На краю земли

Глава четвертая

Суда Вест-Индской компании были замечены рано утром, когда Джек плескался в прозрачной зеленой воде. Под ним не было ничего, кроме глубины в тысячи саженей, и ничего с обеих сторон, кроме африканского берега, в нескольких сотнях миль слева, и еще более далеких Америк справа. Он плавал и нырял, нырял и плавал, наслаждаясь прохладой, осязая воду всем обнаженным телом. Джек чувствовал себя великолепно, сознавая свою силу и радуясь ей. В этот непродолжительный отрезок времени, когда он находился не на судне, ему не надо было ломать голову над бесчисленными вопросами, связанными с экипажем, корпусом, вооружением корабля, темпами его продвижения, наиболее удачным выбором курса — вопросами, которые постоянно угнетали его, когда он находился на борту фрегата. Он любил «Сюрприз» так, как не любил ни один другой знакомый ему корабль, но полчаса, проведенные вне его, доставляли ему особую радость.

— Прыгайте в воду! — крикнул он Стивену, стоявшему на кат-балке с растерянным, неуверенным видом. — Не вода, а шампанское.

— Вы всегда так говорите, — пробурчал доктор.

— Не бойтесь, сэр! — произнес Кэлами. — Скоро вы перестанете бояться воды. Как только окунетесь, вам понравится.

Стивен перекрестился, набрал воздуха, зажал нос одной рукой, заткнул ухо другой и, закрыв глаза, прыгнул, шлепнувшись ягодицами о поверхность воды. Вследствие его любопытного свойства — отсутствия плавучести — значительное время он находился под водой, но затем все-таки вынырнул, и Джек ему сказал:

— Теперь на «Сюрпризе» нет ни материального, ни духовного руководства, ха-ха-ха! — Это было правдой, поскольку все судовые шлюпки были спущены на воду, чтобы из-за жары они не рассохлись. На последней из них сидел отец Мартин. Они находились у кромки Саргассова моря, где капеллан успел собрать великолепную коллекцию водорослей, а кроме того, изловил трех морских коньков и семь видов пелагических крабов.

— На горизонте парус, — крикнул впередсмотрящий, когда туманная дымка растаяла с лучами восходящего солнца. — На палубе, два румба справа по носу парус… два паруса. Три парусника с поднятыми брамселями.

— Стивен, — произнес Джек. — Я должен сию же минуту вернуться на корабль. До шлюпок доберетесь? — Оба плавали (если так можно было назвать судорожное передвижение рывками чуть ли не под водой, которое демонстрировал доктор) ярдах в тридцати от корабля, что было непосильной для доктора дистанцией.

— О, — произнес он, но тут в рот ему попала вода.

Стивен закашлялся, снова набрал в рот воды и, по своему обыкновению, начал тонуть. Джек привычно поднырнул под доктора, схватил его за редкие волосы и потащил наверх. Как обычно, Стивен сложил руки, закрыл глаза и лег на спину. Отбуксировав его к шлюпке отца Мартина, капитан быстро подплыл к кормовому штормтрапу, поднялся на борт и в чем мать родила полез на марс. Мгновение спустя он приказал принести ему подзорную трубу. Первое его предположение, что это возвращающиеся домой суда Вест-Индской компании, подтвердилось. Услышав пронзительный голос жены сержанта, миссис Джеймс, он все же послал за штанами, которые ему принесли наверх.

Спустившись на палубу, Джек проложил курс с таким расчетом, чтобы перехватить их, лишь незначительно отклонившись от общего направления, и поспешил в столовую каюту, откуда доносился аромат кофе, тостов, жареного бекона и чего-то еще. Стивен уже сидел за столом и за обе щеки уплетал сосиски. Едва капитан занял свое место, как появились Моуэт и молодой Бойл. Время от времени приходили гардемарины, докладывавшие о появлении незнакомых судов и их поведении. Прежде чем трапеза была окончена, расстроенный Кэлами сообщил:

— Это всего лишь суда Вест-Индской компании, сэр. Капитан Пуллингс докладывает, что ближайшее из них — это «Лашингтон».

— Рад слышать это, — отозвался Джек Обри. — Киллик, передай, пожалуйста, моему коку, чтобы он сегодня расстарался. С нами будут обедать три капитана. Можешь принести ящик шампанского, если встретимся рано. Заверни полдюжины бутылок в мокрое одеяло и подвесь их к бизань-рею с наветренной стороны тента.

Гости прибыли рано и отбыли поздно, розовые и веселые, после обеда, завершившегося праздничным пудингом, которым по праву гордился новый капитанский кок, и обильным возлиянием. Веселый получился обед, поскольку двое капитанов — Маффит и Мак-Куэйд — в свое время вместе с Джеком Обри, Пуллингсом и Моуэтом, служившими на одном корабле, в Индийском океане затеяли драку с французской эскадрой. Им было о чем рассказать друг другу, вспомнить, как ветер сменил направление, а гордый месье де Линуа повернул и бросился наутек.

После того как суда медленно разошлись, на прежде жизнерадостном лице Джека Обри, расхаживавшего взад и вперед по шканцам, появилось мрачное, сосредоточенное выражение. Маффит, опытнейший из капитанов Ост-Индской компании, сообщил ему, что ни разу в жизни пояс штилей и переменных ветров между зонами зюйд-остовых и норд-остовых пассатов не был столь широк. Он и его товарищи потеряли зюйд-остовые пассаты на двух градусах северной широты, им пришлось ползти как черепахам и буксировать суда шлюпками, пока они не добрались до зоны действия первого настоящего, впрочем, не очень-то сильного норд-остового пассата. Учитывая не слишком быстрое продвижение фрегата, Джек подумывал, не стоит ли ему двигаться на запад, оставив прежнее намерение добраться до островов Зеленого Мыса с их изобилием пресной воды, и рассчитывать на тропические ливни, которые так часто проливаются на широте от девяти до трех градусов к северу от экватора.

Вода, собранная с парусов и тентов, имеет отвратительный привкус пеньки и смолы и поначалу почти непригодна для питья. Однако главное преимущество заключалось в том, что они бы сэкономили несколько суток, поскольку он не был уверен, что «Норфолка» тоже притормозили штили. Но в то же время Джек сомневался в том, что «Сюрприз» сможет собрать в бочонки дождевую воду. В этой полосе широт ливневые грозы были хоть и очень сильны, но коротки. Фрегат прошел зону переменных ветров, ни разу не попав под дождь, хотя капитан неоднократно видел грозовые фронты по обеим сторонам горизонта или бродячие грозовые тучи, проливавшиеся в трех-четырех местах одновременно, причем между ними наблюдались участки спокойной воды протяженностью в несколько миль. О судьбе же не имеющего запасов воды судна, попавшего в полосу безветрия, было даже страшно подумать. С другой стороны, атмосфера в этих тропических широтах, хотя и была раскаленной, как в аду, все же отличалась значительной влажностью. Жажда здесь не слишком-то ощущалась, гораздо больше пресной воды использовалось для вымачивания солонины, чем для питья.

Джек Обри настолько погрузился в эти размышления, что, музицируя со Стивеном, вместо того чтобы создавать негромкий фон к продолжительной теме для виолончели, фон, являвшейся частью исполняемого в медленном темпе (и, пожалуй, скучного) произведения, которое они великолепно изучили, он сбился на той точке, где нетрудно перейти на другое сочинение того же композитора, и спохватился, лишь услышав режущий ухо диссонанс и возмущенные крики Стивена. Что это он вытворяет и куда катится?

— Тысячу раз прошу извинить меня, — произнес Джек. — Я исполняю произведение в ре-минор, только сейчас сообразил, что не туда заехал, но я исправлюсь. Извините меня, я удалюсь на минуту. — Выйдя на палубу, он изменил курс не дающего ему покоя «Сюрприза» на зюйд-вест-тень-зюйд и, вернувшись назад, произнес с довольным видом: — Вот так-то. Возможно, мы умрем от жажды в ближайшие несколько недель, если не пойдет дождь, зато «Норфолк» не прозеваем. Хочу сказать, — продолжал он, похлопывая по стулу, — шансы, что мы его пропустим сейчас, невелики. Но, с другой стороны, боюсь, вам придется сообщить бедному отцу Мартину, что мы так и не увидим островов Зеленого Мыса.

— Несчастный будет сильно разочарован. Он знает о жуках гораздо больше, чем я, а на островах Зеленого Мыса имеется огромное множество великолепных представителей класса жесткокрылых, хотя поверхностному взору и ограниченному уму их вид может показаться отталкивающим. Я постараюсь подготовить его к этому известию. Но знаете, что я вам скажу, Джек? Нынче вечером наши сердца далеки от музыки. Я говорю это и о себе тоже. Пожалуй, я прогуляюсь по палубе, подышу воздухом, а затем лягу спать.

— Вас не обидела моя рассеянность, Стивен? — спросил Джек Обри.

— Что вы, дружище! — отозвался доктор. — Мне было не по себе еще до того, как мы сели за ноты. Музыка никак не шла на ум.

Это было правдой. В тот день Стивен просмотрел скопившиеся у него в каюте бумаги, выбросив большую часть из них и приведя остальные в некое подобие порядка. В мусор была отправлена и пухлая пачка писем от «Доброжелателя», в которых тот регулярно сообщал доктору, что жена изменяет ему. Обычно эти послания возбуждали в нем только смутное желание узнать, кто это так старается. Но теперь, отчасти оттого, что ему приснился дурной сон, а отчасти потому, что факты были против него (ведь, на первый взгляд, он действительно волочился за Лорой Филдинг), к нему вернулась тревога, которую Стивен испытал, когда в Гибралтаре на «Сюрприз» было доставлено холодное и нравоучительное письмо его супруги. Хотя с многих точек зрения их брак вряд ли можно было считать удачным, Стивен был искренне привязан к жене, и мысль о том, что она сердита на него, а также невозможность примириться с ней путем редкой переписки лишили доктора душевного покоя. Правда, он надеялся, что письмо, доставленное Реем, все же убедит миссис Мэтьюрин в его неизменной привязанности к ней вопреки тому, что данное в нем объяснение присутствия миссис Филдинг на корабле поневоле было неудовлетворительным и во многих отношениях даже ложным. Теперь, находясь в подавленном состоянии, доктор вдруг осознал, что ложь иногда обладает такой же убедительностью, как и правда. И та, и другая постигаются интуитивно. Что же касается интуиции, то у Дианы Мэтьюрин по этой части все было в порядке.

Он постоял на шкафуте, вдыхая воздух, приносимый свежим ветром, после чего на ощупь добрался до трапа на квартердек. Ночь была темна — хоть глаз коли, — на черном бархатном небе ни единой звездочки. Движение корабля Стивен ощущал по тому, как вздымался, а затем падал вниз корпус фрегата, по дрожи поручней под его пальцами, по скрипу блоков и такелажа, по шелесту парусов над головой. Но он не различал ни парусов, ни тросов, ни даже ступенек трапа, по которому карабкался. Стивен как будто ослеп, и только когда его нос оказался над уровнем квартердечной палубы, доктор снова прозрел: светилась картушка компаса, возле которого находились старшина-рулевой — седовласый моряк по имени Ричардсон — и его молодой помощник Уолш. Рядом с грот-мачтой он различил еще одну темную фигуру. Приглядевшись к ней, он произнес:

— Доброй ночи, мистер Хани. А что, отец капеллан на борту?

— Это я, сэр, — фыркнув от смеха, произнес Моуэт. — Мы с Хани поменялись вахтами. Да, отец Мартин все еще не спит. Он находится в баркасе, по корме от нас. Сомневаюсь, что они доберутся до корабля раньше рассвета. Вон какая темнотища. Вы можете разглядеть его, если перегнетесь через борт. — Стивен так и сделал: несмотря на очень теплую воду, море светилось совсем слабо, но это мерцание все же позволяло разглядеть за кормой кильватерные струи буксируемых фрегатом шлюпок. На самой дальней из них маячил головной убор капеллана. — Можете составить ему компанию, — предложил доктору Моуэт. — Я помогу вам перелезть через фальшборт, если захотите.

— Не захочу, — отозвался Стивен, оценив расстояние, какое пришлось бы ему преодолеть, и усилившееся волнение, трепавшее вереницу шлюпок — командирский баркас, гичку, прогулочную шлюпку и оба катера. — Не хочу накликать беду, но послушайте, Джеймс, разве эти шлюпки не швыряет самым ужасным образом из стороны в сторону? Не увлечет ли их в пучину кильватерной струей, и не погибнет ли отец Мартин?

— Что вы, сэр! — возразил Моуэт. — Никакой опасности нет, а если ветер и усилится, то я уберу марсель, подтяну отца капеллана к борту и подам ему трос. Разве не приятно наконец-то идти с ветерком? Ведь с тех пор, как мы покинули Гибралтар, мы впервые делаем больше пяти узлов. В начале вахты впередсмотрящий начал докладывать об этом, а теперь, должно быть, если бы мы смогли, то увидели бы у форштевня мощные буруны. «Летит над волнами корабль, лишь сокол догонит его».

— Это ваши стихи, мистер Моуэт?

— Увы, нет. Гомера. Господи, что это был за талант! С тех пор, как я начал его читать, я даже перестал думать о том, чтобы писать самому. Он же такой… — Не закончив фразу, восхищенный Моуэт умолк.

— А я и не знал, что вы эллинист, — заметил Стивен.

— Ну какой из меня эллинист, сэр? — улыбнулся Моуэт. — Я читал его в переводе. Эту книгу мне подарила на память одна молодая дама в гибралтарском кафе под названием «Чапмен» — великолепном заведении. Я принялся читать ее потому, что преклонялся перед дамой, и еще потому, что надеялся ошарашить беднягу Роуэна красивыми образами и строфами, когда мы с ним увидимся, но не удержался и стал читать дальше. Вы знаете Гомера?

— Я почти не читал его на английском, — признался Стивен. — Хотя как-то заглядывал в переводы мистера Поупа и госпожи Дасье. Надеюсь, ваш перевод лучше.

— О, скажу без ложной скромности, он великолепен — иногда он гремит, словно прибой о скалы, ведь «Илиада» написана таким звучным гекзаметром. Я уверен, что этот перевод очень похож на греческий оригинал. Нужно показать его вам. Но, если я не ошибаюсь, вы читали поэму в подлиннике.

— У меня не было выбора. В детстве меня плеткой заставляли читать Гомера и Вергилия, Вергилия и Гомера. Сколько тогда было пролито слез. Но, несмотря на это, я его полюбил и вполне согласен с вами: он самый выдающийся из поэтов. Конечно же, «Одиссея» — великолепное произведение, хотя Улисс никогда не был мне по душе. По-моему, он чересчур часто лгал. А если человек лжет без меры, то, к сожалению, он становится фальшивым и больше не вызывает к себе симпатии. — Стивен говорил это с убежденностью: его собственная закулисная, тайная деятельность зачастую требовала мучительного для нравственного чувства двуличия. — … Да, не вызывает симпатии. И я не стану переубеждать тех, кто заявляет, что Гомер не приложил особого старания при создании поэмы. Но «Илиада»! Спаси, Господи, его душу! Такое произведение, как «Илиада», не сможет превзойти ни один автор!

Моуэт воскликнул, что доктор совершенно прав, и принялся декламировать особенно полюбившийся ему отрывок из поэмы, но вскоре сбился. Но Стивен почти не слушал его; в его памяти всплывали яркие образцы, и он с воодушевлением продолжал:

— А поистине героические масштабы, на фоне которых мы кажемся такими жалкими и бледными! А несравненное искусство с самого начала и до благородного конца, когда Ахилл и Приам негромко беседуют ночью, зная, что они обречены! Благородный конец, их достойная кончина, поскольку я считаю погребальный ритуал всего лишь необходимой формой, почти приложением. Книга насыщена смертью, но в то же время сколько в ней жизни! Пробило четыре склянки, прервав их беседу, и с разных концов корабля стала доноситься перекличка впередсмотрящих и часовых:

— Спасательный буй, все в порядке!

— Мостик правого борта, все в порядке!

— Скула правого борта, все в порядке!

Затем отрапортовали остальные вахтенные. Помощник плотника, принесший с собой фонарь, доложил, что в льялах одиннадцать дюймов воды — утром ее можно будет выкачать за полчаса. Вахтенный штурман, недолго посуетившись с фонарем и песочными часами, воскликнул:

— Семь узлов одна сажень, сэр. — Моуэт записал эти данные на грифельную доску.

Фонарь скрылся в люке, и вновь их окружила темнота, ставшая еще чернее, и Стивен произнес:

— Жил некогда глупый обитатель города Лампаска по имени Метродор, который считал богов олицетворением всего: огня и воды, неба и солнца и так далее… Насколько я помню, Агамемнон был у него верхним слоем воздуха. Целый легион книжных червей толковал Гомера вкривь и вкось, находя у великого слепца множество скрытых подтекстов. Некоторые утверждали, что «Одиссея» — не что иное, как огромная раздутая метафора, что ее создатель — просто ловкий сочинитель акростихов. Но, насколько мне известно, ни один из этих бумагомарак не заметил того, что ясно, как солнце в полдень: помимо того, что это величайшее в мире эпическое произведение, «Илиада» — нескончаемый вопль протеста против супружеской измены. Убиты сотни, какое там, тысячи юных героев, Троя залита кровью и охвачена пламенем; дитя Андромахи сброшено с крепостной стены, сама она уведена в плен, чтобы носить воду для гречанок; огромный город разрушен до основания, а жители его истреблены. И причиной такой катастрофы стала обыкновенная супружеская измена. В конце концов, героиня даже не полюбит своего недостойного героя. Джеймс Моуэт, ответьте, можно ли одобрить супружескую измену?

— Никак нет, сэр, — отвечал Моуэт с невидимой в темноте улыбкой. Улыбался он, во-первых, припомнив собственные похождения, а во-вторых, потому, что был уверен, как и многие на «Сюрпризе», что доктор делил с миссис Филдинг не только стол, но и койку. — Ни в коем случае. Иногда я подумывал о том, чтобы намекнуть ему, но такие вопросы слишком деликатны, и я сомневаюсь, что из этого выйдет толк. Слушаю, Бойл, в чем дело?

«Кого он имел в виду под словом „ему»! »— подумал Мэтьюрин.

— Прошу прощения, сэр, — отвечал Бойл, — но, по-моему, с баркаса сигналят.

— Тогда ступайте на корму и выясните, что произошло. Возьмите мой рупор и спросите громко и четко.

Бойл спросил громко и четко и, вернувшись назад, доложил:

— Насколько я смог понять, отец капеллан желает знать, не ожидается ли ухудшение погоды.

— Об этом-то мы и молимся все время, — отозвался Моуэт. — Но, пожалуй, лучше всего поднять баркас на борт. Нашему капеллану немного не по себе. Спуститесь вниз и помогите ему подняться по кормовому трапу. Освещения из капитанской каюты будет достаточно.

— Как вы любезны, — произнес отец Мартин, сев на шпиль, чтобы отдышаться после подъема. — Шлюпку швыряло самым немилосердным образом, и последние полчаса я не мог производить наблюдения.

— Что же вы наблюдали, сэр?

— Светящиеся организмы, в большинстве своем это крохотные пелагические ракообразные, копеподы. Но для исследований мне нужна более спокойная погода — такая, какая стояла почти во все время плавания. Как мне хочется, чтобы волнение снова утихло до того, как мы окончательно покинем зону саргассов.

— Ничего не скажу насчет саргассов, — отозвался Моуэт, — но, думаю, вы можете быть вполне уверены, что, прежде чем мы пересечем экватор, нам предстоит немало безветренных дней.

Действительно, задолго до того, как они пересекли экватор, дувшие в корму фрегата пассаты стихли, паруса поникли, напрасно пытаясь поймать малейшее дыхание ветерка; на гигантских волнах зыби корабль отчаянно качало.

— Вот она какая — экваториальная штилевая полоса, — заметил отец Мартин, поднявшись на палубу в своем лучшем сюртуке — том самом, который он надевал, когда его приглашали в капитанскую каюту, — и принялся с удовлетворением разглядывать жаркое, давящее сверху небо и гладкое, как стекло, море. — Всегда мечтал увидеть, как она выглядит. Для меня это праздник, но, пожалуй, сюртук лучше снять — по крайней мере до обеда.

— Какое это имеет значение? — отозвался Стивен, как никогда снедаемый духом противоречия из-за бессонной ночи, большую часть которой он боролся со своим тайным пороком — спиртовой настойкой опиума, которая, бывало, утешала его в минуты тревоги, несчастья, лишений, боли и бессонницы в течение многих лет, но которую он перестал принимать (кроме случаев медицинских показаний) после женитьбы на Диане. — Этот сюртук защищает вас от лучистой энергии солнца, а значит, механизм вашего тела функционирует при постоянной температуре. Как вам известно, арабы в пустыне ходят закрытые с головы до ног. Мнимое облегчение — всего лишь иллюзия, вульгарная ошибка.

Однако отец Мартин был не из тех, кого легко переубедить. Когда они спустились вниз, он, сняв сюртук, аккуратно сложил его на койке и произнес:

— И все-таки вульгарная ошибка удивительно освежает.

— Что касается экваториальной штилевой полосы, — продолжал Стивен, — то я полагаю, что вы неверно использовали этот термин. Насколько я понимаю, на языке моряков экваториальная штилевая полоса — это состояние, определенные условия, а не градусы широты и долготы. Его можно уподобить состоянию раздражения. Ребенок, да и взрослый, упаси нас Бог, может оказаться в состоянии раздражения где угодно. Так и судно может заштилеть повсюду, где оно окажется в продолжительной полосе безветрия. Возможно, я ошибаюсь, зато капитан Обри знает это наверняка.

Действительно, капитан Обри знал правильный ответ, но, поскольку они были гостями, он ухитрился согласиться с обоими, хотя больше склонялся к мнению капеллана. Джек глубоко почитал отца Мартина, ценил его, однако не приглашал к столу так часто, как следовало бы. И теперь, как бы в виде компенсации, не только очень часто наполнял бокал судового пастыря и отрезал ему лучшие куски бараньей ноги, но также поддерживал его точку зрения. Дело в том, что Джек чувствовал себя несколько неловко в присутствии капеллана. У него почти не было знакомых из духовных особ, и почтение к сану заставляло капитана носить на лице постную маску и вести серьезные беседы, главным образом на темы морали. Хотя Джек никогда не получал удовольствия от пикантных или — смотря по компании — сальных разговоров, эти внешние рамки приличия угнетали его. Кроме того, хотя отец Мартин любил музыку, исполнителем он был никудышным, и после одного или двух музыкальных вечеров, где у него ничего не клеилось и он то и дело рассыпался в извинениях, его больше не приглашали в капитанскую каюту музицировать. Поэтому Джек был более обыкновенного внимателен к своему гостю, не только хваля его (вполне искренно) за проповедь, произнесенную утром, не только потчуя его закусками и вином так, что мало кто смог бы выдержать такую нагрузку при температуре в сто четыре градуса по Фаренгейту и влажности восемьдесят пять процентов, но и рассказывая подробно о парусе, который будет спущен пополудни за борт, чтобы получилась купальня для тех, кто не решался купаться в открытом море, боясь утонуть. Это привело к наблюдениям, связанным с нежеланием моряков, в особенности рыбаков, учиться плавать. Сидевший на дальнем конце Пуллингс, имевший чин капитана, мог иметь собственное мнение и произнес:

— Давненько вы никого не спасали, сэр.

— Пожалуй, что так, — согласился Джек Обри.

— А что, капитан часто спасает людей? — спросил отец Мартин.

— Ну еще бы! Одну или две души, а то и больше за время каждого плавания. Пожалуй, вы могли бы укомплектовать целый баркас гребцами из спасенных вами людей, сэр. Разве не так, сэр?

— Пожалуй, что так, — рассеянно отвечал Джек. Затем, чувствуя, что недостаточно внимателен к другому гостю, спросил: — Надеюсь, мы увидим вас сегодня за бортом, мистер Холлом. Вы умеете плавать?

— Как топор, сэр, — отвечал Холлом, впервые открывший рот. Затем, после непродолжительной паузы, добавил: — Но вместе с другими побарахтаюсь в парусе. Это редкое наслаждение — немного охладиться.

Наслаждение было действительно редким. Даже ночью казалось, что кровавый месяц излучает жару, а в течение одуряющих, душных часов дня от лучей солнца, даже часто скрытого низкими облаками, в швах палубы плавился пек, а с деталей рангоута капала смола. Из-под краски выступала камедь, стекавшая по бортам корабля, медленно буксируемого на зюйд-вест. Каждые полчаса гребцов меняли. Иногда гладкую поверхность моря теребил горячий капризный ветерок, и тогда все матросы кидались к брасам, чтобы поймать его. Однако «Сюрприз» успевал пройти не больше мили, как ветер ослабевал, а то и стихал вовсе. Лишенный хода фрегат раскачивало на зыби так, что, несмотря на усиленные, вновь заведенные ванты и спаренные бакштаги, мачты, с которых были опущены на палубу брамсели, того и гляди были готовы упасть за борт. Не только миссис Лэмб, но и некоторые новички с «Дефендера» лежали пластом в своих койках.

Утомительное это было время. Казалось, что оно не кончится никогда. Новое местоположение, определенное по солнцу в полдень, с трудом можно было отличить от предыдущего, да и то только с помощью точнейших приборов. Жара добиралась до самых глубин фрегата, отчего собравшаяся в льялах вода невыносимо воняла, так что обитателям кают, находившихся на нижних палубах, в том числе Стивену и отцу Мартину, было не до сна. А когда они пытались устроить ночлег на палубе, застилая парусиной сочащуюся из всех швов смолу, их немилосердно гоняли с места на место озверевшие от пекла матросы. Наступило время, когда рушились самые прочные основы: не опасавшийся жары и даже, как саламандра, наслаждавшийся ею, Стивен все же снял свой шерстяной сюртук, такие же панталоны и добротные шерстяные чулки; теперь и он появлялся на палубе в просторной белой куртке, расстегнутой на впалой груди, легких нанковых панталонах и широкополой соломенной шляпе, изготовленной для него Бонденом, которого он обучил грамоте много лет назад в этих самых водах. Правда, воды были тогда гораздо прохладнее, а переход куда более быстрым и не требовавшим больших расходов душевной энергии. Тем временем Джек Обри, уничтожив весь свой личный запас светлого эля, вместе со штурманом вновь и вновь пересчитывал запасы воды, прибавив к основному количеству то, что осталось в 159 галлонных емкостях, лежавших в нижнем ряду, а также в закупоренных бочках емкостью в 108 галлонов, размещавшихся в бортовых коридорах. Подсчеты их обескуражили. Даже исходя из предложенного казначеем расчета галлон в день на человека, что далеко не соответствовало норме галлон пива в отечественных водах, запасы питья уменьшались почти по полтонны в день, причем без учета огромного количества воды, необходимой для того, чтобы сделать солонину съедобной.

Корабль задел край ливневого шквала на широте 6° 25' N, но матросы успели лишь расстелить тенты и паруса, отмыв их для сбора воды во время следующего дождя. Несколько бочек все же удалось наполнить, но вода в них была такой соленой, пахнущей смолой и шлихтой от новой парусины, что, пока все не дошли до ручки, пить ее было невозможно. Тем не менее Джек приказал затарить ее. Если положение не изменится, то вскоре любой будет готов отдать десятилетнее жалованье даже за кружку помоев.

Джек был обеспокоен не только нехваткой воды, но и медленным продвижением фрегата. Он знал «Норфолк» и был уверен, что если им командует кто-то из американских офицеров, которых он встречал на борту «Конституции» или будучи в бостонском плену, то его противник мчится на юг на всех парусах, выжимая из своей оснастки все мыслимые узлы. Американец даже может наверстать потерянный месяц задержки и миновать мыс Сент-Рок раньше него. Беспокоил его и экипаж собственного корабля. Моряки «Сюрприза» покорно приняли в свою среду разномастную рвань, отнеслись к новичкам по-доброму и по первости едва ли не нянчились с ними. Однако, несмотря на совместный тяжкий труд по буксировке корабля и измененному капитаном вахтенному расписанию, большинство бывших матросов «Дефендера» остались для них чужаками. Почти все телесные наказания были вызваны ссорами между старожилами и новоселами фрегата. Джек Обри с тревогой ждал дня, когда они пересекут экватор. Грубые забавы, обычно сопровождавшие традиционную церемонию явления Нептуна, могут принять безобразные формы. Он знал случаи, когда людей, которых недолюбливали, калечили, пользуясь удобным поводом, а одного так и вовсе утопили во время «игры с конем». Это произошло еще в бытность Джека помощником штурмана на «Формидабле». Тревога его росла еще и потому, что люди становились все более раздраженными из-за того, что им приходилось работать в условиях одуряющей жары и скудного питания. Разумеется, являясь вторым после Бога хозяином корабля, он мог запретить праздник, но ему было бы стыдно доказывать силу своей власти именно таким способом.

Вдобавок к прочим напастям, в воздухе царила какая-то непонятная ему атмосфера. Проведя большую часть жизни на флоте, Джек умело подбирал себе людей и знал экипажи разных судов лучше большинства офицеров, достигших его звания. Да и жизненного опыта, в отличие от иных командиров, ему было не занимать. Так, один сварливый капитан у мыса Доброй Надежды разжаловал его, тогда еще мичмана, в рядовые, заставив юного Джека жить, есть, спать и работать вместе с простыми матросами. Это обстоятельство позволило ему близко изучить привычки и настроения моряков, объяснило значение их взглядов, жестов и даже молчания. И теперь он был уверен, что на борту назревают какие-то неприятности, пока скрытые, но, по негласному мнению команды, неизбежные. Совершенно очевидно, что можно было не опасаться ни зреющего мятежа, ни игры по-крупному, какую устраивали на судах, где водились большие призовые деньги, поскольку у матросов «Сюрприза» к настоящему времени не осталось ни гроша за душой. Однако в воздухе носилось какое-то возбуждение, ощущалась какая-то тайна, которая вопреки очевидному могла быть обусловлена любой из этих причин.

Интуиция не подвела Джека; правда, было одно «но»: тайну знали все, кроме него самого, капеллана и, разумеется, старшего канонира. На военном корабле, где такая теснота, было невозможно что-либо скрыть от посторонних глаз, и все матросы знали о шашнях, которые мистер Холлом затеял с миссис Хорнер. Для этого он занимал исключительно выгодную позицию, поскольку его койка висела в кубрике мичманов, а хозяйство старшего канонира, где миссис Хорнер заботилась о гардемаринах, находилось совсем рядом — рукой подать. Почти никто из команды не мог появиться там, не обратив на себя внимания, и теперь отъевшийся и взбодрившейся Холлом полностью использовал это преимущество.

Среди команды распространилось мнение, что он злоупотреблял этими возможностями; что, начав очень осторожно, помощник штурмана очень быстро обнаглел, а сколь веревочке ни виться… Холлом был не из тех, кто наводит страх на матросов или доносит на них, подводя под порку, поэтому сильной неприязни он не вызывал. Но поскольку моряком он был никаким, то и уважением тоже не пользовался. Несмотря на его нынешнее везение, которому все завидовали, Холлома продолжали считать предвестником бед. На корабле он оставался чужаком. То же самое во многом относилось и к Хорнеру, мрачный характер и скрытая жестокость которого не вызывали к нему расположения матросов, хотя, с другой стороны, его уважали за то, что он отменный артиллерист, и боялись его гнева.

И матросы следили за обоими этими чужаками, следили с живейшим интересом в то свободное время, которое у них оставалось после изнурительных попыток вытащить корабль из зоны переменных ветров, буксируя его шлюпками. По мере того как осторожность влюбленных ослабевала, зачарованным зрителям казалось, что вот-вот грянет развязка. Но эти предположения, хотя ими свободно обменивались, не достигали капитанских ушей. В кают-компании, едва в ней появлялся капеллан, фривольные разговоры тотчас стихали.

Поэтому Джек Обри по-прежнему не понимал смысла многозначительных взглядов, которые он замечал, находясь на своем привычном посту у наветренного борта. Но если бы он это и знал, то все равно приказал бы отправить шлюпки на ловлю полосатых тунцов. На рассвете на палубе стали находить десятки летучих рыб, а как только взошло солнце, стали видны их преследователи, которые целыми стаями скользили у самой поверхности воды. Экипажи шлюпок, работавшие с рвением с помощью сетей и удочек, несколько раз доставляли на фрегат богатый улов. Это была рыба, на которую не надо было тратить драгоценную пресную воду. Кроме того, полосатый тунец, вместе с его близким родственником, крупным тунцом, как сообщил отцу Мартину Стивен, не только теплокровная рыба, но и средство, стимулирующее половое чувство.

Вся команда фрегата, кроме миссис Лэмб, наелась рыбы до отвала, и после этого пиршества снизу раздались чудные звуки «Июньской розы», исполнявшейся Холломом, который сменился с вахты. На палубе появился старший канонир, решивший проверить одну из каронад на полубаке. Песня тотчас стихла. Находившийся на полубаке канонир сунул в карман руку за платком и, не найдя его, направился к себе в каюту.

Влюбленную парочку выручила команда «Свистать всех наверх», поскольку Джек Обри решил, что темно-багровая туча на норд-остовом горизонте, из нижней части которой вырывались молнии, возможно, предвестник шквала, приближающегося к ним. Он счел, что самое время убрать брам-стеньги, хотя их подняли всего несколько часов назад, надеясь поймать последние вздохи ветра, принесшего им летучих рыб.

Решение его оказалось своевременным, поскольку шквал налетел гораздо раньше, чем могли предположить капитан, Пуллингс и штурман. Совершив несколько зигзагов, он с шипением промчался над гладью моря, появившись по левому борту. Белая линия, сопровождаемая полосой непроницаемой тьмы, приближалась со скоростью тридцать пять миль в час. Вдоль белой полосы носились три маленькие белые птички. Шквал налетел на корабль с диким воем, повалив его на правый борт и сбив с ног Стивена и отца Мартина, которые, пытаясь разглядеть в подзорную трубу птиц, неблагоразумно отпустили поручни и упали в шпигат подветренного борта. Не успели чьи-то добрые руки поднять их, как воздух превратился в сплошную ревущую стену теплого дождя, такую плотную, что оба с трудом могли дышать, ползя вверх по наклонившейся палубе, подальше от шпигатов, из которых струями била вода.

— Прошу прощения! — прокричал отец Мартин, пытаясь перекрыть адский шум. — То есть я хотел сказать: «полундра!». Так выражаются моряки, когда падает какой-то предмет. Хватайтесь за кофель-планку!

Минут десять «Сюрприз» мчался вперед под зарифленным фор-марселем, и как только ветер немного стих, матросы стали расстилать паруса и тенты, а также доставать бочки. К сожалению, гроза быстро израсходовала свои силы, напрасно залив палубу, а часть содержимого грот-бом-брамселя, натянутого между стойками полубака, куда для веса были положены ядра, пролилась, когда мистер Холлом, погруженный в свои мысли, развязал не тот узел.

И все-таки за этот короткий промежуток времени удалось собрать воды дней на восемь — очень чистой. Все женщины, даже заморенная морской болезнью миссис Лэмб, наполнив сыскавшиеся лохани и ведра, первым делом замочили свои панталоны. Лучше всего было то, что шквал сопровождался устойчивым ветром — первым дуновением зюйд-остовых пассатов.

Разумеется, за такие блага надо было расплачиваться. Рассохшиеся палубы превратились в решето, и на «Сюрпризе», весело мчавшемся вперед, звонко раздавалось эхо капели, пробивавшейся до самой нижней палубы и трюма, отчего промокли все продукты, кроме помещенного в обитое цинковыми листами хранилище хлеба, все каюты и подвесные койки. Не успело тропическое вечернее солнце внезапно нырнуть в воду, как жаркий, спертый воздух наполнился запахом плесени. Плесень синяя, зеленая, а иногда пятнисто-серая появилась на книгах, одежде, обуви, судовых приборах, суповых брикетах и, разумеется, на мощных бимсах, под которыми все спали и о которые все, кроме капитана, то и дело бились лбами. Это объяснялось не тем, что Джек Обри был приземистее остальных (ростом он был свыше шести футов), а тем, что подволок в его каюте был выше. Вернее, в каютах, поскольку у него их было три: помещение, расположенное по левому борту, через которое проходила нижняя часть бизань-мачты, где располагалась тридцатидвухфунтовая каронада и где он трапезовал, если число гостей не превышало четырех-пяти человек; спальня его находилась на правом борту, а по корме — великолепная, просторная каюта, занимавшая всю ширину корабля и освещаемая чудным, изогнутым, с наклоном внутрь широким окном из семи секций. Это было самое просторное, светлое, излюбленное помещение на корабле — владения Киллика, которое постоянно драили, протирали, скоблили и полировали. В нем пахло пчелиным воском, чистой морской водой и свежей краской.

— Может, помузицируем сегодня вечером? — предложил Стивен, вылезая из своей зловонной конуры.

— Избави бог, — вскричал Джек. — Пока дует этот божественный зефир, мне нужно управлять кораблем, находиться на палубе.

— Судно поплывет и без вас, у вас, слава богу, превосходные офицеры, и они в любом случае стоят на постах, по вахтенному расписанию.

— Вы совершенно правы, — отозвался Джек. — Но при особых обстоятельствах долг капитана находиться на палубе, заставляя корабль двигаться вперед хоть усилием воли, хоть, простите, пердячим паром. Вы можете сказать, что это все равно что купить пса и самому лаять у ворот конюшни…

— После того как конюшня заперта, — добавил Стивен, подняв руку.

— Вот именно. После того как конюшня заперта вами же. Но, видите ли, помимо неба и земли, существует кое-что еще. Стивен, располагайтесь-ка у меня в каюте и играйте сами. А может, пригласите отца Мартина или займетесь транскрипцией Скарлатти для скрипки и виолончели?

— Нет, спасибо, — отозвался Стивен, который не любил оказываться в роли явных любимчиков, и исчез в душной кают-компании, чтобы сыграть на полпенни в вист вместе с капелланом, мистером Адамсом и штурманом. В этой игре была необходима особенная внимательность, поскольку там же Говард — офицер морской пехоты — учился играть на немецкой флейте по самоучителю и извлекал из этого инструмента самые чудовищные звуки. Рядом с ним Моуэт декламировал отрывки из «Илиады». Читал он негромко, но с огромным наслаждением, так что доктор Мэтьюрин ничуть не расстроился, когда фельдшер позвал его на вечерний обход больных вместе с мистером Хиггинсом.

Стоявший на палубе капитан Обри откусывал от куска остывшего горохового пудинга, который был у него в одной руке, а другой он держался за задний грот-брамштаг. Джек и впрямь действительно способствовал продвижению корабля и сокращениями мышц живота, и постоянным усилием воли, и другими, гораздо более важными, методами. Совершенно верно, у него были знающие офицеры, а в особенности Пуллингс и Моуэт, которые изучили дорогой их сердцу фрегат как свои пять пальцев. Но капитан знал свой фрегат гораздо дольше — он вырезал инициалы «Д. О.» на клотике фок-мачты еще в ту пору, когда был непослушным юнгой — и без ложной скромности мог заявить, что управлял «Сюрпризом» гораздо лучше остальных.

С таким же успехом Джек мог бы скакать на норовистом коне, которого сам выпестовал. Хотя он никогда не выбирал трос и не сжимал в руках штурвал (за исключением тех случаев, когда ему хотелось ощутить вибрацию пера руля и определить точный угол, при котором оно начинало работать), у него был послушный экипаж — люди, вместе с которыми он добывал великолепные призы, скрывался от заведомо превосходящих сил противника, благодаря которым он чувствовал корабль как бы продолжением своего тела. Он давно отказался от всякой показухи, от того, чтобы плыть с зарифленными марселями, как делал это в первые дни похода. Теперь «Сюрприз» рассекал мрак ночи, мчась на всех парусах, в том числе верхних и нижних лиселях, и пока что они выдерживали нагрузку. Что касается матросов, то большинство из них понимало, что это еще один случай, когда им приходится иметь дело с превосходящими их силами, силами природы: недаром они заметили, что капитан сохранил первые бочки недоброкачественной дождевой воды. Тем более что от вездесущих вестовых они узнавали о всех беседах в капитанской каюте и кают-компании, да и сами подслушивали разговоры начальства на шканцах. Даже последние упрямцы и самые тупые дундуки поняли, что надо во что бы то ни стало вырваться из штилевого капкана: недаром лучших рулевых вне очереди ставили на руль, штурман был на палубе каждую вахту и настойчиво напоминал, что нужно ставить кливеры и стаксели с молниеносной быстротой.

Джек Обри стоял на шканцах и на рассвете, используя каждый вздох океана, каждое дуновение ветра для того, чтобы корабль продвинулся немного дальше, чтобы он развил чуть большую скорость. Ветер зашел к югу настолько, что «Сюрпризу» пришлось идти в самый крутой бейдевинд, отчего задние шкаторины косых парусов вибрировали. С восходом солнца ветер значительно усилился, и теперь корабль показывал, на что он способен, идя круто к ветру. Руслени подветренного борта скрылись в великолепной пене носового буруна, белая полоса изгибалась вдоль борта такой глубокой кривой, что обнажилась медная обшивка средней части днища, за кормой расстилалась широкая прямая полоса кильватерной струи. Каждые пять минут фрегат проходил морскую милю. Пригласив зевак и вызвав обе подвахты, капитан выстроил их вдоль фальшборта с наветренной стороны, чтобы придать судну остойчивость, поставил грот-бом-брамсель и продолжал стоять, вцепившись в снасть, чтобы не скатиться с палубы. Промокший до нитки, с исхудалым лицом, заросшим ярко-желтой щетиной, он выглядел невероятно счастливым.

Джек Обри продолжал стоять на том же месте и в полдень, когда ветер чуть ослаб, но по-прежнему дул с обнадеживающим постоянством с ост-зюйд-оста, доказывая, что он-то и есть настоящий пассат. Когда солнце пересекло меридиан, сам капитан, штурман и все остальные офицеры с бесконечным удовлетворением установили, что в промежуток между настоящей и предыдущей съемкой координат «Сюрприз» прошел расстояние в 192 мили, окончательно вырвавшись из зоны штилей и переменных ветров.

После раннего обеда вторую половину дня Джек провел в койке, лежа на спине и храпя с такой силой, что даже те матросы, которые находились у рынды, перемигивались и посмеивались, а миссис Лэмб, качая головой, тихим голосом сообщила жене сержанта морской пехоты, до чего же ей жаль бедняжку миссис Обри. Но при построении Джек был на ногах. Поскольку обе подвахты вызывались ночью, вечер он посвятил очень популярному и необременительному учению: матросы и морские пехотинцы стреляли из мушкетов по бутылкам, подвешенным к ноку фока-рея. Когда барабанщик наконец ударил отбой, Джек удивил Пуллингса и Моуэта, заметив, что завтра, вероятно, они начнут окраску судна. В том, чтобы шкрабить палубы, особого смысла не было, поскольку смола в пазах еще слишком мягка, но было бы очень неприятно, если бы какой-то «купец» или португальский военный корабль увидел «Сюрприз» в его нынешнем плачевном состоянии.

Это было сущей правдой. Хотя каждое утро, когда появлялась такая возможность, за борт спускалась шлюпка, старшина которой и его помощники смывали с бортов швабрами все, что только можно смыть: смолу, вар, пек, маслянистые пятна, испорченный нарядный «нельсоновский» бордюр в виде шашечек и ободранная краска не порадовали бы глаз любящего свой корабль старшего офицера. Но такого рода делами обычно занимались позднее, когда появлялась вероятность, что качество окраски заставит всех зрителей разинуть рты от восхищения. В настоящее же время «Сюрприз» находился более чем в пятистах милях от ближайшей точки побережья Бразилии. Кроме того, окраска корабля всегда означает снижение скорости хода, и хотя ее следовало завершить до того, как они достигнут глубин, измеряемых ручным лотом, Пуллингс рассчитывал, что капитан задержится по эту сторону экватора лишь в случае ливневого шквала, для того чтобы наполнить водой многочисленные пустые бочки. Однако они с Моуэтом с младых ногтей воспитывались в условиях, исключавших сомнения в справедливости отданных распоряжений, поэтому офицеры ответили: «Есть, сэр!» — хотя и с едва заметным колебанием.

Доктор Мэтьюрин был более свободен в своих мнениях. Придя вечером в капитанскую каюту, он дождался, когда Джек Обри закончит исполнять затейливое рондо, и затем спросил:

— А разве мы не станем спешить, чтобы пересечь завтра экватор, сэр?

— Не станем, — с улыбкой ответил капитан. — Если этот ветер продержится, а он почти наверняка станет вести себя как истинный пассат, то я надеюсь в воскресенье пересечь экватор на двадцати девяти градусах западной долготы. Так что завтра вы окажетесь совсем рядом со знакомыми вам скалами Сан-Паулу.

— Неужели правда? Отличная новость! Надо будет обрадовать бедного отца капеллана. Скажите, а что за рондо вы исполняли?

— Рондо Молтера.

— Молтера?

— Да. Вы знаете Молтера Болтера. Вы наверняка слышали о Молтере Болтере! Ха-ха-ха! — Перестав наконец смеяться, Джек вытер глаза и чихнул. — На меня словно бы озарение нашло, будто бенгальский огонь вспыхнул. Господи, ну что я за трепло! И когда я только поумнею? Молтер Болтер… Надо будет повеселить Софи. Я пишу ей письмо, чтобы отправить его с каким-нибудь «купцом», направляющимся домой, если встретим его на следующей неделе у бразильских берегов, что вполне возможно. Молтер Болтер, надо же!

— Кто говорит загадками, тот и в карман к тебе запросто залезет, — отозвался Стивен. — Вы со своими отговорками совсем заморочили мне голову. Да кто он такой, этот Молтер? — спросил доктор, беря в руки аккуратно переписанную партитуру.

— Иоганн Мелхиор Молтер — немецкий композитор прошлого века, — уже серьезно ответил Джек. — Наш приходской священник очень высокого мнения о нем. Я переписал это произведение, куда-то его заложил и обнаружил его всего десять минут назад под нашим Корелли до-мажор. Кстати, не желаете сыграть Корелли сейчас, в столь знаменательный день?

Но следующий день никто бы не назвал знаменательным. «Сюрприз» обвешался беседками с обоих бортов, и все матросы принялись шкрабить краску, сбивать молотками ржавчину с железных деталей корпуса, а затем красить их и чернить. Рано утром Стивен сообщил отцу Мартину о том, что они приближаются к скалам Сан-Паулу, где в соответствующее время года гнездятся не только всевозможные виды крачек, но и два вида олуш — бурая и гораздо более редкая синелицая олуша. Время не было соответствующим, но какая-то надежда увидеть отставших птиц была. Освободившись от своих обязанностей, доктор и капеллан захватили с собой стулья, выбрали удобные места для наблюдения и принялись отыскивать в подзорные трубы олуш, разглядывая скалы, одиноко возвышавшиеся над поверхностью океана.

Не успели они просидеть и десяти минут, как их попросили отодвинуться: «Осторожно, тут окрашено, сэр, ради бога, не испортите краску!» Когда же они были прижаты к изящной резьбе кормовых поручней, то услышали, что могут побыть там немного, но трогать ничего нельзя. Ни в коем случае нельзя было даже дышать на сусальное золото, пока не высох белок, не говоря уже о том, чтобы класть подзорные трубы на фальшборт. Даже со шлюпки им было бы удобнее выцеливать в окуляры птиц, хотя в ярде над уровнем моря дальность горизонта не превышала трех миль. Но шлюпки были подняты на борт судна для шкрабки и окраски. Когда же натуралисты попытались отстоять свои права, им посоветовали не поднимать хвост и запомнить, что тут корабль, а не плавучий зверинец.

Не кто иной как Кэлами посоветовал им подняться на фор-марс, откуда (поскольку фор-марсель был убран) можно было обозреть чуть ли не весь шар земной. Он помог им подняться, усадил их с удобством на сложенные лисели, которые там хранились, принес подзорные трубы и по соломенной шляпе каждому, чтобы ученые мозги не расплавились под отвесными лучами гигантского солнца, жаркого как топка, а также целый карман сушеных хлебных обрезков, известных как «мичманские орехи», чтобы заморить червячка, поскольку, скорее всего, обед будет поздним.

С этого наблюдательного пункта они впервые заметили птицу-фрегата, а затем, услышав крик впередсмотрящего, сидевшего на грот-брамсель-рее, увидели белую отметину на горизонте в тот момент, когда на зюйд-весте над водой выступили скалы Сан-Паулу.

— Ого! — произнес отец Мартин, поднеся подзорную трубу к своему единственному глазу и старательно наводя окуляр на фокус. — Неужели же это?.. — В сторону корабля устремился строй крупных птиц, летевших довольно быстро и не слишком высоко. В сотне ярдов по правому траверзу они замедлили полет, застыли в воздухе, а затем одна за другой, по примеру атлантических олуш, принялись нырять, поднимая тучи брызг. Вынырнув, они вновь взлетали, кружили, опять ныряли еще некоторое время, а затем все разом устремились на норд-ост.

Отец Мартин сделал перерыв. Опустив подзорную трубу, он повернул к Стивену сияющее лицо.

— Я видел синелицую олушу, — произнес он, тряся доктора за руку.

Задолго до того, как пробило семь склянок, матросы, благоухая скипидаром, отправились есть свой обед, источавший тот же запах. Спустя полчаса заполнилась и кают-компания, откуда громко раздавалась удалая песня. Вскоре на марсе появился посыльный, оповестивший обоих наблюдателей, что их ждут за столом.

— Передайте от меня благодарность капитану Пуллингсу, — отозвался Стивен, — и скажите, что я буду только к ужину.

Отец Мартин сказал то же самое, и оба возобновили созерцание бесплодных островов, которые были уже совсем рядом.

— Ни былинки, ни листочка, — заметил Стивен. — И ни капли влаги, кроме той, что проливается с неба. Птицы, что слева, думаю, всего лишь глупыши; но та, что на самом верхнем валуне, — это олуша, мой дорогой, бурая олуша. Бедняжка не очень похожа на себя, потому как линяет, но все-таки это настоящая бурая олуша. А белые пласты на скалах — это, разумеется, птичьи испражнения, местами достигающие нескольких футов в толщину. От них так несет аммиаком, что просто задыхаешься. Однажды, когда птицы высиживали птенцов, я был на этих островах. Яйца попадались на каждом шагу, а птицы были совсем ручные — хоть в руки бери.

— Как вы полагаете, капитан не остановится хотя бы на полчаса? — спросил отец Мартин. — Представьте себе, какие там могут быть жуки. Нельзя ли объяснить ему?..

— Мой бедный друг, если что-то и может сравниться с тупым безразличием морского офицера к птицам, так это его столь же тупое безразличие к жукам. Вы только посмотрите на эти свежевыкрашенные шлюпки. Сейчас мы развиваем скорость в пять узлов, а тогда я смог высадиться на берег только потому, что стоял штиль, было воскресенье и один офицер очень любезно доставил меня на остров на шлюпке. Его звали Джеймс Николе. — Он вспомнил беднягу Джеймса, который утопился возле той скалы, что осталась в миле от них. Несчастный моряк поссорился с женой и тщетно пытался помириться с ней. От Николса Стивен в мыслях перешел к браку вообще — этому сложному социальному институту. Он слышал о породе ящериц, живущих на Кавказе, которые размножаются партеногенетически, без всяких сексуальных отношений со всеми сопутствующими им сложностями. Их научное наименование Lacerta saxicola. Брак с его печалями, заботами и непрочными радостями занял мысли доктора, и он ничуть не удивился, когда тихим, доверительным тоном отец Мартин сообщил ему, что давно привязался сердцем к дочери одного настоятеля, молодой особе, с братом которой он увлеченно занимался ботаникой в университете. Она занимала более высокое, чем он, положение в обществе, и ее подруги смотрели на него неодобрительно. И все-таки благодаря тому, что дела отца Мартина пошли в гору (теперь его годовой доход составлял 211 фунтов 8 шиллингов), он подумывал о том, чтобы просить ее руки. Однако его тревожили сомнения. Одно из них заключалось в том, что ее подруги могли счесть, что даже 211 фунтов 8 шиллингов — сумма недостаточная. Вторым была его внешность: несомненно, Мэтьюрин заметил, что у него всего один глаз, что, несомненно, говорило не в его пользу. Ко всему прочему, он не мог должным образом выразить свои чувства в письме. Нельзя сказать, чтобы отцу Мартину было чуждо сочинительство, но в эпистолярном жанре он не силен. Быть может, Мэтьюрин будет настолько любезен, что согласится взглянуть на его послание и даст ему откровенную оценку?

Солнце нещадно нагревало фор-марс. Бумага в руке Стивена скручивалась, и настроение его постепенно падало. Отец Мартин был на редкость славный, умный, начитанный человек, но когда он принимался писать, то будто вставал на необычайно высокие ходули и от этого неудобства время от времени впадал в развязность, создавая тем самым поразительно искаженное представление о себе. Стивен вернул письмо со словами:

— Написано действительно очень изящным стилем, с необычайно красивыми оборотами, которые, я уверен, тронут сердце любой дамы. Но, дорогой мой отец Мартин, позвольте мне сказать, что весь ваш подход ошибочен. Вы только и делаете, что извиняетесь. С начала до конца вы держитесь чрезвычайно приниженно. У меня в голове вертится одна цитата, которую, как и имя ее автора, я не могу вспомнить. Смысл ее в том, что даже самая добродетельная женщина презирает мужчину, страдающего бессилием. А разве все это самоуничижение не наводит на такую мысль? Убежден, что наилучший способ сделать предложение — кратчайший. Надо написать очень простое, предельно внятное письмо примерно такого содержания: «Моя дорогая мадам, прошу удостоить чести выйти за меня замуж. Остаюсь, дорогая мадам, с совершенным к Вам почтением. Ваш покорный слуга». Письмо выражает самое существо дела. На отдельном листке, возможно, стоит указать свой доход, на что обратили бы внимание друзья этой дамы, наряду с выражением готовности выполнить те условия, какие они могут считать нужными.

— Возможно, и так, — ответил отец Мартин, складывая письмо. — Возможно, и так. Премного благодарен вам за совет.

Однако не требовалось большой проницательности, чтобы понять, что он остался при своем мнении, что он по-прежнему цеплялся за свои тщательно взвешенные периоды, свои сравнения, метафоры и прочие разглагольствования. Он показал письмо Мэтьюрину отчасти в знак доверия и уважения, будучи искренне привязанным к нему, и отчасти из расчета, что Мэтьюрин, похвалив его послание, возможно, добавит несколько ловких фраз. Подобно большинству заурядных авторов, отец Мартин не нуждался ни в каком откровенном мнении, которое расходилось бы с его собственным.

— Действительно, до чего же удивительно верный голос у мистера Холлома, — помолчав, произнес капеллан. — Истинный подарок для любого церковного хора. — После этого оба принялись обсуждать жизнь судовых капелланов, врачей и различные обстоятельства на самом «Сюрпризе». Он продолжал: — Этот корабль не похож ни на один из тех, на которых я служил. Никто не истязает матросов палками и линьками, нет рукоприкладства, почти не слышно грубых слов. Если бы не эти злополучные матросы с «Дефендера» и не их ссоры со старой командой «Сюрприза», то, пожалуй, не было бы и телесных наказаний. По крайней мере, не было бы той бесчеловечной порки, которую мы наблюдали. Этот корабль разительно отличается от того, на котором я служил прежде: там порку устраивали чуть ли не каждый день.

— Совершенно верно, — отозвался Мэтьюрин. — Но следует учесть, что матросы «Сюрприза» плавают вместе много лет. Все они военные моряки, а не люди с сухопутья и уж вовсе не любимчики лорд-мэра. Все они достаточно опытные мореходы, которые работают дружно и которым не нужно палки. Никто никого не пугает, не оскорбляет, никому не угрожает, как это принято на не столь счастливых кораблях. Но, увы, «Сюрприз» вовсе не типичное явление для военного флота.

— Действительно, — согласился отец Мартин. — Но даже здесь грубость в порядке вещей. Если бы так обращались ко мне, это было бы невыносимо.

— Вы имеете в виду обращение: «Эй вы, косолапые псы, грязные ублюдки»? Просто увалень Дэвис и его помощники, не прибегая к помощи закрепленного за ними гардемарина, попытались протащить на корму легкий трос, чтобы повесить беседку, но сделали это не так, как приказали, а как им самим вздумалось. Ну, и зацепили гафель лиселя, после чего и послышалось это жаркое приветствие со шканцев. Конечно, слова грубые, но, ей-богу, от мистера Обри они стерпели бы и не такую брань, лишь снисходительно улыбнувшись да покачав головой. Он один из самых решительных боевых командиров, а решительность — это качество, которое матросы ценят выше всего. Они продолжали бы молиться на него, даже если бы он драконил их почем зря. Но капитана Обри никак нельзя упрекнуть в несправедливости.

— Что правда, то правда. Это чрезвычайно благородный, достойный господин, — согласился отец Мартин, перегнувшись через ограждение, чтобы разглядеть последний из островков, оставшийся в жарком мареве далеко за кормой. — И все-таки какая несгибаемость… Пройдя по океану пять тысяч миль, он не мог уделить наблюдениям и пяти минут. Но я вовсе не жалуюсь, это было бы черной неблагодарностью после того, как я увидел синелицую олушу, вернее шесть синелицых олуш. Прекрасно помню, как вы меня предупреждали, говоря, что для натуралиста жизнь на корабле — это девятьсот девяносто девять упущенных возможностей и одна, которой, быть может, удастся воспользоваться. Однако нечистый напоминает, что завтра мы станем на плавучий якорь и будем оставаться в таком неподвижном состоянии бог знает сколько времени: предстоит церемония перехода через экватор.

Впрочем, церемония оказалась довольно чинной, поскольку, по исключительно редкому стечению обстоятельств, она выпала на воскресенье, когда на палубе был водружен алтарь. Еще более редким обстоятельством было то, что она происходила на свежевыкрашенном корабле, где все матросы помнили, что на них праздничная одежда, а краска еще не высохла, швы только что промазаны пеком и над самыми вельсами нанесен слой черни. Кроме того, отец Мартин прочитал проповедь, составленную преподобным Донном, а хор исполнил несколько удивительно трогательных гимнов и псалмов. В разноплеменной команде были африканцы, поляки, голландцы (довольно многочисленная группа), латыши, малайцы и даже, как было установлено по судовой роли, один немой финн. Однако большинство экипажа составляли англичане, причем исповедовавшие англиканскую веру. Богослужение велось на английском, а не на непонятной матросам латыни, и тронуло все сердца. Всеобщее настроение, в целом, оставалось серьезным даже после воскресного пудинга с изюмом и грога, а немногим чересчур разгулявшимся ребятам готовые навести порядок то и дело напоминали: «Не испорти краску, корешок, не лезь куда не надо, черт бы тебя побрал!»

«Сюрприз» вновь поставил фор-марсель и лег в дрейф почти на линии экватора. На борт корабля поднялся Нептун со своей свитой и стал обмениваться традиционными приветствиями и остротами с капитаном, а от тех, кто никогда прежде не пересекал экватор, потребовал выкупа, угрожая строптивым обритием головы. Отец Мартин и гардемарины заплатили выкуп, а остальных (все сплошь бывшие матросы «Дефендера») привели к лохани. Но особого рвения среди цирюльников не наблюдалось, поскольку все время слышались окрики: «Не испорти краску, Джо!», а непристойные шутки, обычно произносившиеся Нептуном, звучали редко из-за воскресного дня и присутствия капеллана. Вскоре церемония закончилась, никто не пострадал, однако у всех осталось чувство неудовлетворенности. Но дело исправил концерт, устроенный вечером, — первый концерт в Южном полушарии. Пели все матросы, а потом кок Оридж мощным голосом исполнил песню «Британские моряки»:

Оставьте, юные глупцы, свои мечты о море,

Иначе принесете вы родным одно лишь горе.

Отец Мартин не бывал ни на Канарах, ни на островах Зеленого Мыса, ни даже на скалах Сан-Паулу. Похоже на то, что ему не удастся побывать и на землях Нового Света. Пять суток спустя, на рассвете, с «Сюрприза» увидели мыс Сент-Рок — далекую, едва заметную полоску, после чего свернули в сторону более оживленных маршрутов, куда течения и местные ветра привлекали многие суда, шедшие из Северной Америки и Вест-Индии к югу от Ресифи, мористее note 21 широкой дельты реки Сан-Франсиску. Причем шедшие с точки зрения моряка совсем близко от берега. Землю можно было заметить, забравшись на топ мачты, она имела вид узкой полоски и отличалась от облаков более четкой формой. Здесь-то Джек и намеревался подстеречь «Норфолк», выставив подальше от берега капитанский катер, а за ним баркас, с которыми он должен был поддерживать визуальную связь. Он занимал избранную позицию уже в течение нескольких часов, когда в лучах утреннего солнца появилась «Любезная Катерина», направлявшаяся домой, в Лондон, со стороны устья реки Ла-Плата. У капитана «Катерины» не было ни малейшего желания встречаться с командиром «Сюрприза», так как он прекрасно понимал, что тот может заставить его отдать нескольких лучших матросов. Но у него не оставалось выбора: у Джека Обри были барометр, гораздо более быстроходный корабль и в десять раз большее количество матросов для того, чтобы поставить паруса. Капитан «Катерины» поднялся на борт фрегата с кислым лицом и судовыми документами, но ушел с довольным видом и в подпитии, поскольку Джек, как в силу характера, так и руководствуясь определенной политикой, всегда щедро угощал капитанов торговых судов. На «Катерине» не видели и не слышали ни о «Норфолке», ни о каком другом американском корабле в южных водах. Никаких разговоров о них не было ни в Монтевидео, ни на острове Санта-Катарина, ни в Рио или Бахии. Капитан «Катерины» внимательно отнесся к письмам «Сюрприза», сразу поместил их в почтовый ящик и пожелал всем счастливого возвращения.

В течение дня Джеку попались еще четыре судна, или барка, которые сообщили ему то же самое, что и лоцман, который подошел узнать, не нужна ли им проводка вверх до Пенедо. Ступив на палубу фрегата, лоцман напугал находившихся на шканцах, издав радостный вопль и принявшись целовать мистера Аллена в обе щеки — однажды штурман долгое время жил в доме отца лоцмана в Пенедо, поправляясь после болезни желудка. Но лоцман тотчас же завоевал всеобщее расположение, заверив капитана Обри, что ни один военный корабль не прошел бы мимо мыса так, чтобы он, лоцман, его не заметил. Тревога, терзавшая Джека, рассеялась, уступив восхитительному чувству облегчения: хотя он непозволительно долго добирался сюда, выяснилось, что он опередил американца.

— Великолепно, — заявил он, обращаясь к Пуллингсу и Моуэту. — Думаю, что нам придется крейсировать здесь меньше недели, даже если «Норфолк» задержался из-за слабых ветров. Если мы станем держаться на достаточном расстоянии от берега с таким расчетом, чтобы двуглавый холм находился у нас по траверзу, американец должен будет пройти достаточно близко к берегу, что позволит нам воспользоваться течением и погодными условиями, а уж тогда мы им покажем, где раки зимуют. Не думаю, что американец захочет уклониться от сражения, тем более что будет находиться с наветренной стороны от нас.

— А как с водой?.. — заикнулся было Пуллингс.

— Конечно же, вода первое дело, — согласился Джек. — Но если беречь воду, нам ее хватит на неделю. К тому же в здешних широтах в это время года не проходит и недели без проливного дождя. Надо заранее приготовить бочонки и тенты, чтобы не замешкаться. Если же дождей не будет, то штурман знает удобное место для приема воды недалеко отсюда вверх по реке. А чтобы не пропустить неприятеля, выставим дозор на шлюпках. Даже если «Норфолк» и проскользнет мимо, то далеко он не оторвется. Не успеет опомниться, как мы обрушимся на него.

Дни тянулись медленно — невероятно жаркие дни, отчего всех ужасно мучила жажда. Некоторые, правда, наслаждались жарой, в их числе Стивен и финн, который впервые после того, как они вышли из Гибралтара, молча снял меховую шапку. Зато мистер Адамс задыхался и обливался потом, поэтому его пришлось посадить в гамак, натянув над ним тент. Миссис Хорнер совершенно утратила свою привлекательность: она пожелтела и похудела. Все заметили, что стушевался и ее менестрель: не были слышны ни «Цветы срывают в мае», ни «Июньская роза», стихли и пламенные аккорды испанской гитары. Да и сама преступная любовная связь больше не вызывала острого общего интереса, отчасти потому, что растянулась на столько тысяч миль, что стала в глазах команды едва ли не почтенной, но в гораздо большей степени оттого, что матросам, вымотанным артиллерийскими учениями в такую жару, не хотелось ни перемывать этой парочке кости, ни подсматривать за ней.

Сейчас-то и пошли в ход личные капитанские запасы пороха. Хорнер и его помощники целыми часами набивали картузы, и каждый вечер экипаж застывал на поверке перед боевыми учениями. А потом из обоих бортов вырывались длинные зловещие языки пламени и клубы дыма от орудий, стрелявших поочередно, начиная с носовых и кончая кормовыми, по пустым бочкам из-под солонины, буксируемым за кормой в пятистах ярдах, зачастую с потрясающей точностью и быстротой, близкой к той, какую прежде всегда показывали канониры «Сюрприза», когда из одной пушки успевали произвести два выстрела за минуту десять секунд, хотя в составе прислуги почти каждого орудия был или бывший матрос с «Дефендера», или пациент гибралтарского желтого дома.

На пятые сутки в полдень с суши подул ветер, принесший с собой запах речного ила и тропических джунглей. К сожалению, дождя так и не было, зато прилетел жук Chrysomelid — первое поистине южноамериканское насекомое, которое сподобился увидеть отец Мартин. Он бросился вниз, чтобы показать находку Стивену, но Хиггинс сказал, что доктор занят, и предложил капеллану присесть, закусить галетой и выпить рюмку бренди из запасов лазарета. Отец Мартин едва успел отказаться: галета в такую жару застрянет в горле, если ее не запить чем-то более утоляющим жажду, чем бренди. В эту минуту старший канонир вышел из своей каюты с потемневшим, мрачным лицом.

— Хотя он и неказист, — заметил Стивен, разглядывая насекомое сквозь лупу, — но знаю наверняка, что никогда не видел такого экземпляра прежде и вряд ли смогу угадать даже его род. — Он отдал жука капеллану и произнес: — Отец Мартин, я вспомнил и ту цитату, и имя его автора: Сенак де Мелан. Боюсь, что я заставил его говорить более выразительно, чем следовало бы. В действительности он сказал следующее: «Даже самые добродетельные женщины — les plus sages note 22, — сторонятся бессильных мужчин». И далее продолжил: «Стариков презирают, поэтому нужно скрывать свое убожество и прятать от посторонних уродливые стороны жизни — нищету, беды, болезнь, неудачи. Начинается с того, что людей трогает до невозможности бедственное состояние их друзей; вскоре чувство это превращается в жалость, в которой есть нечто унизительное, затем в умение мастерски давать советы и, наконец, в презрение». Разумеется, последние соображения не имеют ничего общего с предметом, который мы обсуждали, но мне кажется, что они… Лейтенант Моуэт, дорогой, чем я могу вам помочь?

— Прошу прощения за то, что наступил на вашего жука, — отвечал Моуэт, — но капитан хотел бы узнать, пригодно ли это питье для человеческого организма. — Он протянул доктору кружку, наполненную дождевой водой, собранной давным-давно севернее экватора.

Стивен понюхал ее, отлил немного в колбу и посмотрел на ее содержимое в лупу. На его мрачном, сосредоточенном лице появилась восторженная улыбка, которая расползалась все шире и шире.

— Вы только взгляните, — сказал он, передавая колбу отцу Мартину. — Пожалуй, это самый прекрасный бульон из водяного мха, который я когда-либо видел. Мне кажется, я различаю некоторые африканские формы.

— Я вижу здесь же довольно неприятные на вид полипы и какие-то организмы, несомненно находящиеся в тесном родстве с возбудителями опасных недугов, — отозвался отец Мартин. — Я не стал бы пить эту бурду даже ради получения должности настоятеля собора.

— Передайте, пожалуйста, капитану, — сказал Стивен, — что такая вода непригодна даже для мытья палубы и что он должен плыть вверх, вниз или куда-то еще, чтобы попасть к благородным струям реки Сан-Франсиску и наполнить наши бочки из прозрачных, дарующих здоровье волн, текущих меж берегов, покрытых роскошной, экзотической растительностью, где раздаются крики тукана, ягуара, разных обезьян, сотен видов попугаев, летающих среди великолепных орхидей, в то время как огромные бабочки невероятной красоты порхают над землей, усеянной бразильскими орехами и опутанной боа-констрикторами.

У отца Мартина вырвался нетерпеливый восторженный жест, но Моуэт продолжал:

— Капитан опасался, что вы ответите именно так, и поручил мне в этом случае обратиться к отцу Мартину, чтобы в очень тактичной форме спросить, подходят ли молитвы, которые мы произносим на родине для дарования дождя, для корабля, находящегося в море. Видите ли, нам очень нежелательно оставлять свою позицию, если есть хоть какой-то шанс набрать дождевой воды.

— Молитвы ниспослания дождя кораблю, находящемуся в море? — удивленно переспросил капеллан. — Сомневаюсь, что такие молитвы существуют. Но я посмотрю в своих служебных книгах и завтра сообщу о том, что удастся узнать.

— Не уверен, что нам придется ждать до завтра, — отозвался Джек Обри, услышав ответ. — Взгляните в подветренную сторону. — Там, на горизонте, собирались темные тучи, и, несмотря на яркое солнце, склонявшееся к западу, из них вырывались молнии. Даже на судне воздух был наэлектризован, и боцманский кот прыгал на полубаке вокруг рангоута в состоянии крайнего возбуждения. Шерсть у него стояла дыбом.

— Может, поверим небесам и растянем чистые тенты и дефлекторы? — предложил Пуллингс.

— Надеюсь, что судьба будет к нам благосклонна, — отвечал Джек. — До сих пор, как мне кажется, она не была чересчур добра. Так что растягивайте. Кроме того, я считаю, что нам следует спустить на палубу бом-брамстеньги и завести тали для укрепления мачт. Мертвая зыбь усиливается.

Пуллингс сделал то, что ему велели. После того как вернулись шлюпки, которые вели дальнее наблюдение, он распорядился, чтобы их подняли на палубу и закрепили на кильблоках, а не привязали, как обычно, к корме. До начала ночной вахты, которую приняли у Хани Мейтленд и Холлом со своими матросами, казалось, что все это напрасный труд.

— Вы хороший сменщик, Мейтленд, — произнес Хани, добавив затем казенным тоном: — Сдаю вам корабль. Зарифлены марсели и второй кливер. Идти курсом остзюйд-ост, пока не пробьет две склянки, затем сделать поворот через фордевинд, лечь на курс вест-норд-вест и следовать им до конца вахты. Если начнется дождь, принять соответствующие меры.

— Есть идти курсом ост-зюйд-ост, совершить поворот, принять соответствующие меры, — отозвался Мейтленд.

— Господи! Какие шаровые молнии! — воскликнул Холлом, помощник вахтенного офицера, показывая на огни Святого Эльма, которые вспыхивали возле утлегаря и лисель-спирта, ярко выделяясь при тусклом свете луны.

— Не тычьте в них пальцем, ради бога! — произнес Хани. — Беду накличете. Тенты на шкафуте, шланг растянут вдоль борта, аварийные фонари приготовлены и стоят под полубаком. Если верить своим глазам, то, судя по тому, что творится с подветренной стороны, еще до наступления утра нам предстоит нечто похожее на всемирный потоп.

— Не сообщить ли доктору о шаровых молниях? — предложил Мейтленд. — Это же редкое явление.

— Знаете, — отозвался Хани, — я тоже подумал об этом. Но налицо лишь игра стихийных сил. Не знаю, скажет ли он нам спасибо, если мы разбудим его среди ночи ради того, чтобы показать, как расшалились электрические флюиды. Вот будь у них перья и неси они яйца, я бы давно послал за ним.

По этой причине Стивен ничего не знал об огнях Святого Эльма. Находясь на одной из нижних палуб, он раскачивался в подвесной койке, описывая дугу, которая увеличивалась по мере усиления мертвой зыби. Уши у него были заткнуты восковыми пробками, а разум, до этого терзаемый мыслями о Диане, и тело, угнетенное духотой, были теперь успокоены порядочной порцией опиумной настойки. Поэтому он ничего не знал ни о проливном дожде, чуть не затопившем корабль во время «собачьей вахты», ни о поднявшейся затем буре, напоминавшей торнадо, которая под оглушительный грохот и непрерывное сверканье голубых и оранжевых молний швыряла корабль, почти исчезавший среди волн, достигавших чуть ли не верхушек мачт. Настойку опиума Стивен начал принимать вновь, поскольку, после зрелых и совершенно объективных размышлений, как врач убедился в ее необходимости для того, чтобы как следует выспаться и на следующий день приступить к своим обязанностям. Кроме того, не зря же сеют мак, а отказ от природных лекарств — это непростительная гордыня, столь же еретическая, как и мысль о том, что любое удовольствие непременно греховно. К тому же был праздник Св. Абдона. После длительного воздержания настойка подействовала великолепно, но даже полпинты настойки опия (а он ею не злоупотреблял, как в прежние времена) не помешали бы ему услышать страшный грохот, с которым молния ударила в корабль, расплавив веретено станового якоря и воспламенив заряды семи носовых пушек левого борта. Хуже всего было то, что она вдребезги разбила стянутый железными обручами бушприт.

«Французский флот атакует, — спросонья подумал Стивен. — Надо захватить инструменты и спешить в лазарет, упаси нас, Господи, от всяческого зла». Затем, ощутив босыми ногами лужу дождевой воды, переливавшейся между переборками каюты, и от этого окончательно проснувшись, сообразил: «Что за чушь. Мы же в Новом Свете и должны, как это ни смешно может показаться, воевать с американцами».

Однако орудийных выстрелов он больше не слышал и после продолжительных размышлений и неудачных попыток зажечь свет поднялся на палубу, которая с носа и кормы была освещена фонарями. Судно держалось носом против ветра, работал пожарный насос, заливая дымящиеся обломки бушприта. Последний удар грома истощил грозу, и, хотя волны были по-прежнему высоки, небо над близкой сушей очищалось от туч. От снующих в одном исподнем моряков он узнал, что это не сражение, никто не ранен и что они не идут ко дну. Вернувшись на почти опустевшую квартердечную палубу, доктор присел на люльку каронады. Тут же раздался вопль: «Он падает!» — и бушприт длиной в сорок футов со страшным треском рухнул в воду. Посыпались распоряжения, затем офицеры все как один ринулись к месту происшествия. Их примеру последовал отец Мартин. Но, увидев Стивена, он остановился возле доктора и негромко произнес:

— Похоже, мы потеряли бушприт. Кажется, капитан очень огорчен.

— Совершенно верно. Они его очень ценят, это бревно, оно необходимо им при повороте на ветер, а может быть, от ветра.

— Мистер Аллен, — произнес Джек Обри. — Ветер достаточно силен, воды эти вы знаете. Вы сумеете провести корабль до Пенедо?

— Никак нет, сэр, — отозвался штурман. — Ни с бушпритом, ни без него. Песчаные мели в устье реки постоянно перемещаются, без лоцманской проводки тут не обойтись. По чести говоря, я бы не решился на такую проводку, даже если бы у нас был надежный компас, которого нет, и даже если бы сейчас был день. Но, если позволите, я возьму баркас, доставлю на нем лоцмана и распоряжусь, чтобы на верфи Лопеса как можно быстрее изготовили новый бушприт. Если ветер не переменится с приливом, я доберусь до места сразу после рассвета. Возможно, корабль, соблюдая осторожность, сможет подойти ближе к берегу и бросить якорь на глубине, скажем, двадцати саженей милях в двух-трех от первой мели.

— Отлично, мистер Аллен, — отозвался капитан. — Действуйте.

Поскольку падение бушприта повредило основание фок-мачты, пришлось потерять какое-то время, чтобы спустить на воду быстроходный, с обшитым медью днищем, баркас. Во время этой операции Стивен обратился к штурману:

— Мистер Аллен, не смогу ли я быть вам полезен на берегу? Я довольно сносно говорю по-португальски.

— Этого не нужно, доктор, хотя от души благодарю вас. Я как бы родственник семейству Лопес, а также Морейра. Но если вы не боитесь немного промокнуть и хотите меня сопровождать, то, пожалуй, я смогу показать вам нечто занятное для ботаника, если только эти растения не смыло во время ливня, что маловероятно. Отец Мартин, если угодно, может присоединиться к нам. Я не суеверный, и капеллан на баркасе мне не помешает.

Баркас был остойчив, но его сильно захлестывало. Он переваливался с гребня на гребень, всякий раз зачерпывая большое количество воды, которую выливали за борт два матроса. Штурман сидел за румпелем и правил на созвездие Южного Креста. К тому времени, когда они вошли в устье, все промокли до нитки и окоченели. Волны, шедшие с моря, с шумом разбивались об отмели. Отыскивая фарватер, штурман то и дело выпускал румпель, наклоняясь вперед, чтобы разглядеть очертания берега в тусклом, сером свете — предвестнике утренней зари. Дважды баркас садился на мель, но два матроса, по одному с каждого борта, по пояс в воде, без труда сталкивали его на глубину. Наконец, увидев длинный шест с привязанной к нему тряпкой, Аллен произнес:

— Вот мы и добрались. — И под углом к течению стал править к длинному низменному острову. Баркас мягко ткнулся в песчаный берег, на который спрыгнул Макбет со сходнями для Стивена и отца Мартина. Аллен обратился к ним: — Я доберусь до Пенедо, чтобы договориться там с верфью, и велю лоцману по пути к кораблю захватить для вас завтрак. Оттолкнись, Макбет. — Когда баркас оказался на гладкой воде, штурман крикнул: — Опасайтесь аллигаторов, господа.

Доктор и капеллан стояли на плотном белом песке отмели. Было достаточно светло, чтобы увидеть неподалеку на склоне купу деревьев. Они показались им невероятно высокими и массивными. Еще больше развиднелось, и оба убедились, что это пальмы невероятной толщины, высотой намного больше ста футов, с огромными веерообразными листьями, которые четко вырисовывались на фоне светлеющего неба.

— Неужели мавриция винифера? — шепотом спросил отец Мартин.

— Наверняка мавриция, но какой именно вид, сказать затрудняюсь, — отозвался Стивен.

Оба медленно, с трепетом, как в храм, вошли в рощу. Кустарников в ней не было: весенние разливы и ливни лишили почву мелкой растительности, поэтому величественные деревья высились ярдах в десяти друг от друга, будто огромные серые колонны.

Бесшумно ступая, они очень скоро оказались в темноте: так плотно переплетались высоко над их головами ветви. Роща была наполнена теплой ночной тишиной, лишь на опушке раздавались голоса птиц. Не сговариваясь, оба повернули направо и, вернувшись на край рощи, оказались возле песчаного берега реки. Солнце поднималось со стороны моря, блеснула яркая вспышка света, достигшая недалекого противоположного берега.

Отраженный свет и краски того берега буквально ослепили их, стоящих в тени кромки леса, возле сверкающей песчаной полосы. Словно во сне, в полнейшей тишине возвышалась огромная стена до невозможности ярко-зеленых деревьев двадцати или тридцати разновидностей. Отец Мартин сцепил пальцы и что-то восклицал, взирая на эту картину. Коснувшись его локтя, Стивен кивнул в сторону трех деревьев, стоявших на некотором расстоянии вверх по течению реки. Они походили на огромные соборные башни, превышая остальные деревья футов на двести. Одно из них было сверху донизу усыпано темно-красными цветами.

Доктор и его спутник сделали еще несколько шагов среди пальм и оказались на не защищенной деревьями белой песчаной отмели. Слева возле кромки воды нежился двадцатифутовый кайман; справа, освещенная ярким солнцем, стояла алая каравайка.