На одном коньке

УТКА-МАЙНА

аш «Чичерин» солидно прогудел и пристал к маленькой деревянной баржонке. Мы сошли с парохода.

На высоком песчаном берегу, густо поросшем высоченными красноствольными соснами, на поляне, стояли десятка два крестьянских телег. Мужики ждали какой-то другой пароход, на котором был для них груз. Но каждый не прочь был подработать и на пассажирах. А мы оказались единственными, и галдеж поднялся невероятный. Меня ухватил за руку один, маму за локоть тащил к своей телеге другой. Чемоданом и баулом завладел третий. А с ним чуть не в драку остальные.

— Не так! Не так! — закричал я, зараженный их веселым азартом. — Надо кидать монету!

— Правильно малец говорит! — поддержал меня кто-то. — Давайте разыграем их.

И вот уже образовался круг, я в центре, приготовился подкидывать медный пятак. Решка! Орел! Решка! Орел!

Мы достались черноволосому мохнатому мужику с орлиным носом и черной, длинной, острым клином, бородой. Он все стоял в сторонке, помалкивал и, казалось, не очень хотел нас выиграть.

Будто с ленцой, но легко и твердо ступая по земле, он сложил наши вещи в свою телегу, и мы отправились.

Много лет спустя я стоял в Третьяковке перед картиной Сурикова «Утро стрелецкой казни», смотрел на стрельца в белой рубахе, с зажженной свечой в руке, и вспоминал, где я его видел раньше, живого… И вспомнил — наш возница!

Со скрипом и стонами, дрожа и стуча всеми своими деревянными суставами, катилась наша телега, ныряя в ухабы, перекатываясь через корневища, кренясь в обочины и вползая на взгорки. Разговаривать без риска откусить напрочь язык было невозможно. И глядеть по сторонам бесполезно — все прыгало и плясало в глазах.

Потом вдруг телега пошла ходко, ровно, без стука и тряски, по накатанной колее и сразу же выкатилась на деревянный ветхий мост.

И тут я невольно вскрикнул:

— Стойте! Остановитесь, пожалуйста!

Телега остановилась. Я спрыгнул, подбежал к перилам и вне себя от восторга замер перед невиданным еще мной зрелищем.

Ровная гладь небольшой, но полноводной речки покоилась среди изумрудных берегов. Огромные белые цветы невесомыми чашами лежали на голубой воде. Над ними дрожали крыльями стрекозы, а в воде отражались медленно плывущие облака.

— Ух ты! — только и мог вымолвить я, весь охваченный странным чувством: будто забыл все и вдруг очнулся, вспомнил самое главное, самое нужное сейчас и очень радостное…

Подошла мама, облокотилась на перила, помолчала.

— Боже, сколько я тут не была, Утка-Майна?

— Почему утка? — удивился я.

И, словно в ответ мне, где-то в осоке тревожно крякнула утка, желтый пушистый шарик дугой прокатился по зеленой зеркальной глади воды и исчез в траве.

— Дикий утенок! — прошептал я. — Тут много уток?

Мама дважды кивнула. «Вот почему Уткой-Майной назвали речку», — догадался я.

Мы еще долго стояли на мосту…

Потом было солнечное деревенское лето. С купаньем, рыбалкой, грибами, сонным шумом дождя в лопухах, с хорошими майнскими ребятами — со всем тем, без чего не бывает счастливого детства.