6 Мудрость абсурда

— Ну вот, все и в сборе, — сказал Селиверстов, пропуская Кламонтова в квартиру. — Ждали только тебя. И пока ждали, я успел рассказать про тот случай с черепами и светящейся рожей. Да, и накануне я ещё успел попробовать провести со всеми по дополнительному сеансу гипноза, — добавил он, закрывая за Кламонтовым дверь, — но практически безрезультатно. То есть — ничего сверх того, что и так уже есть в записях.

— В каких записях? — не понял Кламонтов. Ни о каких записях вчера речь не шла.

— Ах да, я вчера забыл сказать… Когда я ещё только познакомился с ними со всеми — а это, случайно или не случайно, но было с разницей всего в каких-то несколько дней — так вот, мы сразу решили записать рассказы об этих случаях на видеокассету. Правда, моего рассказа там нет — ну, помнишь, что я об этом думал, так что с остальным никак не связывал. А там, казалось — действительно контакты, послания с какими-то предупреждениями, моральным подтекстом — как это вообще принято представлять. И вот потому, наверно, сами записи сделаны в таком ключе… Ну, ты сам услышишь.

Пока Селиверстов говорил это, они прошли тёмный коридор в оказавшуюся неожиданно высокой (дом старой постройки) комнату, где их ждали все трое. Тубанова Кламонтов узнал сразу — он сидел рядом с телевизором, держа в руках пульт дистанционного управления. Ещё двое расположились на диване у противоположной стены. Оба были на вид l6-17 лет, с почти одинаковыми длинными светлыми волосами — но одеты были по-разному. Один, с совсем по-детски мягкими и плавными чертами лица, и одет был во что-то похожее на школьную спортивную форму, другой, с чуть удлинённым таким же детским лицом, был в серых брюках и темно-коричневом свитере. Кламонтов его как будто видел впервые — но во внешности первого, одетого по-спортивному, почудилось что-то знакомое, да и тот сам будто узнал Кламонтова. Неужели и они могли где-то встречаться прежде?

— Ну вот и Кламонтов, — представил его Селиверстов, — Так, а ты, Хельмут, с Тубановым уже знаком…

— Да мы же и так назовём себя в записи, — мрачно, будто в ожидании неприятного, прервал тот, кто показался Кламонтову знакомым. — Так что давай сразу и начнём, — обратился он уже к Тубанову. — Ну, если это должно что-то прояснить. А разговоры — потом. Сначала вспомним — как всё было…


Тубанов произвёл переключение на пульте, который держал в руке — и почти сразу, через несколько секунд (так показалось Кламонтову) экран телевизора осветился, затем на нём появилось изображение ковра над диваном в этой же комнате, но тут же смазалось, резко уйдя в сторону, и лишь спустя мгновение установилось вновь. И там на диван перед ковром как раз усаживался тот, кто предложил включить запись. Но там он был даже без рубашки, в одних плавках.

— Штатив не был закреплён, что ли… — объяснил Селиверстов, жестом предлагая Кламонтову сесть рядом с собой на этот же диван.


— … Я — Сергей Борисович Мерционов, — донеслось со стороны телевизора. Это было уже начало рассказа в записи. Но голос был незнаком, и фамилия ни о чём не говорила Кламонтову. — 18 октября 1974 года рождения, выпускник средней школы № 56 выпуска 1991 гола, ну а на данный момент, когда делается эта запись — пока что, увы, только абитуриент-неудачник физического факультета в 1992-м, — и это Мерционов произнёс со странным воодушевлением, не подходящим к такому факту. — Но речь в данной записи пойдёт совсем не об этом. Эта запись делается как свидетельство о происшедших со мной событиях из разряда «аномальных», — Мерционов умолк на мгновение, будто собираясь с мыслями. — Но только я сразу хочу сказать: как и с чего они начинались, я точно не помню. Во всяком случае — более-менее уверенные воспоминания начинаются у меня с того момента, когда я будто бы у себя дома рано утром смотрел какую-то, как мне сперва показалось, пародийно-сатирическую телепередачу в форме выпуска новостей. Причём повторяю, начала её я не помню — помню только, как она уже шла, а я сидел и смотрел. И сюжеты сначала были такие: соревнования по подделке загранпаспортов, перевыборы покойниками кладбищенского сторожа, раздача депутатам в парламента талонов на водку, потом ещё — интервью с каким-то военным, который с целью пресечения слухов об НЛО рассекречивал программу, по которой с какого-то полигона запускались мусорные вёдра — причём было показано, как они летят, и сказало, что в итоге ни одно из них не достигло цели… Но потом, дальше, пошёл уже совсем не юмор — да и съёмки были с такими натуралистическими подробностями… И как будто бы рубили головы осуждённым за бунт в какой-то колонии строгого режима, и бои гладиаторов на стадионе в Лужниках, и потом ещё — такое, что я даже не знаю, как тут сказать… — Мерционов на экране снова запнулся. — Хотя чего уж там… Раз начал — надо продолжать. И в конце концов, о чём же всё это — если не о землянах… Ну так вот — «прыжки в ширину». Спортсмен разгоняется, потом с распростёртыми руками и ногами летит прямо на огромное, параболически сужающееся окровавленное лезвие — и чьи половины дальше проскользят по этим параболам, за тем и более высокое место — естественно, посмертное. А зрители — беснуются, орут, делают ставки на спортсменов-смертников, кто-то тащит куда-то за руки половины трупов… Ну и, скажу честно, пока я более-менее пришёл в себя после этого ужаса — так ещё что-то пропустил, и там дальше шёл уже как бы прогноз погоды: «в Карабахе местами бомбардировка, временами обстрел»… И я, кажется, хотел ещё сразу заглянуть в телепрограмму, посмотреть, что это идёт и по какому каналу… — Мерционов снова сделал паузу, что-то припоминая. — Да, хотел, но не посмотрел — так как вдруг вспомнил, что мне уже пора в школу…

«Но неужели такая передача могла быть на самом деле? Да ещё — ранним утром? Или это… опять то же самое?»

— … На часах-то было ровно 7,— продолжал Мерционов на экране, — а у нас начало занятий, как я вдруг вспомнил — в 7. 35. Ведь школа — тесная, старая, трём сменам иначе никак не уложиться. И я, так и не найдя в телепрограмме эту передачу, быстро собрался… И кстати, даже не помню, как выключил телевизор, да и завтракал ли вообще, помню только, что собрался — и в школу. И только уже там, на месте, вдруг сообразил, что на первый урок мог бы и не бежать — ведь это физкультура, а у меня от неё освобождение. Ну а так, если уж пришёл — то всё равно даже освобождённому надо сидеть в спортзале на скамейке, и чтобы тоже в спортивной форме, да ещё чтобы у всего класса она была одного цвета…И это всё я тоже вдруг сообразил только там — как будто не знал этого раньше. Хотя вместе с тем было чувство, что с этой формой вообще всё как-то странно — ну, как будто я сам толком не помню, есть она у меня или нет… И вот значит, дальше помню, как сижу я там на уроке физкультуры в спортзале в одних плавках — потому что, во всяком случае, там при мне никакой спортивной формы, не оказалось, а в обычной школьной туда входить нельзя, её надо оставлять в раздевалке — и от начала урока прошло вроде бы совсем немного времени, и вдруг — крик: физкультурную раздевалку обокрали! Ну, тут уж все сразу побежали проверять свои вещи — и что оказалось: ни у кого из портфелей ничего не украли, у всех пропала только школьная форма. И как-то так вышло, что едва все успели в этом удостовериться, как тут же сразу — звонок уже на второй урок, и надо идти туда, кто в чём остался. Вот и пошли: все в спортивной форме, а я — в плавках, да ещё двое тоже освобождённых от физкультуры — в каком-то латаном нижнем белье. А что было делать — ни у кого больше ничего не осталось… И вот второй урок — английский язык. Все достают из портфелей учебники для 10-го класса, а я — для 6-го. Не понимаю, в чём дело, начинаю рыться в портфеле, наконец нашёл ещё один — для 7-го, а для 10-го — нет. А учитель это увидел, забрал у меня оба учебника — и стал читать из них вслух первые попавшиеся фразы, требуя, чтобы я их ему тут же переводил. И вот урок тянется — а я всё стою и перевожу. И чувствую, что просто уже не выдерживаю такого темпа, не успеваю за ним, и говорю наугад что попало — а сзади все слушают и смеются. Например помню, по тексту из истории автомобилей у меня получилось такое: «Тело положили на колёса, а ещё могут взять вас.» И на это он почему-то так обиделся, будто речь действительно шла о его персоне, однако продолжает — и я продолжаю, а он меня eщё поправляет: по его мнению, там дальше в другом тексте должно быть что-то про «полицейского в чине деревни», про «чёрного кузнеца, который жил поперёк дороги» — всего уж и не помню. Вот разве только — завершающий шедевр: «Жена положила тяжёлую сосиску кверху носом на, но она никак не отставала от»…

«Но и я помню из учебников какие-то такие тексты… — вспомнил Кламонтов, — И тот гуру мог иметь их со школы…»

— … А сам думаю: вот кончится урок, приду я в учительскую, и спрошу, имеет ли он вообще право так поступать — тем более, после того, как весь наш класс только что обокрали, — продолжал Мерционов на экране. — Но дальше было так: едва раздался звонок, в класс тут же вошёл учитель физики и заявил, что на следующем уроке мы будем собирать в спортзале ускоритель элементарных частиц — такая будто бы у нас по программе лабораторная работа. Ну а я сразу подумал — шутка, но тоже пошёл вместе со всеми. А там, смотрю, уже действительно из грузовика, стоящего во дворе школы, все таскают втроём какие-то огромные детали, которые одному не поднять, и что-то в спешке из них собирают — ведь надо успеть за один урок! А одни свою деталь не удержали, она упала, придавила других… — у Мepциoновa на экране вырвался какой-то судорожный вздох. — Причём всё было совершенно натурально — крики, хруст костей… Ну, и тоже — пока я пришёл в себя от увиденного, так тут смотрю, уже стоит машина «скорой помощи», и к ней на носилках несут самого учителя, а он тем временем здоровое рукой — вторая забинтована — ставит всем двойки в классный журнал: ведь то, что должны были собрать, так и не собрали. А все остальные, смотрю, реагируют так, будто ничего особенного не произошло! Так, небольшая неприятность… И даже помню, я им ещё пытался доказывать, что такой лабораторной работы у нас вообще нет в учебнике — а они на меня же и смотрели как на ненормального. Правда, я и был тогда как в тумане — ну сами понимаете, после такого… А потом в спортзал вдруг явился учитель химии, повёл нас всех почему-то в склад кабинета военной подготовки и сказал: разбирайте противогазы, будем получать иприт. Ну, тут уж я не выдержал и спросил напрямую: да вы, что, спятили тут все? А он мне тут же поставил в журнал двойку и вместе с остальными пошёл в химический кабинет. Тогда я, помню, сразу побежал в учительскую, хотел сказать там, что они все сошли с ума…

«Как, и это сходится? — удивлённо подумал Кламонтов. — У меня же была точно такая мысль! И вообще как похоже… Неужели…»

— … а там и учительская оказалась крест-накрест забита досками, и оба выхода из школы заперты на ключ. И вот, пока я стоял у одного из этих запертых выходов, думал, что же мне делать, пока наконец вспомнил, что из школы есть ещё один, запасной выход, пока побежал туда, смотрю — а там уже опять стоит «скорая помощь», и через тот выход опять выносят пострадавших, в том числе и учителя химии. Ну, тут я уже сказал тому, кто назвался фельдшером «скорой помощи», что подозреваю массовый психоз, на что он мне ответил, что сообщит куда надо, а пока чтобы я не подавал вида, что что-то подозреваю, и оставался вместе со всеми — и я пошёл с остальными на пятый урок, на математику. Там мы занимались какой-то «трисекцией куба удвоением угла» посредством геометрических построений, о которых я помню только, что они сразу показались мне полным бредом, потом на шестом уроке, по истории, слушали тоже что-то совершенно дикое — как не то колхозников, не то сотрудников спецслужб на политинформациях причащали трупным жиром, а мочу и кал каких-то чиновников добавляли в пиво и окатывали этим пивом боеголовки стратегических ракет при каком-то гадании… Да я, собственно, во всё это и не вникал, мне было просто не до того — я ждал возвращения «скорой помощи» с психиатром за оставшимися. И в общем, урок истории закончился тем, что это, дескать, нам была изложена низшая, нечестивая история — но зато на следующем, седьмом уроке, вместо военной подготовки нам будет дана какая-то «высшая истина». Да, а ученики, я обратил внимание, понемногу расходились, на каждом следующем уроке их оставалось меньше, чем было на предыдущем — но как я их удержу? Мне же сказали: ждать и виду не подавать. Ну и вот так к седьмому уроку нас осталось всего трое — ожидающих, что это будет за «высшая истина». Я сначала думал — какая-то религиозная… Хотя вообще уже, честно скажу, совсем не понимал, что происходит. И вот прозвенел звонок, в класс вошёл наш военрук — но правда, в каком-то странном, как бы судейском или жреческом облачении — и стал говорить нам что-то о том, что человек есть червь и прах, сам по себе различить добро и зло не способен, и потому всё за него решает — кто бы вы думали? Фюрер! А я как-то сразу и не подумал, что это он — всерьёз… Но потом вдруг смотрю — а эта мантия или ряса на нём действительно что-то уж очень стала напоминать фашистский мундир. А он, словно и не замечая этого, тем временем приводит нам примеры благочестия и греха. Ну и вот — пример благочестия: одному смиренному подданному фюрера показалось, что кто-то из членов его семьи в разговоре посмел усомниться в непогрешимости фюрера, тот донёс на него в гестапо, там ему сказали: «Не тебе решать, быдло, сами разберёмся» — и он остался доволен тем, что по крайней мере сам не согрешил, не утаил возможного святотатства. А пример греха — такой: на военном объекте начался пожар, а там оставался только один часовой, он пытался, как мог, погасить пламя, но безуспешно, наконец решил бежать — и правда, казалось бы, зачем бессмысленно гибнуть? — но туг из бункера раздался голос: «Ты нарушил присягу, да будешь ты проклят!» — и его поразила ракета. И вообще добра и зла, сказал военрук, как таковых нет, есть лишь воля фюрера и воля самого человека — а если с человеком что-то случается, он должен так понимать, что это фюрер испытывает его на верность себе. Но всё равно, я так и не понял, что и в каких случаях человек должен делать, чтобы это не могло быть понято как грех и святотатство — ведь логику фюрера, как тут же сказал военрук, человеку понять не дано… И вообще, я к тому моменту уже не знал, что думать обо всём этом — просто массовый психоз, или действительно фашистский переворот, или, учитывая превращение рясы в мундир — что-то и того хуже, совсем непонятное и страшное? Но надо же было как-то выяснить, что происходит! И вот я решаюсь — и конечно, с мыслью, что я даже не знаю, чем и насколько я тем самым рискую — спрашиваю: вот вы говорите, человеку не дано то, не дано другое — ну, а сами-то вы — человек? И если да — то как вы можете учить чему-то других людей? А если нет — то кто же вы тогда? Но вот что он мне на это ответил, да и вообще что было дальше — не помню. Как будто память выключилась где-то в этой точке…

«Однако и не глупо же… — почему-то подумал Кламонтов. — Совсем даже не глупо. Хотя и не очень понятно, что тут в каком смысле. Или… это не то, что я думаю? Не тот же гуру, не такой же гипноз?»

— … А потом очнулся я, как мне показалось, там же, в классе за партой, — продолжал Мерционов на экране после недолгой паузы. — И помню, как-то сразу увидел рядом с партой свой портфель, распахнутый настежь и почему-то совершенно пустой — и свои наручные часы, а на них — то ли те же 7. 35, то ли 19. 35. Так что даже непонятно было, вечер это или утро… Правда — видно было по освещению за окном, что Солнце низко над горизонтом, но я не мог понять — восходит оно или садится. И только потом уже вдруг до меня стало доходить, что во всей окружающей обстановке что-то не так. Смотрю: парта, за которой я сижу — сломанная, с покосившейся крышкой, к тому же вообще единственная на весь класс — а так он совсем пустой, нет даже доски, окна выбиты… Но даже это ещё дошло до меня как-то спросонья… А потом, не помню уже с какой мыслью, вышел в коридор, смотрю — а там окна первого этажа все в потёках извести и краски, стоят стремянки, вёдра с застывшим раствором, паутина, пыль, строительный мусор… Но по крайней мере перед уроком истории ничего же этого не было! И только тут я вдруг сообразил: часы-то у меня с календарём — а какое на нём число? Смотрю — воскресенье, 18 августа. Значит — выходной, да к тому же ещё и каникулы, до занятий — целых две недели. А зачем же я тогда в школу ходил?..

«Да, действительно…» — едва не вырвалось вслух у Кламонтова, не ожидавшего такого поворота.

— … Тем более, что только тут я, представьте, и спохватился: я же школу-то уже окончил — и как раз перед тем, как вот это её старое здание закрыли на ремонт! А новое пока что, в середине августа, ещё не открывалось, да и делать мне там было уже нечего… Но, с другой стороны, было же всё это — те уроки, кража в раздевалке, военрук в рясе с такой «высшей истиной»! Я же всё это помню, как наяву! А даже если, допустим, и не было ничего этого — то как я оказался в одних плавках и со старым школьным портфелем в бывшем школьном здании, закрытом на ремонт? Да, a тут смотрю, ещё и спортзал разобран, за окнами, которые раньше выходили туда из коридора — просто голубое небо, и к тому же видно, что у запасного выхода всё так перекопано, что машине «скорой помощи» туда было бы никак не подъехать, ведь даже просто пройти там — и то проблема! Ну, и тут уж, конечно, на ум стало приходить всякое — о параллельных мирах, пространственно-временных парадоксах, каких-то иных реальностях. И главное, пытаюсь вспомнить, что и как было раньше, до той телепередачи — например, как ложился спать накануне, как ужинал — и не могу. Как будто и не было совсем никакого вечера, предшествующего этому утру… Нет, даже не знаю, как передать, что это — когда о таком приходится думать наяву и в практическом плане. И ты даже не уверен — вот если пойдёшь, к примеру, домой — то будет ли там на месте твоя квартира, а в ней — твои родители, или и там уже всё не так, как ты ожидаешь… А идти куда-то всё равно надо было — не оставаться же там, в этих развалинах. Тем более, смотрю — дальше вроде бы знакомая улица, прохожие — словом, внешне всё как обычно. И совершенно не подумал, как же я сам буду выглядеть для этих прохожих… Хотя наверно у меня было не всё в порядке с памятью — если я даже не усомнился в дате на часах. А caм тот день я воспринял как тёплый благодаря той же особенности моего организма, что и у Порфирия Иванова. Не настолько, правда, выраженной, как у него — но в какой-то мере…

«Вот почему он так легко одет, — понял Кламонтов. — И там, на экране — без рубашки…»

— Taк что только уже на улице, когда я увидел на деревьях редкие, последние жёлтые листья, я вдруг вспомнил, что на самом деле это уже ноябрь — и что в ноябре при таком положении Солнца над горизонтом никак не может быть ни 7. 35, ни 19. 35. Да, а часы у меня вообще-то стояли, так что на них по-прежнему было столько же. И вот — реакция прохожих… Хотя не знаю, стоит ли говорить здесь — об этом. Ведь тут — собственно, не было ничего «аномального». Тут другое — то, какими скотами оказываются иногда люди, которые считают себя нормальными, едва только кто-то покажется им странным. И хоть бы один задумался — в чём дело, что со мной произошло? Хотя один-то, кажется, и пытался вступиться за меня, но и то — как за сумасшедшего, а уж остальные… Да, вот бы о чём сделать запись — и потом демонстрировать их детям, их коллегам по работе — чтобы те знали, что они собой представляют. И особенно — как они сами бросились оттуда чуть ли не по головам друг друга, когда я с отчаяния крикнул, что у меня в портфеле граната, и я её взорву, если от меня не отстанут — а то они мне в самом буквальном смысле не дали бы прохода. Тем более, учтите же моё состояние в тот момент, когда я так и не мог понять, что происходит — и то, что мне ещё сколько надо было идти до своего дома… В общем получилось точно как в одной из фраз того перевода: «Взрыв выдавил толпу вместе с домом и дверью». Действительно несколько из них застряли в какой-то двери — и ни туда, ни назад. Не знаю уж, как их потом вытаскивали… Ну а я так и пошёл дальше, и ко мне потом по дороге другие прохожие уже не цеплялись — только удивлённо оглядывались. Но всё равно даже до дома дойти не дали — на полпути откуда-то сзади вдруг выскочили двое и повалили меня на траву. Оказалось, омоновцы — им уже кто-то из тех успел донести про гранату. Надо же, хватило чьего-то обезьяньего интеллекта… Ну и, естественно, гранаты они у меня не нашли — но зато мне пришлось там же, на месте, рассказывать всю эту историю — и не знаю уж, во что они поверили, а во что — нет, но только потом уже, как раз к концу моего рассказа, откуда-то действительно подъехала машина «скорой помощи» с психиатром. И мне пришлось тут же пересказывать всё это уже ему, он тоже отнёсся к этому как-то странно, долго добивался от меня, понимаю ли я, что на самом деле такого быть не может, а я отвечал, что да, с одной стороны вроде бы понимаю, но с другой стороны, мы сейчас и в газетах читаем o многом таком, чего, как думали раньше, быть не может, не сошлись мы с ним и насчёт учения Порфирия Иванова — он почему-то стал мне доказывать, что это чуть ли не насилие над человеческой природой, попытки раскрыть что-то такое, чему в ней нет места — и я со своей стороны ничего не сумел ему объяснить. Ну и в общем, официально диагностирован оказался какой-то «реактивный: психоз» — чего я уж сейчас-то, когда вроде бы признана реальность аномальных явлений, никак не мог ожидать. Да, вот такое, оказывается, отношение, когда дойдёт до дела… Ну, что ещё сказать… — Мерционов на экране снова сделал паузу. — Как я потом узнал от родителей, они помнят, что я в тот день уходил куда-то из дому — но кажется, просто на прогулку по городу, и уж во всяком случае никакого портфеля у меня с собой не было. А дальше начинаются загадки — потому что и сам тот портфель вообще не мой школьный, так что я даже не знаю, откуда он взялся, и куда девалась одежда, в которой я уходил из дому — так и не удалось выяснить, хотя мы искали её по всей этой бывшей школе, и как часы могли быть остановлены в 7. 35. 18 августа, тоже осталось непонятно — если на самом деле я очнулся за той партой где-то в 17-м часу 10 ноября 1991 года… И никакой подобной телепередачи в программе на тот день не было — и вообще всё, что я помню начиная с того утра — оно какое-то… ну, как отдельное от реального времени, что ли… Как будто то утро было уже после середины дня, после того, как я где-то около 14 часов вышел в город на прогулку — и с того момента больше ничего не помню, кроме того, о чём уже рассказал. И даже когда впоследствии я обращался к специалисту по нетрадиционной медицине с тем, чтобы, возможно, восстановить недостающие воспоминания посредством гипноза — тоже удалось выяснить, да и то без твёрдой уверенности, только то, что в тот день я будто бы встречал в городе какого-то незнакомого мне человека, и тот приглашал меня на собрание какой-то организации, как я понял, религиозно-миссионерского направления — но при чём тут это… Тем более, вряд ли оно и было именно тогда — я же в тот день зачем-то выходил из дома и утром, причём это тоже помню плохо. Ну вот, наверно, и всё, что я могу рассказать, — Мерционов почти одновременно там, на экране, и здесь, в комнате, сделал взмах рукой, и по этому знаку Тубанов остановил запись.


«Итак, встреча на улице… — с внезапным возбуждением подумал Кламонтов. — И приглашение на собрание какой-то организации. Но я такого не помню. Я читал о тех в газете… Хотя тоже странно — как нашёл их, как попал к ним? Сколько вчера ни пересматривал те газеты — нигде нет их адреса. Но я помню, как пришёл на собрание, как оно начиналось, как пытался завести разговор. Правда — помню странно. Только вышел из дома — и уже там, в промежутке — будто провал…»


— И вчерашний гипноз ничего к этому не прибавил, — заговорил Мерционов уже здесь, в комнате, как бы продолжая свой рассказ в записи. — Как будто в памяти поставлен какой-то блок. Ну и вот вы видели — с каким настроением я всё это говорил. Конечно — как оно тогда, сразу, воспринималось… Думал, если уж с человеком происходит такое — значит, он как-то отмечен свыше, его о чём-то предупреждают, куда-то ведут, дают знак… Это потом уже я стал ощущать после этого случая какой-то излом в жизни, как будто в меня вошло что-то чужое. Чувство какой-то неуверенности в себе, страх, что я могу принести кому-то вред, несчастье, причём возможно, даже самыми невинными своими действиями — как закрыл дверь, какой предмет куда поставил… А иногда — даже мысли, что я вообще должен отказаться от всех благ цивилизации и вступить на путь какого-то жертвенного служения, аскетизма и неприкаянности — а то, мол, с такой особенностью организма «нормальным» всё равно не будешь… Но тут, знаете, и вообще… — уже возбуждённо заговорил он после паузы. — Ну сами подумайте — чем эта моя особенность мешала бы мне полноценно учиться или работать? Конечно — при нормальном отношении к ней окружающих? И вообще, казалось бы, что тут такого, ведь если в организме то ли вырабатывается слишком много тепла, то ли он из-за слишком хорошей теплоизоляции с трудом его отдаёт — это в любом случае чисто физиологическая особенность, и уж никак не патология психики! И что, это так трудно понять — не как патологию, а как разновидность нормы, пусть и редкую? Трудно понять, что кому-то по чисто медицинским показаниям нельзя перегреваться — хотя сами в баню в шу6e тоже не ходят? И вот они со своей наглой тупостью «точно знают», что такого на самом деле быть не может — и потом, у них же всякая одежда что-то означает: туда не надень то, сюда — это… А я просто не в состоянии этому соответствовать. И вообще, кто поймёт, каково это, когда сначала сам не можешь понять, чем ты непохож на других, и интуитивно пытаешься быть «нормальным» — даже если чувствуешь дискомфорт или просто теряешь здоровье — а потом, когда так больше не можешь и уже понял, в чём дело — так оно становится даже не просто твоей тайной, а каким-то стыдом, позором, о котором не знаешь, как рассказать даже самым близким людям? А рискнёшь рассказать — так и начинается: ты, мол, понимаешь, что это ненормально, неестественно, и тому подобное? А что я, спрашивается, должен понимать, да и что с этого понимания, если тут особое свойство организма? Это же всё равно, что ставить вопрос так: не извращение ли, скажем — вьющиеся чёрные волосы, не святотатство ли — давление крови 110 на 70? Но нет — это нормально, привычно, к этому так не цепляются. И совсем другое дело — редкая, уникальная особенность. Тут уж буквально чувствуешь на себе какие-то дикие, постыдные подозрения, на которые не знаешь, как ответить. И даже что сидишь на уроках не в обычной школьной фopмe, а в спортивной — вот так у меня было с этой формой на самом деле — и то кого-то раздражает: вот, мол, освобождённый от физкультуры — а выглядит таким крепким и спортивным. Как будто, если здоровый подросток — так уже что-то должен им всем. А дети-инвалиды, дети-мутанты, дети с редкими, уникальными проблемами — это вообще только оскорбление их собственного военного детства, афганской юности… Хотя чем вообще современный школьник трогает это их прошлое? Почему он должен быть унижен и оплёван тем, что сам чего-то не пережил, или оно было бы ему не по силам? Как будто он от этого — уже чуть ли не какой-то изменник, отступник, что ли. А уж если заподозрят что-то сексуальное… А что им стоит? Жуют же они все эти проблемы — гомосексуализма, токсикомании — и даже не подавятся. А теперь ещё — слухи о вампирах, чёрных мaгax… И тоже, кому-то — забава, экзотика, а ты постоянно жди и думай, как тебе в случае чего доказать, что ты сам не извращенец, не наркоман, не вампир…

— Спокойно, не надо так, — Селиверстов легко коснулся сцепленных рук Мерционова, которые тот сжал чуть не до хруста. — Мы же всё понимаем…

— Вот и представьте, чего я сразу ожидал от системы Иванова и тех, кто называет себя его последователями, — продолжал Мерционов. — Я же так понял, что это не просто чудачество, и даже не просто оздоровительная система — а ещё и своего рода йога, путь духовного восхождения. Тут и раскрытие сверхспособностей, и духовное очищение — да и сама организация, что тоже немаловажно. А то — посмели бы эти школьные хамы вот так «воспитывать» члена какого-то всеми признанного ордена или ложи? Особенно — когда говорится, что все эти йоги, респы, риши и саддху очень скоро станут для нас самым обычным зрелищем на улицах наших городов! Ну а как стал вникать подробнее… ну, в то, что знающие вроде бы люди представили мне как самую что ни на есть достоверную систему Иванова — так что оказалось? И как я сам пытался заставить себя поверить в то, что читаю, принять это — и всё равно не мог понять: ну почему это я, горожанин, должен занять какое-то «место в природе», почему я с моим ещё растущим организмом должен по двое суток голодать, почему должен практиковать ещё какие-то «контрастные обливания»: горячей водой и сразу после неё — холодной? А это совсем не то, что постепенная адаптация к холоду — тут уже сердечный рефлекс срабатывает. Но вот говорят же: система универсальная, никаких противопоказаний нет. Язвенники, туберкулёзники, сердечники — все так исцеляются, все так духовно восходят. Вот и я однажды рискнул попробовать — так хорошо хоть, что сердце вообще не остановилось. И как в школе на уроках меня мутило от суточного голодания, а дома приходилось скрывать от родителей, что не завтракал и не обедал — тоже до сих пор не могу забыть. И главное — что это я должен был в себе так раскрывать? То, что во мне и так уже есть, безо всех этих обливаний и голоданий? Но видимо, так устал быть одиночкой, которого никто не желает понимать, а тут — всё же организация… Хотя как я сразу не понял, что организации-то этой на самом деле вовсе нет! Да ещё в литературе подзуживают: чем больше над тобой смеются, чем меньше тебя понимают, тем ближе ты к истине, путь изгоя — путь праведника! Вот человек и запутывается всё больше, уже сам не зная, восходит он таким-то путём или нисходит, и кто он теперь для общества — просто спортсмен, святой или дурак… А мог же и так подумать: вот говорят — их, последователей Иванова, в одном только нашем городе уже сотни — но где на его улицах сотни людей, чья одежда — вернее, её отсутствие — свидетельствовало бы об этом? И даже как пришёл наконец по адресу, который мне дали, так что там оказалось: просто на чьей-то частной квартире собирается группа людей, числом не более дюжины, которые оформили обыкновенное моржевание и голодание в своеобразную религию, да ещё и спортсмены от такой религии — кто кого переголодает. Кто 45 часов постится, кто 50 — чего, как я потом узнал, и у самого Иванова нет. И тексты цитируют какие-то явно средневековые, хотя сам Иванов жил в нашем, 20-м веке — так что тут уж точно не то… А потом — трясутся в переполненном автобусе, потеют в пальто на подкладке, пока доедут до какого-то пруда… Да, и ещё подробность: они же и в задержании малой нужды тоже так соревнуются — кто дольше. А там на берегу пруда стоит какой-то списанный катер — так вот они все по очереди заходят туда, справляют там малую нужду, потом раздеваются, оставляют там же, на катере, свою одежду, и после этого ныряют в прорубь. А потом — надевают снова свои штаны, шубы, шапки и уходят. И остаётся только катер — с их малой нуждой, которая медленно подтекает в пруд. Вот вам и вся йога, и вся духовность. Но для них самих это — святое, они готовы стоять за это буквально насмерть — и попробуй им возразить! И думаете, я хоть понял — в чём они, собственно, последователи Иванова, почему себя так называют? Просто используют известное имя — так же, как те, кто толкуют невесть кого под видом Нострадамуса, числят в магистрах каких-то лож Бойля и Ньютона, произвольно выводят родословные одних богов от других, а учёных и полководцев разных стран — от каких-то своих вельмож? Сейчас же такого хватает — и кто от чьего имени только не говорит… А сопоставляешь — не сходится. Но никого другого я больше уже не искал — хватило с меня и этих… А в общем-то — почему человек не может жить так, как для него естественно, почему должен искать морального оправдания своим особенностям в каких-то мистических учениях, орденах, обетах, или создавать под них своё новое учение или орден, делая их частью какой-то новой йоги или культа — просто чтобы самому не быть изгоем общества? А потом этот культ уже сам по себе развивается дальше — и втягивает в свою орбиту людей с совсем иными особенностями и проблемами! И получается: или ты — обыкновенный, и тогда всё просто и ясно, или, если так не можешь, то иди туда, где не ты, а кто-то будет решать, в чём и насколько тебе быть «не как все»… И главное — путей, соответствующих именно твоим особенностям, ты скорее всего не найдёшь — наоборот, везде надо проходить какую-то ломку, преодолевать стыд. Сперва наобещают чего-то возвышенного, захватывающего, а потом как дойдёт до дела, начинается: какие-то суточные голодания, сексуальные практики, моча, клизмы… Или например — комплексы упражнений, которые надо выполнять каждое утро в течение трёх лет, не прерываясь ни на день, иначе — всё насмарку. Так кто-то, говорят, уже с ума сошёл на этой почве — его caмолёт сел не в том городе, а раздеваться донага в зале ожидания аэропорта, чтобы выполнить упражнения, он не решился. Зато якобы проклял авиадиспетчера и метеослужбу — а ведь от их безошибочной работы сами понимаете что зависит. Хотя трудно сказать, имеет ли реальную силу это его проклятие… Но зачем же дёргать людей подобными рекомендациями, да ещё якобы в плане дальнейшей космической эволюции человечества? Как будто непонятно, каково современному человеку при его реальном ритме жизни зависеть от этих многочасовых упражнений, клизм, голоданий! Или почему, если всё это так серьёзно — насчёт какой-то новой эпохи, раскрытия в себе каких-то новых свойств — на практике никто не собирается приспосабливать к этому ни устройство жизни, ни устройство общества? И всё исходит непонятно от кого, откуда и почему, и никто ни за что толком не отвечает. Взбудоражили общество какой-то новой эпохой, шестой расой, космической жатвой — а конкретной информации нигде толком не получишь. Поверил кому-то одному, а назавтра у других читаешь, что — это ложный, гибельный путь, кощунство, гордыня, что это — от Сатаны, а потом ещё где-то и о тех — то же самое, и все они в своей вере правы, и все угрожают, что ты погубишь душу, если не примешь их веру, их путь — а я что должен делать? Ну, неправ я — а кто прав? Не так я должен был на всё это реагировать — а как? Обратить всё в шутку? А как же моя личная особенность? Мне, что, игнорировать и её — и жить так, будто её нет, будто я — «обыкновенный»? Но я же так просто не могу! А потом такое отношение: поверил — ну и дурак! А поступать в вуз — так тоже… Поступает «обыкновенный» — и это нормально, это в порядке вещей, но тут же поступает человек в чём-то необычный, и сразу — болезненная подозрительность: а зачем тебе это? А справишься ли? А нет ли тут какого-то обмана? Так что если сразу не претендуешь на преимущество перед остальными в чём-то ином — получается, уже не по праву хочешь занять место «нормального». Зато потом «нормальный» схватит тройку — и ничего, он же просто «нормальный», и только, но представьте тройку у претендента на гениальность! При том, что и гением можно быть только строго по учебной программе, и необычным, уникальным — только так, как «положено»! Вот и веришь, и ждёшь, что где-то всё же тебя поймут, дадут какой-то знак, укажут путь… Ну, и вот вам знак… Вместо чёткого, конкретного ответа, как мне быть, что делать — загадка на загадке. И попробуй пойми: если это, например, сатира на современную школу — то при чём тут я, который к тому времени и так уже её окончил? Или исчезновение одежды… Moгy я понять его как знак решиться перейти вообще на одни плавки? Или наоборот: вообще можешь — но вот что тогда будет? А это же для меня не игра, это — реальная жизнь! Тем более — знаете какая ещё встреча была у меня совсем недавно? Тоже какой-то незнакомый человек подошёл на улице, напомнил про тот случай — а потом говорит: мы же тогда хотели тебе помочь, зачем ты соврал про гранату? Но я же помню — они потешались надо мной как над сумасшедшим! — Мерционов с шумом выдохнул воздух. — И как мне теперь это понимать?

— А вот этого ты не рассказывал… — удивлённо ответил Тубанов. — Во всяком случае, я не помню…

— Так говорю же — это совсем недавно было… Но я-то верил, что всё так и было, как я тогда это записал! Ты же видел, с какой убеждённостью я говорил! Ну а теперь мне что думать? Зачем какие-то мистические силы могли устроить мне такое? Чтобы что мне тем самым сказать? Ну, или ладно бы это исчезновение одежды — где-то в младших класcax, чтобы я уже тогда понял, чем отличаюсь от других людей, а не сам с таким трудом доходил потом до этого… Но никто же не дал мне тогда такого знака! Зато тут — сразу и старая школа, и неизвестно чей портфель, и часы, остановленные на 18-м августа, и фюрер… Это, что — какое-то запоздалое указание на ГКЧП? Но почему именно мне, при чём тут я? И что я уже в ноябре 91-го мог с этим делать?

«А что же будет, когда он узнает правду? — подумал Кламонтов. — Или правдой окажется что-то другое, не то, что я за неё принимаю? Хотя — похоже, и даже очень…»

— Или давайте просто смотреть запись дальше, — вдруг предложил Мерционов. — А то от этих разговоров ясности всё равно не прибавляется…


Тубанов снова переключил одну из кнопок на пульте — и теперь на экране был тоже он, Тубанов. В той самой летней рубашке, что и тогда, при первой встрече в июне 90-го года. А во вчерашнем видении Кламонтова он был в том же чёрном свитере, что и сейчас — и в котором Кламонтов его вообще раньше не видел. (Хотя, может быть — видел тот гуру?) Ну а здесь, в комнате, Тубанов передвинул стул дальше от телевизора, чтобы лучше видеть себя на экране.


— … Я — Виктор Афанасьевич Тубанов, — тут же зазвучал его голос в записи. — 14 февраля 1975 года рождения, студент второго курса географического факультета университета, — Тубанов, как и Мерционов, почему-то не назвал город, — и тоже свидетель или, лучше сказать, участник «аномальных» событий, в чём-то подобных тем, о которых было рассказано в предыдущей записи. Но в моём случае, насколько я помню, они начинались… Ну, или я помню их начиная с момента, когда я будто бы подходил к прилавку в магазине, и уже протягивал продавщице деньги — хотя совершенно не помню, что я собирался там покупать. И кстати, что это был за магазин, тоже сказать не могу — мне сейчас вспоминается какой-то «сборный» интерьер, составленный из нескольких известных мне магазинов. Да и вид за окном — тоже: дома и киоски, расположенные в действительности на двух разных улицах. Но там сpaзy я всего этого как-то и не заметил — а помню только, что просто собрался дать продавщице деньги — и вдруг вижу: и всю ту мелочь, которая лежала перед ней, и мою 25-рублёвку, упавшую на эту мелочь, как ветром сдуло. Точно как в каком-то фантастическом фильме: были деньги — и вдруг их нет. Только тут это — наяву. А продавщица тоже увидела — и вдруг как заорёт на весь магазин: «И этот мне сунул нищие деньги!»…

Кламонтов, вздрогнув, переглянулся с Селиверстовым. Уж это он не ожидал тут услышать…

— Сам удивляюсь, откуда оно здесь… — успел прошептать Селиверстов, пользуясь паузой в рассказе Тубанова.

— … Я сразу просто растерялся, — продолжал Тубанов на экране, — не могу понять, в чём дело, верить ли вообще тому, что я увидел, или мне просто показалось — но правда, тогда и продавщице тоже — а сзади слышу, кто-то говорит, что в городе будто бы в обращении появились деньги отрицательного достоинства, которые аннигилируют с обычными, как частица с античастицей, но по виду — как настоящие, так что одни от других никак не отличить. Будто бы — ну, тут уж я не совсем уверен, но говорю, как запомнил — какой-то богач сел на паперть бывшего обкома просить милостыню, а бедняк подал ему эти самые «нищие деньги», вот они и пошли по городу. А продавцы в магазинах будто бы додумались взвешивать одежду и личные вещи покупателей — и каким-то образом пересчитывать граммы в рубли…

«Нет, но — так, почти дословно… — подумал Кламонтов. — Будто тот гуру сам слышал это в мединституте. И он — действительно из вузовской среды? Если тут всё же не что-то другое…»

— …И тут же, — продолжал Тубанов, — у меня из рук вырвали сумку, с которой я пришёл в магазин — я так понял, в счёт той мелочи, которая исчезла. А у выхода, смотрю, продавцы действительно раздевают покупателей. И на вмешательство правоохранительных органов, как я сразу понял, надежды нет — а то тут же, смотрю, в водочном отделе двое омоновцев сами своими дубинками за что-то расплачиваются. И снаружи через витрину видно, как все бегают от магазина к магазину, от киоска к киоску, и никто ничего не может купить — денег нигде не берут, а без денег товар не дают. А день к тому же морозный — кто ж захочет, чтобы его в магазине раздевали? Всё-таки особенность организма, о которой шла речь в предыдущей записи — большая редкость… Ну, и вот как только до меня дошло, что всё это — вроде бы всерьёз и наяву, так меня словно что-то подтолкнуло обратиться ко всем присутствующим: да что ж вы такое делаете? Неужели вам, разумным существам, не хватит ума цивилизованно решить, что делать, если так случилось, что деньги утратили своё качество денег, и нет никакой меры потребления? Давайте, говорю, пусть просто никто не берёт больше, чем ему действительно нужно — а там что-нибудь придумаем? Но только сказал я это — и что тут началось… Одни сразу стали кричать, возмущаться: почему я должен брать меньше кого-то, чем я хуже? А другие как стали спорить, кому теперь положены какие льготы — так на этой почве между ними вспыхнула такая драка, что до того я ни наяву, ни в фильмах ужасов ничего подобного не видел, — yжe Тубанов на экране судорожно перевёл дыхание. — Остались буквально лужи крови, зубы, даже целые челюсти — хотя похоже, всё-таки вставные… Ну, и наконец магазин стали просто грабить. И снаружи тоже было видно, как все бегут откуда-то и тащат вырванные электрошнуры с вилками, рукава от одежды, какие-то доски, крышки, банки, коробки, куски самих прилавков — да и те же омоновцы вместо того, чтобы попытаться навести порядок, набивали карманы чем-то из опрокинутого киоска. А потом… Не помню, как это получилось, но… вдруг оказалось, что я уже не там, не в магазине, а уже бегу по улице, и всюду — то же самое. Какое-то общее безумие воровства — кто-то пилит ограду, кто-то тащит из окна вытрезвителя простыни, кто-то бежит с охапкой тех же омоновских дубинок… И я уже не знаю, что мне обо всём этом думать — наяву я это вижу, или сошёл с ума, или наоборот, я — последний, кто еще не сошёл? Но пока что бегу дальше — и вижу, как вокруг заводских общежитий тянут колючую проволоку, ставят пулемётные вышки… И вот тут уже — совсем не помню, что я подумал, увидев это… — Тубанов сделал довольно долгую паузу, пытаясь что-то вспомнить. — Да, а потом вдруг оказался — но тоже не помню, каким образом — где-то между торговыми рядами на базаре. Видите, всего полностью, подробно, не помню, скорее — отдельными урывками… И вот там, на базаре, я смотрю, авиабомбы самым натуральным образом меняют на ящики мыла, пробирки с холерой и тифом — на мясо и колбасу, ну и тому подобное. Да, а потом ещё где-то вдалеке поднялся крик, что колбаса эта будто бы — трупный материал из морга, и все, кто были поблизости, вдруг всё бросили и побежали туда разбираться. И только двое оставшихся, я слышал, говорили между собой, что разные типографии города будто бы стали печатать разные деньги взамен тех, «нищих», но их тоже нигде не хотят принимать, да ещё автобусных контролёров мобилизовали задерживать тех, у кого найдут фальшивые деньги — а кто знает, какие теперь фальшивые? И кончилось тем, что возмущённые покупатели сами стали задерживать контролёров… А дальше… — Тубанов снова сделал паузу. — Тоже как-то вдруг, без видимого перехода, оказалось, что я уже иду куда-то в какой-то толпе, а проход между рядами — только не базарными уже, а рядами колючей проволоки — постепенно сужается и начинает петлять между домами, как лабиринт. И все, кто в нём были — так и идут дальше сгустившейся толпой непонятно куда. И там в этой толпе рядом со мной оказываются то какие-то нищие, то наоборот, бизнесмены с личной охраной, то «афганцы» с орденами, то даже не знаю кто в какой-то малознакомой форме — студенческого стройотряда, что ли — то и вовсе какие-то эсэсовцы, куклуксклановцы, и тут же рядом с ними — жрецы африканских племенных культов, и сумасшедшие в смирительных рубашках вместе с санитарами, и арестанты с конвоем, и школьный класс, и детский сад с воспитательницами, и все — какие-то полуотключенные, с потухшими взглядами — и так все вместе и идут, как сомнамбулы или зомби…

«Нет, но смирительная рубашка — это как-то не вяжется, — вдруг усомнился Кламонтов. — Учитывая случай с ним самим. А… Хотя нет, толпа у трона — из моего сна. И всё-таки похоже…»

— …И навстречу, за проволокой, идут какие-то толпы с лозунгами: за независимость зарплаты от труда, границы — от государства, государства — от народа, ЦК — от KПСС, головы — от тела, тела — от души, воды — от света и газа, ну и так далее. А потом смотрю, и на зданиях везде вывески: «Публичный дом», «Работорговля», «Гестапо», «Комбед», «Особый отдел» — прямо так, без пояснений. И вот тут уже, помню, стало чувствоваться какое-то напряжение подавленности, обречённости — тем более, там за проволокой уже, я видел, сооружали что-то вроде эшафотов…

«И всё-таки — он или не он? — подумал Кламонтов в очередной паузе. — А то уже скорее просто политика…»

— … А потом, в очередном урывке, я словно очнулся опять в этой же толпе — но только уже не в городе, а на открытом месте, как бы на какой-то равнине. А толпа — до самого горизонта, и за головами никаких ориентиров не видно, только небо, какое-то сумрачное, чёрное с жёлтым — не знаю даже, как сказать точнее — и во всём чувствуется какая-то тревога, и все стоят и чего-то ждут…А ещё потом как-то внезапно в толпе наметилась движение в сторону какого-то здания — оно, оказывается, было у меня за спиной, потому я его раньше не увидел — и все повалили туда, ну и я вместе со всеми. И чувствую — даже как-то страшно туда идти, всех там, возможно, ждёт что-то недоброе, да и зачем они идут туда, не знаю, но куда денешься в такой толпе… А потом вдруг снова как бы очнулся и виду — пришли. Я уже там, внутри, в каком-то огромном зале, полном людей — и в нём заседает какой-то трибунал, все по одному подходят, им задают какие-то вопросы — причём тут же какие-то служители с дубинками следят, чтобы подходили только по одному, а если подходят семьями — отталкивают детей от родителей, мужей от жён… А в полу тут же рядом — несколько люков или провалов, и все они внутри разных цветов: белый, серый, чёрный, багровый, болотно-бурый, ещё какие-то. И вот те, в трибунале, должно быть, по ответам на вопросы что-то решают, а эти служители по их знакам хватают подошедших и толкают каждого в какой-то из провалов. И все, я вижу, покорно ждут, когда до них дойдёт очередь — как будто совсем утратили волю и всё им стало безразлично! Или нет, кажется, кто-то один стал просить о снисхождении, начал доказывать, что он не готов к этим вопросам, что его не предупреждали ни о чём подобном — но всё равно, с тем же результатом. Да там, я видел, и почти грудных детей, вырванных из рук родителей, так же допрашивали и куда-то бросали…

«Последний катаклизм… — отметил Кламонтов с внутренним содроганием. — И во что верят земляне… И — на что это похоже… Или… тут и есть просто политика? Символ какой-то стадности, тоталитаризма? И явно та же схема. Гротеск, сатира, потом — мистический ужас…»

— …Ах да, и ещё один ребёнок, постарше, пытался вырваться, тянул за руку кого-то из взрослых, но тот его словно не узнавал. Но в общем и целом — было какое-то повальное безразличие или обречённость… И вот я стою там и думаю: что же делать? Неужели все эти люди — а их там 6ыли тысячи — беспомощны перед теми несколькими? Но вместе с тем, признаюсь, была и такая мысль: а как всё-таки узнать, где там что кого ждёт, и что надо отвечать, чтобы куда попасть? Хотя тут же сразу — и сомнение: а почему вообще надо куда-то там попасть, почему нельзя, например, всем вместе просто уйти назад, откуда пришли? И кто они сами такие — вот эти, в трибунале — и по какому праву так всеми распоряжаются? Но только я решился заговорить об этом с теми, кто стояли рядом — так смотрю, они только испуганно отворачиваются и продолжают двигаться вперёд, к трибуналу. И только ещё, я слышу, где-то рядом один шепчет другому, что белый провал вроде бы предпочтительнее других — но и туда, я же видел, людей толкали насильно… И во мне от этой общей тупой покорности уже начало нарастать какое-то сопротивление отчаяния. Ну, думаю — надо просто уходить оттуда самому, никого ни о чем не спрашивая. Но тут во мне что-то стало сопротивляться и такому решению, возникло чувство беспомощности, безнадёжности, и даже — как бы греховности такого шага и ожидания кары за него. А я пока и не могу ни на что решиться — и даже не знаю, хватит ли мне сил идти обратно через всю эту толпу. И чувствую, уже хочется, чтобы кто-то услышал мои мысли и пришёл на помощь…

«Но зачем? — вновь чуть не вырвалось у Кламонтова, вспомнившего подобное из своих видений. — Зачем делать с людьми такое? Что тут за откровение или испытание, что можно этим сказать?»

— … И тут уже словно в ответ на это наступил какой-то перелом. Как будто вдруг прорвало пелену этого всеобщего страха или безразличия. И сразу откуда-то — кажется, из чёрного провала в полу — в зал ворвалось несколько человек как бы в красноармейской форме с будённовками, только тоже чёрного цвета, и стали кричать: люди, не верьте, вас тут обманывают надеждой попасть за правильные ответы в какой-то рай — а на самом деле все эти дыры ведут в один и тот же ад! Ну, тут все замерли, настала прямо-таки могильная тишина — а один из ворвавшихся дёрнул какой-то рубильник на стене — и пол под трибуналом разверзся, и те сами полетели в какую-то общую пропасть, открывшуюся на месте всех этих дыр… — Тубанов на экране остановился, чтобы перевести дыхание — и у Кламонтова на волне спадающего напряжения вырвался вздох.

— … Ну а вот дальше… Помню только что-то очень смутное — какие-то дворы, лестницы, коридоры, где я как будто что-то искал. Но это уже — совсем как во сне, так что наверно, во сне и было…

«Или — что-то вроде той моей поездки в трамвае…» — вдруг подумал Кламонтов.

— … Потом проснулся я как-то не сразу, — продолжая Тубанов, — но как будто у себя дома на своей кровати. И помню, ещё долго лежал в полудремоте и думал: что это могло быть, к чему бы такой кошмар? И вообще — сон это или не сон, а то уж очень ярко и отчётливо оно было для сна… Но потом в какoй-то момент вдруг заметил, что полоска света в комнате падает неестественно — так, как у меня дома, если смотреть с моей кровати, свет ниоткуда падать не может. И под головой, как я почувствовал, у меня вроде бы не подушка… На ощупь определил — мои зимняя куртка и шапка, да и лежу я в одежде на незастеленной кровати. Не понимаю, в чём дело, хочу встать так, как встаю обычно, а там — стена. Повернулся, встал с другой стороны, смотрю — а свет-то в коридор падает явно с лестничной клетки, значит, входная дверь открыта, и это — среди ночи. И как-то странно тихо, будто во всей квартире я один… А потом ещё смотрю — расположение фонарей за окном незнакомое, какие-то крыши в снегу, да и в комнате тоже — шкаф на месте стола, вместо кресла какие-то ящики… И наконец до меня начало доходить, что я — как будто не у себя дома. Но где и почему — никак не могу сообразить… И вот я ещё спросонья, почти автоматически вышел в коридор, смотрю на номер квартиры — 19-я. А моя — 27-я. Но подъезд — точно как в моём доме. И я, хоть и видел уже, что за окном всё было не так, на какой-то момент вдруг забыл об этом и решил подняться к себе наверх — хотя всё равно не мог понять, как это я заснул в квартире у нижних соседей… В общем, вернулся я в ту квартиру за курткой и шапкой — и быстро наверх. Ищу в кармане ключ, вижу, правда, что и дверь там какая-то не такая, но ключ уже достал и пробую вставить его в замок — не входит. Номер квартиры — как у моей, а замок — не тот. И тут только, кажется, до меня дошло, что и дверная обивка не того цвета, и глазок низко вставлен — чуть ли не на уровне моей груди — и за окном я видел какие-то совсем не те кварталы. И что вообще это — наяву, и с этим надо что-то делать… Как-то так замедленно всё доходило до меня в том состоянии. И вот — стою я там на лестничной площадке и пытаюсь вспомнить, где это я могу быть, и как и откуда мог туда попасть… Да, а на часах у меня, смотрю — 3 часа 20 минут ночи 8 декабря. А я только то и помню, как 7-го утром был на лекциях в университете, потом по дороге домой действительно заходил за покупками во вполне реальный гастроном — и тут, получается, и есть начало всего этого кошмара? Ведь ничего другого, что было потом наяву, я как будто не помню… И главное, что делать дальше — тоже не представляю. Куда идти ночью — если я даже не знаю, где это я? Или например, искать в той квартире телефон, чтобы позвонить домой, родителям — так тоже вдруг подумал: а что, если это я вообще в каком-то другом городе? А просто ждать там утра — так тоже вопрос, кого и чего я могу дождаться… И наконец решил: всё-таки более рискованно оставаться в неизвестно чьей квартире, так что надо уходить. Во всяком случае — выйти наружу, посмотреть, что там за обстановка, а тогда и решать, что делать дальше… Да, а когда я потом опять проходил мимо двери той квартиры уже вниз — то ещё увидел, что там в замке торчит ключ, и сразу решил: сейчас закрою эту дверь и возьму ключ с собой, а если когда-то встанет вопрос, откуда он у меня — скажу, что нашёл на улице. И как-то не подумал — что как раз накануне, пока я был на лекциях, выпал первый снег, а в снегу ключ так просто не найдёшь. В общем, вышел я со двора того дома на улицу, выглянул из-за угла, смотрю — а это же мой микрорайон, моя улица, дом напротив — соседний с моим! Просто я, оказывается, не представлял себе, как выглядят из окон дома, что наискось через дорогу от моего, в общем хорошо знакомые мне соседние улицы… И вокруг — как будто никого. Так что я быстро перешёл улицу — и домой. И никого больше по дороге не встретил — но уже там, на месте разбудил родителей, когда сначала по ошибке хотел открыть дверь не тем ключом. Да они и так почти не спали — меня же, как они сказали, с вечера дома не было. То есть вернее, из того магазина я как будто приходил домой — но потом снова ушёл и даже не сказал — куда и надолго ли. А сам я этого даже не помню — хотя тому свидетельство и покупки, которые я успел принести домой перед вторым уходом… Ну а в эту мою историю они поверили не сразу — но потом, как поверили, стали предполагать всякое — и попытку похищения, и бред с галлюцинациями. И кстати, хорошо ещё, не успели никуда заявить о моём исчезновении — а то представьте, как бы я выглядел в той квартире или с тем ключом, начни кто-то расследовать всё это как обычное нарушение закона! Ну а так ключ мы потом сдали в домоуправление — или как оно теперь называется — как якобы найденный в том же гастрономе, и теперь официальная версия такова, будто его потерял пьяный сосед жильца той квартиры, которому ключ оставили на хранение, пока тот лежал в больнице. Не знаю, правда, как тот сосед сам помнит всё это, и что он мог делать в той квартире, чтобы оставить её незапертой среди ночи… Ну, а мне потом родители на всякий случай устроили полулегальную, в частном порядке, консультацию у психиатра, но она ничего в тех событиях не прояснила. И в дальнейшем я уже сам обращался к специалисту по нетрадиционной медицине — но тоже посредством гипноза удалось установить только то, что в магазине у меня будто бы был какой-то разговор, а с кем — непонятно, так как даже внешность этого человека я не смог вспомнить. Помню только, что речь шла о каких-то космических знаках судьбы, предназначении, но и то — в общем, без конкретных подробностей, а в общем о таком может говорить кто угодно. И это всё равно не объясняет ни того, как я мог оказаться в оставленной открытой на ночь квартире чужой квартире, ни где вообще я провёл примерно десять часов, с 17-ти с чем-то 7 декабря до 3-х ночи 8 декабря 1991 года. Правда, тот психиатр объяснил это как какое-то «сумеречное состояние сознания» — и теперь родителям приходится думать, будто я всё это время в таком состоянии искал и не мог найти свой дом, и именно отсюда — эти смутно запомнившиеся лестницы и коридоры. Жутковатая получатся версия, но для них мне приходится делать вид, будто я и сам верю в неё — потому что она им кажется менее страшной, чем то, что y меня могла быть какая-то странная встреча, и это — её последствия. Но только я до сих пор не знаю, что мне думать об этом для себя. Я же уверен, что я — не сумасшедший, и никаких такие «сумеречных состояний» у меня до тех пор не бывало — да и сам тот кошмар был ярче всякого сна…


— И тоже повторный гипноз больше ничем не помог, — добавил Тубанов уже здесь, в комнате, снова остановив запись. — И что это может быть так заблокировано…

— Повторный… — сообразил Кламонтов, повернувшись к Селиверстову. — В том смысле, что специалист, о котором, шла речь — это ты и есть? И ты же проводил тот, первый сеанс гипноза?

— Да, это так сказано обо мне, — подтвердил Селиверстов. — Хотя я и не применяю земную технику гипноза. У меня это получается интуитивно, чисто телепатически. Но вряд ли тут дело в этом. У вас явно кое-что более глубоко заблокировано, чем остальное. И как раз — конкретные подробности: с кем вы говорили, где были в такие-то моменты времени…

«Не надо бы так забегать вперёд, — подумал Кламонтов, надеясь, что мысль дойдет до Селиверстова. — А то впереди ещё третья запись, а потом — и мой рассказ…»

— И я же тогда проговорил об этом с родителями весь остаток ночи — а потом ещё целое утро перебирал всю литературу об «аномальном», какая только была в доме… — продолжал Тубанов. — Так что и на лекции, естественно, не пошёл. И вот помню своё впечатление: везде такие уверенные рассуждения о духовности, Шамбале, НЛО, a дошло до дела — и кому довериться, если в большинстве случаев это — на уровне клуба по каким-то странным интересам? И оно хорошо, пока всё не настолько всерьёз… Taк что, если бы в прошлом сентябре часть потоков мединститута временно не перевели к нам, и мы не встретились бы в нашей студенческой библиотеке, и ты не рассказал бы мне, как yжe пытался разобраться с похожим случаем — то и не знаю, где бы я eщё искал какого ответа, и что думал бы до сих пор — не помня даже ту встречу в гастрономе. Хотя и так не понимаю — при чём тут она, есть ли какая-то связь, и если да — то какая…

«Нет, но как — не задуматься за столько времени? — удивился Кламонтов. — Хотя связь буквально лежит на поверхности…»

— А как я тоже столько искал по литературе — что бы это могло быть, — добавил Мерционов. — И как даже в ассоциации нетрадиционной медицины за это вообще не рискнули взяться…

— Это — где мы с Сергеем впервые встретились, — объяснил Селиверстов. — Я пришёл познакомиться с тем, что они собой представляют, как работают. И как раз услышал тот разговор и вдруг подумал: я же в том, моём мире практиковался в применении телепатического гипноза — так почему не попробовать и здесь, на Земле? Но странно — вообще с тех пор уже сколько раз удавалось — а тут… Что за какой-то особенно мощный блок у вас у всех?

— Но тот психиатр и того не смог, — ответил Тубанов. — Хотя он и настроен был предвзято — как будто больше боялся оторваться от каких-то идей, чем действительно хотел что-то выяснить… Вот я и не помню всего. Но теперь бывает, тоже чувствую в себе что-то странное, чего за собой раньше не знал. Например — будто что-то касается моих самых сокровенных мыслей, воспоминаний, убеждений — и даёт им совершенно неадекватную оценку. Или даже — какие-то мысленные переспрашивания: что я имел в виду, о чём только что думал — и надо срочно искать ответ. И это так неприятно — и так мешает, особенно в учёбе… Ну и вот правда — что же это было и к чему? И если, допустим, кто-то хотел мне что-то сказать — то что, и если предупредить — то о чем? Чтобы я что сделал — или чего не сделал? А то казалось бы, если есть что сказать конкретному человеку, и это действительно важно — так наверно надо бы, чтобы он понял, а не просто оглушить загадками? Или тут вообще — никакого послания, это просто странный феномен, явление, только и всего… Хотя что так говорить… — с досадой добавил Тубанов. — Что толку повторять вопросы без ответа… Давайте пока слушать запись Ареева…

— Только сперва я хотел бы кое-что уточнить, — заговорил до тех пор не произнёсший ни слова пятый участник встречи, даже фамилию которого Кламонтов услышал только сейчас. — А то я так и не знаю: действительно бывают сейчас в вузах так называемые «дни открытых дверей» — когда школьников приводят туда на экскурсию и знакомят с тем, как там учатся студенты и какие ведутся исследования? Или это уже — что-то устаревшее, из области юмора и сатиры? Ну, как вообще стало принято смеяться над многим, что было раньше? А то у нас в школе я никаких таких экскурсий не помню…

— А у нас в университете была такая школьная экскурсия, — ответил Кламонтов.

— Точно! — воскликнул Мерционов. — На химическом факультете! А я ещё думаю, где мог тебя видеть! У вас же, у студентов-заочников, бывают занятия на химическом факультете?

— Бывают… И я даже могу точно сказать, где и когда это было! — вспомнил Кламонтов. — Мартовская сессия третьего курса, кафедра органической химии… То есть это у нac — сессия, а у вас — весенние каникулы, верно?

— Последний день учебной четверти перед самыми каникулами, — уточнил Мерционов. — Да я знаю, мне уже рассказывали про этот ваш педагогический уклон. Как у вас даже сессии приспосабливают по времени к школьным каникулам для удобства заочников, которые работают в школе. Хотя какое удобство — если вам и в зимние каникулы надо собираться на сессии?

— Да, к 15-ти часам 2 января все должны быть в сборе, — подтвердил Кламонтов. — Так что хорошо хоть, я — местный житель, а кто из других городов — тем или совсем рано утром, или даже ещё 1-го, ночным поездом, надо успеть выехать, чтобы не опоздать к началу занятий. А у нас по месту работы большинство — медсёстры, фельдшера, санитары… И это большинство каждое новогоднее утро пакует чемоданы — из-за едва ли десятка тех, кто работает в школе, но учится почему-то не в пединституте… Да, но… к чему сам вопрос о «дне открытых дверей»?

— Из записи будет понятно, — ответил Ареев и повернулся к Тубанову. — Включай.


— … Я — Аркадий Викторович Ареев, 9 января 1976 года рождения, ученик 11-го класса средней школы № 52,— начал Ареев на экране, так же, как Тубанов и Мерционов — назвав дату рождения, но не назвав город. И тут Кламонтов понял, что в этом был свой смысл. Человека по таким данным в принципе можно найти и встретиться с ним, но сделать это непросто. — И со мной также произошли события, подобные тем, о которых было рассказано ранее… — Ареев немного помедлил, должно быть, решая, как лучше начать. — Только в моём случае всё начиналось с того, что мы как будто всем классом шли в университет на так называемый «день открытых дверей» — проще говоря, экскурсию для ознакомления школьников с их возможным студенческим будущим. Вернее — мы уже подходили к самому зданию университета, а то я помню только, как мы вошли туда, внутрь… И там всё показалось мне как-то странно знакомым — хотя я не помню, чтобы мне приходилось бывать в университете когда-то раньше. Наверно, просто само здание было похоже на какое-то другое, где я действительно бывал…

«Ну да — он, должно быть, внушил тебе интерьер, знакомый ему самому! — сообразил Кламонтов. — Интересно только — какого здания на самом деле…»

— … И вот мы прошли через вестибюль и идём по коридору первого этажа. А там, я вдруг смотрю — стены до самого потолка, да кажется и потолки тоже, обклеены грамотами за спортивные успехи, стенгазетами о стройотрядах и уборке урожая — а сами студенты и преподаватели бегают взад-вперёд с тюками каких-то бумаг, сталкиваются, падают, ругаются, подбирают по всему полу эти бумаги… А я не могу понять — что это такое? Неужели, думаю, вот это и есть рабочие будни университета, и такое студенческое будущее ждёт кого-то из нас? Но пока идём дальше… Потом остановились у стенда вроде бы с научными статьями — но содержания такого: один автор тряс собак на каком-то вибраторе, а потом пересаживал им сердце на место печени, другой вводил лягушкам в вену формалин и считал секунды до остановки сердца — ну, и тому подобное. И тоже, читаю — и не могу понять: это что, какая-то шуточная, пародийная стенгазета? Но нет, всё очень даже официально — какие-то многозначные цифровые коды, чьи-то росписи, десятки литературных ссылок — так что на пародию ничем не похоже. Да, а потом смотрю — на полу тут же прямо в коридоре валяются размотанные рваные бинты, потёки крови и каких-то растворов, битые шприцы, вскрытые собаки, кошки… И это — по всему коридору до самой лестницы наверх. Тут я уже совсем растерялся, но потом вижу — остальные вроде бы реагируют спокойно. И я пошёл вслед за ними дальше, на второй этаж…

«Это что же получается — как бы наш факультет? — понял Кламонтов. — То есть — его аллегория в представлении этого гуру? Но всё-таки — хоть бы ещё деталь интерьера…»

— …Да, и вот это, на первом этаже, был по-видимому биологический факультет, — продолжал Ареев, подтверждая догадку Кламонтова, — а дальше, на втором — химический… Накурено — не продохнуть. Целая толпа стоит в коридоре, травит анекдоты — а нас будто никто и не замечает. Потом наконец зашли в какую-то дверь — а там в лаборатории одна группа студентов совещается, как синтезировать донос на какого-то аспиранта или ассистента, другая, в соседней, практикуется сливать из колбы в колбу дачу и машину — во всяком случае, они нам так объяснили. И тоже везде — потёки, дыры в столах, дверях, одежде, ожоги на руках, осколки битой посуди, да ещё как мы вышли оттуда — прямо нам навстречу двое в лохмотьях от белых халатов куда-то ведут третьего, всего в бинтах… И я чувствую, что всё меньше и меньше понимаю — всерьёз это или какой-то нелепый спектакль — но пока иду вместе со всеми дальше на третий этаж, на математический факультет. А там — всё в клубах чёрного дыма, стоят старые компьютеры, ещё с перфокартами, и человекоподобные роботы, точно как из старой фaнтacтики — и вот то один, то другой из них дымит, а между ними бегают люди не в белых уже, а в серых от копоти халатах, трясут в воздухе обгорелыми перфокартами, и ещё слышно, как где-то далеко, в дыму, кто-то спрашивает, чему же равен икс. Причём там всё это выглядело так, что было совершенно не смешно… И вот мы идём дальше на четвёртый этаж, там — физический факультет, но нас туда даже не пустили, мы только через запертую стеклянную дверь видели, как люди в скафандрах и противогазах и тащили куда-то пожарный шланг — наверно, вниз, к тем, на третий этаж — а другие навстречу им несли что-то большое, тяжёлое, накрытое простынями с символом, обозначающим радиацию — и ещё на потолке искрила проводка, и откуда-то урывками звучал похоронный марш… И опять смотрю: все наши странно спокойно реагируют на это… Ну а дальше — пятый этаж, философский факультет. Знамёна, вымпелы, почётный караул — но символика не советская, как мне сперва показалось, а какая-то гибридная монархическая с националистической — и газетные статьи на стендах тоже только внешне похожи на материалы пленумов ЦК КПСС, а как присмотрелся, так и сама бумага пожухлая, и в заголовках газет — двуглавые орлы вместо орденов, и текст — со множеством букв «ять»… И тут же почему-то — военная кафедра. И от неё идёт целая колонна людей в какой-то тоже странной, гибридной форме — не то военной, не то арестантской — и откуда-то звучит такой жутко-утробный голос: «Эй, вы, трое, обое ко мне! Будете копать от забора и до заката!» И дальше — такое, что для записи уже не повторишь. И тут уже всем стало как-то неуютно — и лично мне, например, захотелось скорее уйти оттуда — но потом всё равно пошли дальше…

«Точно… И этот утробный голос…» — Кламонтову показалось, что разрешились последние сомнения. Ведь Ареев в записи так похоже передал интонации того голоса из его, Кламонтова, видений…

— … И вот — шестой этаж, экономический факультет. На стенах — графики роста каких-то показателей, но больше — абсолютно ничего, нет даже мебели в помещениях, только нищие сидят в коридоре и просят милостыню. А на седьмой этаж, на геологический факультет, и вовсе никак не пройти — там прямо у лестничной площадки в полу коридора огромный провал вниз, на экономический…

«Да, в своеобразном остроумии не откажешь… — подумал Кламонтов, почему-то вспомнив реальную пустую комнату, где проходил „контакт“. — Но что дальше? Сколько ещё таких „факультетов“ и чем это кончится? Да и учебных корпусов такой высоты у нас на самом деле нет…»

— … И вот мы стоим, не знаем, куда идти дальше — и вдруг откуда-то снизу, наверно, с биологического факультета — какой-то буквально душераздирающий крик: «Чуму прорвало!» — продолжал Ареев на экране. — И тут, конечно, сразу общий ужас, паника… Все побежали навepx, на географический факультет, мимо карт с территориальными претензиями ко всем соседним республикам ближнего и дальнего зарубежья — и даже, кажется, к Аргентине, Канаде и Австралии — добежали до лестницы в другом крыле здания, через неё выбрались на крышу, думали, там дальше будет пожарная лестница вниз — но нет… И вот все мечутся по крыше, не знают, что делать — а внизу уже видно, как подъезжают спецмашины: пожарная, милицейская, «скорая помощь», почему-то тут же — и мусорная машина, и катафалк. А снизу, постепенно скрывая их все, прямо на нас ползёт такое огромное густое белое облако — и от него на крыше негде спрятаться и никакой защиты…

Ареев на экране сделал паузу. Чувствовалось, что этот эпизод дался ему нелегко. И Кламонтову стало не по себе. Он вспомнил рассказы о том, как на химическом факультете в ходе лабораторных работ случались отравления, пожары, взрывы… А сколь безопасна учёба на их факультете? Тем более — вот он, уже пятикурсник, по сути ещё не видел их факультета как научного учреждения, не бывал во многих помещениях, не знал, куда ведут некоторые почему-то почти всегда запертые двери и коридоры. А там же наверняка ведутся работы — с ядами, инфекцией, мутагенами… Да ещё — та человеческая душа в сумрачном астральном коридоре. Не жертва ли лабораторной работы?..

— Ну а дальше… — Ареев на экране запнулся на мгновение. — Тоже, как и в предыдущих случаях — какой-то обрыв. И помню уже только, как я очнулся в каком-то помещении, похожем на больничную палату, и там было три человека в каких-то странных рясах. И вот они мне заявили, что у меня — какая-то «болезнь духа», и я, чтобы исцелиться от неё, должен повторять по три тысячи раз в сутки одно заклинание и ещё тысячу раз — другое, и всё это время не есть и не пить ничего, кроме воды, причём даже не спрашивая, на какой срок это рассчитано. То есть, как видите, о чуме речь уже не шла. Ну, а я в первую очередь хотел узнать, что было дальше там, на крыше, и как я попал оттуда в эту палату, и что вообще стало с остальными… И вот я стал пытаться выяснить всё это, и к тому же сразу объяснить, что сам не чувствую себя больным — и ведь действительно не чувствовал — а они мне только и отвечали: это, мол, пока ты не очистился от грехов, тебе кажется, что ты здоров телом и духом, а как станешь выздоравливать — будешь чувствовать, что болен…

«Но и это уже где-то было… — вспомнил Кламонтов, — Ах да, философ с зоологом в моём сне. Кто уверен, что знает свой путь — дурак, а кто нет — тот мудр…»

— … Тогда я спросил: от чего мне следует очиститься? — продолжал с экрана Ареев. — А они в ответ: ты, что, считаешь себя безгрешным? А я им: ну а если не считаю — то от чего? А они: от гордыни от самости, иначе для тебя будут закрыты высшие состояния, которых может достичь только чистый дух. Ну а я и спрашиваю: как мне его себе представить, этот чистый дух? А то, говорю, везде в эзотерической литературе мне встречается что-то о чистом, освобождённом духе, но всё так неясно, что я не возьму в толк, о чём речь. И уж тут-то, думал, наконец смогу точно это узнать… И что оказалось: биополе не есть дух, эмоции не есть дух, интеллект не есть дух, воля не есть дух, и даже самосознание человека, его Я, тоже не есть дух — тем более, что это как раз и есть самость! Ну так в конце концов, спросил я их тогда — что же есть дух и в чём разница между личностью и самостью? А они отвечают: такой вопрос как раз и есть проявление самости, человек без самости его бы так не поставил. Так что же, спрашиваю я их тогда — высших состояний способен достичь только тот, у кого нет ощущения себя как личности, и в этом смысле он — чистый дух? Но какой мне смысл стремиться к тому, что уже по определению несовместимо со мной как личностью? А то, если я стремлюсь к чему-то, хочу чего-то достичь — то именно я как личность, а что может быть нужно отсутствию личности, отсутствию самосознания? И кто или что вообще достигает этих высших состояний, если их в принципе не способен достичь никто? То есть вернее, как раз «никто» мог бы, но проблема в том, что не может никакой «кто»? Ну, и вот дальше — опять ничего не помню… И только могу сказать, что мне в этом разговоре каждый следующий вопрос давался труднее — как будто был в них какой-то риск или что-то постыдное…

«Точно… Как и мне в „контакте“, и Мерционову на уроке с военруком, Тубанову в зале с трибуналом. Как бы и стыдно уточнять то, что должен знать сам, и тем более — что-то требовать, отстаивать…»

— … А потом снова очнулся я уже, помню, под стук вагонных колёс, — продолжал Ареев. — Смотрю — лежу в купе вагона на нижней полке, по переборке ползёт пятно света от фонаря за окном… И как-то не сразу даже спохватился: почему это я в поезде? А как же университет? И эта не то больница, не то монастырь? А потом вдруг смотрю — в купе я не один. На полке напротив сидит ещё кто-то, только его плохо видно в темноте. И что странно — кажется, будто откуда-то знакомый, но не могу сообразить, кто это такой. И вдруг он, этот человек, начинает рассказывать мне какую-то совсем уж невероятную историю — как будто я попал в какой-то заколдованный вагон, который сам собой подцепляется к разным поездам, принимает на борт некоторых людей оттуда, и развозит их по разным точкам пространства-времени и даже иным реальностям — смотря по тяжести их грехов и степени искренности раскаяния в них…

И вновь что-то смутно знакомое всколыхнулись в памяти Кламонтова при этих словах Ареева. Ведь и что-то подобное он тоже знал. Но откуда?..

— … Причём он буквально так и сказал: кого — в мезозой, кого — в 18-й век, кого — в альтернативную историю, где было то, чего не было здесь. И даже приводил примеры альтернативных историй, где ему пришлось кого-то высаживать: ядерную бомбардировку Корейского халифата, казнь башкирского халифа, по которому не знаю в каком смысле кто-то проехался на какой-то каменной лошади, восстание декабристов — но не то, которое мы знаем, а другое — в каком-то Нумидийском Конотопе… И вот я так понял, где кому-то из пассажиров предназначено выходить — его самого каким-то образом выносит из вагона наружу, а вот кто попытается выйти не на своей станции… Ну, тут я не совсем понял — то ли какая-то сила не выпускает его из вагона, то ли, как только поезд тронется, он снова оказывается внутри. Но дело в том, что вагону нужен проводник — и им становится пассажир с особенно трудной или отягощённой грехами судьбой, на дальнейшее определение которой бывают нужны месяцы, если не годы. Обычные пассажиры, проехав в этом вагоне какие-то часы или сутки, потом где-то выходят — а он всё ездит, наблюдает разное реальности за окном, слушает рассказы пассажиров об их судьбах, размышляет над своей — и ждёт, как она решится. И вот он, сказал мне тот человек, и есть такой проводник. Будто бы он ещё в годы ранней перестройки нашёл в этом вагоне убежище от преследований за веру и с тех пор так в нём и ездил… Да, и ещё он сказал, там есть так называемый материализатор — и даже дал мне попробовать его на ощупь. Это было такое колёсико под столиком в купе — которое, как он мне сказал, если вращать его по часовой стрелкё, материализует продукты питания для пассажиров вагона — снаружи-то ничего внести нельзя, вагон принимает только самих пассажиров и ничего больше — а если против часовой стрелки, то — одежду, соответствующую той реальности, где кому-то предназначена выходить. Правда, тут я тоже не понял — он же сам сказал, их как-то неожиданно, внезапно выносит… Или они там сразу появляются только сами, лично, безо всяких вещей и даже без одежды, потому и приходится материализовать новую, как только они там окажутся… Ну, а весь этот разговор, как он вдруг сказал — к тому, что он будто бы получил знак с разрешением на следующей станции наконец выйти из вагона — но тогда первому же, кто войдет в вагон после получения им этого знака, придётся стать новым проводником. А первый — как раз я, вот он этот вагон мне и передаёт… И тут поезд остановился, он поспешно попрощался со мной — и ушёл куда-то в дождь или туман на крохотной станции с единственным фонарём на платформе, над которой в воздухе кружило какое-то существо, похожее на птеродактиля…

«Нет, но… как же ты попал сюда обратно?» — Кламонтов перевёл взгляд с Ареева на экране к Арееву в комнате — и понял, что в какой-то момент поверил. Ведь именно это — в отличие от остального — было как-то так знакомо, узнаваемо, правдоподобно…

— … А я, — продолжал Ареев на экране, — остался лежать на полке и думать: неужели всё это — правда? И я действительно застрял там на месяцы или годы в качестве проводника — с тем, чтобы, возможно, потом оказаться в какой-то иной реальности, откуда я даже никогда не смогу сообщить домой, где я и что со мной случилось? И даже пока я ещё здесь — так и то даже бумагу, карандаш, почтовый конверт не смогу материализовать тем колёсиком под столом — потому что можно только продукты и одежду? И неужели я действительно где-то когда-то совершил такой ужасный грех, что теперь должен вот так за него расплачиваться? А даже если и правда — при чём тут мои родители, за что это им? И сколько же тогда человек вообще должны расплачиваться за какой бы то ни было грех или ошибку одного? И в чём это мне надо разобраться, в чём покаяться? А спросить мне уже некого — в вагоне я остался один. И вот я лежу там на полке и пытаюсь вспомнить — что же это могло быть в моей жизни, какой такой грех?..

«Нет, но внушать такое? — будто пелена гнева и ужаса на миг застлала сознание Кламонтова. — Будучи всё-таки тоже человеком — который сам не всегда прав? Или это — не то, что я думаю? Именно в данном случае — не то?»

— … Но кажется, ничего такого я не вспомнил. Просто опять отключился от какого-то мысленного перенапряжения… А потом, когда снова очнулся, смотрю — вагон стоит на какой-то станции, за окном — всё ещё ночь, далёкие огни где-то в поле или, может быть, в горах — это я так подумал, потому что они там были как-то на разной высоте… И опять вспоминаю, где я, кто я теперь — и всё равно не могу то конца поверить в это… Да ещё вдобавок не могу понять, как я всё же попал в крыши университета в ту больницу, а оттуда в этот вагон, и даже не могу вспомнить, как я собирался дома на ту экскурсию и что было перед тем. И вдруг чувствую — в вагоне я уже не один. Ну, думаю, неужели действительно придётся принимать пассажиров в качестве проводника? Выхожу в коридор, а там — двое, причём сами — в железнодорожной форме. Удивляются, кто я такой, откуда взялся, говорят, что они сами — проводники… А я им как-то сразу ответил: ну так мне же только что передали этот вагон как его новому проводнику! Они ещё больше удивляются: кто мог тебе его передать? А я отвечаю: предыдущий проводник… Ах да, я забыл сказать, что тот проводник показывал мне список всех предыдущих проводников этого вагона, — вспомнил Ареев на экране. — Он там висел в какой-то рамке на стене, где обычно бывает расписание движения поезда, и светился зелёным светом — а начинался, кажется, чуть ли не с 1873 года… Ну так вот, сказал я тем двоим, вы сначала пойдите посмотрите список, чтобы понять, что это за вагон. И они пошли смотреть — а там просто расписание и оказалось. Хотя я точно помню, что видел там раньше этот список… И вот один из них говорит мне: таких списков в вагонах вообще не бывает. А другой — причём таким голосом, как наверно, принято говорить с сумасшедшими — спрашивает: ну хорошо, а кто был в этом списке? А я, как нарочно, ни одной фамилии не помню! Не до того же мне было, чтобы его подробно рассматривать… И тогда они спрашивают: а ты-то хоть сам понимаешь, что находишься в вагоне формирующегося состава, который сейчас должен отправляться в Донецк? И тут только я и сообразил сказать им прямо: а вы понимаете, что этот вагон — совсем не то, что вы о нём думаете? И я, говорю, сам тоже не сразу поверил — но вот что я о нём узнал… И начинаю пересказывать им всё это, как сам запомнил. Чувствую — и они уже не так уверены насчёт донецкого поезда и себя как проводников. А тем временем, смотрю, вагон уже стали возить взад-вперёд мимо станционных построек — причём я вроде бы даже стал узнавать сооружения товарной станции нашего города, так что у меня возникла надежда: а вдруг всё не так, и это я — просто в нашей обычной реальности, и даже пока eщё — в своём родном городе? И могу просто выйти оттуда — а они, уж если назвались проводниками, пусть там и остаются? Но тут откуда-то появился ещё один железнодорожник — я так понял, начальник донецкого поезда. Те сразу стали пересказывать ему всё это с моих слов, у него, я вижу, тоже возникли сомнения — ну ясное дело, и он же наверняка не совсем без понятия об «аномальном», так что с ходу отвергнуть такую версию не может. Хотя я, глядя на его сомнения, уже и вовсе не знаю, что думать. А снаружи, я слышу, уже стучат в дверь — пора начинать посадку. Тут начальник поезда пошёл в соседний вагон за милиционером, послал его наружу выяснить обстановку — и через минуту тот вернулся злой, раздражённый: что за дурацкие шутки, какая ещё иная реальность? А остальные тут же стали валить всё на меня, как на крайнего — дескать, я им так сказал… А я отвечаю: какие шутки, всё было очень натурально, убедительно — да и стал бы я в здравом уме так шутить? А милиционер в ответ: вот теперь мы просто по закону обязаны разобраться, в здравом ли ты уме, и как сюда попал — ты же чуть не сорвал отправление поезда… А я и сам давно уже чувствую, что это вроде бы наша, обычная реальность — и сам уже наконец хочу разобраться, что к чему. И из вагона хочется поскорее уйти — а то есть ещё остаток сомнений: вдруг он всё-таки заколдован? И вот пошёл я с этим милиционером в вокзальное отделение милиции, а оттуда позвонил домой — и оказалось, родители уже хотели было заявить о моём исчезновении. Я же ещё где-то в 16 часов ушёл из дома, а тут смотрю, на часах у них в отделении уже 22. И вроде бы уже сам вспоминаю, как уходил из дома, но вот зачем, и что было потом — не помню. А с той экскурсией вообще странно — её наяву быть не могло. Я же там видел с крыши как будто летний пейзаж, деревья с листьями — а тут наяву ещё не полностью сошёл снег — дело-то было 26 февраля 1992 года… Хотя мне и вспоминать что-то было некогда — пришлось уже им для протокола рассказывать всю эту историю, её, естественно, сочли бредом, вызвали туда психиатра… И, в общем, мне пришлось целую неделю провести в психдиспансере — я так понял, для какого-то обследования, результатов которого сам я так и не узнал. Родителям, правда, что-то сказали, и теперь они говорят, что мне беспокоиться не о чем, меня признали в общем нормальным, а это было опять же случайное сумеречное помрачение сознания, но я чувствую — они что-то недоговаривают… Да, и к упомянутому в предыдущих записях специалисту по нетрадиционной медицине я потом тоже обращался — и тоже посредством гипноза удалось установить только то, что у меня была встреча с кем-то на улице, и возможно, именно этого человека я видел потом в вагоне в роли того мистического проводника. Но и это — только возможно, потому что в темноте я его больше слышал, чем видел, да и мало ли в тот день могло быть всяких встречных прохожих… И так и осталось тайной, что и где было со мной на самом деле — тем более, что и проснулся я потом действительно в поезде, и та больница-монастырь в принципе могла быть наяву… Да, а ещё мне назавтра после того гипноза мельком вспомнилось какое-то собрание людей — хотя как раз меня ни на какое собрание тот встречный прохожий не приглашал. И вообще, при чём тут он сам и это собрание… И вот, кажется, всё, что я об этом помню. Разве что когда-нибудь ещё вспомню новые подробности, ну a пока — всё…


— И во всех случаях — встреча с кем-то незнакомым, — сразу начал Кламонтов, как только Тубанов остановил запись. — И то ли разговор о какой-то мистике, знаках судьбы, то ли приглашение на какое-то собрание — но это вспоминается только под гипнозом, и то — как смутные следы. А сразу помнится совсем другое — видения определённого xapaктepa. Сначала — гротесково-сатирические, даже как бы завлекающие, а потом — мистический кошмар, где уже надо чему-то противостоять, что-то преодолевать, искать выход, делать выбор. И наконец — пробуждение в обстановке, которая так странно гармонирует с содержанием этих видений, что сразу трудно и самому сориентироваться в реальности, и не сойти за сумасшедшего для окружающих…

— Ну, в моём случае было сложнее, — ответил Тубанов. — Я же проснулся не в самом гастрономе, а в квартире на шестом этаже над ним. Вернее, там это был какой-то «гибридный» магазин — вроде тот и вроде не тот. Ведь точно такие люки ведут в подвал совсем другого магазина, в центре города. Да и тот зал с трибуналом мне что-то напоминает. Какой-то театр, вокзал или храм, который я тоже где-то видел — но не могу сообразить, где именно. А ещё — этот поиск непонятно чего на каких-то улицах, в домах… И тоже всё думаю: где и когда я мог быть на самом деле? И как и откуда все мы попали туда, где должны были потом очнуться? Нет, поймите правильно, я не хочу предполагать что-то плохое, недостойное — вроде того, что кто-то действительно мог послать меня в таком состоянии на поиски мест из моих видений. Тем более — в нашем реальном мире, где есть автомобили, трамваи, поезда, сигнализация на охраняемых объектах… — Тубанов произнёс это как-то так, что Кламонтов понял: да, это пришло ему на ум только сейчас! — И всё-таки непонятно. Столько читаем о каких-то магах, мистиках, мудрецах, которые тоже ведут кого-то через видения или испытания к постижению каких-то истин, очищению от пороков — и человек потом чувствует себя в чём-то возвысившимся, от чего-то очищенным, что-то постигшим. А тут — только потрясение чем-то неопределённым, какие-то неразгаданные загадки, и совершенно непонятно, что делать с этим лично мне…

— А я в целях какого очищения или испытания должен теперь, после этого, иногда слышать прямо у себя в сознании какой-то голос, который тоже не даёт мне совершить самые невинные действия? — с горечью переспросил Ареев. — Ну вот бывает, что-то как упрётся: «Не ставь сюда тарелку!», «Оставь этот учебник дома!», «Не бери этот кусок мела!» А кусок мела у классной доски лежит один-единственный — и что мне делать посреди урока, где искать другой? Или как оставить дома учебник, который наверняка понадобится мне в школе? Но при этом — такое чувство, что сделаешь иначе — и может случиться что-то страшное… Или даже вдруг появляется перед внутренним взором образ какого-то ангела или пророка — а голосом под это звучат ругательства и угрозы. И мне иногда даже кажется, так вообще до безумия можно дойти… А в литературе — везде эта религиозная пропаганда о каких-то голосах, видениях, о том, что человек должен быть постоянно направляемым свыше! Как будто такими хотят сделать нас всех — и именно в этом состоят праведность и благочестие! Или о какой «направляемости свыше» идёт речь? Что имеется в виду? И где вообще какая-то грань благочестия с безумием, где тот рубеж, который человек ещё вправе отстаивать в себе под напором такого рода «высших сил»? И в конце концов — почему кто-то позволяет себе подвергать человека потрясениям, испытаниям, и даже чуть ли не вытравлять из него рациональный склад ума, чтобы вложить взамен мистический?

«Но у меня хоть не будет чего-то подобного? — забеспокоился Кламонтов. — Хотя они же сколько времени не знали правды, а я знаю… Но и то сказать — образы, от имени которых всё позволено… Предстанет кто-то кому-то в гипнозе ангелом или пророком — и что, тот уже должен уходить в монастырь, раздать всё нищим, и нет права вступиться за себя? Потому что должен быть мифический образ кого-то, кто всегда прав и кому всё можно?..»

— Но ведь и я — человек рационального склада ума, так же горестно ответил Мерционов. — Не скандалист, не диссидент и не юродивый по призванию. И чем именно мы с вами удостоились «чести» так предстать перед обществом, не намеренным, оказывается, всерьёз понимать и признавать ничего «аномального»? Мы, что ли, виноваты в чём-то больше всех? И кто и как это определил?

— А эти смутно запомнившиеся люди, которые нас где-то встречали… — продолжал Ареев. — И странно — мы об этом как-то до сих пор специально не думали… Как же, мол, «высшие силы» сами знают, что делают, у них на всё своя логика, свой резон… А вдруг как раз тут — что-то не то?

«Тоже — блок или код, — понял Кламонтов. — Снимается сейчас, в этом разговоре. Как будто до сих пор не замечали очевидного, не могли задуматься над ним. Страшно подумать, что и сколь прочно может быть заложено в подсознание в общем нормального человека…»

— Но, с другой стороны — история вагона-призрака… — тут же добавил Ареев. — И я почему-то сразу так поверил, она сразу показалась мне так реальна — как будто я уже знал её раньше…

— И я тоже, — признался Кламонтов. — Потому что и мне это как-то знакомо… Хотя мне тут знакомо не только это. Например, и про «нищие деньги» я слышу не впервые…

«Или не надо было так? Вдруг они сами не знают той истории со слухами про взятку? А сейчас и не до того…»

— Да но это-то мы хоть знаем откуда, — развеял опасения Ареев. — Хотя и удивительно, конечно, как оно могло туда попасть. Но вагон-призрак… Понимаете, так знакомо, а вот откуда — не пойму…

— Знаете, а ведь на кассете есть ещё место для записи, — вдруг предложил Тубанов. — И так как ты, Хельмут, всё равно собирался рассказать нам о каком-то своём случае — то я подумал… Если тебе это не будет трудно. А то установить камеру можно быстро…


— Устанавливай, я готов, — с ходу решился Кламонтов, вдруг подумав, что так будет даже легче говорить — глядя не в глаза слушателей, а в объектив камеры, и потому не видя их реакции на рассказ, который и так-то окажется тяжёлым ударом — разрушит оставшиеся иллюзии, сорвёт, как какой-то покров, остатки гипнотического кода, которые, как бы ни было, защищали их психику от потрясения горькой правдой…

«Или нет? И это вовсе не то, что я думаю? — почему-то снова возникло сомнение. — А то в самом деле: „нищие деньги“, вагон, трибунал — и всё здесь, в этих видениях? Или… тот гуру просто специально собирает, где только можно, всякие мистические слухи, тайны, идеи? И даже сам пользуется для этого телепатией? Кто знает, что им доступно — у кого сила с мудростью не в ладу… Или и есть — просто из мединститута? Но почему Селиверстов не узнал его при „просмотре“ моих видений? Тубанова узнал, а его — нет. Даже как того „магистра“. Странно и непонятно…»

— … Ну всё, камера готова, — внезапно донёсся голос Тубанова. — Можно начинать.

Кламонтов удивлённо поднял взгляд — ему показалось, прошло совсем немного времени — но перед ним в самом деле уже стояла камера на штативе, и Тубанов был готов включить её, а остальные успели пересесть за стол, оставив Кламонтова одного перед объективом. Должно быть, он, задумавшись, не заметил, как прошло время.

— Ну как, ты готов? — спросил Селиверстов. — A то, я вижу, ты не ожидал, что мы так быстро всё установим.

— Готов. Давайте не тянуть, — ответил Кламонтов, боясь упустить момент внезапной решимости. Правда, так было и перед «контактом»… Но зато теперь — присутствовал человек действительно из другого мира. И — это было уже как-то обыденно, привычно…

— Включаю, — внешне спокойно сказал Тубанов.

А Кламонтов — вдруг как-то почти ощутил движение ленты в кассете. Ленты — которая понесёт через пространство и время теперь и его рассказ… И только сможет ли кто-то, где-то и когда-то — поверить, что такое было возможно сейчас, на исходе 20-го века, в судьбах граждан ещё недавно единой великой страны, запустившей в середине того же века первый искусственный спутник своей планеты? А теперь — вовсе неизвестно чьих граждан, брошенных в странные поиски. В метания от знаний к вере, от современных идей и мировоззрений — к древним, от правды — к мифам… И — зачем, в угоду кому?..


— Я — Хельмут Александрович Кламонтов, 5 ноября 1961 года рождения, — неожиданно для себя начал он — и тут же по внезапному удивлению Тубанова, Мерционова и Ареева (но как сумел уловить это боковым зрением?) понял: они не ожидали, что ему может быть столько лет. Но это и подсказало ему несколько следующих фраз… — Студент-заочник биологического факультета университета, перешёл с пятого курса на шестой, но на данный момент в академотпуске, работал санитаром в одной из городских больниц, сейчас пенсионер по инвалидности. Но в академотпуске — больше даже не по состоянию здоровья, а потому, что широко декларируемое возрождение духовности и бездуховность «лягушачьих» лабораторных работ — вещи всё-таки трудносовместимые… А почему в таком возрасте ещё только студент — думаю, поймут многие другие хронические абитуриенты, мимо которых приёмные комиссии тоже годами пропускали в вузы всевозможных демобилизованных, колхозных стипендиатов и прочих льготников, ничего потом не сделавших в науке — при том, что к абитуриентам-инвалидам никакого снисхождения не было… Ну, а теперь — собственно о событиях, происшедших со мной, и продолжающих серию тех, о которых было рассказано ранее. Итак, в моём случае всё начиналось с того, что я будто бы стоял у окна учебного корпуса университета с учебником политэкономии в руках, готовился к экзамену — и вдруг в какой-то момент почувствовал, что мысли начинают путаться от усталости, и до меня вообще с трудом доходит то, что я читаю. И как раз тут староста нашей группы подошёл ко мне и спросил, помню ли я определение, что такое общественно-экономическая формация…

Загрузка...