На пороге войны

Вот он где!

Я любил бывать на Северном заводе, одном из старейших предприятий страны. Мастерство здесь передавалось от поколения к поколению, и в некоторых цехах работали деды, отцы и внуки. Опыт старших совершенствовался знаниями молодых. На заводе и в рабочем поселке знали о всех радостях и неудачах, а также непревзойденном искусстве старых мастеров.

С завода я всякий раз выезжал обильно нагруженный новыми сведениями, которые нельзя почерпнуть из учебников. Каждый старый мастер, кузнец, литейщик, прокатчик были живыми книгами, в которых так много было всего записано, что никто не в состоянии был бы перенести то, что они знали и хранили в своей памяти, на листы бумаги. Да и нелегко эти книги читались. Дружбу здесь заводили с разбором, к людям, прежде чем открыться перед ними, присматривались.

На заводе я всегда останавливался на квартире для приезжих. Это был своего рода клуб руководящего состава завода. Кое-кто из руководства жил не на заводе, а в городе. А до него добрых три десятка километров. Поэтому, чтобы не ехать поздно домой на городскую квартиру, здесь часто ночевали заводские работники после различных совещаний. Засиживались далеко за полночь. Кормила нас хозяйка — пожилая, одинокая женщина. Почему-то в памяти сохранился гороховый суп с мелко нарубленной ветчиной, который был почти неизменным, дежурным блюдом.

Нередко на квартиру для приезжих заходил и секретарь районного комитета партии Терентьев. Он был частым гостем на заводе и неплохо знал производство. В прошлом он сам был работником Путиловского завода, принимал активное участие в революции, штурмовал Зимний, сражался с Юденичем. Ну, а затем перешел на партийную работу. Сначала его избрали членом районною комитета, а затем секретарем.

Терентьев обладал феноменальной памятью, живым аналитическим умом, был чрезвычайно наблюдательным, знал уйму людей, их наиболее примечательные черты. Встречи и разговоры с ним всегда давали что-то новое, свежее и вместе с тем воскрешали в памяти героику первых лет революции и отдельные яркие эпизоды борьбы, которые он в своей исключительной памяти хранил великое множество.

Однажды, когда я находился на квартире для приезжих, пришел Терентьев. Он поздоровался с находившимися в самой большой комнате, которая служила столовой, и весело произнес:

— Ну и голоден я, братцы, как будто бы неделю во рту ничего не было. А ведь плотно позавтракал, когда из дому уходил.

— А когда это было? Тебя я в литейном видел еще в девять утра. А теперь уже десятый час вечера. Кролик, если его не кормить двенадцать часов, подохнет. Я вообще не знаю, как это ты выдерживаешь только, — сказал один из находившихся в комнате.

— Видимо, мы не кролики, поэтому и выдерживаем. Анна Кондратьевна, не покормишь ли? — обратился Терентьев к хозяйке квартиры.

— Еще никто не ужинал. Садитесь все вместе, сейчас накрывать буду, — ответила хозяйка.

— Весь день на заводе провел, а собирался к часу дня в райкоме быть. Войду в цех — и уходить не хочется. Все-таки кто к чему привык, к тому его и тянет, — как бы оправдываясь в чем-то, произнес Терентьев. — Мастера мартеновского цеха говорили мне, что узким местом скоро будет разливка стали. Производительность печей растет, а площадь пролета для разливки остается прежней. Они уже на партийном собрании об этом говорили, а начальник цеха только огрызается: сам, говорит, знаю. Вот если бы, говорит, стены резиновые были, я раздвинул их, а ведь они не резиновые. А мастера правы, и огрызаться тут нечего, думать надо, как эту задачу решить.

Терентьев подошел ко мне.

— Не забыли о нашем разговоре? Привезли фотографию?

— Конечно, привез.

— Покажите, может быть, я и признаю его. Ведь на Путиловском я проработал без малого пятнадцать лет…

В 1932 году в Италии на одном из небольших заводиков близ Милана я встретился с бывшим работником Путиловского завода.

Нам для строящихся металлургических заводов нужны были электропечи, и меня направили в Италию для ознакомления с конструкциями печей, изготовляемых итальянскими заводами.

Прибыв в Милан, я через торгпредство направил письма фирмам, занимавшимся изготовлением электропечей, и вскоре от всех получил приглашения посетить заводы. Среди этих писем было одно из небольшого местечка под Миланом. Я уже забыл название как самого местечка, так и заводика. Но встреча, которая произошла там, сохранилась в памяти по сей день.

Секретарь торгпредства позвонил на завод и согласовал с владельцем день и час моего прибытия. Кстати он спросил, не говорит ли кто-либо на заводе по-немецки или по-французски. Владелец завода сообщил, что он сам говорит немного по-немецки, а кроме того, на заводе работает один русский.

Когда я прибыл на завод, владелец предложил мне пройти по цехам и ознакомиться с производством. Владельца завода сопровождали двое, один из которых резко выделялся. Это был коренастый, седовласый старик с энергичным подбородком и выдающимися скулами. Он молча пожал мне руку, приподняв котелок. Из-под густых взъерошенных бровей меня все время рассматривали глубоко сидящие серые глаза.

Мы прошли в большой пролет цеха, весь заставленный нагревательными печами самой разнообразной конструкции. Я остановился около одной из печей и стал ее внимательно рассматривать.

— Вот эта печь нас интересует, — сказал я владельцу завода.

— Не для Балтийского ли завода хотите ее приобрести? — услышал я голос старика в котелке.

Русские слова прозвучали для меня так неожиданно, что я резко повернулся к нему и спросил:

— Вы что, русский?

— Был русский, а теперь… вот здесь живу, — через силу, как мне показалось, произнес он конец фразы.

— И давно вы здесь?

— С 1920 года. Как тогда уехал…

— Ну, а чего вы, собственно, бежали? — вырвалось у меня.

— Все бежали, — глухо проговорил старик, — не я один.

— Сто шестьдесят миллионов тогда осталось, а вы говорите все!

Старик промолчал.

— А почему вы, собственно, думаете, что мы хотим приобрести эту печь для Балтийского завода? — спросил я.

— Еще в четырнадцатом году в такой печи на заводе нужда была. Тогда еще хотели купить. Война помешала.

— Вы что, на Балтийском заводе работали?

— И на Балтийском работал, и на Сормовском. — Старик оживился. — Может, помните? — он посмотрел на меня и, покачав головой, произнес: — Нет, не можете помнить, — малы были. Так вот, когда Путиловский завод рекорд поставил по производству паровозов, то я в паровозном цехе работал. В том рекорде и мой труд тоже есть. Станцию Перово под Москвой знаете? Там паровозное депо находится. В то время по всей России о нем слава прошла. Таких, как там, пролетов без единой колонны нигде никогда не воздвигали. А мы тогда отважились и всех удивили. Знали меня в прежней России-то, — старик замолчал и глубоко вздохнул.

Мы пошли дальше. Старик снял котелок, вынул из кармана платок и вытер им лоб и голову. Дальнейшие объяснения давал уже владелец завода на ломаном немецком языке.

— Дайте заказ на печь-то, — с какой-то мольбой в голосе произнес, наконец, старик.

— Кем вы здесь работаете? — спросил я.

— А я здесь за всех. У хозяина, кроме денег, ничего нет. В делах он совсем не разбирается. Я у него и за конструктора, и за главного инженера, и за старшего мастера. Откровенно говоря, все производство на мне держится. Так дайте заказ-то. Не пожалеете. Все свои силы приложу, чтобы все было отлично сделано. — И еле слышно, как какой-то обет, откуда-то из самых глубин своего чрева он выдавил: — Хоть этим своей родине послужу.

Старик отошел в сторону и отвернулся от нас.

Когда я закончил осмотр завода и, прощаясь, сказал хозяину, что к нему подъедут члены советской торговой делегации, с тем чтобы повести переговоры о приобретении печей, старик стоял рядом и молчал.

— Как ваша фамилия? — спросил я его.

— Фамилию мою теперь вам знать не к чему. А заказ дайте, не обмишулитесь. Довольны будете.

Не знаю почему, но я задал старику еще один вопрос:

— А домой вас не тянет? — и сразу же понял, что этого вопроса не следовало задавать.

Старик помолчал, а затем произнес:

— Я пью.

Вот эту историю я и рассказал в квартире для приезжих нашего Северного завода. Среди слушателей был и Терентьев.

— Кто же это мог бы быть? — произнес Терентьев, когда я закончил свой рассказ. — Ведь я почти всех старых мастеров Путиловского завода помню. Вот если бы вы мне фотографию его показали, непременно признал бы. Раз он такой пост занимал, да и там, в Италии, не на последнем месте, должен я его знать.

Я вспомнил, что перед уходом с завода хозяин передал мне целую пачку проспектов с фотографиями и с описанием изготовляемых заводом печей. На одной из фотографий рядом с печью был заснят и старик в котелке.

— А ведь я, пожалуй, смогу вам и фотографию следующий раз показать этого старика. Она помещена в одном из проспектов завода, — сказал я Терентьеву.

— Привезите в следующий раз этот проспект, — стал просить Терентьев, — я опознаю его. Быть не может, чтобы не опознал, раз он в паровозостроительном работал. Ведь это же наша история, черт возьми…

Я пошел к себе в комнату, вытащил из чемодана старый проспект, снова возвратился в столовую.

— Дайте-ка взглянуть. Ну, как не знать! — воскликнул Терентьев. — Вон, оказывается, куда улепетнул! В Италию.

— Кто это? — спросил я.

— О, это была примечательная личность. Обермастер паровозного цеха. Большой знаток своего дела. На нем все производство держалось. Только вот без рукоприкладства не обходился. Чуть что не так кто-нибудь сделает — сразу же в зубы. Не любили его рабочие, хотя и признавали — мастер на славу. Сразу же, как только царя спихнули, так и он полетел с завода. Посадили его рабочие на тачку и вывезли за ворота. Он, видимо, с перепугу из Петрограда тогда и сбежал. Поговаривали, что на юг укатил. Мы-то думали, что погиб где-нибудь на Украине или в Крыму, а он, оказывается, вон где — в Италии окопался. Тоскует, говорите? Ну, а зачем бежал, дурак эдакий. Остался бы у нас, попросил бы прощения у рабочих и стал бы дальше работать. Конечно, поучили бы маленько. Не без этого. А теперь что у него? Пьет, говорите? Душу, значит, вином залить хочет. Да разве ее можно залить после такого дела? Это только подумать — человек без Родины! Что еще может быть страшнее?

После ужина разговор продолжили.

— Да, много тогда народу разбрелось по стране. Кое-кто и в другие страны укатил. Некоторые до сих пор еще ждут, не могут примириться с потерянным. Другие одумались, пристроились и живут. Третьи поняли, что ошибку совершили, руку подняв на народ, — хотят заслужить прощение. Вы читали статью Михаила Кольцова о Василевском? — спросил Терентьев. — Прочитайте. Он пишет о русском офицере. Приехал из Франции к нашим военным в Испании. Попросил дать ему такое поручение, которое позволило бы ему получить право на возвращение на родину. Поручение очень опасное выполнил, но вернуться на родину не смог — убили его франкисты…

Таких ходящих по мукам не один, им надо помочь. Они не опасны. Опасны те, кто разрабатывает планы борьбы с нами, изучает все наши слабые места. Кое-кто гипнотизирует своей формальной логикой, а у нас ох как много доверчивых людей. Доверчивость — это наш бич. Стоит иному ласковое слово сказать, а он и тает, как стеариновая свеча от огня.

— Но есть и другая крайность, — сказал я, — излишняя подозрительность.

— Да, это верно. Кое-кто играет на этой подозрительности и создает чрезвычайно нездоровую атмосферу. Недаром товарищу Жданову пришлось об этом с трибуны съезда говорить. Только ведь дуракам, как известно, законы неписаны. Техника в период реконструкции решает все, это верно. Но не только это нам нужно. Надо с людьми больше работать, их воспитывать. Технологию трудно, но можно поднять на высокий уровень. Человека на высокий моральный уровень поднять труднее. Для этого надо долго и упорно работать.

В тот вечер мы засиделись далеко за полночь.

Я долго не мог заснуть. Думал о Терентьеве, коренном русском рабочем, прошедшем через горнило двух революций. Вот кто настоящий хозяин земли советской. Он разумно судит обо всем. Он осторожен, но у него глубокая вера в людей. Он знает, что нужно делать и чему следует отдать предпочтение. Он знает, где находится опасность, и понимает, какими путями следует устранять ее. Иди за ним — не собьешься!