо, или не проходил, но никогда рядом с ним не было никакой воображаемой соперницы.

Естественно, она не обращала особого внимания на находившийся рядом фонтан или маленькую статую. Однажды она услышала, как он пел:

Для нее совсем не шутка —

Кантор,

Не склонна бормотать под нос

Аксиомы Цермело,

Ее целуют гении,

Любители Фробениуса,

Друг за другом в чванливой череде,

Яркие, как Пуанкаре,

И...хотя ее

Коши волнует не больше,

Чем Риман,

Нам остается лишь мечтать, куда там...

Да возникнет

В точках Уиттакера и Уотсона

Непредвиденная конвергенция,

Чудеса случаются.

Эпсилоны танцуют,

Маленькие, но конечные шансы

На любовь...

Беспокоясь о ее адекватности, каждый чувствовал себя обязанным добавить свои два пфеннига, в том числе и Кит:

— Яшм, тебе нужно забыть этого типа, он не для тебя. Неужели он высокий, мускулистый, даже как-то в странном немецком смысле представительный...

— Ты забыл «яркий, веселый, романтичный...»

— Но здесь на тебя повлияла наследственная память, — с негодование заявил Хамфрид, — ты ищешь фрица-вандала.

— То есть я хочу, чтобы меня догнали и завоевали, Хамфрид?

— Разве я такое говорил?

— Ну...предположим, это правда, разве кого-то из вас двоих касаются мои чувства, почему я должна извиняться, атакуете с двух сторон...

— Яшм, ты абсолютно права, — кивнул Кит, — мы здесь — просто ночные налетчики, скачем много миль по почтовой дороге, превратились в язвительных насекомых. В нас нужно стрелять, в любом случае нужно стрелять.

— Гюнтер может быть всем, что ты говоришь, и даже еще хуже, но пока ты не научишься испытывать те же эмоции, что мы, женщины, в твоих отношениях с нами будет много проблем и мало успеха.

— Наверное, я мог бы позволить себе всхлипнуть, это помогло бы?

Она уже почти вышла за дверь, хмуро оглянулась через плечо в молчаливом упреке, а кто это так атлетически скачет по лестнице — сам обсуждаемый Адонис, да, Гюнтер фон Кассель собственной персоной, угрожающе размахивая ключом Hausknochen, пока он поднимается к вершине лестницы, его животная ярость достигает относительно высокого уровня.

— О, Гунни, — поприветствовала она его, — ты ведь не собираешься убить Кита, правда?

— Что он здесь делает?

— Я здесь живу, ты, гигантская сарделька-братвурст.

— О. Ja. Так и есть, — он задумался. — Но фройлен Яшмин...она здесь не живет.

— Слушай, Гюнтер, это правда интересно.

Гюнтер уставился на него и смотрел слишком долго, если причиной этого взгляда была не эротическая страсть. Тем временем Яшмин — такой игривой Кит ее редко видел — взяла кепку общества дуэлянтов Гюнтера и сделала вид, что выбрасывает ее с лестницы. Каждый раз он реагировал на прикол лишь несколько секунд спустя, но так остро, словно это произошло только что. Фактически, по мнению Хамфрида, ученика профессора Минковски, для всех должно быть очевидно, что Гюнтер жил в своей собственной идиоматической «системе координат», в которой временные несоответствия вроде этого были очень важными, если не сказать — основными свойствами.

— Он не «здесь», — объяснил Хамфрид, — не полностью здесь. Он слегка...где-то еще. Этого достаточно, чтобы представлять некоторое неудобство для любого, кто ценит его общество.

— Да, но сколько такого там может быть?

— О, ты ужасен, — сказала Яшмин.

Тем временем Гюнтер настаивал, что присутствие здесь Яшмин — дело чести.

— Несомненно, сейчас мы должны устроить дуэль.

— Как это?

— Ты оскорбил меня, оскорбил мою невесту...

— О, Гунни?

— Ja, Liebchen, любимая?

— Я не твоя невеста, ты помнишь? Мы говорили об этом?

— Egal was, meine Schatze, неважно, дорогая! — так вот, мистер Траверс, как оскорбитель, вызванный на дуэль, вы имеете право выбрать оружие, как повезло спровоцировать ссору здесь, в дуэльной столице Германии. В моем и вашем распоряжении согласованные пары Schläger, Krummsäbel, Korbrapier, даже, если возникнет у вас такая прихоть, шпага, хотя это оружие не соответствует немецким стандартам, мне рассказывали, что это сейчас последний крик моды в Англии...

— На самом деле, — сказал Кит, что-нибудь наподобие, возможно, револьверов? У меня кстати есть пара шестизарядных кольтов, которыми мы можем воспользоваться, как «сопряженными», ладно...

— Револьверы! О, нет-нет, порывистый, неистовый мистер Траверс, у нас тут дуэли не для того, чтобы кого-то убить. Нет! Хотя, конечно, желаем поддержать честь сообщества Verbindung, более глубокое намерение — поставить свою метку на лице оппонента, чтобы все потом могли видеть доказательство его личной храбрости.

— Это именно такая отметка у вас на лице, похожа на мексиканскую тильду?

— Необычно, не правда ли? Позже мы рассчитали вероятную частоту, с которой должен вибрировать клинок, с учетом стабилизирующего момента, упругих постоянных, всё, как приличествует джентльменам, уверен, что вы, американские мастера стрельбы из револьвера, не имеете обо всём этом ни малейшего представления. Да, признаю, ja, среди нас есть затесавшиеся отчаянные маньяки, которые уходят с дуэлей с настоящими шрамами от пуль на лице, но это требует той степени равнодушия к смерти, которой наделены лишь немногие из нас.

— Так ты говоришь, револьверы слишком опасны для тебя, Гунни? Там, откуда я родом, ничего не знают о Чести? Пожалуй, мужчина просто обязан использовать револьвер. Клинки — это как-то слишком, не знаю, спокойно? Непритязательно?...даже подло?

Уши Гюнтера дрожали.

— Верно ли я понял, сэр, что вы изволили назвать немцев подвидом какой-то менее мужественной расы, это правда?

— Погодите, я снова вас обидел? Вы вызываете меня на дуэль...уже второй раз? Ладно! Это, конечно, повышает ставки, не так ли? Слушайте, если вы собираетесь обижаться на каждый пустяк, может быть, нам лучше заполнить весь барабан, по шесть выстрелов на брата, что вы на это скажете?

— Этот ковбой, — печально, словно жалуясь, сказал Гюнтер, — не знает, что цивилизованным существам отвратителен запах пороха.

— Слушай, свиной пирог Porkbarrel, в чем вообще дело? Я тебе говорил, что конвергенции в одной точке не намечается и никогда ее не будет.

— Ну вот. Снова. Уже третий раз.

— Точно так же на полпути ты пропустил шаг. Не говоря уж о том, что в одном из своих рядов ты неправильно сгруппировал некоторые термины, пару раз изменил знак, даже делил на ноль, да, Гунни, смотри, тебе повезло, что кто-то нашел время внимательно это всё прочитать, базовые тупые ошибки...

— Четыре!

— ...и вместо всей этой резьбы по людям не лучше ли тебе задуматься, подходит ли тебе эта специальность, если всё, чего ты хочешь, это твое лицо на сувенирной открытке.

— А теперь ты оскорбил Geheimrat, тайного советника Гилберта!

— По крайней мере, у него правильная шляпа.

Несколько раз сверившись с прусской дуэльной библией, маленьким коричневым томиком кодекса чести Ehrenkodex, Кит, Гюнтер и их секунданты собрались у реки, как только начало светать. Это было одно из тех приятнейших весенних утр, которое более рациональные умы предпочли бы отметить менее летальным способом. Кожевенная мастерская еще не разогналась до эксплуатационной скорости, и воздух еще пах деревней, из которой его принесло. Ивы соблазнительно покачивались. Вдали из тумана возвышались развалины сторожевых башен. Жмурились ранние купальщики, похожие на любопытных призраков. Студенты в купальных халатах, тирольских шляпах, цветных очках, ковровых туфлях и экзотических пижамах сонно толпились в очереди, чтобы сделать ставку в безрассудном пари у букмекеров, часто посещающих такие дуэли. То и дело кто-то, втиснувшись в сознание, вспоминал, что на нем еще ночной фиксатор для усов Schnurrbartbinde. Наиболее заинтересованные стояли поблизости, то и дело вытягивая шею. Появился торговец с тележкой, шел пар от полной до краев миски вареных сарделек, прибыло и пиво, в бочках и в бутылках. Фотограф установил свой штатив и объектив Цейса «Палмос Панорам», для любого, кто захотел бы получить визуальный сувенир поединка.

— Ну хорошо, я действительно делил на ноль, только один раз, каюсь, mea maxima culpa, в результате не было никакого эффекта. Я не пропускал шаг там, где, как ты сказал, я его пропустил. Скорее это ты, как оказалось, не способен следить за моими доводами.

— Это чушь, Гюнтер, смотри, между шагами отсюда сюда, эта функция времени, ты предположил, что она коммутативная, просто проскользнул мимо нее, в то время как в действительности...

— И?

— Ты просто не можешь делать такое предположение.

— Могу, если захочу.

— Только не в том случае, когда здесь нужен знак «минус»...

Так, несмотря на нетерпение толпы, которая, как оказалось, уже довольно долго скандировала «Auf die Mensur, к бою!», у молодых людей разгорелся очередной математический спор, вскоре нагнавший скуку и заставивший сбежать всех, включая Яшмин, на самом деле ушедшую намного раньше под пылкую руку с выпускником факультета антропологии, который приехал из Берлина и надеялся определить здесь, в дуэльных клубах Геттингена, «контрольную группу» для исследования более глубоких смыслов надписей на лице, в особенности — практикуемых у северных племен Андаманских островов, фактически они ушли под крики «Стефани дю Мотель!» и грубый свист, поскольку сообщество разделилось во мнении насчет Яшмин: одни считали ее смелой и современной молодой женщиной наподобие Ковалевской, а другие — вероломной беспутницей, чьей целью в жизни было соблазнять перспективных математиков и толкать их к безвременной гибели на дуэли, как бесславная мадемуазель дю Мотель поступила в 1832 году с крестным отцом теории групп Эваристом Галуа.

Среди русских гостей Гёттингена попадались люди с бесспорно мистическими склонностями. Яшмин тут же узнавала их при встрече, иногда ей удавалось ускользнуть, еще на Чанкстон-Кресчент, но здесь, далеко на востоке, нельзя было скрыться от разворачивавшихся рядом исторических событий. К 1906 году русские были повсюду, они бежали на запад, и многие взяли с собой экземпляры книги молодого Успенского «Четвертое измерение».

Неопрятный тип с коротким именем, вроде бы восточным, был замечен рядом с Хамфридом и Готлибом.

— Он нормальный. Теософоид, зовут Чонгом. Это как Теософ, но не полностью. Приехал сюда изучать Четвертое Измерение.

— Какое-какое измерение?

— Ну и остальные, конечно.

— Остальные...?

— Измерения. Знаешь, Пятое, Шестое и так далее?

— Он верит, что Хамфрид был его учителем в прошлой жизни, — вежливо добавил Готлиб.

— Как странно. Среди беспозвоночных бывают учителя?

— Ну вы посмотрите! — закричала Яшмин. — Это не Китайский Большевик, это — старина Сидни, чтоб мне провалиться, если это не старина Кенсингтонский Сидни с каким-то растительным красителем на волосах, слушай, Сид! Это я! Старушка Яшмин! Кембридж! Профессор Ренфрю! Помнишь?

Восточный субчик посмотрел на нее бессмысленным взглядом, потом, кажется, принял какое-то решение и начал энергично что-то говорить на языке, который никто не мог определить — хотя бы языковую семью. Более осведомленные слушатели поняли, что это — попытка сбить с толку.

Д-р Верфнер, конечно, сразу же его выследил и предположил, что его прислали в качестве одного из агентов Ренфрю, а Яшмин предположила, что этот человек находится здесь для того, чтобы следить за ней, поскольку он проявлял необычайный интерес к русским, разгуливавшим по городу. Когда бы они ни обращались к Яшмин, чтобы обсудить с ней транс-триадные измерения, Чонг, конечно же, был тут как тут.

— Четверка — это первый шаг за пределы известного нам пространства, — сказала Яшмин. — Д-р Минковски выдвигает гипотезу о существовании континуума между тремя измерениями пространства и одним измерением времени. Мы можем рассматривать «четвертое измерение» таким образом, как если бы это было время, но на самом деле это что-то особое, и «Время» — это всего лишь наше несовершенное упрощение.

— Но за пределами третьего измерения, — настаивал один из русских гостей, — существуют ли другие измерения не в виде фантазии алгебраистов? Можем ли мы получить к ним доступ не только лишь в уме?

— Духовный, — заявил Готлиб.

На памяти присутствующих он впервые произнес это слово.

— Душа? — спросил Хамфрид. — Ангелы? Незримый мир? Загробная жизнь? Бог? — в конце этого перечня он ухмыльнулся. — В Геттингене?

Тем временем Кит начал часто посещать Институт прикладной механики. После недавнего открытия Прандтлем пограничного слоя дела там пошли в гору, они рьяно изучали вопросы поднятия и трения, полеты с работающим двигателем, балансировку в воздухе — словно недавно оперившаяся птица на краю истории. Кит не думал особо об аэродинамике со времен своего бестолкового пребывания в тисках Вайба, когда на партиях игры в гольф на Лонг-Айленде познакомился с прыгучим гуттаперчевым мячом, который систематически приобретал шероховатость и терял идеальную сферическую форму из-за маленьких бугорков по всей площади поверхности. Тогда он не мог не заметить, хотя не так уж сильно был влюблен в игру, столь чрезмерно популярную среди людей, подобных Скарсдейлу Вайбу, особую тайну полета — неоспоримый прыжок сердца, когда смотришь на удар по мячу, особенно — первый дальний, вдруг мяч резко летит вверх, весело отрицая силу притяжения, не нужно быть гольфистом, чтобы это оценить. В этом уже было достаточно потустороннего. Поняв, что его все сильнее тянет к микрокосмосу на другой стороне Бюргерштрассе, Кит вскоре понял, что шероховатость поверхности мяча для гольфа бережет пограничный слой от расщепления и распада, которые потянули бы мячик вниз, это было отрицанием судьбы каждого предмета, находящегося в небесах. Он упоминал об этом в разговорах, которые вели в салунах на Браувег часто захаживавшие туда студенты-инженеры и физики, кто-то тут же предложил значение для Земли, крупномасштабный бугристый сфероид, который, летя сквозь Эфир, поднимается не в трех измерениях, а вдоль эйфорической мировой линии в рамках «четырехмерной физики» Минковского.

— А с векторизмом что случилось? — дразнила его Яшмин.

— Есть векторы, — ответил Кит, — и векторы. В мастерской д-ра Прандтля просто незатейливо поднимают в воздух и заставляют дрейфовать на ветру, вектор скорости и так далее. Можешь рисовать изображения старого доброго трехмерного пространства, если хочешь, или Плоскость комплексной переменной, если Превращение Жуковского, твоя чашка чая. Полеты стрел, слезинки. В мастерской тайного советника Клейна мы больше привыкли изображать векторы без рисунков, исключительно в виде ряда коэффициентов, это никак не было связано с физикой или даже самим пространством, записывали их в любом количестве измерений, в соответствии со Спектральной Теорией они стремились в бесконечность.

— И за ее пределы, — серьезно кивнул Гюнтер.

Однажды она подняла руку на занятии Гильберта. Он мельком взглянул на нее и продолжил.

— Герр тайный советник...

— Достаточно «Герр профессор».

— Нетривиальные нули æ-функции ...

— Ага.

Она дрожала. Она мало спала. Гильберт видел нечто подобное раньше, довольно много такого было на рубеже веков — как он полагал, после его знаменитой речи в Сорбонне, в ней он перечислил нерешенные проблемы в математике, которые необходимо будет рассмотреть в грядущем столетии, среди них — нули æ-функции.

— Может ли это быть связано с характеристическими значениями некоего Консервативного оператора, который еще не определили?

Как потом рассказывали, блеск в его глазах превратился в установившуюся пульсацию.

— Интригующее предположение, фройлен Хафкорт. — Обычно он обращался к ней «дитя мое». — Рассмотрим, почему это должно быть так.

Он всматривался в нее, словно она была видением, которое он пытался рассмотреть четче.

— Если не принимать во внимание тот факт, что характеристические значения по своей природе являются нулями некоего уравнения, — мягко подсказал он.

—Также существует эта...ость реальности, — потом она вспоминала, что на самом деле сказала: «Rückgrat von Wirklichkeit».

— Хотя элементы Консервативного оператора могут быть комплексными величинами, характеристические значения реальны. Нули æ-функции, расположенные вдоль Вещественной части = ½, симметричны действительной оси, так что...

Она замешкалась. Сейчас она видела это так четко.

— Давайте рассмотрим одну идею, — сказал Гильберт. — Об этом поговорим позже.

Но вскоре после этого ей пришлось покинуть Геттинген, и у них больше никогда не было возможности поговорить. С годами ее воспоминания о Гильберте померкли, ее слова, слова феи в душе, были слишком игривы, чтобы с их помощью сформулировать официальное утверждение или получить статус полностью квалифицированной Музы. А сама идея вскоре переросла в знаменитую Гипотезу Гильберта-Пойи.

Однажды утром Лью зашел в зал для завтраков на Чанкстон-Кресчент и увидел там инспектора Венса Эйкрома — подобно ангелу он предстал в первых лучах, проникавших сквозь витражный купол, неумолимо поглощая Полный Английский Завтрак, здесь модифицированный в соответствии с Пифагорейской диетой, включая подделки сосисок, копченого лосося и сельди, омлеты, жареную картошку, жареные помидоры, овсяную кашу, сдобные булочки с изюмом, караваи, пшеничные лепешки и буханки разных форматов. Прислужники в мантиях незаметно крались от столов к огромной кухне и обратно с жестянками для чая, супницами и подносами. У некоторых было мистическое выражение лица. Любители долго поспать мелькали пятками в сандалиях, пытаясь избежать встречи с Инспектором, предпочитали есть быстро, а не соревноваться с его абсолютно правомочной ненасытностью.

— Приятно в такой час съесть немножко жареного бекона и картофеля, —Эйкром как-то с набитым ртом поприветствовал Лью, который сухо улыбнулся и пошел на поиски кофе — тщетная затея в это лучшее из утр, которое уже перестало быть таковым. Эти англичане полны загадок, но самая странная из них — равнодушие к кофе.

— Ладно, — крикнул он, — кто забрал чертову кофеварку Spong, — не то чтобы это имело какое-то значение, кофе здесь напоминал по вкусу что угодно, только не сам кофе из-за склонности местных использовать единственную кофейную мельницу в доме для приготовления порошка карри, фимиама, даже красителя для не поддающихся пониманию произведений искусства, поэтому в итоге он, как обычно, довольствовался щербатой кружкой бледно-серого чая, сел напротив Эйкрома и с восхищением уставился на него. Допуская, что он здесь не только для того, чтобы сообщить о новых вежливых предложениях Скотланд-Ярда относительно поимки Джентльмена-Бомбиста, Лью достал из внутреннего кармана колоду Таро, разреженную до двадцати двух Старших Арканов, и начал выкладывать карты по очереди на стол, среди остатков вегетарианского ливера в рубце и блюд с гороховыми пончиками, пока Эйкром не начал отчаянно кивать и размахивать пальцем, на котором, как надеялся Лью, была всего лишь патока.

— Ггббм-ххггххккхх!

Действительно. Ведь карта — не номер Ренфрю/Верфнера XV, а XII, Повешенный, которая из-за своих глубоко скрытых тайных значений, как казалось, всегда находилась в чрезвычайно критической области исследования. Лью привык думать о ней как о своей личной карте, поскольку это была первая карта «будущего», которую перевернули для него Нэвилл и Найджел. Когда он проверял в последний раз, его эту позицию в Айкосадиадах занимал некий Ламонт Реплевин, Эльфлок-Вилла, Стаффд-Эдж, Хартфордшир.

Когда рот Эйкрома наконец-то относительно опустел,

— Так что там, Инспектор, — как можно более щебечущим голосом, учитывая время суток, — ничего слишком политического, я надеюсь.

— Гм, — словно про себя, — немного этого... рыбного кеджери, думаю...да, превосходно...где-то здесь была баночка с конфитюром...прекрасно, право слово.

Лью раздумывал, не оставить ли человека наедине с его аппетитом, но тут вдруг Эйкром, словно укушенный насекомым, уставился на него выпученными глазами, вытер усы и рявкнул:

— Политического! Ну еще бы, тут все связано с политикой, разве нет.

— Если верить досье, этот Реплевин — антиквар.

— О, несомненно, если не брать во внимание, что на эту тему написана простыня длиной в полмили. Работа Ломбро больше всего наводит на размышления, да, наиболее иллюстративна.

Лью знал, что инспектор Эйкром был ревностным последователем криминалистических теорий д-ра Чезаре Ломброзо, в особенности —популярной теории о том, что нехватка идейности сопровождается отсутствием соответствующей ткани в мозгу и, соответственно, деформацией черепа, которую наметанный глаз может заметить в строении лица индивида.

— Некоторые лица — это лица преступников, ни много, ни мало, — заявил ветеран Столичной полиции, — и горе тем, кто не принимает это в расчет или не может правильно истолковать. У этого, — он передал фото «преступника», — как видите, — надпись «Международный Злодей» прямо на физиономии.

Лью пожал плечами:

— Похож на достаточно благонравного парня.

— У нас там один человек следил за ним, знаете ли.

— Зачем?

Эйкром окинул зал быстрым мелодраматическим взглядом и перешел на шепот:

— Немцы.

— Что, простите?

— У объекта Реплевина магазин в Кенсингтоне, торгующий, по данным его досье, «Греко-Буддистскими древностями и антиквариатом Трансоксании», что бы это ни было, этот дом посещают подозрительные типы, некоторых из них мы уже знаем, мошенники, видно уже по типу их лиц, поддельщики и фальсификаторы, скупщики краденого и коллекционеры... но больше всего нас, Скотланд-Ярд, беспокоит высокий процент немецких товаров, поступающих сюда из Внутренней Азии, кажется, все они проходят через заведение Реплевина.

Большинство тамошних археологических раскопок проводят немецкие команды, понимаете, идеальное оправдание для гостей, продолжающих приезжать в страну с дюжинами огромных тяжелых ящиков, помеченных услужливой этикеткой «Антиквариат». А потом Сэндс сообщает о балагане во Внутренней Азии — эта конъюнктура Шамбалы, и, словно этого еще не достаточно, Газовое Министерство у порога, с ума сходят из-за того, что они случайно услышали.

— «Газовое Министерство».

Многозначительно сжав в кулаках нож и вилку, Инспектор с радостью объяснил. Ламонт Реплевин, кажется, был практикующим приверженцем коммуникации с помощью угольного газа, иными словами, газопроводные магистрали города и пригородов на его карте Лондона были отмечены как коммуникационная сеть, в точности как линии телефонной связи или пневматической почты. Количество населения, которое общалось с помощью Газа и на самом деле не желало общаться каким-либо другим образом, оказалось значительным, и, по словам Эйкрома, с каждым днем росло, поскольку между городскими и пригородными или сельскими газопроводами продолжали создавать тайные каналы связи, система расширялась, она была похожа на сеть, словно вскоре должна неизбежно накрыть всю Британию.

Для счастливых обладателей молодости, денег и свободного времени это был не более чем интерес к чудаковатой Новинке, но многие общались с помощью газа по эмоциональным причинам, в том числе те, кто был так яростно зол на работу почты, что мог даже попытаться бросить бомбу в почтовый ящик, не говоря уж о толпах Суфражисток, выстроившихся в очередь перед ними. Скотланд-Ярд, проявив максимально живой интерес, какого можно было от него ожидать, создал отдел контроля трафика Газа.

— Что касается Реплевина, честно говоря, в Скотланд-Ярде мнения разделились. Некоторым кажется, что он занимается этим, как они говорят, из чувства прекрасного. Я не очень-то разбираюсь в современной поэзии, но узнаю коды, когда их увижу, и наш Ламонт, похоже, использует код какой-то просто изуверский. Дешифровщики бьются над ними круглые сутки, но до сих пор его не раскололи.

— Известно, откуда он исходит? Английский? Немецкий?

— О да, не говоря уж о русском, турецком, персидском, пушту, а также небольшом участке Горы Таджик. Что-то там происходит, уж точно. Конечно, у нас нет разрешения официально явиться в это помещение с визитом, но мы задались вопросом, не можете ли вы, учитывая весь этот сыр-бор с Шамбалой, поскольку вы сейчас в И. П. Н. Т., и лично вы пользуетесь такой свободой от юридических ограничений, о которой мы можем лишь мечтать...ну, вы понимаете.

— Как бы я поступил? Я просто сломал бы ящик и посмотрел бы, что там внутри.

— И нашли бы там кучу драгоценных китайских осколков, а затем я оказался бы в Севен Дайлс, где мне пришлось бы среди ночи светить фонарем в мусорные баки. Наверное, нет, — он рассматривал разрушительные итоги своего завтрака. — Вы не знаете, в этом здании можно найти хорошее блюдо тушеной фасоли? Кажется, никогда здесь не было ничего подобного.

— Думаю, что-то религиозное, — Лью указал пальцем на табличку, висевшую на двери кухни, с надписью êõÜìùí 'áðÝ÷ïõ, «Избегайте бобов», по словам Нэвилла и Найджела, пряма цитата из самого Пифагора.

— Ну тогда мне, наверное, лучше доесть этот пудинг с изюмом.

На уме у Инспектора было не только это, но для начала он взял ярмутскую копченую сельдь и несколько булочек с изюмом.

— Хочу еще раз напомнить, как мало энтузиазма испытывают в Скотланд-Ярде в связи с вашим неослабевающим интересом к так называемому бомбисту из Хедингли.

— Вы его вычислили наконец-то, да?

— Мы нащупали несколько перспективных ниточек, сейчас расследование находится в чрезвычайно чувствительной фазе.

— Звучит знакомо.

— Ну а из-за кого мы до сих пор его не поймали, если не из-за этих неуполномоченных дилетантов, работающих спустя рукава и вечно подкладывающих нам свинью.

— И не говорите. Сколько наших там?

— Вы один. Это только кажется, что вас там дюжина.

— Но он знает, что я его преследую. Думаю, вам, ребятам из Скотланд-Ярда, нравится идея запустить такого вот козла отпущения, чтобы приманить и, возможно, заставить совершить ошибку.

— Сегодня вы полны гордыни.

— Обычно я полон своим завтраком, но сегодня не похоже, что что-то здесь осталось.

— Да, ладно, если не возражаете, думаю, я возьму этот кусочек «формы», необычного она цвета, скажу я вам, интересно, из чего она, ммггххбгг...

— Наверное, вам лучше об этом не знать.

В это мгновение в зал вошел прислужник с сообщением для Лью, который должен был отправить отчет в офис Великого когена Нукшафта.

Инспектор Эйкром старательно вытер лицо, трагически вздохнул и приготовился вновь отбыть на Набережную, к ее холодным домам из покрытого сажей кирпича, синим фонарям и запаху лошадей.

Великий Коген встретил Лью в официальном убранстве — в мантии из ткани ламе, подбитой искусственным горностаем. На его голове красовался головной убор ярко-пурпурного цвета с золотой вышивкой на иврите, это можно было бы назвать ермолкой, если бы не высокая тулья, спереди и сзади вмятины в стиле фетровой шляпы «трильби».

— Если хочешь выслужиться, парень, лучше сделать это сейчас, пока у тебя есть такая возможность, поскольку срок моих полномочий почти истек, да, я снова стану Младшим Когеном, маленьким Ником Нукшафтом, воистину благое избавление, теперь новый бедолага будет наслаждаться этим неблагодарным подхалимажем, пока его не отзовет Верховная Директория, год за годом лишь сокращающая свой бюджет, подобно миссионерам, которых отправили к враждебным берегам, нас оставили на прихотливую милость Господа, а далеко за морем, среди удовольствий домашней жизни, те, кто подписал указ о нашем изгнании, веселятся и громко хохочут.

— Напоминает историю о здешней стряпне, — сказал Лью.

— Мне ужасно жаль, — потупив взор. — Справедливый упрек.

— Нет, Коген, я бы никогда...

— О, да-да, ты не первый... Сам видишь, в каком я состоянии... Брат Базнайт, мы не хотели втягивать тебя в эту историю с Шамбалой, но война неизбежна, возможно, уже в разгаре, у нас каждый солдат на счету. Инспектор Эйкром посвятил тебя в дело Ламонта Реплевина, но существуют аспекты, которые Столичная полиция не в состоянии понять, поэтому я должен тебе сообщить, что в распоряжении этого Реплевина находится карта Шамбалы.

Лью присвистнул:

— Которую все ищут.

— Но в ней есть смысл лишь при условии, если смотреть на нее через устройство под названием Параморфоскоп.

— Хотите, чтобы я ее выкрал?

— Если Реплевин знает, что у него в руках, он уже спрятал ее в надежном месте. Но он может исходить из абсолютно других предпосылок.

— Полагаю, это значит, что я должен проникнуть к нему и осмотреться. Можете намекнуть, что мы ищем?

— У нас есть похожая карта Бухары, которую датируют тем же периодом.

Он достал листок с изображением плана, в котором Лью не увидел совсем никакого смысла.

Быстро справившись в «Словаре пригородов» Келли, Лью нашел свою шляпу и вышел на улицу. Когда он добрался на вокзал, уже опускались сумерки с настоящим зимним туманом, становившимся всё плотнее, капли воды конденсировались на шляпах рабочих и создавали свечение, некоторым нервным натурам казавшееся зловещим. Первые бледные мужья вечера стояли и ждали пригородные поезда, которые не собирались прибыть ни в какую точку назначения на карте железных дорог, словно, попав этой ночью в любое пристанище, человек оказывался в сфере дотоле неведомой милости. Лью зашел в купе, ссутулился на своем месте, натянул поля шляпы на глаза, колеса провернулись с тяжелым скрипом, и поезд тронулся в далекий и ужасный город Стаффд-Эдж.

Здешние пригороды, как правило, были искаженными версиями Мазер-Сити, Уэнлетс, сочетая в себе наихудшие образцы сельской эксцентричности с меланхолией большого города.

Когда Лью сошел на вокзале Стаффд-Эдж, перед ним открылась унылая и тихая, почти не украшенная растительностью панорама... над пейзажем висел запах рассветных смазочных материалов, словно призрачные автомобили ездили в какой-то другой плоскости существования, близкой, но невидимой. Уличные фонари, как он полагал, горели здесь часами. Вдали у полицейского участка пёс выл на луну, которую никто не видел, вероятно, воображая: если вызывать ее снова и снова, она появится и принесет какую-то еду.

Эльфлок-Вилла оказалась особняком-дюплексом необычайной уродливости, окрашенным в яркий желтовато-зеленый, отказывавшийся тускнеть вровень со светом дня. Еще не успев зайти в дом, Лью почувствовал запах угольного газа, «запах», как он написал в нескольких полевых отчетах, «Тревоги». Если кто-то из соседей что-то и заметил, никого не было видно — действительно, довольно странно для предместья в это время суток, кажется, лишь несколько окон поблизости были вообще освещены.

Вставив Универсальную Отмычку Вонтца, которая плавно открыла дверь, словно читая его мысли, Лью зашел в помещение, где царил невыносимый запах преобразованного кокса и витали игривые тени, стены были покрыты ланкрустом Уолтона с рельефными рисунками в азиатском стиле, не все из которых можно было считать приличными. Повсюду, не только в предназначенных для этого нишах, но, подобно бесцеремонным гостям, в столовой, на кухне, даже (наверное, специально) в туалетных комнатах стояли скульптурные группы в натуральную величину, изображавшие наиболее непристойные сцены на классические и библейские темы, среди них — связывания и пытки, кажется, повторявшиеся особенно часто, тела статуй были атлетически идеальны, материалы не ограничивались белым мрамором, драпировки открывали скрытое и возбуждали. Никакой степенью аллегоричности нельзя было оправдать изображение беспардонно поднявшего бедро юноши или плененной девушки в соблазнительных путах, обнаженной и очаровательно растрепанной, в ее глазах — осознание удовольствий, ожидающих ее в пока еще неосвещенных глубинах истязаний, и так далее.

Ступая как можно тише, Лью пересек широкое пространство черного плиточного настила, каждая плитка окружена серебристым раствором, какая-то мягко сияющая смесь. Плитка, сочетание неравносторонних векторных многоугольников разных форм и размеров, светилась чернотой, которая тоже не могла принадлежать ониксу или гагату. Посетители из мира математики пытались увидеть здесь цикличность. Остальные, сомневаясь в прочности пола, часто боялись идти по серебристой паутинке...словно Что-то создало ее...Что-то ждало...точно знало, когда разорвать ее под ногами неосторожного гостя...

Лью спустился в кухню, практичный свет его Прославленного Безыскристого Фонаря рассеивал мрак впереди и в конце концов осветил тело человека, свисавшего с потолка на высоте одного фута над зловеще шипящей плитой, отличие было лишь в том, что голова висящего остановилась на полпути к заслонке, за которой виднелись остатки развалившегося пирога со свининой, почти наверняка — из-за отсутствия отверстия для выхода пара, корочка пирога ужасно измазала внутренности духовки.

Лицо повешенного было частично закрыто откидной маской из магналия, соединенной с духовкой гуттаперчевыми шлангами. Выключая газ и открывая окна, Лью заметил, что «тело» всё-таки дышит. «Послушайте, вы не могли бы меня спустить?» — простонало тело, жестами указывая на потолок, там Лью увидел талевую систему, подъемный трос которой вел к крепительной планке на стене. Лью развязал трос и осторожно опустил Ламонта Реплевина (поскольку это был он) на покрытый элегантным линолеумом пол. Сняв с лица металлическое приспособление, Реплевин подполз к находившемуся рядом баку со сжатым кислородом, также оснащенному респиратором, и вдохнул большое количество этого полезного элемента.

Благодаря деликатным расспросам Лью выяснил, что, вовсе не желая раньше времени уйти к праотцам, Реплевин наслаждался очередным дневным представлением бесконечной драмы «Медленные и одурманенные», повальным увлечением сообщества напора газа.

— Вы это слышали? Видели, обоняли?

— Всё это и даже больше. Благодаря носителю «Газ» к нам, аудитории, из излучателя поступает тщательно отмодулированный набор волн, по соответствующим шлангам в маску-приемник, которую вы видели, ее, конечно, нужно надевать на уши, нос и рот.

— А вы никогда не рассматривали возможность, — вопрос прозвучал не так мягко, как хотелось бы Лью, — хм...отравления газом? Некие...галлюцинации...

Словно только сейчас заметив Лью, Реплевин уставился на него, в глазах холодный блеск:

— Кстати, а кто вы такой? Что вы здесь делаете?

— Почувствовал запах газа, подумал, что это может быть опасно.

— Да-да, но вопрос ведь был не об этом, не так ли?

— О, простите, — он достал одну из нескольких фальшивых визиток, которые у него были всегда под рукой. — Страхование жизни и здоровья Пайкс-Пик. Я — Гас Своллоуфилд, Старший Страховщик.

— В данный момент я полностью доволен своей страховкой.

— От пожара, я уверен, учитывая весь этот газ вокруг, но как насчет ограбления?

— Страховка от ограбления? Очень странно, должен сказать.

— Сейчас большинство страховых полисов на случай кражи подписывают в США, но нас тут в Великобритании ждет большое будущее. Вы ведь видели, с какой легкостью я попал в ваш дом, и мимоходом неплохо изучил все ваши пожитки. Менее чем через полчаса они лежали бы в фургоне для перевозки мебели, катясь на перепродажу на одном из дюжины рынков, их продали бы еще задолго до завтрашнего рассвета. Вы в курсе дела, сэр, законный чек, и никого нельзя будет обвинить в скупке краденого.

— Хм. Ладно, идемте..., — Реплевин провел Лью по мерцающей паутине холла к лестнице на второй этаж, в частные подсобные помещения, заполненные шокирующими скульптурами из пурпурного камня с вкраплением нескольких оттенков красного.

— Павонацетто, — объяснил Реплевин, — также известный как фригийский мрамор, прежде верили, что он получил свой цвет от крови фригийского юноши Аттиса, которого вы, собственно, и видели вон там, впав в безумие из-за ревности богини Кибелы, он, как видите, изображен в процессе самооскопления, потом его отождествили с Осирисом, не говоря уже об Орфее и Дионисе, и он стал идолом древних фригийцев.

— В те времена серьезно относились к делу, не так ли?

— Эта статуя? К сожалению, слишком современная, «Оскопление Аттиса» Артуро Нонта, оригинал в Челси, эпатирует буржуазию с 1889 года. Если вы хотите увидеть подлинные фригийские образцы, их вдоволь вокруг.

Среди металлических уздечек, лоскутов шелка из Китайского Туркестана, печатей керамических и вырезанных в нефрите:

— Вот, например, скифский сосуд для кумыса, третий век до Р. Х. Вы можете отчетливо увидеть греческое влияние, особенно — в гравировке серебра. И почти наверняка на нем изображен Дионис.

— Не бог весть что, стоит несколько фунтов.

— Похоже, вы не коллекционер.

— Я могу оценить его древность. Как к вам попадают подобные предметы?

— Воры, расхитители гробниц, служащие музеев здесь и за границей. Я замечаю моральное осуждение?

— Это вне моей компетенции, но могу немного нахмуриться, если хотите.

— Там сейчас золотая лихорадка, — сказал Реплевин. — Особенно немцы везде. Грузы перевозят караванами. Естественно, то и дело что-то упадет с верблюда.

— Что это? — Лью кивнул на лежавший на столе свиток длиною в несколько футов, развернутый в определенном месте, словно кто-то с ним сверялся.

Реплевин сразу же начал хитрить, Лью притворился, что этого не замечает.

— Позднеуйгурский язык. Свиток попал в Бухару, как множество подобных артефактов. Мне понравился рисунок — интересные хитросплетения, ряд гневных божеств Тантрического Буддизма, полагаю, но если посмотреть на него под определенным углом, он не похож вообще ни на что.

Он мог бы с таким же успехом закричать: «Очень подозрительно!».

Для Лью это был набор символов, слов, цифр, возможно, карта, возможно, даже карта Шамбалы, от которой так мечтали избавиться на Чанкстон-Кресчент. Он уклончиво улыбнулся и притворился, что переключил внимание на статуэтку бронзового всадника на коне.

— Только взгляните! Могучее статное существо, не так ли?

— Они там в основном почти все были наездниками, — сказал Реплевин. — Ваши американские ковбои чувствовали бы себя там абсолютно как дома.

— Вы не будете возражать, если...

Лью достал миниатюрную портативную камеру и снял крышку объектива.

— Будьте любезны, — он сомневался достаточно долго, чтобы Лью понял: он оценил безобидный идиотизм и ярко выраженную оригинальность.

— Ничего, если мы включим газовый свет?

Реплевин пожал плечами:

— Это всего лишь свет сырья, не так ли.

Лью включил еще и несколько электроламп и начал фотографировать, так, чтобы на все фотографии свитка попали и другие артефакты, просто для прикрытия. Он вышел из подсобного помещения, чтобы пофотографировать еще, скороговоркой бормоча что-то на профессиональном сленге, чтобы сбить с толку.

— Не поймите меня превратно, но висеть вверх ногами с головой в духовке, включив газ? Если посмотреть на это исключительно с точки зрения риска, я не выполнил бы свои профессиональные обязанности, если бы не поинтересовался, застраховали ли вы свою жизнь.

Реплевин с неохотой согласился просветить Лью на тему Газофилии, которая, как говорили, восходит к эпохальному открытию Швермера: давление газа, аналогичное напряжению в электромагнитной системе, можно варьировать для передачи информации.

— Волны в постоянном потоке Газа, особенно — бытового, не умолкают, кстати, и звуковые волны, как утверждает основное направление Викторианской науки, это — Чувствительное Пламя, модулированные волны света. Для компетентного носа сфера обоняния, в частности, или запаха, как ее называют, может стать материалом для самой что ни на есть прекрасной поэзии.

— Звучит почти как религия, сэр.

— Ну, в Южной Индии, если вы зайдете в определенного рода храм, например, в Чидамбараме, в Зал Тридцати Колонн, и попросите показать вам статую их бога Шивы, вам покажут пустое место, хотя на самом деле это не то, что мы подразумеваем, когда говорим «пустое место», конечно, оно пустое, но по-другому, вовсе нельзя сказать, что там ничего нет, если вы понимаете, о чем я...

— Конечно.

— Они поклоняются ему, этому пустому месту, это их высшая форма поклонения. Этот объем, или, полагаю, не-объем чистой Акасы — на санскрите это то же самое, что Эфир, элемент, наиболее близкий ко всепроникающему Атману, из которого возникло всё остальное, очевидно, потом в греческом языке появилось слово «Хаос», слово пришло в алхимическую лабораторию ван Гельмонта, который, будучи голландцем, записал открытый фрикативный звук как «Г» вместо «Хи», подарив нам Газ, наш собственный современный Хаос, наш носитель звука и света, Акасу, проистекающую из нашего святого источника, местной Газовой Станции. Кажется ли вам странным, что для некоторых Газовая Духовка является предметом поклонения, подобно некоему киоту?

— Не кажется. Но я ведь тогда и не удивился.

— Я вам не надоел, мистер Своллоуфилд?

Познания Лью в английском языке Англии позволили ему понять, что это значит: ему намекают, что он злоупотребляет гостеприимством.

— Я закончил. Отнесу это в офис, выпишем вам стандартный полис, не стесняйтесь вносить туда любые изменения, какие пожелаете, или вообще всё перепишите.

И он снова вышел в искусственный свет пустого пригорода, в кричаще безлюдный вечер.

В тот прекрасный день, когда он уже готов был смириться со своей неспособностью найти очевидный вариант, Кита пригласили в местное отделение «Банка Пруссии» на Виндерштрассе, где его заманил в подсобное помещение герр Шпильмахер, Международный Менеджер, прежде достаточно дружелюбный, а сегодня, скажем так, немного сдержанный. В его руках была тонкая стопка листов.

— Мы получили информацию из Нью-Йорка. Ваши Kreditbriefe, векселя…, — и он долго пристально смотрел на любопытную фотографию Кайзера на соседнем столе.

И что.

— Больше не действительны, — предположил Кит.

Оживившись, банкир решился быстро посмотреть в лицо Кита:

— Вы получили от них известия?

Всё это время, — понял Кит, — он просто его не слушал.

— Я уполномочен выплатить вам остаток средств, не использованных за этот период.

У него была подготовлена маленькая пачка денег, главным образом —купюры по пятьдесят марок.

— Герр Директор банка, — Кит протянул руку. — С вами приятно иметь дело. Рад, что мы можем распрощаться без неловкого проявления сентиментальности.

Он выскользнул на улицу, немного поплутал по задворкам и зашел в «Банк Ганновера», где по прибытии в Геттинген, в котором, вероятно, благодаря тайному дару предвидения, он открыл небольшой счет для своих выигрышей за столами Остенде: теперь, как он надеялся, он был независим от схем Вайба.

— Кажется, ты чем-то обеспокоен, — заметил в тот вечер Хамфрид. —Обычно ты — такой типичный американец, без следов мысли на челе.

Лишь потом, идя на встречу с Яшмин, Кит начал обдумывать ситуацию.

Теперь ему стало казаться, что Скарсдейл Вайб слишком охотно согласился с планом Кита поехать учиться в Геттинген. В чем бы ни заключался долгосрочный план, это, по-видимому, была расплата. Кит не мог понять это так отчетливо, как ему хотелось, но чувствовал по красноречивым взглядам, направленным на него в банке.

Он нашел Яшмин, как всегда, на третьем этаже Аудиториенхаус, в читальном зале, среди хаоса раскрытых книг, сходившихся в точке ее лучезарно внимательного лица. Он узнал сброшюрованный экземпляр докторской диссертации, Habilitationsschrift, Римана (1854 г.) о основаниях геометрии, но не увидел статью о простых элементах 1859 года.

— Что, нет æ-функции?

Она подняла глаза, вовсе не растерянная, словно заметила, когда он вошел.

Ему хотелось бы так думать.

— Это для меня — как Священное Писание, — сказала она. — Теперь я понимаю, что гипотеза была лишь крючком, призванным затянуть меня достаточно далеко, чтобы подготовить к настоящему открытию, его поразительному перевоображению пространства, это — нечто большее, чем привычный Achphänomen ... ангел, слишком яркий, чтобы посмотреть прямо на него, одну за другой освещает страницы, которые я должна прочесть. Из-за этого я стала очень тяжелым человеком.

— Это точно.

Они вышли из Аудиториенхаус и шли сквозь вечерние сумерки.

— У меня сегодня есть новость, — начал Кит, но тут из кустов выскочил сумасшедший молодой человек с криками:

— Четвертое Измерение! Четвертое Измерение!

— ** твою мать, — вздохнула Яшмин с каким-то остервенением, увернувшись от его рук, прежде чем Кит успел вмешаться.

Молодой человек побежал вниз по улице.

— Мне нужно носить с собой оружие, — сказала она.

— Что это он там орал?

— Четвертое Измерение! — ответила она. — Четвертое Измерение!

— О. Ну, полагаю, он приехал, куда нужно. Ему определенно нужно встретиться с Минковским.

— В последнее время они повсюду. Называют себя «Отзовиками». Богоискатели. Новый подкласс еретиков, на этот раз — против Ленина и его Большевиков, говорят, что они — Анти-Материалисты, ревностные читатели Маха и Успенского, сверх меры сосредоточенные на чем-то, что они называют «четвертым измерением». Признает ли его д-р Минковский или даже любой алгебраист на улице — это уже другой вопрос. Но им без особых усилий удалось привести в бешенство Материалистов в Женеве. Говорят, что сам Ленин сейчас пишет огромную книгу, призванную опровергнуть «четвертое измерение», насколько я поняла, его позиция заключается в том, что Царя можно свергнуть с престола только в трех измерениях.

— Интригующая мысль... Но что эти ребята хотят от тебя?

— Это продолжается уже давно. Они ничего особо не говорят, обычно просто стоят и смотрят на меня этим затравленным взглядом.

— Погоди, позволь угадать. Они думают, что ты знаешь, как попасть в четвертое измерение.

Она скорчила кислую физиономию.

— Я знала, что ты поймешь. Но становится только хуже. Кажется, И. П. Н. Т. тоже в городе. Они хотят, чтобы я покинула Геттинген и вернулась под их крыло. Неважно, хочу я уезжать или нет.

— Видел их, еще подумал, кто это может быть. А это твои Пифагорейские друзья.

— «Друзья».

— Ладно, Яшм.

— Вчера вечером за обедом мадам Эскимофф, наверное, ты ее встретишь, сказала: когда являются духи, сущности, живущие в четырехмерном пространстве, проходят сквозь наше трехмерное, и странные явления, мерцающие на грани сознания — именно эти точки пересечения. Когда мы входим, даже в обычном свете дня, в череду событий, которые, как мы уверены, переживали раньше, помним их во всех подробностях, возможно, мы вышли из обычного здешнего потока Времени, из галерного рабства повторения дней, и увидели мимолетный проблеск будущего, прошлого и настоящего, — она словно что-то сжала в кулаке, — всего вместе.

— Значит, она интерпретирует четвертое измерение как Время, — сказал Кит.

— Они называют это «уже виденное».

— Вот почему они здесь? Думают, что могут использовать тебя для этого?

Ему показалось, что он увидел связь:

— Риман.

— В точку. Но, Кит, — она так же странно вытянула шею, словно красуясь, как тогда, когда он впервые обратил на нее внимание. — Видишь ли, оказалось, что так и есть.

Он вспомнил, что в день их первой встречи видел, как она исчезла в глухой стене.

— Ладно. Ты можешь это контролировать? Заходить и выходить, когда захочешь?

— Не всегда. Это начиналось достаточно безобидно, когда я была намного моложе, впервые задумалась о комплексных функциях, на самом деле. Смотрела на обои. Однажды ночью, в ужасный час, я поняла, что не могу довольствоваться только одной плоскостью, мне нужно две — одна для переменной, другая — для функции, каждая из них — с действительной и с воображаемой осью, это означает четыре оси, все перпендикулярны друг другу в исходной точке, и чем настойчивее я пыталась увидеть это, тем безумнее становилось обычное пространство, а потом то, что можно назвать i, j, и k, единичные векторы данного нам пространства, начали вращаться под искомым числом градусов вокруг это воображаемой четвертой оси, и я решила, что у меня воспаление мозга. Я не спала. Я спала слишком много.

— Проклятие математиков.

— Значит, ты...

— О..., — Кит пожал плечами. — Я думаю об этом, конечно, все думают, но не больше, чем должен.

— Я так и знала, что ты — идиот.

— Мое проклятие. Возможно, мы могли бы поменяться?

— Ты мое не захочешь, Кит.

Он хотел прочитать ей лекцию о том, в чем заключается ее настоящее проклятие, но одумался.

— В первый раз, когда я была в твоем номере, произошло нечто похожее. Мне показалось, что я нашла разрез, Schnitte — один из этих «порезов», соединяющих поверхности многосвязных пространств Римана, что-то, что предоставило бы доступ к другому...не знаю, «комплексу условий»? «векторному пространству»? Отлично, но не очень убедительно, я вернулась в обычный пространственно-временной континуум прежде, чем разобралась с этим, а потом воспоминание стерлось. Вот когда это случилось на самом деле. В Ронс-Гартен, я сидела за столом с однокурсниками, ела какой-то странный немецкий суп, и тут вдруг без предупреждения «Бац!»: комната, вид из окна, как на самом деле, трехмерный разрез по оси х-у через пространство какого-то другого измерения, вероятно, четвертого, а возможно — еще дальше... Надеюсь, ты не собираешься у меня спрашивать, сколько...

Они зашли в кафе, где им не должны были помешать.

— Научи меня исчезать, Яшм.

Что-то было в его голосе. Она прищурилась.

— Мои аккредитивы аннулировали.

— О, Кит. А я тут разглагольствую..., — она накрыла его руку своей ладонью. — Я могу тебе одолжить...

— Нет, ничего, сейчас меня беспокоят не столько деньги, сколько шансы остаться в живых. Мой папа говаривал: если не удалось уладить вопрос с золотом, следующим этапом буде свинец. Я почему-то стал для них угрозой. Возможно, они наконец-то осуществили обоснованную оценку того, сколько я на самом деле знаю. Возможно, что-то произошло в Штатах, нам повезло хлопнуть одного из них, или они поймали одного из нас..., — он резко схватился за голову. — Слишком многое мне неизвестно. Но им явно больше не нужно казаться хорошими. И меня вычеркнули. Отправили в изгнание.

— Я могу оказаться в той же неприятной ситуации, и очень скоро. С очевидными изменениями знака, конечно. Никто ничего не говорит прямо. Эта чертова английская манера говорить с помощью кода, так что всё нужно расшифровывать. Догадываюсь, что после революции в России положение моего отца стало ненадежным. И, волей-неволей, мое тоже. А еще есть Англо-Русская Антанта и дело четвертого измерения, объект повального увлечения парапсихологов. Выбирай, что тебе больше по душе.

Было еще что-то - она боялась. Даже Кит, по натуре не очень-то чувствительный, это видел, но она была верна своему собственному плану решения проблем.

Ее глаза снова были широко открыты, задумчивы, она пару раз медленно вдохнула воздух.

— Ну, теперь ты свободен.

— Я что?

— Мне казалось, американцы знают это слово.

— Думаю, слово, которое ты ищешь — «бедный».

— Твои договоренности с людьми Вайба аннулированы?

— Не имеют юридической силы.

— И ты ничего им не должен.

— Ну, они могут с этим не согласиться.

— Но если поступит другое предложение...

— В смысле, от твоих из И. П. Н. Т?

Она изящно пожала плечами, тряхнув локонами.

— Я могла бы спросить.

— Верю.

— Значит, спросить?

— Полагаю, это будет зависеть от оплаты.

Она рассмеялась, и он вспомнил ту беззаботную девочку, так давно скользившую в дыме пивной, Bierstube.

— О, ты увидишь, сколько они платят!

Кит отвернулся, потом снова посмотрел. Если бы не отсутствие усов, здесь, прямо в сердце Геттингена, он увидел точную копию Фоли Уокера. Шляпа и всё остальное. Кит почувствовал себя так, словно в него только что выстрелили. Похоже, жизнь в Геттингене избрала путь сверкающего лезвия бритвы — мотолюбители на байках новейшей модели врезались друг в друга или носились, сломя голову, заставляя разбегаться в разные стороны пешеходов, любители пива ссорились и выписывали кренделя, поглощенные мыслями Дзета-маньяки были вечно на грани последнего шага с края Променада, их спасали коллеги, город, который он никогда не любил, вдруг превратился в место, которое он, кажется, теперь обязан был покинуть, детали обыденности засияли с почти мучительной ясностью, место, которое нужно изгнать из памяти и никогда сюда не возвращаться, и вот, чтобы придать этому решению официальный статус, явился ангел, если не ангел смерти, то, как минимум, полной задницы, и никто больше, кажется, не заметил, несмотря на кричаще-яркую фатальность Фоули, проявлявшуюся здесь в наряде, описание безвкусицы которого не поместилось бы на этой странице... На самом деле это был костюм-тройка спортивного стиля, популярный несколько лет назад, ткань переливалась разными цветами в зависимости от угла, под которым на нее смотрели, неполный перечень цветов включал буровато-розовый, насыщенный виноградный и несколько некротический желтый.

Когда Кит посмотрел снова, конечно, никакого Фоули там уже не было, если это не видение вовсе. Четвертое измерение, не иначе. Хотя Яшмин любезно привела цитату из акусматона Пифагора, в которой говорилось: «Вдали от дома никогда не оглядывайся, потому что тебя преследуют Фурии» (Ямвлих Халкидский, 14), Кит вскоре поймал себя на том, что с особым вниманием следит за улицей и за тем, что на ней происходит, не говоря уже о проверке и перепроверке дверей и окон перед попыткой погрузиться на несколько часов в сон, что становилось задачей проблематичной. Он спрашивал себя, почему Фоули не может выйти и поздороваться? Неужели он решил, что Кит его не заметил?

Но Фоули, словно владевший универсальным ключом Hausknochen ко всему Геттингену, наносил визиты ночью, складывалось впечатление, что он и вовсе не перемещался, боль в ступнях и ладонях, глухие удары пульса, Кит не спал, сидел и смотрел во тьму на этого фантома, безвкусно разодетого наперекор целому ряду правил общественной благопристойности, приходившего увещевать и дышать рядом, нарушая бессонницу Кита.

— Позвольте рассказать вам о пуле Минье в моей голове, — начал Фоули, — и о том, как за много неуютных лет она изменилась, думаю, алхимик назвал бы это трансмутацией: превратилась не в золото — это было бы слишком, а в один из тех редких металлов, которые, как говорят, чувствительны к различным видам электромагнитных волн. Цирконий, серебросодержащий галенит, один из них. «Вайб Корп» добывает их из жил по всему миру, включая ваш родной Колорадо. Так это происходит: я слышу все эти голоса благодаря аккуратно смятому маленькому металлическому шарику, потому что все они были там, но вряд ли кто-нибудь из нас когда-нибудь их слышал — эти волны издалека, путешествующие бесконечно, летящие сквозь холодный и темный Эфир. Без правильной концентрации полезных ископаемых в вашему мозгу вы можете прожить жизнь и никогда их не услышать...

— Не хотелось вас перебивать, но как вы сюда попадаете?

— Вы не слушаете, Кит, пожалуйста, сейчас это для вашего же блага.

— Как отнятие моих денег.

— «Ваших» денег? С каких это пор они ваши?

— Мы заключили сделку. Ваши люди не соблюдают договоренности?

— Ничего не знаю о соблюдении договоренностей, избавлю вас от нотаций, но могу вам рассказать, что значит быть купленным и проданным, и о связанных с этим обязательствах.

— Вам следовало бы знать.

— Понимаете, мы думали, что вы это знаете. Считали вас умным парнем. Слишком многого ожидали.

— Раз Вайб отказался от своего слова, значит, что-то изменилось. Что изменилось, Фоули?

— Вы были нечестны. Кое-что знали, но не сказали нам.

— Я был нечестен? — это была прогулка по лезвию бритвы, и Кит чувствовал, что не очень твердо стоит на ногах. Он взял сигарету и закурил. — Что вы хотите знать? Спрашивайте о чем угодно.

— Слишком поздно. Позвольте попросить одну?

Кит протянул ему пачку.

— Вы преодолели столь большое расстояние только для того, чтобы угрожать мне, Фоули?

— Мистер Вайб сейчас находится в турне по Европе и велел мне к вам заглянуть.

— Зачем? Он выбросил меня из своей жизни, это ограничивает неформальное общение.

— Это научный интерес шефа, понимаете: как человек отреагирует на филантропию наоборот, когда благодеяние отнимают, вместо того, чтобы вручить? Он разозлится? Расстроится? Впадет в отчаяние? Предастся мыслям о самоубийстве?

— Скажите ему, что я счастливее, чем муха в туалете.

— Не уверен, что ему захочется это слышать.

— Значит, придумайте что-нибудь. Что-то еще?

— Да. Как мужчине развлечься в этом городе?

Убедившись, что Фоули ушел, Кит нашел бутылку пива, открыл ее и поднес к своему мрачному лицу, отражавшемуся в оконном стекле.

— Вдали от Геттингена жизни не существует, — процитировал он девиз со стены Пивного погребка, а спустя несколько минут — девиз своей семьи: «Помни, что можно напиться в хлам и водой».

Было не похоже, что начался выходной, вообще было не похоже, что еще в силе какой-нибудь календарь. Тем не менее, когда город поглотили сумерки, Кит быстро вышел на улицу, где его поймала небольшая группа однокурсников.

— Zum Mickifest! Komm, komm! На Микифест, идем, идем!

Излюбленным препаратом здешних студентов-математиков был хлоралгидрат. Рано или поздно, над какой бы задачей они ни бились, по ночам их начинала мучить бессонница, они начинали принимать седативные таблетки, чтобы уснуть — сам тайный советник Клейн был большим сторонником этого снадобья — и вдруг неожиданно наступал эффект привыкания, они узнавали друг друга по побочным эффектам: заметному высыпанию красных угрей, известному как «дуэльные шрамы хлораломании». Субботними ночами в Геттингене всегда проходила как минимум одна хлоралгидратная вечеринка, или Микифест.

Это было особое собрание, можно сказать — лихорадочно оживленное. Люди болтали бездумно, часто — сами с собой, кажется, не делая пауз для дыхания, или лежали, задрапировавшись, в приятном параличе на различных предметах мебели, или, под конец вечеринки, растягивались на полу под глубоким наркозом.

— У вас в США продают таблетки «K.O. Тропфен»? — поинтересовалась милая барышня по имени Лотхен.

— Конечно, — ответил Кит, — их часто добавляют в напитки, обычно — с преступными целями.

— И не забывайте, — объявил Готлиб, делая длинные паузы между словами, — если перевернуть английское слово «каламбур», получится... «und».

Кит прищурился, ожидая, когда до него дойдет эта мысль. Наконец:

— Я...не уверен, что на самом деле...

— Теоретико-групповые утверждения, — начал медленно объяснять Готлиб, — для начала...

Кто-то закричал. Все медленно оглянулись по сторонам и начали добираться в кухню, чтобы увидеть, что случилось.

— Он мертв.

— Что значит мертв?

— Мертв. Взгляните на него.

— Нет-нет.-нет, — Гюнтер раздраженно мотал головой, — он это делает всё время. Хамфрид! — крикнул он в горизонтально расположенное ухо математика. — Ты снова отравился!

Хамфрид издал пугающий хрип.

— Сначала нам нужно его разбудить, — Гюнтер огляделся по сторонам в поисках хозяина квартиры. — Готлиб! Wo ist deine Spritze, где твой шприц?

Пока Готлиб искал шприц, кажется, являвшийся стандартным аксессуаром таких сборищ, Гюнтер пошел на кухню и нашел там кофейник, который поставили охлаждаться именно для таких случаев. Хамфрид начал что-то бормотать, но не по-немецки, фактически — на каком-то языке, который никто в комнате не опознал.

Готлиб принес огромный шприц из какого-то помятого и тусклого серого сплава со штампом «Собственность Берлинского зоопарка» и «Streng reserviert für den Elefanten!» (Предназначено строго для слонов), и прикрепил к нему длинную черную насадку.

— О, спасибо, Готлиб, теперь помогите мне кто-нибудь его перевернуть...

— Я живу с этой ролью, — сказала Лотхен.

Хамфрид, глаза которого открылись достаточно широко для того, чтобы увидеть шприц, закричал и попытался уползти.

— Сейчас-сейчас, соня, — весело проворчал Гюнтер, — что тебе нужно — так это хороший черный кофе, который тебя оживит, но мы не собираемся заставлять тебя его пить, не так ли, чтобы он вылился на твою рубашку, мы убедимся, чтобы всё попало по назначению...

Те, кто еще не спал, начали собираться вокруг, чтобы поглазеть — Кит знал, что это тоже обычная часть Микифеста. Монолог Хамфрида стал еще энергичнее, словно он знал о своей аудитории и о своих обязанностях конферансье. Готлиб и Гюнтер уже стянули с него брюки и пытались ввести огромную насадку в его прямую кишку, споря о вопросах методологии. На кухне кто-то готовил рвотное средство из горчицы и сырых яиц.

Если кто-то надеялся этой ночью изучить тайны смерти и воскрешения, его постигло разочарование.

— Всего лишь рвота? Вы не дадите ему стрихнин?

— Стрихнин — для французских школьников, не столь хороший антидот от хлоралгидрата, как хлоралгидрат — от стрихнина.

— Некоммутативный, да?

— Ассиметричный, в любом случае.

Гюнтер профессионально бегло осмотрел Хамфрида:

— Боюсь, придется его отправить в больницу.

— Позволь мне это сделать, — сказал Кит, испытывая не столько желание оказать услугу, сколько тревогу, причины которой он не мог понять, пока, на расстоянии примерно квартала от больницы, огромный и не поддающийся чьему-либо контролю, менее всего — своему собственному, не появился Фоули, он бежал за Китом, держа что-то в руке.

— Траверс! Иди сюда, черт.

Фоули мог быть пьян, но Кит не обольщался мыслью, что это дает ему какое-то над ним преимущество.

— Твой друг, сказал Готлиб, поддерживавший Хамфрида с другой стороны.

— Я ему задолжал. Мы можем как-то от него сбежать?

— Эта часть города — мой второй дом, — начал Готлиб, но тут раздался обескураживающе отчетливый выстрел.

— Verfluchte, проклятый ковбой! — закричал Готлиб и пустился наутек.

Одурманенный хлоралгидратом Хамфрид, который уже был в состоянии идти, схватил Кита за руку и быстро потащил его к ближайшему входу в больницу.

— Доверься мне, — бормотал он. — Achtung, Schwester, скорее, сестра! Тут очередной наркоман!

После этого Кит оказался в коридоре, где над ним суетились санитарки.

— Постойте, господа, где тот парень, которого я привел?

Но Хамфрид исчез безвозвратно.

— Синдром воображаемого друга, довольно типично, — пробормотал интерн.

— Но я здесь самый здравомыслящий.

— Конечно, а это — особенный сувенир, который мы дарим всем посетителям в награду за здравомыслие, — интерн ловко сделал ему подкожное вспрыскивание.

Кит упал, словно камень. Это оказался Klapsmühle, сумасшедший дом.

Фоули видели покидавшим город на следующее утро, в одном из своих канонических костюмов, выражение лица охарактеризовали как угрюмое.

Кит проснулся и увидел склонившееся над ними лицо д-ра Вилли Дингкопфа в обрамлении прически, нарушавшей несколько законов физики, и яркий галстук цвета фуксии, гелиотропа и темно-зеленого с синеватым оттенком — подарок одного из пациентов, как Док сейчас объяснял голосом, хриплым от чрезмерного курения:

— Расписан вручную в качестве терапии, чтобы выразить, к сожалению, не поддающиеся контролю определенные импульсы натуры, одержимой мыслями об убийстве.

Кит уставился на, или, возможно, в ультрасовременный дизайн галстука, в который этот психически больной художник не добавил ничего из того, что можно встретить в нашем мире, хотя кто знает? Возможно, если изучать его достаточно долго, начнут возникать знакомые формы, некоторые из них фактически можно назвать, скажем так, забавными...

— Эй! Вы что, вы только что ударили меня этой палкой?

— Старинная техника, позаимствованная у японских Дзен-буддистов. Почему вы так уставились на мой галстук?

— Разве? Я не...

— Хм..., — что-то записывая в блокнот, — а вы слышали какие-нибудь...голоса? Которые, как кажется, возникают в классическом трехмерном пространстве, но если мы совершим еще один, концептуально едва ли не элементарный...шаг? В следующее, скажем так...измерение?

— Голоса, Док? Из другого измерения?

— Отлично! Умственные способности, видите? Вы уже выздоравливаете! Вы не должны чувствовать себя одиноко в этом положении, герр Траверс. Нет! Вы только что перенесли слабое возмущение Со-сознания, усиленное злоупотреблением хлоралгидратом, которое, учитывая, что вы уже вышли из острой фазы, в этой здоровой обстановке обычно быстро проходит.

— Но я не говорил, что слышу какие-то голоса. Разве нет?

— Мм, еще и потеря памяти...и, и «Траверс» — что это за фамилия...вы случайно не еврей?

— Что? Я не знаю...В следующий раз, когда буду говорить с Богом, спрошу у него.

— Ja-ну, то и дело встречаются еврейские симптомы, сопровождаемые чувством недостаточного Нееврейства, достаточно часто, в результате тревоги чрезмерного Еврейства...?

— Док, вы, кажется, взволнованы.

— О, более чем взволнован — встревожен, а вы, как погляжу, почему-то нет. Миллионы хлынули потоком в вашу страну — как наивны американцы, чтобы не видеть опасность?

— Евреи опасны?

— Евреи умны. Еврей Маркс, которого противоестественный ум заставил нанести удар общественному строю...Еврей Фрейд, притворяющийся целителем душ — это мой источник дохода, конечно, я возмущен... Еврей Кантор, Зверь из Галле, стремившийся разрушить сами основы математики, из-за него этот народ из Геттингена впадал в паранойю и кричал у моих дверей, естественно, предполагалось, что я должен с этим смириться...

— Постойте, простите меня, герр Доктор, — кто-то подал голос, когда Дингкопф в очередной раз произносил эту речь во время групповой терапии. — Кантор — верующий Лютеранин.

— С таким именем? Я вас умоляю.

— И он — вовсе не разрушитель, он мог привести нас в Рай, как замечательно охарактеризовал это д-р Гильберт.

— Д-р...Дэвид Гильберт, заметьте.

— Он тоже не Еврей.

— Как хорошо тут все сегодня информированы.

Kolonie, колония, оказалась хорошо вентилируемым комплексом кирпичных зданий из глазурованного желтого кирпича, надежных построек, соответствующих принципам Невидизма, современной архитектурной школы, адепты которой верили: чем более «рационален» проект здания, тем менее видимым оно окажется, в крайних формах сливаясь с так называемым Вторичным Параметром — в шаге от высвобождения в Невидимое, или, как некоторые предпочитали это называть, в «собственное мета-здание», минимально закрепленное в материальном мире.

— Пока однажды от здания не останутся лишь следы в этом мире, несколько мотков колючей проволоки, определяющих схему расположения того, что больше нельзя увидеть... ... возможно, также, определенные ароматы, просачивающиеся поздно ночью откуда-то с наветренной стороны, ветер теперь обладает тем же коэффициентом преломления, что и отошедшее Здание...

Это серьезно объяснил Киту какой-то человек в униформе сторожа, которого Кит по своей наивности принял за такового. На рукаве униформы красовалась нашивка с изображением стилизованного человеческого мозга, в который наполовину было погружено лезвие некоего Тевтонского топора — Кит принял ее за эмблему Колонии. Оружие было черно-серебристым, мозг — веселый анилиновый пурпур. Сверху девиз: «So Gut Wie Neu», или «Как новенький».

Дело происходило на «Поле Дирижаблей» — причудливой плоской поверхности, где осуществлялись работы, предусмотренные в сумасшедшем доме, Klapsmühle, в том числе — перемещение земли, выемка породы и обработка поверхности под надзором отряда «инженеров» с похожими на настоящие инструментами землемеров и так далее: судя по всему, они не были пациентами Колонии, хотя здесь редко можно было что-то утверждать определенно.

Сегодня в Колонии царила большая суматоха — в любую минуту ожидали прибытия и приземления настоящего Дирижабля на Поле Дирижаблей! Большинство обитателей никогда не видели Дирижабль, но некоторые не стеснялись описывать его другим:

— Он придет и унесет нас отсюда, приглашаются все, это экспресс-полет в Дуфланд, на прародину пациентов психбольниц, он будет спускаться — исполинский апофеоз богемского декора, сияющий всеми цветами спектра, а Корабельный Оркестр будет играть старые хиты, в том числе «О времена, о нравы» в ¼ и «Черный кит Аскалона», пока мы будем радостно подниматься на борт, в гондолу обтекаемой формы, зависшую в Точке Бесконечности, поскольку тайное Имя Дирижабля — Эллипсоид Римана, — и так далее.

Мяч, посланный откуда-то издалека, теперь парил над головами, и вскоре кто-то по ошибке принял его за Дирижабль, прибытие которого, как все надеялись, не станет помехой для футбольных матчей, кажется, проходивших на Поле Дирижаблей весь день, и, особенно, в темноте — это была любимая обстановка, хотя она требовала другого стиля игры.

— Этот мяч скачет, как голова Иоканаана, — воскликнул кто-то, отсылка к недавней терапевтической экскурсии пациентов в Берлин для ознакомления с постановкой оперы Рихарда Штрауса «Саломея», с которой д-р Дингкопф ушел, бормоча об «остром невропатическом кризисе духа в современной Германии», а группа пациентов — обоснованно, учитывая, что Штраус охарактеризовал свое произведение как «скерцо с фатальной развязкой» — разразилась безумным смехом, вскоре распространившимся с полуторных мест на места «нормальных» людей в остальных частях театра. После этого путешествия персонал Колонии вынужден был мириться с новой броской фразой — и на футбольном поле, и в столовой (Что мы едим? — Похоже на голову Иоканаана) или слушать религиозный спор Пяти Евреев — это была единственная ария, которую почему-то все, кажется, запомнили, нота в ноту, вероятно, чтобы раздражать д-ра Дингкопфа, вскоре его терпение лопнуло, рассказывали, что он блуждал по полям в неурочное время, напевая смущенным тенором «Юдеамус игитур, Юденес дум суу-мус...»

— ICH BIN EIN BERLINER! БЕРЛИНЕР!

— Что, простите?

Пациент, кажется, взволнованно обращался к Киту.

— Он не причинит вам вреда, — заверил его д-р Дингкопф, пока санитары ловко уводили пациента. — Он уверен, что является неким популярным кондитерским изделием из Берлина, похожим на ваши американские, как вы это называете, пончики с желе.

— Как давно он здесь?

Доктор пожал плечами.

— Сложный случай. Пончик с желе — столь яркая метафора тела и духа, что вернуть душевное здоровье только с помощью доводов рассудка становится проблематичным, поэтому нам нужно обратиться к Феноменологии и принять буквальную правду его иллюзии — отвезти его в Геттинген, в определенную кондитерскую, Konditerei, где его обсыплют с ног до головы сахарной пудрой, Puderzucker, и позволят сесть или, фактически, облокотиться на полку, обычно предназначенную для выпечки.

Когда он заводит свое «Их бин айн Берлинер», большинство покупателей пытаются всего лишь исправить его дикцию, словно он из Берлина и хочет сказать «Я – берлинец», но иногда его действительно покупают:

— Вам нужен пакет, мадам?

— О, нет, спасибо, я съем это прямо здесь, если можно.

— Ну, если даже это не вернет его к реальности...

— Увы, нет, он остается инертным, даже если его пытаются...надкусить...

Несколько часов спустя Кит заметил огромную мягкую расплывчатую массу во мраке спальни, источавшую легко узнаваемый аромат свежей выпечки.

— Тсс, не реагируй, пожалуйста.

— Окей, я просто лежал здесь, рассматривал обои во тьме.

— Да? Правда? Они — что они тебе говорят?

— Они уже привели меня к неожиданным выводам относительно автоморфных функций. У тебя как дела?

— Ну, сначала позволь уточнить: я — не пончик с желе.

— Должен сказать, сходство есть, потрясающе, и ты умеешь разговаривать, и всё такое?

— Это был единственный известный способ связаться с тобой. Меня прислала твоя подруга мисс Хафкорт.

Кит посмотрел на него. Еще одна жертва ее обаяния, наверное, всё, что Яшмин надо было сделать — подарить этому типу поцелуй.

— Это — как невидимость, — продолжал призрак, — только по-другому? Большинство людей не могут признать, что меня видят. Поэтому в сущности они меня не видят. А еще — аспект каннибализма, конечно.

— Аспект...Я не совсем...

— Ладно. Это их сковывает, не так ли. Я имею в виду — если бы я был человеком и они решили бы съесть меня на завтрак, это превратило бы их в каннибалов, а если я на самом деле — пончик с желе, значит, будучи каннибалами, они должны все тоже превратиться в пончики с желе, понимаете?

Он беззаботно рассмеялся.

Кит поднял голову и посмотрел на радиевый циферблат часов на стене. Полчетвертого утра.

— Давай отсюда выбираться? — крупногабаритная выпечка провела его по коридору, они свернули за несколько углов и вышли сквозь помещение для оборудования на лунный свет. — Я с удовольствием провел бы тебя к выходу, но скоро время завтрака, и...ну, ты понимаешь.

Кита нашли спящим у забора. Д-р Дингкопф ждал его в кабинете с огромной кипой документов о выписке, которые нужно было подписать:

— Ваши британские друзья походатайствовали о вас. Что значит мое профессиональное суждение, двадцать лет клинической практики против этого низменного родоплеменного сговора...это была не чистокровная нация...Хафкорт...Хафкорт? Что это за фамилия?

Яшмин встретилась с ним в кафе, в котором они были однажды вечером. Он не начал снова нормально спать и не видел особого смысла в бритье.

— Идем. Прогуляемся по Стене.

Было безмятежное утро, легкий ветерок ерошил листья лип.

— Что тебе известно о Шамбале, Кит?

Он повернул голову, косясь на нее одним глазом. Что это все сегодня такие чертовски деловые?

— Может быть, слышал о ней пару раз.

— Древняя духовная столица, одни говорят — населенная живыми людьми, другие говорят — пустая, в руинах, погребена где-то в песках пустыни Внутренней Азии. И, конечно, всегда найдется кто-нибудь, кто скажет тебе, что истинная Шамбала — внутри.

— И? Что на самом деле?

Она быстро нахмурилась:

— Полагаю, это реальная точка на глобусе, в том смысле, в котором Точка Бесконечности — место «на» сфере Римана. Деньги, которые Власти разных стран сейчас вкладывают в экспедиции, призванные «открыть» эту точку, безусловно, достаточно реальны. Мобилизованы политические силы...политические и военные...

— Но это не твоя кружка пива.

— Моя..., — она сделала паузу на четверть с точкой. — Полковник Хафкорт вовлечен. Если я правильно расшифровала.

— Он в беде?

— Никто не может сказать точно, — уже не в первый раз он испытывал это досадное чувство, казалось, что она ждет от него чего-то, что он даже не мог бы назвать, не то что предоставить. — Существует сотня причин, по которым я должна быть там с ним...

— И одна, по которой не должна.

От него ждут, что он попытается угадать?

Они смотрели друг на друга на расстоянии, которое можно было бы назвать расстоянием Эфира.

— С твоим уровнем интуиции, Кит, — наконец с измученной улыбкой сказала она, — мы бы добирались туда много часов.

— Кто отказался бы провести много часов в прелестной компании?

— Думаю, предполагалось «в столь прелестной компании».

— Ой.

— В прошлый раз мы говорили о работе в И. П. Н. Т.

— Это они вытащили меня из психиатрической клиники, Klapsmühle?

— Лайнел Своум. Ты должен с ним встретиться. Что ты там делал?

— Думаю, прятался.

Он рассказал ей о ночном визите Фоули.

— Звучит так, словно тебе это приснилось.

— Не имеет значения. Он доставил важное сообщение. Чем быстрее я отсюда выберусь, тем лучше.

— Давай немного побродим по Хайнбергу.

Они внимательно смотрели по сторонам, она привела его в ресторан на склоне холма с видом на стены умиротворенного городка — там сидел координатор службы организации поездок И. П. Н. Т. Лайнел Своум, укрывшись за столом под зонтом от дневного света с бутылкой «Рейн-Пфальц» прошлой осени и двумя бокалами. После представлений Яшмин раскрыла зонт и снова начала бродить по склону горы.

— Верно, — сказал Своум. — Мне сказали, что вы собираетесь бежать.

— Невероятно! Я принял решение лишь несколько минут назад, взбираясь сюда, но вы ведь — люди с экстрасенсорными способностями, я забыл.

— И у вас нет ограничений относительно направления?

Кит пожал плечами:

— Чем дальше, тем лучше, неважно, а что? Для вас это имеет значение?

— Внутренняя Азия?

— Весьма неплохо.

Своум изучал свой бокал, но не пил.

— Есть люди, предпочитающие другие сорта Deidesheimer-Herrgottsacker и тому подобное сорту Hofstück. Но год за годом, если найти время для...

— Мистер Своум.

Он пожал плечами, словно договорился с собой.

— Прекрасно, мисс Хафкорт находится в сопоставимой ситуации, вы двое собираетесь уладить свои общие трудности — тайно сбежать в Швейцарию.

Кит закрыл лицо полями невидимой шляпы.

— Конечно. Все склонны в это поверить.

— Может быть, никто из ваших знакомых. Но те, кого мы хотим провести, могли бы, особенно — если мы предоставим многочисленные доказательства: визы, бронирование гостиниц, банковскую переписку и тому подобное. В некотором смысле вы с молодой леди будете вести себя, как молодожены, насколько это возможно, мистер Траверс? Вы меня слушаете? Отлично, и еще один момент, престо — вы должны скрыться в разных направлениях, в вашем случае это Восток.

Кит ждал, что он скажет дальше. В конце концов:

— И...?

— Экс-невеста? Хм, понятия не имею. На самом деле это чей-то чужой сектор. Пока вы будете находиться там, для вас может быть одно маленькое поручение, которое вы ведь согласитесь попытаться для нас выполнить.

— И...это будет связано с, как бишь ее...

— Шамбала. Да, отчасти.

— Я — не Теософ, и не очень много путешествовал по миру, надеюсь, вам кто-нибудь об этом сказал. Возможно, вам нужен человек хотя бы с небольшим практическим опытом.

— Вот именно, это — ваша главная добродетель. Никто в тех краях не знает о вас, черт возьми, ничего. В нашем распоряжении — любое количество рабочих рук, давно скрывающихся в обычных оазисах и на базарах Внутренней Азии, но каждый там знает историю всех остальных, это патовая ситуация, сейчас лучше всего — привнести элемент неизвестности.

— Меня.

— И вас настоятельно рекомендовал Сидни Райли.

— Хм...

— Несомненно, вы помните его как «Чонга».

— Тот парень? Всё время вертелся вокруг в таком тюрбане? Вот я дурак, думал, что он — настоящий.

— О, это Сидни, всё в порядке. Вы, возможно, встретите его снова в Средней Азии, поскольку он постоянно ездит туда-сюда, но, вероятно, там вам лучше его не узнать.

— Так что, если у меня будут неприятности...

— Он — не тот человек, который о вас позаботится, — проницательный взгляд. — Надеюсь, вы не страдаете от «нервов»

— Я сейчас выгляжу немного дерганым? Должно быть, некие ребята следят за мной, я без понятия, в чем их цель и прочее. Но там? Внутренняя Азия, миллионы миль от всего? Черт, я просто денди.

— Вот что нам хотелось бы, чтобы вы для нас сделали, — чиновник И. П. Н. Т., кивая, достал карту из бумажника и развернул ее на столе. — У нас многолетние взаимоотношения — Министерство по делам колоний, Сэвил Роу, 1, другие, менее официальные, связи. Мы можем вас эвакуировать, — он прочертил пальцем теоретический маршрут, — по крайней мере в Кашгар.

— Именно там сейчас отец мисс Хафкорт.

— Иногда. Он ведет бродячий образ жизни. Но как только вы его встретите...

— Минутку, — Кит взял одну из сигарет Своума из лежавшего на столе портсигара. — Они ведь понятия не имеют, где он, не так ли?

— Пути сходятся, в каком-то смысле. Временно, но это приносит проблемы. В России никогда еще не было революций такого масштаба, понимаете, беспорядки охватили и железную дорогу в Азию, и последствия еще только дают о себе знать. Оберон Хафкорт удалился туда после трудностей в Афганистане, не существует затруднительного положения, из которого он не смог бы выпутаться. Мы не столь беспокоимся о его безопасности..., — он сделал паузу, словно предполагал, что Кит должен закончить мысль. Кит не сделал ему такого одолжения, — ... сколь хотим получить его отчет о том, что недавно происходило в Шамбале, по-видимому, все державы там действовали заодно, немыслимо, чтобы он мог пропустить эти события. И время, очевидно, играет существенную роль, мы не хотим, чтобы другие, особенно — Германия или Австрия, встряли со своей версией событий, нам нужно сохранять какой-то контроль над историей...

— Я заметил, что в городе много русских, — сказал Кит, ожидая, что ему посоветуют не лезть не в свое дело, но Своум, кажется, размышлял об Отзовиках.

— Полагаю, речь идет об этих анти-Ленинских Больши. Боже мой боже. В их однобокой зацикленности на мисс Хафкорт и ее даре четырехмерного пространства они, кажется, игнорируют все мирские риски, особенно — недавнее создание Англо-Русской Антанты. Следовательно, необходима некая степень притворства, хотя И. П. Н. Т., как предполагается, выше международной политики.

— Нужно быть очень внимательным. Эти искатели — не всегда те, кем кажутся. Зачастую они оказываются намного менее метафизическими, чем можно было бы надеяться, фактически они так преданы миру твердых частиц, что вы начинаете чувствовать себя мистиком просто по умолчанию. Сама мадам Блаватская, помнится, работала на царскую контрразведку, известную как Третье Отделение, пока ее не переименовали в Охранку... Да и какая, в сущности, разница — материалисты или спириты: все они — чертовы бомбисты, не так ли. Конечно, с ними довольно легко справиться — еще одно преимущество Антанты: слово, брошенное в правильное ухо, и «беги, Больши, беги».

— Меня интересует, не возникнут ли у меня из-за них неприятности, если они узнают, куда я направляюсь.

— Мне они кажутся слишком европейскими для Кашгара, не совсем для него, им на самом деле удобнее здесь или в Швейцарии. Кашгар — духовная столица Внутренней Азии, настолько «внутренней», насколько это возможно, и не только в географическом смысле. Относительно того, что лежит под этими песками, вам нужно сделать выбор — Шамбала, столь близкая к Граду Небесному, насколько это возможно на Земле, или снова Баку и Йоханнесбург, неисследованные запасы золота, нефти, плутонические богатства и перспектива создания нового недочеловеческого рабочего класса для их извлечения. Одно видение, если хотите, духовное, другое — капиталистическое. Конечно, несоразмерно.

— Так что задание...

— Найти Оберона Хафкорта, ознакомиться с его отчетом, доставить его нам, как можно более подробный и как можно быстрее.

— Лично?

— В этом нет необходимости. Мы уважаем вашу потребность ненадолго залечь на дно. Дадим вам список курьеров, ездящих туда-сюда, на каждого из них можно положиться... А если вам самому понадобится быстро уехать, мы предлагаем через Константинополь, поскольку наши маршруты через этот порт немного надежнее.

— С чего бы мне понадобилось быстро уехать?

— Любое количество причин на выбор. Очередная революция, восстания племен, стихийные бедствия — батюшки светы, если бы нам пришлось учитывать все непредвиденные обстоятельства, мы смогли бы писать шпионские романы.

Яшмин ждала на краю города.

— Так что..., — сказал Кит тоном, как он надеялся, дружелюбным, — мы уезжаем вместе.

— Кит, надеюсь, ты не разозлился?

— О, не беспокойся, Яшм, мы с этим разберемся.

— Так они мыслят.

— Будет весело.

В ее быстром взгляде сквозила тревога.

— «Весело».

Получив выходной, Кит, Яшмин и Гюнтер решили нанести прощальный визит в малоизвестный, но отрадный Museum der Monstrositäten, Музей Монстров, некий ночной эквивалент огромной коллекции математических моделей профессора Клейна на третьем этаже Аудиториенхаус. Они приехали на моторизованном дилижансе к Брокену. Поросшая кустарником земля была ведьминской и холмистой, тучи собирались с неизвестных сторон и закрывали солнце.

— Более старая Германия, — прокомментировал Гюнтер с не очень-то ободряющей улыбкой. — Глубинная.

Это был не столько музей в традиционно смысле, сколько — подземный храм или контр-храм, посвященный нынешнему «Кризису» в европейской математике...предназначен для выставок, богослужений, изучения или инициации — снаружи было непонятно, поскольку наружной части у него не было, вход служил рамой для черных как смоль ступеней, ведущих вниз в бездонный туннель, к неведомым криптам. Словно воплощая «воображаемое» (или, как назвал его Клиффорд, «невидимое») королевство цифр, черное вещество, из которого был построен музей, кажется, было не известным науке минералом, а осадком безымянного, из которого в результате какого-то скрытого процесса исчез свет. Периодически можно было увидеть несущую груз статую ангела — крылья, лица и одежды обтекаемой формы, почти чистая геометрия, они размахивали оружием еще не поддающейся расшифровке формы, содержащим электроды, радиаторные пластины и тому подобное.

Внутри музей оказался странно безлюдным, освещение — лишь несколько шепчущих газовых рожков, пятящихся по коридорам, которые вели вдаль от теней вестибюля. Здесь царил запах вечно поддерживаемой немецкой аккуратности — мыло Sapoleum и мастика, едкий чад формалинового газа. Казалось, по коридору многие столетия носились вздохи, иногда превращаясь в бурю — печаль, необузданное исключение из чопорных прямоугольных поэтажных планов академического подвига...

— Там кто-то должен быть на рабочем месте? — спросил Кит. — Охранники, персонал?

— Возможно, они прячутся от посетителей, которых не знают, — пожал плечами Гюнтер. — Разве могла бы здесь не пострадать чья-нибудь нервная система?

Время от времени, на освещенных участках, можно было рассмотреть великолепные фрески почти фотографической точности — их цвета оставались неизменными, несмотря на ежедневные процедуры очистки, здесь были изображены события из новейшей истории математики: открытие Книпфелем функции Вейерштрасса и недавно водворенная фреска «Профессор Фреге после получения письма Рассела о множестве всех множеств, не являющихся собственными элементами» фон Имбисса, проходя мимо нее, можно было наблюдать параллакс, на заднем плане присутствовали такие личности, как Софья Ковалевская или шаловливо гидрофобный Бертран Рассел, входящий на картину и выходящий с нее, в зависимости от местоположения и скорости движения зрителя.

— Бедный Фреге, — сказал Гюнтер, — почти опубликовал свой учебник арифметики, и тут вдруг такое, здесь он, собственно, произносит «Kot!», что в переводе с немецкого значит «Чего мне будет стоить просмотр этих страниц?». Видите, как он бьет себя по лбу — художник остроумно изобразил это с помощью радиальных зеленых и пурпурных прожилок...

Указатели привели их в коридор со сводами железных модильонов, ведущий к ряду панорам весьма ошеломляющей наглядности, которые, как известно, убеждали даже наиболее скептически настроенных посетителей, вдруг оказывавшихся в окружении видов древней Кротоны в Великой Греции, простиравшихся на 360 градусов, под резко потемневшим небом надвигающейся бури, рядом — облаченные в мантии и босые последователи Пифагора в каком-то духовном транспортном средстве, освещение которого здесь было изображено с помощью свечения калильных сеток, пропитанных некими радиоактивными солями... или им казалось, что они попали в тот самый лекционный зал Сорбонны, в котором Гильберт в то историческое августовское утро 1900 года представил Международному Конгрессу свой список знаменитых «Парижских проблем», которые, как он надеялся, решат в новом столетии, да, это, несомненно, был Гильберт: на голове панамская шляпа, визуально стереоскопическая, выглядит более реалистично, чем экспонат музея восковых фигур, даже тысячи капель пота на лицах...

В соответствии с тогдашними принципами проектирования между наблюдателем в центре панорамы и цилиндрической стеной, на которую проецировалось изображение, находилась зона двойственной природы, в которой должны находиться должным образом скомпонованные «реальные предметы», подходящие к художественному оформлению: стулья и столы, целые и поврежденные дорические колонны, хотя, строго говоря, их сложно было назвать абсолютно реальными, скорее, наполовину «реальными» и наполовину «пиктографическими», или, скажем, 'вымышленными', этот ассортимент гибридных предметов предназначался для «постепенного слияния» с далью изогнутой стены и предельным состоянием истинного изображения.

— Таким образом, — объявил Гюнтер, — человек втискивается в Канторов рай Учения о множествах, Mengenlehre, где одна большая совокупность точек в пространстве неизменно заменяется другой, плавно теряя свою «реальность» как функция радиуса. Наблюдатель, достаточно любопытный для того, чтобы пересечь это пространство — это, по-видимому, не запрещено — будет медленно перенесен из своего четырехмерного окружения и окажется в регионе вневременности...

— Ты, наверное, захочешь пойти сюда, — сказала Яшмин, указывая на знак с надписью ZU DEN QUATERNIONEN («К Кватернионам»).

Конечно-конечно, Кита это не касается, очевидно, им нужно время, чтобы побыть вместе, отъезд на носу, такие дела...Получив разрешение, Кит начал спускаться по темной лестнице, неудобно крутой даже для человека умеренной физической подготовки, словно моделью для нее послужило какое-то древнее место встреч вроде римского Колизея, пропитанное имперскими замыслами, обещаниями сражений, наказаний, кровавых жертв — в конце концов он оказался перед резиновой шторой, подождал, пока она таинственным образом отодвинулась и он погрузился в ярчайший свет Нернста на грани белого взрыва, он был там, несомненно, на берегу канала в Дублине шестьдесят лет назад, когда Гамильтон получил Кватернионы из внечеловеческого источника, почти воплощенного в этом свете, мост Бруэм-Бридж удалялся в идеальную перспективу, миссис Гамильтон взирает в смиренном ужасе, сам Гамильтон вырезает на мосту свои знаменитые формулы перочинным ножом, наполовину реальным и наполовину воображаемым, его можно назвать «комплексным» ножом, хотя «реальная» его копия была представлена на обозрение в соседней галерее, посвященной знаменитому «реквизиту» коллективной математической драмы — куски мела, недопитые чашки кофе, даже изрядно помятый платок, который, как утверждали, принадлежал Софье Ковалевской и относился ко времени пребывания Вейерштрасса в Берлине, пример печально известной «поверхности, лишенной касательных плоскостей» Лебега, эксцентричная дальняя родственница семейства функций, непрерывная всюду и нигде не дифференцируемая, которой Вейерштрасс начал великий Кризис, даже сейчас продолжавший поглощать внимание математиков: все — в автономных экспозициях, под стеклянными полусводами, подсветка откуда-то снизу, хранятся в постоянно возобновляемой газообразной среде из чистого азота. Как этот платок пришел в свое безтангентальное состояние? Его неоднократно сжимали в комок в напряженном кулаке? Его развернули, заплакали и высморкались, а потом снова свернули в упругий шар? Была ли это запись, химический мемуар о каком-то необычайном происшествии между отзывчивым профессором и студенткой с выразительными глазами? Где бы они на была, Яшмин вернулась, взяла Кита за руку и некоторое время смотрела на этот убогий сувенир.

— Она всегда меня вдохновляла, ты ведь знаешь.

— У вас там всё окей с этим тевтонским богом?

— Он очень грустит. Сказал, что будет по тебе скучать. Думаю, он хочет сам сказать тебе об этом.

Она удалилась, в то время как Гюнтер, глаза которого блестели в тени от полей шляпы, приближался к Киту с выражением глубокой, но не бездонной досады. Он должен был отбыть в Мексику для управления одной из семейных кофейных плантаций. Его отец был непреклонен, дяди ждали его прибытия.

— Практически мои края, — сказал Кит. — Если ты доберешься в Денвер...

— Это наше странное немецкое вертиго, всё в движении, как вода, капающая в раковину, этот незамеченный тропизм немецкого духа ко всем проявлениям мексиканского, где бы они ни возникали. Сейчас Кайзер ищет в Мексике те же возможности нанесения вреда США, что и Наполеон III до него ...несомненно, я ослеплен плачевностью роли, которую мне предназначено играть.

— Гунни, кажется, сегодня тебе не хватает твоего старого доброго апломба...

— Знаешь, ты был прав. В день нашей дуэли. Я был просто еще одним Rosinenkacker на каникулах, потерявшимся в своих банальных иллюзиях. Теперь я должен попрощаться с жизнью, которая могла бы у меня быть, и вернуться на каменистую дорогу — пилигрим в покаянном путешествии. Никакой больше математики для фон Касселя. В конце концов, по этой мировой линии я еще не путешествовал.

— Гунни, думаю, я был несколько груб.

— Ты будешь добр к ней, - скажем так, с немецким ударением на слове «будешь», — Кит не знал, как воспринимать его всерьез.

— Я буду сопровождать ее примерно неделю, это всё. Потом, как мне сказали, вступят в игру другие силы.

— О, судьба, das Schicksal. От хлорала к кофе, — раздумывал Гюнтер. — Диаметральное путешествие от одного конца человеческого сознания к противоположному.

— Судьба пытается что-то тебе сказать, — предположил Кит.

— Судьба не разговаривает. Она носит маузер и время от времени указывает нам правильный путь.

Они шли дальше в горе и сомнениях, чувствуя расцвет дня сквозь массивную каменную оболочку. В городе их ждал очередной вечер в своей насильственной предпоследности, и пока еще никто не мог предположить, что покинет эти коридоры лишь напоминанием о тех людях, которыми они, как им казалось, когда-то были... которым каждый из них решил предоставить возможность достичь того страшного экстаза, который, как известно, возникает благодаря непосредственному изучению красоты. Не уедут ли они вскоре не только от программ математических исследований, но, действительно, и от надежды однажды попасть в эти безрассудные объятия?

— Дети, — источник голоса невозможно было определить, он был повсюду, заполняя коридоры. — Сейчас Музей закрывается. При следующем вашем посещении он может оказаться не совсем там, где находится сегодня.

— Почему? — не смогла удержаться и не спросить Яшмин, хотя знала ответ.

— Потому что фундамент здания — не куб, а его четырехмерный аналог — тессеракт. Некоторые из этих коридоров ведут в другие времена, во времена, которые вы можете очень сильно захотеть исправить и запутаетесь в перплексии этой попытки.

— Откуда вы знаете? — спросил Гюнтер. — Кто вы?

— Вы знаете, кто я.

Фрэнк поклялся: как только ему нужно будет уехать из Мексики, он уедет, его неоконченное дело в Северной Америке имеет на него преимущественные права. Мексиканская политика была не его делом, даже если бы он мог держать в уме расстановку сил и виды военной техники, что ему удавалось редко.

Так что вот он снова был здесь, ел старый добрый кальдо тлальпеньо. Он работал в Тампико, неподалеку начиналась зона, ведущая к фронтиру США, на котором свободно действовали контрабандисты.

Он снова встретился с Эвболлом Остом, интересы которого переключились с сельского Анархизма на поставки оружия, и вскоре они с Фрэнком перевозили скромные партии боевой техники, в основном — за наличный расчет.

Однажды ночью, когда они ужинали в «Кадье Ривера» возле рынка, у них завязался разговор с немецким путешественником, владельцем кофейной плантации в штате Чьяпас и обладателем шрама от дуэли в форме тильды на правой щеке. В Мексике его знали под именем «Отильдованный», что также описывало человека с безупречным индивидуальным стилем одежды — дар, которым также был наделен Гюнтер фон Кассель. Когда они обменялись визитками, и он увидел фамилию Фрэнка, его брови поползли вверх.

— Я знал Кита Траверса в Геттингене.

— Точно, мой младший братишка.

— Однажды мы едва не подрались на дуэли.

— Это Кит наградил вас этим? — кивая на щеку Гюнтера.

— Не зашло так далеко. Мы уладили дело миром. Ваш брат меня действительно очень напугал.

— Можете быть уверены — это Кит.

Гюнтер рассказал, как Скарсдейл Вайб со своими помощниками вынудил Кита покинуть Геттинген.

— Ну, возможно, это благо, — Фрэнк был слишком уныл, чтобы его словам можно было поверить. — Чертовы людишки.

— Он — смекалистый юноша. Добьется своего, — у Гюнтера была с собой патентованная фляга «Термос» с горячим кофе. — Окажите мне честь, — предлагая попробовать. — Новый сорт. Грандиозный «Бонен». Мы называем его «Марагопайп».

— Спасибо. Но я предпочитаю сорт «Арбакл», — Фрэнк заметил, что лицо кафелатеро исказилось от боли.

— Но туда ведь добавляют воск, — обиженным голосом сказал Гюнтер. — Смолу с деревьев, я уверен.

— Я на нем вырос, подруга жены на фронтире, с детства всегда пью только «Арбакл».

— О, как деградировал ваш вкус. Но вы еще, кажется, молоды. Наверное, еще есть время исправить это расстройство.

— Кроме шуток, — сказал Фрэнк, потягивая напиток, — это чертовски хороший кофе. Вы знаете свое дело.

Гюнтер фыркнул:

— Это не мое дело. Я здесь по требованию отца. Выполняю свой долг перед семейной фирмой.

— Был в вашей шкуре, — сказал Эвболл. — Жизнь на плантации — не то, чего вы ожидали?

Молодой фон Кассель позволил себе ледяную улыбку.

— Это именно то, чего я ожидал.

Несчастная судьба Эвболла — постоянно встречать старых знакомых с другой стороны границы, el otro lado, и из прежних времен, до того, как он стал старше и подлее и начал пользоваться дурной славой, которую невозможно было представить во времена чувствительности и беспечности. Например, был «Стив», теперь предлагавший парням обращаться к нему по имени «Рамон», беглец от какой-то биржевой катастрофы на севере, всегда в движении, не мог даже перестать нести вздор, так громко и быстро, насколько это возможно, в один прекрасный день он появился в даунтауне в разгар короткой песчаной бури, в том же внутреннем дворе, где как раз укрылись Эвболл, Фрэнк, Гюнтер и еще несколько дюжин аборигенов. Норте завывал, словно на какую-то невидимую луну. Песок свистел и жужжал в узорчатой кованой решетке, и «Рамон» развлекал их историями о кумулятивном долге:

— Говорю вам, я был просто в отчаянии. Если услышите о чем-то, что покажется вам слишком безумным или опасным, проходите мимо. На севере такая ситуация с маржей акций. Я прямо сейчас вдул бы аллигатору в полдень на Плаза де Торос, если бы получил за них хоть песо.

Прежде чем уйти, ссутулившись, в желтый туман, он пригласил их на шумную попойку на своей вилле вечером.

— Приходите на нее посмотреть, пока она еще наша, познакомитесь с моей новой женой. Небольшая дружеская вечеринка, человек сто, наверное, будет продолжаться неделю, если захотим.

— Звучит интересно, — сказал Эвболл.

Гюнтеру нужно было уладить кое-какие дела в обширной немецкой колонии в Тампико, он пожал руку Фрэнку и Эвболлу.

— Пойдете на эту фиесту сегодня вечером?

— Мы остановились в «Империале», — сказал Фрэнк, — на цокольном этаже, задний ход. Заскочи за нами, пойдем туда вместе.

На западе и на Сьерре, в роскошных резиденциях, едва различимых в тумане, поднимающемся с малярийных болот, сообщество гринго ежилось на овеваемых бризом отвесных берегах рек, ожидая восстания местных жителей, которое они считали неизбежным, пока лежали ночи на пролет навзничь в своих спальнях, осаждаемые в те несколько часов сна, которые им удавалось получить, почти одинаковыми кошмарами ночи в пустыне, безжалостных небес, лиц, у которых не только зрачки, но и вся поверхность глаз была черной, беспощадные глаза сверкали в глазницах отражением столбов пламени подожженных и взорванных скважин, впереди ничего, кроме изгнания, утрат, бесчестья, никакого будущего нигде на севере от Рио-Браво, невидимые голоса в нефтяном чаду из отравленных каналов, обвиняющие, призывающие к ответу, сулящие возмездие за исчезнувшие из памяти обиды...

Фрэнк и Эвболл пришли неспешной походкой на вечеринку Стива/Рамона и увидели бальный зал с шелестом воды в кафельных фонтанах, выпущенные из клеток попугаи скользили с одной декоративной пальмы на другую. Играл танцевальный оркестр. Пары танцевали тропические вариации болеро и фанданго. Гости пили джин с тоником «Рамос» и жевали свежую коку из джунглей Техуантепек. Смех в комнате звучал более-менее постоянно, но несколько громче и взволнованнее, чем, скажем, в средней кантине в субботний вечер. В парадном холле за огромными вазонами орхидей спрятан отряд пароходных кофров, упакованных и на старте. То же самое можно было увидеть на большинстве вилл, арендуемых гринго вроде Рамона — напоминание о преисподней, поджидающей в тенях ближайшего будущего, разве мог продолжаться этот противоестественный бум, это затянувшееся надругательство над реальностью?

— Это — Баку с москитами, — заверил Фрэнка старик с пятнами нефти на руках.

— Пора убираться из этой страны, — несколько раз повторили гуляки, — мы здесь — просто заложники за пограничной линией, на севере так выдают ссуды, словно уже настал конец света, половина — гарантированными акциями, что-то там не так в этих трастах, и неважно, сколько нефти в земле — будет adios chingamadre, так сказать.

Гюнтер явился с высокой красавицей-блондинкой по имени Гретхен, не говорившей на английском или испанском, а на своем родном немецком она произносила лишь несколько слов, например, «коктейль» или «сигарета».

Как выяснилось, она демонстрировала странную для столь молодой леди склонность к исчезновениям, и Фрэнк заметил обеспокоенность на лице Гюнтера.

— Предполагается, что я буду присматривать за ней, как товарищ, — сказал он. У нее своя история импульсивности. Как будто бы не..., — он запнулся, словно прося Фрэнка вмешаться.

— Если я могу помочь...

— Твое имя звучало сегодня, в контексте, который я только потом начал анализировать.

— У меня были дела с немецкой колонией. В Тампико сложно не иметь с ними дел.

— Это связано с определенными поставками в Тампико для переотправки в Чьяпас.

— Трепальное оборудование для кофе, — предположил Фрэнк.

— Совершенно верно.

Снова появилась Гретхен, она шла мимо французских окон вдоль колоннады, даже на таком расстоянии видно, насколько тусклый у нее взгляд.

— Когда у вас будет минутка...как только я...

Расстроенный, он умчался за неугомонной Валькирией.

Груз, о котором шла речь, оказался некоторым количеством винтовок Мондрагона из Германии, предназначенных для Мексиканской Армии.

— Славная штука, — сказал Фрэнк. — Запустили как мексиканскую модель двадцать лет назад, немцы ее с тех пор оптимизировали. Затвор открывается, старая капсула выпадает, новый патронник — новый раунд, вам даже не нужно к нему прикасаться. Весит примерно столько же, как «Спрингфилд», всё, что вам нужно делать — нажимать, пока магазин не опустеет, это десять раундов, если вы не найдете одну из этих установок «Шнекена», которые в наше время производят для немецких самолетов.

— Я спрошу, — сказал Гюнтер.

Ящики с винтовками можно было переоформить как «горное оборудование для добычи серебра» — один из основных грузов, для перевозки которых построены железные дороги здесь и на севере, такая беспрепятственная перевозка соответствовала двурушническим правилам экономического строя, который в один прекрасный день должен быть разрушен. Также не проблема — заручиться поддержкой профсоюза грузчиков, которые по своей природе были анти-Порфиристами.

— Кроме того, ты, возможно, захочешь потолковать с Эусебио Гомесом, который действует в качестве субагента, — сказал Гюнтер.

Фрэнк нашел его в доках Пануко, за его спиной возвышался шероховатый железный бок парохода.

— Я беру комиссионные за товары вместо наличных, — объяснил Эусебио, — в предположении, что винтовки Мондрагона со временем принесут вам другую прибыль, как скажет вам любой, кто пытается выстрелить в идальго.

— Должен сказать, вы тут мощнейше говорите по-английски, — кивнул Фрэнк.

— В Тампико все говорят на северо-американском, вот почему мы называем эти края «Гринголандией».

— Держу пари, вы тут часто встречаете ирландцев, да? Эти ирландесе?

— Что, сеньор?

— О, их легко вычислить — с красным носом, всегда пьяные, тараторят, невежественны, не разбираются в политике...

— Что, черт побери, вы знаете об этом, это...пардон, сеньор, я не то хотел сказать, конечно...

— Ага...?

Фрэнк ухмыльнулся и помахал пальцем.

Кулаки и пальцы Эусебио начали разжиматься.

— Ладно, вы меня раскусили, сэр, конечно. Вульф Тоун O'Руни, сэр, надеюсь, вы не работаете на проклятых бриттов, или мне придется как-то с этим смириться.

— Фрэнк Траверс.

— Вы — не брат Рифа Траверса?

Впервые со времен Теллурида Фрэнк услышал что-то о Рифе.

Они нашли небольшую кантину и взяли несколько бутылок пива.

— Он хотел сам выполнить свой долг, — сказал Вульф Тоун. — Чувствовал, что будет неправильно перекладывать эту ношу на вас.

— Фрэнк рассказал ему о «Цветке Коауилы» и конце Слоута Фресно.

— Так что всё кончено?

— Насколько я могу быть уверен, да.

— Но другой.

— Дойс Киндред.

— Он всё еще там?

— Возможно. Я — не единственный, кто его ищет. Кто-то его найдет, если еще не нашли. Если эта потаскуха еще не сошла со сцены, это может быть даже она, я бы не очень удивился.

— Ваша...сестра.

Фрэнк вопросительно покосился на него сквозь дым сигареты.

— Сейчас у нее лучшая позиция на биллиардном столе.

— Но это ведь не значит, что она это сделает?

— Было бы забавно, не так ли? Если всё это время она играла с дальним прицелом, понимаете, вышла за него замуж, притворялась маленькой женой, ждала подходящего момента, а потом бах.

— Может почти создаться впечатление, что вы по ней скучаете немного.

— Черт. Я бы скучал по сестре, только если бы она была мертва.

Сначала Вульф Тоун O'Руни доставлял оружие для дела ирландцев, но потом понял, что, дальше оставаясь в Мексике, всё больше втягивается в подготовку к здешней революции. Они с Эвболлом сразу поладили, вскоре они втроем стали постоянными пассажирами троллейбуса к «Донье Сесилии», в итоге сливаясь с докерами, хулиганами и семьями по дороге на пляж.

Их любимое место ведения дел — кантина «Донья Сесилия» с подпольным игорным домом под названием «Ля Фотинха Уастека». Оркестр заведения состоял из огромных гитар, скрипок, труб и аккордеона, ритм задавали ударные batería, в том числе тимбалес, гюйро и конга. Все посетители знали слова всех песен, поэтому заведение подпевало хором.

В этот тропический рай однажды забрел не кто иной, как их старый сокамерник Дуэйн Провеко, он вел себя так, словно это заведение принадлежало ему. Эвболл навострил уши и передвинул ноги, а Фрэнк чувствовал только мутную досаду, что-то вроде хронического несварения желудка — новейшее дополнение к и так уже вызывающему беспокойство списку.

— Ну, вы только посмотрите, — в знак приветствия проворчал Эвболл, — думал, что ты уже давно в Аду, приятель, подло выстрелил в спину Бобу Форду.

— Всё хранишь старые обиды, resentimientos, — покачал головой Дуэйн. — Когда-нибудь это повлияет на твой радиус и точность, подумай об этом.

— Смотри, с кем разговариваешь.

— Угощайся теплым пивом, — предложил Фрэнк, не удосужившись скрыть сквозившую в голосе усталость.

— О, Малыш, как по-христиански с твоей стороны, — он перетащил стул и сел.

Брови Фрэнка резко опустились из тени полей шляпы.

— Ты оставался на светлой стороне, наверное, восемь секунд, Дуэйн, никогда не думал об участии в родео? Послушай, Мануэла, этот выглядящий зажиточным джентльмен хотел бы купить нам всем пиво «Богемия», еще, возможно, «Куэрво Экстра» в дополнение, по две порции, если не возражаешь.

— Звучит неплохо, — Дуэйн достал сияющую пачку американских долларов, которыми можно было бы оклеить стены заведения, и вытащил десятидолларовую купюру. — Бизнес приносит доход. А у вас как дела, ребята?

— Я думал, с тобой расплачиваются чеддером, — пробормотал Эвболл.

— Собирался направить вас на путь новой карьеры, ребята, и вот какую благодарность я от вас получил?

— Ты — просто наш ангел-хранитель, — Фрэнк протянул руку за своим стаканом текилы.

— То, что катится здесь по рельсам, — сказал Дуйэн, — это не просто деньги, это история. И следующая остановка может быть на севере, поскольку если кому и необходима революция, так это, конечно же, нам, гринго.

— Тогда почему ты не там? — притворился, что спрашивает, Фрэнк.

— Он охотнее останется здесь, упорно оставаясь жмотом, — объяснил Эвболл, — правда, Дуэйн, жизни всех этих мексиканцев значат для тебя не слишком много?

— Почему это, я отношусь к ним, как к родным, — ответил Дуэйн с оттенком презрительного благочестия. Что он не учел — насколько Эвболл изменился со времен их последней встречи. Наверное, думал, что по-прежнему имеет дело с тем же эмигрантом, приехавшим из-за экономического бума.

— Полюбуйтесь на него, оскорбил целую страну. По сути, — Эвболл начал ликовать от раздражения, — у здешнего народа еще есть шанс, а североамериканцы потеряли его много лет назад. Для вас уже слишком поздно. Вы отдались в руки капиталистов и святош, и любого, кто захочет перешагнуть эту фронтеру, тут же оглушат, хотя я уверен, что ты знаешь, как этого избежать, Дуэйн.

Эти слова должны были заставить Дуэйна принять вид оскорбленного достоинства, но вместо этого, как и ожидал Фрэнк, он стал масляным, как река Пануко в напряженный день.

— Парни, — сказал он, — давайте не будем омрачать то, что могло бы стать счастливым воссоединением, кажется, я сейчас так завален работой, что для меня было бы милосердием, если бы вы могли забрать часть этого бизнеса из моих рук. Особенно учитывая, какие у вас связи, парни, здесь, в Тампико...

— Черт, — сказал Эвболл, словно только сейчас осознал, — вот почему мы не видели его здесь раньше. Дуэйн, старина Дуэйн, ты приехал в город только сегодня, да?

— Позвольте мне доказать свою добросовестность, — сказал Дуэйн, — как вам хорошая большая партия винтовок Крага-Йоргансена?

— Бах! Бах! Бах! — предположил Эвболл. — Качунк, бах!

— Мели дальше, сейчас все любят модель Крага. Этот удобный магазин с откидным затвором? Это уже не первый год любимая винтовка стрелков многих стран, включая ту, в которой мы сейчас находимся.

— Кому нас продали на этот раз? — спокойно поинтересовался Эвболл.

Когда Дуэйн перешел к следующему сегменту этого важного дня, Фрэнк сказал:

— Как-то всё сложно.

— На твое усмотрение. Лично я буду оставаться настолько далеко от этого токсичного ублюдка, насколько это возможно для меня без отказа от алкоголя.

— Он говорит, что парни, с которыми нужно повидаться, в Хуаресе. За один день можно смотаться туда и обратно.

— Конечно, если это — не очередной маленький сюрприз Дуэйна. Езжай, я присмотрю за торговлей, но если тебя там ждет неприятная неожиданность, не приходи плакаться ко мне, а я попытаюсь не говорить, что я ведь тебе говорил.

— Я в полном порядке.

— Vaya con Dios, pendejo, ступай с Богом.

Что за торговец оружием мог выбрать для встречи место вроде этого? Это оказалось чертово дамское место сбора возле холла респектабельного отеля неподалеку от Вокзала «Юнион», столики окружали патио, было чисто, как в музее, штукатурка на окнах белая, как новенькая, заведение для гринго, впервые приехавших на юг, дружелюбные сеньориты в очаровательных национальных костюмах приносят послеполуденный чай в соответствующем фаянсе и так далее. Ни в какое сравнение со старым добрым «Эль Пасо», работавшим три-четыре года назад, пока не появилась Лига законности и порядка. Что произошло с этими небольшими задними комнатами в Чамисаль, дымом сигар, саморазрушающим поведением, окнами, из которых всегда можно было выпрыгнуть? После того как порядочные граждане выгнали всё интересное из города за реку в Хуарес, эти чертовы маленькие чайные появились в каждом квартале. Он снова взглянул на визитку, полученную от доверенного лица Дуэйна в Хуаресе Е. Б. Солтера, Оборудование для Регенерации.

Не вполне настроенный на женские эманации Фрэнк вдруг заметил, что неожиданно погрузился в болтовню, поскольку сидевшие за столами почтенные жены и матери в неокрашенных белых платьях сначала повернули головы, а потом наклонились друг к другу, чтобы обсудить под полями своих белоснежных шляп видение, скользившее по комнате к Фрэнку. Всё, что он смог придумать — начать обмахиваться маленькой визиткой, указывая на нее поднятыми бровями.

— Деловая репутация. Привет, Фрэнк.

Это была Стрэй, всё хорошо. Много дней и ночей прошло, прежде чем он, будучи слишком занят выслеживанием, перестал представлять, что они когда-нибудь встретятся, но ей удавалось проникать в его мысли, раз в неделю, наверное, проникать в его мысли и нередко улыбаться через плечо. А теперь ишь ты. Не очень-то измучена дорогой, скорее — румяная и пышнотелая по-городскому, хотя частично это можно было объяснить одеждой, румянами и прочим...

— Не ожидал, конечно..., — он встал и медленно кивнул. — Ну, биться об заклад я не стал бы.

— О, всё, что тебе нужно делать здесь, в E.P.T. — просто сидеть спокойно, рано или поздно каждый, с кем ты когда-либо был знаком, появится, вся твоя жизнь, сейчас тут всё скачет, как мексиканские прыгающие бобы.

Он собирался вернуться к своей джентльменской рутине, но она запросто села за стол, поэтому Фрэнк сел снова, всё еще немного растерянный.

— Приятное местечко, да?

— Для определенного рода дел. Думаю, ты уже устал от этой старухи Смит, — она указала зонтиком на одну из следящих за ними матрон, которая быстро отвела взгляд. — Эти винтовки Крага-Йоргенсена на вооружении в Армии США, как тебе известно, Армия заменяет их более новой моделью Маузера, поэтому сейчас на рынке много моделей Крага, если знаешь, где искать. Впрочем, я, конечно, никогда всерьез не занималась торговлей.

— Посредница.

— Да, процент на процент, всё та же старая история злоключений. Бизнес с Армией, конечно, уже не такой — у них там пьянки каждые два-три дня с твоими добрыми приятелями, сержантами по снабжению, сейчас это всё — время, быстрее, быстрее, черт возьми, они всегда у телефона, Фрэнк, у них даже есть беспроводной телеграф. Даже если я не должна об этом говорить, покупатель сам отвечает за проверку качества товара.

— Я приму это к сведению, но ты, возможно, получишь свою цену, на другом берегу реки с каждым днем всё больше сходят с ума, и деньги текут на этот берег из самых неожиданных карманов.

— Лучше не говори мне, я много такого слышу и без того.

Потом они целую минуту сидели лицом к лицу, словно ожидая, когда время снизит скорость. Потом оба заговорили одновременно.

— Готов поспорить, ты думаешь о..., — выпалил Фрэнк.

— Когда-то..., — начала она.

Он кисло улыбнулся и кивнул, чтобы она продолжала.

— Здесь были места боевой славы твоего брата, «Эль Пасо». Одно из мест. Он слонялся по лечебницам под видом мальчика-мажора с больными легкими с востока, работал в салонах, словно поехал в турне. Хотя ему никогда не удавалось правильно воспроизвести акцент. Когда ему удавалось найти медсестру, согласную держать язык за зубами, он проходил у нее обследование, возможно, даже делил с ней выручку, часто оказывавшуюся не очень существенной. Я часто приходила, представлялась его сестрой, ловила странные взгляды некоторых медсестер. Время от времени наблюдала за несколькими группами игроков в покер, передавала новости, никто даже не мог подумать ничего такого. Потом мы уходили. Или, быть может, только я, не помню.

— Старые добрые времена.

— Черта с два.

Фрэнк внимательно рассматривал креп на своей шляпе.

— Но, — медленно произнес он, — ты никогда не была знакома с этим Рифером, не так ли, он неожиданно приехал как раз в то время...

— Нет.

— Твои слова звучат почти уверенно.

— Это больше не мой случай.

— Ври больше, Стрэй. Спорим на твое мороженое в вафельном стаканчике?

Он рассказал ей о своей встрече с Вульфом Тоуном O'Руни и о том, что Вульф видел Рифа в Новом Орлеане.

— Так что мы знаем, что он каким-то образом добрался так далеко.

— Боже. Три года, это ведь не значит, что он еще жив, да?

— У меня такое чувство, что жив, а у тебя?

— О, «чувство», послушай, последнее, что мне о нем известно — его пытались убить, черт, я их видела, Фрэнк. Спустились с тех гор, словно преследовали старика Джеронимо или что-то в таком роде. Их было слишком много, невозможно сосчитать. Наверное, объяснили ему, что к чему, нашли маленький дерринджер для малыша, быстро ему показали, как пристреливают ублюдков, но они просто проехали мимо, мы с Джессом не стоили их времени, прежде чем улеглась пыль, они скрылись за следующим хребтом, и это также мог быть край мира, потому что они никогда больше не появлялись. Но мы ждали там. Не знаю, каждый день Джесс просыпался, думая, что увидит папу, ты понимал это достаточно ясно, а потом еще день, и еще дни, дни шли, было много других дел. Мы всё еще продолжали ждать. Мы оба. Есть женщины, которым нравится ждать, даже любят ждать, я встречала несколько таких. Они путают это с благими деяниями или чем-то подобным. Скорее всего, наслаждаются миром и покоем. Это, конечно, не для меня.

— Ладно. Что сейчас с юным Джессом?

— Ходит, разговаривает, не боится ни одного человека независимо от роста, когда я вернусь в следующий раз, он уже будет водить грузовик. Уиллоу и Холт, у них небольшой загородный дом на севере Нью-Мехико, обычно он там с ними, пока я в разъездах.

Она посмотрела в его глаза, словно хотела увидеть форму, которую примет его неодобрение.

Но Фрэнк был слишком занят - улыбался, как дядюшка.

— Было бы славно увидеться с ним прежде, чем он станет слишком быстрым для меня.

— Слишком поздно. Уже тоже играет с динамитом, — и добавила, прежде чем Фрэнк успел ответить. — Да, точно как его папочка.

Позже, на улице, когда они возвращались с прогулки по берегу пыльной зеленой реки, Фрэнк заметил, что за ними быстро идут по тротуару, почти как мираж в слепящей жаре и свете, два местных коммивояжера из столицы злодейства, их лица или, по крайней мере, походку он видел раньше.

— Если это твои друзья...

— Обалдеть. Это старик Хатч и его нынешний оруженосец.

Она не оглянулась, чтобы посмотреть на них, но незаметно выставила из-за пыльника двустволку.

Зонтик она вертела, как он предположил, для отвлечения внимания.

— Ну, — Фрэнк проверил свой наряд, — я надеялся, что там будет калибр побольше, но рад видеть, что ты вооружена, слушай, давай возьмем по одному на человека, как тебе? Они выглядят не слишком профессионально.

— Рад видеть вас снова в обществе, мисс Эстрелла. Это ваш кавалер?

— А это — ваш, Хатч?

— Мы не искали снова и снова, — сообщил второй, — просто были тут по соседству.

— Шестьсот миль порожнего пробега до Остина, — добавил Хатч, — иногда хорошие соседи — всё, на что вы можете рассчитывать.

Фрэнк не заметил, чтобы у кого-то было при себе оружие, но это был город.

— Ладно, соседи, — она говорила успокаивающим контральто, — вы прошли долгий путь из старых окрестностей, не хотелось бы видеть, что вы преодолели такое расстояние зря.

— Полагаю, эту проблему легко решить.

— Конечно, если бы не что иное, как простое чертово воровство.

— Да? Кто-то здесь — чертов вор? — поинтересовался Хатч голосом, который, как ему, должно быть, сказали, звучал угрожающе. Фрэнк, смотревший на ноги мужчин, сделал короткий внеугловой шаг, чтобы получить быстрый доступ к своему «Полис Спешиал». Тем временем пуговицы на пальто были расстегнуты, поля шляп перенастроены в соответствии с углом падения солнечных лучей, вокруг маленькой группы заметно уменьшилось количество пешеходов.

Хотя не так давно Фрэнк был обязан отправить Слоута Фресно в Загробную Жизнь, и до сих пор не отказался от надежды сделать то же самое с его партнером, у него было слишком много сомнений насчет игры спусковых крючков, чтобы он жаждал повторить ее с кем-нибудь, но всё же нельзя было отрицать, что, вернувшись на этот путь, он избавился от целого ряда сомнений, и Хатч, вероятно, еще меньше знакомый с убийствами, наверное, заметил этот край, и у него возник интересный вопрос: насколько сильно он жаждет прикрыть спину своего сообщника.

Потому что этот сообщник действительно являлся проблемой. Неугомонный тип. Светлые волосы, шляпа на затылке, так что большие поля словно окружали его лицо ореолом, сверкающие глаза и низко расположенные остроконечные уши, как у эльфа. Фрэнк понял, что это — его партнер, тем временем Стрэй медленно принимала позу, которую только люди, абсолютно не думающие о своей безопасности, могли воспринять как застенчивую. Солнечный свет стал как-то плотнее, словно перед бурей в прерии. Никто ничего особо не говорил, поэтому Фрэнк решил, что словесная часть закончилась и приближается практическая. Сообщник-эльф насвистывал сквозь зубы популярный шлягер «Дейзи, Дейзи», который после знаменитой отповеди Дока Холлидея Фрэнку МакЛори в «Окей Корраль» была чем-то вроде телеграфного кода среди поставщиков кладбища Бут-Хилл.

Фрэнк смотрел светло, едва ли не сочувственно, в глаза своей мишени, ожидая рокового слова.

Из ниоткуда раздался голос:

— О, всем привет, что вы тут делаете?

Это был Эвболл Ост, притворившийся, что он — не хладнокровный Анархист с суровыми глазами, оставивший все свои практические сомнения на расстоянии многих миль в романтических туманах юности, когда бы он ни был юн.

— Черт, — несчастным голосом выдохнул джентльмен с остроконечными ушами.

Все тут же начали возвращать себе свои повседневные личности.

— Было бы приятно встретиться с вами снова, — сказал Хатч, словно готовясь поцеловать руку Стрэй, — и вы теперь — не незнакомка.

— В следующий раз, — с едкой улыбкой кивнул Эвболлу сообщник. — Возможно, в церкви. Какую церковь вы посещаете? — елейным голосом как будто осведомился он.

— Я? — Эвболл рассмеялся, значительно превышая юмористичность момента. — Я — Мексиканский Ортодокс. А ты, амиго?

После чего сообщник сделал несколько нерешительных шагов назад. Хатч обменялся взглядами со Стрэй из-под шляпы с высокой тульей.

— Простите, я опоздал, — сказал Эвболл.

— Ты как раз вовремя, — ответил Фрэнк.

— Мой сторож, — представил Фрэнк Эвболла Стрэй. — Они отчаялись найти приличный салун в Эль-Пасо и сидели в кантине на другой стороне реки. — Беспокоится обо мне всё время.

— Ты — часть этой сделки? — ее глаза, как показалось Фрэнку, сияли ярче, чем того требовал деловой разговор.

Эвболл несколько раз посмотрел то на нее, то на Фрэнка, а потом пожал плечами.

— По сути, часть сделки — Фрэнк.

Подождав минуту, добавил:

— На этот раз. Я случайно оказался в городе, приехал на съезд абстинентов.

— Она — именно то, что нужно, Эвб, — сказал Фрэнк. — Мы выбираем место для рандеву. Похоже, об этом Дуэйн сказал всю правду.

— Жду неизбежного возвращения младенца Иисуса со дня на день, — Эвболл допил свой стакан текилы, взял пиво Фрэнка, чтобы догнаться, встал и взял за руку Стрэй.

— Приятно было познакомиться, мисс Бриггс. Хорошо себя ведите, дети. Око Техаса следит за вами.

— Куда ты собираешься потом? — спросил Фрэнк.

— В полночь меня обычно можно найти в «Кантине Рози».

— Южная сторона города, насколько я помню, — сказала Стрэй, — за пределами города.

— Рад, что они еще в деле, веселое маленькое заведение, есть там хоть одна видная танцовщица?

— Такое место. Лига Закона и Порядка шумит, но уже не особо, с тех пор как семнадцать конных ковбоев обратили в бегство их патруль.

— После ухода Эвболла она некоторое время сидела и просто смотрела на Фрэнка.

— Ожидала, что теперь ты будешь, я не знаю, более холодным и надменным. Мужчины ведь иногда так себя ведут?

— Я? Всё тот же теплый и любезный парень.

— Слышала, что ты нашел того Слоута Фресно.

— Повезло.

— И что не...

— Эстрелла, возможно, там, на улице, есть юнцы, для которых насечка — это круто, но мы, джентльмены постарше, не всегда стремимся к карьере стрелков.

— Ты выглядел более чем готовым разделаться с другом Хатча.

— О, но они ведь это не всерьез. Слоут был человеком, которого необходимо было прикончить.

Она задумалась.

— Необходимо. Конечно...потому что Риф это не сделал?

— Риф сейчас где-то, делает то, что делает, я тогда просто случайно наткнулся на Слоута. А найти Дойса не удается нигде, так что старик Слоут может оказаться моим единственным трофеем.

— Ты занят этим уже некоторое время, Фрэнк.

Он пожал плечами.

— Мой папа по-прежнему мертв.

На самом деле Фрэнк, которого днем его воображение уносило в края, которые вы и представить себе не могли бы, по ночам страдал от вариаций на тему одного повторяющегося сна о Веббе. Он стоял перед дверью, которая не откроется, деревянной, иногда железной, но всегда перед одной и той же дверью, вделанной в стену, кажется, в безликом центре какого-то городского квартала, людей нет, никто не контролирует входящих и выходящих, фальшивую дверь сложно отличить от стены, в которую она встроена, бесшумная, тяжелая, никакой ручки, замка или скважины, она так плотно подогнана к стене, что между ними нельзя даже просунуть лезвие ножа...Он мог ждать на другой стороне улицы, дежурить всю ночь, круглые сутки, молясь, хоть и не общепринятым способом, о наступлении именно того безымянного часа, когда, наконец, качество тени на краях двери начнет медленно меняться, геометрия углубится и переместится, без приглашения ему откроется путь в не виданное во сне внутреннее пространство, а выход — где-то слишком далеко во сне, чтобы о нем беспокоиться. Небо всегда суровое и безоблачное, предвечерний свет истекает по капле.

В ясновидении снов Фрэнк уверен — он действительно видит своего отца, находящегося с другой стороны двери, отказывающегося слышать всё более отчаянные удары Фрэнка. Умоляет, под конец даже плачет: «Папа, ты когда-нибудь думал, что я для чего-то гожусь? Разве ты не хочешь, чтобы я был с тобой? На твоей стороне?». Понимая, что «сторона» также означает сторону стены, за которой сейчас Вебб, и надеясь, что этого двойного смысла будет достаточно — он достаточно остроумен или ярок, как пароль в старой сказке, который позволит ему войти. Но, хотя он пытается перестать плакать, в какой-то момент вдруг переходит от горя к хриплой ярости, к безрассудной атаке на глухую плотность стены. Риф и Кит обычно где-то рядом, но насколько близко — зависит от того, сколько молчания между ними. А Лейк никогда там нет. Фрэнк хочет спросить, где она, но, поскольку его мотивы определенно нечисты, как только он пытается спросить или хотя бы выглядит так, словно пытается, его братья отворачиваются от него, чаще всего именно после этого ему хотелось проснуться, на границе ранней ночи он уже понимал, что это был прелюд и этюд к тому, что ждало глубже.

Ночью шел дождь, некоторые из увитых фукьерией заборов зазеленели. Стрэй сообщили, что винтовки Крага доставлены в целости и сохранности и находятся в пути к своей тайной судьбе.

— Полагаю, пора вернуться к нашим занятиям, — сказала она.

— Я много езжу туда-сюда, — сказал Фрэнк. — Возможно, мы сделаем это снова. Как ты говорила, сиди спокойно в «Эль Пасо» достаточно долго.

— Знаешь, когда я увидела тебя в той маленькой чайной, на секунду мне показалось, что это Риф. Грустно, не так ли? Все эти годы.

— Странное дело, — губы Фрэнка скривились в незаметной улыбке. — Верь.

— Я всегда воображала себя женщиной, которая не будет хранить верность, — они смотрели на противоположный берег реки. В свете раннего утра весь Хуарес был розово-красным. — Каждый раз, когда он стоял рядом со мной — в ту долгую ночь в Кортесе, всегда в Лидвилле, конечно, в Рок-Спрингз, когда они преследовали нас, то и дело стреляя...он всегда был таким — между мной и ими, делал всё, чтобы я выкарабкалась, я не стану отрицать ничто из этого, не смогла бы, но разве это слишком для бабы — пару раз попросить об ответной услуге, и чтобы никакого Друга Дамочек? Вера? Ух...Какое-то время там мы были непобедимы...

— К тому времени, как появился Джесс, наверное, это начало уже впитываться, мы были слишком стары для этого, нельзя сказать, что выход из этого значит какую-то надежду возвращения к добру, наверное, в лучшем случае просто перевести дыхание, пока на нас не прыгнут снова. А тем временем дюймы, всегда дюймы, не так ли, расстояние всё сокращалось, сводилось до минимума, иногда приходилось планировать за неделю, просто чтобы поковырять в носу.

Фрэнк смотрел на нее — такие лица иногда бывают у мужчин в дансингах, почти улыбка.

— Не то чтобы я когда-нибудь была леди, — она осторожно захлопнула ловушку, — я привыкла к определенному комфорту, от которого не хочу отказываться, где я видела что-нибудь подобное? Черт, только в двадцать лет у меня появилось зеркало, перед которым я могла сидеть и смотреться в него. Это была ошибка, я сразу от этого отказалась, вернулась к зеркалам в салунах и к витринам магазинов, которые были благосклонны к освещению.

— О, придумай что-нибудь другое, я видел тебя, когда тебе было двадцать.

Если бы она не так хорошо его знала, могла бы принять его взгляд за выражение обиды. В конце концов:

— Стрэй, когда я увидел тебя впервые, понял, что никогда больше не увижу столь красивую женщину, и действительно — не видел, пока ты не вошла намедни в ту маленькую салфеточную.

— Какой у меня улов.

— Это значит, что сделка отменяется?

— Фрэнк...

— Эй. Я тоже его люблю.

Конечно, дело было не в рыбалке. Иногда у нее возникало чувство, что она — слишком близко к краю, крайний срок, страх жить взаймы у времени. Несмотря на все зимы, которые она выдержала, возвращения в долины и на берега рек весной, всю эту круглосуточную жесткую езду по зарослям полыни, из которых, словно от ударов грома, направо и налево разбегались шалфейные тетерева, прежде безупречные ритмы бега лошади под ее седлом, ставшие прерывистыми и скучными, она всё равно не видела для себя иного счастья, кроме возможности быть купленной за потертую несчастливую монету, как все эти девушки, не вернувшиеся обратно, погасшие до срока, Диксиленды, Веера, кружево «Миньонетт», слишком бесхитростные, чтобы оставаться в одиночестве, слишком безумные для города, слишком рано заканчивавшие свои дни в публичных домах, в убежищах, вырытых не слишком глубоко в неуступчивом холоде горного склона, из-за парней, слишком одурманенных своей собственной любовью ко взрывам во тьме, сжимавшие свои девичьи маленькие руки, слишком сдержанные, чтобы освободиться, в медальоне портрет матери, ребенка, остались с другой стороны линии водораздела, данные при рождении имена забыты, прячутся под псевдонимами из соображений коммерции или обычной безопасности, прячутся в каком-то мрачном закутке, слишком удаленном, чтобы Господь мог заметить, что она сделала или должна сделать, дабы выдержать атаку тех, в чей список повседневных дел, кажется, проникло право судить... Стрэй была там, а они ушли, Риф был бог весть где — точная копия желаемой семьи Фрэнка, отец Джесса и сомнительный мститель за Вебба, и ее собственная печальная история, ее мечта — повторяющаяся, неверная, разбитая, так и не сбывшаяся.

Карточные игры в раздевалках, группы дам, собиравшихся после окончания каждой смены в примерочных у входа в тоннели в своих соответствующих странах — не было похоже, что Риф или Флако что-то откладывали про запас, хотя работы хватало. «Это — рынок предложения, — постоянно слышали они, скитаясь от одного европейского тоннеля к другому, — вы, парни, можете выписать свой собственный билет». Особенно пританцовывали Австрийские Альпы. С минуты на минуту все ждали начала войны между Австрией и Италией из-за старых территориальных притязаний — Риф не был уверен, что когда-нибудь сможет их понять, и даже если в странах сохранится мир, Австрия всё равно хотела получить возможность передислоцировать огромные войска на юг, когда ей это только взбредет в голову. В 1901-6 только на одном маршруте Караванкен-бан проложили сорок семь тоннелей через горы, аналогичные подрывные возможности были у горных хребтов Тауэрн и Вохайн.

На горной гряде Симплон с 1898 года воплощали проект поездной магистрали между городами Бриг (Швейцария) и Домодоссола (Италия) вместо девятичасовой поездки в дилижансе на конной тяге. Риф и Флако подоспели как раз вовремя, чтобы столкнуться с эпическими трудностями. На швейцарской стороне всех разогнали термальные источники и работы прекратились — железная дверь закрывала огромный резервуар очень горячей воды длиной в три сотни ярдов. Все усилия были перенаправлены на подкоп, который в то же время делали с итальянской стороны, где термальные источники были лишь немногим менее докучливыми. Поскольку в горе прокладывали две параллельные галереи, часто было необходимо вернуться назад, чтобы прорыть короткий тоннель в обратном направлении. Парням, которые начинали нервничать в тесном помещении, там было не место. Двухфутовые сверла стирались на два дюйма быстрее, чем мелок для бильярда, их приходилось менять дюжинами за день.

Шум стоял адский, воздух был влажным, горячим и душным, когда не был полон каменной пыли, которой, как предполагалось, должно стать меньше благодаря новым сверлам Брандта, установленным на треножники, как пулеметы Гочкисса, только быстрее. Но на всех их не хватало, и Рифу обычно приходилось работать домкратом или бурить, прикрывшись нагрудником и удерживая комель сверла весом тела.

Старожилы бригады — Никос, Фульвио, Герхардт, оперный певец, албанец — первыми проникнув в гору, приготовились воевать с мерзлой породой, а вместо этого нашли страстное сердце, плодовитые внутренности, минеральную воду температурой от 120 до 130 градусов, и несколько дней сражались, чтобы просто выбраться живыми после конца смены, хотя некоторым это не удалось...

— Мы чокнутые, — сообщал Никос Рифу по несколько раз в день, перекрикивая грохот дрели. — Только безумцы согласились бы спуститься сюда.

Несколько парней их смены по совместительству были Анархистами, заинтересованными в продолжении своего химического образования. Большинство из них делали всё возможное, чтобы спрятать лицо от ежедневного парада посетителей, лишь некоторые из которых считали необходимым представиться. Инженеры, инспектора, служащие компании, праздные зеваки — родственники, правительственная полиция из любой юрисдикции Европы: было известно, что они появлялись неожиданно, фотоаппараты вспыхивали магнием, вопросы варьировались от тонко навязчивых до глупо однообразных.

— Любого, кого ты хотел бы устранить, — сказал албанец Рамис. — Назову хорошую цену, твердая ставка, без приплат. Мне нечего терять, я не могу вернуться обратно.

Он сбежал из дома от многолетней кровной вендетты. Старинный правовой кодекс региона, известный как Канун Леки Дукаджини, позволял пострадавшей семье один безнаказанный выстрел из винтовки, но если обидчик был еще жив спустя двадцать четыре часа, они не могли дальше мстить, пока он находился в своем доме.

— Так что почти в каждой деревне есть семья вроде моей, иногда — две, закрывшиеся в своих домах.

Риф заинтересовался:

— Как эти люди едят?

— Женщинам и детям разрешено приходить и уходить.

— Это ты...?

— Не я, я в то время был младенцем. Мой дедушка, он застрелил гостя другой семьи, остановившегося у них на ночь — что-то, связанное с Лигой Призрена и происходившими тогда сражениями. Потом все говорили, что не очень-то что помнят, даже имя этого мужчины забыли. Но в Кануне правила одинаковы и для гостей, и для семьи.

К тому времени, когда Рамис достиг отрочества и сам стал законной мишенью, сидение в закрытом пространстве его привлекало не так, как могло бы привлекать более зрелую личность.

Однажды ночью:

— Возможно, я сошел с ума, не помню, — он выпрыгнул из окна, пересек лощину, холм, и прибежал к морю, где нашел лодку.

— Турки. Они прекрасно знали, что происходит, но жили по другому своду законов.

— А...твой дедушка, твой отец? По-прежнему дома?

Он пожал плечами:

— Надеюсь. Я никогда их больше не увижу. Jetokam, jetokam, я жив! Странно, как я выжил! В Америке мстят так же?

Риф рассказал версию своей истории. В ней Дойс Киндред и Слоут Фресно стали больше похожи на воплощения сущего зла, чем на наемников, и, конечно, никаких правил неприкосновенности жилища, на самом деле он не сразу это понял, ничего похожего на Канун, упомянутый Рамисом, хотя все любили разглагольствовать о Кодексе Дикого Запада, словно он действительно существовал и его экземпляр можно было одолжить в местной библиотеке, если вам нужно проверить детали.

— Думаю, месть твоей семье еще разрешена, хотя, по мере того как цивилизация приползает с востока, власти всё более склонны смотреть на это с неодобрением: «Не бери закон в свои руки».

— А в чьи же руки тогда?

— Начальника полиции...шерифа.

— Полиция? Но это...всё равно что остаться ребенком.

Риф, до того сохранявший спокойствие, понял, что слова закончились. Он сидел там, тлеющая самокрутка прилипла к губе, не мог встретиться взглядом с другим мужчиной.

— Më fal. Мне жаль. Я не имел в виду...

— Всё нормально. Я уехал не поэтому.

— Ты убил их.

Риф немного подумал.

— У них были могущественные друзья.

Среди множества суеверий, царивших внутри этой горы, существовала вера в то, что тоннель являлся «нейтральной территорией», свободной от действия не только политических юрисдикций, но и от самого Времени. Анархисты и Социалисты смены неоднозначно относились к этой истории. Они страдали от нее, но, в то же время, она могла их освободить, если бы им как-то удалось выжить и увидеть свет дня. В душевых в конце смены страдание можно было прочитать на каждом теле, как документ, записанный в виде оскорблений плоти и костей — шрамы, искривления, недостающие части. Они знали, что не чувствовали себя удобно, например, в парилках водолечебниц. Любительские удаления пуль и вправления костей, прижигания и клейма — одни памятки были видны общественности и их можно было сравнивать, другие были частными и менее всего их хотелось обсуждать.

Однажды Риф случайно заметил на Фульвио нечто вроде карты железных дорог из рубцовой ткани.

— Откуда это? Ты вклинился между парочкой совокупляющихся рысей?

— Столкновение с Тацельвурмом, — ответил Фульвио. — Зрелищно, non è vero, правда?

— Для меня это что-то новенькое, — сказал Риф.

— Это змей с лапами, — объяснил Герхардт.

— Четыре лапы с тремя пальцами на каждой, и большой рот, полный очень острых зубов.

— Спит здесь, внутри горы.

— Пытается. Кто его разбудит — да поможет тому Господь.

Известно было: мужчины, закончившие работу здесь, жаловались, что Тацельвурмы впадали в ярость от любого сверления и взрывов.

Риф решил, что это — обычное испытание, которому подвергают новичков, поскольку приступал к своей первой работе в тоннеле. Разновидность альпийских томминокеров, думал он, пока не начал замечать в самых неожиданных местах длинные струящиеся тени.

Проходчики брали с собой пистолеты и стреляли каждый раз, когда думали, что видят Тацельвурма. Некоторые поджигали и бросали динамитные шашки. Существа только лишь наглели или им становилась всё более безразлична их судьба.

— Может быть, там на самом деле шахтные крысы.

— В Европе, — размышлял Филип, — горы намного старее, чем в Америке. Что бы в них ни жило, у него было больше времени, чтобы развиться в более смертоносное, возможно, менее дружелюбное существо.

— Кроме того, это — хороший аргумент в пользу существования Ада, — добавил Герхардт, — первородная плазма ненависти и наказания в центре Земли, принимающая различные формы, проецируясь всё ближе к поверхности. Здесь, под Альпами, так уж случилось, это стало видимым в форме Тацельвурма.

— Удобно воображать, что это — внешнее и явное проявление чего-то еще, — хмыкнул один из австрийцев, пыхтя окурком сигары. — Но иногда Тацельвурм — это просто Тацельвурм.

— Действительно муторно, — с содроганием сказал Фульвио, — когда ты видишь его, оно поднимает глаза и видит, что ты на него смотришь. Иногда оно убегает, а если нет — готовься к нападению. Помогает не смотреть в его лицо слишком долго. Даже во тьме ты узнаешь, где оно, потому что оно будет кричать, высокий свистящий крик, похожий на то, когда зимний холод крадется, чтобы поселиться в твоих костях.

— После единственного с ним столкновения, — согласился Герхардт, — это останется с тобой навсегда. Вот почему я верю, что они посланы нам, особенно — некоторым из нас, с определенной целью.

— С какой целью? — спросил Риф.

— Сказать нам, что мы не должны этого делать.

— Рыть тоннель?

— Прокладывать железные дороги.

— Но не мы их прокладываем, — напомнил Риф. — Их прокладывают люди, которые нам платят. Они когда-нибудь видели Тацельвурма?

— Он является им во сне.

— И он похож на нас, — добавил Флако.

Рифу следовало бы знать, что будет, когда начнет дуть фен. Закаленные ветераны разливов горячей воды, взрывов и обвалов галерей вдруг стали апатичными и слабыми из-за атаки этого теплого, сухого и безжалостного ветра, им с трудом удавалось поднять жестяную кружку, что уж говорить о дрели. Полагали, что фен идет из Сахары, как сирокко, но этот вопрос оставался предметом нескончаемых споров. Ветер был живым. Разговоры о динамической компрессии и адиабатических градиентах значили меньше, чем уверенность в осознанности его намерений.

Уже несколько лет находившийся в процессе разработки тоннель был привычной остановкой для праздных бальнеоманьяков эпохи, ездивших с одного спа-курорта на другой, по всей Европе и за ее пределы, любителей минеральных вод, искателей соединений элементов еще даже не открытых, по слухам, некоторые из этих элементов были источниками терапевтических лучей, которым еще не присвоили буквы какого-либо алфавита, но они уже были известны и обсуждались знатоками спа от Баден-Бадена до Уогга-Уогга.

Однажды появилась группа таких посетителей, примерно полдюжины человек, пробрались сквозь облака Моазаготль и прочее. Все — более или менее апатичны из-за ветра. И вдруг:

— О, взгляните на этих забавных маленьких человечков с большими усищами — бегают туда-сюда в исподнем и устанавливают динамит, это просто невероятно смешно!

Риф ужаснулся, узнав голос Руперты Чирпингдон-Гройн. Японский городовой, как далеко и как быстро ему пришлось бежать, прежде чем он снова увидел, где раки зимуют, и совершил те же самые ошибки, без сомнений, мера за меру? Конец всё ближе, знакомое старое чувство трепета поднимается от члена к мозгу, он осторожно посмотрел на нее.

Черт возьми. Соблазнительна, как всегда, возможно, даже больше, а что касается уровня дохода — этого ледяного мерцания в подземных сумерках, кажется, было действительно достаточно, и он готов был поспорить, что ее наряд тоже прямиком из Парижа. Двое других бурильщиков стояли, разинув рты, не в силах их закрыть, ласкали себя без стыда. Эта галантность какое-то время взывала к ее вниманию, потом, в конце концов, она посмотрела вверх и узнала Рифа.

— Что, снова ты. А ты почему не поглаживаешь свой, я стала столь непривлекательна?

— Должно быть, забыл, что с ним делать, — улыбнулся Риф, — жду, пока ты мне напомнишь.

— После Нового Орлеана я не уверена, нужно ли мне вообще с тобой разговаривать.

Молодой итальянский джентльмен студенческого возраста в охотничьем костюме, модифицированном для лазанья по горам, подкрался к ней:

— Macchè, gioia mia, не надо, радость моя, какие-то сложности с этим троглодитом?

— Càlmati, не беспокойся, Родольфо, — Руперта сжала ручку модного альпенштока из черного дерева со степенью раздражения, достаточной для того, чтобы ее спутник заметил это и получил предупреждение. — Tutto va bene. Un amico di pochi anni fa, всё в порядке, это старый друг.

Юноша, бросив на Рифа отрывистый злобный взгляд, отошел и притворился, что его продолжает интересовать гидравлическое бурение.

— Приятно видеть, что ты придерживаешься своих стандартов, — кивнул Риф. — Не выбираешь деклассированные элементы или что-то в этом роде.

— Мы пробудем в Домодоссоле одну-две ночи. «Отель де ля Виль э Пост», уверена, что ты его знаешь.

Она развлекалась тем, что ждала, пока Родольфо уснет, потом надевала платье из чистейшей пурпурной целлюлозы, заматывалась в украшения из искусственного янтаря и присоединялась к девушкам, слонявшимся к концу тоннеля, часто поздней ночью она оказывалась на четвереньках на Голгофском Холме, в нее проникала небольшая очередь тоннельных рук, часто — по две сразу, ее проклинали на неизвестных языках, кажется, она просто жаждала поведать Рифу о первой выпавшей на ее долю удаче.

— Большие, грубые от работы руки, — бормотала она, — мнут меня, царапают, а я всегда пытаюсь сохранять мягкость и гладкость кожи, вот, потрогай здесь...помнишь...

Риф, всегда знавший, что ей нужно — в конце концов, когда дело доходило до совокупления, Руперта было не очень сложным человеком, это было одно из ее главных преимуществ, если действительно хотите знать — был обязан овладевать ею с заботливой грубостью, вдавливая ее лицо в подушки и разрывая на ней довольно дорогое белье, и, несмотря на присутствие юного Родольфо в соседней комнате, они домкратом пробивали свой путь к взаимному взрыву, запоминающемуся только до следующего раза, который должен вскоре наступить.

Но переломный момент настал во время одного из длинных посткоитальных монологов, которые Руперта почему-то считала необходимым произносить, а Риф считал, что они оказывают расслабляющее действие. Он почти уже был готов уснуть, как вдруг имя Скарсдейла Вайба прозвучало в потоке пустой болтовни, и он потянулся за новой сигаретой.

— Знакомое имя.

— Еще бы. Один из ваших американских небожителей.

— И он сейчас здесь?

— Tesoro, золотце, рано или поздно все оказываются здесь. Этот Вайб скупает образцы ренессансного искусства с поспешностью, не подобающей даже американцу. По слухам, его следующая цель — Венеция. Пожалуй, он купит еще и ее. Он твой друг? Представить такое сложно, но скоро мы будем в Венеции, возможно, ты нас познакомишь.

— Не знал, что я приглашен.

Она посмотрела на него, и, возможно, в качестве официального приглашения потянулась к его члену.

Филип был бывшим питомцем печально известной детской тюрьмы под названием «Пти-Рокетт» и рано научился оценивать пространства учреждений. Особенно он был лаком до соборов, ему нравилось думать об этой горе как о трансцендентальном здании, где тоннели — это апсиды.

— То, что в соборе выглядит твердым, никогда таковым не является. Стены полые внутри. В колоннах — винтовые лестницы. Эта вроде бы твердая гора — на самом деле скопление горячих источников, пещер, расселин, галерей, одно потайное место за другим, и Тацельвурмы всё это досконально знают. Они — жрецы своей собственной темной религии...

Его прервал крик.

— Ndih 'më, помогите! — крик раздавался из маленькой боковой галереи. — Nxito, скорее!

Риф вбежал в запах свежеспиленной сосновой древесины креплений и увидел Тацельвурма — он оказался намного больше, чем можно было бы предполагать, склонился над Рамисом. Существо устрашало своих жертв взглядом, гипнотизировало их, чтобы они смирились со своей судьбой, и это, кажется, сработало с албанцем.

— Эй, Братан! — крикнул Риф.

Тацельвурм повернул голову и внимательно посмотрел на него. «Я тебя увидел, — говорил его взгляд, — ты — следующий в моем списке». Риф оглянулся по сторонам в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы его ударить. Бурильное сверло в его руках было слишком коротким, ближайшие отбойные молотки и лопаты находились недостаточно близко, похоже, он мог дотянуться только к ближайшему участку, где лежал домкрат. К тому времени, как это понял, со светом начало твориться что-то странное — тени появлялись там, где их быть не должно, и Тацельвурм исчез.

Рамис работал в белье, на его ноге был длинный изрядно кровоточивший порез.

— Лучше пойти в лазарет, — сказал Риф, — пусть там посмотрят. Ты можешь идти?

— Думаю, да.

Появился Филип и еще несколько человек.

— Я скоро к вам вернусь, — сказал Риф, — просто хочу удостовериться, что оно ушло.

— Вот, — Филип бросил ему восьмизарядный пистолет Манлихера, судя по весу, с полной обоймой. Он осторожно вошел в царство теней.

— Привет, Риф.

Кажется, это выскочило из скалы — конденсированная кинетическая клякса смертоносных мускулов и когтей, при том визжащая.

— Ёшкин кот.

Когда Тацельвурм находился примерно на расстоянии фута, Риф успел нажать на курок и выстрелить, после чего существо взорвалось огромным зеленым смрадным облаком крови и тканей. Он выстрелил еще раз, просто из принципа.

— Зеленая кровь? — спросил Риф позже, после затяжного ливня.

— Мы забыли тебе об этом сказать? — спросил Филип.

— Оно произнесло мое имя.

— Ah, bien sûr, ну конечно.

— Я это слышал, Филип.

— Ты спас мне жизнь, — заявил Рамис, — и, хотя мы оба предпочли бы забыть всю эту историю, теперь я обязан когда-то как-то тебе отплатить. Албанцы никогда не забывают.

— Я думал, это слоны помнят всё.

Он доработал до конца смены, еще раз принял душ, открыл свой личный шкафчик, достал одежду с верхней полки, повесил мокрую спецовку на крюк, снова поднял его и запер шкафчик, оделся, как обычно. Но в этот день он пошел в контору, забрал свою зарплату и устало потащился в Домодоссолу, не оглядываясь. Они были хорошими друзьями — эта бригада. Много было работенки. Он может встретиться с кем-то из них снова.

Говорили, что огромные тоннели вроде Симплоны или Сен-Готарда населены призраками, когда поезд въезжал в тоннель и свет мира, дня или ночи приходилось бросить на время переезда, сколь бы коротким он ни был, и любой разговор становился невозможным из-за грохота недр, некие духи, когда-то решившие погрузиться в беспощадную желудочную тьму горы, вновь появлялись среди платных пассажиров, занимали свободные места, пили совсем немного из стаканов с гравировкой в вагонах-ресторанах, принимали формы вздымающегося табачного дыма, шепотом пропагандировали память и искупление среди коммивояжеров, туристов, по убеждению праздных, не поддающихся очистке от богатства, и среди прочих практиков забвения, которые не могли почувствовать этих пришельцев с четкостью беглецов, изгнанников, плакальщиц и шпионов, иными словами — всех тех, кто достиг соглашения или даже был накоротке со Временем.

Некоторые из них, как было известно, редко, но ни в коей мере не случайно, втягивали пассажира в беседу. Риф ехал один в вагоне для курящих в какой-то безымянный темный час, когда не совсем светонепроницаемый призрак появился на бархатном сиденье напротив.

— О чем бы вы могли думать? — поинтересовался он.

Это был голос, который Риф никогда прежде не слышал, но, тем не менее, узнал.

— О чем?

— У вас жена и ребенок, о которых нужно заботиться, и отец, за которого нужно мстить, а вы — здесь, в проклятой пиджачной паре, за которую вы не платили, курите гаванские сигары, которые обычно даже не знаете, где купить, не говоря уж о том, что не можете себе их позволить, в компании женщины, у которой никогда не было мыслей, зародившихся не между ее ног.

— Довольно прямолинейно.

— Что с вами случилось? Вы были перспективным молодым динамитчиком, сыном своего отца, поклявшимся изменить социальный рельеф, а сейчас вы немногим лучше тех людей, которых раньше хотели взорвать. Посмотрите на них. Слишком много денег и времени для безделья, слишком мало чертова сострадания, Риф.

— Я это заработал. Я вложил в это свое время.

— Но вы никогда не заслужите уважение или хотя бы доверие этих людей. Никогда не получите ничего большего, чем презрение. Выбросьте всю эту счастливую чушь из головы, попытайтесь вспомнить, как выглядел Вебб, в конце концов. Потом обратитесь мыслями к человеку, который его убил. Скарсдейла Вайба легко достать прямо сейчас. Скарсдейла как-насчет-того-чтобы-все-вы-жили-в-дерьме-и-умерли-молодыми-чтобы-я-мог-останавливаться-в-больших-отелях-и-тратить-миллионы-на-искусство Вайба. Найдите его, когда будете в Венеции, Италия. А еще лучше — пристрелите его. Вы еще можете прекратить это глупое безделье, повернуть обратно и вернуться к себе.

— В рамках обсуждения допустим...

— Мы выезжаем из тоннеля. Мне нужно быть в другом месте.

Кит и Яшмин шли по берегу озера из маленькой гостиницы в Интре на погост в Биганцано, где находилась могила Римана. Сквозь деревья виднелись пароходы-салуны, частные катера и яхты на озере. По дороге ехали повозки и грузовые фургоны. Трамонтана сдувала волосы с лица Яшмин. Кит не мог удержаться, чтобы не смотреть на нее через каждые несколько шагов, хотя предпочел бы смотреть на солнце.

Они совершали то же путешествие, что и Риман, прибывший сюда в июне 1866 года, это был его третий и последний визит, на который получили деньги от правительства геттингенские профессора Вильгельм Вебер и барон фон Вальтерсхаузен. Риман знал, что умирает. Если он думал, что может сбежать от всего, это явно была не голодная пасть смерти, дело происходило в разгар так называемой Семинедельной Войны, смерть была повсюду. Кассель и Ганновер пали под натиском пруссаков, армия Ганновера под командованием фон Арендшильдта в количестве двадцати тысяч человек сосредоточилась в Геттингене и выступила маршем на юг, пытаясь скрыться от двигавшихся на нее прусских колонн, но была остановлена фон Флисом в Лангензальце и сдалась 29-го июня.

Не то чтобы Риман продолжал считать Италию безмятежной. Немного к востоку от Лаго-Маджоре намечалась последняя битва за Венето между Австрией и Италией. Он уехал из рационализированного ада борьбы за Германию в Солнечную Италию и лето в Кустоцце, девять тысяч убитых, пять тысяч пропавших без вести, и вскоре пополнил собой этот список утрат.

Сорок лет спустя они нырнули в Глубинную Германию, в фольклорные сны Шварцвальда, где, как говорили, хватило бы места для сотен тысяч войск и вдесятеро большего количества эльфов, Кит и Яшмин заметили, что пытаются как можно больше времени проводить в поезде. В Геттингене, по крайней мере, оставалось чувство связи, пусть и слабой, с остальной Европой. Но по мере их продвижения на юг согласные становились всё более размытыми, оставалось всё меньше поводов для использования рационального ума — вместо этого повсюду были пещеры эльфов, замки театрально громоздились на горных вершинах, к которым не было никакого видимого доступа, поселянки в традиционных дирндлях и особых зеленых шляпах, готические церкви, готические пивоварни, тени с подвижными хвостами и машущими крыльями кружились на дне долин.

— Наверное, мне надо выпить, — сказал Кит. — Шнапс или что-то вроде этого. Ты будешь, моя горлица?

— Еще хоть раз назовешь меня так при людях, — спокойно предупредила она, — и я ударю тебя предметом мебели.

Пассажиры были очарованы.

— Ну разве они не милые, — замечали жены, а мужья благословляли их дымом трубок.

На Центральном Вокзале Франкфурта, самой большой железнодорожной станции Германии, в этих краях известной как «Чудо архитектуры на Поле Виселиц», ресторан, кажется, дышал с опаской, словно еще не оправился от происшествия в стиле Вагнера, имевшего место пять или шесть лет назад, когда отказали тормоза локомотива «Восточного Экспресса», поезд сошел с рельсов и врезался в ресторан среди мраморных колонн, люстр и болтающих гостей — очередное вторжение в буржуазный покой наряду с обрушением Кампаниле в Венеции и крыши вокзала Чаринг-Кросс за год до того, несмертельными эквивалентами анархистской бомбы, хотя некоторые были уверены, что цель у этих происшествий была аналогичная.

Киту и Яшмин это казалось больше похожим на месть Глубинной Германии современному веку пара. Они покупали сэндвичи в буфетах и старались держаться поближе к поезду, с возрастающим отчаянием держась за механизмы транспорта, но их охватывала апатия, густая, как солидол, всё вокруг захватил бесстыдный немецкий примитивизм. Швейцария появилась как раз вовремя, явилась им, как лаймовый сорбет после тяжелого рациона жареных уток и ассорти блюд из гуся.

На могиле Римана она сняла шляпу и стояла, склонив голову, позволяя горному ветру делать всё, что он пожелает, с ее волосами.

— Нет, — словно отвечая голосу, это предложившему. — Думаю, я не должна плакать.

Кит ждал, спрятав руки в карманы, из уважения к охватившим ее чувствам, каковы бы они ни были.

— В России, когда я была ребенком, — спустя некоторое время продолжила Яшмин, — я не должна это помнить, но помню — скитальцы, одичалые люди приходили к дверям нашего дома в поисках убежища, словно имели право на него рассчитывать.

Их называли «странники» — когда-то они вели повседневную жизнь обычных людей, у них были семьи и работы, дома, полные мебели, детских игрушек, кухонной утвари и одежды — всех этих скреп домашнего быта. Потом в один прекрасный день они просто переродились — вышли за дверь и покинули всё это, ушли, что бы их ни удерживало — история, любовь, предательства, прощенные или нет, имущество — ничто не имело значения, у них больше не было ответственности перед миром, не говоря уж о Царе, только Господь мог предъявлять им требования, они были преданы только Богу. В моем маленьком городке, говорили, что и по всей России, семьи выкапывали тайные комнаты под своими домами, в которых эти люди могли отдохнуть от странствий. Правительство боялось их больше, чем Социал-Демократов, больше, чем бомбометателей.

— Они очень опасны, — уверял нас папа, мы знали, что он не имеет в виду «опасны для нас», также мы знали, что наш долг — помогать им в их походе. В их священной миссии. Даже когда они находились под нашим домом, мы спали столь же спокойно, как всегда. Возможно, даже еще спокойнее. Мы рассказывали друг другу истории о них, посланниках из какой-то таинственной очень далекой страны, они не могут вернуться на родину, потому что обратный путь скрыт. Они были вынуждены бродить по миру, чьи уловки и мелодрамы, кровь и желание мы уже начали ощущать, вероятно, не искали ничего, что можно назвать по имени, просто бродили. Люди называли их «подпольщиками», жителями подземелья. Настилы, прежде казавшиеся твердыми и простыми, превратились в покров потустороннего мира. Мы даже не заметили, когда поняли суть странников.

У Кита произошло одно из тех внелогических озарений, которые более свойственны математическим трудам.

— Так что отъезд из Геттингена...

— Отъезд из Геттингена. Нет. Это был не мой выбор, — словно пытаясь объяснить это Риману, его частице, задержавшейся здесь на сорок лет словно в ожидании надгробного признания, которое он не должен был пропустить, — для этого не существовало какой-либо обыденной причины. Это даже не значило изгнание..., — она обвела округу жестом, не указав на Кита, — сюда. Какие бы надежды я ни питала относительно æ-функции, их запредельность нужно оставить позади, напоминания о доверчивости девушки, с которой я уже вряд ли знакома. В Геттингене у меня не было озарений, не было дара пророчества, не было плана, я была всего лишь осторожна...осторожна в своих исследованиях, комфортно входила в двери ежедневных фарсов и ухаживаний и выходила из них, совершала спокойные воскресные прогулки по стене вокруг старого города. Теперь меня изгнали из сада. Теперь на достаточно ровной Мировой Линии возник этот ужасный разрыв. С ее обратной стороны я поняла, что теперь я тоже странница, — ее необыкновенные глаза продолжали смотреть на могилу. — Существуют учителя. Они учат нас некоторое время, позволяют нам увидеть определенные вещи, а потом отсылают нас прочь, не заботясь о том, как мы к этому отнесемся. Мы уезжаем, задавая себе вопрос, не будем ли пребывать отныне в состоянии отъезда всегда.

Мы проводим каждую ночь под полами Европы, совершаем другое путешествие к другому типу души, во время которого должны отбросить всё — не только вещи, которыми обладаем, но и всё, что воспринимаем как «реальное», всё, что мы выучили, всю работу, которую выполнили, теоремы, доказательства, сомнения, дрожь с замиранием сердца перед красотой трудноразрешимой задачи, всё, что, вероятно, было иллюзией.

Ему показалось, что она выражается несколько мелодраматично.

— Отпустить всё это, — он хотел закурить, но сдержался, напряженный. — Большой шаг, Яшмин.

Некоторое время она смотрела на овеваемый ветрами гребень Монте-Россо и освещенные швейцарские вершины вдали.

— Здесь было так легко забыть этот другой мир с его врагами и интригами, и ядовитыми тайнами... Я знала, что он должен позвать меня снова, у меня не было выбора, но, Кит, ты...наверное, в конце концов никто не имеет права спрашивать...

— Просто наивный американский ковбой, не знающий, во что вляпался. Почему ты говоришь «не было выбора»? Хочешь рассказать мне, что происходит?

— Нет. На самом деле нет.

Яшмин договорилась встретиться с представителями И. П. Н. Т. в легендарном санатории Бёпфли-Спацолетта на швейцарской стороне Лаго-Маджоре. Кит не знал точно, будут ли ему рады, но последовал за ней. Санаторий был грандиозным, предлагал множество уровней вкуса для удовлетворения любых потребностей — от жуткого китча до разорительного шика аскетичных преддверий смерти, в то время обворожившего Европу. Им пришлось блуждать двадцать минут, прежде чем они поняли, как спрашивать дорогу. Откуда-то раздавались звуки эстрадного оркестра, хотя было еще раннее утро.

— Веди себя, как обычно, Кит. И не называй меня по имени.

И минуты не потребовалось Киту, чтобы узнать Рифа, а кто это еще мог быть — он увидел, что его брат подвергся модернизации, шляпа — черная борсалино с высокой тульей, поля изменены специально для Рифа, чтобы как минимум спасать от дождя, костюм определенно не американского кроя, волосы длиннее и странно напомажены, усы сбриты. Кит мог бы принять его за туриста откуда-то из Центральной Европы, если бы не голос и старый милый перекос его лица, так долго избиваемого реальностью, что его невозможно было принять ни за кого иного, кроме как за американца — общительного, когда это необходимо, но только лишь когда это необходимо, а в остальное время — настороженного и замкнутого.

— Долгий путь ты преодолел, попав сюда из Сан-Хуана, — пробормотал Кит. — Откуда, черт возьми, ты здесь взялся? — внутри бурлили скрытые эмоции.

Но Риф был осмотрителен.

— Рыл тоннели для железных дорог, — кивком головы указав на окно. — Альпы и так далее, — некоторое время они сидели, кивая головой и улыбаясь. — Может быть, понемногу играл в карты в водолечебницах. Почему ты не вернулся в США, панибратствовать с той летней компанией в Ньюпорте, Род-Айленд, играть в поло, что-нибудь такое.

— Полагаю, ты хочешь сказать, что я в бегах, — пока Риф медленно кивал и притворялся, что хихикает, Кит изложил ему сокращенную версию событий, до того момента, как обнаружил Фоули в Геттингене. — На самом деле всё пошло наперекосяк с самого начала, мне надо было сойти перед Гленвуд-Спрингс, повернуть обратно, вернуться, но...

Он не знал, как рассказать больше. Где-то неглубоко под слоем их светских условностей таилось мгновение, которого они ждали, что-то, связанное с их отцом и неумолимыми расчетами, с братьями, которые встретились снова, с воссоединением троп и обещаний, и так далее, Кит понимал, что всё это вскоре выйдет на поверхность.

Риф некоторое время с раздражением смотрел на него.

— Однажды мы не будем спать всю ночь, будем обсуждать всё, что нужно было сделать, пока что довольствуюсь тем, что ты продержался хотя бы дольше меня.

— Просто глупый. Просто недогадливый. Поверить не могу, как много времени мне понадобилось, чтобы понять.

Кит сидел и смотрел на пол, словно он мог исчезнуть, кивал, словно прислушивался к себе. Мимо прошел официант, и Риф попросил его о чем-то на каком-то диалекте, после чего его наградили недоуменным взглядом через плечо.

— Похоже, человек никогда раньше не слышал тоннельный итальянский.

Руперта Чирпингдон-Гройн спускалась со своей компанией по линии Тоннеля Сен-Готарда, лье за лье от перевала к перевалу, словно волны океана, замерзшие на месте, тая в безжалостном свете, стремясь в вечность — круг альпийских отелей и водолечебниц, столь отдаленных, что отели вынуждены были печатать свои собственные марки, чтобы получать почту, поскольку обычная швейцарская почтовая контора полна глупо хихикающих чурбанов, многие из которых фактически были британцами —бегали туда-сюда по коридорам, прыгали с балконов в сугробы, прятались в чуланах-подсобках и выпадали в шахты из кухонных лифтов. Они высадились в Беллинцоне, где их ждал моторизованный дилижанс из Санатория, и поехали в прославленное учреждение, любуясь швейцарскими берегами Лаго-Маджоре. Козы, щипавшие траву на обочине, поворачивали головы и смотрели, кто проезжает мимо, словно давно были знакомы с клиентурой «Бьопфли-Спаццолетта». Откуда-то появлялась одна и та же фигура, играющая на альпийском рожке.

Хотя Риф не был готов поделиться этим с братом, даже на него подействовало царившее повсюду сумасбродство.

— Что за порода у собаки? — улучив момент, спросил он у Руперты.

— Муфетта? Она — папийон...декоративная собачка французских дам.

— А, вы говорите, — шестеренки в его голове начали вращаться, — декоративная...французская...собачка? — он как-то пришел к выводу, что Руперта научила своего той-спаниеля предоставлять интимные «французские» ласки языком для удовольствия хозяйки. — Ладно! Полагаю, вы...довольно близки?

— Я люблю мою малышку, вуф-вуф, да! — она крепко сжала животное, кажется, до боли, но ресницы Муфетты явно трепетали от удовольствия.

— Хм, — сказал Риф.

— А сегодня мне нужно пересечь озеро, но подлые старикашки не разрешают моей драгоценной малышке пойти с Мамочкой, и нам обеим интересно, присмотрит ли ее добрый Дядюшка Риф за ней один день, проследит ли, чтобы она съела свое рубленое филе и своего вареного фазана — она ведь столь разборчива.

— Конечно, не сомневайся!

Его мысли взмыли ввысь. День наедине с французской «декоративной» собачкой! Которая, наверное, с превеликой радостью сделает для Рифа то, что она, очевидно, уже делает для старушки 'Перт! Которая, кажется, всё это время просто слюнки пускает на пенис, для разнообразия, окажется, что она знает множество трюков! И-и...

Руперте понадобилось много времени, чтобы довести свой туалет до совершенства и вывалиться за дверь. Риф поймал себя на том, что расхаживает туда-сюда и курит, и когда бы он ни посмотрел на Муфетту, готов был поклясться, что она тоже взволнованно вертится. Собака бросала ему косые взгляды — если бы они исходили от женщины, их можно было бы назвать кокетливыми. Наконец, после затянувшегося прощания, примечательного обильным обменом слюной, Муфетта медленно притащилась к дивану, на котором сидел Риф, запрыгнула на него и уселась рядом. Руперта редко разрешала ей запрыгивать на мебель, а посмотрев на Рифа, она отчетливо поняла, что он не расстроится. Отнюдь нет, на самом деле у него началась эрекция. Муфетта посмотрела на него, отвернулась, снова посмотрела и вдруг прыгнула к нему на колени.

— Мама дорогая, — он некоторое время гладил крохотного спаниеля, потом без предупреждения собака спрыгнула с кушетки и медленно пошла в спальню, то и дело оглядываясь через плечо. Риф последовал за ней, вытаскивая свой член и тяжело дыша ртом. — Вот, Муффи, хорошая большая собачья косточка для тебя прямо здесь, посмотри сюда, много видела такого за последнее время? Иди, пахнет хорошо, не так ли, ммм, ням!, — и так далее, между тем Муфетта, наклонив голову, медленно приближалась, фырча от любопытства. — Правильно, ну давай, открывай рот...хорошая девочка, славная Муфетта, теперь просто возьми этот — аааааххххх!

Читатель, она его укусила. После чего, словно удивленная неистовством его реакции, Муфетта соскочила с кровати и, пока Риф искал ведерко со льдом, как-то убежала в необозримые просторы отеля. Риф некоторое время ее преследовал, но потом заметил, что на него странно смотрит персонал.

В последующие дни Муфетта пользовалась каждым благоприятным случаем запрыгнуть на колени Рифа и посмотреть в его глаза, насмешливо, как казалось Рифу, открывая рот с намеком, иногда даже пуская слюну. Каждый раз Риф пытался не отшатнуться. Каждый раз Руперта раздраженно почти кричала:

— Честное слово, она не собирается тебя кусать.

— Риф, позволь представить тебе мисс Яшмин Хафкорт. Яшм, этот странно выглядящий старый глупец — мой брат Риф.

— Очень приятно, мисс Хафкорт.

— Мистер Траверс.

Мгновение ей казалось, что она видит Кита и его каким-то образом состаренного или подвергшегося серьезному нападению двойника.

— Вижу, вы путешествуете в светском обществе, — она перевела взгляд на компанию Чирпингдон-Гройн.

— Повезло на рельсах, мисс, — шаловливое выражение, которое Кит видел столь часто, начало искажать черты его брата. — Кажется, в один прекрасный день им понадобится четвертый игрок для этой игры, которую называют бридж «аукцион» — последний крик моды в лондонских клубах, как мне говорили, ставки намного выше, чем в обычной партии в бридж, понимаете, если человек играет на такие деньги, почему бы не...старое меланхоличное пожатие плечами, словно говоря: «Простите меня, что я могу поделать? Это мое проклятие, эти фраера, кто устоит перед большим выигрышем».

Кит с трудом удержался, чтобы не возвести очи горе.

— Да. Это очень похоже на русскую игру, которую мы называем «винт».

— Слышал о ней. Но никогда не мог понять принципы подсчета очков. Может быть, вы когда-нибудь меня научите.

На другом краю огромного зала приемов Руперта навострила уши из своей куафюры, было заметно, что они стремительно краснеют.

— Ну, — как позже выразилась она, — эта маленькая чурка твоего брата, кажется, на тебя запала. Сам он — новое лицо, пожалуй, мы могли бы поменяться, как ты думаешь?

— Сугубо деловые отношения, 'Перт.

— Само собой. Ее не назовешь дворянкой — мелководная авантюристка, я не верю, что такого пошиба особ вообще сюда пускают, думаю, мне на самом деле нужно поговорить об этом с Марчелло.

— Сейчас, 'Перт, попытайся напрячь память, еще не так давно ты была почти такой же, как она.

— Ты — злобная скотина.

Тем временем Кит и Яшмин обедали за столом с видом на озеро, а с юга надвигалась вечерняя буря.

— Риф всегда был дерзким, — вспоминал он, — люди называют это «дикий», а Фрэнк был здравомыслящим — иногда мог слететь с катушек на полторы минуты, но я ни разу этого не видел.

— А как насчет тебя, Кит?

— О, я был просто младенцем.

— Думаю, ты был религиозен, — в тот момент сложно было сказать, не подначивает ли она его. — Посмотри, во что ты влез. Междоусобные векторные войны, контрабанда из духовного мира, священники и ереси...

— Полагаю, для меня это всегда имело очень практический смысл.

Это было не так, но ему нужно было дождаться трехчасовой математической бессонницы, чтобы рассмотреть каждую из этих мыслей.

Тем временем она смотрела на него — он знал, что должен быть достаточно сообразителен, чтобы расшифровать этот взгляд.

— В мире. Мира. Нет, — она покачала головой, — обеты воздержания, или...

Его внезапную разбалансировку лишь усилил тот факт, что Яшмин выглядела необычайно сияющей, ее черные волосы рассыпались водопадом до талии, где шептали на изгибе платья, созданного, кажется, исключительно для флирта, ее губы были аккуратно накрашены загадочной светло-вишневой помадой для первой производной поцелуя неизвестной длины... Просто чертовски невозможно стильно — вот что он, кажется, имел в виду.

— В Векторах нет денег, — выпалил он, — вон там целый ряд предметов роскоши. Воздержание само о себе заботится, можно сказать.

— Но конца не было безумию. Ты ожидал именно этого? Я — нет. Кажется, всегда было что-то, — она мельком взглянула на него, для пробы. — Кто-то.

— О, — его пульс стучал всё быстрее, — лучше не всматриваться внимательно, без сомнения.

Она улыбалась, но прищурившись. Кажется, ждала, что он разовьет мысль, но он не знал, куда ее развивать.

— Ну, — проклиная себя в это мгновение, — интересно, что сейчас замышляет старина Гунни. Он уже должен быть в Мексике.

Она отвела взгляд, словно в какое-то тайное царство досады.

— Ты действительно готов был драться за меня на дуэли, Кит?

— Ты имеешь в виду нас обоих с Гунни или только меня?

Что произошло с его мозгами?

— Тебя, Кит.

Тут нужна была минимум минута задумчивого созерцания, но Кит просто подпрыгнул:

— Конечно же, а кто бы отказался?

Она подождала еще одного сокращения сердца, потом поставила стакан и огляделась по сторонам в поисках ридикюля.

— Я что-то говорю?

— Ты что-то не сказал, — она встала и протянула руку в перчатке. — Ite, Missa est, ступайте, месса окончена.

Лайнел Своум не возражал против того, чтобы Кит ночевал в Санатории, и Риф застал его в номере — он открывал причитавшуюся бесплатную бутылку «Шампанского».

— Я как раз вовремя.

— Я собирался выпить всё, но могу оставить тебе несколько кубических сантиметров, пожалуй.

— Эй, веселее, последыш-дохляк. Угадай новость?

— Я должен угадывать?

— Похоже, на этот раз в кои-то веки нам пошла карта.

Кит выстрелил пробкой через всю комнату, по касательной сбив раскрашенный сепией фотографический портрет Бьопфли и Спаццолетта, стоявший рядом с гидропатическим насосом. Он выпил лившееся через край и передал бутылку.

— Что ты подразумеваешь, когда говоришь «пошла карта»?

— Это твой старый благодетель Скарсдейл Вайб.

У Кита сразу же возникло чувство ректальной тревоги. Его руки начали болеть, он покрылся потом.

— Кажется, он здесь, в Европе, — продолжал Риф, — ищет, чтобы купить, предметы Изящного Искусства, делает то же, что миллионеры по всему континенту. В данный момент он где-то здесь по соседству, направляется в Венецию, Италия...

— Фоули уже об этом упоминал. Это сложно назвать хорошей новостью, честно говоря.

— Это как поглядеть. Судьба направила его прямо к нам, Кит, лучшего момента может не представиться.

— Для...

Риф пристально всматривался в младшего брата, словно в темную комнату.

— Еще рано открывать карты. Банкомет еще не назван.

Кит подошел к окну и посмотрел на шторм, поднявшийся над озером и вступивший в столкновение с горами. Его принципы юношеского оптимизма, не зависящего от обстоятельств, начали раздражать даже его самого, не говоря уж о том, что они никогда и нигде не действовали.

— А кто, — спросил он с внезапно навалившейся усталостью, — сопровождает сейчас Вайба? В смысле, кроме Фоули.

— Может быть еще несколько цветущих Мастеров кисти, мы, конечно, будем держать ухо востро.

— Так что мы собираемся найти его и убить, таков наш план?

Риф притворился, что щурится на брата в воображаемый телескоп.

— Ну ты и кровожадный тип, грубо говоря.

— Значит, мы его не убьем? Рифер? Что мы сделаем?

Со времен своего предыдущего столкновения лицом к лицу со Скарсдейлом Вайбом в офисе на Перл-Стрит Кита слегка тревожило то, что он воображал, как целится и стреляет, уверенно и хладнокровно. Всё шло к тому. До сих пор.

Что касается Рифа, он, кажется, был полон энтузиазма, но у него не было плана.

— На большом расстоянии винтовка, конечно, но лицом к лицу лучше, думаю, мы скорее используем, не знаю, итальянский подход? Как ты управляешься с кортиком? Могу тебя подстраховать, наклей фальшивые усы, притворись официантом или кем-то вроде того, можно принести ему бокал отравленного «Шампанского»...

— Риф, может быть, хм, нам лучше всё это обдумать?

Рассчитывал ли Риф, что Кит, ученый, предложит план?

— Очень плохо, что мы не можем поговорить с папой.

— По словам некоторых друзей Яшмин...

— О нет, и ты туда же, я слушаю эту чушь круглые сутки от 'Перт и всей этой компании, важного там мало, брат.

— Они проводят сеансы? — Кит протянул руку за пачкой курева, лежавшей на столе между ними, и закурил. — И ты никогда не пытался связаться с папой? Просто любопытно.

— Для них это всего лишь прихоть. Заманивали меня время от времени, я не возражал, особенно если рядом сидела интересная молодая леди, никогда не знаешь, к чему может привести держание за руки в темноте, но я им не рассказывал о папе, или о нас, или о Колорадо, ни о чем таком. Они думают, что я в твоей части страны, Гарвард и так далее.

— Йель.

— Конечно, но сейчас ты меня немного беспокоишь, Кит, строишь из себя эдакого жесткого деятеля науки?

Кит пожал плечами в клубах дыма.

— Не знаю, насколько это научно обоснованно, но в последнее время все эти «Парапсихологические исследования» — лаборатории, эксперименты и так далее.

— Ну разве это не вздор.

— То же самое говорили и о беспроводных волнах, и не так давно. Рентгеновские лучи, какие бы лучи не последовали за ними. Едва ли не каждый день кто-то открывает новую часть спектра за пределами видимого света или новое продолжение разума за пределами сознательного мышления, и, возможно, где-то далеко две эти области даже связаны.

Риф покачал головой, словно беспокоясь.

— Когда создадут беспроводной телефон, по которому мы сможем поговорить с папой, ты ведь мне сообщишь, да?

Как оказалось, в тот вечер, когда сумерки прокрались в комнаты и номера, что-то вроде именно такой единицы оборудования собралось материализоваться в их земной юдоли в лице мадам Натальи Эскимофф. Добродушная экстатика, светившаяся после восхождения в горы, сразу же постигла их меланхолию, если не долгосрочные планы мести. Она облокотилась на стойку гостиничного бара из орехового дерева, еще в костюме для экскурсий, прихлебывая древний скотч из тяжелого стакана богемского хрусталя с неразборчивой гравировкой геральдики «Бьопфли-Спаццолетта», рассматривая братьев приветливо, но в соответствии со своими собственными параметрами великодушия.

— Надеюсь, вы тут не устроили танцы с бубном в темноте, — сказала она, — сияющие огромные амебы, которые оставляют клейкие следы. Бледные дети в пижамах, скользящие из комнаты в комнату, чьи ноги не касаются пола.

В кругах парапсихологов сеансы мадам Эскимофф славились, можно сказать, были печально известны своей дерзостью.

— Можно подумать, призраки, с которыми сталкивается человек, так ранимы, что обидятся или рассердятся, если вопрос будет слишком личным. Боже мой! Эти люди мертвы! Что может быть грубее?

Они нашли комнату, задернули шторы от невыносимой ночи, растущей луны и горных вершин, почти столь же ярких и недосягаемых, как страна мертвых, иногда звезды проступали сквозь снег, сдуваемый с вершин длинными вуалями, мили сметаемых обломков континента, оледенелая нейтральная территория, навеки необитаемая, непригодная для жизни. Мадам Эскимофф выключила свет.

Среди сидевших за столом были Кит, Риф, Яшмин и Руперта, соблюдались определенные принципы рассадки.

— Я ухожу в глубины, со мной будет сложнее поддерживать связь, я буду занята другим, буду очень далеко, но когда вы все соберетесь здесь, мы снова будем вместе, надеюсь, вы позаботитесь о повседневной рутине, которая всё менее важна для меня, всё менее и менее важна, да и в любом случае я мало чем могла помочь...

Голос, исходивший из накрашенных яркой помадой уст мадам Эскимофф, был неразборчив, она говорила с трудом, словно пытаясь преодолеть паралич сна, произносила слова Вебба, но ее голос мало напоминал то, что братья помнили как голос Вебба. Они ожидали услышать грубый хрип курильщика, гнусавый выговор неотесанного горца, а слышали голос европейца, скорее — с иностранными модуляциями, которые репортеры, коммивояжеры и шпионы на том континенте приобретают после многих лет работы в полях. Завершающая тишина, когда она настала, была пронзительной, словно крик. На лицо мадам Эскимофф вернулись краски, в ее глазах скопились слезы. Но когда она вернулась на поверхность, у нее не было никаких воспоминаний о печали или каких-либо эмоций.

— Это вообще был не папин голос, — зло прошептал Риф. — Говорю тебе, Кит, это надувательство.

— Это был голос ее контроля, — напомнила Яшмин. — Тоже посредник, но с другой стороны. Мы используем медиумов, медиумы используют контроли.

— Со всем уважением, — пробормотал Риф, — если бы лично я говорил, как старый жулик, это была бы уловка, которую я использовал бы, если бы не знал, как звучал голос покойного, но хотел бы, чтобы присутствующие подумали, что говорит он...

Он с удивлением увидел, что мадам Эскимофф кивает и улыбается, словно с благодарностью.

— Обман — это стихия, в которой все мы парим, не так ли, — сказала она, — она поднимает нас ввысь, нет ни одного человека, который ни разу не соврал бы под чертовым клювом материализма: «Ха! Я видел, что там с носком твоего ботинка?».

Невыносимо чопорные блюстители дневного света понятия не имеют, как легко определить такого рода проделки, обычно — у медиумов, которые не могут впасть в транс. Некоторые никогда в него не впадут. Это требует потрясающей способности к подчинению и готовности отказаться от любых воспоминаний о том, что происходило во время сеанса.

— Ну, и это тоже очень удобно, тебе так не кажется?

— Кажется, и когда я слышу сомнения вроде твоих, всегда предполагаю, что скептик примеряет это на себя.

— Что вы только что сделали? Спасибо, но я — не очень-то сверхъестественный парень...

— Никогда нельзя знать наверняка, дар проявляется в самых неожиданных людях.

Она нежно взяла Рифа за запястье и отвела его обратно к столу.

— Я не очень хочу снова в это ввязываться, — попытался объяснить он, — оно появится снова.

— Вы справитесь.

— Я имею в виду, что ненавижу, хм...

— Влипать.

— Прошу.

Яшмин и знакомый кутила Руперты по имени Элджи быстро присоединились к ним и составили компанию из четырех человек, словно для игры в бридж. Сидевшие за столом взялись за руки, как только Риф вошел в некий субэкстаз. Следующее, что произошло — он пел, словно в оперетте, тенором, на итальянском языке, хотя Кит точно знал, что у Рифа не было слуха, он не смог бы спеть даже «Потому что он отличный парень», не переврав тональность. Какой бы контроль ни явился на высокой Ñ и удерживал ноту достаточно долго, чтобы заставить персонал Санатория убежать в поисках врачебной помощи.

— Я видел людей, которые умерли в своей кровати, — начал говорить Вебб, на этот раз действительно Вебб, — рядом с тем, что они построили и любили, в конце окруженные детьми, внуками, друзьями, жителями города, имена которых никто не знает, но мне это не было суждено, не в этом обанкротившемся мире, предоставленном нам для работы и страданий, у меня не было такого выбора.

— Нет смысла извиняться. Я мог бы поступить иначе. Не уезжать от вас всех. Придумать, как уважить тех, кто работает под землей, не знаком с солнцем, но всё равно заставляет нас всех держаться вместе. Я мог бы всё это разработать. Не то чтобы я был один, у меня была поддержка, даже были деньги.

— Но я продал свой гнев слишком дешево, не понимал, насколько он драгоценен, как я растрачивал его, позволяя ему утекать, я орал не на тех людей — на Мэй, на детей, ругался всякий раз, когда не должен был этого делать, никогда не удосуживался молиться, но начал молиться об этом, знал, что должен хранить это под крышкой, сохранить его хотя бы для проклятых владельцев шахт, но потом Лейк ускользает в город, лжет об этом, один из мальчиков бросает на меня взгляд, бывают дни, когда достаточно просто взгляда, и я снова кричу, и они всё больше отдаляются, и я не знаю, как вернуть кого-нибудь из них...

Таким мог бы быть задушевный разговор друзей в салуне. Но того, что хотели его сыновья, этой ночью они не получили. Они хотели услышать, как Вебб скажет со всеобъемлющей уверенностью мертвых, что видел, как Скарсдейл Вайб нанимал своих киллеров, наименьшее, что братья могли сделать в данный момент — пойти найти его и всадить пулю в ублюдка.

Потом, понятное дело, Риф ничего не мог вспомнить. Мадам Эскимофф и Яшмин ушли в Турецкие бани, а Элджи направился в бильярдную. Кит сел за стол и посмотрел поверх него на брата.

— Я ведь не сделал ничего действительно непристойного? — хотел знать Риф.

— Это был он, Риф. Его голос, черт, ты даже выглядел, как он.

— Это могло быть из-за освещения.

— Я уже толком не знаю, во что верить.

— В следующий раз сфотографируй. Когда бы это ни произошло, — Риф был странно не уверен в себе. Он с досадой смотрел на свою шляпу. — Посмотри на меня. Эта шляпа. Что я делаю здесь с этими людьми? Я думал, что сделал свой выбор еще в Новом Орлеане. Думал, что это — Анархизм отныне и до конца, пока им не удастся меня поймать, потому что убеждения такого рода приводят лишь к одному результату, не так ли. Кит, — это звучало, почти как просьба о помощи, — я больше не знаю, кто я, черт возьми, такой.

Во сне все они собрались на каком-то приеме, в неназванной, но знакомой высокогорной стране, ели и тополя, повсюду течет вода — ручьи, пруды, фонтаны, еды побольше, чем в обычном церковном ужине, повара в этих высоких поварских колпаках нарезают и раскладывают в тарелки, жареные ребрышки и тушеная фасоль, мороженое в вафельных стаканчиках и пироги с бататом, видные девушки, многие из них — дальние родственницы, каждое лицо почти невыносимо отчетливо, знакомо, хотя никогда не встречалось прежде, скрипки и гитары, и аккордеон, и танцующие люди, с краю Кит видит отца, сидящего за деревянным закусочным столиком с колодой карт, играющего в покер «солитер». В этот момент он замечает, что карты не просто помечены цифрами — они каким-то образом сами являются цифрами, некоторые из которых — настоящие, другие — воображаемые, комплексные и даже трансцендентные, Вебб каждый раз складывает их в матрицу «пять на пять», ситуация с эйгенвеличиной которой не столь прямолинейна, но параллельно с этим Киту еще шесть лет, он подбегает к Веббу.

— У тебя всё хорошо, папа?

— Ты — настоящий денди, Кристофер. У тебя всё хорошо?

— Мне показалось, что ты выглядел одиноким?

— Просто потому что я сидел там один? Да ну, один — не значит одинок. Совершенно разные вещи. Тебе об этом не рассказывали в школе? Вот.

Мальчик подходит ближе, Вебб обнимает его одной рукой и продолжает раскладывать карты, делая замечания: «Ну, взгляни на это» или «А что у нас тут», и Кит пытается определить все характерные многочлены, при этом пытаясь как можно ближе прильнуть к отцу.

— От этого не умрешь, иногда это необходимо.

Но как только Кит собрался спросить, для чего это необходимо, раздался шум в огромной никогда не спящей водолечебнице — чихание, упала сковорода для омлетов, прислуга на кухне начала свистеть, его разбудили.

Кит медленно погрузился в темный час учреждения, когда гости, с которыми считались весь день, лежали на полках, пронумерованные, не имеющие особого значения. На мгновение он был сбит с толку, думая, что попал в тюрьму, что звуки этого учреждения, живущего своей медленной пищеварительной жизнью, были голосами, потоками и механическими повторениями, которые ему запрещено было слышать днем, он смотрел вверх в пустоту, лишь надежда, или, возможно, сила инерции до сих пор толкала его вперед, ослабевая, приближая ужасную уверенность, которую он не мог тотчас назвать, но под весом которой, как ему было известно, он должен теперь жить.

Он, должно быть, всё это время хотел быть единственным сыном, в которого Вебб мог бы верить — неважно, в какие неприятности влип бы Риф, или какими бы про- или анти-Профсоюзными оказались инженерные амбиции Френка, Кит всегда думал, что именно на его счет отец не волновался, хотя бы потому, что не было ничего в таком смысле, ничего, что он мог бы увидеть. Но, тем не менее, что с ним произошло — покинул дом и оказался в наиподлейшей части США, и, прежде чем он смог хотя бы вспомнить, кто он, Вебб погиб. Если бы только он мог быть более уверен в Ките, возможно, когда настал тот ужасный час, он смог бы сопротивляться с большей волей к жизни. Теперь, ограниченный только сеансами и снами, он больше не мог сказать Киту так много слов, был вынужден использовать ободранные и жуткие метонимии мертвых.

То, что Вебб не осуждал его этой ночью, вовсе не значило, что Кит вышел сухим из воды. Он предал своего отца, этого не изменить — сотрудничал с убийцами отца, жил жизнью богатого мальчика-мажора, которую они для него оплачивали, а теперь всё это закончилось, он понимал — что бы он ни захотел использовать в качестве оправдания, это больше не могла быть его молодость или то, что могло остаться от его скомпрометированной невинности. Он восстал против Вебба в ту ночь, когда вернулся из Колорадо-Спрингс с предложением от Фоули и не попытался всё исправить до тех пор, когда исправлять что-либо было уже поздно.

Он лежал там больной и опустошенный от стыда. Как это могло случиться? То, что всегда было домом, теперь находилось на расстоянии пяти тысяч миль, и еще пара-тройка миль вверх и вниз, и единственным человеком, который там имел значение, осталась Мэйва, уменьшающаяся непоколебимая фигура на вокзале, на ветру и в необъятном солнечном свете, вес всего чистого металла под землей был сопоставим с ней и с тем, чего она хотела, видит Господь, хотела она всегда немногого.

— Твой папа провел там большую часть жизни... Всё, что он им дал и что получил взамен...их хищник купли-продажи, следы его крови до сих пор во всех уголках этой страны, до сих пор вопиют, если бы кровь могла говорить, конечно...

Наверное, отрадно думать о себе как об одном из святых странников Яшмин, но он знал, что его религией были Векторы, и что два вектора уже отступают в расширяющийся интервал пространственно-временного континуума, и он знал, как вернуться туда, не больше, чем о возвращении в Колорадо. Векторизм, в котором Кит, как ему однажды показалось, увидел трансцендентность, сопутствующий мир мнимых чисел, «потусторонний мир», в котором, как казалось легенде Йеля Ли де Форесту, он однажды путешествовал, всё-таки не показал Киту путь выхода из мира, управляемого действительными числами. Его отца убили люди, крикливая преданность которых, поскольку они могли призывать Иисуса Христа и его царство, принадлежала этой действительной оси и ничему иному за ее пределами. Кит продал дезинформацию, пришел к убеждению, что Геттинген будет еще одним шагом в путешествии к более абстрактным условиям, забывая, что всё еще путешествовал по билету Вайба, оплаченному со счета, гроссбух которого он хотел бы закрыть и уничтожить, безвольный гроссбух жизни без пометок, на краткий срок разбитый, разграфленный на дебиты и кредиты, слишком много подробностей остались не записанными. А Геттинген, открытый для вторжения всевозможных врагов, больше не был убежищем, так же как Векторы больше не были спасением Кита.

Где-то впереди, в тумане будущего, между этим городом и Венецией находился Скарсдейл Вайб. Конвергенция, которой избегал Кит, даже определив ее значение, еще ждала своего часа. Этому человеку слишком долго позволяли продолжать свое гнусное дело без расплаты. Всё, что было у Кита. Всё, что он сохранил. Всё, что у него было.

Когда свет начал просачиваться сквозь шторы, Кит снова уснул, ему снилась пуля, летящая в сердце врага, она летела много лет и много миль, то и дело попадая во что-то и рикошетя под разными углами, но продолжая свое путешествие, словно осознавая, куда должна лететь, и он понимал, что это движение зигзагами по четырехмерному пространству можно выразить в виде вектора в пяти измерениях. В каком бы количестве измерений он ни обитал, наблюдателю всегда нужно было одно дополнительное, n + 1, чтобы увидеть его и соединить конечные точки для получения одной векторной суммы.

Пока Кит продирался сквозь безрадостное и непродуктивное время, известное его знакомым китайцам как Час Крысы, а Риф развлекался в каком-то парном гидропатическом резервуаре с неопределенным количеством леди-туристок, отличавшихся эротоманиакальными наклонностями, Руперта Чирпингдон-Гройн устроила ночное веселье с Яшмин, в основном, к сожалению, сводившееся к переговорам — вопрос о сладком равенстве или хотя бы симметрии не поднимался.

Поскольку этот процесс контр-выпадов, флирта и лукавства был полон собственной малоинтенсивной эротической энергии, он, кажется, не обрушился в докучливую рутину, в которую он так часто превращается для мужчин и женщин, так что длинный вечер не оказался полным обломом. Яшмин получила десятиминутную передышку от переживаний по поводу своего неопределенного будущего, а ревность Руперты, животное с экзотическим рационом питания, насытилась. Женщины на самом деле удивились, увидев за шторами небо, окрашенное утренним светом, солнце собиралось озарить вершины гор, на озере уже появились несколько парусных лодок.

Весь мир влюблен в любовь, кажется, кроме Кита, желания которого никто не принимал в расчет, и менее всего — он сам. Когда они с Яшмин встретились днем в Курзале, оба были рассеянны из-за недосыпания, и его объявление о повороте в Венецию для осуществления вендетты могло прозвучать несколько резко.

— Можно мне обсудить это с Братом Своумом? Он говорит, что мне нужно сесть на поезд в Констанцу, а если верить расписанию, которое он мне дал, чтобы добраться туда, нужно дополнительное время. Как ты думаешь, насколько он торопится?

— Думаю, для них основным пунктом была отправка меня в Геттинген. Ты была удобным элементом, ты выполнила свою работу. Ты больше не должна чувствовать себя обязанной им.

— Но это...другое, нам необходимо позаботиться об этом, пока есть возможность. А пока Риф думает, что я должен прикрывать его с тыла, я не могу уйти. Что бы ни произошло, надо действовать быстро.

Она смотрела на него, нахмурившись.

— Значит, отличная работа — твой билет в Кашгар, не так ли.

— Может быть, ничего не случится.

— Или, возможно, тебя убьют.

— Яшмин, этот ублюдок разрушил мою семью. Что я...

— Тебе можно лишь позавидовать. Тебе повезло — у тебя есть убежище. Имя, кто-то, кого можно привлечь к ответу. Слишком многие из нас вынуждены бессмысленно сидеть, пока что-то выйдет из тьмы, ударит нас и вернется туда, откуда вышло, словно мы слишком хрупки для мира счастливых семей, чьи беззаботные судьбы требуют принесения всех нас в жертву.

— Но если бы это была ты, и у тебя был бы шанс...

— Конечно, я бы это сделала, Кит, — она задержала руку в его ладони настолько, насколько было нужно. — Я больше не могу строить свои собственные планы, эти люди из И. П. Н. Т. считают, что только благодаря им я до сих пор жива, и кто-то решил теперь взыскать долг.

— Так что они забирают тебя обратно в Лондон?

— Сначала мы поедем в Вену, а потом — в Будапешт. Какой-то таинственный всплеск Парапсихологии. Я догадываюсь, что буду подопытной, но когда спрашиваю о подробностях, мне отвечают, что я не должна знать слишком много — это нарушит целостность исследования.

— Стоит ли писать тебе на адрес И. П. Н. Т., или они вскрывают и читают твою почту?

— Хотелось бы мне знать.

— Тогда кому мы можем доверять?

Она кивнула.

— Ноэллин Феншейн. Мы вместе были в Гертоне. Вот ее адрес, но не надейся на быстрый ответ.

— А твой отец...

Она передала ему запечатанный конверт Санатория с привычным штампом — претенциозным гербом.

— Что это? Я думал, вы двое общаетесь только с помощью телепатии, — он засунул конверт во внутренний карман пиджака.

Ее улыбка была тусклой и формальной.

— Телепатия, какой бы чудесной она ни была, не стала бы, как сказать, «заплатой»? — заплатой на том мгновении, когда ты фактически передашь это ему в руки.

Она говорила и более лестные вещи, подумал он, но никогда не была столь доверительна. Он окинул их мимолетным взглядом третьей стороны — ренегатов, поддерживающих уровень профессионализма, даже если профессиональная отрасль ими более-менее довольна.

Он увидел, как она отбывала с маленького причала, на котором ждал озерный пароход. Субчики из И. П. Н. Т. ошивались поблизости, то и дело бросая на нее нетерпеливые взгляды, кажется, исполненные почти порицания. Небо потемнело от порывистых дождевых облаков. На ней была простая кофточка и юбка, и непромокаемый плащ с капюшоном, никакой шляпы. Он не сумел бы изобразить волоокую просьбу, даже если бы брал уроки. Он взял ее за руку и формально пожал ее, но не позволил сразу уйти.

— Ты думаешь...

— Нам нужно было сбежать вместе в реальной жизни? Нет. Мне сложно представить кого-либо настолько глупого, чтобы верить в то, что мы должны были бы это сделать.

Лодка попятилась в озеро, повернулась, и ее унесло, она не удосужилась оглянуться. Кит увидел рядом Рифа, курившего сигареты и притворявшегося, что ничего не замечает.

Кит позволил себе на мгновение задуматься о том, сколько еще таких бесслезных прощаний, как предполагается, он должен пережить, пока однажды не придет время того прощания, которое ему на самом деле не нужно, которое наконец-то будет лишним.

А вот снова Нэвилл и Найджел, пьют хайболы с добавлением британского сиропа от кашля и газированной воды из портативного сельтергена, который они опорожняли на прохожих, вызывая ворчание среди членов И. П. Н. Т. В данный момент они собирались посмотреть комическую оперетту «Вальсирующие в Уайтчепеле, или Роман о потрошении» — приблизительную, и, если верить некоторым обзорам, безвкусную постановку об убийствах в Уайтчепеле в конце 80-х.

— Ааа! — Нэвилл всматривался в свое отражение в зеркале. — Мешки под глазами! У Пиггота только могут быть такие «мешки»!

— Идем с нами, Льюис, — сказал Найджел. — У нас есть дополнительный билет.

— Да, и кстати, - сказал Нэвилл, — тут есть кое что еще, — но Лью легко увернулся от потока сельтерской, которая попала вместо него в Найджела.

В тот вечер на Стрэнде, словно по какой-то договоренности, происходила демонстрация зловещей британской тяги к темному и яркому, так хорошо известная экспертам по эротической невропатии, не говоря уж о студентах-шимпанзе: толпы в макинтошах, в оригинальных сапогах и цилиндрах, засаленный шарм брошей и сережек из марказита, холодный блеск напомаженных висков при свете фонарей... даже тротуар, скользкий от дождя и маслянистых выделений, создает свое прихотливое альбедо. Уличное освещение несло тем, кто, подобно Нэвиллу и Найджелу, мог это слышать, световой эквивалент постоянного крика боли.

На улице бродячие музыканты делали курбеты и вертелись перед людьми, стоявшими в очереди в театр — фокусники доставали мелких животных из ниоткуда, акробатические экзерсисы зачастую оставляли миллиметровый зазор между черепом и мостовой, а прямо напротив «Театра герцога Камберлендского» квартет укулеле играл и пел попурри мелодий из «Вальсирующих в Уайтчепеле», включая ту, что должен был исполнять в стиле Гилберта и Салливана хор констеблей аналогичному количеству уличных женщин:

Ты знаешь, это...

Просто полицейская

пропа-гааан-да,

что

Полисмены никого не кадрят, не кадрят, не кадрят!

…Ты

Знаешь, я был бы милым, как

Пааан-да,

Если бы только знал,

Что-ты-тоже-хочешь-обнять-меня!

Даже в Кении, Танганьике и Уганде

Слышали о...

Потому что это

Правильный урожай пропа-гааанды —

Что коп может влюбиться!

В театре Лью бросил шиллинг в ящик на спинке сиденья перед ним, получил театральный бинокль и начал внимательно рассматривать толпу. Перемещающееся поле пришло в состояние покоя, и вот никто иной как совладелец карты Таро XV, профессор П. Йотам Ренфрю, по-видимому, прямо из Кембриджа, посетил шоу, лицо его было сплющено в грязно-желтую двухмерную хромолитографию самого себя, он сидел в ложе с каким-то человеком в иностранной военной форме, спустя мгновение Лью узнал в нем своего бывшего товарища, телохранителя эрцгерцога — капитана Трабанта, теперь — кадрового военного ландвера Австро-Венгрии, полковника Макса Кауча, почти не изменившегося со времен Чикаго, разве что он еще немного более приблизился к состоянию минерала, статуи в парке, которую иногда оживляет душа.

У Лью было мало времени, чтобы жить прошлым, с громким грохотом тарелок оркестр начал играть увертюру.

«Вальсирующие в Уайтчепеле» оказались одним из тех современных произведений, в котором группа исполнителей с большими трудностями пытается изобразить музыкальную комедию о Джеке Потрошителе, «вместо того, чтобы позволить старине Джеку резать и выпускать пар», как начал жаловаться Найджел во время аплодисментов после первого акта.

— Но, если честно, Найджел, там ведь в любом случае будет актер, не так ли, — возразил Нэвилл.

— Ну, возможно, да, Нэвилл, — украдкой доставая из пиджака серебряную флягу микстуры от кашля «Морфотусс» и сделав несколько глотков, — но, кажется, здесь актер играет актера, играющего Джека, иначе почему так искусственно, ты не согласен?

— Да, но тут всё искусственно, Найджел, включая кровь, которой все так жаждут, нужно просто свыкнуться с мыслью, что так не должно быть.

— Если вы предпочитаете настоящую кровь, — сообщил спокойный голос за их спиной, — уверен, можно что-то организовать.

— Однако! — Нэвилл заерзал в кресле, словно пытаясь повернуться.

— Во имя всего святого, Нэвилл, — зашикал Найджел, безумно вращая глазами, — не оборачивайся, это может быть Он.

В антракте Лью направился в бар и увидел там полковника Кауча, уже трудившегося над водкой с содовой. Если он был удивлен, увидев Лью, он слишком устал за много лет в профессии, чтобы показать это.

— Дела, вечно дела. Предпочел бы двухнедельный отпуск в Берлине, но дела Австро-Венгрии часто заставляют отложить развлечения..., — Кауч поднял брови на разную высоту. — Ну вот, снова жалуюсь. Sowieso, как бы то ни было...Как ваша жизнь, Льюис? Еще работаете «сыщиком»?

— В последнее время нет, скорее — наемный бандит. А ты — по-прежнему конный пастух Франца-Фердинанда, да?

Он кисло улыбнулся и кивнул.

— Никчемный идиот, который когда-то доводил нас до безумия, всё такой же, разве могут эти люди измениться, в конце концов? Но Империя, слава Богу, нашла другие способы, чтобы я мог послужить ей иначе... О, но вот кое-кто, с кем вы, наверное, захотели бы встретиться.

Сквозь толпу к ним пробирался профессор Ренфрю.

Ну, не совсем он. С технической точки зрения Лью не подпрыгнул, но количество напрягшихся групп мускулов свидетельствовало о его готовности это сделать. Он устоял перед желанием щелкнуть себя по носу и осуществил энергичную, но смутно-воображаемую перестановку.

— Позвольте представить вам моего немецкого коллегу, профессора-доктора Йоахима Верфнера.

Немецкий профессор, конечно, был чертовски похож на Ренфрю, хотя, вероятно, одет немного более неформально — обтрепанные манжеты, растрепанные волосы, очки странного цвета зелени синяка.

Осторожный, но, кажется, не слишком впечатленный сходством Лью протянул руку для рукопожатия.

— Вы в Лондоне с визитом, профессор? Вам здесь нравится?

— В основном дела, но Макс был настолько любезен, что отвел меня на площадь Пикадилли, где можно найти нечто вроде мюнхенского пива.

— Могу вам лишь посочувствовать, вероятно, у нас одинаковое мнение об английском пиве — это словно пить свой ужин.

Некоторое время они обсуждали то, что бульварная пресса назвала «Расчленеттой».

— Любопытно, — сказал Кауч, — что эти убийства в Уайтчепеле произошли незадолго до трагедии в Мейерлинге, некоторые у нас в Австрии считают, что у них общее происхождение.

— Только не это снова, — Верфнер притворился, что тяжело вздыхает.

— Одно из сильных впечатлений юности, — объяснил Кауч. — Тогда я был лейтенантом, который возомнил себя детективом, и верил, что смогу раскрыть это дело.

— Австрийский крон-принц и его девушка совершили самоубийство по сговору или что-то в этом роде, — попытался вспомнить Лью. — Поэтому в итоге мы получили старину Ф. Ф.

— Мир получил Liebestod, сказку о смерти из-за любви для романтических дураков. Горькая правда заключается в том, что Рудольфа убрали с дороги.

Лью осмотрелся по сторонам.

— Не лучше ли нам...?

Кеуч пожал плечами.

— Всего лишь маленькая безобидная Fachsimpelei, светская беседа. Насильственная смерть в высших кругах представляет для нас профессиональный интерес, не так ли? Дело давно закрыли, и в любом случае «правда» никогда не была столь важна, как уроки, которые мог бы извлечь из этого дела преемник Рудольфа, Франц-Фердинанд.

— Хотите сказать, кто-то наверху...

Кеуч торжественно кивнул.

— Силы, которые никогда не допустили бы Рудольфа на трон. Он находил в Австрии так мало того, чем можно было бы восхищаться, и его убеждения были просто слишком опасны — он постоянно вслух говорил о нашей коррупции, о нашем поклонении войне, особенно — немецкой военщине, он боялся Тройственного Союза, повсюду видел доказательства антисемитизма, ненавидел идею Габсбургов в целом и был достаточно неблагоразумен, чтобы публиковать эти мнения, естественно, в еврейских газетах.

— А девушка...

— А, эта Вечера. Невзрачная крошка, ни малейшего представления о великой страсти, ее использовали, чтобы повернуть историю в другое русло, отвлечь роковое любопытство общественности, шерше ля фамм — принцип, всегда полезный в политике.

— Так кто, по-вашему, это сделал?

— Некоторое время моим любимым подозреваемым был камергер Императора, граф Монтенуово, но потом в один прекрасный день на меня снизошло озарение свыше, и я понял, что на самом деле это должен был совершить Джек Потрошитель, — всеобщее ворчание, — собственной персоной, он работал по договору. Учитывая, что он исчез из Лондона приблизительно в ноябре 89-го, а происшествие в Мейерлинге случилось в конце января 89-го, достаточно времени для того, чтобы Джек добрался в Австрию и познакомился со своей целью, да?

— Их застрелили, Макс, — возразил Верфнер с преувеличенной кротостью, — а не зарезали. Джек не был стрелком, единственное сходство состоит в том, что список подозреваемых в деле «Потрошителя» тоже достаточно длинный для того, чтобы заполнить жителями небольшой город, каждый новый подозреваемый правдоподобнее предыдущего, истории, одна за другой, полностью нас убеждают, что вот это, наконец, точно должен быть настоящий Потрошитель, немыслимо, чтобы это мог сделать кто-то другой — пока новый фанатик не выйдет вперед, чтобы изложить свои доводы. Сотни, уже тысячи интерпретаций, все — равно обоснованные, что бы это могло значить?

— Множественные миры, — выпалил Найджел, который забрел к ним откуда-то извне.

— Вот именно! — воскликнул профессор. — Уайтчепел Потрошителя был некоей кратковременной аванложей в пространственно-временном континууме...можно представить огромный железнодорожный вокзал с тысячами выходов, расположенных радиально во всех направлениях, ведущих к колеям отбытия в разные виды альтернативных Историй...

Раздался громкий звон китайских гонгов, объявляющий начало второго акта. Они договорились все вместе встретиться потом на приеме в одном из огромных отелей на Трафальгарской площади — прибыв туда, они попали в круговорот космополитичной толпы, элементы которой не всегда можно было с легкостью идентифицировать, среди сосудов с живыми цветами, молодых дам, одетых с продуманной элегантностью, лакеев на цыпочках и шампанского во льду, толстых ковров и электрических люстр. Небольшой эстрадный оркестр играл, пока пары экспериментировали с «Бостоном». Можно было увидеть людей в тюрбанах и фесках. После быстрого изучения бара Нэвилл и Найджел выбрали самый убойный напиток, последний крик моды в Лондоне, ужасающее сочетание портера и шампанского, известное как «Бархат».

Для поддержания компании их время от времени втягивал в легкую беседу не видимый для других некий Восточный Призрак, который был замечен выходящим из двери.

— Ну и ну, — сказал один из них другому, и они обменялись многозначительными взглядами, когда в «китайской» гармонии зазвучала широко известная пентатонная тема

Тнгтнгтнгтнг тонг-тонг

Тнг-тнг тонг

Мимо прошли двое наркоманов, беззаботные, как матросы. Вскоре после этого, извиваясь, мимо прошел серафический юноша в пиджачной паре, его ближнее глазное яблоко, кажется, в некоторой степени вращалось в направлении полковника Кеуча, и Кеуч, аналогичным образом извинившись, исчез в своем собственном лабиринте желания.

Профессор-доктор вставил в глаз монокль и искоса посмотрел на Лью, вскоре его взгляд превратился в некое доверительное подмигивание.

— Вы с Максом присматривали за кронпринцем фактически одновременно?

— О, Чикаго — когда принц еще был молокососом. Я занимался этим всего лишь полторы недели, полковник Кеуч выполнил всю работу.

— Вы будете удивлены, возможно, шокированы тем, что получилось из Франца-Фердинанда. В несколько непристойном стремлении взойти на трон после смерти Франца-Иосифа он основал свое собственное теневое государство в Бельведере, величественном дворце, построенном когда-то для принца Евгения Савойского. Его круг составляют люди, которыми сложно восхищаться, мотивы их не всегда идеально совпадают с мотивами Балхаусплац, сам кронпринц питает очень нездоровые фантазии, например, о Боснии, Макс боится, что в один прекрасный день из-за них все мы попадем в большую беду — а Макс никогда не ошибается, его пониманию ситуации на Балканах нет равных в Европе.

— Он говорит то же самое о вас.

Верфнер пожал плечами.

— Моя рыночная стоимость склонна к колебаниям. В данный момент она высока благодаря Англо-Российской Антанте. Германия потратила много лет на попытки поддержания розни между двумя этими государствами, а теперь вынуждена сидеть и смотреть, как вся эта кропотливая работа идет насмарку. Так что любой, кто размышлял на эту тему на Вильгельмштрассе более десяти минут, чем обычно, должен был бы обратить на него внимание.

Лью сдержанно слушал это воплощение gemütlicher alter Junge, уютного старого юноши. Большинство историй, которые он слышал от Верфнера, сводились к тому, что жизнь в поездах приучает использовать любую возможность передохнуть. Тайна присутствия Верфнера в городе, так далеко от его почвы, так близко к его британскому антагонисту, не была раскрыта. Это неотвязный классический ночной кошмар о человеке, находящемся там, где он не должен находиться. Несмотря на многократное и активное отрицание двойничества обеими профессорами, некая симметрия была разрушена. Нарушена. Этого было достаточно, чтобы Лью вернулся к своей вредной привычке грызть цикломит. Он отправился на поиски туалета, в котором это можно было бы сделать, хотя считал, что мог бы незаметно добавить таблетку в виски и принять лекарство таким образом.

— Верфнер в Лондоне, — сообщил Лью Когену на следующий день.

— Два Н докладывали об этом.

Лью показалось, что Коген смотрит на него странно. Более чем странно, а насколько странно это было?

— Всё становится очень странным. Конечно, у нас на повестке дня другие задания, но, думаю, с этого момента вы получаете полномочия — вам доверяют — реализовать любую инициативу, которую вы сочтете нужной. При возможности.

Лью уловил в его голосе мрачные нотки.

— Коген, не могли бы вы уточнить?

— Это относится к области метафор. Думайте об этих двух профессорах как о «громилах» на дороге. Иногда человеку удается с ними не встретиться. А иногда ему приходится принять меры.

— Вы ведь не предлагаете...

— Я ничего не предлагаю. Лучше, чтобы все были готовы, вот и всё.

Глаза маленького Ника Нукшафта широко раскрыты, рот кружком.

До Лью не сразу дошло, что это значит, а тем более — что за игру они вели с ним всё это время, но ему потребовалось немного времени, чтобы понять. Ему как-то удавалось обходиться здесь, в Англии, без перестрелок, неожиданного раскрытия ножей, потоков крови, кулаков или удобных предметов мебели, он начал по глупости надеяться, что подбрасывание оружия и смерть может не быть таким очевидным решением вопроса, как в былые времена в США. Каким цивилизованным, каким английским, как ему казалось, он стал, пока И. П. Н. Т. — сейчас он понял это со всей ясностью — продвигалась вперед, организации дела не было до того, носит он ковбойскую шляпу или котелок Сити, какие английские гласные звуки или тайные социальные коды он выучил, когда все карты были раскрыты, вот кем он оказался — не более чем их наемным стрелком из Штатов, в резерве, готовым для какого-то страшного часа.

Но еще кое-что о Лондоне — уязвленное самолюбие не могло быть уязвлено долго, поскольку сразу за углом ожидало новое оскорбление, готовое наброситься на вас. Сейчас более интригующим было отсутствие удивления у Когена, услышавшего новость о том, что Верфнер в городе. Это мог быть какой-то врожденный талант Когена в изображении каменного лица, но тогда, опять-таки, если предположить...

Лью разыскал двоих Н, которые ели малину в маринаде из эфира, и теперь, хихикая, не смогли удержаться от того, чтобы не начать напевать, повторяя с начала, мелодию из третьего акта «Вальсирующих в Уайтчепеле», а Найджел начал аккомпанировать им на гавайской гитаре, вот так:

О, пою-

- щая птица

из Спиталфилдс —

как одиноки все они

без твоей моло-дии!

Когда моя

Овсянка

брусчатки

начнет щебетать

вновь

Моему

возбужденному мозгу

Свой дорогой напев

Неежно? Хотя

Нынче весна

В Степни, как нам

сказали, в сердце моем

Холод, словно

В морозном

море

— пока моя

Поющая Птица

из Спиталфилдс

На своих маленьких

каблучках

Не вернется, скача,

Ко мнеее!

— (Моя дооорогая!),

[Сначала]

Когда они замолчали, чтобы перевести дыхание, Лью решился:

— Парни, вы учились у профессора Ренфрю, верно?

— Да, в Кингсе, — ответил Нэвилл.

— А профессор Верфнер, которого мы встретили прошлым вечером в театре — не был ли он точной копией Ренфрю?

— У него были другие волосы, — задумчиво сказал Найджел.

— Еще и одежда немного пообтрёпанней, кажется, — добавил Нэвилл.

— Но, Нэвилл, это ведь ты говорил: «Послушай, Найджел, почему профессор Ренфрю говорит с таким смешным немецким акцентом?». А ты ответил: «Но, Нэвилл, ты ведь знаешь, что это не может быть старик Ренфрю, в таких уродских туфлях», а ты...

Но тут Лью заметил что-то невероятное, что-то, о возможности чего в связи с этими двумя людьми он и помыслить не мог — они обменивались сигналами, не совсем предупреждениями, но подавали знаки руками и глазами, как могли бы делать актеры в водевильной миниатюре, они были воплощением британских идиотов. И в этот момент светозарного помутнения он также понял, хоть и слишком поздно для этой ситуации, что Ренфрю и Верфнер всё это время были одним и тем же человеком, этот человек обладал какой-то паранормальной способностью находиться минимум в двух местах одновременно, и все в И. П. Н. Т. знали об этом, знали всегда, скорее всего — все, кроме Лью. Почему никто ему не сказал? Для чего еще они могли бы его использовать, что должно было держать его слепым в темноте? Его это должно было бы больше раздражать, но он решил, что это не непочтение, а нормальная для Лондона ситуация.

Решив воспринимать двух профессоров как одного человека, Лью почувствовал странную свободу, словно от рабства, условия которого он никогда не понимал в полной мере. Ладно. Возьми эти деньги и зови его Болваном. Проще некуда.

Он провел остаток дня наверху в книгохранилище И. П. Н. Т., пытаясь как-то уменьшить степень своего невежества. Здесь он нашел несколько полок с книгами и манускриптами, некоторые из которых были на языках, которые он даже не мог распознать, не то что прочесть — о странном и полезном даре пребывания в двух местах одновременно, известном в Парапсихологии уже около пятидесяти лет под названием «билокации».

Особенно этим прославились шаманы Северной Америки. Практика начала просачиваться в Древнюю Грецию приблизительно в седьмом веке до н.э., стала характерной чертой орфической, а вскоре и пифагорейской религии.

Дело было не в одержимости духами, демонами или другими внешними силами, скорее это было путешествие из глубины души, насколько мог понять Лью, это была та же схема, что и у сновидения, в котором одна версия вас остается сзади, почти парализованная, способная выполнять лишь базовые действия вроде храпения, выпускания газов и переворачивания на другой бок, в то время как другая версия спокойно уходит в неожиданные миры, обе версии выполняют обязанности, присущие каждой из них, применяя двигательные навыки, полученные днем, еще и в таких сферах, как летание, прохождение сквозь стены, совершение спортивных чудес скорости и силы... И этот путешествующий двойник не был невесомым призраком — окружающие видели его достаточно плотным и отчетливым, на самом деле слишком отчетливым, многие сообщали, что фигура и фон разделены кромкой, сверхопределенной и мерцающей, между двумя отдельными видами света...

Однажды д-р Отто Глуа, приглашенный психиатр из Швейцарии, которого Лью видел в столовой И. П. Н. Т., высунул голову из-за угла, и они разговорились.

— Эта личность Ренфрю/Верфнер, похоже, страдает, — вскоре пришел к выводу д-р Глуа, — из-за глубокого и фатального противоречия, более глубокого, чем он способен осознать, в результате конфликту не остается ничего иного, как выйти наружу, он вытесняется во внешний мир, чтобы осуществилось то, что мы формально называем Schicksal, Судьба — мир вокруг него теперь вынужден страдать от его расщепления, которое он не может, не должен признать...поэтому притворяется двумя «соперниками», представляющими интересы двух «обособленных государств», хотя это больше похоже на мирское выражение раскола в одной поврежденной душе.

— И потом, кто лучше, чем падший географ, осуществил бы это — занял бы Номер XV, карту «Дьявол», кто-то, кто должен отвечать на небесный зов, изучил тайную географию beyul, или сокровенных земель, и держит всех нас в обветшалости и пыли, нашем безумии и невежестве, вдали от Шамбалы и возрождения в Чистой Земле? Какое преступление более достойно порицания, чем священный долг получения убогого жалованья в Уайтхолле и на Вильгельмштрассе?

— Думаю, сейчас меня больше всего волнует вопрос, — сказал Лью, — в какой степени сотрудничают с ним, кажется, я сказал «с ним», люди из И. П. Н. Т.

— Потому что никто не сказал вам, что они знают.

— Не воспринимаете ли вы это слишком, так сказать, на свой счет?

— Не обязательно, ведь это достаточно распространено в этих оккультных орденах — светские люди и жрецы вместе, иерархии посвящения в Таинства, тайная инициация на каждом шагу, предположение, что один знает то, о чем другой узнает лишь в свое время. Никто это не решает, это просто движущий императив, управляемый из недр самого Знания.

— О, — Лью удалось сохранить бесстрастное лицо, кивнуть и свернуть сигарету, которую он прикурил в сгущающихся сумерках от тлеющей «Короны» д-ра Глуа.

— Это всё упрощает, в известном смысле, — предположил он в поднимавшихся клубах турецкого дыма. — Если учесть, сколько времени я потратил на работу детектива. Пытался согласовать две эти истории — свидетельства очевидцев, отрывные талоны, отчеты о надзоре, черт, если что-то из этого когда-нибудь попадет в суд, они получат полное алиби, не так ли?

После того, как ушел доктор, опустилась тьма и Лью зажег на столе небольшую лампу Вельсбаха, и прозвучал удар обеденного гонга, приглушенный расстоянием, появился никто иной как Великий, который вскоре должен стать Заместителем, Коген, он нес поднос с высоким стаканом сока из пастернака и каким-то вегетарианским аналогом пирога со свининой «Мелтон Моубрэй», остывавшего на тарелке из китайского фарфора.

— Мы не видели вас за ужином.

— Кажется, я потерял счет времени. Спасибо.

— Сегодня вечером здесь будут поэтические чтения, парень-индус, мистическая чепуха, вино с сестрами, возможно, вы мне поможете зажечь старый П. Л., — под чем он подразумевал «Плафон Люминэ», современную смешанную конструкцию из калильной сетки и электрических ламп накаливания, изгибавшуюся аркой через весь потолок библиотеки и накрытую бледным полупрозрачным пологом из какого-то патентованного целлулоида, приглушавшего источники света, когда их наконец-то зажигали и они превращались в бездонный купол света, почему-то более яркий, чем их совокупность.

Коген посмотрел на стол, за которым читал и делал заметки Лью.

— Билокация, да? Увлекательная тема. Как раз в сфере ваших интересов, полагаю, отступать и идти вперед, за черту, нечто такое.

— Возможно, займусь шаманским бизнесом, найду хорошенькую маленькую иглу, повешу свою вывеску.

Лицо Когена Нукшафта не выражало сочувствия этой идее.

— Вам нужно поторопиться, научиться системному подходу. Годы учебы, если это — то, чего вы хотели.

— Если это то, чего я хотел.

Они стояли и смотрели на потолок, на его спокойное и равномерное сияние.

— Достаточно приятно, не так ли, — сказал Коген. — Конечно, это помогает сформировать некую преданность свету.

— Как это?

Словно делясь тайной, которую Лью, сам не зная, как, приготовился услышать, Коген сказал:

— Мы — свет, понимаете, все мы — из света, мы — свет, даруемый отбивающим мяч в конце дня, светящиеся глаза влюбленных, блеск шведской спички в высоком городском окне, звезды и туман во всей полуночной славе, луна, восходящая в трамвайных проводах, керосиновая лампа, мерцающая на тележке уличного торговца... Когда мы потеряли свою эфирную сущность и воплотились, мы замедлились, уплотнились, застыли вот в это, — он схватил себя за щеки и начал тянуть их в разные стороны, — вот в это. Душа как таковая — это память, которую мы несем в себе, о том, как когда-то перемещались со скоростью и плотностью света. Первый этап нашего Послушания здесь — узнать, как вновь приобрести эту разреженность, это состояние света, снова получить возможность попадать туда, куда захотим, через рожок фонаря, в перспективе — через оконное стекло, хотя рискуем быть разделенными надвое, через исландский шпат, который является воплощением в форме кристалла скорости прохождения Земли через Эфир, меняя измерения и создавая двойное преломление…, — он замолчал и посмотрел на дверь. — В любом случае, искупление в этом путешествии наступает намного позже. Съешьте что-нибудь, хорошая свиная щековина.

Единственное, что можно было осуществить — попытаться захватить Ренфрю врасплох. Когда он будет возвращаться в Кембридж, в английской провинции, зеленой и туманной, в раскатах прошлого, среди кирпичной кладки, в небольших туннелях, закрученных с чистотой спирали, в запахе болот, вдали — водяной отблеск на небе, отражение Немецкого моря, впервые за долгое время Лью почувствовал опустошающие желудочные спазмы изгнания и понял, что тоскует по Чикаго, по раннему осеннему вечеру, когда, условившись или нет о встрече позднее, можно было просто зайти поужинать к Кинсли, где его ждал бифштекс на его имя.

Потом он вернулся на много лет назад, в тот момент, когда Трот его бросила, и спросил себя, что на самом деле случилось с ним, а что — с какой-то другой версией Лью Баснайта, билокацированной в какое-то место, о котором он не имел четкого представления. Он погрузился в ту полутораминутную полуденную дремоту, темой которого, кажется, был его карманный браунинг FN 25-го калибра, хорошая штука, исключительно для самообороны, не из тех пистолетов, которые вы достаете, чтобы за кем-то поохотиться... Он проснулся, когда голос, возможно, его собственный, прошептал: «Не говоря уж о том, что это — хорошее оружие для самоубийства...»

А теперь притормози, детектив Баснайт. Это были привычные для их сферы деятельности Брюзгливые Мысли, он решил, что известен в социальном смысле или работал с более чем достаточным количеством Агентов Пинкертона и шпиков, которых убили на посту еще до конца смены, и кто знает, как далеко могло бы зайти рабочее раскаяние Лью, поскольку он находился на другой стороне, работал не на тех людей, но, по крайней мере, он свалился рано, почти на старте, сколь мало он на самом деле жаждал наград, на которые претендовали его коллеги — автомобилей, номеров с видом на озеро, раутов, знакомств с желанными женщинами или полезными политиками, в эпоху, когда слово «детектив» являлось универсально понятным кодом для обозначения анти-Профсоюзного отморозка...где-то была его билокационная версия, другой, сыщик в стиле Шерлока Холмса, воюющий с криминальными авторитетами, едва отличимыми от магнатов, которые нанимали «детективов», доносивших о деятельности Профсоюза.

Допустим, все эти католики, которых он встречал по работе, ирландцы и поляки в Чикаго, мексиканцы в Колорадо и так далее, с самого начала обо всем догадывались, и в отражающем звук цикле дня не было ничего, кроме наказания, даже если ты не совершил никакого греха, жизнь в мире была наказанием — фактически, как заметил его учитель Дрейв той зимой в Чикаго, еще один аргумент в пользу реинкарнации: «То, что ты не помнишь грехи предыдущей жизни, не освобождает тебя от наказания в этой. Верить в реальность покаяния — почти получить доказательство перерождения».

Он нашел Ренфрю в лихорадочном возбуждении, насколько помнил Лью, это было почти отчаяние. На ногах Профессора надеты разные туфли, кажется, он пил холодный чай из цветочной вазы, а его волосы были почти в таком же беспорядке, как у Верфнера прошлой ночью. Лью раздумывал о том, не сделать ли несколько острых замечаний о Джеке-Потрошителе, просто чтобы парень завелся, но решил: Ренфрю уже знает о том, что Лью известна правда, или, что более вероятно, ему всё равно, и в любом случае это будет отвлечением от текущего дела, в котором Лью еще предстояло разобраться. Ренфрю тем временем рассматривал огромную настенную карту Балкан в масштабе «один дюйм к десяти милям», нескольких редко встречающихся цветов, которые просто не могли быть розовым, аметистовым, желтым и лазурным.

— Наилучшая методика при рассмотрении Балкан, — наставлял Ренфрю, — не смотреть на элементы по отдельности — очень скоро человек начнет с криками бегать по комнате — а рассматривать всё в комплексе, единый вневременной моментальный снимок, говорят, так мастера игры в шахматы смотрят на доску.

— Кажется, ключ — железные дороги. Если смотреть на карту, отходя назад по комнате, на определенном точном расстоянии становится виден принцип построения: как соединяются разные линии, как не соединяются, где их могут захотеть соединить различные интересы — все эти определяющие узоры потока, не только фактические, но и невидимые, потенциальные, и скорость изменения, с которой значимые массы можно переместить к определенной границе...а помимо этого — телеология в действии, поскольку железнодорожная система стремится принять определенную форму, судьба — о боже, я начал говорить, как Верфнер.

— Бедняга. На этот раз он совершил длинную прогулку по улице неприятностей Квир-Стрит, боюсь, намного дальше последней станции любой из известных железнодорожных линий, которая могла бы привезти его обратно. Он работал над собственным долгосрочным решением Македонского Вопроса, который держали в строжайшей тайне на Вильгельмштрассе, я лишь недавно обратил на него внимание. Его план, — одной рукой профессор словно придерживал невидимую феску, — безумие: установить по всему Балканскому полуострову, немного на восток от Софии, здесь, приблизительно вдоль Балканского хребта и Средна-Гора, по верхней границе бывшей Восточной Румелии и как минимум вплоть до Черного моря Интердикт, как он это называет, длиной двести миль, невидимый, в ожидании неких необдуманных шагов и однажды инспирированного, необратимого, беспощадного...

Он замолчал, словно какая-то присутствующая здесь сила безмолвно велела ему не продолжать.

— А этот Интердикт — что это было, уточните?

Лью вдруг почувствовал уверенность, что прямо сейчас в Гёттингене какой-то билокационный Лью задавал Верфнеру тот же вопрос, ответ на который никто из них не хотел слышать, но не мог не задать. И в обоих местах оба Лью Баснайта удостоились обиженного прищура.

Очевидно недосыпавший Ренфрю нарочито вздохнул.

— Это давно изучают в Шарлоттенбурге, могу вас заверить.

— Спасибо, Профессор, вы прояснили ситуацию. Хорошо! Если ничего больше, думаю, я найду паб и проведу глубокий анализ этой информации. Не хотите присоединиться?

— Это связано с нашим Джентльменом-Бомбистом, — выпалил Ренфрю, — о, этот Джентльмен Б. сейчас в большой моде, поэтому его немедленное обнаружение и арест становятся еще важнее, понимаете?

Лью не понял, он остановился в дверях, ободряюще подняв бровь.

— Говорят, его видели в окрестностях Кембриджа, — сказал Ренфрю почти навязчиво. — Бродил вокруг площадки «Феннер», словно проводил рекогносцировку.

— А когда там следующий крикетный матч?

— Завтра, с I.Z.

— Ладно, он решил бросить одно из этих своих удушающих изделий, как это связано со схемой Интердикта вашего, — он слегка запнулся, — коллеги, д-ра Верфнера?

Ответа не последовало, человек, страдающий бессонницей, рассматривал свою разноцветную карту, придвинувшись к ней так близко, что его нос находился лишь в дюйме от нее — десять миль — над поверхностью земли.

— Ядовитый газ? Верфнер планирует каким-то образом использовать его как часть этого Интердикта?

— На самом деле я не вправе говорить, — шепотом ответил Профессор.

— Но Джентльмен-Бомбист может оказаться более общительным, если кто-то задержит его на время, достаточное для того, чтобы задать вопрос, так? Ладно. Посмотрю, не удастся ли мне собрать большую бригаду для завтрашней облавы, может быть, нам повезет с этим увальнем.

Лью шел к крикетной площадке «Феннер», сквозь сумерки, несмотря на угрозу дождя, просто чтобы посмотреть. Всегда существовала возможность, честно говоря, заманчивая, что Ренфрю наконец-то сошел с ума из-за стресса международных событий. Конечно, это очень облегчило бы жизнь Лью. Но погодите, кто это, стоит на гаревой дорожке, в тающем предвечернем свете, весь мир сразу эвакуировался, словно в ответ на предупреждение гражданской обороны, которое слышали все, кроме Лью?

Он смотрел на руки и ноги фигуры, ожидая появления в сгущавшемся мраке сферы определенного размера. Он расстегнул пиджак, и вес маленького браунинга легко лег в его руку. Фигура могла это заметить, потому что начала отстраняться.

— Послушайте, разве мы не встречались? — позвал Лью самым американским тоном, который ему удалось отыскать, учитывая морок и неопределенность этого часа.

В ответ раздался смех, неожиданно веселый, усиленный вечером и приближающимся дождем. К тому времени, как начался мелкий дождь, незнакомец уже исчез, и не пришел на следующий день на матч, который команда «И Зингари», начав жидковато, в итоге выиграла восемью воротами.

Вернувшись в Лондон, Лью снова пошел в Чипсайд, чтобы проконсультироваться с д-ром Кумбсом де Боттл, казавшимся немного более потрепанным и раздражительным, чем в прошлый раз.

— Вы — уже десятый, или, возможно, сотый человек, спрашивающий меня о хлористом карбониле на этой неделе. Где-то в таком порядке возрастания. В прошлый раз иерархия была странная, сразу после Джеймсона Рейда. Теперь они снова доводят нас до безумия. Как вы думаете, что готовится?

— Я надеялся, что вы мне скажете. Мельком видел нашего старого приятеля Джентльмена-Бомбиста, в Кембридже, но было слишком темно, чтобы в него стрелять. То, что ваши коллеги называют слабым светом.

— Столичная полиция хранит странное молчание на его счет. Я надеялся, что он уехал из страны, как Джек-Потрошитель или что-то в этом роде.

— История фосгена, которую я слышал — другой принцип, больше похоже на использование спускового рычага, чем просто сидеть там, пока цель не пройдет мимо, это человек намного большего масштаба, чем простой бомбометатель.

— Похоже на сочетание газомета и фугаса, — тоном мягкого изумления, словно всё это было для него новостью.

— Вот всё, что я вам могу сказать. Несколько схематично, полагаю.

— Фосген испаряется при сорока шести градусах по Фаренгейту, поэтому его нужно хранить в напорных баках определенного вида. Потом спусковой рычаг соответствующего соединения просто откроет клапан. Давление в баке может быть выше или ниже, в зависимости от того, какой напор струи газа необходим.

— Насколько я понял, теория заключается в том, чтобы направить вещество вдоль линии, скажем так, против линии войск, продвигающихся вперед. Нужно учитывать вес, используемый на единицу длины линии, предположим, фунты на погонный ярд, в час.

— Попробуйте тонны на милю.

— Боже мой. Насколько широк охват?

— Парни из Военного министерства уже должны всё об этом знать, но по моим данным — двести миль. Можете поговорить с ними.

Коген был склонен пофилософствовать:

— Предположим, Джентльмен Б. — не обычный террорист, а ангел, в прежнем смысле — «вестник», и в роковом облаке, которое он приносит, несмотря на невыносимый запах едкого удушья, заключается послание?

По словам Кумбса де Боттла, некоторые выжили после атаки. Даже в безнадежных случаях могла быть отсрочка до двух суток. Известно, что для успешного лечения необходимо четыре-пять часов абсолютного покоя.

— Так что фосген — не гарантия неминуемой смерти, — сказал Коген. — И, возможно, жертвы все-таки не обречены на смерть, возможно, намерение Вестника на самом деле милосердно, это способ принуждения к спокойствию, выживание зависит от состояния неподвижности, в котором можно размышлять над его посланием, а потом, возможно, и действовать в соответствии с ним...?

Однажды утром Лью приковылял в салон, чтобы позавтракать, и обнаружил, что все уехали из города. Если бы это было Колорадо, можно было бы предположить неминуемое приближение грандиозной вечеринки, без сомнения, с наркотическими веществами и настроением поиграть спусковыми крючками, в таком случае отъезд из города — просто не более чем мера рассудительности. Но никто не появился на Чанкстон-Кресчент. Лью ждал, но в помещении ничего не изменилось, оно тихо дышало, коридоры были пусты, поверхности стен внутри и снаружи отражали эхо, попадавшее в каждое ухо крошечным осколком секунду спустя, создавая иллюзию присутствия духов, повторяющих слова живых. Клевреты и слуги крались мимо, почти как всегда, ничего особо не говоря. Коген Нукшафт и мадам Эскимофф исчезли, Нэвилл и Найджел — тоже, кажется, никого не оставили за старшего. Доставка угля, льда, молока, хлеба, масла, яиц и сыра продолжалась.

Шел дождь. Капли стекали со скульптур в саду. Падали с носов сатиров и нимф. Лью рассматривал фотографию Яшмин в сером свете, проникавшем сквозь окна в сад. Он получил открытку от нее неделю назад, с обычными швейцарскими марками, а также — с ярко-красной маркой частной гостиницы «Санаторий Бьопфли-Спаццолетта», она сообщала, что уезжает в Будапешт, без объяснения причин. Олицетворение беззаботной юности, путешествующее по Континенту, как показалось Лью.

Если не учитывать тот факт, что такие же красные марки алели на всей дневной почте на Чанкстон-Кресчент, словно капли крови на снегу. Открытки, конверты разных размеров, и, кажется, не все отправила Яшмин. Это туда все уехали, в Швейцарию? Конечно, не предупредив Лью. Наемный стрелок и так далее, там он не нужен.

Он обдумал свои возможности. Никого, с кем тут можно было бы поговорить, даже Отто Глуа исчез, без сомнения, вернулся в свою родную Швейцарию со всеми остальными. Лью следовало бы чувствовать себя более брошенным, чем он чувствовал себя на самом деле, но странным образом он чувствовал нечто вроде свободы от неудачного договора. Что бы ни заставило их всех потерять рассудок, никому из них не пришло в голову, что от Лью может быть какая-то польза. Прекрасно. В этом городе найдется достаточно детективной работы, чтобы порадовать взыскателей долгов, и в любом случае Лью уже давно работал самостоятельно. И. П. Н. Т. может нанять другого головореза.

— Но это твоя судьба! — взмолился бы Коген.

— Да, Льюис, сделай затяжку и хорошенько всё обдумай.

— Простите, парни, не думаю, что мне хочется гоняться за картами Таро, с этого момента моя сфера интересов — обеспокоенные мужья, пропавшие ожерелья и экзотические яды, спасибо.

И, словно это был не совсем он, а, возможно, поскольку он уже довольно давно ничего не хотел, это было даже и не совсем то, чего он «хотел» — он определенно решил во всяком случае никогда не возвращаться, никогда не останавливаться среди разрабатываемых недр на земле, смытой до коренной породы, воя на необъяснимую и безразличную луну.