На дорогах войны

И. Богуславский ЧЕРЕЗ ВОЙНУ

Передо мной книга Маршала Советского Союза В. И. Чуйкова «Начало пути». Это воспоминания о великой битве на Волге, о воинском подвиге, вписанном в историю Великой Отечественной войны сынами и дочерьми народа.

На одной из страниц книги мое внимание привлекла знакомая фамилия: Тамара Ивановна Шмакова. О ней вспоминал маршал:

Потом я встречал ее имя в других книгах, рассказывающих о незабываемой волжской эпопее. О Шмаковой писали как о бесстрашном человеке, в самые трудные минуты остававшейся воином, примером и поддержкой другим.

…Тамара Ивановна Шмакова. Неужели это та самая маленькая, неприметная с виду женщина, которую я так часто встречал на затененных улицах нашего заводского поселка? Та самая Тамара Ивановна, которую, уверен, все матери Уралсельмаша знают как милого, отзывчивого детского врача?

Признаться, я не без трепета открывал перед нею книгу маршала В. И. Чуйкова, командовавшего легендарной шестьдесят второй гвардейской армией.

— Это о вас пишет маршал Чуйков?

Она улыбнулась.

— Обо мне.

Потом она встала из-за стола, достала альбом с фотографиями военных лет. На некоторых из них уже исчез глянец. Некоторые немного пожелтели. На одном из снимков я увидел высокую фигуру маршала Чуйкова в окружении своих боевых соратников. Это была свежая фотография. Чувствовалось, что она сделана не так давно. Я вопросительно посмотрел на Тамару Ивановну. Она поняла, что меня интересовало.

— Прошлым летом гостила я у своих однополчан в Москве. Как-то раздался телефонный звонок. Говорил маршал Чуйков. Ему сказали, что и я сейчас здесь, среди гвардейцев шестьдесят второй. Он попросил, чтобы я подошла к трубке.

— Василий Иванович, — сказала я, — помните меня?

— Конечно, помню… Где вы живете сейчас? — спросил он.

— В Кургане, педиатр я.

— Хорошо. А Курган я знаю. Бывал там в молодости, когда Колчака громили…

— Спасибо, что не забыли.

— Ну что вы, это вам спасибо…

— Возвращалась я из Москвы, — продолжала свой рассказ Тамара Ивановна, — под впечатлением этой встречи, этого разговора. Двадцать лет прошло, как кончилась война. А все вот так передо мной, — Тамара Ивановна провела рукой перед глазами. — Как будто вчера было. Ведь я войну всю пешком прошла от Волги до Берлина.

…До сих пор, когда я пытался как-то обобщенно представить себе образ советского воина-освободителя, я почему-то видел, как сквозь дым пожарищ и груды развалин проходит рослый, широкоплечий солдат в каске, с автоматом, с обветренным лицом, в запыленных сапогах, в развевающейся за спиной плащ-палатке.

А тут передо мной сидела маленькая, хрупкая женщина со спокойными, мягкими глазами, с гладким зачесом волос, с первыми бороздками, которые проложили на ее лице время и все пережитое в те суровые годы.

…В двадцать два человек любит мечтать. И разве можно его упрекать, если мечты у него бывают чуть-чуть розоватыми, как облака, освещенные восходящим солнцем? Тамара Шмакова мечтала. Еще два-три месяца — и позади институт. Два-три месяца — и застучат колеса. Будут реки, леса и рельсы. Будет маленькое приозерное село Саломатное, село ее детства. И будет в Саломатном очень важный, очень знающий врач Тамара Ивановна Шмакова. Именно так: Тамара Ивановна. При этом она почему-то всегда смеялась. Ей было смешно, что ее, такую маленькую, будут звать Тамарой Ивановной. И не будет в Саломатном ни одного больного ребенка. Потому что всех до одного она вылечит и будет очень стараться, чтобы уходили болезни.

Это будет скоро. Еще два-три месяца, и в один, очень яркий и очень солнечный, с белыми облаками день (наверное, это будет воскресенье) соберутся они всем курсом на выпускной вечер, попрощаются, поклянутся в верности студенческой дружбе и…

…Был, как она и представляла, очень солнечный и очень яркий с белыми облаками воскресный день. Но не было выпускного вечера. Началась война.

Она свалилась на плечи людей неожиданно, как грозовая туча, медленно подбиравшаяся из-за леса, а потом враз опрокинувшаяся всем своим грохотом на тихую равнину, внимавшую утренним лучам, пению птиц и журчанию ручья.

В институте ввели полевую хирургию. Все остальное отодвинулось на второй план. Лекционные часы прибавили вдвое. С утра до вечера.

Профессор Попов, старый омич, сказал студентам:

— Вы трудно начинаете свой путь. Но знайте, русская хирургия всегда верно служила отечеству. Она не отсиживалась в тыловых госпиталях. Фронт будет для вас школой жизни. Запомните, школой жизни. Я уверен, вы будете честными людьми.

…В августе 1942 года в составе 284-й дивизии военврач Тамара Шмакова подъезжала к пылавшему Сталинграду. Лицо ее обветрилось, запылилось. Навстречу в повозках, на машинах двигались колонны раненых.

Она выпрыгнула из кузова, подбежала к вознице, усатому почерневшему солдату с перевязанной рукой, помогла ему закрутить цигарку. Теперь это у нее получалось. Научилась в госпитале на Урале, в Чебаркуле, где несколько месяцев проходила стажировку. В госпиталь все время прибывали раненые. Она понимала, что война не щадит человеческих жизней. Но то, что она увидела здесь, по дороге на Камышин, не укладывалось в сознании. Оно отказывалось принимать все это.

— Что там, отец? — заглянула она солдату в глаза.

— Горе, — сказал он одним словом. — Дай тебе бог остаться живой в этой беде. — Солдат тронул поводья. Бричка с высокими бортами и соломой, на которой лежали тяжело раненные, тихо заскрипела колесами.

Волга вздымалась взрывами водяных столбов, грохотом подходившей техники, многоголосой речью прибывших полков. Здесь была передовая линия фронта.

На правый берег переправились ночью. Днем это сделать было нельзя. Переправа держалась под обстрелом немецкой артиллерии и самолетов.

Улицы города угрожающе молчали. В небе вспыхивали ракеты, выхватывая из тьмы искалеченные каркасы зданий. Трудно себе представить, что когда-то в них жили люди, белели в окнах занавески, раздавался детский смех. Дома зияли холодными безмолвными провалами.

Полк расположился в районе завода «Красный Октябрь». По соседству справа завод «Баррикады», а чуть севернее — тракторный, южнее — Мамаев курган.

Санитарная рота полка заняла свой пост на берегу реки у шестьдесят второй переправы. В крутой глиняный берег была врыта бог весть откуда взявшаяся чугунная плита. Она образовала что-то вроде стенки шалаша и защищала от осколков, когда начинался обстрел переправы.

Раненые все подходили и подходили. Казалось, этому потоку не будет конца.

Тамара думала об одном: скорей бы кончилась эта ночь. Все-таки днем можно будет соорудить какой-нибудь блиндаж, и тогда обрабатывать раненых будет легче. Но ночь не проходила. Санинструкторы подносили и подводили перевязанных бойцов. Нервное напряжение достигло предела. Потом она будет мечтать, чтобы скорей проходил день и чтобы тьма скрыла столпившиеся у переправы потоки людей. Тогда не будет прицельного огня и тогда смерть не будет так жестоко, почти в насмешку, косить человеческие жизни. Это была ее первая ночь на войне, рядом со взрывами и перестрелкой, рядом со смертью. Она уже насчитала шестой десяток обработанных ею и переправленных на левый берег раненых. Руки отказывались держать скальпель. Мышцы предплечий деревенели. Глаза щипал едкий пот. Ночь не принесла прохлады. Воздух был душный, прогорклый, настоенный на дневном зное, перемешанный с пылью и пороховой гарью.

Подошел старший полковой врач Чернов. Он только что побывал в батальонах, проверил санитарные посты. Присел на какой-то ящик, опустил голову на руку и закрыл глаза. Для него это была далеко не первая бессонная августовская ночь 1942 года. Был он обросший, выбившийся из сил. Но тут же поднялся, в глазах с трудом пробилась улыбка.

— Ты знаешь, военврач Шмакова, я верил, что на тебя можно положиться. Сначала, правда, засомневался: что ты, такая крохотная, будешь здесь делать? А ты вон какая. Молодец! Знаешь, о чем я подумал: почему душа в одном человеке огромна, если сам он даже невелик, а в другом — всего с ноготок, не приметишь. Почему? — И он рассмеялся. Он не давал указаний, как старший полковой врач. Просто с ним становилось легче. Оттого, что он просто говорил с тобой на «ты», как с другом, оттого, что он не бросался громкими словами, и оттого, что верил в тебя. И поэтому весь ужас творившегося на твоих глазах не казался неизбывным. И она знала, что все это — смерть, бинты, кровь, скальпель — все рано или поздно закончится самым желанным, имя которому — победа. Но предстояло еще много пройти и испытать, чтобы вслух произнести это слово, которое в сердце было всегда. И военврач Василий Чернов одним присутствием своим вызывал в людях эту твердую уверенность в победе.

Заснула всего лишь на часок-другой. Чернов решил не мотаться больше этой ночью по позициям полка, а заменить ее, потому что понял: на второй сотне раненых солдат она просто свалится с ног. Для нее — это первая ночь.

С утра начался шквальный огонь. Санитары, ночью сооружавшие блиндажи, направились на передовую. Шмакова снова принимала раненых, обрабатывала их и отправляла к переправе, на левый берег. Чернов заканчивал крыть крыши блиндажа. Медпункт переместился в укрытие. Было оно сделано наспех, из случайных досок. Но все-таки это было укрытие.

Раненые прибывали целыми партиями. Одна за другой. Без интервалов. Тамара понимала: в нескольких сотнях метров от нее грохочет бой. И неизвестно, что будет через несколько дней и даже часов… Пришла весть, что в районе Дома специалистов немцы пробиваются к Волге, стремятся перерезать плацдарм надвое.

Она работала молча, сосредоточенно, не произнося ни слова. Ее фронт был здесь. И поэтому она должна делать свое дело твердо, без паники. Потому что она первая, кто решает будущее раненого бойца: останется он жить или больше никогда не вернется в строй. Потом он попадет в тыловой госпиталь, и уже там люди в белых халатах будут не спать ночами, чтобы вернуть человеку жизнь, а Родине — солдата. Но в первую схватку со смертью вступает она. И это тоже бой. Настоящий, требующий нечеловеческих усилий и воли. Немцы бомбили переправу. Кипела не только вода, но и прибрежный песок. Бомбы рвались у самых блиндажей, куда тянулась длинная цепочка раненых.

«Только бы не упасть, только бы хватило сил», — думала военврач Шмакова. Пальцы рук немели. А поток раненых не убывал. На носилках принесли артиллериста с перебитой рукой. Он потерял много крови, был бледен. Казалось, жизнь оставила его давно. Надо было принимать срочные меры. Надо было с кем-нибудь посоветоваться. Но капитана Чернова не было в блиндаже. Он окопался в окопе, установил противотанковое ружье, задрав его кверху, и стрелял по немецким самолетам. Они издевательски низко спускались над катерами, баржами, лодками, принимавшими на борт раненых солдат и ополченцев.

Жизнь артиллериста была на волоске. Нужно ампутировать руку. Иначе гангрена и тогда — смерть. Никаких условий. А главное — опыта. Но она решается. Потому что, если солдата и доставят в госпиталь, будет уже поздно. Потом в дыму и грохоте боев она сделает еще не одну ампутацию и спасет не одну человеческую жизнь. Но эта, первая, запомнится надолго, как первый жизненный экзамен, как испытание на прочность, выносливость и стойкость.

Шел поток раненых, а Шмакова работала, не проронив ни слова. Скулы ее были сжаты, а нервы натянуты, как струны в большой мороз.

Наверное, она могла бы не выдержать. Потому что всему бывает предел. Перегрузки на прочность тоже вкладываются в нормативы. Здесь нормативов не было. Просто она видела людей, видела их глаза. И читала в них святую ненависть к врагу и надежду и веру в то правое дело, которое они отстаивали своей жизнью. И она знала, что нужно окаменеть еще на сто дней, на двести, а если потребуется, на годы, чтоб не уйти отсюда. Потому что дальше идти некуда. Потому что здесь фашистскому зверю должен быть сломлен хребет. А иначе погибнет все самое светлое, что сделали на земле люди, погибнет ее мечта. Мечта ее юности. Ведь ей еще так мало лет. Всего двадцать три… И жизнь только начинается.

В сентябре полк перекинули к Мамаеву кургану. Положение оставалось сложным. Враг бросил на штурм города огромную технику и сотни дивизий, вооруженных с головы до ног.

Более двадцати суток пылает город. А армады бомбардировщиков круг за кругом штурмуют и бомбят позиции защитников волжской твердыни. Сотни самолетов каждый день сбрасывают свой смертоносный груз на окопавшихся солдат, на полки, подвинувшиеся к Мамаеву кургану, занятому немецкими войсками.

По нескольку раз в день дивизия Батюка, в которой служит Тамара Шмакова, пытается овладеть высотой.

Медсанрота полка — у подножия кургана. В сутки приходится обрабатывать до трехсот раненых. Уже нет полкового врача Василия Чернова. Он погиб от разорвавшейся бомбы, защищая блиндаж противотанковым ружьем. Это случилось на глазах у Тамары. Он пытался сбить хоть один самолет. Они давно приметили его, немецкие асы. Им легко было сверху воевать с этой одинокой огневой точкой, с этим, как им казалось, обезумевшим наводчиком, охраняющим раненых солдат не только бронебойными патронами, но и невиданной душевной дерзостью. Им было видно сверху и его лицо, и глаза, и широко открытый рот. Они только не слышали, что он кричал им. Они догадывались, о чем он кричал им! Удар разорвавшейся бомбы был точным. Толстый слой обрушившейся земли похоронил капитана. Старшим полковым врачом назначили Тамару Шмакову. Теперь она отвечала за медицинскую службу полка. Она знала, что ей трудно будет заменить Чернова, который умел не только организовать работу в батальонах и обрабатывать раненых, но и, если надо, — биться в схватке с врагом. Силы временами оставляли ее. Кромешный ад Мамаева кургана было трудно перенести. Она видела, как не выдерживали мужчины.

В санроту прислали нового хирурга. Совсем юноша, только что со студенческой скамьи, он бледнел от разрывов бомб. Руки тряслись у него, когда он брал в руки скальпель. И тогда он садился на табурет, опускал голову на руки и так сидел, не поднимая глаз. Он стыдился своей слабости и ничего не мог с собой поделать.

Шмакова не упрекала его. Она понимала, что мужество приходит к человеку не сразу. Солдатами не рождаются. И она брала из его рук скальпель и, усталая, измотанная бесконечными вызовами на передовую, склонялась над ранеными.

Случалось не один раз, что где-то в батальоне погибал санинструктор. И чтобы не отвлекать и так немногочисленные силы санроты (всего четыре врача), она шла в часть, где образовался прорыв, и уводила из боя раненых в блиндаж, над которым развевался флажок Красного креста, и тут же приступала к обработке ран.

Однажды ее самое привели в блиндаж. Она шла согнувшись, прижимая к груди руку. На фуфайке проступала кровь.

Командир полка распорядился, чтобы она немедленно покинула санроту и отправилась в госпиталь. Это был один-единственный раз, когда она не выполнила распоряжения командира. Шмакова осталась в строю. Ей перевязали рану, и она продолжала принимать и обрабатывать раненых. Все это было на глазах у начинающего хирурга. Он поднялся с табурета, подошел к Тамаре Ивановне и, посмотрев ей прямо в глаза, сказал:

— Извините меня, доктор…

Лицо его оставалось бледным. Но скальпель в руках больше не дрожал.

Много забот у полкового врача. Хоть разорвись, а раненых надо искупать, накормить, подготовить к эвакуации. Конечно, все бы это было куда проще, если бы рядом не рвались бомбы и снаряды, и тонкие стены наскоро слепленных блиндажей не тряслись, как карточные домики. Если бы под боком был водопровод и склад медикаментов…

Временами, когда стихало, ненадолго, по очереди засыпали тревожным сном врачи, фельдшеры и санитары. Тамара молча смотрела на их усталые, обветренные лица и думала: эти люди отлиты из железа. Иначе чем объяснишь их выносливость, их огромное перенапряжение сил?

Вот дремлет Кенже Жигеров. Час назад он вернулся с левого берега, доставил медикаменты, бинты. Это же только надо представить, сколько раз переправлялся он через Волгу, поливаемую пулеметными очередями! Сколько раз плыл в своей утлой лодчонке в обнимку со смертью и ни разу не проронил ни вздоха, ни просьбы о замене или переводе на другой, менее опасный участок. Впрочем, на войне всегда рискуешь…

В минуты временного затишья она вспоминает свой дом. Отца своего, колхозника, и старую мать. Далеко они в Зауралье. Им там тоже нелегко. Отправили на фронт пятерых детей: трех сыновей и двух дочерей. И ждут, наверное, не дождутся писем, весточек от них. И она, Тамара, давно не отвечала на письма. Совсем закрутилась в этой военной суматохе. А так она все время с ними, родными своими. И чтобы они не знали этого ужасного воя врезающейся в землю бомбы и свиста летящей мины, она здесь, в самом пекле войны, сколько хватает сил, делает свою работу, помогая стране закончить войну победой. Теперь она знает, победа близка. Потому что враг окружен. И никуда ему теперь отсюда не деться. И не спасут его никакие танковые армии, посланные Гитлером на помощь Паулюсу. Наши стоят твердо. И Мамаев курган теперь в наших руках.

Она вдруг подумала, что еще много всяких высот придется брать, но, наверное, никогда не забудется та, на волжском берегу, со степным названием Мамаев курган, политая солдатской кровью.

Потом, когда через несколько лет она снова вернется к Мамаеву кургану, она увидит на его вершине гордо стоящий танк. Наверное, тот самый, который видела в трудную годину штурма высоты. Теперь он стоит как вечный памятник мужеству и героизму советских людей.

Разгром немцев на Волге громкой радостью отозвался в сердце каждого бойца. Гвардейская армия генерала Чуйкова двигалась на запад. На груди полкового врача Тамары Шмаковой вместе с боевыми наградами красной эмалью алел флажок гвардейского значка.

…Километры выжженной земли. В атаку устремляется полк, отвоевывая с боем каждую пядь родной земли, и тут же вслед за солдатами идет со своей ротой полковой врач Тамара Шмакова. Сколько уже пройдено, начиная от Волги? Пятьсот, семьсот, тысяча километров? Пешком и все пешком… С боями. После Волги — Донбасс, тяжелые бои под Славянском. Разве забудется Голодная Долина? Здесь погиб генерал Батюк, командир дивизии. Редели роты. Горе закипало ненавистью. Ничего не могло остановить гвардейцев. Позади Днепр. А ноги маленькой уральской девушки меряют и меряют дороги войны. Солдаты встречают ее с улыбкой.

Как-то на привале краем уха услышала она брошенные солдатом слова:

— Война старается, а она идет себе и идет. И горя ей нет. Какая сила в человеке!

— И правда, — поддержал его другой солдат. — Увидишь ее и легче как-то становится. Не все смерти подвластно…

Горя было много. В боях за Харьков погиб ее брат Валентин. Были они близко друг от друга. А не свиделись. На станции Шевченко получила от отца письмо. Когда она зарубцуется теперь, эта рана? Она вспомнила первые дни войны, проводы брата. Он верил, что вернется. Молодой, сильный, мечтательный…

Впереди лежал Днестровский плацдарм. Тамара знала, что в этом районе должна быть ее сестра Галина. Она служила в авиаполку корректировщиком. Письма приходили от нее с адресом, по которому можно было судить, что она совсем рядом. Чувствовала себя Тамара членом большой солдатской семьи. А близость сестры разбудила в ней еще одну струну, и она затрепетала в ней, заныла неуемной тоской по родному дому, по материнскому очагу. И как-то вдруг почувствовала она себя уставшим человеком, которому и не грех бы немного отдохнуть, потому что плечи ее не так уж широки, а сердце могло бы тоже стучать чуть-чуть спокойнее и тише. И вообще не слишком ли много смертей и ужасов выпало на долю одному человеку? Это была минутная слабость, от которой ей самой становилось стыдно, и она до боли смежала глаза, чтоб не дать пробиться слезе. А если она и пробивалась, то от злости, что она такая слабая, совсем слабая. Тогда у нее до хруста сжимались кулаки. На нее смотрели и понимали: на войне не плавится не только железо…

За Днестром шли смертельные бои. Война перекатилась за государственную границу СССР. Фашисты предпринимали все, чтобы задержать наступление советских войск. Однажды ночью случилась беда. Немцы неожиданно напали на передовое охранение полка. Тамару разбудила стрельба, беспорядочный шум моторов, несвязные голоса команды. Она выскочила из дома, в котором расположилась санрота.

Ей сказали, что прорвались немецкие танки, что за ними напирает пехота. Эвакуировать раненых было трудно. На переправе образовалась пробка. Она кинулась искать лошадей, хоть какой-нибудь транспорт. Части спешно занимали оборону. Что делать? Сердце ее разрывалось от боли и обиды. Под руку подвернулся растерявшийся лейтенант, бежавший к переправе. Она его дернула за ремень, вырвала из рук автомат и закричала, что было сил:

— Остановись, сволочь! Трус! Ничтожество! Забыл, что была Волга?! Чего испугался?

Вот когда ей стало обидно, что у нее такой маленький рост и что она не может отхлестать по щекам этого верзилу.

С автоматом залегла Тамара Ивановна вместе с подразделением солдат. Бой длился всю ночь. Она не могла стрелять из автомата. Это был первый случай, когда она взяла в руки ружье. Бойцы быстро научили ее, как менять диски, как нажимать на гашетку. Она с яростью стреляла по наступавшим цепям немцев. Ее душили слезы, что вот по вине какого-то растяпы, после стольких лет войны, допущена оплошность, за которую расплачивалось жизнями столько солдат.

Утром, когда стих бой и враг был отброшен, вместе с радостью от выигранной битвы в ее ратном багаже отлеглась еще одна истина: война есть война. И наступление — не всегда прямая линия вперед. Но поняла она так же, что никакие случайности не могут остановить продвижение наших войск, что боевой дух солдат непоколебим и что поэтому близка победа.

…Был освобожден Тирасполь. Тамару догнало письмо от сестры Галины. Она совсем рядом, в каких-нибудь полутора десятках километров. Сердце заныло радостью и тревогой. Рядом родной человек. И кто знает, удастся ли свидеться позже? Всякое может случиться. Командир полка спросил:

— Двух суток хватит?

Тамара, обрадовавшись, закивала головой.

— Сутки, только сутки, товарищ полковник.

Санитар Петров вовсю гнал лошадей. Бричка летела по тихой приднестровской долине. Тамара дивилась тишине и проступавшим сквозь черные клубы дыма синим облакам. Где-то в стороне слышались отголоски орудийных раскатов.

— Неужели будет время, когда небо будет совсем синим, Илья Алексеевич? — спросила она Петрова. Тот потуже натянул вожжи, лошади рванули быстрее.

— Будет. Теперь будет…. — сказал он мечтательно. Потому что, как и его командир «товарищ полковой врач», думал он сейчас о своем доме на Урале, о детишках, которым, наверное, ой как трудно, и жене своей, выбивающейся из сил, чтоб прокормить детей и как-то дотянуть до конца войны.

…Стояли они, обнявшись, рассматривая друг друга, две женщины — два воина. Разными фронтовыми дорогами шли они от Урала через ужасы и смерти. И вот встретились на одном из перекрестков войны, в разрушенном, разбомбленном городе. Встретились и поняли, что сердца их не зачерствели от трудного солдатского быта, от черного дыма, все время заслонявшего небо и постоянной, ни на минуту не перестававшей витать над ними смертельной угрозы. Наревелись, выплакали свою печаль но погибшему брату Валентину, по осиротевшему отцовскому дому. Вспомнили братьев Леонида, парашютиста-десантника, Ивана, пехотинца… Где они сейчас? Да и что дома? От отца давно нет вестей. И тут же сели писать письмо. Они знали, как обрадуются отец и мать, когда получат фронтовой конверт, в котором окажется письмо, подписанное двумя их дочерьми Тамарой и Галиной.

…Расставались они на окраине города. Прямо от разрушенных стен расстилалась ровная приднестровская степь. Долго не могли оторваться друг от друга, навзрыд плакали. И пока степной мираж не растворил в серых каменных развалинах хрупкую фигурку сестры в длинной солдатской шинели, Тамара все смотрела в сторону исчезающего города.

И снова санитар Илья Петров торопил лошадей, потому что была война и звала людей в дорогу…

…Временами Тамара задумывалась: сколько прошла она этих дорог! Сосчитаешь ли километры, оставленные позади? А сколько рек легли за спиной, взятых ценою стольких жизней! Дон, Днепр, Днестр, Висла, Одер… Впереди была Шпрее. За нею окопался издыхающий зверь. Страшны его последние судороги.

Каждый дом в Берлине отплевывался фаустпатронами и фаустснарядами, врезавшимися в каменные мостовые. Они сжигали в грохоте и пламени все живое. Но войска, уже штурмовавшие Берлин, трудно было остановить. Квартал за кварталом, улицу за улицей очищали они от гитлеровского отребья.

Победа была совсем близкой. И Тамаре Шмаковой казалось очень обидным именно теперь, в последние дни штурма, нарваться на пулю, осколок снаряда и не дожить до той самой минуты, ради которой столько пройдено и выстрадано, не услышать тот самый орудийный раскат, который возвестит миру о победе. Можно было бы быть более осторожной, ну хотя бы самую малость. Не обязательно же лезть в самое пекло боя. Для нее разве мало работы? Очень трудной, очень нужной, которую, кроме нее, не мог никто выполнять. Надо было просто ограничить свою жизнь кругом обязанностей, предусмотренных, так сказать, должностной инструкцией! Разве кто-нибудь смог бы упрекнуть ее потом? На пятый год войны, можно, наконец, взяться, за четкое соблюдение только того, что предусмотрено уставным распорядком.

Конечно, ни о чем подобном она и не думала, подобное и не приходило ей в голову. Совсем недавно в фольварке Ротвейн ее оглушил разорвавшийся рядом немецкий снаряд. Война сразу куда-то провалилась, и мир оказался безмолвным и тихим, как в немом фильме.

Ей было приказано немедленно покинуть передовую, но она продолжала оставаться на своем посту. Глаза ее видели, руки уверенно подчинялись мозгу, а санитары и фельдшеры — ее команде и распоряжениям. Контузия отступала медленно, но все же отступала. Наверное, потому, что думала в эти часы Тамара Шмакова не о себе, а о тех солдатах, которые подвергались более тяжким испытаниям, которым смерть угрожала каждую минуту и которым нужна была безотлагательная помощь.

Здесь, в Берлине, ее видели в самых опасных местах, на простреливающихся перекрестках. Она знала, что именно сейчас ее присутствие особенно нужно солдатам, ведущим бой за каждый дом, каждый метр, каждый подвал, чердак, откуда отстреливался враг, пытаясь хоть на минуту оттянуть свой последний час.

Потом она будет с гордостью вспоминать, что до последней минуты, пока не пал Берлин, она была на линии огня и что путь, пройденный от берегов Волги, был до самого последнего выстрела на передовой. Ни разу не позволила она себе слабости, не избегала опасности, вырывала из рук смерти десятки, сотни вверенных ей людей. И если она осталась жить, то только потому, что презирала смерть и очень хотела увидеть день Победы.

Улицы и дома поселка Уралсельмаш покрыты белым пухом. Это цветут раскидистые тополя. Я часто встречаю Тамару Ивановну Шмакову с маленьким чемоданчиком в руках, в белом халате. Она спешит «на вызов». Что поделаешь, когда дети маленькие, они часто болеют.

Мамы много переживают и вызывают на дом врача. И когда ребенок снова чувствует себя хорошо, говорят ему простые, идущие от сердца слова: «Спасибо, доктор». Разве всегда знают матери, что, покидая их дом, вместе с улыбкой доктор уносит тревогу и думы многих бессонных ночей? Выздоровел еще один ребенок. Разве это не радость для доктора?! Ради этого она живет и работает, человек самой мирной профессии, бывший полковой врач, теперь просто — детский врач Тамара Ивановна Шмакова.