На лезвии с террористами

Глава 19. Разоблачение Азефа

Ревельское дело было последним, в проведении которого мне помогал Азеф. После моего возвращения в Петербург он заявил, что уезжает за границу и вообще кончает свою работу на полицию.

«Устал и хочу отдохнуть», — отвечал он на все мои уговоры. — «Хочу спокойно пожить своей частной жизнью».

Верный своему обещанию, я не уговаривал его от отъезда за границу, — и только упросил не порывать полностью со мной связи, а хоть изредка информировать меня о наиболее важном из того, что он будет узнавать за границей. Азеф на это согласился. Жалование ему должно было идти полностью и дальше — он получал по 1000 рублей в месяц. Но по существу это должно было быть не вознаграждение за новые услуги в будущем, а своего рода пенсией за сделанное в прошлом…

Из-за границы он писал мне очень редко, и эти редкие письма его не отличались ни содержательностью, ни интересом. Я от него ничего не требовал. И от него, и от других моих агентов я знал, что Азефу приходится очень трудно. Уже давно против него в революционном лагере высказывались подозрения; многие не скрывали, что они не доверяют ему. Азефу удавалось держаться только благодаря своему знанию людей и умению с ними обходиться. И члены Центрального Комитета, и террористы к нему продолжали питать полное доверие. Поэтому я и теперь был уверен, что ему удастся защитить себя, а потому сравнительно мало за него беспокоился. Приходившие от него письма стали к осени 1908 года совсем тревожными; он сообщил, что идет суд между ним и его обвинителем историком В. Л. Бурцевым. Но он и сам до последнего момента не терял надежды, что ему удастся выйти победителем, так как все руководители партии стоят за него горой.

Тем более неожиданно было для меня его появление в ноябре 1908 года на моей секретной петербургской квартире. Он пришел не предупредив, прямо с поезда. Таким я его еще никогда не видел. Осунувшийся, бледный, со следами бессонных ночей на лице, он был похож на затравленного зверя. Таким он и был в действительности. Революционные охотники, с которыми он так часто вел свою смелую игру, теперь шли по его собственным следам, — ион просил у меня помощи.

Он подробно рассказал мне все, что случилось за полгода его заграничной жизни. Революционный суд, первоначально созванный для того, чтобы заклеймить Бурцева как человека, оклеветавшего революционную честь Азефа, уже готов был вынести решение, полностью реабилитирующее Азефа, когда в самый последний момент Бурцев сослался на какого-то нового, в высшей степени важного свидетеля. Это сразу изменило настроение судей, которые решили проверить ссылку Бурцева. Имя этого свидетеля держали в строжайшей тайне — но Азефу оно стало известным: это был А. А. Лопухин, бывший директор Департамента Полиции, в свое время непосредственно сносившийся с Азефом. Летом 1908 года Лопухин встретился с Бурцевым и рассказал ему все, что он знал об Азефе. Все зависит теперь от того, как поведет себя Лопухин: если он подтвердит свое сообщение, сделанное им Бурцеву, тогда и Азеф погиб. Смертный приговор ему обеспечен. Если же Лопухин откажется подтвердить ссылку на него Бурцева, то дело, хотя и с трудом, но может удастся спасти.

Азеф был совсем подавлен и разбит. Он помнил судьбу Татарова и Гапона — и сейчас готов был на все, согласен был уехать на край света и вести жизнь Робинзона, — лишь бы только спасти жизнь. Сидя в кресле, этот большой, толстый мужчина вдруг расплакался:

— Все кончено, — всхлипывая причитал он. — Мне уже нельзя помочь. Всю жизнь я прожил в вечной опасности, под постоянной угрозой… И вот теперь, когда я сам решил покончить со всей этой проклятой игрой, — теперь меня убьют.

Рассказ Азефа звучал чудовищно невероятно. Я знал Лопухина уже семь лет, раньше в Харькове, потом в Петербурге, знал его как человека, понимающего ответственность своих поступков, и как чиновника, ставящего исполнение долга всегда на первом плане. В течение трех лет Лопухин стоял во главе всего полицейского дела в России, и ему я был обязан своим возвышением и назначением на пост начальника петербургского Охранного отделения. Я знал, что у него были конфликты с Треповым и Рачковским, а затем и со Столыпиным, и я находил, что по отношению к нему правительство поступило нелояльно. Он был единственный директор Департамента Полиции, который после отставки не был назначен сенатором и за которым даже не сохранили оклада. Он был, естественно, огорчен и обижен, и все это делало понятным враждебное направление его мыслей.

Но я не мог себе представить, что эти обстоятельства могли побудить его преступить свой долг и пренебречь сохранением служебной тайны. Я сказал потом Азефу, что дело это не может обстоять так, как он его излагает, что тут имеет место какое-то недоразумение. Пусть он спокойно отправится к Лопухину и вместе с ним лично урегулирует дело.

У Азефа не было никакой охоты идти к Лопухину. Он питал мало доверия к нему. Прошло немало времени, прежде чем мне удалось уговорить его пойти.

Я ждал с нетерпением результатов этой беседы. Азеф должен был от Лопухина прийти ко мне. Он пришел бледный, в еще большем отчаянии, чем прежде.

— Мы совершили очень серьезный промах, — сказал он, — я не должен был туда идти. Лопухин несомненно находится в связи с революционерами, и он передаст им о моем сегодняшнем посещении. Сейчас я окончательно пропал.

Он описал мне чрезвычайно короткое свидание с Лопухиным. Все ограничилось беглым разговором в передней. В комнаты к себе Лопухин его даже не пустил, и говорил с ним куда чем суше. Азеф вынес впечатление, что Лопухин решил безжалостно выдать его революционерам.

Мне и теперь не хотелось поверить в предательство Лопухина. Поэтому я решил сам к нему пойти, и около 5-ти часов вечера я позвонил у двери его квартиры. В темной передней Лопухин встретил меня и сначала не узнал. Тем дружелюбней приветствовал меня потом:

— А, Александр Васильевич, добро пожаловать. С какими вестями? Не с поручением ли от Столыпина? [Он все еще надеялся, что Столыпин сделает попытку сближения с ним].

— Нет, я совсем по частному делу. Я хотел бы с вами поговорить с глазу на глаз.

В кабинете я сказал, что пришел к нему по делу Азефа. Голос Лопухина сразу зазвучал иными нотами:

— Ах, вы хлопочете по поводу этого негодяя… Он был уже сам у меня. Нет, я ничего не могу и не хочу для него сделать.

Как мне ни было трудно, я привел ему целый ряд аргументов, чтобы убедить его в недопустимости его поведения в этом деле. Я старался всячески воздействовать на него. Я напомнил ему, что Азеф ему лично однажды спас жизнь, убедив террористов отказаться от плана покушения на него.

— Это обычная ложь Азефа! — воскликнул Лопухин. — Он врет!

Я апеллировал тогда к его человеческим чувствам.

— У Азефа, — говорил я, — жена и дети. Ему грозит страшная смерть, если вы сообщите разоблачительный материал его обвинителям.

Но Лопухин взволнованно прервал меня:

— Вся жизнь этого человека — сплошные ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, а нас — революционерам. Пора уже положить конец этой преступной двойной игре.

— Они сам заканчивает эту полосу своей жизни, — возразил я. — Он решил вернуться в частную жизнь. А кроме того, — добавил я со всей внушительностью, — не вам ведь в данном случае приходится решать. Вы знаете о деятельности Азефа за время вашей работы в Департаменте; все, что вам известно, является служебной тайной. Вы не можете раскрыть эти тайны революционерам. Насколько я знаю, революционный суд хочет вызвать вас в качестве свидетеля. Если вы появитесь на таком суде, то тем самым примете на себя бремя вины за убийство Азефа и совершите тяжкое нарушение судебной тайны… Неужели вы хотите принять участие в революционной кровавой расправе?

Мои весьма решительные, хотя по форме не резкие, слова произвели заметное впечатление на Лопухина. Но они воздействовали главным образом на его настроение: он все больше волновался, но по существу не делал уступок. Мне казалось, он чувствовал, что зашел слишком далеко, но уже не мог вернуться назад. Результатом нашей получасовой беседы явилось его заявление:

— Перед революционным судом я не появлюсь. Это абсолютно исключено. Но я вам откровенно скажу: если меня спросят, я скажу правду. Я не привык лгать.

Мы распростились весьма корректно. Но я ушел внутренне возмущенный, с тяжелым сердцем и чувством злобы к Лопухину. Не было сомнений, Лопухин уже решил предать Азефа. Для меня это был двойной удар: это означало не только окончательную потерю для меня Азефа, но также — крах моей веры в порядочность и государственную ценность человека, которого я в течение лет серьезно уважал.

После этой беседы с Лопухиным я вновь увидел Азефа.

— Вы правы, — сказал я ему, — дело скверно. Я ничего не мог достичь. Лопухин хочет выступить против вас. Вы должны быть готовы ко всему. И, к сожалению, я очень мало что могу для вас сделать.

Азеф уже не ждал ничего хорошего. Мне казалось, что он наполовину уже помирился с неизбежной судьбой. Я снабдил его несколькими хорошими фальшивыми паспортами, дабы он мог где-нибудь на белом свете скрыться от своих преследователей. В качестве последнего оклада я выплатил две или три тысячи рублей.

Он обещал осведомлять меня обо всем, что случится, и простился со мной. Это был наш последний разговор. Больше я Азефа не видел.

Через несколько недель мне доложили, что Лопухин готовится к заграничной поездке. Он поехал в Лондон и там, как мне сообщили мои агенты, сопровождавшие его в пути, он имел встречу с членами Центрального Комитета партии социалистов-революционеров Черновым, Аргуновым и Савинковым. Бывший директор Департамента Полиции и личный друг Плеве заседал вместе с террористом Савинковым, организатором убийства Плеве.

Я не сомневаюсь, что на этом свидании он выдал без остатка Азефа революционным судьям. Перед отъездом за границу он отправил Столыпину письмо, представлявшее своего рода протест против моей попытки на него воздействовать. В этом письме он совершенно превратно изобразил мой визит к нему в таких красках, как будто я насильственно к нему вторгся в квартиру и под угрозой добивался от него того, что противоречило всем его понятиям о морали. И он просил в заключение оградить его семью от дальнейших насилий.

В действительности, это письмо должно было явиться для общественного мнения решающим свидетельством против Азефа. Заверенную копию этого письма Лопухин передал в Лондоне социалистам-революционерам, уполномочив их огласить его в печати. Он таким образом не только предал полицейскую деятельность Азефа, но также попытки мои и Азефа в последний момент удержать его от этого акта предательства.

Таким путем судьба Азефа была предрешена. Вскоре после того был опубликован приговор Центрального Комитета о «предателе и провокаторе» Азефе, и вся мировая пресса с упоением живописала воображаемые «ужасы и преступления» русской полиции.

Азефу, благодаря моим паспортам, удалось бежать от революционеров, хотевших его прикончить. После многомесячных странствий по всему свету он поселился в Берлине под именем Александра Неймайера и провел последние годы своей жизни под видом купца.

Лопухину его предательство дорого обошлось. Столыпин доложил царю эту взволновавшую всю Европу историю, рассказал ему, какую помощь оказал Азеф политической полиции, как он расстроил целый ряд покушений, направленных против ближайших советников царя, и раскрыл заговор на жизнь самого царя, а также описал предательскую роль Лопухина. Чрезвычайно возмущенный, царь приказал начать судебное преследование предателя.

Через несколько дней после возвращения Лопухина из-за границы он был арестован на своей квартире. В феврале 1909 года суд приговорил его за нарушение служебной тайны и за участие в деятельности партии социалистов-революционеров к четырем годам каторги. Вторая судебная инстанция смягчила наказание до пожизненной ссылки в Сибирь. В 1913 году, после четырехлетнего пребывания в Сибири, Лопухин по амнистии был возвращен в Петербург.