На краю государевой земли

Глава 2. Макуйли

Прошло три года. По зимнему пути, по реке, в конце марта 1614 года в Томский городок прикатил промысловик Евсейка. Мужик был могучий, пил и работал за двоих, откуда родом – не сказывал, а вот привез он с собой холопа Изотку и здоровенного дикого кота макуйли. Где он раздобыл такого дикаря, про то помалкивал, но не скрывал, что теперь, с котом-то, все соболи будут его… Таких котов в этих краях никто не видывал: с рыжими баками, круглыми ушами и длинной шерстью, как раз по здешним морозам; а ноги толстые, короткие, совсем как у киргиза. Куда такому-то, судачили в остроге, по деревьям лазить. Вот разве что по норам – тут хорош… Евсейка был силен и дремуч, а уж Изотка с лихвой взял над ним. Да и кот был под стать им: день-деньской сидит в избе, как иная бабка-приживалка, спину выгнул горбом, глядит зло – попробуй только тронь.

На весенний промысел они опоздали, до следующего, осенью, было далеко. И они, заняв избёнку, что стояла на отшибе, зажили в ней втроем. И что там была за напасть, но Евсейка побил как-то Изотку. Раз, потом другой… И заимел Изотка на хозяина тайну: думал, думал как бы проучить его, да чтобы самому остаться в сторонке. И набрел он на задумку: стал отлавливать пташек и живых скармливать коту. А потом он посадил его в клетку и давай морить голодом. Кот аж обезумел от такой разгрузки.

Держал, держал он его в клетке, а затем ноченькой-то и выпустил…

Евсейка же свистел по ночам горлом, руладами исходился, как иная пташка… Кот и пошел на этот свист – и хватанул его, да по самой яремной… И так, что Евсейка только ножками взбрыкнул.

Изотка, обстряпав дело, стал высаживать кота из избенки. А тот, вкусив крови, завизжал, запрыгал, страх божий!.. Заметался чертом по избенке: снуют, мечутся два вражьих огонька, фыркают, как бесы, да на стенку, на потолок, да на Изотку, на Изотку-то, полосуют его когтями…

У Изотки сердечко угаром зашлось, поджилки взбрякнули.

– Брысь!.. Иуда!.. Ой! Ах!.. Черт!..

– Фыр-р!.. Мяу-мяу-у!.. Хр-рр!..

– Караул – режут! Помогите! – завопил Изотка.

А куда там – помогите, коль избенка-то – в ряду крайняя.

Кот же пометался, покуролесил в избенке и, словно домовой, сиганул в прорубленное оконце, на крышу, и был таков.

И стал он безобразить с того дня в острожке по ночам. Всех местных котов разогнал по тайге, иных же совсем загрыз. Собак запугал до смерти: на медведя ходят, а кота испугались, жмутся к людям. Не собаки стали: тьфу ты! Как с такими теперь идти в тайгу-то?

Мужики по ночам не стали спать, особливо спьяну, когда в храп тянет. Кот-то может залезть в дымоход, или еще в какую-нибудь щель, как домовой, протиснется. Измучились от недосыпа, днем шатает без бражки… Ловили его. Да умен оказался кот, не в пример мужикам. А уж хитер. Днем – ни-ни, только по ночам, да так жутко выводит, хоть на стенку лезь. И все вокруг избенки Евсейки шныряет и как будто плачет над Евсейкой, над своим хозяином… А где отсиживается днем, под каким амбаром или конюшней?.. Никто не знает…

И не выдержали в острожке. Первым из него ударился в бега Изотка: только пятки сверкнули. Знал ведь, сукин сын, какого зверя-то вызверил… По Оби побежал, за Камень, на Русь.

И стал острожек вроде бы пустеть. Иные, кого раньше по воеводской посылке, за ясаком там или еще куда-нибудь, из острожка и не выгонишь, сейчас сами навострились, согласны были идти походом хоть на киргиз, только бы подальше от кота. Извел, «Вражина», всех извел. Воевода задумал было уже и на Москву отписать: просить у государя совета… Затем одумался, отставил, смекнув, что его тут же отзовут с воеводства. А как отсюда, с прибыльного соболиного края, раньше времени-то сниматься? То же себе в убыток… А тут еще кот…

Бабы на мужиков: «Мужики вы или нет?! Он же не медведь, не волк!»…

А сами того – худеть стали.

– Да то ж не совсем кот, – со смыслом качали головами мужики.

Дарья на Федьку: «Ты не шастай вечером, по темноте-то!»

– Он по амбарам лазит, – выдал Васятка Федьку. – Кота ловит…

Федька метнул на него устрашающий взгляд и украдкой показал ему кулак.

– Я те половлю! – зашлась Дарья в крике. – Мужиков запугал, а ты – туда же!

– Мамка, я знаю, где он отсиживается днем-то, – засопел, обиделся Федька.

– Он отсидится тебе – по роже!..

Короток еще день, короток. Но с каждым днем солнце поднимается все выше и выше над горизонтом. Уже и пригревает. Правда, донимает сырость. Но ранняя весенняя пора проявила себя уже во всю, хотя, без сомнения, еще будут и морозы.

Темнело. Было холодно. Федька вышел со двора и направился по тропинке в сторону ворот, что выходили на поле, на киргизскую дорогу. Он дошел до избы бабки Фёклы и остановился. Прислушался… В острожке было тихо. Ни пьяной горластой ругани промысловиков, наезжающих к весне в добычливый пушниной год, зная его наперед!. И уж как то?.. Приметы, приметы!.. Ни глухого перелаивания к ночи собак, пугающих невесть кого. Даже здоровенный атаманов пес Берендей, и тот притих, опасаясь выдать коту свое укромное местечко, куда прятался на ночь. Ясно: подошло время забродить коту, раз собаки поджали хвосты, забились по норам.

– Вот, Вражина, как запугал-то! – пробормотал Федька.

В животе у него что-то смущенно заурчало, будто замурлыкал кот, и стали быстро холодеть руки и ноги. Его передернул озноб. Не от холода, хотя и было холодно, лязгнули зубы, как бывает, когда закупаешься летом, в жару-то, на речке…

Ко двору конного казака Ефремки Фомина он шел не просто так, не с кондачка. Ефремка был мужиком тороватым, двор держал в исправности. Полон был зерном у него и амбар. Завел он и заимку, затеял было бортничать, потом бросил, перешел на пасеку. Так было прибыльнее, и не надо было таскаться по тайге. Сил хватало на все, казак был дюжий. Вот разве что из острожка по государеву делу не поднимешь. Тут же слезно: обнищал, меж дворов скитаюсь… Это он-то?! Ругался с ним и атаман, и воевода: ничего не помогает…

Почему Федьке запало в голову, что кот прячется у Ефремки? Он мыслил прямо, так: раз амбар большой, то и укрыться есть где…

И вот сейчас, в сумерках уже, чтобы Ефремка не подумал что-нибудь лихого, он перелез через забор и тихо позвал хозяйскую сучку:

– Карька, Карька!

Ее он прикармливал несколько дней, чтобы она привыкла к нему.

Карька выползла из-под крыльца и подошла к нему за подачкой, повиливая хвостом. Федька сунул ей обглоданную кость, которую своровал из чугунка у матери. Карька взяла ее, отошла от него и принялась за дело.

Он же подошел к амбару и затаился, стараясь разобрать, что происходит в избенке у Ефремки… Оттуда доносились какие-то голоса: спокойные, тихие…

В темноте стукнула щеколда, дверь амбара легонько скрипнула, приоткрылась.

Карька глянула на Федьку одним глазом и стала грызть свою кость дальше, как бы говоря: мол, давай, разрешаю, ты свой человек.

Федька прикрыл за собой дверь и оказался в кромешной темноте. Со всех сторон к нему подступила тишина, да такая, что стало слышно чье-то дыхание – с хрипотцой. Он вздрогнул, испугался, но тут же сообразил: да это же он сам, еще не отошел от простуды… Протянув вперед руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, он шагнул вперед…

В амбаре крепко пахло дубленой кожей от лошадиной упряжи и подседельных потников, густо несло дегтем и еще чем-то… Солодом!.. Унюхал он и едва различимый аромат от пчелиных сот: тянуло откуда-то из-за стенки… А вот что-то зашуршало, как будто скреблись мыши… Да какие мыши! Здесь же рядом Вражина! Собаки, и те забились по щелям, мужики носа не кажут из изб… А тут – мыши!.. Нет, это он – Вражина! Федька точно знает, животом чувствует.

Он переступил еще шаг в ту сторону, на шорох – прислушался… Все было тихо… Нет! Опять кто-то заскребся!.. Когти – когти пробует! Точит, почуял, что это Федька добрался до него… Это тебе не мужики! Это Федька! Он не будет долго цацкаться с тобой…

Он сделал еще шаг туда же – на этот звук, застыл на одной ноге, услышав, как где-то, под самыми его ногами, кто-то заскребся сильнее… Побалансировав на одной ноге, готовый вот-вот завалиться набок, он сделал еще шаг вперед и провалился куда-то вниз, вскрикнув: «А-аа!»… Не успел он испугаться, как ударился обо что-то мягкое. И это мягкое и пушистое вывернулось из-под него с таким пронзительным визгом: «Мяу-у!.. Фырр-р!» – что у Федьки на голове торчком встали волосы, он завопил: «Ма-ама-а!» – и тут же оборвал вопль, словно кто-то вбил ему в рот кляп.

Карька, напуганная этим воплем, лениво взлаяла и опять стала смачно грызть свою кость, заработанную нечестным делом…

Когда Федька не вернулся к ночи домой, Дарья завыла, хватаясь за сердце.

– Кота, кота, зараза, пошел искать!

Иван сразу понял все, коротко бросил Васятке: «Айда!» – и вышел из избы.

Они зажгли факелы и двинулись со двора. За ними увязалась Дарья. Сунулась было и Маша, но Иван прикрикнул на нее:

– Сиди с Варькой! Не то и эту потеряем! Тоже пойдет искать кота!

Перво-наперво они зашли в избу к Баженке. И угодили как раз ко времени, когда атаман сидел за столом со своим семейством и ужинал при тусклом свете жирника.

– А-а, Иван, проходи! – поднялся атаман из-за стола.

– Проходите, проходите! – приветливо засуетилась и хозяйка, его жена Катерина, видя, что Пущины остановились у порога.

На дворе у атамана Васятка раньше никогда не был и впервые увидел весь его хоровод девок: мал мала меньше. Они уставились на него, именно на него, почему-то на него. И старшая, уже взрослая Зойка тоже глянула на него, опустила глаза и быстро спрятала под стол ложку, устыдившись чего-то.

Васятка отвел взгляд от красивого, ужасно красивого лица глазастой девки, с желтоватым оттенком кожи… А нос-то! Прямой, тонкий! Как у царицы!.. Он точно знал, что у царицы нос должен быть только такой и никакой иной… И лоб – высокий, непокрытой головы. Умница! Все говорят – умница… О боже! Что-то ударило его под сердце, он почувствовал, что краснеет, как и Зойка. И он неуклюже подался назад, за Пущина, чтобы спрятаться там, за ним, в темноте.

– Спасибо, Катерина, в следующий раз как-нибудь, – сказал Иван. – Некогда. Вишь, Баженка, дело-то какое: Федька затерялся где-то.

– Кота, кота он пошел искать! – всхлипнула Дарья.

– Да подожди ты! – остановил ее Пущин. – Может, и кота! С него станет! Да искать-то надо. Ты вот что, – обратился он к атаману, – подними казаков, обойди с ними по сараям, у дворов по Отболотной. В остроге его искать надо: в город-то он не полезет, если пошел за котом. А я к Бурнашке. С ним обойдем до Ввозной и у киргизской стороны.

– Все, все, Иван, бегу! – натягивая кафтан, засуетился Баженка, забегал по избе, стал отыскивать сапоги. – Катерина, оставь – я после доем!.. А вы, глядите, из дома – ни шагу! – погрозил он пальцем своим девкам и рассмеялся: «Кот на дворе! Уж, поди, завел, свои бредни!»…

По дворам засновали с факелами люди. В острожке стало тревожно, но и весело, шумно. Не часто терялся тут человек, в самом-то острожке, среди всего-то полусотни дворов.

Стрельцы и казаки пошли шуровать, заглядывать во все подряд сараи, амбары и подклети.

Федьку нашли быстро. Нашел его Ефремка, когда выскочил во двор, на всполох в острожке, и увидел Карьку за делом… Знал, жлоб, что не давал он ей никакой кости. И никто из домашних не давал, да еще с мясом. Гложет, стерва… Тут что-то не то. И дверь в амбар сбита со щеколды… Откуда-то приплелся, прихрамывая, как инвалид, домашний кот Стёпка, помятый, будто кто-то наступил на него. Ефремка заглянул в амбар, ахнул – и со двора, да в крик!..

Во двор сразу полезли казаки: топот, смех, брань, свист. Все свои, пешие и конные, где-то уже приложились к бражке, по веселью: знакомый дух… Ну, точно! Она, шептуха Фёкла, курила, вместе с травками…

Федьку достали из погреба: квёлого, помятого, как и кот Стёпка, положили посреди двора.

Дарья завыла над ним: «Что же ты, окаянный, делаешь-то со мной! Хы-хы-хы!»

Появилась здесь и бабка Фёкла и давай бить всех по ногам клюкой, расталкивать казачков, пролезла вперед.

Казаки в хохот: «Фёкла, тебе есть прибыток, дело!.. Зашептывай! Да не зашиби, по темноте, его еще раз-то! Ха-ха-ха!»

– У-у, пустельга, бесовщина!.. Хари-то, хари!.. У-у!..

Карька ощетинилась, взлаяла на нее: «Гав, гав!» – будто ворчала: «Фу-фу, нечистый принес!» Она забегала вокруг кости: уворовать хотят, отнять, свое, выслуженное… «Гав, гав!» Ощерилась, отбиваясь от пьяных казаков, поволокла кость за амбар.

– Тащи, хорони!..

На дворе крики, гогот. Кто-то уже заглядывает в Ефремкины амбары.

Ефремка заволновался: «Эй, вашу…! Казаки, куда, куда! Не лезь туда! Нет дела там! Взял своего и вали со двора!»

– Все, все, Даша, ничего!.. Оклемается! – засуетился Пущин около Федьки и жены.

Казаки, горланя, повалили со двора. И по острожку, среди ночи, ударились в гулянку, совсем как на Святки.

Это падение не прошло бесследно для Федьки. И все началось у него сразу же…

Стояла ночь, но на дворе было светло. В прорубленное под потолком оконце в избу Пущиных заглянула большая полная луна и прозрачным столбом уперлась косо в пол. Мягкий белый свет стал пробиваться серебристой пылью в глаза Федьки и в голову, полез во все закоулки мозга…

Федька поднялся, бесшумно и легко сполз с печки и поплыл над полом на чей-то странный зов, исходящий из этого прозрачного столба… Он подплыл к нему, коснулся его руками, но там было пусто… Он коснулся его еще раз, еще… Свет, обволакивая его руки, заскользил, как вода, между пальцами. А он стал что-то перебирать и ловить там: теплое, гладкое, погружался туда, как в сыпучий песок… Он беззвучно засмеялся и потянулся вперед, готовый вот-вот кувыркнуться куда-то…

Дарья, чутко спавшая, проснулась от легкого шороха его ног, вскочила с постели, подбежала к нему и тихо, дрожа, спросила: «Ты что, родненький?»

Федька открыл рот и вяло промямлил: «Я хочу… Хочу туда, туда». И снова потянулся на этот зов, в этот серебристый столб…

Проснулся и Иван, помог Дарье уложить сына опять на печку. Тут же рядом он лег и сам, чтобы Федька ненароком не скатился на пол, буркнув жене, чтобы она завтра же сходила к бабке Фёкле.

Фёкла пришла к вечеру. Она сняла у порога телогрею и села за стол. Дарья подала ей шаньги с творогом и медовуху. Медовухи Фёкла не коснулась, а шаньги аккуратно завязала в платок и спрятала в суму: «Апосля… Чичас негоже», – многозначительно ответила она на молчаливый вопрос Дарьи.

Федьку уложили на кровать. Он глянул на неуклюже серьезничавших взрослых и хихикнул. С печки, хихикнув, отозвалась Варька.

Шептуха подошла к нему, поводила ладонью над его головой. Заметив, как быстро и растерянно забегали у него из стороны в сторону глаза, она уверенно объявила: «Перехид у него, матушка!»

– Ой ты господи! – всплеснула руками Дарья, испугавшись чего-то.

Перехида она страшилась с детства, с того времени, как болел корчами и умер ее младший братишка. И она боялась до ужаса этого слова, не зная и до сей поры, что это такое. Но то было что-то страшное, темное, своими глазами насмотрелась.

– Ты что сомлела-то? – воззрилась Фёкла на нее. – Вот намедни к Мезене кликали. Так там же была угрюмая скулка, а это тебе не перехид…

Она порылась в суме, достала из нее суровую черную нитку, распустила ее и снова подошла к Федьке.

– Ты, милок, лежи и молчи. А мы с твоей маткой будем ладить тебя.

Что-то бормоча себе под нос, она намотала нитку на палец, кольцо в кольцо, отгрызла зубами у нее кончик и снова распустила.

– Ну, давай, что ли, Даша?

Дарья кивнула головой, придвинулась ближе к постели.

Шептуха смерила ниткой рост Федьки, с головы до пят, завязала на нитке узелок и подтолкнула в бок Дарью, которая зазевалась, наблюдая за ней.

– Ты что – забыла, чё я тебе сказывала-то!

– Ах, да!.. Что делаешь?

– Испух-переполох сымаю, – проскрипела Фёкла, смерила теперь по плечам Федьку и завязала другой узелок.

– Что делаешь? – снова спросила Дарья ее.

– Испух-переполох сымаю…

Дарья подозрительно глянула на шептуху.

– Да ты же говорила, перехид, а лекаришь переполох!

– А что перехид, аль переполох, все едино… С испугу у твоего!

Дарья прикусила язык, не зная, то ли верить Фёкле, то ли нет. Мужики-то сказывают, что она в бражку воды подливает. Такая и обмануть может…

Шептуха смерила Федьке голову, руки и ноги, каждый раз завязывала на нитке узелки, а Дарья спрашивала ее одно и то же.

А Федька лежал в сладкой полудреме и глядел на Машу и Варьку. Те стояли тут же, рядом. Варька как открыла рот, уставившись на эту непонятную возню взрослых, так и замерла.

Притихли и Пущин с Васяткой. Иван, для строгости, хмурил лоб, как было положено хозяину. А Васятка сосредоточенно строгал подле печки ножом какую-то палку.

Фёкла промерила всего Федьку, отступила от кровати, и в полутемной избе зашелестел ее громкий шепот:

– Выходи, переполох, с головы, с костей, с мозгу, с русых волос, с белого лица, с твоего сердца! Я заклинаю тебя на очеретах и на болотах, на густых лесах, где люди не ходят и человечий глаз не заходит!..

В избе, при последних словах шептухи, стало жутко.

И Васятке показалось, что кто-то на самом деле с легким шорохом покинул ее, ушел куда-то, в неизвестность. И он прислушался, занеся руку с ножом над уже готовым, маленьким осиновым колышком.

Фёкла подняла руки и, пугая кого-то, трижды взмахнула длинными костлявыми пальцами над Федькиной головой: и тот сразу же провалился в знакомый серебристо-белый туман…

Постояв с минуту в полной тишине, Фёкла скрутила нитку с узелками, подошла к двери и засунула ее в маленькую дырочку в глухом дверном косяке. Ту просверлил Пущин на высоте роста Федьки, которого перед тем измерили, приставив к этому косяку. Фёкла взглядом показала Васятке на эту дырочку. И тот скоренько, раз, раз…, забил туда колышек. Затем он отломил у него кончик, торчавший из косяка, и бросил его в печку… На двери, на высоте роста Федьки, от колышка осталось едва заметное пятнышко.

– Как сей рост он перерастет, так из него переполох уйдет, – заговаривая колышек, пробормотала шептуха и, для верности, три раза плюнула на него.

Она отступила от двери, подошла к Дарье:

– Ну, вот и все, милая!

В избе все сразу оживились. Варька закрыла рот, поковыряла пальцем в носу, размышляя о чем-то, затем быстренько вскарабкалась на печку. Оттуда, сверху, из-за чувала, высунулась ее мордочка, совсем как у белки из дупла, с любопытством взирая на странности, происходящие в их избе.

– Ты когда зайдешь за ячменем-то? – спросила Дарья шептуху.

– Да хоть сейчас! – заторопилась та и мигом подхватила суму, стоявшую подле кровати. – Вот я уже и приготовила!

Да-а, видно, ремесло кормит шептуху не сытно. Боится она упустить каждый приработок. А вдруг завтра придешь, и не отдадут, коли выздоровеет?

– Осьмину, осьмину ты мне должна! – напомнила она сотниковой жене.

«Та живет за мужем. Вон каков он в острожке-то! Воевода первым здоровается! Пошто бы?..»

– Маша, сходи, насыпь Фёкле… А ты посиди, посиди! – сказала она шептухе, когда та побежала было за остячкой.

Как там было дело и что было причиной, шептуха ли, природа ли, но Федька перестал лунатить по ночам. Прекратил свои бредни и кот. Как и куда он исчез, никто не знал, не знает и до сей поры. В острожке по ночам опять стало тихо. Да так, что теперь от этого не стали спать и бабы и мужики, ожидая, когда же он начнет снова. С ним – ужас, без него еще пущий. А вдруг удумал что, вражья сила, выжидает… Прошла неделя, за ней другая… Месяц, два, вроде бы тихо…

Тут и время подошло для полей и огородов.