На крутом перевале

1

Зрительный зал размеренно погружался в темноту, словно торопливые сумерки быстро переходили в ночь. Свет огромных люстр постепенно гас — так темнеют раскаленные добела стальные брусья. Сзади чуть поскрипывали стулья, кто-то глухо кашлянул, и установилась полная тишина.

Сабина опустила руку на ладонь Пауля, отдалась во власть музыки. Она с трепетом ловила первые аккорды, переносясь в мир, созданный ее собственными чувствами и воображением. У Пауля, напротив, музыка обостряла мысли и чувства; он погружался не в грезы, а в атмосферу напряженного, интенсивного переживания.

Прошло какое-то время, пока мелодия увертюры, чистая и проникающая в душу, не соединила их. Сердце Сабины уже было переполнено, потому что оперу она знала давно и всякий раз наслаждалась ею. Пауля же, приготовившегося пережить вместе с героями все перипетии судьбы, охватило сдержанное напряжение.

Опера шла в памятный для них день, и он за неделю до этого метался в поисках билетов. Раздобыть их было трудно, потому что в этот вечер исполнительница главной партии, блиставшая на сцене почти двадцать лет, пела перед публикой в последний раз. Эта опера напоминала Сабине и Паулю об их молодости. Наверное, поэтому так нежна была рука Сабины, сжимавшая в темноте руку Пауля.

В первый раз они слушали эту оперу вместе восемнадцать лет назад. В тот вечер Сабина решилась поехать с ним в «лес», как называл место своей службы Пауль. Сегодня после спектакля, как и в тот раз, они тоже поужинают в ресторане. Доберутся домой поздно — «лес» довольно далеко от города. Пауль с нетерпением ждал этот вечер, потому что они решили провести его точно так же, как тогда, восемнадцать лет назад. Так они отмечали день своей помолвки каждый год, когда позволяли дела по службе. Если не удавалось достать билеты в оперу, шли на другой спектакль. Потом долго сидели вдвоем, вспоминая начало своей любви…

Бывали случаи, когда им не удавалось приехать в город: как-то в этот день Пауль не смог даже забежать домой; в другой раз она не могла встать с постели — у них только что родилась Валентина. Но тяжелее всего было в тот год, когда он находился в госпитале.

Сейчас Валентина выросла. Ей четырнадцать. Вместе с классом она уехала на экскурсию в горы, но не забыла об их празднике. Утром, когда Пауль принес Сабине темно-красные, отяжелевшие от росы розы, они получили и телеграмму от Валентины.

Сабина с нежностью следила за тем, что происходило на сцене. Когда в огромном зале зазвучала трогательная, пленительная ария Чио-Чио-Сан, сердце Сабины затрепетало, а на глазах выступили слезы. Голос певицы был исполнен неподдельной грусти — грусти Чио-Чио-Сан, грусти расставания со сценой, с тысячами зрителей, души которых она столько лет радовала чистой любовью.

Когда ария кончилась и все зрители аплодировали стоя, бросали на сцену цветы, а певица все ниже склонялась, готовясь опуститься на колени перед публикой, восхищавшейся ею в течение многих лет, и Сабина, растроганная, вытирала слезы на глазах, билетерша остановилась в проходе рядом с ними:

— Двадцатый ряд, место двадцатое — вас просят к телефону.

Пауль Морару быстро вышел, пробираясь между стоявшими зрителями. Сабина продолжала аплодировать, но глаза ее устремились за ним. Охватившее Сабину волнение не оставило ее, даже когда Пауль возвратился.

— Мне придется уйти, — шепнул он. — Оставайся до конца, а я постараюсь вернуться или пришлю за тобой машину. Пауль всегда сообщал дежурному офицеру свое место в зрительном зале, если шел на спектакль. Сабина знала это правило. Уже не раз он оставлял ее таким образом, но никогда она не чувствовала себя такой одинокой, как сегодня. Ей показалось, что из всех женщин только она в зале одна, без мужа. И это в такой день, во время такого спектакля! Она хотела было последовать за ним, но Пауль настоял, чтобы она осталась: ведь это ее любимая опера и когда она еще услышит свою любимую певицу?

— И мне потом расскажешь, — убеждал он ее.

— Это же невозможно — рассказать музыку, — с упреком ответила Сабина.

— Ты все можешь! — улыбнулся он и ушел.

Сабина досматривала спектакль, сидя на краешке кресла, охваченная беспокойством. Все время она задавала себе вопрос: что могло случиться там, в «лесу», зачем он так срочно понадобился? Иногда она замирала, вглядываясь в ту сторону, где был выход. Сколько раз Пауль вот так неожиданно покидал ее! Она уже свыклась с этим и никогда особенно не беспокоилась, но сегодня… «Не может там быть чего-либо серьезного, — успокаивала она себя. — Наверное, он уже ждет меня у театра, не входя, чтобы не беспокоить еще раз зрителей».

Но она напрасно искала его глазами перед театром. И машина, которая должна была отвезти ее в их небольшой гарнизон, не вернулась. Такси атаковали те, кто первыми покинули театр. Ей пришлось искать другую стоянку, долго ждать машину, а потом еще и уговаривать шофера, чтобы согласился везти ее за город. «Что ж, отличный вечер!» — горько подумала Сабина. Беспокойство ее все нарастало.

В дороге она немного успокоилась. Темнота в машине, удобное мягкое сиденье, ощущение скорости, с которой шофер вел машину по пустынному шоссе, — все это отвлекало от мрачных мыслей. Неожиданно нахлынули живые, трепетные воспоминания о том, как они начинали свою жизнь.

В тот день, восемнадцать лет назад, она впервые проделала этот путь. Она тоже ехала одна, только на повозке. Накануне они с Паулем слушали Пуччини, были одинаково взволнованы музыкой, блестящим исполнением партии Чио-Чио-Сан той певицей, которая сегодня прощалась со своими почитателями. В тот вечер, после спектакля, Сабина сказала Паулю, что решила всегда быть рядом с ним там, в далеком селе, в его «лесу».

Этот шаг изменял всю ее жизнь. Она и боялась, и сомневалась, и отметала всякие сомнения и страхи. Всю ночь она не сомкнула глаз, замирая на своей койке в студенческом общежитии, но решения не изменила.

Утром Сабина собрала свои скромные пожитки, сложила их в чемодан и вышла на дорогу. Но только к обеду ей попалась повозка, которая привозила овощи на рынок и теперь возвращалась в село, куда нужно было Сабине. Моросил мелкий осенний дождь. Возница подал ей знак забраться под парусиновый навес. В повозке сидела жена крестьянина, некрасивая, сухая, сердитая. Сабине было не по себе от ее злой ухмылки, и она не сказала, что едет к жениху. Когда они наконец добрались до села, Сабина спросила о Пауле. Возница высадил ее у ворот дома, в котором Пауль снимал комнату. Женщина презрительно поджала свои сморщенные губы.

Сабина сразу узнала домик, удивившись, как точно она себе его представляла. Пауль много раз рассказывал ей, как выглядит дом, в котором он живет, так что дом не показался ей чужим. Она знала, что над дверью, на крашеном голубом косяке, лежит ключ от его комнаты, что окно его справа от входа. Дом принадлежал старушке, которая в одиночестве доживала свой век. Правда, почти ежедневно ее навещала одна из невесток.

В комнате все было так, как описывал Пауль: земляной пол, у стены кровать с соломенным матрацем, под матрацем — много сухой полыни. Еще там была большая печка в углу, топившаяся из коридора соломой, ведро с водой. В простенках на гвоздях была развешана его одежда.

Сабина остановилась на пороге. Ее охватило уныние. Одиночество и тоска, с которыми ей еще придется столкнуться, подступали со всех сторон. Не сразу она различила упругий металлический звук — капли воды падали с потолка в подставленный медный таз. Сабина оставила чемодан у двери. Уехать! Обратно! Но она решила подождать возвращения Пауля со службы. Сбросила перепачканные грязью туфли, осторожно, на цыпочках добралась до кровати, свернулась калачиком под шинелью и, не отрывая глаз от окна, стала ждать.

Вечером, когда она увидела входящего в ворота Пауля, промокшего, в грязных сапогах, у нее не хватило сил даже подняться. Словно завороженная, Сабина смотрела на дверь. Она услышала, как Пауль, топая на крыльце, сбивает с сапог грязь, снимает в сенях дождевик, потом увидела его самого. Пауль застыл в дверях, с недоумением глядя на чемодан и туфли. Но вот в следующее мгновение он увидел ее, съежившуюся, угрюмую, дрожащую от холода. У него вырвался какой-то гортанный возглас, похожий на крик журавля, нашедшего свою стаю после бури.

— Сабина! — Он бросился к ней, встал на колени возле кровати, отыскал ее руки, долго целовал их, потом, как ребенок, уткнулся в ее колени.

Она растерялась от этой его неподдельной радости. Сабина никогда и не думала, что может так много значить для другого человека. Ее сдержанная и строгая любовь озарилась в ту минуту бесконечной нежностью, которая потом помогала ей жить все эти восемнадцать лет…

Когда они пришли в себя, все так же звенели капли, падая в таз, барабанил в окно дождь, подхватываемый порывами ветра. Вместе с сумерками в комнату проникли холод и сырость, Пауль уложил ее, накрыл шинелью, зажег керосиновую лампу. Потом завесил окно плащ-палаткой, и они вдруг оказались отгороженными от всего остального огромного мира.

Пауль питался в столовой, поэтому в доме нашелся лишь кусок черного хлеба со шпиком, хотя для того времени, когда еще не были отменены карточки, это было не так уж плохо. Пока Сабина жевала хлеб, он принес чай, который вскипятил на плите у хозяйки. Ну а сахара у него оказалось достаточно.

— Вот такие дела, — смущенно пожал он плечами, обводя взглядом комнату. — Конечно, ты должна хорошенько подумать и тогда уже решить.

Она молчала. Сердце его сжалось. Мысли у нее в голове закружились, как водоворот, она еще долго потом не могла себе многого объяснить.

— Пауль, — спросила она, — тебе нравится здесь? Я имею в виду то, чем ты занимаешься?

— Это моя жизнь, — отозвался он, снова охваченный детской радостью.

Она ничего не сказала, только прижалась к нему. Сабина сердцем поняла: ему будет хорошо только здесь и только с ней. Она не стала спрашивать, как они будут здесь жить. Она любила его. Конечно, она могла тогда ошибиться и потом пенять на судьбу. Но судьба как будто устранилась, предоставив ей полную свободу выбора. И Сабина выбрала, приняла не только те непростые для нее условия, но и нечто большее — жизнь рядом с ним.

О, как трудно было вначале! Уже через неделю ей пришлось узнать, что такое тревога. Связной постучал в окно, тогда ведь не было электрического звонка, как теперь, и Пауль поспешно ушел. В темноте только и слышен был топот ног по улице. Целых три дня она ждала, не зная, где он и что с ним. Нетронутая еда стыла на примусе. А она все стояла на пороге, глядя в сторону леса.

С потолка больше не капало. Пауль купил жести и укрепил камышовую крышу. Но пришла осень, и стало холодно. Пока Сабина готовила, в комнате было тепло, но не будешь же ночью держать примус зажженным. Ложилась в постель одетой, прислушиваясь, чтобы не пропустить его шаги. Когда Пауль вернулся, он застал ее на пороге съежившейся от холода, измученной ожиданием.

— Так мы и будем жить? — со вздохом спросила она.

— Может быть еще труднее, — задумчиво ответил он. Обстановка в те годы была сложной. Как будто отогнав мрачные мысли, он вдруг радостно улыбнулся, нежно поцеловал ее, бормоча: — Разве это имеет значение, мы же любим друг друга!

И все же они тогда много думали о будущем, строили планы. Решили, что Сабина заочно закончит институт, и не для того, чтобы спасаться от тоски и скуки, — в выбранной специальности она видела смысл своей жизни, от своего дела она тоже не могла отказаться.

Первую зиму она провела за книгами, занимаясь и ожидая Пауля до позднего вечера. Им удалось раздобыть достаточно соломы для обогрева. Утром и вечером Пауль набивал ею печку. Печка быстро нагревалась, но так же быстро и отдавала тепло. Поэтому в комнате почти все время было холодно, окна промерзали.

Пришла весна. Сабина напрасно сидела над книгами — все равно ничего не понимала из прочитанного. Она томилась и чахла, потеряв всякий интерес и к учебе, и к хозяйству, и к чему бы то ни было.

— Поезжай в город, — уговаривал ее Пауль. — Проветрись! Садись в поезд и поезжай прямо в Бухарест.

Столица показалась ей чужой. Майские, залитые солнцем улицы и парки были заполнены людьми, но она видела одних только женщин, нарядных, беззаботных, радующихся первым появившимся цветам, праздно толкающихся в дверях магазинов, уютно расположившихся на верандах кафе и ресторанов, суетящихся. «Почему они не работают? — негодовала Сабина. — Значит, их кто-то обеспечивает. Тогда что же они дают обществу?»

Домой она вернулась почти больной. Долгое время ее мучили противоречивые чувства. Она то завидовала жизни тех женщин, то возмущалась легкостью и беззаботностью, с которой, как она думала, они проводят свое время. В любом случае они живут в иных условиях, чем те, в которых приходится жить ей. И она начинала мечтать, представляя, как бы они могли жить с Паулем в городе. Но всякий раз, возвращаясь к своим книгам, к своей печке, корила себя, мучилась, целыми днями молчала. Пауль видел, как она терзается, но помочь не умел, а только беспомощно наблюдал. Его не покидало чувство вины перед Сабиной.

Так продолжалось до той ночи, когда они не могли больше пребывать в таком состоянии и не сомкнули глаз всю ночь. Когда рассвело, он нагнулся к ней, вглядываясь в ее воспаленные, настороженные глаза. Как велика была его радость в тот первый вечер, когда в этой комнате он увидел ее съежившейся на кровати под его шинелью, и как глубока была его горечь теперь!

— Сабина, — решился он, — я вижу, ты мучаешься. Если ты уедешь, я никогда не упрекну тебя даже в мыслях. Разве можно требовать, чтобы ты губила свои лучшие годы здесь? Но я не могу отсюда уехать. Моя жизнь здесь. Ты мне нужна, я знаю, что счастлив буду только с тобой, но жертвы не хочу. Так что решай…

И она решила. Ее место здесь, рядом с ним, ее судьба уже неотделима от его судьбы. Она любила Пауля. И именно в своей любви, в сознании, что она действительно нужна ему, Сабина нашла необходимые силы.

В те затянутые облаками дни она поняла, до какой степени Пауль предан своему делу, сколько нужно воли и мужества, когда борешься за что-то настоящее — за любовь, за свои идеалы. Ей тоже предстояло в жизни исполнить свое, особенное, о чем не имели и не могли иметь представления те счастливые женщины, которые заполняли улицы, магазины и парки Бухареста. Она осталась с Паулем. Навсегда. Она осталась строить их жизнь, беречь их любовь, их идеал…

— Еще далеко? — спросил шофер.

Сабина очнулась и увидела, что такси стоит перед железнодорожным шлагбаумом, шоссе впереди пустынно, по другую сторону тоже остановилась одна-единственная машина. Город с огромным заревом неоновых огней, подрумянившим затянутое облаками, почти черное небо, остался позади. В дверях будки стоял сторож, с высоко поднятым фонарем встречая скорый. Она объяснила шоферу, что до места еще ехать и ехать. Мимо с грохотом, сверкая окнами, быстро пролетел поезд. Машина осторожно, переваливаясь с боку на бок, пересекла линию и, одинокая, рванулась вперед по серой ленте асфальта.

2

Сабина осталась с Паулем в том селе на окраине леса. Она будто начала жить заново, с жадностью, закончила институт, с нетерпением ждала, когда в селе выстроят школу, где собиралась работать учительницей.

Пауль все свободное время посвящал изучению совсем новой проблемы — применению электроники в военном деле. Они редко бывали вместе, зато радовались каждому такому часу и были счастливы. Перестали замечать неустройство своего быта, были довольны тем, что имели.

Но вот появилась Валентина, и тяжесть их быта высветилась вновь. Дело шло к зиме. Сабина вернулась из родильного дома в темную и холодную комнату. Ребенка мыли в тазу, поливая из кружки. Воду грели на примусе, поэтому в комнате всегда пахло керосином и стоял чад. Белье, которое Сабина стирала поздно вечером, когда Пауль и девочка засыпали, приходилось сушить у печки или на веревке, протянутой через всю комнату.

Пауль часто задерживался в части, приходил домой усталый, продрогший, весь пропитанный сыростью. Иногда он не появлялся дома два-три дня, а когда приходил, падал, не раздеваясь, на кровать и молчал, не в силах побороть усталость и чувство вины перед нею.

И вот настал момент, когда терпение у нее кончилось. Как-то зимой вечером Пауль, входя в ворота, увидел, как она, вся измученная, тащит охапку соломы. Даже во дворе было слышно, как плачет ребенок, наверное от холода. Увидев его, Сабина не сдержалась, упала на солому в сенях, разрыдалась безудержно, безысходно:

— И до каких же пор мы будем так жить?

Он поднял ее на руки и, не говоря ни слова, отнес в комнату, на кровать, к девочке. Набил печку соломой, развел огонь, потом присел на край кровати и долго ждал, пока она успокоится.

— Ты же сама видела, — начал он виновато, — всю осень возили строительные материалы. Весной начнем строить. Сначала служебные здания из кирпича и бетона, потом дома для нас, на опушке… Построим десятилетку. Ты будешь там учительницей…

Эта новость ее по-настоящему взволновала, придала силы. Неужели она не подождет до весны? Потом пронзила мысль: почему он сказал о служебных зданиях? Разве у них в лесу нет никаких построек?

— А где же вы сейчас работаете? — встревожилась Сабина.

— В землянках…

Теперь уже она чувствовала себя перед ним виноватой. Она представила себе землянку — сырой темный подвал, — и их комната показалась ей дворцом. Полная надежд, она прожила зиму, и оказалось, что это не самое страшное.

Весной, когда началось строительство и лес ежедневно поглощал целые колонны грузовиков со строительными материалами и оборудованием, Пауль стал возвращаться домой прихрамывая. Колени и ступни у него распухли, появились острые боли в суставах. Прошло лето. Боли ослабевали, если погода была сухая, но полностью не проходили.

А работал он по-прежнему как одержимый, иногда даже в воскресенье не приходил домой. В такие дни Сабина собирала еду и с Валентиной в коляске по разбитой грузовиками дороге отправлялась к воротам городка. Она ждала, когда он сможет выйти пообедать. Так им удавалось побыть вместе час-полтора в сутки. Иногда Пауль едва успевал взглянуть на дочку, поцеловать жену, забрать сверток с едой — раздавался сигнал тревоги. В двадцать четыре года он командовал батареей, и эта работа требовала огромного напряжения. В обстановке тех лет он днями не мог ни на минуту оставить свой пост. Видя, как он убегает прихрамывая, Сабина плакала. Так в слезах и возвращалась домой. О себе и Валентине она теперь думала меньше всего: ее беспокоило здоровье Пауля.

Осенью были закончены жилые корпуса, и они в числе первых получили квартиру с центральным отоплением, горячей водой, ванной и балконом, выходящим на солнечную сторону, прямо в лес. Но Пауль был совершенно поглощен новыми установками, новой техникой, которая начала поступать в часть.

— Ну что такого необыкновенного может быть в зенитных орудиях? — недоумевала Сабина. Она знала лишь то, что ее муж — командир батареи, и больше ничего.

Пауль только загадочно улыбался. Теперь он проводил ночи за учебой. И Сабина перестала беспокоиться, видя, что он счастлив, и радуясь его успехам.

А в ноябре, когда зарядили дожди и лес будто пропитался гнилью, Пауля увезли прямо из части в госпиталь. По дороге он попросил водителя санитарной машины остановиться у дома. Сабина, перепуганная, сбежала вниз. Что там случилось в «лесу»? Пауль с трудом приподнялся на носилках, поцеловал ее, попросил простить за то, что оставляет ее одну с девочкой, в еще неустроенной квартире. Но он очень скоро вернется.

— Как только меня разморозят! — пошутил он, виновато улыбаясь.

Но он пробыл в госпиталях и санаториях почти год. Ей было очень тяжело одной, но она не говорила ему об этом, когда ей удавалось вместе с дочкой навестить его.

В селе открыли наконец новую школу, и Сабина получила возможность работать учительницей. Вернувшись из госпиталя, Пауль нашел ее во дворе школы, окруженную детьми. Сабина держала за руку Валентину, которая уже начала ходить. Увидев его, Сабина замерла от неожиданности. Пауль был по-прежнему тонкий, стройный, шел к ней своей прежней упругой походкой. В его глазах светилась нежность, которой раньше она не замечала. Он обнял ее, потом взял на руки дочку, поцеловал в голубые, как и у него, глаза. Говорили мало, как всегда бывает в первые минуты после долгой разлуки, но она сразу почувствовала в нем озабоченность, которую он пока пытался скрыть.

Она с тревогой ждала вечера. И не ошиблась: оказалось, он выписался из госпиталя с медицинским заключением о необходимости перевода на другое место службы. После отпуска они могли переехать в город. Но я на этот раз он предоставил ей право решать, как пойдет их дальнейшая жизнь. Сабина заволновалась: каким бы успешным ни было лечение, здоровье его подорвано, болезнь может опять обостриться.

— Нет, — заверил он ее. — Теперь у нас новые здания и новые установки.

Конечно, она хотела бы быть уверенной, что он в безопасности. Но сможет ли он жить в другом месте? Его сердце навсегда останется здесь, ведь он отдал этому «лесу» свою молодость.

В сомнениях и терзаниях прошел отпуск. Они не навязывали друг другу какого-либо решения. Сабина-то знала, что он ждет от нее одного слова: «Остаемся!» А если придется заплатить за счастье его здоровьем? И потом, может, это единственная возможность изменить свою жизнь?

— Я здоров! Поверь, я совершенно здоров! — повторял он.

Сабина наконец решила: он должен остаться здесь, значит, и они должны остаться. Это было новым пониманием, новым выражением ее любви. Ее решение определило их судьбу. Пауль неловко в порыве признательности уткнулся в ее колени, потом целовал ее глаза, не в силах скрыть своей радости:

— Сабина, я этого никогда не забуду!..

Жизнь в «лесу» изменилась. Поднялись новые здания, появилась новая техника. Пауль готовился работать с этой техникой. Он стал командиром новой батареи. Наладилась их собственная жизнь, которой теперь можно было позавидовать. Многие трудности остались позади. Прошло несколько лет. Паулю присвоили звание подполковника и назначили командиром всей части.

«Вот как сложилась жизнь, — раздумывала Сабина. — Отказались ли мы, хотя бы частично, от своей мечты? Нет. Напротив, оставшись здесь, мы добились ее осуществления. Может, незаметно свыклись с серостью, ограниченностью жизни, без широких горизонтов и высокого полета; может, рутина проникла в наши мысли и стремления, в повседневную жизнь? Нет. Именно здесь мы сохранили свою любовь. Может, речь идет только о более глубоком понимании долга по отношению друг к другу? Нет. Если бы пришлось начать жизнь сначала и я бы заранее знала, какие трудности нас ожидают, все равно бы выбрала этот путь, все равно проделала бы его на повозке с единственным чемоданчиком в руках»…

— Прибыли, — снова вырвал ее из плена раздумий шофер. — Где остановиться?

— Сейчас налево, вон там, у дома на опушке.

Справа осталось село с новыми домами, освещенными улицами. Машина свернула к лесу и через несколько минут, скрипнув тормозами, остановилась. Сабина дошла до угла своего дома и вдруг замерла, всматриваясь в темнеющий рядом лес. Ее опять охватило беспокойство. Она торопливо поднялась по лестнице. Сердце ее стучало, подгоняемое неизвестностью… Что там могло случиться?

На столе полыхали розы, принесенные утром Паулем. Рядом лежала развернутая телеграмма от Валентины. В холодильнике дожидалась бутылка шампанского. Она набрала номер, но вместо Пауля ей ответил дежурный офицер:

— Товарищ подполковник просил передать, что он сам вам позвонит.

Что ж, придется ждать, и даже неизвестно сколько. Она переоделась, зажгла лампу и легла на диван. Она лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к шагам на лестнице.

3

С тех пор как он стал командиром части, это была третья серьезная тревога. Первую объявили в полдень в воскресенье, когда над горами появилась неопознанная цель. Цель находилась в радиусе действия соседей, и ему надо было быть готовым к тому, что направление ее движения может измениться. Второй раз под утро со стороны моря появилась группа целей, которые, однако, через некоторое время повернули обратно. И вот снова тревога.

По дороге из города он то и дело высовывался из машины, всматриваясь в темное небо и прислушиваясь к ночной тишине, нарушаемой жужжанием мотора машины. Весь день небо было безоблачным, почти прозрачным, а сейчас затягивалось рваными тучами, и только на юге поблескивало несколько звезд. Темные облака были подсвечены огнями города. Время от времени проступали в темноте островки света — неравномерно разбросанные по равнине села.

— Если можно, прибавьте скорость! — попросил она шофера.

Они неслись посредине шоссе с зажженными фарами, издали подавая сигналы одиночным встречным машинам. Путь до городка проделали быстрее, чем обычно. Окна в казармах были освещены, значит, весь гарнизон уже на ногах. Въехав на лесную аллею, шофер оставил включенными только подфарники. У ворот на несколько секунд их задержал часовой, чтобы проверить, кто следует в машине. Миновав казармы, они проехали прямо к стартовым площадкам, на которых уже действовали расчеты. У пункта управления Морару на ходу выскочил из машины.

Поблизости, окруженная со всех сторон невысоким валом, радиолокационная станция ощупывала небо своими параболическими крыльями, похожими на крылья ветряной мельницы. Пауль Морару еще раз оглядел ночное небо, спустился на пункт управления, думая о том, что происходит сейчас на стартовых площадках.

В первом помещении он на несколько мгновений задержался, взглянув на освещенный слабым светом экран во всю стену. У экрана сидел дежурный офицер в наушниках.

Сетка экрана была чистой даже в правом нижнем углу — в районе, где были обнаружены неопознанные воздушные цели. Пауль торопливо прошел в следующее помещение, сел на «электрический стул» — так он шутливо называл свое место перед электронным пультом управления, — всмотрелся в полумрак, царивший в помещении, чтобы убедиться, что перед другими приборами находятся дежурные офицеры, сержанты и солдаты, потом включил пульт. Зеленовато-желтый луч, как стрелка часов, несколько раз обежал экран индикатора по кругу. Но светового импульса не было. Это значило, что цели еще далеко. А может, их и нет вовсе? Он связался с офицером командного пункта части:

— Учебная тренировка?

— Нет. Неопознанные цели. «Контрольные полеты», — подумал Морару.

— Могут оказаться в нашей зоне, — услышал он в наушниках голос дежурного офицера.

Вся работающая электронная аппаратура пункта управления издавала монотонное глухое гудение, как будто под полом работали динамо-машины. В темноте, пронизанной зеленоватым светом приборов, застыли в напряженном ожидании операторы. Видимо, очень волнуясь, оператор слева второй раз доложил, что пусковые установки готовы.

Не прошло и минуты, как на краю экрана появился световой импульс. Тут же и планшетист, и операторы, не отрывая пальцев от Кнопок, начали докладывать координаты появившихся целей. Пауль все еще надеялся, что речь идет об учебной тревоге. Но на экране появились импульсы от самолетов-перехватчиков, вылетевших для сопровождения целей.

— Что бы это могло быть? — спросил он начальника штаба части.

— Пока неясно… Будьте готовы ко всему!

Пауль почувствовал, что от напряжения на спине у него выступил холодный пот. Он, не отрываясь, следил за зеленовато-желтым лучом, бегущим по кругу. Вдруг он опять подумал о своих людях там, на стартовых площадках. Половина ракетчиков были новобранцами, они всего лишь раз выполнили практические стрельбы. Полет ракеты был для них еще чем-то фантастическим. А для него, подполковника Морару? Разве каждый раз не захватывало его это зрелище?

Вначале красно-оранжевая струя пламени с силой ударяет в землю, потом — вспышка, грохот. С сухим шорохом разрываемого на куски шелка ракета устремляется вверх. Отбросив первую ступень, ракета как будто чуть сбивается с пути, но в следующее мгновение вспышка пламени второй ступени сообщает ей энергию для свободного полета к цели, которую уже ничто не может спасти. У цели вспыхивает бело-оранжевая молния — световой импульс на экранах приборов исчезает.

— Товарищ подполковник… — услышал он торопливый доклад наводчика.

На экране не осталось ни одной светлой точки. Цели изменили направление полета, самолеты-перехватчики сели. Операторы замерли, вглядываясь в перекрестья зеленых линий на экранах… «Все же тренировка!» — подумал Пауль и огорчился, что командование решило провести ее именно сегодня.

Не успел он подняться, как поступил приказ всем оставаться на местах. Оставив за себя офицера, Пауль вышел наверх. Он посмотрел на часы и вспомнил о Сабине. Посылать за ней машину было слишком поздно. Нет, он не забыл, что обещал ей, но могло случиться так, что во время тревоги машина срочно понадобится для связи с командованием или с техническими службами. Посматривая на часы, он прикинул, что Сабина сейчас уже наверняка на пути домой, а может быть, и дома. Он мог бы позвонить ей через коммутатор, но был почти уверен, что тревога скоро кончится. Он придет домой, и они вместе выпьют шампанского…

Пауль Морару вышел из темноты, скопившейся под деревьями, несколько успокоившись. По-прежнему ничто не нарушало тишину ночи. Навес черных как деготь облаков перекрыл теперь все небо, опустился еще ниже. Лес затаился. Видимость была минимальная. Широкие стальные челюсти радиолокационной станции продолжали нарезать толстые пласты плотной темноты. Только на стартовых площадках поблескивали прижатые к земле синеватые огоньки.

Пауль почувствовал потребность взглянуть хотя бы на одну пусковую установку, поднялся на земляной вал, окружающий радиолокационную станцию, прикурил, всматриваясь в темноту. Серебристое тело ракеты, устремленное ввысь, застыло в боевом положении.

Пауль верил в непревзойденное могущество ракет. Иногда ему даже становилось не по себе от мысли, что в случае необходимости он самостоятельно сможет распорядиться этой колоссальной умной силой. Одним нажатием кнопки он может высвободить заключенную в ракете молнию и направить ее к любому горизонту. Разница между теоретическими расчетами и практическими результатами применения ракет минимальна. Поэтому новая техника с самого начала покорила Пауля. Перед каждым запуском Морару испытывал удовольствие, как от исполнения своей мечты. Он гордился тем, что спокойствие города охраняют ракеты, подвластные только ему.

Но разве он достиг бы этого без Сабины? Без ее любви и веры, без ее молчаливой жертвы он не мог бы сейчас сидеть у электронного пульта управления, командовать ракетной частью. Сколько Сабина перенесла во имя исполнения его мечты! А ведь она до сих пор не знает, чем он занят в «лесу», какой техникой управляет.

Пауль задумался, устремив взгляд в темноту, туда, где располагалась пусковая установка. Вихрем проносились воспоминания, образы прошлого. Но все же то один, то другой образ выступал ярче, отодвигая на второй план остальные… Вот десять лет назад. Он уже два года имеет дело с ракетами, а Сабина так и не ведает, куда он уходит каждое утро и где задерживается иногда по два-три дня подряд. Об этом ему было не положено говорить даже во сне. Но однажды, в день празднования годовщины освобождения, он ушел утром, как обычно. А когда вернулся, Сабина, возбужденная, радостная, встретила его на пороге:

— Пауль! У нас ведь тоже есть ракеты! Жаль, что тебя не было дома. Транслировали парад по телевизору. Знаешь, они похожи на снаряды, только больше, больше! И серебристые — глаз не оторвать!

Он чуть было не расхохотался и не выдал себя. Откуда ей было знать, что в кабине одной из машин, тянувших ракеты на параде, находился он сам? Он разделил ее восторг, еще и еще раз выслушал рассказ о ракетах. Только через два года Сабина узнала, что он ракетчик. Больше ей ничего не положено было знать. Сабина была рядом, во всем помогала ему, но даже не подозревала, как важны ее помощь, поддержка, участие, ее преданность, ее любовь.

А много ли она видела радости? Даже сегодня он не смог быть с ней. «Добралась ли до дома?» — тревожился Пауль. Он решил позвонить, но не успел выйти на заасфальтированную дорожку, как его окликнул дежурный офицер. Та же группа неопознанных целей снова появилась вблизи границ страны. Это уже не тренировка! Он бегом спустился по бетонным ступенькам лестницы…

4

Оказавшись перед экраном, Пауль Морару уже не спускал с него глаз, напряженно следя, как зеленовато-желтый луч по кругу подметает экран радиолокатора. Световой импульс у самого края экрана показывал, что неопознанные цели еще на довольно значительном расстоянии от их зоны. Но вот импульс начал понемногу перемещаться к центру. В помещении по-прежнему царил зеленовато-желтый полумрак. Заработали приборы слежения, издавая монотонный металлический гул. Офицер-наводчик приготовился принять на себя сопровождение целей.

— Готово, товарищ подполковник!

Прозвучали словно по цепочке доклады операторов:

— Эпсилон — двенадцать, бета — сто пятьдесят, расстояние — триста…

Экран показал, что в воздух снова поднялись самолеты-перехватчики. «Времени достаточно», — отметил про себя Пауль.

Его мысли обратились к офицерам и солдатам, которые сейчас готовили к пуску ракету. Десятки и сотни операций необходимо выполнить, прежде чем прозвучит команда «пуск». Быстрое и безупречное выполнение всех операций требует высокой подготовки и моральной выдержки от каждого офицера и солдата. Незначительное физическое усилие — пуск, а сколько за этим труда, волнений, ответственности.

«Только в нашем роде войск, — размышлял Пауль Морару, — командир один, не видит своих подчиненных, не может помочь им в трудную минуту. Вся эта совершенная система может оказаться мертва, если хотя бы одно звено вдруг не сработает». У ракетчиков нет понятий — главное и второстепенное. Чтобы ракета смогла настигнуть и уничтожить цель, когда он нажмет кнопку пуска, он должен быть абсолютно уверен во всей цепи, обеспечивающей успех. Отсюда, со своего стула, он не видел ни одного из своих подчиненных, но знал, что они на своем посту, что их глаза устремлены на экраны, пальцы лежат на кнопках, сердца учащенно бьются, мысли напряжены.

Как ему было страшно вначале! Его буквально бросало в дрожь, когда он думал, что одно из сотен и тысяч колесиков, составляющих эту сложную систему, может не сработать, а кнопка под его пальцем в любой момент может оказаться деталью испорченной машины, которая не слушается его команды. Если хотя бы один боец не выполнит свою операцию только так, как ее следует выполнить, работа всего коллектива окажется бесполезной!

Сейчас, когда Пауль понял, что цели в воздухе не учебные, он почувствовал, как его бросило в жар, как в горле пересохло от напряжения. Что-то непонятное было в этом противоборстве. Самолеты-перехватчики ушли без боя, оставив ракетчиков один на один с противником. Цели не отвечали на запросы с земли, поэтому им нельзя было дать пересечь установленный рубеж. Пауль нажал на кнопку, вызывая на связь своего начальника:

— «Журавль», у меня все готово.

— Ждите сигнала! — приказал полковник Ули.

Аппаратура пункта управления гудела под напряжением, операторы замерли в ожидании перед светящимися экранами. Пауль в последний раз мысленно проверил боевую цепочку: от ракет на пусковых установках до колонны снабжения. Все готовы к пуску. В этот момент в наушниках раздался голос полковника Ули:

— «Стриж», цель — четыре, азимут — сто сорок восемь, расстояние — сто семьдесят.

Пауль сразу успокоился. Все мысли его были о выполнении боевой задачи. Глаза напряженно искали на экране цель. Один круг луча, другой — и вдруг на экране справа появился необычайно яркий световой импульс. Пауль подождал, пока луч поиска еще раз высветит цель, и отчеканил:

— Вижу цель четыре. Азимут — сто сорок восемь, расстояние — сто пятьдесят, угол возвышения — пять.

Сколько времени офицер-наводчик искал в воздушном океане цель? Мгновение, два, три — не больше. Но Паулю эти мгновения показались вечностью. Он даже вздрогнул, когда услышал взволнованный голос:

— Цель четыре засечена, азимут — сто сорок восемь, расстояние — сто сорок.

— Две ракеты к бою! — приказал Морару.

В этот момент сомнения тех, кто все еще считал, что тревога учебная, рассеялись. Громче зазвучали голоса операторов:

— … Эпсилон — десять, бета — сто сорок восемь, расстояние — сто двадцать…

Неотступно следя за целью на экране, Морару все еще надеялся, что она оказалась вблизи границы по ошибке, которая сейчас выяснится. Он нажал кнопку связи с начальником:

— «Журавль»! Цель приближается к зоне пуска. Подтвердите боевую задачу.

«Журавль» не ответил. Между тем цель приближалась. Вероятно, решение открыть огонь придется принимать самостоятельно.

— «Журавль», — повторил он, — подтвердите пуск.

— «Стриж», — отозвался полковник Ули, — сопровождайте цель.

В наушниках — шорох эфира. Паулю казалось: потеряй он секунду, и будет непоправимо поздно. Он провел рукой по лбу и почувствовал липкий холодный пот. Приказал приготовиться к пуску первой ракеты. И тут же слева послышалось:

— Угол возвышения — девять, азимут — сто сорок пять, расстояние — сто.

Остались считанные мгновения.

— Уничтожить цель при входе в зону!

Секунда, другая… На командном пункте, на стартовых площадках все замерли. Офицер-наводчик поймал импульс цели в перекрестие визира.

— Разрешите пуск?

— Пуск разрешаю! — ответил Пауль.

Еще момент — и ракета взвилась бы над лесом, но неожиданно прозвучал резкий голос полковника Ули:

— «Стриж», я — «Журавль». Пуск отменяю: в зоне контрольные цели. Молодцы, действовали отлично!

Пауль повторил приказ. Разгоряченным лбом прислонился к столу. Мысли его начали постепенно успокаиваться. Он чувствовал удовлетворение от своей работы. Ракетчики всегда начеку. Теперь на свежий воздух. Он с трудом поднялся, повернул ручку — и зеленовато-желтый глаз экрана погас.

Поднимаясь по лестнице, Пауль заметил, как дежурный офицер включил голубоватую лампочку под потолком, услышал оживленный разговор сбросивших напряжение операторов. Он вышел в тихую осеннюю ночь.

Снаружи на землю по-прежнему давили свинцовые тучи. Лес был погружен в темноту, словно в темную воду. Пауль жадно хватал прохладный и сочный лесной воздух, с трудом приходя в себя. Прежде такой усталости не было. «Наверное, дают о себе знать годы!» — подумалось вдруг. Он направился к ближайшей стартовой площадке, захотелось поговорить с ракетчиками, с кем был связан все это время тревоги невидимой цепью. По площадке поспешно двигались люди. Ракета, подхваченная транспортерами, исчезла в подземном хранилище. Оставалось только натянуть чехол на опущенные направляющие пусковой установки. Он подождал, пока бойцы развернут над шахтой редкую проволочную сетку с позвякивающими жестяными листьями, но не стал отвлекать их. На стартовую площадку опустилась тишина и темнота.

Со стороны равнины небо начало светлеть. Облака сползали к югу. Ночь уходила. Звонить домой было слишком поздно, а возвращаться — слишком рано… «Нет смысла будить Сабину», — подумал Пауль и направился в штаб. Дежурный офицер сообщил ему, что жена несколько раз звонила, последний раз — час назад. «Ну теперь-то уж заснула!» — прикинул Пауль.

Он решил отдохнуть на диване у себя в кабинете. «Когда рассветет, махну домой пить кофе. Никто не варит кофе так, как Сабина». Потом они вместе выйдут из дома, как обычно, дойдут до развилки: она отправится в школу, а он снова к своим ракетам.

5

Любовь Сабины — самое дорогое, что есть у него в жизни. Разве он стал бы ракетчиком без ее помощи и понимания? Сабина ради него от многого отказалась. Почему он до сих пор так мало думал о ее самопожертвовании?

— Моя жизнь имеет смысл только рядом с тобой, — говорила Сабина.

Она не отчаивалась даже в первые годы, когда ей было особенно трудно. На такую самоотверженность вряд ли способна другая женщина.

«Как мы, мужчины, особенно военные, должны быть признательны нашим женам! — думал Морару. — Правда, таких женщин, как Сабина, немного».

Тогда, в годы их молодости, важным и почти единственным условием было, чтобы двое любили друг друга. Тогда женщина ехала в любое место — на край света, в глубину гор или в глушь лесов, в любую пустыню, — и всегда они оставались неразлучными, неразделимыми… «Не знаю, но и сейчас должно быть так же!» — заключил Пауль Морару. И все же нынешние девушки как-то самозабвенно любят город, надеются найти там более полнокровную и красивую, а на самом деле более легкую жизнь. О какой любви может идти речь, если они отворачиваются, как только узнают, что офицеру суждено служить не в городе, а в другом месте? «Куда? Туда? Почему я должна губить там свои молодые годы? Давай останемся в городе!» И вот добираются бедные молодые офицеры, только что вышедшие из училищ, преодолевая столько километров, иногда пешком, в город, к ним. В промежутках между тревогами или после суточного дежурства в подразделении, поздно вечером или рано утром они в пути. Больше времени проводят в дороге, чем дома. Сколько же времени они бывают вместе? И что это за жизнь, если он мучается здесь, в гарнизоне, а она ждет его в городе? А ведь здесь теперь квартиры в новых домах со всеми удобствами, с цветами под окнами, выходящими прямо в лес!

«Я слишком суров! — упрекал себя Пауль. — Почему все должны пройти через то, через что прошли мы?» И потом, жизнь не стоит на месте, она все стремительнее летит вперед. У каждого поколения свои представления о любви и долге. «Все это так, — продолжал размышлять Пауль, — но в действительности сейчас, как и тысячу лет назад, любовь требует жертв, иначе…»

Он вспомнил о старшем лейтенанте Пушкашу, своем однокурснике. Любовь к пустой и взбалмошной девушке выбила его из колеи, измучила, отняла у него ощущение радости жизни. Он инженер-электронщик, готовит диссертацию, но его мало интересует окружающая жизнь. Живет одиноко, с книгами и канарейками, мастерит диковинные телеуправляемые летательные аппараты. До сих пор он не встретил свою, только ему предназначенную женщину, «Несправедливо распорядилась жизнь, — горько подумал Морару. — Вот и Петре Драгомиру, — продолжал размышлять он, — женщина принесла несчастье… «Ты хочешь служить в лесу? Хорошо, я поеду с тобой…» Но она стала скучать и захаживать к другим молодым офицерам, только что прибывшим из училища, и Драгомиру вынужден был искать ей занятие. Как раз в другом конце леса открылся санаторий, и ей предложили работать там… «Что ж, я согласна и в санаторий», — сказала она и получила специальность лаборантки. Но там она спуталась с одним из врачей-лоботрясов, затем с одним из больных и уехала с ним… После этого Петре Драгомиру запил, и напрасно ему говорят, что та женщина была не для него. Он служит через силу и сохнет по ней… Уж не лучше ли было, если бы он вовсе не привозил ее сюда?»

Пауль Морару — командир части и в какой-то степени знает жизнь каждой семьи их небольшого гарнизона. Пока он не думал конкретно о каждом из офицеров, он не отдавал себе отчета в том, сколько различных примеров может предложить это маленькое сообщество. Не задумывался он и над тем, в какой степени жизнь части, выполнение служебных обязанностей зависят от жены каждого офицера… «Надо бы и жен считать личным составом частей!» — мысленно пошутил он.

Лейтенант Ману, например, несет две службы: на батарее и дома. Он наконец уговорил свою жену Елену приехать сюда, а до этого три года ездил в город. Но Елена не жена офицера, а ссыльная принцесса. С утра до вечера занята собой, отдыхает, гуляет. Приходит со службы Ману, уставший, голодный, и начинает бегать в поисках продуктов для ужина и обеда на следующий день. Хорошо, что утром на службу! «Чем же ты недоволен, дорогой? — говорит, надувшись, Елена. — Я бросила все, живу здесь, в глуши…»

Другое дело Траяны. Мария стала для всех примером высшего самопожертвования. Она приехала сюда с мужем в тяжелые послевоенные годы, была с ним с первого дня его службы. Она горожанка, но без колебаний поселилась в лесу. Сначала здесь она казалась всем легкомысленной. Счастье ее было искристым и беспечным. Она устраивала такие проделки, что хохотал весь их маленький гарнизон. Однажды во время тревоги командир решил проверить чемоданы офицеров. И что же он нашел в чемодане Траяна? Женскую ночную рубашку, чулки и… бюстгальтер. Командир, который был тогда еще молодым, поднял бюстгальтер двумя пальцами на обозрение всем. Все хохотали до коликов в животе. В конечном счете рассмеялся и сам Траян.

— Что ж тут удивительного, если у нас нет нормального жилья, все перемешивается! — объяснил он.

Но домой Траян вернулся рассерженный и вытряхнул содержимое чемодана посреди комнаты. Мария спокойно собрала вещи, потом рассмеялась:

— Ладно, дорогой. Зато весь гарнизон теперь знает, что я ношу белье желтого цвета!

Они были счастливы недолго. Траян погиб во время несчастного случая. Мария осталась одна с дочкой. Сейчас девочке, как и Валентине, четырнадцать лет. Годы показали, как велика была любовь Марии. Она отказалась уехать в город. Пауль Морару сам нашел ей работу в городе, но она как отрезала:

— Отсюда не уеду… Здесь я была счастлива!

Теперь она работает в библиотеке, поседела, но в глазах, затененных грустью, все еще светится счастье тех лет…

Большинство нашли свое место здесь. Но никакую другую судьбу нельзя сравнить с судьбой их, Пауля Морару и Сабины.

Вот Тудор Комша со своей женой Маргаритой. Они уже не очень молоды. Он занят на службе, она по дому. Но она до сих пор живет туманными надеждами, с ощущением чего-то временного, оставшимся у нее с первых месяцев. Она вечно пребывает в состоянии смутного ожидания, в мире обманчивых надежд на какие-то изменения. Будто она, мучимая жаждой, бредет по пустыне в поисках желанного оазиса, где ее ждет иная жизнь. А что должно измениться? И почему? Она и сама не знает… «Я останусь здесь и готова перенести все, — кажется, хочет она сказать, — потому что вскоре все будет иначе!» А жизнь проходит, и она, возможно, даже не замечает, что ее лицо уже увяло… «Что с ней происходит? — спрашивал себя Пауль Морару. — Почему Маргарита осталась рабой неясных мечтаний юности? Она до сих пор не может спуститься на землю! Это тоже своего рода трагедия, и это оторванное от реальности существование портит жизнь и ей, и Тудору Комше!»

Но есть и нечто более серьезное, что подстерегает их в жизни на краю леса. Более серьезное, чем уединенность и изолированность, которые можно преодолеть. Это — опасность отупения, опасность втянуться в жизнь мелочную и эгоистичную, лишенную полета и идеала, замедленную, ползучую, проводимую в апатии и равнодушии. Опасность свыкнуться с узким кругом занятий и серостью жизни на краю леса подстерегает всех. Это заданная ситуация, с которой можно бороться, только если обладаешь живым умом, если чувства твои глубоки и серьезны. Малейший намек на отказ от борьбы означает первый шаг на пути уступок слабости. Особенно быстро сдают женщины, остающиеся одни дома. Постепенно они привыкают к такой жизни, считают, что достаточно ограничиться кухней и стиркой, и через несколько лет выглядят как кухарки. Они берут в оборот только что вернувшихся со службы мужей или за то, что те не достали мяса, или за то, что хлеб зачерствел, поздно привезли молоко, целый час не было воды, кошка разбила чашку, а ребенок не вынимает пальца из носа. Некоторые при этом не выпускают из руки тряпку, нож или вилку. А их бедные мужья тоскливо ожидают, когда же закончится этот длинный и скучный перечень. И так изо дня в день, постоянно!

Сабина всегда встречала Пауля на пороге. Нежная, порывистая, как на первом свидании, она обнимала его.

— Сабина, за твою любовь тебе надо поставить памятник, — как-то сказал он. — Я бы целовал его руки, уходя и возвращаясь со службы.

— К черту памятник! — Она обвила руками его шею. — Целуй лучше меня!

Каждый день был построен на любви Сабины, на их любви. В первую очередь она боролась с обыденностью, не допускала в свое сердце даже малейшего дуновения холодного ветра. Она изо всех сил защищала самое дорогое, что у них было, — счастье, любовь.

— Пауль, не смей меня разочаровывать, — просила она, — иначе я пропаду.

Вырвавшись из плена своих мыслей, Пауль вдруг загрустил о Сабине. Он не стал ждать, пока окончательно рассветет, поднялся и вышел. Темнота поредела, собралась под пологом леса. Упругим, широким шагом Пауль направился к дому.

Сабина вскочила как от грохота. Ей показалось, что задрожали стекла, но в комнате была полнейшая тишина. В окнах брезжил рассвет. За занавесками проступала синевато-туманная полоса леса. Сабина заснула с тревогой в душе, и сон ее был тревожен: ее преследовали кошмары — результат затаенного страха, не подвластного разуму. Она услышала шаги на лестнице, но это были не его шаги.

Она подошла к окну. Многие окна в расположенных квадратом домах были освещены. Значит, офицеры вернулись. Но Пауль всегда приходил последним. Она приготовила все для кофе, который обычно варила, пока он брился и умывался, открыла окно, и комната наполнилась свежим, пропитанным лесными запахами воздухом. Розы на столике дивно распустились. Бутылка шампанского, которую они собирались выпить после театра, так и осталась нетронутой. Пауль не пришел.

Над лесом еще держался легкий туман. И вдруг она как будто снова услышала взрыв. Туман превратился в пламя — это она вспомнила свой сегодняшний сон. Ей уже в который раз снился реальный случай, происшедший много лет назад. В такой же предутренний час она вдруг проснулась. Окна дребезжали на самом деле от взрыва, а над лесом полыхало кроваво-красное пламя. Накануне была объявлена тревога. В домах оставались одни женщины.

Там что-то случилось, может, уже кого-нибудь нет в живых! Женщины с колотящимся от страха сердцем сбежали вниз и направились по дороге в городок. Остановились у ворот, не решаясь даже спросить, что же случилось. Опасность нависла в одинаковой мере над всеми. Женщины побледнели и замерли, когда из ворот выехала и тревожно завыла машина «скорой помощи». Кого, кого она увезла?!

Вышел командир подразделения. Он не сразу собрался с силами, чтобы сказать, что погиб Траян. Узнав страшную весть, Мария вскрикнула и как будто окаменела с сухими остановившимися глазами. С тех пор ее глаза так и остались будто обожженными электрической искрой. Марию отвели домой. В комнате горел свет, дверь была распахнута. Мария как будто не сознавала, что произошло, даже когда привезли гроб. Разве можно было сразу понять, что все вдруг нелепо, непоправимо разрушено — радость, любовь, счастье, жизнь…

В тот день Сабина с ужасом поняла, что могла бы оказаться на месте Марии. Что бы с ней было, если бы Пауль никогда не вернулся? Наверное, не выдержала бы, сошла с ума. После этого случая в душе ее поселился страх, она старалась подавить его, но он уходил глубоко в подсознание и поднимался во сне, вот так, как сегодня, рождая чувство острейшей тревоги.

Она подбежала к окну. Вокруг было тихо, над лесом белел рассвет. Сабина попыталась отогнать мучившие ее воспоминания, успокоиться. Нервы… А виной всему вчерашняя музыка, бессонная ночь. Сколько тревог ей пришлось пережить, но никогда она не поддавалась такой слабости. Неужели все же что-то случилось? Она снова бросилась к телефону.

Дежурный сообщил, что командир ушел домой пешком. Сабина успокоилась, прошла в комнату Валентины, оттуда хорошо была видна тропинка, и стала ждать. День набирал силу — небо светлело, горизонт розовел от скрытых еще лучей солнца. И вдруг оно ударило ей прямо в лицо. Сабина отошла от окна.

В комнате Валентины была их общая фотография, которая ей особенно нравилась. Они снялись в тот день, когда покидали село. Стояли рядом, под окном своей комнаты, где провели такие трудные первые годы совместной жизни. В глазах и радость и грусть. Теперь того дома уже нет — развалился от ветхости после смерти старушки, их бывшей хозяйки. На его месте ее сын возвел новый дом, кирпичный, крытый черепицей. Как много связано со старым, оставшимся теперь только на фотографии домом! Там она родила Валентину, растила ее, там Валентина училась, готовила уроки при свете керосиновой лампы, там Сабина целыми днями ждала Пауля…

Она и не заметила, как пролетели годы. Было тяжело? Разве ответишь однозначно! Пауль был счастлив у своих ракет, она была счастлива с ним.

Когда же пролетело столько времени? Как они преодолели суровость здешней жизни? Что помогало им в жизни? Любовь, этот неиссякаемый источник нежности, понимания, поддержки. Их любовь не уводила от реальности, не была прибежищем от тревог и забот, она помогала бороться, постигать, преодолевать все невзгоды.

Конечно, Сабине было нелегко, но она любила Пауля и могла быть счастлива, только если он был счастлив. Хотя он не требовал, да и не принял бы от нее жертвы, она сделала выбор и никогда не пожалела о том, что живет в глуши, делает свое скромное дело, потому что знала, что цель ее велика — любовь!

Сабина смахнула слезы, опять подошла к окну. Солнце, изумрудная волна леса, лента шоссе и тропинка через поле к новым домам… Пауль спешил домой. Даже по походке она увидела, как он устал. Вот он приблизился, поправил очки — значит, думал о чем-то серьезном. «Наверное, все же случилось что-нибудь, — вздрогнула она, — и именно поэтому никто ничего не сказал мне!» Ее непрочное внутреннее равновесие оказалось под угрозой, сердце начало ускоренно биться, вспугнутое. Она собрала все силы, готовая, как всегда, к чему бы то ни было.

Стойкость его духа должна быть не ослаблена, а подкреплена, и подкреплена ее стойкостью!

Сабина пошла открывать, но задержалась у зеркала. Как-то сразу она вся ожила, в глазах ее появился блеск. Заслышав шаги на лестнице, она бросилась к двери. Пусть ему не нравится, что жена не отдыхает, а ждет его даже ночами, но она привыкла к этому с молодости, с тех пор, когда они жили в селе и когда столь строго охраняемый «лес» казался ей неведомой землей.

— Ты ведь все равно не можешь ничего изменить, — говорил он ей. — И если я знаю, что ты бодрствуешь, мои мысли тоже все время о тебе.

За восемнадцать лет она лишь несколько раз чувствовала себя такой усталой, и только в такие утра, когда не могла сдержать тревогу или когда ею полностью овладевала нежность.

Как всегда, она подождала, пока Пауль закроет дверь, и только уж потом бросилась ему на шею. Зачем кому-то знать, что она и сейчас ведет себя как девчонка? Взяла у Пауля фуражку, повесила, тихонько спросила:

— Тяжелая была ночь?

— Могла быть еще тяжелее… — уклонился он от прямого ответа.

Пока он умывался и брился, Сабина приготовила кофе, накрыла на стол. Она знала, что через час он снова должен быть на службе, так как начинаются утренние занятия.

— Пауль, у меня все готово.

— Сейчас!

Через приоткрытую дверь она протянула ему чистую рубашку:

— Сегодня приезжает Валентина…

— Я буду дома. Во всяком случае, постараюсь, — весело отозвался Пауль.

Они сидели за столом и молчали, может, дольше обычного, глядя в глаза друг другу. Он притянул ее за плечи, чуть развернул к окну. Конечно, она устала. Потом провел рукой по ее волосам, прижал к себе. На глазах у нее выступили слезы, и она постаралась скрыть их, опустив голову и прикрыв веки. Она действительно устала.

— Я не мог послать за тобой машину, — извиняясь, сказал он.

— Я поняла это. Взяла такси.

— Сабина, ты не спала!

— Вздремнула немного…

В глазах ее были и страдание, и радость, и тревога, и надежда, и безграничная вера, и любовь, и усталость. «Мы ведь часто не понимаем, как нужны друг другу!» — упрекнул себя Пауль, чувствуя вину. Нет, он не ошибся: первый седой волос. Вот они, трудные и счастливые годы, милая Сабина. Он обнял ее, поцеловал в висок.

— Что это ты? — высвободилась она.

— Потом скажу.

Безграничная нежность переполнила его сердце.

1

Свет бьет в окно словно пучок прозрачного пламени. Начало лета. Солнечно, тепло. Воздух, напоенный ароматом цветения, струится в палату. После обеда Стойкицэ просит зашторить окна: жарко, нога, закованная в толстый белый сапог из гипса, вся горит. Но по утрам он наслаждается солнечным светом, мягким теплом, подолгу смотрит на небо и многое видит в его бездонной голубизне. Дверь в палату слегка приоткрыта: он должен слышать шаги в коридоре, когда начнется воскресное посещение.

Прошло уже больше недели с тех пор, как он попал в госпиталь, но доктор Миза считает, что ему придется пробыть здесь самое малое еще месяц. Нога у Стойкицэ больше не болит, только зудит под гипсом. Ему скучно лежать одному. Вчера еще у него был сосед подполковник Дордя, старше его по возрасту, тоже из горных стрелков. Ему сделали операцию по поводу язвы желудка, но он не выдержал госпитального затворничества и выписался раньше срока. Подполковник Дордя был на фронте, в Трансильвании и Чехословакии. Стойкицэ с восхищением слушал его рассказы о глубоких рейдах через горные хребты, о стремительных ударах по вражеской обороне, тылам гитлеровцев, о нападениях на их штабы.

— Зачем нам война? — говорил Дордя. — Мы знаем, чего она стоит. Это кровь, слезы, горе…

Стойкицэ устал читать. Он лежит и смотрит в окно, прислушивается к шагам, доносящимся из коридора. Скоро ли придет Марьяна? У нее походка легкая, она как будто сначала носком ощупывает землю, а потом опускается на пятку. Так в гору поднимаются. У него на тумбочке в ваза стоит веточка расцветшей липы — Марьяна принесла ее в прошлый раз. В их городке, приютившемся в долине, липа зацветает позже.

Утром у Стойкицэ был капитан Нетя — его командир роты — и несколько солдат из его взвода, с которыми он шел тогда через перевал. Был и капрал Иордаке. С ним Стойкицэ провел долгие как вечность двенадцать часов над пропастью. Иордаке принес несколько еловых веток, наполнивших палату запахом смолы, и еще передал записку, которую подписали все солдаты его взвода: «Взаимопомощь, упорство и дерзость, смелость и выдержка — главное оружие горных стрелков!» Эти слова он десятки раз повторял солдатам, но по-настоящему только теперь они поняли их смысл.

«Видимо, таков уж закон жизни, — думал Стойкицэ, глядя в окно. — Прав Дордя: чтобы понять простую истину, нужно пройти через столько испытаний, страданий, принести столько жертв…»

— Тяжело добыл ты этот опыт, но, вот увидишь, он тебе не раз еще пригодится. Особенно если учесть, что у тебя только второй набор солдат. Ты еще в самом начале пути! — сказал ему Нетя, прощаясь.

Капитан спокойно воспринял выговор начальства за то, что не смог предотвратить несчастный случай. Ободрил подчиненного.

Несчастный случай? Да, конечно. Но здесь, на госпитальной койке, Стойкицэ неотступно преследовала одна мысль, которая заставляла его еще и еще раз возвращаться к тому, что привело к несчастному случаю.

Это были самые крупные учения, в которых ему приходилось до сих пор участвовать. Перед ним была поставлена ответственная боевая задача, а он был самым молодым офицером в части. Такое доверие польстило Стойкицэ, вызвало стремление во что бы то ни стало оправдать его. Но ни энтузиазма молодости, ни точного знания того, что ему необходимо было делать, оказалось далеко не достаточно. Он поторопился, не продумал как следует каждый свой шаг. И все потому — теперь это было ему совершенно ясно, — что многие как будто сомневались, справится ли он со своей задачей в горах. И вот, чтобы доказать, доказать им всем, а главное — самому себе, что он все может, он и пошел на этот неоправданный риск.

Сама того не сознавая, Марьяна первая заронила в его душу сомнение. В последний вечер перед учениями — она знала лишь, что он на некоторое время уезжает в горы, — Марьяна вдруг встревожилась. Дежурный оператор, который сменял ее на пульте управления электростанции, опоздал, и Стойкицэ прождал ее целый час. В их распоряжении оставалось меньше получаса. Марьяна сидела молча, охваченная тревогой, съежившись под наброшенной на плечи шинелью. Она выросла здесь, в этом городке на опушке леса, знала все тропинки в горах. Стойкицэ не понимал, чем вызвана ее тревога.

— Я знаю, ты любишь горы, но ты должен и остерегаться их! — предупреждала она.

— Так о женщинах говорят, — усмехнулся Стойкицэ, демонстрируя свой «опыт» в сердечных делах.

— Это ты о чем? — встрепенулась Марьяна, сбрасывая с плеч шинель.

— Но ведь говорят; опасайся именно той женщины, которую любишь. Перед ней ты беззащитен…

— Вот, значит, какое у тебя представление о любви! — Она рассердилась и замолчала.

Когда он поцеловал ее, прощаясь, Марьяна мягко отстранилась и быстро ушла, даже не оглянувшись. У него в душе зародилось какое-то смутное беспокойство, но он постарался погасить его: что он, новичок, что ли? Горы его не остановят.

Они были еще на исходной позиции, на опушке леса у подножия гор, когда к Стойкицэ подошел старший сержант Нату.

— Вы, лейтенант, положитесь на жителей гор, — шепнул он ему. — Для них горы — дом родной.

Сейчас, после всего случившегося, Стойкицэ понимает: Нату правильно сказал, но тогда…

Со вчерашнего вечера издалека слева доносилась ожесточенная артиллерийская дуэль: там начался «бой» за ущелье, которое пересекало горный хребет. До них доходил только глухой рокот, да земля порой как будто вздымалась, потом успокаивалась в зависимости от хода «боя». Ни рева танков, ни стрекота пулеметов и автоматов не было слышно.

Отсюда они не могли следить за тем, как разворачиваются события, но было ясно: «Горе» пока не удается углубиться в ущелье. К вечеру шум «боя» стих. Солдаты поднялись из окопов, прислушиваясь, ловя каждый звук, доносимый ветром. Стойкицэ был тогда на командном пункте «Хвои-2», и полученное там сообщение только подтвердило их выводы: механизированное соединение, которое пыталось овладеть ущельем, не сумело прорвать оборону «противника». Теперь в дело должны были вступить горные стрелки. Капитан Нетя, командир «Хвои-2», обратился к солдатам:

— Недаром нас зовут орлами Карпат. Нас ждут горы!

Стойкицэ долго всматривался в возвышавшиеся впереди хребты. Их оборонял «противник», и только некошеная поляна да редкая рощица разделяли его позиции и позиции горных стрелков. Он целый день изучал «противника» в бинокль. Лес поднимался вверх далеко по склону. За ним вздымались каменные громады. Там должны были действовать горные стрелки. Надо было найти способ проникнуть в тыл «противнику».

Передний край обороны «противника» проходил по опушке леса. Но в течение дня наблюдатели заметили лишь нескольких солдат, пробиравшихся под прикрытием елей, пулеметный расчет, который оборудовал огневую позицию в кустарнике, и связного. Ельник старый, густой, в нем царит сумрак, который не рассеивают даже лучи полуденного солнца. Позиции «противника», прикрывающего вход в ущелье, выгодны для обороны, хорошо укреплены и замаскированы. Трудно будет через них просочиться. Но это и есть задача горных стрелков: проникнуть как можно глубже в тыл обороняющимся по труднодоступным хребтам, овладеть перевалом и обрушиться на «противника» сверху.

Когда стемнело, Нетю вызвал к себе командир «Ели» майор Рукэряну. Рота получила задачу преодолеть горный хребет, сбросить «противника» с перевала и стремительной атакой с тыла опрокинуть его оборону у выхода из ущелья. Решающая атака была назначена через сутки, на рассвете.

Поздно ночью, когда взошла луна, разведывательные дозоры от каждого взвода покинули свои позиции и по-пластунски двинулись в трех направлениях. Подразделения в течение дня оставались на исходной позиции, готовясь к предстоящим действиям, намечая путь следования через расположение «противника».

Все подразделения «Ели» должны были, обходя ущелье, пройти десять — двенадцать километров, а затем, перевалив через хребет, сосредоточиться у выхода из ущелья. Задача была сложной: только обходный маневр мог обеспечить внезапность и стремительность удара горных стрелков. Но как его совершить? Разведдозоры, правда, просочились через расположение «противника», но одно дело несколько человек, а другое — подразделения с оружием и боеприпасами, вьючными лошадьми, горными орудиями и минометами.

На рассвете Нетя со своими командирами взводов выдвинулся на опушку и провел рекогносцировку. Впереди овраг. По нему продвигается разведывательный дозор. Там пока тихо и темно. Солнце еще не пробилось сквозь кроны. Поляна перед позициями искрится от множества нагруженных росой травинок. В кустарнике у входа в овраг несколько солдат «противника» спешно отрывают окопы. Надо искать новое место прохода.

Офицеры с биноклями ведут наблюдение. Они не один час в засаде, оцепенели от неподвижности, но не обнаружили у «противника» ни малейшего движения.

К обеду разведдозор «Светлячок» доложил Нете, что вышел к долине, обозначенной на его карте. Долина — глубокая и узкая — как раз подходила для скрытного проникновения «Хвои-2» к вершине. Нетя приказал дозору продолжить путь и обозначать вехами тропинку по дну долины.

Взвод Стойкицэ должен был идти первым.

— Долина отличная, но как к ней выйти? — озабоченно спросил капитан.

— Может, попробуем обойти поляну? Здесь мы уж слишком у них на виду.

— Овраг можно использовать только ночью, когда взойдет луна. Он весь в тени, близко… До него один бросок.

— Не попасть бы в засаду, — шепнул тихонько подобравшийся к ним старший сержант Нату. — Может, они специально дали дозору пройти?

— Тогда смотрите, думайте. Нам нужен проход, — поторопил Нетя.

После полудня на залитую солнцем поляну выкатилось стадо овец. Чабан, жилистый и стройный, в накинутом на плечо кожаке и с переброшенной через другое плечо сумой шел за стадом, время от времени останавливался, опираясь на палку. Круглая, с небольшими полями, шляпа была сильно надвинута на глаза. Овцы с жадностью накинулись на сочную траву, но вскоре насытились. Медленно, лениво передвигались они по поляне.

Старший сержант Нату начал вдруг шипеть, как гусак, подавать чабану какие-то таинственные знаки. Сам он из горной Вранчи, службу проходил в горных стрелках. Служба ему понравилась, и после окончания школы подофицеров он остался на сверхсрочную. Нату приземист, крепко сложен. Смуглое лицо его, словно вырезанное из дерева, опалено солнцем, как у чабана.

Повинуясь его сигналам, чабан подогнал стадо к самой опушке. Бубенчики на овцах звенели совсем рядом. Нату с чабаном удалились в заросли ельника. Вскоре сержант появился в одежде чабана — крестьянские штаны, опинки, наброшенный на плечо кожак, сума, шляпа, надвинутая на глаза.

Нату выгнал стадо на поляну, подгоняя овец палкой. Чабан остался в ельнике, покуривая его сигареты и улыбаясь, как ребенок, которому нравится забава. Нату направил стадо к лесу, занятому «противником». Почти до вечера он гонял овец, выбирая траву посочней да погуще. Стало уже прохладно, когда он вернулся.

— Ну, браток, овцы твои целехоньки, — весело сказал он чабану. — Только брынзу пришлось солдатам раздать.

Очутившись опять на наблюдательном пункте, Нату, посмеиваясь, рассказал о брынзе, с помощью которой он «завоевал» «противника»:

— Даже попробовать не успел. У меня аж слюнки текли, когда они ее уплетали. Правда, взамен угостили меня сигаретами. Вот, почти целая пачка!

— Давай-ка сюда, — попросил майор Рукэряну, пришедший на КП. — После учений из этой пачки их командира угощу.

Стойкицэ не повезло: он не видел, как майор Рукэряну раздавал сигареты из «трофейной» пачки офицерам, руководившим учениями, но капитан Нетя рассказал ему, какой дружный стоял хохот.

Офицеры вместе с Нату удалились в лес. Старший сержант нанес на карту расположение «противника». О том, чтобы просочиться между его позициями в этом месте, не могло быть и речи. Но справа от поляны лес становился гуще, там начиналась узкая глубокая долина, поросшая елями. Даже солнечный свет не достигал ее дна, где клокотал стремительный горный ручей.

Офицеры развернули карты. Темная долина. По ней тоже можно добраться до вершины, выйти в тыл «противнику». Но подъем здесь неимоверно труден.

— Разрешите, мой взвод пойдет первым, товарищ капитан? — вызвался Стойкицэ.

Нетя, не раздумывая, принял решение, и они вместе наметили по карте маршрут.

Скрытно выдвинувшись лесом, взвод засветло сосредоточился у входа в долину. Ни малейшего движения в расположении «противника» они не заметили. Горы окутались сиреневыми сумерками. В долине сгустилась тьма. Никакой тропинки им найти так и не удалось. Решили двигаться по руслу ручья. Стойкицэ собирался было поднять взвод, но Нату, хорошо знавший горы, посоветовал подождать, пока взойдет луна.

— В горах каждый камень подстерегает, — заметил он.

«Какого черта! Все как будто сговорились поучать меня, — рассердился Стойкицэ, вспомнив и предостережения Марьяны. — У меня — карта, радио, компас. С этим хоть в джунгли забрасывай, все равно дорогу найду». Он подал знак, и взвод вступил в долину, где было так темно, словно она была залита до краев мазутом.

2

Здесь, в госпитале, Стойкицэ понял: он хотел доказать Марьяне, всем им, а в первую очередь самому себе, что одолеет горы, что он уже не мальчишка, каким считает его Нату, что он вполне может обойтись без советов и подсказок. Конечно, им двигало самолюбие. Но не мог же не видеть этого капитан?! Почему же Нетя доверил ему такую сложную и ответственную задачу?

Утром, когда Нетя пришел навестить его, Стойкицэ спросил его об этом.

— Надо было взобраться на высоту во что бы то ни стало и вовремя, — заговорил Нетя. — Успех маневра обеспечивался действиями нашей роты. Мы должны были часом раньше захватить вход в ущелье… Так что высота нужна была до зарезу. И только такой горячий и дерзкий человек, как ты, после труднейшего марша мог ее штурмовать.

— Значит, вы сознательно пошли на риск?

— Разумеется. Хотя, конечно, мне надо было позаботиться, чтобы риск был наименьшим… Между нами, — Нетя кивнул на его ногу в гипсе, — можно было обойтись и без этого.

… Они просочились в Темную долину небольшими группами и, собравшись под деревьями, начали подъем. Долина была узкой и прямой, словно прорытый в скале ров. Лес наверху по обеим сторонам косо освещала луна. В неверном ее свете верхушки елей походили на огромные свечи. Горы, словно накрытые тонкой серебристой вуалью, хранили покой и молчание.

На небе, однако, начали громоздиться тяжелые облака с белыми в свете луны краями. Все новые и новые тучи торопливо выползали из-за гор.

Солдаты шли в полной темноте, в затылок друг другу, осторожно, прислушиваясь. Ели спускались до самого дна долины, образуя стену, через которую свет не проникал. По камням, глухо ворча, катил ручей. Взвод двигался бесшумно. Не слышно было даже шага лошадей, нагруженных вьюками, — копыта были обернуты мешковиной. Люди и лошади как тени скользили в непроницаемой тьме, и даже луна не могла бы выследить их в долине.

Подъем продолжался уже около двух часов. Стойкицэ, решив, что они достаточно удалились от «вражеских» позиций, остановил взвод на небольшой привал. Солдаты сидели, опершись на ранцы, и все чаще с тревогой поглядывали вверх. Лунный свет заметно таял. Стойкицэ тоже не оставляло беспокойство. Он достал небольшую рацию, вытащил антенну, начал шепотом:

— «Светлячок», «Светлячок»! Я — «Ветка-один». Как слышите меня?

Разведывательный дозор, идущий далеко впереди, ответил на вызов. Стойкицэ убедился, что следует точно по маршруту, и продолжал передачу. На этот раз его голос, освободившийся от тревоги, звучал уверенно:

— «Хвоя-два»! Я — «Ветка-один». Дошел до места первого привала. Все в порядке!

— «Ветка-один»! — услышал он голос капитана Нети. — Следуйте по маршруту. Идем за вами.

Солдаты знали, что, перевалив через вершину Бухалница, они оставят лошадей и возьмут влево, через лес Балинт, чтобы к рассвету выйти к высоте 1802, господствовавшей над ущельем. Под прикрытием их огня остальные взводы спустятся на дорогу и блокируют вход в ущелье. И только после этого «Ель» ударит в тыл «противнику» со стороны ущелья. Отличный замысел! И все зависит от их взвода. Сумеет ли он вовремя занять высоту с отметкой 1802?

Оттого что именно ему поручили такую ответственную задачу, Стойкицэ чувствовал гордость, она множила его отвагу. Он быстро вошел под колпак плотной темноты одной из развесистых елей, достал компас, карту и карманный фонарик. Тонкая красная линия на карте обозначала путь взвода к ущелью. Чтобы выбраться из Темной долины, преодолеть вершину Бухалница, подняться по отвесному склону высоты 1802, нужно было время. Только подъем на высоту займет часа три, да и то если все пойдет нормально.

Стойкицэ заторопился. Он вышел из-под ели, поднял взвод. Держась как можно ближе друг к другу, они снова окунулись в одиночество гор. Долина сильно сузилась, подъем становился все труднее. Лес наверху из серебряного стал совсем черным. Темнота и тишина действовали угнетающе. Солдаты устали. Нужно было чаще делать остановки для отдыха, но Стойкицэ тащил за собой взвод, словно на цепи.

Вскоре края долины сделались ниже, лес поредел. Легче стало обнаруживать знаки, оставленные разведывательным дозором. До рассвета было еще по крайней мере часов восемь-девять.

На первой же поляне Стойкицэ остановил взвод. Почва у подножия Бухалницы, покрытая низкой мягкой травой, набрякла водой. Здесь брал начало протекавший по долине ручей. Лошади склонились над водой. Солдаты сняли ранцы, растянулись на траве, вытирая беретами вспотевшие лица.

Тишина за спиной оставалась нетронутой. Значит, «Хвоя-2» вступила в долину, не засеченная «противником». Только от ущелья докатывались глухие взрывы: мотомеханизированный отряд пытался пробиться, предприняв ночную атаку, а может, только имитировал атаку, чтобы прикрыть маневр горных стрелков.

Вершины Бухалница не видно из-за ельника, но она уже близко. Весь день он рассматривал в бинокль ее пологие голые скаты, напоминающие спину спящего буйвола.

Небо впереди все темнело. Черные тучи клубились, закрывая луну. Стойкицэ поднялся и с тревогой посмотрел в направлении леса Балинт. Ночью, если зайдет луна, в лесу Балинт, как в аду, — чащоба. Подул пронзительный ветер. Стойкицэ снова извлек рацию и связался с дозором.

«Светлячок» успешно преодолевал подъем, скоро он будет в ущелье.

— Как у вас? — запросил старший дозора.

— На Бухалнице и над лесом Балинт собираются дождевые тучи.

Стойкицэ подумал, что хорошо было бы миновать Бухалницу при свете луны, поэтому раньше времени подал сигнал выступать. Потом вызвал по рации Нетю, но напитай шепотом ответил, что проходит опасный участок и сам выйдет на связь, когда «Хвоя-2» удалится на достаточное расстояние от «противника».

Лес кончился, попадались только низкорослые колючие кусты можжевельника. Вершины Бухалница взвод достиг без особых трудностей. Разреженный воздух был прохладен и насыщен озоном. Голова слегка кружилась. Довольно долго пришлось искать оставленный дозором на противоположном склоне горы знак. В нескольких сотнях шагов ниже, между двумя огромными камнями, дозор обозначил и место привала. Здесь они должны были оставить лошадей. Солдаты нагрузили ранцы боеприпасами и продовольствием, рассеялись по альпийскому лугу. Отсюда им. предстояло пройти кратчайшим путем к подножию высоты 1802.

Отдав необходимые распоряжения солдатам, оставшимся с лошадьми, Стойкицэ вернулся к взводу. Слева должна быть видна разрезанная ущельем вершина высоты 1802, ыо мгла была непроглядной. Невозможно было различить даже лес Балинт, который начинался в нескольких сотнях шагов. Они не видели, куда выдвигались. Неприятный холодок пробежал по спине. Стойкицэ решил, не дожидаясь связи, вызвать капитана Нетю. Доложил, что поднялись на Бухалницу, оставили лошадей, достигли леса Балинт. Нетя сообщил, что они незаметно проникли через расположение «противника», но в долине кромешная тьма, приходится двигаться на ощупь.

— Может, у вас наверху получше? — спросил Нетя.

— Ад! Вот-вот хлынет.

— Страшновато?

— Нет. Ориентироваться будет трудно.

— Держи связь со мной! — приказал капитан Нетя. Он и теперь не сомневался в Стойкицэ.

Стойкицэ подозвал капрала Иордаке Петре, который был родом из этих мест, спросил, стараясь скрыть тревогу:

— Как здесь лес?

— Джунгли, не иначе! До нас никто еще не проходил…

Стойкицэ вызвал по рации «Светлячка»:

— Тропинку отметили?

— Отметили: стрелами, а кое-где ветками.

Стойкицэ еще раз высветил карту, компас, поднял людей. Начали спуск. Пространство между Бухалницей и высотой 1802 было заполнено лесом. Продвигались с трудом, как будто на плечи давили тишина да черные, набухшие тучи.

Когда достигли опушки леса, Стойкицэ пропустил вперед капрала Иордаке, а сам встал в цепь. Они вступили в лес, словно в окаменевшую вечность. Нервы у всех были напряжены. Солдаты шагали тяжело, чтобы чувствовать землю под ногами.

Время от времени Стойкицэ останавливался и ждал, пока кто-нибудь не натыкался на идущего впереди. Если бойцы сильно отставали, он поворачивал назад луч фонарика, поторапливая их. Он шел вперед как одержимый, почти вслепую, все больше углубляясь в чащу.

Даже если бы не эти проклятые тучи, лес и провал между горами все равно были бы погружены во тьму: вековые ветвистые ели плотно сцепились вверху, а горы отбрасывали густую тень. Но сейчас было особенно жутко. И затаившийся лес, и сгрудившиеся горы, и навалившиеся на верхушки деревьев тучи ждали лишь первой молнии, чтобы обрушиться на людей всей своей стихийной силой. «Может, прорвемся? Может, удастся спрятаться от дождя?» — с тоской думал Стойкицэ. Но случилось иначе.

3

Прошло около часа с тех пор, как взвод Стойкицэ вступил в лес. Люди свыклись с этим продвижением почти вслепую. И вдруг ели дрогнули под порывами ветра, зашумели, начали размахивать в темноте своими могучими лапами. Лес сбросил с себя оцепенение и заворчал, как живое существо. Шум и треск нарастал, все вокруг закипело. Порывы ветра неслись с гор, сталкивались над лесом и устремлялись вихрями к небу. Лес гудел, и гудение это шло с гор, которые как будто готовились обрушиться на людей. Темнота стала непроницаемой.

Стойкицэ остановил цепь. И как раз в этот момент в непроглядной бездне над ними хлестнул по небу тонкий огненный бич. Ломаная, ослепительно белая молния развернулась веером к земле. Горы застонали под ударами грома. После вспышки все вокруг опять погрузилось словно на дно бездны.

— Буря, товарищ лейтенант! — проговорил стоявший рядом Йордане.

Однажды, когда Стойкицэ был курсантом военного училища, буря застала их взвод в горах. Но тогда она началась обыденно, постепенно нарастая. Командир успел укрыть взвод, и они переждали, пока буря стихла и сверху перестало хлестать как из ведра.

Но сейчас все по-другому: они не могли ждать, на рассвете надо быть на высоте 1802. Он поднял взвод, и они двинулись вперед. Не страх, но долг заставил его выступить наперекор стихии. Задание должно быть выполнено при любых обстоятельствах. И все же именно в этот момент он и совершил ошибку. Его отвага была слепой, словно он с закрытыми глазами бросился в воду. И думал он не о себе, не о людях, а только о том, чтобы как можно скорее преодолеть этот лес.

Природа как будто задалась целью сломить их. Молнии ткали над лесом ослепительную огненную сеть. Раскаты грома потрясали землю и гулко прокатывались по горам. Первые капли дождя ударили косо, как очередь дроби.

Иордаке остановился, пытаясь определить, откуда бьет дождь, но он хлестал со всех сторон, закручиваемый порывами ветра. Солдаты, взявшись за руки, продолжали идти вперед. Вдруг все небо от края до края прорезала прямая молния, в котловину по склонам обрушились потоки воды.

Так, наверное, было в первобытном лесу: сверкали молнии, с неба низвергались потоки воды, грохотал гром, многократно повторяемый эхом, огромные слепящие стрелы ударяли в землю.

Бойцы замедлили шаг. Металлический блеск, то ослепительно белый, то красноватый, парализовал волю, в душу прокрадывался страх. Вдруг что-то полыхнуло. Когда Стойкицэ опустил руки от глаз, верхушка ели в нескольких десятков шагов от них горела как гигантский факел. В середине пламя было красным, прозрачным, по краям — желтоватым от пара. Горы до самого перевала стонали, словно терзаемые разбушевавшимися духами.

— Надо спускаться, товарищ лейтенант, — первым пришел в себя Иордаке.

Они начали спускаться, держась, как и раньше, за руки. Остановились в глубоком овраге. Под ногами хлюпала вода. Люди с присвистом глотали воздух. Все промокли до нитки, а дождь хлестал, и даже ветер не мог отогнать туч. В овраге они были защищены от молний, но вскоре по дну оврага уже мчался поток, неся вниз обломки деревьев, камни.

— Наверх! — закричал Стойкицэ.

Он начал карабкаться по корням, увлекая за собой солдат. Тонкий, смешанный с листьями слой земли, покрывавший скалу, превратился в грязь — ботинки скользили. Взбирались цепочкой, поэтому никто не падал. Скорее! Скорее! Увести взвод из оврага, а то затопит. Стойкицэ не успел подумать об осторожности; одно неловкое движение — он поскользнулся и кубарем скатился вниз. В падении подвернул стопу. Поднялся, попытался наступить на ногу и снова упал.

— Нога!.. — простонал он, цепляясь за Иордаке.

Они отползли под старую раскидистую ель. Иордаке снял с него ботинок, задрал штанину и стал ощупывать ступню. Стойкицэ дернулся, напрягся как пружина, полти потеряв сознание от резкой боли. Когда он открыл глаза, вокруг стояли его солдаты. Нога была зажата между палками, так что он не мог ею даже пошевелить. На лбу выступила испарина.

Молнии теперь сверкали реже, но горы продолжали гудеть, и дождь хлестал по-прежнему. Время от времени вырванная с корнем ель с треском кренилась набок, потом с уханьем падала на землю, обламывая ветви. Поток в овраге вздулся и с ревом несся вниз. Стойкицэ знал, что им нельзя терять время, но дальше они двигаться пока не могли.

— Скоро пройдет, товарищ лейтенант, — заверил его Иордаке.

Стойкицэ включил рацию, настроился на волну разведывательного дозора, но «Светлячок» не ответил. «Может, их снесло потоком?» — испугался он. Попытался установить связь с Нетей, но и «Хвоя-2» не ответила. «Неужели мы сбились с пути?» — промелькнула мысль. Сгустилась темнота, и Стойкицэ показалось, что он совсем один, хотя солдаты, конечно, были рядом.

— Где вы? — встревожился он.

— Здесь, товарищ лейтенант, — послышались голоса.

Стойкицэ попросил Иордаке развернуть плащ-палатку, достал карту и компас. Спускаясь по склону, пробираясь по лесу, ища защиты от грозы и потопа, они отклонились ох маршрута. Но почему все же не отвечают по рации? Стойкицэ выполз из-под ели и огляделся. Гроза бушевала теперь ниже, дождь стихал, ночь начала светлеть. Но в овраге все еще было темно. Стойкицэ понял, что они находятся в котловине, поэтому волны его рации не пробиваются.

— Надо выбираться наверх, — решил он.

Снова начали карабкаться по крутому скользкому склону. Солдаты соорудили что-то вроде носилок и по очереди несли лейтенанта. Полчаса они упорно пробивались на дорогу, ведущую к ущелью. Почти все выбились из сил, поэтому, когда сделали привал, бойцы повалились на землю как подкошенные. Стойкицэ еще раз попытался установить связь, но слышался только шорох и треск разрядов. Наконец вызов Нети пробился, хотя слов разобрать было невозможно. Командир роты искал его во взбудораженном эфире.

В направлении ущелья все стихло. Стойкицэ вдруг четко услышал позывные «Светлячка». Дозор быстро продвигался к высоте 1802. Стойкицэ приказал ему как можно быстрее добраться до скалы, господствующей над ущельем, и выбрать наиболее подходящее место для подъема. Если бы он не лежал на носилках! На рассвете они во что бы то ни стало должны быть в районе ущелья. Вот о чем он все время думал.

— Что-нибудь изменилось, товарищ капитан? — спросил он Нетю.

— Ничего, — буркнул Нетя. — Я приказал: держи связь со мной.

Стойкицэ так и не решился доложить, что его несут на носилках. Распухшую ступню он уже не чувствовал, зато малейшее движение отзывалось острой болью до самой поясницы.

Солдаты, слышавшие его разговор с командиром роты, начали сами готовиться в путь. Всем было ясно: они не могли ни вернуться назад, ни оставаться на месте, но и идти вперед без своего командира они тоже не могли. По сигналу Иордаке двое взялись за носилки.

— Еще тяжелее будет, когда выйдем из леса, — покачал головой капрал.

И так, неся Стойкицэ на носилках, солдаты цепочкой двинулись к ущелью. Через час чащоба осталась позади. Ели теперь стояли редко, и только поваленные бурей деревья затрудняли движение. На омытом дождем небе появились далекие, слабо мерцающие звезды. Холодный и чистый воздух был насыщен запахами смолы и сырой лесной почвы. Только долины, где, возможно, еще продолжала бушевать буря и лить дождь, оставались скрытыми в плотной мгле. Вокруг же них и особенно в стороне гор, где было ущелье, ночь сделалась прозрачной. Зато стало холодно. Солдаты согревались в ходьбе, от них валил пар.

Стойкицэ чувствовал, что нога его становится тяжелой, словно гиря. Его переполняли горечь и досада. Впервые ему поставлена ответственнейшая задача: взвод на рассвете должен подать сигнал для начала атаки горных стрелков, а он вот стал для всех обузой…

— Я не мог допустить, чтобы солдаты почувствовали эту обузу, — объяснял он потом Нете.

— И тогда ты решил броситься вперед на одной ноге?

— Времени было в обрез, я хотел вселить в них уверенность, приободрить…

— В этом-то все и дело. Ты боялся, что без тебя они не достигнут скалы?

— Мне ведь нужно было быть там на рассвете во что бы то ни стало!..

После ухода капитана он остался лежать, устремив взгляд в окно, расстроенный тем, что Нетя его не понял, а он не смог ему всего объяснить. Но почему же не понял? Нетя понял главное. А вот ему, Стойкицэ, пришлось пережить и эту страшную бурю в горах, и досадный несчастный случай, и тяжкое чувство беспомощности, когда солдаты несли его на носилках, и этот подъем по отвесной скале, промучиться столько дней в горьких и беспощадных мыслях, чтобы понять одну простую истину, закон действий горных стрелков. Непредвиденные ситуации в горах могут возникнуть в любой момент. Люди не сумеют преодолеть горы, если между ними не будет прочной дружбы, самой тесной и надежной поддержки, если каждый не будет безгранично доверять своим товарищам. Разве он не знал этого раньше? Знал. Но, попав в сложную ситуацию, все же нарушил этот закон, переоценил свои силы, потянул на себя, как говорят актеры. Вот и получается: мало знать, главное — понять, почувствовать, пережить.

4

— Хотел показать свою храбрость, — упрекнула его Марьяна, — бросился в пропасть с закрытыми глазами.

Нет, и ее он не мог убедить в том, что это был не необдуманный, слепой шаг. Стойкицэ действовал не под влиянием импульса, не инстинктивно, не в состоянии отчаяния. В таких ситуациях о смелости можно говорить только в том случае, если действие освещено разумом. Для истинной смелости характерно не пренебрежение опасностью, а сознательный вызов ей. Когда зверь яростно бросается вперед, чтобы найти выход из тупика, не считаясь со смертью или пренебрегая ею, — это не смелость. Только человек может трезво воспринять возможность смерти, если этого с абсолютной необходимостью требует обстановка. Именно свет сознания дает ему возможность выбора, возможность действовать и принять неизбежность наивысшего риска. Именно сознание помогает ему выйти победителем из самых тяжелых, часто непредсказуемых ситуаций. Одно только предчувствие опасности не порождает смелости, но ее сознательное преодоление — почти всегда.

Зато Марьяна женским чутьем сразу открыла другую истину, которую он признал, только пережив несчастный случай, а именно: в горах ты должен полагаться в первую очередь на скрытые силы человеческой души, на сплоченность людей, на взаимопомощь твоих боевых друзей. Так ему сказал и Нату, исходя из своего богатого жизненного опыта, выразив эту истину простыми словами: «Полагайтесь на жителей гор!»

Стекло глухо звякнуло. Он вздрогнул. Привлеченная живой игрой отражаемых стеклом лучей, какая-то букашка устремилась в их фокус. Шаги в коридоре стали реже. Значит, первая волна посетителей схлынула. Марьяна задерживалась. Тогда он поднялся, доковылял на одном костыле до двери и закрыл ее, чтобы ничто не отвлекало его от воспоминаний…

К рассвету, изнуренные, почти ползком они добрались до подножия высоты 1802. Расположились в тени под елями. Так они могли наблюдать за высотой, не обнаруживая себя. Солдаты отдыхали, пристроившись на ранцах. Пену, который шел замыкающим, пересчитывал их, чтобы удостовериться, что никто не отстал. Стойкицэ сидел, прислонившись к стволу раскидистой ели. Стопа онемела. Его бил озноб.

Ночь стала прозрачной и холодной, как всегда бывает после дождя. Впереди — господствующая над ущельем, до половины поросшая лесом, а потом голая скалистая высота 1802. Петя с двумя взводами должен обойти лес и обрушиться на «противника» с тыла. Его взвод должен закрепиться на скалистом выступе высоты 1802, воспрепятствовать огнем любому передвижению «противника» по шоссе, проходящему по долине. Вот тогда главными силами начнет атаку «Ель», завязав бои с резервами «противника», которые будут пытаться прийти на помощь зажатым в долине подразделениям.

Солдатам нужен был отдых, чтобы восстановить силы для боя, но взвод отставал от графика на два часа, которые потерял во время бури, продвигаясь по лесу Балинг. Сам он не мог самостоятельно передвигаться, а скалистый выступ высоты 1802 был еще далеко. Кроме того, утренний холод пронизывал до костей, надо было двигаться, чтобы не замерзнуть.

Стойкицэ установил связь со «Светлячком». Разведдозор преодолел лес и вышел уже к основанию скалистого выступа.

— Ну как скала? — с тревогой спросил Стойкицэ.

— Совершенно отвесная. Как стена!

— А «противник»?

— Только редкие посты в лесу. Обозначили маршрут в обход их.

— Пусть двое из дозора ожидают нас на опушке, — приказал Стойкицэ.

Он связался с «Хвоей-2». Нетя только что вывел роту из леса Балинт. Солдаты изнурены маршем. Лошади с оружием и боеприпасами еще в часе пути от них. Роте предстоит спуск в ущелье, но времени у них достаточно.

— Следующий сеанс связи, — закончил Нетя, — после выхода на исходный рубеж.

Взвод Стойкицэ выступил под прикрытием быстро редеющей темноты. На опушке леса, покрывавшего подножие высоты 1802, их ждали связные от «Светлячка». Иордаке пошел с ними впереди. Следом солдаты несли Стойкицэ на носилках. Замыкающим по-прежнему был Пену. Стойкицэ вдруг охватила тревога: если посты «противника» их обнаружат, тогда все их сверхчеловеческие усилия будут напрасными. Осторожность!

Он приподнялся на носилках и, затаив дыхание, прислушивался, вглядывался в темноту. Солдаты шли крадучись, словно тени. Не слышно было даже треска сухих веток под ногами. Но вдруг кто-то поскользнулся — глухой удар о землю прозвучал для Стойкицэ словно удар в барабан у самого уха. Солдаты по сигналу замерли и стояли так несколько минут, пока не убедились, что «противник» их не обнаружил.

Двинулись дальше. Когда углубились в лес, Иордаке вдруг подал знак всем залечь. Носилки тоже поставили на землю. В сотне шагов справа и чуть ниже был «вражеский» сторожевой пост. Четверо солдат спали, натянув на голову шинели, пятый сидел на пне с автоматом. Время от времени он мечтательно поглядывал вдаль, отрывал от еловой лапы маленькую веточку и бросал себе под ноги. Разве можно было допустить, что в такой потоп кто-то доберется сюда, в горы?

Стойкицэ подал сигнал, и его солдаты по отделениям прокрались мимо часового. Потом подняли носилки. Стойкицэ не спускал глаз с «вражеского» часового, пока деревья не скрыли его.

Взвод миновал пояс леса и оказался вдруг перед скалистым выступом высоты 1802. Ночь уходила, звезды стали далекими и прозрачными. Только хребты по обе стороны ущелья были прикрыты густой тенью. Оставалось не больше часа до того, как утренний свет зальет все вокруг. И за этот час им надо было добраться туда, на вершину, чтобы взять под контроль дорогу через ущелье.

«Мало, как мало времени остается!» — заволновался Стойкицэ. Чтобы обойти скалу, им понадобится не менее двух часов. Ну а как вскарабкаться на нее с этой стороны? Сколько времени для этого потребуется? Он вскинул бинокль, отыскивая путь, подъема для каждого отделения. Скала почти неприступна, отвесная стена из серого камня, но горные стрелки должны быть наверху еще до рассвета. А если их обнаружат? Если их встретит огнем «противник»? Это исключено! «Противник», видимо, не принял высоту 1802 в свои расчеты. Иначе он бы, по крайней мере, оставил у подножия сторожевой пост.

Подниматься. Но для такого подъема после изнурительного марша горным стрелкам необходимы физические и душевные силы, стойкость.

Солдаты тоже изучали скалу, примеряясь.

— Что будем делать: обходить или подниматься? — обратился к ним Стойкицэ.

— Будем подниматься, — ответили сразу несколько голосов.

Тогда он понял: кроме стремления во что бы то ни стало выполнить приказ — вовремя занять назначенную позиции, ими владели мальчишеский азарт, опьянение предстоящей схваткой, упоение своей отвагой.

— Ты ведь мог их остановить! — упрекнула его вчера Марьяна.

— Зачем? Мне самому хотелось…

— Вот видишь!

Стойкицэ продлил привал, чтобы дать солдатам возможность перекусить и перекурить, а сам связался с Нетей. «Хвоя-2» находилась уже перед позициями «противника», выбирая место, чтобы просочиться через них. Нете говорил шепотом, и Стойкицэ едва понимал его. Он, конечно, доложил о своем решении штурмовать скалу.

— Высота? — спросил Нетя.

— Около трехсот метров.

— Есть место передохнуть?

— Примерно на середине пути…

— А если не одолеешь?

— Поднимемся.

— Наметь три маршрута — для каждого отделения, — приказал командир роты.

Стойкицэ понял Нетю: надо свести до минимума возможность несчастного случая, а если обстановка сложится неблагоприятно, то хотя бы часть взвода выйдет на намеченную позицию.

Но вот что Стойкицэ вовсе упустил из виду: сам-то он не может двигаться, нога онемела, зажатая палками. Чуть наступишь — страшная боль. Что делать? Обходить скалу, рискуя не уложиться в назначенный срок или быть обнаруженным? Приказать взводу штурмовать скалу без него? Но он же командир, он должен сам выполнить задачу. А потом — карабкаться по отвесной стене, пьянея от высоты, парить над бездной, над горами. Захватывающая дух красота, радость борьбы и преодоления — это все там, наверху. Он будет там любой ценой. Он сам поднимет взвод в атаку.

— А обо мне ты подумал? — спросила его Марьяна, когда пришла к нему в госпиталь в первый раз.

— В тот момент… я думал только о скале, я должен был преодолеть ее, иначе я бы так и не узнал, на что способен.

— Мальчишка! Горе-герой! — со слезами выкрикнула Марьяна. — Ведь я говорила тебе, когда ты уходил…

Итак, он тоже решил подниматься на скалу вместе со всеми. Отдал команду выступать, но сам некоторое время оставался на месте, наблюдая, как горные стрелки начали подъем.

Высота 1802 господствовала над окружающей местностью. Возможно, когда-то произошел разлом, в результате которого образовалось ущелье, а от хребта остался остов, одинокий и величественный, доступный только орлам да облакам.

Ночь была ясной. Омытый дождем небосвод все больше светлел. Скала, будто уткнувшаяся в небо, была хорошо видна. Цепочки отделений взбирались по отвесной белесой стене. Время от времени слышались удары ледорубов в гранитную твердь. Там, наверху, наверняка дул резкий влажный ветер. Стойкицэ как будто почувствовал его на своем лице. Сердце взбудоражила тишина и спокойствие окружающего мира. Он представил себе извивающуюся по ущелью дорогу, позиции «противника». В любом случае ему надо быть там, на скале. Ну и что, что нога вывихнута, распухла? Есть еще здоровая нога, а главное — есть руки и на крайний случай зубы, которыми он может ухватиться за веревку.

Он решил подниматься по четвертому маршруту вместе с Пену и Иордаке. Первым должен идти Пену. Он гибок и проворен и в то же время сдержан и рассудителен, умеет владеть собой, лучший альпинист в спортивном клубе гарнизона, хорошо знает технику восхождения. Иордаке пойдет последним. Он упрям, жилист и вынослив, у него стальные мускулы. Однажды во время учений он один поднял на подобную скалу ротные минометы с боезапасами.

Стойкицэ поднимался между ними, видя то пятки Пену, то берет Иордаке. Один конец связки он прицепил к страховочному поясу, другой — к веревке и внимательно перебирал его на каждом крюке. Им нельзя было терять времени, поэтому они начали подъем одновременно. Пену сначала проверял породу ледорубом, затем забивал крюк, пока тот не начинал звенеть в скале, испытывал его на прочность, уверенным движением зацеплял карабин. Потом Стойкицэ ловил белую полоску веревки и прицеплялся за нее. Он опирался только на правую ногу и подтягивался на руках с возрастающим с каждым шагом упорством. За ним поднимался Иордаке, внимательно следивший за каждым движением командира.

Когда останавливались, Стойкицэ слышал то с одной, то с другой стороны, то несколько выше сухие удары ледорубов. Он не мог видеть своих солдат, но представлял, с каким упорством они штурмуют высоту, несмотря на усталость, сырой, пронизывающий ветер, яростное сопротивление гранита. Стойкицэ боялся, что у них не хватит сил добраться до карниза или рассвет застанет их на скале. Поэтому всякий раз, когда вдруг становилось тихо, он с тревогой прислушивался и в шорохе ветра, в его тонком завывании старался уловить присутствие человека.

Какое-то время онемевшая нога с распухшей, словно дыня, ступней его не мучила. Шаг за шагом он осторожно переставлял ее. Но на второй сотне метров вывихнутая нога будто налилась свинцом, и по всему телу стала растекаться боль. Когда он случайно касался ногой скалы, резкая боль пронизывала до кости. И все же у Стойкицэ хватило сил, зажав в зубах берет, не кричать от боли и преодолеть около половины подъема. Здесь было место для передышки — небольшое углубление в скале, образовавшееся в результате выветривания.

Они все трое пристроились на выступе, словно на шестке, затаившись, едва переводя дыхание. Они как будто висели в пустоте: далеко внизу виднелась вершина Бухалница, широко раскинулся лес Балинт.

В их распоряжении оставалось совсем немного времени, и Пену, сделав несколько торопливых затяжек, решительно затушил сигарету. Здесь, на высоте, удары ледорубов слышались глуше. Цепь гор, окутанная до сих пор густой тенью, все более рельефно выступала на фоне бледнеющего неба, а над темными пятнами леса и в долинах уже курилась легкая предрассветная дымка. Все предвещало ясный, жаркий день, так почти всегда бывает в горах после бури.

Надо было продолжать подъем, но сил у него уже не осталось. Боль поднялась к пояснице, он даже не мог выпрямиться. Стойкицэ попросил Иордаке помочь ему дотянуться до веревки, поданной им Пену, и снова прицепил ее к поясу.

— Давайте я возьму вас на плечи, товарищ лейтенант, — предложил Иордаке.

— Потом, поближе к вершине. — Даже говорить Стойкицэ было трудно.

Величественность и непокорность застывшей в безмолвии скалы подстегнула его, и он упрямо двинулся вверх. Шесть, семь, восемь метров…

Только в госпитале он понял, что произошло. Его уверенность в успехе, постоянная инстинктивная осторожность, напряжение воли и самоконтроль были сломлены жестокой болью, в душе затрепетало отчаяние. Он карабкался по скале как раненый зверь, не скрывая злости на свою беспомощность. Слезы боли и ярости срывал с лица ветер. Наверх!

Потрескивание рации за пазухой вернуло его к действительности, но следующее мгновение оказалось для него роковым: поднеся руку к груди, он оперся на вывихнутую ногу. Дернулся, будто получив удар, выпустил веревку и сорвался в пустоту. Падая, попытался ухватиться за веревку, но ударился больной ногой о камень. Почувствовал, как голень деревянно хрустнула, и потерял сознание.

Страховка не подвела. Иордане, который был в нескольких шагах от Стойкицэ, принял его на плечи и осторожно спустил на выступ, только что оставленный после передышки. Стойкицэ пришел в себя, когда уже лежал в спасительном углублении в скале. Над ним склонился Иордаке, а в рации все еще слышался треск вызова. Боль обжигала все тело.

— «Ветка-один», «Ветка-один»! — повторял встревоженный Нетя.

— «Хвоя-два», — простонал Стойкицэ, — я — «Ветка-один»…

Сообщение, переданное Нетей, окончательно привело его в себя. По приказу «Горы» атака горных стрелков с тыла откладывалась до рассвета следующего дня. Из-за бури и проливного дождя в долине ниже леса Балинт «Ель» не смогла обойти ущелье. Тяжелые минометы, противотанковые орудия и ящики со снарядами, навьюченные на лошадей, отстали.

— Всем оставаться на месте! — приказал Нетя. — Завтра утром продолжить выдвижение. Связь держать каждый час!

Стойкицэ даже не успел доложить, что взвод не может оставаться пригвожденным к отвесной стене на виду у «вражеских» сторожевых постов. А потом, «противник» тоже может принять решение захватить высоту 1802. Нет, взвод во что бы то ни стало должен оказаться на карнизе! Он распорядился, чтобы отделения ускорили подъем, поскольку с каждой минутой становилось светлее. Старшим он послал Пену, приказав выйти на вершину и затаиться там до рассвета следующего дня.

Сжав зубы, Стойкицэ вверил раздробленную ногу Иордаке. Когда он очнулся, нога была плотно забинтована, боль постепенно стихала, ногу он почти не чувствовал. Перед глазами плыл какой-то цветной туман. Первые лучи солнца блеснули в его непросохших слезах. Иордаке вытянулся рядом. Ватным тампоном он вытирал покрытый капельками пота лоб Стойкицэ и то и дело подносил к его губам фляжку с водой. Будто очнувшись от тяжелого сна, лейтенант приподнялся и с тревогой спросил:

— Где взвод?

— Наверху, — успокоил его Иордаке. — Пену говорит, что даже орлы их не обнаружат…

В горах окончательно рассвело. Небо было густо-синим, солнечные лучи еще были робки; леса и долины курились, легкие белые облачка отрывались от утесов и уплывали в долину.

Из своего каменного прибежища они видели горы, которые обогнули в эту адскую ночь, и разлившийся океан еловых лесов. Над ними взмывала скала, за ней обрывалось ущелье. Иордаке крепко привязал его к крюку, вбитому в каменистый грунт рядом. Было ясно, что на этом крохотном выступе им придется провести весь день, а может, и всю ночь и только завтрашнее утро принесет перемены.

Солнце заглянуло к ним в укрытие всего на полчаса, потом поднялось по отвесной скале и перевалило в ущелье. В углублении с самого утра сгустилась влажная тень, падающая от поросших мхом нависающих камней. Стойкицэ стало холодно: кругом камень, а на высоте еще и резкий ледяной ветер обрушивается на скалы упругими волнами.

— Вы аж посинели, товарищ лейтенант, — заметил Иордаке.

— Продрог, — признался Стойкицэ.

Места в углублении едва хватало, чтобы вытянуться: Стойкицэ — прижавшись к стене, Иордаке — с краю. Капрал пристроил ему под голову свой ранец, достал из ранца спальный мешок и шерстяные носки, помог Стойкицэ натянуть их.

— А ты? — спросил Стойкицэ.

— Мне не холодно… — Иордаке застегнул у него под подбородком спальный мешок, развернул плащ-палатку.

Так они лежали под плащ-палаткой, не имея возможности даже повернуться или высунуться из своего укрытия, ведь их мог бы заметить «противник». Солдаты на вершине скалы по крайней мере могли двигаться, они же, пока светло, должны были слиться с камнем.

Иордаке дышал глубоко и размеренно, и это вселяло в Стойкицэ спокойствие и уверенность. Тепло от их дыхания скапливалось под плащ-палаткой, и Стойкицэ потянуло в сон. От пережитых волнений и усталости после ночного перехода веки налились свинцом, но боль в ноге не давала ему заснуть. И еще мысль: как там на вершине? Но взвод уже занял позиции и мог в любой момент открыть огонь по ущелью. Поэтому на душе у него стало спокойнее.

— Вы бы отдохнули немного, товарищ лейтенант, — предложил Иордаке. — А связь буду поддерживать я.

Стойкицэ закрыл глаза, прислушиваясь к завыванию ветра и думая об Иордаке. До армии Иордаке работал в городе, на стройке. Когда же начались лесоразработки неподалеку от его села, он вернулся домой, С самого призыва он был хорошим солдатом, но Стойкицэ почти ничего не знал о нем, кроме разве его места в строю. А он вот как проявил себя в сложных условиях. Стойкицэ даже не подозревал, как сильны в нем чувство товарищества, душевная стойкость, выдержка. «Горные стрелки, — думал Стойкицэ сквозь дремоту, — чаще других имеют возможность почувствовать огромную силу взаимовыручки, товарищества, самоотверженности».

Он очнулся только к полудню от боли в ноге, весь в поту. Нога опухла, его опять бил озноб. Иордаке, опершись на локоть, платком обтирал ему лоб. Он доложил, что несколько раз говорил с капитаном, сообщил ему о состоянии, в котором находится командир взвода. Иордаке установил также связь с Пену. На скале все в порядке, горные стрелки готовы к «бою».

Стойкицэ приподнялся и окинул взглядом долину и лес у подножия скалы. По долине, не таясь, передвигались солдаты «противника». Разве они могли предположить, что у них в тылу, на вершине, находятся горные стрелки? А где теперь может быть Нетя?

— И что сказал капитан? — спросил Стойкицэ.

— Здорово рассердился. Почему, говорит, не доложили вовремя…

Стойкицэ взял у Иордаке рацию, но раздумал и решил подождать следующего сеанса связи. Как он мог ему доложить раньше? Нетя заменил бы его еще в лесу, и не он открыл бы первым огонь с высоты 1802.

— Иордаке, я проголодался! — решил он отшутиться.

Капрал пошарил в ранце, извлек сухой паек, нарезал ломтиками хлеб, брынзу и шпик, ловко открыл банку консервов. Они перекусили: Стойкицэ — орудуя вилкой, которую ему предложил Иордаке, а капрал — небольшим перочинным ножом. Стойкицэ повеселел. Они выпили по очереди по нескольку глотков воды, передавая фляжку друг другу. Иордаке даже нашел сигарету, и они выкурили ее, поделившись по-братски. Когда командир роты вышел на связь, Стойкицэ заверил его, что чувствует себя хорошо, хотя нога у него будто налилась раскаленным свинцом.

После обеда Иордаке тоже поспал несколько часов. Как человек раскрывается во сне! Иордаке дышал спокойно и глубоко, и его дыхание будто сливалось с дыханием леса и гор, всей земли.

Стойкицэ уже не был уверен, что на рассвете следующего дня в долгожданный час атаки будет там, наверху. Он понимал, что выведен из строя до начала «боя», Выходит, горным стрелкам иногда труднее добраться до места боя, чем сражаться с противником. Но самое трудное уже позади: ничто не помешает завтра его взводу открыть огонь по ущелью. А он… Он должен подать команду открыть огонь, пусть даже придется поднимать его как ящик с боеприпасами!

Вечером, когда горизонт затянуло сумраком и очертания гор размыли тени, Пену спустил к ним веревку, Иордаке обвязал его вокруг пояса, вскинул на плечи и начал карабкаться вверх, цепляясь за веревку, спущенную Пену. Не раз ему приходилось останавливаться, делать передышку. Казалось, силы его на исходе, но он все же доставил Стойкицэ на вершину.

Ночь Стойкицэ провел в полузабытьи: нога нестерпимо ныла, все тело горело. Но утром, когда он очнулся среди своих солдат на вершине, отчаянная радость переполнила все его существо — радость преодоления и победы.

5

Свет, бьющий в окно, заставил его зажмуриться. Ушли из сознания палата, мягкая и теплая постель, покой. Он опять был на высоте 1802, снова мучился над вопросом: конечно, было бы лучше, если бы они прошли без происшествий, но ведь тогда он не понял бы главного, и, может быть, многие бы этого не поняли. Память не уставала увязывать события в единую цепь. Рассвет наступал стремительно, темнота забивалась в расщелины, в ущелье, в леса. Разреженный воздух был прохладен и неподвижен. Первые лучи солнца осветили каменистые хребты, косо поползли вниз, в ущелье. Из тумана проступила извивающаяся серая лента шоссе. Горные стрелки, заняв позиции, ждали сигнала открыть огонь.

Величественные сверкающие горы, лазурная бесконечность неба пробудили в Стойкицэ ощущение силы, которое он никогда раньше не испытывал. Его охватило лихорадочное нетерпение. Не отрываясь от бинокля, Стойкицэ всматривался в простирающийся внизу лес, где, как он знал, должны быть подразделения «Ели», но не обнаруживал ни малейшего движения. Казалось, ничто не может нарушить суровую неподвижность природы.

Но вдоль ущелья, по обе стороны шоссе, тянулись позиции «противника». В разных местах дымились костры, и солдаты «противника» двигались вокруг них, разминаясь.

— Вести наблюдение, — передал Стойкицэ по цепи.

Он проверил секторы обстрела каждого отделения, наметил схему ведения огня по шоссе и по позициям «противника». И вдруг его словно обожгло тревогой. А если ни «Ветка-2», ни «Ель» не вышли до сих пор на свои позиции? Стойкицэ взглянул на часы. До сигнала атаки оставалось двенадцать минут. Он должен был подать этот сигнал, открыв огонь, перекрывающий выход из ущелья.

Минуты текли мучительно медленно. На шоссе появилась колонна автомашин с солдатами «противника», направляющаяся к выходу из ущелья. Может, «противник» почувствовал что-то и подтягивает силы из глубины обороны, чтобы прикрыть ущелье с тыла? В этот момент рация у него на груди ожила.

— «Ветка-один», я — «Хвоя-два»! Как у вас дела? — запрашивал Нетя.

— Все в порядке!

— Оставайтесь на приеме. «Ель» приказала начать раньше!

Конечно, Нетя не мог видеть из леса выдвигающуюся колонну и начавшегося вдруг оживления в расположении «противника». Но команда его прозвучала как раз в нужный момент, как выстрел снайпера:

— Огонь!

Стойкицэ выхватил ракетницу и, перевалившись за каменный выступ, выбросил обе руки вверх. Ракетница сухо щелкнула — ракета взвилась вверх. Над ущельем вспыхнуло несколько красных звездочек. Грохот выстрелов, усиленный эхом, покатился по ущелью, разбудив лес и горы.

Солдаты «противника» заметались на шоссе и на позициях, не понимая, откуда обрушился на них этот «огонь». Не успели они опомниться, как Нетя со своими взводами стремительным броском захватил выход из ущелья. Стойкицэ увидел и атаку «Ели», которая ударила по колонне «противника» и устремилась по шоссе навстречу Нете. Потом боль захлестнула его, и он остался лежать, вытянувшись на камнях. Рядом — бинокль, на груди потрескивала рация, но он уже ничего не видел, а только будто сквозь сон слышал, как грохочут и стонут горы, как отзывается дрожью скала — механизированная часть вступила в ущелье. Рокот танков и бронетранспортеров многократно усиливался, отражался от стен ущелья, вырываясь наверх, сюда, где лежал Стойкицэ.

Когда он пришел в себя, «бой» уже стих. Вертолет, словно огромный паук, спускался прямо на него. Иордаке пристроил его на опустившейся к ним веревочной лестнице и даже привязал для надежности шнуром, обмотав его вокруг груди.

6

Стойкицэ открыл глаза. Голова кружилась. Свет в окне стал золотисто-пурпурным, ласковым. Его напряженный слух фиксировал малейшее движение в коридоре. Шаги затихали у выхода. Посетители уходили. Что же случилось? Почему не пришла Марьяна? Но мысли его упорно возвращались к прошлому. Многое для себя он еще не определил.

«Истина всегда кажется понятной, — размышлял он. — Но это понимание поверхностное, общее. Она еще не усвоена тобой. И только когда непосредственно соприкоснешься с истиной в жизни… Означает ли это, что каждый человек должен перепроверять весь существующий опыт? Нет! Речь идет только об убеждениях, которые формируют тебя как личность, на которых ты строишь свою судьбу. Такие истины не получаешь в дар, не заимствуешь от других, их постигаешь кровью и потом в борьбе и утратах».

Солнце, уходя, брызнуло ему в лицо, и он вздрогнул.

«Все ли в жизни случайно? — продолжал размышлять Стойкицэ. — Скорее, все в ней закономерно, особенно трудности и препятствия на пути к цели. Они выбивают тебя из нормального русла, помогают быстрее постичь истину, выявляют глубинный смысл жизни. И еще: ничто не дается даром и ничто не остается без последствий».

Он повернулся, собираясь встать, но почему-то помедлил, опять закрыл глаза, задумался. «В конечном счете, чему меня научили эти два дня в горах? Я по-настоящему люблю горы, люблю свой род войск. Чтобы быть горным стрелком, нужны отвага, бесстрашие, тяжелый ратный труд, особое братство людей. Это и есть та простая и великая истина, которая останется мне на всю жизнь!» Теперь он понял и Марьяну. Раз ты предан своему делу, говорила она, ты должен быть всегда трезв и осторожен, чтобы иметь право вести за собой людей, отвечать за них, отвечать за себя.

Дверь чуть скрипнула. Стойкицэ хотел приподняться, но прохладная нежная рука опустилась ему на лоб, прижала голову к подушке. Он открыл глаза.

— Хорошо, что ты проснулся, — шепнула Марьяна, — а то сестра уже заглядывала. Мне пора.

— Ты была здесь? — смутился он.

— Я рано пришла, но ты спал…

— Почему ты меня не разбудила?

— Это я скажу тебе в следующий раз. Кажется, я знаю, что тебе снилось.

— Марьяна! — задержал он ее. Но тут же забыл обо всем, обнял ее за шею и притянул к себе. Губы у Марьяны были мягкими и горячими, а глаза — такими глубокими и чистыми, каким бывает летом небо, если смотреть в него с самых высоких гор.