На лезвии с террористами

Глава 9. Гапон — агент полиции

Не помню, с какого времени я стал получать регулярные сведения об образе жизни и деятельности Гапона после бегства за границу. Он объехал всю Европу, посетил русские эмигрантские колонии в Женеве, Цюрихе, Париже, Лондоне, Брюсселе и буквально грелся в лучах своей мировой славы. Этому тщеславному человеку было лестно вновь и вновь слышать подтверждения своих героических подвигов: однако и более реальные радости имели для него свою привлекательность. В Париже и Монте-Карло в женском обществе он швырял по сторонам крупные суммы, которые притекали в его кассу частью от доходов от воспоминаний, вышедших на всех европейских языках, частью от взносов свободолюбивых иностранцев, а частью из секретного фонда японского правительства. Эти сведения говорили мне, что судьба революционера Гапона не должна меня особенно озабочивать. Он не грозит никакой опасностью государственному порядку.

Случилось, однако, так, что в декабре 1905 года Гапон вновь очутился в Петербурге, но уже не в качестве призванного вождя революции, а в качестве — секретного сотрудника Департамента Полиции. С. Ю. Витте, тогдашний председатель Совета министров, лелеял старую мысль, в свое время столь несчастливо испробованную на опыте Зубатовым, попытаться в противовес революционным партиям создать рабочее движение, идущее в лояльном, правительственном русле. Для руководства таким преданным правительству рабочим движением он счел подходящим Георгия Гапона, заграничный образ жизни которого ему был известен. Витте командировал в Монте-Карло к Гапону своего секретаря Мануйлова, снабженного деньгами и заманчивыми предложениями. И вот Гапон прибыл в Петербург и приступил к воссозданию своей рабочей организации. На это дело он получил от Витте из сумм секретного фонда Совета министров 30.000 рублей.

Известие о неожиданном превращении героя красного воскресенья чрезвычайно изумило меня. Когда я узнал, что Гапон вернулся на родину с согласия председателя Совета министров, я тотчас обратился к П. Н. Дурново, тогдашнему министру внутренних дел и моему непосредственному начальству, с изложением тех возражений, которые у меня имелись против пребывания Гапона в Петербурге. Я настаивал на аресте и предании суду Гапона в связи с его ролью в событиях 9/22 января. Дурново был с этим согласен, однако считал нужным предварительно запросить мнения Витте.

После беседы с Витте Дурново сообщил мне, что о Гапоне решено, что он под контролем властей будет руководить своей рабочей организацией и в то же время работать для политической полиции. При этих условиях я могу дать согласие на пребывание Гапона в Петербурге.

Хорошо, — думал я, — подождем и посмотрим, что этот человек будет тут делать.

Гапон был подчинен вице-директору Департамента полиции, Рачковскому, которому он выразил готовность выдать все известные ему секретные дела партии социалистов-революционеров. Для честолюбивого Рачковского, действовавшего в интересах своего нового начальника Дурново, не было, конечно, более важной задачи, чем открытие и обезвре-жение боевой организации социалистов-революционеров. Мы знали, что петербургская боевая организация вернулась к своему старому плану — к подготовке террористического покушения на Дурново, и работает над его осуществлением. Дурново непрестанно настаивал на скорейшем аресте петербургских террористов. Но как арестовывать людей, которые абсолютно неизвестны?

Рачковский все свои надежды возлагал на Гапона. Не зная, что Гапон пользуется у революционеров чрезвычайно малым весом, он принимал этого говоруна всерьез. В сущности он принимал в свои секретные сотрудники человека, о котором почти ничего не знал, — кроме того, что тот однажды сыграл роль революционного вождя, а теперь полюбил вольготную жизнь, вино и женщин. Можно ли было что-нибудь строить на такой основе?

Как же однако обстояло с Талоном в роли вождя рабочего движения? В созданной им на деньги, отпущенные Витте, рабочей организации начались глубокие внутренние конфликты. Кассир Матюшенский бежал, похитив 23.000 рублей. Многие члены правления, привлеченные Талоном из числа его прежних друзей, своим поведением возмущали других. Сам Гапон имел несколько громких историй по женской части, и те несколько человек, которые серьезно относились к работе в организации, со все возрастающим разочарованием наблюдали его деятельность. Один из них, рабочий Черемухин, который относился к Гапону еще до 9/22 января с исключительным обожанием, впал в отчаянье и покончил с собой.

Конечно, все это не осталось тайной для партии социалистов-революционеров. Как раз в этой партии, с которой Гапону удавалось до сих пор поддерживать самые лучшие отношения, он потерял всякую почву под собой. Он не мог выдать ее секретов, потому что не был в них посвящен. Соблазненный и подгоняемый Рачковским, Гапон пришел тогда к мысли привлечь в качестве компаньона для службы в тайной полиции своего старого друга Петра Рутенберга, — того самого, который спас ему жизнь в красное воскресенье. И это было началом его конца.

Рачковский вел переговоры с Гапоном относительно выдачи боевой организации. Он знал, что Гапон заставит подороже себе заплатить. Но за это дело стоило заплатить! Предложение Гапона было столь же недвусмысленно определенно, как и его требование: он хочет выдать боевую организацию и требует уплатить за это ему 50.000 рублей и столько же, 50.000 рублей, для Рутенберга. Дурново, которому Рачковский сообщил о требовании Гапона, сделал контрпредложение: 25.000 рублей и ни копейки больше. Начался торг. Дурново посоветовался с председателем Совета министров. Витте рекомендовал соблюдать большую осторожность в отношении Гапона, но за платой ему не стоять.

Переговоры с Гапоном находились именно в такой стадии, когда Дурново запросил моего мнения. Я должен был ему сказать, считаю ли я реальным план Рачковского-Гапона-Рутенберга. Я ответил отрицательно. Поскольку я Гапона знаю, — ответил я, — я могу допустить, что он способен на любое предательство. Рутенберга же я знаю лично; во время одного допроса я обстоятельно наблюдал его и вынес впечатление, что это непреклонный человек и убежденный революционер. Смешно поверить, чтобы его удалось склонить на предательство и полицейскую работу.

У Дурново тоже зародились сомнения, и он выразил пожелание, чтобы я сам поговорил с Гапоном, дабы получить непосредственные впечатления от него. Я знал, что Рачковский в качестве моего начальника будет недоволен, если я в известной мере буду его контролировать. Но Дурново настаивал. Вопрос был слишком серьезный.

Так произошла моя встреча с Гапоном в присутствии Рачковского. Последний, будучи явно в страхе, что Гапон будет слишком мало говорить, вместо того чтобы бояться, что он может чересчур много наболтать, — стремился развязать ему язык и устроил обед в отдельном кабинете Кафе де-Пари, элегантнейшем ресторане Петербурга, — приказав при этом сервировать стол всем, что есть лучшего и дорогого в ресторане.

Гапон разочаровал меня с первого взгляда. Я слышал о проникновенном воздействии его личности на души. Я видел также часто его портрет, где он снят священником: импонирующее и красивое лицо. Я рассчитывал увидеть значительного, или, по меньшей мере, интересного человека. Как далеко отстояла действительность от этого образа!

Когда я вошел в Кафе де-Пари, Рачковский и Гапон уже сидели у небольшого, накрытого на три персоны и уставленного яствами и питиями стола. Рачковский представил мне Гапона. В то время, как мы обменивались малозначащими общими словами, я разглядывал его. Это человек, — сказал я себе, — который хочет быть хорошо одетым, но не умеет это надлежащим образом сделать. На Гапоне был элегантный костюм из лучшего материала. Но этот костюм казался неглаженным, а воротничок был не совсем свеж. Свою бороду, прославленную всюду на фотографиях, он заменил светской и короткой эспаньолкой; на помятом и одутловатом лице сверкали только глаза. В общем же он был скорее похож на коммивояжера, нежели на народного трибуна, воспламеняющего сердца.

Я спрашивал Гапона о его жизни в качестве революционера. Гапон разговорился. Он рассказывал заметно охотно, хвастливо преувеличивая и стремясь вызвать у меня убеждение, что он все знает, все может, что все двери перед ним открыты. Мне скоро стало ясно, что он, если даже и видел немало, то плохо ориентировался и неправильно понял многое. В сущности, люди, о которых он говорил, были ему чужды. Он не понимал их поступков и мотивов, которые ими руководят… Особенно он распространялся на тему о том, имеют ли они много или мало денег, хорошо или плохо они живут, — и глаза его блестели, когда он рассказывал о людях с деньгами и комфортом.

Внезапно я его спросил, верно ли, что 9/22 января был план застрелить Государя при выходе его к народу. Гапон ответил:

— Да, это верно. Было бы ужасно, если бы этот план осуществился. Я узнал о нем гораздо позже. Это был не мой план, но Гутенберга… Господь его спас…

Больше всего Гапон говорил о Гутенберге. В его изображении Гутенберг играл главную роль в революционном движении. Он был руководителем боевой организации. Но в глубине своего сердца он потерял веру в победу революции. За крупную сумму он, наверное, будет готов предать революционеров. Так говорил Гапон.

Все это уяснило мне, что Гапон просто болтает вздор. Нет сомнений, что он готов все и всех предать, но — он ничего не знает. Мое впечатление укрепилось: это — неопасный враг, бесполезный друг.

Мы беседовали около двух часов. На 11 часов вечера было назначено мое свидание с Дурново, которому я должен был доложить об этой беседе. Я поднялся к выходу. Гачковский хотел меня удержать, сообщив, что он только что заказал шампанское. Я отказался и ушел.

На прощанье я в первый раз поймал взгляд Гапона. Он хотел узнать, какое впечатление он произвел на меня. Он знал, что от меня зависит, состоится ли его сделка с полицией.

Я прямо отправился к Дурново и заявил ему в категорической форме:

— Укажите Гачковскому, что необходимо прекратить все его усилия. Гапон не стоит ни одной копейки.

Узнав от меня, как протекала наша беседа, Дурново согласился с моей оценкой. Он хотел, чтобы я в присутствии Гачков-ского высказал свои окончательные впечатления. Мы встретились вместе. Гачковский был чрезвычайно недоволен:

— Я старше вас и имею большой опыт, — сказал он. — Как можете вы утверждать, что этот план никуда не годится, в то время как я считаю его серьезным?

На этот раз Гачковский одержал верх. Дурново почувствовал себя связанным. Он знал, что боевая организация преследует его по пятам. Поэтому он решил опыт с Гапоном продолжать и сказал Гачковскому:

— Итак, действуйте, как считаете правильным, — но только скорее, возможно скорее!

Действительно, подготовка покушения на Дурново шла полным ходом. Будучи постоянно информированным о грозящей министру опасности, я выполнял чрезвычайно неприятную задачу запрещать ему выезды из дому и напоминать о необходимости соблюдать осторожность. Однажды вечером я позвонил ему и советовал отказаться от намеченного им визита к приятельнице, так как я имел все основания считать, что террористы его в этот вечер подкарауливают. Дурново пришел в неописуемый гнев. По телефону он кричал:

— Черт возьми, ведь я уже ужин заказал!

Но так как я, в случае выполнения им намеченной вечерней программы, снимал с себя всякую ответственность, Дурново в конце концов остался дома.

В то самое время, когда боевая организация готовила покушение на Дурново, Гапон вступил в переговоры с Гутенбергом, суля ему золотые горы, если он перейдет на сторону полиции. Как я и предполагал, это предприятие не увенчалось успехом, но я не предвидел, что для Гапона оно так катастрофически закончится. Гутенберг сделал вид, что он готов принять предложение Гапона. Тотчас же после первого разговора с Гапоном он уведомил центральный комитет партии социалистов-революционеров, что Гапон стал агентом полиции. Центральный Комитет вынес Талону смертный приговор и возложил выполнение его на самого Гутенберга. Он должен был заявить о своей готовности встретиться с Гачковским в присутствии Гапона и при этой оказии убить обоих.

Один из моих агентов доложил мне в наиболее существенных чертах об этом плане двойного покушения — на Гачков-ского и Гапона. Я позвонил Гачковскому и осведомился, насколько двинулся вперед Гапон со своей работой. Гачков-ский ответил:

— Дело идет хорошо, все в порядке. Как раз на сегодня условлена моя встреча с Гапоном и Гутенбергом в ресторане Контана. Хотите и вы прийти?

— Нет, я не приду, — сказал я, — и я советую также вам не ходить. Мои агенты сообщили мне, что на вас организуется покушение.

Гачковский:

— Но… как можете вы этому верить? Прямо смешно!

— Как вам угодно будет, — сказал я.

Я повесил трубку, но какое-то внутреннее беспокойство побуждало меня еще раз позвонить Рачковскому. Его не было дома. У телефона была его жена, француженка. Со всей настойчивостью я предложил ей удержать мужа от посещения Конта-на. Там грозит ему несчастье. Она обещала мне. Вечером я отправил в ресторан сильный наряд полиции и чинов охраны. Они видели, что Гапон и Рутенберг вошли в отдельный кабинет ресторана, специально заказанный Рачковским. Соседний кабинет был занят каким-то подозрительным обществом. Рачковский не явился.

Когда Рутенбергу стало ясно, что Рачковский и в дальнейшем не придет на свидание с ним, он решил покончить с Гапоном. Он приступил к делу с величайшей оглядкой и расчетливостью. Позже он рассказал своим друзьям о последнем акте гапоновской трагедии.

10 апреля 1906 года Рутенберг привез Гапона в Озерки на пустую дачу у финской границы, якобы для оформления переговоров о поступлении на службу в полицию и о размерах той суммы, которую надо получить за выдачу боевой организации. В соседней комнате Рутенберг припрятал группу рабочих, которая через дверь слушала весь разговор его с Гапоном и пришла в ужас от того, что услышала. Гапон уговаривал Рутенберга согласиться на предложение Рачковского и взять 25.000 рублей. Затем, в ответ на наводящие вопросы, перед лицом подслушивающих свидетелей из слов Гапона развернулась не вызывающая никаких сомнений сцена полного разоблачения Гапона в качестве агента Департамента Полиции, готового все и вся продать в руки последнего. Когда Рутенберг поставил Гапону в упор последний вопрос: «Ну а если я приду к товарищам и сообщу им, что ты меня обратил в агента полиции и что ты хочешь выдать полиции Боевую Организацию?» — и Гапон в прежнем тоне ответил: «Никто тебе не поверит. Все сочтут тебя идиотом, а я буду все отрицать», — тогда Рутенберг больше не мог выдержать. Он отворил дверь в соседнюю комнату и позвал сидящих там рабочих, не проронивших ни слова из признаний Гапона.

Не слушая объяснений и причитываний, рабочие связали его, накинули петлю на шею, и в 7 часов вечера все было кончено. Труп прославленного недавно еще вождя красного воскресенья, а затем агента Рачковского лицом к стене висел в заброшенной даче в Финляндии свыше целого месяца, и прошло изрядное время, прежде чем мы узнали о печальном конце Гапона.

Рачковский, правда, всячески опасался, что с ним что-то случилось, так как в течение долгих дней о нем не было никаких известий, — но особенно он этим делом уже не интересовался. Его интерес к грандиозному проекту Гапона при помощи Рутенберга заполучить секретную центральную агентуру, которая осведомляла бы его о каждом шаге боевой организации, — значительно охладел с того дня, когда он понял, что такого рода предприятия могут грозить опасностью и ему. Мне лично, еще прежде, чем я узнал о событиях на даче в Озерках, было ясно, что в данном случае, благодаря неверному учету средств и возможностей и поспешному и глупому подбору исполнителей, здравая идея превратилась в свою полную противоположность. Когда затем я неожиданным и странным образом узнал страшную истину, я сделал из нее только вывод, что такое чрезвычайно важное орудие в наших руках, само по себе имеющее все шансы на успех, как секретная агентура во вражеском стане, требует при своем применении большой осторожности, — и в неумелых руках оно легко превращается в орудие только для нанесения ущерба нам самим. Ведь только по счастливой случайности Рачковский, вогнавший Гапона в ужасную смерть, сам не разделил его участь. Мы больше не говорили с Рачковским об этом деле. Случай с Гапоном никак не является славной страницей в истории Департамента Полиции.