На краю земли

Глава первая

— Сообщение капитану Обри! Капитану Обри сообщение! — один за другим перекликались голоса, сначала едва слышно, а потом все громче и громче, стремительно перекатываясь с кормы флагманского корабля на шканцы и взлетая на полубак. Там, на правом борту, стоя возле 32-фунтовой каронады note 1, капитан Обри разглядывал пурпурную галеру марокканского султана, бросившую якорь неподалеку от бастиона Прыгуна, за которым к небу вздымалась серовато-бурая громада Гибралтарской скалы. Мистер Блейк, некогда зеленый юнец-мичман, ставший высоким, крепким лейтенантом, почти таким же грузным, как Обри, объяснял своему бывшему капитану конструкцию нового, изобретенного им лафета: теперь каронады смогут стрелять в два раза быстрее, не давая перелетов, на дистанцию вдвое больше прежней, причем с такой точностью, которая заметно приблизит победное окончание войны.

«Передать сообщение» капитану первого ранга мог только адъютант адмирала, а Джек Обри опасался вызова к высокому начальству с той самой минуты, когда вместе с рассветом на рейде появилась «Каледония»: после вызова он должен был не мешкая доложить главнокомандующему, почему его распоряжения не были выполнены.

Зная, что небольшой, старый, но зато легкий на ходу фрегат «Сюрприз», которым командовал Обри, должен вернуться с Мальты в Англию, чтобы встать на прикол, быть проданным или даже пойти на слом, адмирал сэр Фрэнсис Айвз, главнокомандующий Средиземноморским флотом, приказал его капитану отправиться с заходом в Замбру к Берберийскому побережью, чтобы вступить в переговоры с правителем тамошних мест, деем note 2 Маскары, который был склонен к союзу с французами и угрожал враждебными действиями, вымогая огромную сумму денег. Если же дей будет упорствовать, то Обри должен принять на борт британского консула и предупредить строптивого владыку, что тот, конечно, волен перейти от слов к делу, но тогда все суда под маскаренским флагом будут захвачены, сожжены, потоплены или уничтожены любым иным способом, а порты дея — блокированы. Обри должен был отплыть на «Поллуксе» — еще более древнем, чем его фрегат, шестидесятипушечном корабле, который вез в Англию контр-адмирала Харта, однако к дипломатической миссии капитана этот пассажир отношения не имел. О ее результате Обри предстояло лично доложить главнокомандующему в Гибралтаре. Задание показалось Джеку несложным, тем более что он располагал чрезвычайно искушенным в столь тонких делах советником в лице своего судового врача, доктора Мэтьюрина, и неподалеку от устья залива Замбра он покинул «Поллукс» с легким сердцем. И нет ничего странного в том, что такое чувство испытывал человек, который полжизни провел в море — стихии опасной и совершенно ненадежной, где от вечности его отделял лишь борт судна.

Но их предали. План главнокомандующего успел попасть в руки неприятелю, и в один далеко не прекрасный момент с наветренной стороны появился французский линейный корабль с двумя фрегатами: они явно были в сговоре с маскаренцами. Форты дея открыли огонь по «Сюрпризу», не дав капитану Обри ни встретиться с правителем Маскары, ни принять на борт консула, мистера Элиота. «Поллукс», вступивший в схватку с восьмидесятипушечным французским кораблем, при взрыве порохового погреба взлетел на воздух вместе со всей командой. «Сюрприз» благодаря своим великолепным мореходным качествам сумел избежать неравного боя с французом, но Джеку Обри при этом не удалось добиться ничего из того, что ему было предписано выполнить. Разумеется, капитан мог бы поставить себе в заслугу, что умелым маневром он повредил тяжелый французский фрегат, заманив его на риф, и что во время сражения «Поллукс» так издырявил неприятеля, едва не добив его собственным взрывом, что француз едва ли смог доползти до Тулона.

Однако Джек Обри не мог предъявить ничего, кроме своих соображений, и хотя он отдавал себе отчет в том, что в отношении потерь королевский флот в этом деле скорее выиграл, чем проиграл, уверенности в том, что главнокомандующий разделит с ним его точку зрения, у него не было. Кошки на капитанской душе скребли еще и оттого, что неблагоприятные ветры задержали его переход из залива Замбра в Гибралтар, где следовало встретить главнокомандующего, и Джек не знал, успели ли суда, посланные им на Мальту и в Порт Магон, вовремя предупредить адмирала о том, что надо разобраться с покалеченным французом. Сэр Фрэнсис пользовался скверной репутацией: он был строг, отличался необузданным нравом и был способен без сожаления расправиться с заблудшим подчиненным. Было также известно, что сэр Фрэнсис куда честолюбивее прочих адмиралов; он жаждал такой победы, которая вознесет его в глазах общественного мнения, а особенно морского министерства — источника всяческих благ и почестей. В каком свете представить ему события в Замбре, Джек Обри еще не решил. «Впрочем, чему быть, того не миновать», — успокоил он себя, торопясь на корму следом за нервным молчаливым юношей, стараясь не испачкать свои белоснежные панталоны и шелковые чулки: матросы таскали на нос ведра со смолой.

Но капитан ошибся: его вызывал второй флаг-офицер, находившийся на борту, — начальник тыла флота, прикованный к койке приступом инфлуэнцы, но желавший сообщить Джеку о том, что его жена сняла дом неподалеку от Эшгроув-коттеджа и будет очень рада знакомству с миссис Обри. Оказалось, что их дети почти ровесники, и поскольку они были любящими отцами, давным-давно оторванными от дома, оба офицера принялись с жаром угощать друг друга рассказами о своем потомстве. Начальник тыла стал показывать Джеку поздравительные письма ко дню рождения, полученные им месяца два назад, и маленькую, обгрызенную корабельными крысами перочистку, которую своими руками сделала ему в подарок старшая дочь.

Главнокомандующий тем временем заканчивал работу с бумагами, начатую еще на рассвете.

— Этот рескрипт капитану Льюису, который осмелился вякать насчет какого-то расследования, — произнес он. — «Сэр, ваше письмо ни в коей мере не способствовало тому, чтобы я изменил свое мнение относительно того, что вы решили воспользоваться своей болезнью с целью снова привести „Глостер“ в порт. Наиболее серьезное обвинение, предъявленное вам, — это невероятно грубое обращение с доктором Харрингтоном на шканцах „Глостера“, совершенно недостойное высокого звания командира корабля, особенно предосудительное в связи с подавленным состоянием экипажа корабля Его Величества, в кое состояние он был ввергнут вашим же предосудительным поведением. Если вы будете продолжать настаивать на проведении судебного расследования в духе того письма, на которое я отвечаю, то оно действительно произойдет, но едва ли его последствия окажутся для вас утешительными. Остаюсь, сэр, ваш покорнейший слуга». Проклятый мошенник попытался запугать меня!

Оба писаря проигнорировали гневную реплику, продолжая усердно скрипеть перьями. Один из них снимал копию с предыдущего письма, второй перебелял его черновик. Остальные лица, находившиеся в просторном адмиральском салоне — мистер Ярроу, секретарь адмирала, и мистер Покок, его политический советник, — дружно возмутились, хором воскликнув: «Ну и ну!»

— Капитану Бейтсу, — продолжал диктовать сэр Фрэнсис, едва перо перестало скрипеть. — «Сэр, совершенно безобразное состояние судна Его Величества, в которое оно пришло под вашим командованием, вынуждает меня требовать, чтобы ни вы, ни ваши офицеры не сходили на берег в целях развлечения. Остаюсь, сэр, и т. д.». А теперь перейдем к меморандуму. «Поскольку имеются все основания подозревать, что некоторое количество женщин было тайно доставлено из Англии на нескольких судах, в частности тех, которые прибыли в Средиземное море в прошлом и нынешнем годах, адмирал требует от капитанов соответствующих судов указать этим дамам на непозволительно большой расход пресной воды и иные беспорядки, творимые ими, и оповестить всех о том, что при первых же известиях о расходовании обманным путем воды для помывки из питьевого крана или откуда-то еще все женщины, не получившие от адмиралтейства или главнокомандующего разрешения на пребывание на судах, будут отправлены в Англию с первым же конвоем. Господам офицерам вменяется строжайшим образом следить за поведением дам, дабы впредь на сугубо женские нужды не было бы израсходовано ни единого галлона пресной воды». — Адмирал повернулся ко второму писарю, шустро обмакнувшему перо в чернильницу: — «Соответствующим капитанам. Адмиралом замечена небрежность в поведении господ офицеров: появляясь на шканцах „Каледонии“, а иногда и получая распоряжения от начальника, они не снимают треуголок, причем некоторые даже не отдают честь. Вследствие таковой распущенности адмирал решительным образом предупреждает, что всякий офицер, который и впредь будет забывать о необходимости должного чинопочитания, получит порицание перед строем. Он полагает, что офицеры „Каледонии“ явят собою пример для прочих, снимая головные уборы, а не просто небрежно прикасаясь к ним под видом отдания чести». — Обращаясь к Пококу, адмирал заметил: — Нынешние молодые люди в большинстве своем дерзки и любят мишуру. Хотелось бы возродить старую школу. — Затем он продолжил диктовать: — «Соответствующим капитанам. Заметив на берегу нескольких флотских офицеров, вырядившихся, как лавочники, в пестрые тряпки, а иных в круглых шляпах и неуставных мундирах, что нарушает последнее распоряжение их высокопревосходительств членов совета Адмиралтейства, главнокомандующий приказывает, чтобы всякий офицер, нарушивший это целесообразное и необходимое распоряжение, был арестован и препровожден к адмиралу, и если таково будет решение военного суда, то виновному офицеру не будет разрешено сходить на берег до тех пор, пока он будет оставаться под началом сэра Фрэнсиса Айвза».

Пока скрипели перья, адмирал взял письмо и заговорил с мистером Пококом:

— Дж. С. вновь обращается ко мне с просьбой ходатайствовать о нем перед членом королевской семьи. Удивляюсь, как его проняло. Вот уж воистину упорство, достойное лучшего применения. Повторяю, я удивляюсь его назойливости. Наверняка особа с такими непомерными амбициями метит в пэры.

Мистер Покок замялся с ответом, тем более что писари, усердно скрипевшие перьями, тут же навострили уши. Меж тем всему флоту было известно, что сэр Фрэнсис сам горел желанием стать лордом, соперничая таким образом со своими собратьями по оружию. Не было секретом и то, с какой яростью он в свое время добивался командования Средиземноморским флотом — ведь это был самый верный путь для получения вожделенного титула.

— Возможно, — начал было мистер Покок, но в тот же миг был оглушен диким ревом горнов. Подойдя к кормовому балкону, он воскликнул: — Господи помилуй, посланник султана уже отчалил.

— Чтоб его приподняло и хлопнуло! — рявкнул адмирал, сердито посмотрев на хронометр. — Пусть проваливает ко всем… Нет, мы не должны обижать мавров. На Обри времени у меня не будет. Прошу вас, мистер Ярроу, извинитесь за меня, дескать, force majeure note 3. Будьте настолько любезны, пригласите его на обед, пусть он захватит с собой доктора Мэтьюрина. Если это их не устраивает, пусть приходят завтра утром.

Их, как на грех, это не устраивало. Обри был бы и рад снять с души камень, но он никак не мог явиться на обед к главнокомандующему именно сегодня, поскольку был намерен отобедать с дамой. При первых словах Джека Обри, обращенных к мистеру Ярроу, брови начальника тыла полезли на лоб, прикрытый ночным колпаком. Единственное удобоваримое оправдание того, что Джек вел себя как дерзкий, всем недовольный упрямец, заключалось в словах начальника тыла флота, чьи брови постепенно заняли прежнее положение:

— Мне бы, пожалуй, тоже хотелось оказаться за одним столом с настоящей дамой. Хотя я и получаю контрадмиральское жалованье, после Мальты я не встречал ни одной дамы: жена боцмана, как вы понимаете, не в счет. А из-за этой окаянной инфлуэнцы и необходимости служить образцом добродетели для своих подчиненных думаю, что, увы, вряд ли увижу хоть одну женщину, прежде чем мы бросим якорь в Большой гавани. Какое это утешение, Обри, когда ножки твоего стола дополняются дамскими.

В душе Обри был совершенно согласен с начальником тыла. На суше он был тем еще сердцеедом, что не раз служило причиной крупных неприятностей: очень уж он любил ощущать под столом женские ножки. Но в отношении именно этих ножек (необычайно изящных) и именно этого обеда он испытывал некоторую тревогу; тревога эта угнетала его ум и мешала проявить присущую ему жизнерадостность Дело в том, что Лору Филдинг, даму, о которой шла речь, он доставил на борту своего корабля из Ла-Валлетты в Гибралтар. При обычных обстоятельствах было бы вполне прилично и естественно перевезти жену сослуживца из одного порта в другой. Однако обстоятельства были далеки от обычных. Миссис Филдинг, по происхожденью итальянка, эффектная дама с темно-рыжими волосами, появилась на палубе глубокой ночью в самый ливень без всякого багажа, в сопровождении Стивена Мэтьюрина, который никак не пожелал объяснить ее появление на судне и только заметил, что от имени капитана Обри он обещал доставить ее в Гибралтар. Джек, зная, что его близкий друг и его судовой врач доктор Мэтьюрин прочно связан не только с военно-морской, но и с политической разведкой, не стал задавать лишних вопросов, принимая сей дар судьбы в юбке как неизбежное зло. Но зло весьма значительное, поскольку молва связала имена Джека и Лоры, когда ее муж находился в плену у французов.

Однако в данном случае дым был без огня. Хотя Джек и начал строить куры, на Лору это не произвело должного впечатления. Тем не менее сплетни долетели до Атлантического океана, где сбежавший из плена муж Лоры, лейтенант Филдинг, коротал время на борту корабля Его Величества «Нимфа». Будучи чрезвычайно ревнивым по природе, он тотчас поверил этому слуху. Следом за «Сюрпризом» Филдинг прибыл в Гибралтар, накануне вечером сойдя с бомбометного судна «Гекла». Узнав об этом, на следующий день Джек тотчас направил чете приглашение на обед. Однако, несмотря на любезную записку от Лоры, принявшей приглашение, он отнюдь не был убежден в том, что не окажется в неловком положении, когда в половине третьего примет гостей.

Высадившись у таверны «Необструганный флагшток» незадолго до полудня, Джек отправил свой разъездной катер на «Сюрприз», еще раз втолковав старшине-рулевому, как должны держать себя матросы, которым придется обслуживать гостей за обедом. В сущности он мог этого не делать. Хотя на флоте зачастую приходилось довольствоваться солониной и морскими сухарями, на фрегате знали толк в благородном обхождении; у каждого офицера и гостя во время обеда за спиной стоял вестовой, чем могли похвастать лишь немногие отели.

Заметив, что «Пэрейд» почти пуст, Джек зашагал к саду Аламеда, намереваясь отдохнуть на скамье под драконовым деревом. Он не стал возвращаться на корабль не только потому, что ему было больно видеть свой обреченный на списание фрегат. Несмотря на все попытки Джека помешать этому, горькая весть о судьбе корабля стала общеизвестна, так что «Радостный Сюрприз», как любовно называли корабль на флоте, вызывал теперь совсем не радостные чувства. Дружная семья из двухсот человек должна была распасться, и, думая об этом, Джек испытывал горечь потери — отборная команда в совершенстве изучивших свое ремесло моряков, многие из которых плавали вместе с ним уже много лет, а некоторые, как то: старшина рулевых, буфетчик и четверо гребцов — служили вместе с капитаном со времени получения им своего первого корабля. Они притерлись друг к другу, привыкли к своим офицерам, это был экипаж, где наказывали чрезвычайно редко, дисциплину там не надо было вколачивать палкой, поскольку каждый знал свое место, где мастерство канониров и знание морского дела стояли на непревзойденной высоте. И эту команду, которой цены нет, погубят, разбросав по двум десяткам судов. Что же касается офицеров, то они могли и вовсе очутиться на берегу, оставшись не у дел только потому, что двадцативосьмипушечный «Сюрприз» водоизмещением в 500 тонн был слишком мал по нынешним меркам. Вместо того чтобы увеличить экипаж и перевести его целиком на более крупный корабль, скажем тысячетонный тридцативосьмипушечный «Блекуотер», обещанный Джеку Обри, команду расформируют, а обещанного придется ждать три года, как уже не раз бывало. «Блекуотер» получил по протекции капитан Ирби, а Джек, так и не научившийся обивать нужные пороги, совершенно не был уверен в том, что получит очередной корабль. Он не был уверен вообще ни в чем, кроме того, что ему предстоит получать половинное жалованье, по полгинеи в сутки, и выплачивать при этом целую гору долюв. Высоту этой горы он никак не мог определить, несмотря на отменное знание навигации и мореходной астрономии, поскольку его дела вели разные адвокаты, у каждого из которых было свое представление о степени финансового неблагополучия капитана. Эти невеселые мысли прервало чье-то деликатное покашливание, а затем почтительное приветствие:

— Капитан Обри? Сэр, добрый день. — Подняв глаза, Джек увидел высокого худощавого мужчину лет тридцати-сорока, приподнявшего треуголку. На нем был потертый мундир мичмана с некогда белыми лацканами, пожелтевшими на солнце. — Вы меня не помните, сэр? Моя фамилия Холлом, я имел честь служить под вашим началом на борту «Лайвли».

Ну конечно же. В начале войны несколько месяцев Джек Обри исполнял обязанности командира «Лайвли». Там он и повстречал растяпу мичмана с такой фамилией — тот был помощником штурмана. Служил Холлом в этой должности недолго, так как занедужил и был переведен на госпитальное судно. Никто его уходом не огорчился, за исключением, пожалуй, учителя гардемаринов, тоже мичмана в годах, и седовласого капитанского писаря, которые составляли отдельный кружок, державшийся в стороне от шумливой кучки юных мичманов. Насколько Джек помнил, никаких грехов за Холломом не наблюдалось, но не было у него и особых достоинств. Он принадлежал к породе вечных мичманов, которые махнули рукой и на себя и на свое ремесло; Холлом не горел желанием совершенствоваться в мореходных науках или артиллерии, не умел ладить с нижними чинами, что особенно ценят в мичманах командиры.

Задолго до того, как Джек познакомился с Холломом, доброжелательная комиссия сочла его пригодным для замещения должности лейтенанта. Однако вакансия так и не открылась. Подобное достаточно часто происходило с заурядными молодыми людьми, у которых не было ни способностей, ни покровителей или влиятельных родственников, способных замолвить за них словечко. Большинство таких неудачников год за годом держались на плаву, подавая прошения на получение штурманского патента, если их знание математики и навигации было достаточно хорошим, но порой и вовсе оставляли службу. Холлом и многие другие, похожие на него, продолжали на что-либо надеяться до тех пор, пока не становилось ясно: менять что-либо слишком поздно; в результате они оставались вечными мичманами, вечными младшими офицерами с нищенским доходом около тридцати фунтов в год, да и то если только им удавалось найти капитана, который пускал их на шканцы, и не имеющими никакого прибытка, даже половинного берегового жалованья, если такового капитана не отыскивалось.

Их положение было самым незавидным на флоте, и Джек от души их жалел. Тем не менее он сразу настроился против просьбы, с которой Холлом к нему наверняка обратится: сорокалетнему мичману не место в кубрике для зеленых юнцов. Кроме того, было очевидно, что раз Холлом человек невезучий, то он один из тех, кто может принести несчастье кораблю. Матросы — люди безмерно суеверные — невзлюбят его и, возможно, станут относиться к нему без должного почтения, за это их придется пороть, что в свою очередь вызовет еще более враждебное отношение к горе-офицеру.

Из рассказа самого Холлома следовало, что все его прежние капитаны придерживались такого же мнения: командир «Левиафана», последнего судна, на котором он служил, рассчитал его семь месяцев назад, и мичман отправился в Гибралтар в надежде или найти вакансию, освободившуюся после смерти кого-то из офицеров, или встретить одного из своих прежних командиров, которому мог понадобиться опытный помощник штурмана. Но фортуна решительно повернулась к нему задом, и теперь Холлом в последний раз пытал счастья.

— Мне очень жаль, но, пожалуй, я не смогу найти вам должность на своем корабле, — сказал Джек. — Да и нет в этом смысла, поскольку через несколько недель весь экипаж будет списан на берег.

— Я был бы бесконечно благодарен, если бы вы взяли меня к себе хоть на эти несколько недель, — воскликнул Холлом с живостью, от которой Джеку стало не по себе. Хватаясь за соломинку, офицер добавил: — Я был бы рад повесить свою койку даже перед мачтой, сэр, если вы возьмете меня хотя бы матросом первого класса.

— Нет-нет, Холлом, так не пойдет, — покачав головой, отозвался Джек. — Но, может быть, вам пригодится пятифунтовая банкнота. С первых призовых денег отдадите.

— Вы очень добры, сэр, — отвечал Холлом, сцепив за спиной кончики пальцев. — Только я не… — Что именно хотел он сказать, Джек Обри так и не узнал; лицо мичмана, с усилием хранившее маску жизнерадостности, вдруг исказилось. Джек уже решил было, что мичман разрыдается, но тот совладал с собой. — Однако я весьма признателен за ваши добрые намерения. Прощайте, сэр.

«Черт побери, черт побери, — мысленно воскликнул Джек Обри, видя, как, неестественно выпрямившись, уходит прочь Холлом. — Это же самый настоящий шантаж, будь я проклят». Затем он крикнул ему вослед:

— Мистер Холлом, мистер Холлом, постойте! — Что-то черкнув в записной книжке, он вырвал листок и сказал: — Считайте, что вы на службе: вам следует прибыть на борт «Сюрприза» до обеда и предъявить эту записку вахтенному офицеру.

Ярдов через сто Джек повстречал капитана «Намюра» Билли Саттона, своего старинного друга, с которым еще совсем юнцами они служили на «Резолюции».

— Господи, Билли, вот так встреча! Я и не заметил, как пришел «Намюр». Где он?

— Блокирует Тулон, бедняга. Теперь уже под командой Понсонби. А меня на дополнительных выборах избрали в парламент. Так что собираюсь со Стопфордом на его яхте в Англию, ну и принимаю поздравления, ясное дело.

Джек поздравил его, и Саттон, пофилософствовав о парламенте, яхтах и заместителях капитанов, наконец заметил:

— Чем ты так расстроен, Джек? Ты больше похож на кошку, у которой утопили котят, чем на капитана.

— Так оно, пожалуй, и есть. Знаешь, «Сюрпризу» приказано следовать домой, где его поставят на прикол или отправят на слом. Поэтому вот уже несколько недель я бьюсь как рыба об лед, готовя его к последнему походу и отбиваясь от полчищ всякого люда, норовящего бесплатно прокатиться до Англии или устроить на дармовщинку переезд своим семьям и друзьям. А каких-то пять минут назад я невесть отчего совершил дурацкий поступок: вопреки своим правилам взял к себе никому не нужного мичмана-перестарка, потому что этот бедняга выглядел чертовски тощим. Это была всего лишь сентиментальность, глупая снисходительность. В конце концов, ему это ничего не даст; он не будет ни благодарным, ни полезным. Только разложит моих юнцов и обозлит матросов. На его лице написана судьба пророка Ионы. Слава богу, наконец-то приходит «Каледония»! Могу составить рапорт и отплыть, как только мой разъездной катер вернется из Магона, прежде чем кто-то появится на борту. Начальник порта тоже тот еще пройдоха — пытался всучить мне дюжину завалящих матросиков и одновременно выманить у меня лучших моряков. Да не на того напал! В конце концов, во время перехода до Ла-Манша корабль может столкнуться с неприятелем, и мне хотелось бы, чтобы и в последний раз «Сюрприз» не подкачал. Но даже в этом случае…

— Сочувствую тебе, Джек. К тому же тебе туго пришлось в заливе Замбра, — произнес Саттон, которому было известно о произошедшем лишь понаслышке.

— Было дело, — ответил Джек Обри, покачав головой. Немного погодя он спросил: — Ты знаешь, что произошло?

— Как не знать. Твой посыльный баркас застал вице-адмирала в Порт Магоне, и тот сразу же отправил «Алакрити» в Тулон за главнокомандующим.

— Хочу надеяться, что они успели вовремя. Если повезет, то он должен добить большого француза. Знаешь, Билли, все не так просто — там произошла какая-то грязная история. Мы попали в западню.

— Все об этом говорят. Вернувшись недавно с Мальты, один поставщик провизии рассказывал о большом скандале в Ла-Валлетте. Один крупный чиновник перерезал себе глотку, а дюжину человек перестреляли. Правда, сам он слышал об этом от вторых или третьих лиц.

— А о моем катере есть известия? Я отправил его на Мальту со вторым лейтенантом, когда задул встречный ветер, и у нас не было возможности быстро добраться до Гибралтара.

— Ничего о нем не слыхал. Зато знаю наверняка, что твой баркас подняли на борт «Бервика», поскольку здесь была назначена встреча с главнокомандующим. Мы плыли вместе до вчерашнего вечера, когда во время шквала он потерял фор-стеньгу. Поскольку Беннет не решился показываться на глаза адмиралу с огрызком фок-мачты, он просемафорил, чтобы мы продолжали идти. Но при таком изменчивом ветре, — добавил Саттон, посмотрев на высокий гребень Гибралтарской скалы, — он застрянет, если не поторопится.

— Билли, ты знаешь адмирала гораздо лучше, чем я. Неужели он действительно рвет и мечет?

— Сущий аспид! — отозвался Саттон. — Слышал, как он раздраконил мичмана, ограбившего капера? note 4.

— Нет.

— Дело было так. Несколько шлюпок с судов эскадры высадились на борт гибралтарского капера, установили, что его бумаги в порядке, и отпустили с миром. Спустя какое-то время мичман с «Кембриджа», здоровенный волосатый недоросль лет эдак шестнадцати, искавший, видно, популярности у матросов, вернулся, заставил команду капера погрузить в его шлюпку запасы портера, а затем, очевидно окончательно тронувшись умом, напялил на себя синий мундир их капитана с серебряными капитанскими же часами в кармане и с хохотом отчалил. Капитан капера подал жалобу, и его вещи нашли на койке мичмана. Я присутствовал на суде.

— Мальчишку, видно, выгнали со службы?

— С ним обошлись гораздо круче. Приговор гласил: «Разжаловать из мичманов самым позорным образом, сорвав с него мундир на шканцах „Кембриджа», и лишить причитающегося ему жалованья». Приговор следовало огласить на всех кораблях эскадры. Если б ты не находился в Замбре, ты бы знал об этом приказе. Но это еще не все. Сэр Фрэнсис написал командиру «Кембриджа» Скотту. Я видел это письмо, вот что в нем было: «Сэр, настоящим вам предписано исполнить приговор трибунала, вынесенный Альберту Томкинсу. Прикажите обрить ему голову и прикрепить к его спине табличку, указывающую на совершенный им позорный поступок. Впредь до моих дальнейших распоряжений он должен выполнять обязанности уборщика гальюна».

— Господи помилуй! — воскликнул Джек, представив себе гальюн восьмидесятипушечного линейного корабля, рассчитанный на пятьсот матросских задниц. — Этот бедняга, поди, еще из хорошей семьи и не без образования?

— Он сын Томкинса, адвоката адмиралтейского суда на Мальте.

Оба прошли в молчании несколько шагов, затем Саттон сказал:

— Забыл тебе сообщить, что на борту «Бервика» находится твой бывший старший офицер, который получил повышение за твой бой с турком. Он тоже отправляется домой, рассчитывая получить в командование судно.

— А, Пуллингс! — отозвался Джек Обри. — Я был бы рад повидаться с ним. Он лучший из всех старших офицеров, которые у меня были. Что касается судна… — Оба покачали головами, зная, что в списочном составе флота свыше шестисот капитанов — больше чем по два на один шлюп, а на суда классом ниже шлюпа в капитанском звании не назначают. — Надеюсь, что на «Бервике» находится и знакомый мне капеллан note 5, — продолжал Джек. — Одноглазый капеллан отец Мартин — превосходный человек и большой друг моего судового врача. — Немного помолчав, он добавил: — Билли, не откажешь мне в любезности отобедать со мной? Нынче мне придется устроить обед, на котором могут съесть меня самого, и такой умный собеседник, как ты, очень бы меня выручил. Как тебе известно, сам я не мастер вести беседы, а у Мэтьюрина есть противная привычка молчать как рыба, если тема разговора его не интересует.

— А кто приглашен к твоему столу? — спросил Саттон.

— Ты когда-нибудь встречал в Валлетте миссис Филдинг?

— Прекрасную миссис Филдинг, которая дает уроки итальянского? — покосившись на Джека Обри, стал выяснять Саттон. — Разумеется.

— Дело в том, что я ее подвез на своем «Сюрпризе» до Гибралтара. Но из-за дурацких слухов, совершенно необоснованных, Билли, клянусь честью, ее муж, похоже, решил, что я наставил ему рога. Вот эта самая чета Филдингов и пожалует на обед. Хотя в записке они заверили, что это доставит им большое удовольствие, я подозреваю, что мой язык может сослужить мне дурную службу. Господи, Билли, я слышал, как ты распинался перед избирателями в Гемпшире, ты без страха пускал в ход все средства — шутил, провоцировал, рассказывал анекдоты, бил не в бровь, а в глаз. Словом, это был шедевр красноречия. Будь другом, выручи меня.

Страхи капитана Обри оказались необоснованными. В промежуток между приездом мужа накануне вечером и назначенным часом обеда Лора Филдинг сумела убедить супруга в своей неизменной верности и привязанности. С открытой улыбкой он шагнул к капитану навстречу и, пожав ему руку, еще раз поблагодарил его за любезность, проявленную по отношению к Лоре. Тем не менее присутствие капитана Саттона оказалось очень кстати. Дело в том, что Джеку и Стивену, которым очень нравилась миссис Филдинг, было все же не по себе. Они не могли понять, что она нашла в своем супруге — этом грузном темноволосом мужлане с низким лбом и глубоко посаженными, маленькими глазками. Им обоим была не по душе ее явная любовь к нему. Это несколько принижало ее в их глазах, и оба испытывали особенную потребность снять чувство неловкости общей беседой. Что касается Филдинга, то он, рассказав очень кратко о своем побеге из французского плена, больше не знал, о чем еще говорить, поэтому сидел молча и, улыбаясь, поглаживал под столом Лорино колено.

Вот когда пригодился Саттон. Его главным достоинством парламентария было умение долго и непринужденно говорить на любую тему, разглагольствуя о прописных истинах с откровенным и доброжелательным видом. Он без всякой натуги мог наизусть цитировать законопроекты и выступления других членов парламента. Разумеется, он защищал интересы флота как в Палате общин, так и за ее стенами всякий раз, как кто-то осмеливался выступить против них.

Затем Лора Филдинг, прекрасно понимавшая как недостатки своего мужа, так и чувства ее поклонников, попыталась оживить вянущий разговор, обрушившись на главнокомандующего за его жестокое обхождение — как он обошелся с несчастным Альбертом Томкинсом, сыном ее знакомой из Валлетты, у которой будет разбито сердце, когда она узнает о том, что ее мальчика, «у которого волосы ниспадали такими кудрями почти что без щипцов для завивки», обрили, как каторжника. Сэр Фрэнсис хуже Аттилы, он медведь и грубый мужлан.

— Что вы, сударыня, — возразил Саттон. — Иногда он может быть чересчур строг, но что бы сталось с флотом, если бы все мичманы щеголяли шевелюрою, как у Авессалома, и развлекались, воруя в свободное время часы? Из-за первого им было бы опасно подниматься на мачты, а по второй причине флот оказался бы, увы, опозоренным. Как бы то ни было, сэр Фрэнсис способен на большую доброту, поразительное великодушие, снисходительность, достойную Юпитера. Ты помнишь моего кузена Камби, Джек?

— Камби с «Беллерофона», которому после Трафальгара дали чин капитана первого ранга?

— Совершенно верно. Ну так вот, сударыня, несколько лет тому назад, когда, еще до Кадиса, сэр Фрэнсис был назначен главнокомандующим, на флоте было много ропота и недовольства, а из Ла-Манша выходили суда с разболтанными и полумятежными командами. Тогда сэр Фрэнсис приказал отрядам морской пехоты на каждом линейном корабле в десять утра выстраиваться под звуки гимна, с ружьями «на караул», а остальная часть команды, тоже построенная, должна была со снятыми головными уборами есть глазами морскую пехоту. Он лично присутствовал на каждом построении, облачившись в парадный синий мундир с золотыми позументами. Это делалось для укрепления дисциплины, и результаты превзошли все ожидания. Помню, один унтер-офицер забыл снять шляпу, когда заиграл гимн. Сэр Фрэнсис приказал его хорошенько выпороть, и после этого случая уж никто не мешкал с обнажением головы. Но иногда, сударыня, молодые люди ведут себя легкомысленно, ибо, как сказал монах Бэкон, «на молодые плечи старые головы не поставишь», вот и моему кузену вздумалось сочинить сатиру на главнокомандующего и затеянную им церемонию.

— И он ее сочинил, обормот этакий, — отозвался Джек, улыбаясь при воспоминании о том событии.

— Чья-то услужливая рука передала копию этой сатиры адмиралу, пригласившему моего кузена на обед. Камби ни сном ни духом не ведал о том, что его ждет. По окончании трапезы адмирал неожиданно велел принести для него высокое кресло, заставил кузена сесть на него и прочесть свое сочинение присутствующим флаг-офицерам и капитанам первого ранга. Можете себе представить, как был огорошен бедный Камби. Но делать было нечего, и когда адмирал произнес суровым голосом: «А ну-ка читайте!» — он стал читать. Мне повторить, Джек?

— Ну конечно. Если только миссис Филдинг не станет возражать.

— Ни в коем случае, сэр, — отозвалась Лора. — Мне очень хочется послушать вас.

Пригубив из бокала вино, Саттон откинулся на спинку стула и, приняв вид проповедника, начал вещать будто с амвона:

— «Имеющие уши да слышат:

1. Сэр Фрэнсис Айвз, главнокомандующий, сотворил себе кумира из синей с золотом материи, высота сего истукана была около пяти футов семи дюймов при ширине оного около двадцати дюймов. Он устанавливал его каждое утро в десять часов на шканцах „Королевы Шарлотты» на рейде Кадиса.

2. Затем сэр Фрэнсис Айвз, главнокомандующий, послал за капитаном, офицерами, капелланом, матросами и солдатами морской пехоты, которые должны были присутствовать на освящении кумира, который установил сэр Фрэнсис Айвз, главнокомандующий.

3. Затем капитан, офицеры, капеллан, матросы и солдаты морской пехоты собрались вместе на освящение кумира, который установил сэр Фрэнсис Айвз; и они стояли перед кумиром, который установил сэр Фрэнсис Айвз.

4. Затем капитан воззвал: «Повелеваю вам, о офицеры, капеллан, матросы и солдаты морской пехоты, чтобы всякий раз, как вы услышите звук горна, флейты, рожка, кларнета, барабана, дудки и любых других инструментов, снимать головные уборы и поклоняться синему с золотом кумиру, поставленному сэром Фрэнсисом Айвзом, главнокомандующим. Всякий, кто посмеет не снять оного и не поклониться кумиру, соберет на главу свою горящие уголья гнева».

5. С тех пор всякий раз, как люди слышали звук горна, флейты, рожка, кларнета, барабана, дудки и любых других инструментов, они снимали головные уборы и принимались поклоняться синему с золотом кумиру, поставленному сэром Фрэнсисом Айвзом, главнокомандующим.

6. Но однажды утром, после указанного времени, некий офицер приблизился и обвинил благовоспитанного, но беспечного моряка.

7. Он отверз уста свои и обратился к сэру Фрэнсису Айвзу: «О главнокомандующий, да живи вечно!

8. Ты, о главнокомандующий, повелел, чтобы всякий, кто услышит звук горна, флейты, рожка, кларнета, барабана, дудки и любых других инструментов, снимал головной убор и поклонялся синему с золотом кумиру; тот же, кто не снимет головного убора и не станет поклоняться оному, будет поражен гневом твоим.

9. Существует некий моряк, которого ты возвел в чин унтер-офицера и назначил командовать грот-марсовыми. Этот человек, о главнокомандующий, согрешил в это утро: он не снял шляпы и не поклонился кумиру, который ты установил».

10. И распалилось гневом сердце сэра Фрэнсиса Айвза, и повелел он привести к нему старшину грот-марсовых. И человек сей предстал пред очами главнокомандующего.

11. Лик сэра Фрэнсиса Айвза исказился при виде нечестивого старшины грот-марсовых, и излилась чаша гнева его.

12. Он заговорил и повелел, чтобы старшину привязали к трапу, прочитал Дисциплинарный устав, вызвал помощников боцмана и приказал помощникам боцмана извлечь бичи свои.

13. И повелел он самым сильным матросам на корабле наказать старшину грот-марсовых дюжиной ударов.

14. После чего старшину грот-марсовых, оставив его в штанах, исподнем и башмаках, но сняв с него куртку и рубаху, привязали к трапу и наказали его двенадцатью ударами бича.

15. И огорчился старшина фот-марсовых неудовольствием, которое он доставил сэру Фрэнсису Айвзу, главнокомандующему.

На сем заканчивается урок первый».

А теперь, сударыня, — продолжал Саттон обычным голосом, — подхожу к главному, что я хотел сказать. Когда Камби закончил чтение своей сатиры, адмирал, который все это время был чернее тучи, и остальные офицеры громко расхохотались. Адмирал приказал моему кузену отправиться на три месяца в отпуск в Англию и велел по возвращении явиться к нему на флагманский корабль на обед. Вот что я имел в виду: сэр Фрэнсис может быть жесток, а может быть и добр, и никогда не знаешь, что у него на уме.

«И никогда не знаешь, что у него на уме», — мысленно повторил Джек Обри, сидевший ни свет ни заря в баркасе, который мчал его к флагманскому кораблю. На рассвете прибыл «Эйвон» с депешами и почтой, среди которой был объемистый мешок корреспонденции для «Сюрприза». По количеству почты, точнее говоря, деловых писем от адвокатов и кредиторов, адресованных капитану, можно было понять, что ему просто необходимо получить новое судно — лучше всего фрегат, что дает хороший шанс добыть призовых денег — с тем, чтобы навести порядок в своих запутанных финансовых делах; поэтому мнение сэра Фрэнсиса было для Джека сейчас важнее, чем когда-либо. Остальные письма — от Софи и детей — он спрятал в карман, намереваясь перечесть их снова в ожидании приема у адмирала.

Управлявший баркасом Бонден многозначительно кашлянул, и Джек, проследив за его взглядом, увидел подходивший к берегу «Эдинбург», которым командовал Хенидж Дандес, задушевный друг Джека Обри. Он взглянул на невеселого Стивена, но тот был погружен в собственные мысли. У него в кармане тоже лежали письма, которые он намеревался перечитать. Одно было от его жены Дианы, до которой дошла нелепая сплетня о его мнимой связи с рыжеволосой итальянкой. По-видимому, слух совершенно абсурден, писала она; ведь Стивен не может не знать, что, если он скомпрометировал ее в глазах людей их круга, она будет страшно возмущена. Она не намерена морализировать, продолжала жена, но не допустит откровенного оскорбления ни от кого — будь то ее собственный муж или вольная ласточка с итальянских берегов.

«Хуже нет, чем попусту оправдываться, а ведь придется», — сказал себе Стивен, знавший, что его необыкновенно привлекательная жена столь же необыкновенно страстна и решительна.

Остальные письма были от сэра Джозефа Блейна, начальника военно-морской разведки. В первом из них, официальном письме, сэр Джозеф поздравлял своего «дорогого Мэтьюрина с этой блестящей операцией» и выражал надежду, что она приведет к полной ликвидации французских агентов на Мальте, В течение продолжительного времени все действия англичан как на Средиземном море, так и на его африканском и азиатском побережьях пресекались французами буквально на корню. Стало ясно, что секретные сведения поступали во Францию с Мальты. Положение было столь угрожающим, что Адмиралтейство направило своего второго секретаря, мистера Рея, в Средиземноморье для руководства поимкой шпионов. Но операция, о которой шла речь, к мистеру Рею отношения не имела — по крайней мере на начальной стадии. Мэтьюрин сумел самостоятельно вычислить главного французского агента в Валлетте и его основного соучастника — крупного чиновника из британской администрации, уроженца одного из островов в Ла-Манше по имени Буле. Благодаря своему высокому положению этот человек был посвящен во многие военные тайны, имеющие первостепенную важность для противника. Раскрытие шпионской сети было делом продолжительным и сложным, причем Стивену Мэтьюрину изрядно помогала ничего не подозревающая Лора Филдинг. Но все маски были сорваны всего лишь за несколько часов до того, как он был вынужден спешно покинуть Валлетту, и поэтому доктору не оставалось ничего иного, как дать знать мистеру Рею и главнокомандующему о том, что шпионское гнездо следует разорить без промедления, чтобы они приняли надлежащие меры. Но Рей на несколько дней задержался на Сицилии, а адмирал находился у Тулона.

Доктор дал сигнал командованию весьма неохотно, поскольку из его писем явствовало, что он является одним из коллег сэра Джозефа. Он предпочел хранить свой статус в тайне, поэтому ранее отказался сотрудничать с Реем и быть официальным советником адмирала и его ведающего вопросами восточной политики секретаря мистера Покока. Рей, бывший сотрудник казначейства, был полный профан в делах морской разведки, а задача, по мнению Мэтьюрина, была слишком сложна для человека неопытного. Кроме того, насколько мог судить Стивен, Рей не пользовался доверием сэра Джозефа, что было неудивительно: будучи, несомненно, толковым, умным, жившим на широкую ногу светским человеком, мистер Рей любил интриги и не всегда отличался благоразумием. Не хватало опыта и Пококу, хотя во всем прочем он вполне подходил для своей должности, которая включала еще и руководство разведывательной службой адмирала. И все-таки, если бы даже у доктора было гораздо больше резонов против участия в операции Рея и Покока, будь они оба хоть круглыми дураками, Мэтьюрин все равно бы уведомил их, что он узнал, где притаилась измена, и любому из двух этих господ, который первым доберется до Валлетты, нужно лишь немедля использовать предоставленные им точные, подробные сведения, чтобы накрыть всю французскую шпионскую сеть за полчаса с помощью одного караула под командованием капрала. Даже если бы ему пришлось десять раз раскрывать свою личность, Стивен все равно бы написал прежде всего Рею, который, по всей вероятности, должен был вернуться на Мальту гораздо раньше адмирала. Хотя доктор был весьма опытным разведчиком, при всей его осторожности, проницательности и сообразительности — тех свойствах, которые позволили ему уцелеть в нескольких кампаниях, в которых погибли многие из его коллег, причем некоторые под пытками, — он отнюдь не был всеведущ. Ему и в голову не могло прийти, что Рей был французским агентом, восхищавшимся Бонапартом в той же степени, в какой Стивен ненавидел его. Да, Мэтьюрин видел в Рее хлыщеватого, пустого, преувеличивавшего свои умственные способности человека, но не знал и даже не подозревал, что он предатель.

С той самой минуты, как он покинул Валлетту, Стивен с нетерпением ждал результатов своего доклада и стремился попасть на борт флагманского корабля, сразу как только тот появится на рейде. Но этому мешал морской этикет: неожиданный визит обычного судового врача к самому мистеру Пококу непременно вызвал бы пересуды, в известной степени раскрывая роль Стивена как агента, а значит, угрожая и его личной безопасности, и пользе дела.

Кроме всего прочего, Стивену следовало еще поломать голову над письмами от сэра Джозефа, которые частично требовали буквальной и фигуральной расшифровки — в них сэр Джозеф в скрытой форме рассказывал о склоках в Уайтхолле и даже в его собственном ведомстве, о тайных влияниях, действующих на решения Палаты, о подковерной возне, о своих друзьях и последователях, которых смещали с их постов или не продвигали по службе. В настоящее время сэр Джозеф, по-видимому, был расстроен. Но в самом последнем его письме зазвучала совсем другая нотка; он с горячим одобрением говорил о работе одного лица в Соединенных Штатах, которое сообщало о некоем плане, неоднократно выдвигавшемся американским министерством военного флота; теперь он должен был осуществиться. Речь шла о проекте, который для краткости был назван «Счастье» и касался деятельности американцев в Тихом океане. «Не стану утомлять вас подробностями, поскольку вы узнаете о них на борту флагманского корабля, — писал сэр Джозеф. — Но мне кажется, что в сложившихся обстоятельствах следует сказать многое относительно судьбы твердокрылых на краю света после того, как стихнет буря. Многое нужно сказать и относительно достижения „Счастья“«.

«Поди пойми, что он имел в виду», — размышлял Стивен, не желая, впрочем, с особым усердием разгадывать шарады сэра Джозефа. Куда больше он хотел узнать, что произошло на Мальте, и придумать, как поскорей оправдаться перед Дианой, прежде чем разгневанная супруга выкинет какой-нибудь эксцентричный номер.

— Кто на шлюпке? — окликнули их с борта «Каледонии».

— Командир «Сюрприза», — ответил Бонден, и на флагмане тотчас стали готовиться к церемонии встречи капитана первого ранга.

Проплавав много лет, доктор Мэтьюрин так и остался сухопутной шляпой. Не раз он умудрялся попасть из шлюпки не на трап, а в воду. Доктор поднимал тучи брызг у бортов кораблей флота Его Величества почти всех видов и классов. Он падал и между мальтийской шебекой и каменным причалом, и между Старой лестницей в Ваппинге и одной из лодок, снующих по Темзе, не говоря уж о менее устойчивых посудинах. Вот и сейчас, хотя с борта «Каледонии» был спущен широкий парадный трап — элегантная лестница со стойками и натянутыми между ними тросами, обвитыми алой бязью, — а море было совершенно спокойно, доктор едва не провалился в зазор между нижними ступенями трапа, после чего он смог бы побарахтаться еще и у борта флагманского корабля. Однако Бонден и загребной Дудл, знавшие, чего можно ожидать, подхватили и поставили на ступеньку бранившегося доктора, лишь порвавшего чулок и немного ободравшего голень.

На шканцах, где Джек Обри уже беседовал с капитаном «Каледонии», Стивен увидел доктора Харрингтона, главного врача флота, который заторопился к нему, и после обмена самыми теплыми приветствиями и замечаниями по поводу свирепствовавшей инфлюэнцы доктор Харрингтон пригласил коллегу взглянуть на двух больных, страдающих особым видом лихорадки. Случай был действительно редкий, какого он еще не видел; недуг поражал исключительно близнецов и проявлялся у них совершенно одинаково.

Оба доктора все еще разглядывали покрытую мелкой сыпью кожу пациентов, когда к ним подошел посыльный, спросивший, не сможет ли доктор Мэтьюрин, как только освободится, уделить несколько минут мистеру Пококу.

Когда Стивен увидел выражение лица мистера Покока, то понял, что кто-то совершил грубейший промах.

— Только не говорите мне, что Лесюер не арестован, — произнес он, положив руку на рукав советника адмирала.

— Похоже, что его предупредили о миссии мистера Рея, — отозвался Покок. — Он исчез бесследно. Однако пятеро его итальянских и мальтийских сообщников схвачены, а вот Буле, увы, покончил с собой, прежде чем его успели арестовать. Во всяком случае, так говорят.

— Их мальтийские и итальянские сообщники что-нибудь показали на допросе?

— По-моему, при всем желании спасти свою шкуру они не могли ничего рассказать. Это были пешки — курьеры да наемные убийцы, они получали приказы от людей, скрывавших от них свои имена под псевдонимами. Мистер Рей был вынужден удовлетвориться тем, что передал их расстрельной команде.

— Он даже не оставил вам никакого сообщения для меня?

— Он горячо поздравил вас с успехом, страшно сожалел, что вас не было рядом, и просил извинить его, что ничего вам не написал, будучи очень занят, тем более что я смог рассказать вам о произошедшем. Мистер Рей выведен из себя бегством Андре Лесюера, но уверен, что скоро его поймают, недаром же правительство успело назначить награду в пять тысяч фунтов за его голову. Он твердо уверен, что со смертью Буле все предательские сношения между Мальтой и Францией пресекутся.

После краткой паузы Стивен заметил:

— Мне показалось, что вы сомневаетесь в самоубийстве Буле.

— Так оно и есть, — согласился Покок, сложивший пальцы в виде пистолета и прижавший их к виску. — Его обнаружили с размозженной пулею головой. Но Буле был левшой, а пистолет оказался у него в правой руке. Стивен понимающе кивнул: загадочная гибель — самый обычный удел тех, кто подался в рыцари плаща и кинжала.

— Во всяком случае, я могу надеяться, что миссис Филдинг свободна от всяческих подозрений и от выпадов на ее счет.

— Ну разумеется, — отозвался Покок. — Мистер Рей тотчас позаботился об этом. Он сказал, что это самое малое, что он может сделать для вас после всех ваших блестящих подвигов и особенно после того, как вы провели эту великолепную операцию. Он также передал мне, что часть пути домой проделает по суше и будет рад оказать любую услугу. Нынче вечером к нему отправляется курьер.

— Весьма любезно со стороны мистера Рея, — заметил Стивен. — Возможно, я воспользуюсь его предложением. Да, так оно и будет. Я доверю ему письмо своей супруге, с тем чтобы оно дошло до нее как можно раньше.

После задумчивой паузы собеседники перешли к другому вопросу. Доктор произнес:

— Вы, конечно, ознакомились с рапортом капитана Обри по поводу событий в Замбре? Не стану вмешиваться в морские аспекты, но, поскольку политические вопросы меня интересуют, мне хотелось бы знать, что теперь будет с деем.

— На это я могу ответить с уверенностью, — сказал Покок. — В Валлетте я, пожалуй, распорядился бы не лучше мистера Рея, но поскольку Восток — близкая мне область, то в Маскаре… — Придвинув к доктору свой стул, Покок сморщил в хитрую гримасу заросшее бородой лицо и с лукавым видом продолжил: — Мы с консулом мистером Элиотом организовали этакое аккуратненькое покушеньице, и, возможно, вскоре я смогу показать миру нового, куда более покладистого дея.

— Вне сомнения, покушение осуществить гораздо легче, когда у жертвы много жен, много наложниц и многочисленное потомство, — заметил Стивен.

— Совершенно верно. На Востоке в политике это обычный прием. Однако на Западе до сих пор существует предвзятое мнение относительно его использования, поэтому прошу не упоминать о нем, особенно в разговоре с адмиралом. Для главнокомандующего я специально использовал термин «неожиданные династические перемены».

Фыркнув, Стивен проговорил:

— Мистер Рей заявил, что испытывает недомогание. Может быть, это просто фигура речи, обозначающая нежелание еще раз описывать произошедшее, или же у него и впрямь были на то основания? Может быть, его потрясла гибель адмирала Харта на «Поллуксе»? Возможно, между ними существовала некая привязанность, которую не замечали ранее?

— Что касается покойника, — отвечал Покок, — то, разумеется, мистер Рей напустил на себя печальный вид, как и подобает безутешному родственнику. Но я не верю, чтобы он расстроился больше, чем бедняк, который неожиданно унаследовал три-четыре тысячи фунтов. Ему действительно было не по себе, и еще как, но мне казалось, что это был результат крайнего нервного напряжения и упадка сил, а возможно, еще и изнурительной жары. Между нами, коллега, не думаю, чтобы он обладал значительной крепостью духа.

— Зато теперь он значительно окрепнет в денежном отношении, чему лично я очень рад, — улыбнулся Стивен, поскольку Рей проиграл ему баснословную сумму, когда они ежедневно резались на Мальте в пикет. — Вы полагаете, что адмирал намерен встретиться со мной? А то мне очень хочется подняться на вершину Гибралтарской скалы, как только перестанет дуть остовый ветер.

— Ну разумеется, намерен. Он собрался обсудить с вами один вопрос, связанный с какой-то затеей американцев. Я удивляюсь, почему он до сих пор еще не вызвал нас. Сегодня он ведет себя несколько странно.

Оба переглянулись. Помимо «затей американцев», наверняка тех самых, о которых упоминалось в письме сэра Джозефа, Стивену не терпелось узнать о мнении адмирала относительно действий Джека в заливе Замбра. Пококу же хотелось выведать, что за нелегкая несет Стивена в полдень на вершину горы. Оба вопроса были бестактными, но вопрос Покока был все же не столь неуместен, и немного погодя он поинтересовался:

— Уж не назначена ли у вас встреча на вершине скалы?

— Я и сам бы хотел это знать, — отозвался Стивен. — Ведь в это время года, если не дует «левантинец», через пролив пролетает баснословное количество птиц. Большинство из них хищники, которые, как вам, уверен, известно, выбирают кратчайший путь над водной поверхностью; поэтому вы можете в один день увидеть многие тысячи пролетающих осоедов, коршунов, грифов, мелких орлов, соколов, разных видов ястребов. Но летят не только хищные птицы, к ним присоединяются и другие пернатые. Разумеется, это мириады белых аистов, но также, как мне сообщил один надежный источник, попадается и черный аист — благослови, Господи, эту птицу, которую я никогда еще не лицезрел, — обитатель дремучих лесов далекого севера.

— Черные аисты, сэр? — с недоверием спросил Покок. — Я слышал о черных лебедях, но… Хотя, поскольку время уходит, я расскажу вам в общих чертах об этом американском плане.

— Капитан Обри, сэр, — произнес мистер Ярроу. — Адмирал вас сейчас примет.

Когда Джек Обри вошел в просторную адмиральскую каюту, у него создалось впечатление, что главнокомандующий в подпитии. Бледное, пергаментное лицо низенького моряка имело розовый оттенок, сгорбленная спина была выпрямлена, обычно холодные, прикрытые тяжелыми веками глаза, сверкали юношеским задором.

— Обри, я рад, очень рад видеть вас, — произнес адмирал и привстал, перегнувшись через заваленный бумагами стол, чтобы пожать гостю руку.

«Какие мы учтивые», — подумал Джек, несколько смягчив бесстрастное выражение лица и сев на стул, предложенный адмиралом.

— Да, я рад вас видеть, — снова повторил сэр Фрэнсис. — Поздравляю вас с блестящей победой. Да, я считаю ее блестящей, и это увидит каждый, кто сравнит потери обеих сторон. Да, это была победа, хотя никто бы так не подумал, прочитав ваш рапорт. Беда с вами, Обри, — продолжал адмирал, ласково глядя на него, — вы, черт бы вас побрал, не умеете трубить о своих успехах, а следовательно, и о моих. Ваш доклад, — кивнул он на объемистый отчет, оставленный Джеком Обри накануне, — это сплошное оправдание, а не победный рапорт; ну что это за выражения: должен отметить и вынужден доложить. Ярроу придется переделать его. Он привык составлять речи для мистера Аддингтона и умеет представлять дело наилучшим образом. Это не ложь, не показуха и не раздувание собственных успехов, а всего лишь стремление не прибедняться изо всех сил. Когда Ярроу закончит исправление вашего доклада, даже сухопутной публике станет ясно, что мы одержали победу, ясно даже самым тупым торгашам, верящим газетам, а не только тем, кто знает толк в морском деле. Не откажетесь выпить со мной бокал вина?

Джек ответил, что это предложение как нельзя более кстати в такое жаркое утро. В ожидании, когда принесут бутылку, адмирал сказал:

— Не думайте, что мне не жаль беднягу Харта и «Поллуке», но на войне как на войне и любой главнокомандующий всегда обменяет старый, обветшалый корабль на новый, хотя бы тот и был вдвое слабее. Французский двухпалубник под названием «Марс» только что сошел со стапелей. После боя его умудрились поставить на верп только под прикрытием огня пушек Замбры. «Зелэс» и «Спитфайр» сделали свое дело, а большой фрегат, севший сначала вам на хвост, а потом на риф, был сожжен по самую ватерлинию. И сидеть ему на этом рифе до скончания века. Ведь правда? Даже если бы набор корпуса у него не был сломан. Потому что новый дей, посаженный нашими политиканами, пальцем о палец для этого не ударит. — Буфетчик гораздо более учтивый, чем Киллик Джека Обри, но все-таки настоящий моряк, с золотой серьгой, — с важным, как у лондонского дворецкого, видом — откупорил бутылку, и сэр Фрэнсис произнес:

— За ваше здоровье и удачу, Обри.

— И за ваше, сэр, — отозвался Джек, смакуя свежий, душистый букет вина. — Господи, как хорошо пьется.

— Отменное вино! — вторил ему адмирал. — Так чем же мы располагаем? Мы потеряли, скажем так, пол линейного корабля, зато ваш фрегат цел. А наглый дей получил по носу. Ярроу распишет все это так, что суть дойдет до последнего тупицы, и ваш доклад будет как нельзя кстати, когда мое донесение будет опубликовано в «Гэзетт». Письма… Господи помилуй, — произнес адмирал, вновь наполняя бокал и указывая на груду корреспонденции. — Иногда мне хочется проклясть того, кто выдумал грамоту. Меднотрубый Каин, верно?

— Я очень хорошо вас понимаю, сэр.

— Но иногда от писем есть определенный прок. Вот это пришло нынче утром. — Взяв конверт, сэр Фрэнсис помолчал, а затем произнес: — Я совершенно не ожидал, что получу такое известие. Я еще никому о нем не говорил. Мне бы хотелось, чтобы офицер, которого я уважаю, первым узнал эту новость. В конце концов, вопрос связан с флотом. — С этими словами он протянул письмо Джеку. Тот стал читать:

«Любезный сэр,

Те огромные старания, умение и рвение, которые вы проявили в период вашего командования Средиземноморским флотом во время боевых действий флота под вашим началом, поддержание дисциплины и внутреннего распорядка, который вы разработали и поддерживали с такой пользой для флота Его Величества, были замечены Его королевским Высочеством, настолько их одобрившим, что он любезно изволил объявить о своем намерении возложить на вас знак королевского расположения к вам. Мне соответствующим образом приказано уведомить вас о том, что Его королевское Высочество возведет вас в сан пэра Великобритании, как только станет известно, какой титул вы пожелаете носить… «

Не дочитав письма, Джек Обри вскочил со стула и, тряся руку адмирала, воскликнул:

— От всей души поздравляю вас, сэр, вернее, уже милорд, как следовало бы вас титуловать, с этой вполне заслуженной наградой. Она делает честь и всему флоту. Я так рад. — На его честной физиономии отразилось откровенное удовольствие, и сэр Фрэнсис посмотрел на сияющего моряка с выражением такой приязни, какой никто много лет не видел на суровом лице старика.

— Возможно, это тщеславие, — произнес старый моряк, — но, признаюсь, известие доставляет мне большое удовольствие. Как вы правильно заметили, награда делает честь всему нашему флоту. И вы имеете отношение ко всему этому. Если вы прочтете дальше, то увидите, что там упоминается изгнание нами французов из Марги. Видит Бог, к этому я не имею никакого отношения, честь победы принадлежит исключительно вам, хотя формально все это произошло в период моего командования. Так что можете считать, что я вам обязан, по крайней мере, одним зубцом моей пэрской короны, ха-ха-ха!

Оба прикончили бутылку, самым задушевным образом беседуя о королевских и прочих коронах, о листьях земляники и о том, чья корона обвита ими, о титулах, наследуемых по женской линии, и о том, как неудобно быть женатым на пэрше.

— Кстати, я вспомнил, — продолжал адмирал, — вчера вы не смогли отобедать у меня, так как у вас была встреча с дамой.

— Да, сэр, — отвечал Джек. — С миссис Филдинг. Я подвез ее из Валлетты. Ее муж прибыл сюда на «Гекле».

Сэр Фрэнсис очень выразительно посмотрел на капитана Обри, но в словах был довольно сдержан:

— Да, я слышал, что она находилась на борту «Сюрприза». Рад, что все обошлось благополучно, но, как правило, женщинам на корабле совсем не место. Если жена канонира присматривает за вашей молодежью — это куда ни шло, одного-двух унтер-офицеров могут сопровождать в плавании жены, но не больше. Я умолчу о разного рода соблазнах, но вы даже не представляете себе, сколько воды они расходуют. Мало того что они стирают пресной водой свое исподнее белье. Чтобы раздобыть ее, они пускаются во все тяжкие — совращают часовых, капралов морской пехоты, даже офицеров — словом, блудный зуд распространяется на всю команду. Однако надеюсь, что завтра вы сможете прийти ко мне. Хочу устроить небольшой праздник в узком кругу; потом снова отправлюсь блокировать Тулон.

Джек Обри заявил, что ничто не доставит ему большего удовольствия, чем возможность отметить такую новость, и адмирал продолжал:

— А теперь я должен перейти к совершенно другому вопросу. Мы получили сведения, что американцы посылают в Атлантику фрегат, чтобы нападать на наши китобойные суда. Это тридцатидвухпушечный «Норфолк». Судно сравнительно легкое, как, смею думать, вам известно, и хотя бортовой залп у него мощнее, чем у «Сюрприза», у него всего четыре длинноствольные пушки, а все остальные — это каронады. Так что, находясь на определенной дистанции, вы будете в равных условиях. Вопрос в том, согласится ли такой заслуженный офицер, как вы, выполнить подобную задачу.

Джек подавил довольную улыбку, расползавшуюся у него по лицу, и, пытаясь успокоить сильно бьющееся сердце, ответил:

— Видите ли, сэр, как вам вероятно известно, мне обещали «Блекуотер». Но вместо того, чтобы сидеть сложа руки и ждать, когда лорды Адмиралтейства подыщут мне корабль на замену, я был бы рад защищать наших китобоев.

— Хорошо! Отлично! Я ожидал, что вы ответите именно так. Не люблю тех, кто отказывается от командования боевым кораблем в военное время. Ну что же, — продолжал адмирал, — «Норфолк» должен был выйти из Бостона двенадцатого числа прошлого месяца, но ему еще нужно доставить нескольких коммерсантов в Сан-Мартин, Оропесу, Сан-Сальвадор и Буэнос-Айрес, так что есть надежда, что вы сумеете перехватить его до того, как он достигнет мыса Горн. Если не успеете, то вам придется преследовать американца, а в этом случае понадобится запас провизии на полгода. Отношения с испанскими властями вряд ли будут затруднены, тем более что с вами доктор Мэтьюрин. Мы выясним, как он относится к возможности принять участие в кампании, но, прежде чем он появится, я хотел бы знать, кто достоин поощрения на «Сюрпризе». У меня такое настроение, что хочется обрадовать и других тоже. О производстве в офицеры речь, конечно, не идет, но приказы о присвоении звания унтер-офицера или повышении в чине вполне допустимы.

— Что же, сэр, вы очень добры, очень милостивы, — отозвался Джек, разрываясь между чувством справедливости по отношению к своим подчиненным и сильным нежеланием ослабить экипаж. — Мой штурман и старший канонир вполне достойны перевода на линейный корабль; кроме того, у меня имеются два-три очень толковых молодых унтер-офицера, которые вполне подходят на должность боцмана не слишком большого корабля.

— Очень хорошо, — ответил адмирал. — Сообщите моему флаг-лейтенанту их имена нынче же пополудни, и я посмотрю, что можно будет сделать.

— И еще, сэр, — продолжал Джек Обри, — хотя в настоящее время вы не собираетесь никому присваивать офицерского звания, позвольте мне назвать имя Уильяма Хани, помощника штурмана, который на баркасе доставил вести из Замбры в Магон, и мистера Роуэна, моего второго лейтенанта, который оттуда же на катере отправился на Мальту.

— Я о них не забуду, — пообещал адмирал. Он позвонил в колокольчик, и вскоре после этого в каюту вошли мистер Покок и Стивен. Адмирал поздоровался с ним: — Доброе утро, доктор. Осмелюсь предположить, что вы с мистером Пококом обсуждали американский план?

— Отчасти, сэр. Мы изучили маршрут «Норфолка» вдоль атлантического побережья Южной Америки, но до Тихого океана не добрались. Мы пока не достигли ни Чили, ни Перу.

— Ах вот как, — заметил старый моряк. — У нашей разведки успехи тоже невелики. Мы располагаем довольно подробно разработанным курсом до мыса Горн, но потом у нас нет никаких данных. Вот почему так важно перехватить американский корабль до того, как он окажется на широте Фолклендских островов. Нельзя терять ни минуты. Но прежде всего мне хотелось бы знать ваше мнение о политической ситуации в тех портах, куда он может зайти: разумно ли обращаться к местным властям за содействием, можем ли мы столкнуться с препятствиями и даже откровенно враждебным отношением.

— Как вам известно, сэр, испанские колонии находятся в состоянии полного смятения, но я уверен, что мы можем зайти в Сан-Мартин, Оропесу и, разумеется, бразильский Сальвадор. Однако я не с таким оптимизмом отношусь к Буэнос-Айресу и Ла-Плате. С самого начала эти земли заселялись за счет отбросов из худших провинций Андалусии, каторжников туда, как известно, завозили целыми кораблями. А в последние годы бастарды, потомки тех головорезов, в чьих жилах текла наполовину мавританская кровь, находятся под игом целой шайки низких демагогов, достойных презрения даже по меркам Нового Света. К нам там ощущается очень недоброжелательное отношение в связи с недавними боевыми действиями и их унизительным поражением. Положение тирана становится не столь опасным, если недовольство населения направить против чужеземцев. Поэтому нашим людям могут приписать любые злодеяния. Какую угодно ложь сочинят, чтобы ввести нас в заблуждение, самые невероятные помехи выдумают, чтобы помешать нашему продвижению, все сведения о нас любыми способами передадут нашим противникам! Если у нас не окажется там особенно надежного агента, то я не рекомендовал бы заход в Буэнос-Айрес.

— Целиком согласен с вами, — воскликнул адмирал. — Мой брат находился там, когда в шестом году мы захватили этот городишко. Более отвратительного, грязного места и более отвратительных и грязных людей он в жизни не видел. Он стал военнопленным, после того как командование принял на себя какой-то французский офицер, с ним обращались по-варварски, просто по-варварски. Но не стану на этом останавливаться. — Протянув руку, адмирал взял перо и стал писать энергичным почерком. — Обри, вот мое предписание на выдачу вам провизии на полгода. Не позволяйте надутым хамам на складах заставлять вас стоять в очередях. Как я уже сказал, нельзя терять ни минуты.