На посошок

Театр одной актрисы One-Woman Show (2002)

– И каково же быть женатым на такой женщине, в которой все женщины сразу? – спросил Леверинг.

– Приятно, – ответил мистер Томас.

– Вы говорите так, будто речь идет о каком-то пустяке вроде глотка воды!

Томас посмотрел на критика, продолжая разливать кофе по чашкам.

– Вам показалось… Спору нет, Эллен изумительная женщина.

– Я вспоминаю прошлый вечер, – сказал Леверинг. – Господи, что это было за представление! Сколько раз ее вызывали на бис! А какие ей дарили букеты! Нежнейшие лилии! Алые розы! И как потом все ловили цветы, которые она кидала в зал! Казалось, будто мы нежданно-негаданно оказались в весеннем саду!

– Как вы насчет кофе? – спросил мистер Томас, доводившийся Эллен супругом.

– Выслушайте меня! Если мужчине очень повезет, он встретит за всю свою жизнь три-четыре вещи, способные по-настоящему свести с ума, это музыка, живопись и одна или две женщины. Да, конечно же, я критик, но подобных чувств я не испытывал еще никогда!

– Мы отправляемся в театр через полчаса.

– Замечательно! Вы встречаете ее после каждого представления?

– Да, это абсолютно необходимо. Скоро вы сами поймете почему.

– Конечно, я пришел сюда прежде всего затем, чтобы увидеть супруга Эллен Томас, счастливейшего из смертных. Насколько я могу понять, обычно вы ожидаете ее в этом отеле?

– Ну почему же? Иногда я гуляю по Центральному парку, еду в подземке до Гринвич-Виллидж или разглядываю витрины на Пятой авеню.

– А часто ли вы бываете на ее спектаклях?

– Признаться, я не видел ее на сцене больше года.

– Она попросила вас не ходить на ее спектакли?

– Ничего подобного.

– Вам просто надоело смотреть один и тот же спектакль?

– И это не так.

Томас достал из пачки новую сигарету и прикурил ее от окурка.

– Я понял. Вы и без того видите ее каждый день. В этом удивительном театре вы, счастливчик, являетесь единственным зрителем. Прошлым вечером мы беседовали с Аттерсоном, и я спросил у него: может ли мужчина мечтать о чем-то большем? Вы женаты на этой поразительно талантливой женщине, которая способна принять любой женский образ, будь это французская кокотка, английская шлюха, шведская швея, Мария Стюарт[28], Жанна Д'Арк, Флоренс Найтингейл[29], Мод Адамс[30] или китайская принцесса. И потому я вас ненавижу.

Господин Томас хранил молчание.

Леверинг перевел дух и продолжил:

– Представляю, как завидуют вам другие мужчины, изнывающие от однообразия семейной жизни! Вас утомила ваша супруга? Не спешите менять жен, меняется сама ваша жена. Presto![31] Она как хрустальная люстра, играющая сотнями переливов света! Свет ее личности окрашивает сами стены этих комнат! В таком пламени мужчина может греться две жизни, и не наскучит!

– Моя жена смогла бы оценить ваши слова по достоинству.

– Но разве не об этом мечтает каждый мужчина? Он ждет от своей супруги чего-то необычного, чего-то чудесного! Увы, мы ищем калейдоскопичности, а находим алмаз с одной-единственной гранью. Конечно же, он может и блестеть, никто не отрицает этого, но после тысячи повторений даже потрясающая Девятая симфония Бетховена превращается в колебание воздуха, не более того!

– Девять лет тому назад мы с Эллен еще путешествовали, сказал супруг, доставая последнюю сигарету из пачки и наливая пятую чашку кофе. – Раз в год мы брали отпуск и уезжали на месяц в Швейцарию. – Он улыбнулся, в первый раз за время этого разговора, и откинулся на спинку кресла. – Вот тогда-то вам и нужно было брать у нас интервью.

– Ерунда. – Леверинг встал из-за стола, накинул на себя пальто и указал на часы. – Если не ошибаюсь, нам пора.

– Да-да, вы правы… – вздохнул Томас, нехотя поднимаясь с кресла.

– Можно немножко живее? Ведь вы едете не за кем-нибудь, а за самой Эллен Томас!

– Спасибо, что напомнили! – Томас отправился за своей шляпой. Вернувшись назад, он едва заметно улыбнулся и спросил: – Как вам мой вид? Подхожу ли я на роль оправы для этого бриллианта или, скажем, на роль сценической декорации?

– Бесстрастие, вот как это называется! Именно так – бесстрастие! Мрамор и гранит, железо и сталь! Полная противоположность всему утонченному, эфемерному, как прикосновение к эманации, исходящей из опустевшего кубка, в котором некогда были духи!

– В вас пропадает оратор.

– Да, сам изумляюсь. Слова приходят ко мне сами. – Леверинг подмигнул Томасу и похлопал его по плечу. – Мы наймем экипаж, распряжем лошадей и дважды прокатим вашу супругу вокруг парка, идет?

– Вполне хватит и одного раза.

Они вышли на улицу.

Такси остановилось перед пустым театральным подъездом.

– Мы приехали слишком рано! – радостно вскричал Леверинг. – Пойдемте посмотрим финал!

– Нет-нет, увольте.

– Как? Вы не хотите посмотреть на свою жену?

– Вы уж меня простите.

– Но ведь это самое настоящее оскорбление! Вы оскорбляете не меня, но именно ее! Если вы не пойдете сейчас со мною, я за себя не ручаюсь!

– Пожалуйста, оставьте меня в покое.

Леверинг схватил Томаса за руку и повлек его за собой.

– Сейчас мы увидим все собственными глазами! – сказал он, распахивая дверь зала. Тише!

Капельдинеры дружно повернулись в их сторону, но, узнав Томаса, тут же потеряли к ним всяческий интерес. Они недвижно стояли в темноте зрительного зала. Сцену, на которой высилось шесть коринфских колонн, заливал розовый, бледно-лиловый и нежно-зеленый свет. Публика сидела, затаив дыхание.

– Пожалуйста, позвольте мне уйти! – прошептал Томас.

– Тсс! Нельзя же думать только о себе! Нужно уважать и других! – прошептал в ответ Леверинг.

Танцовщица на сцене – да была ли это одна танцовщица? – то исчезала в глубокой тени, то вновь оказывалась на свету. Финальная сцена могла потрясти кого угодно. Тихо звучит музыка, на сцене только одна балерина, она танцует с тенями, вальсирует через всю сцену в этом созданном ее воображением мире, все обращая в лучи света, вспышки и отблески, руки подняты, лицо сияет – Золушка на балу, вечное кружение, счастливое сновидение, никогда бы не пробуждаться! Кружась, она скрывается за белой колонной. Через миг она появляется вновь, но это совсем другая женщина, она все еще кружится, но уже не так стремительно, это уже не Золушка, а светская дама, все в жизни познавшая, теперь ей и скучно и грустно, она вспоминает былое, кружась с кем-то невидимым и совершенно ей чужим. Леверинг затаил дыхание, прижавшись к барьеру. Из-за второй колонны появляется третья женщина, еще печальнее предыдущей, сияние погасло, великолепия поубавилось, от этой колонны до следующей кружится, подчиняясь музыке, уличная женщина, руки широко разведены, на губах застыла вымученная улыбка. Исчезает! Четвертая женщина, пятая, шестая! Горничная, официантка и, наконец, появившаяся из глубины сцены ведьма, старая, седая, в блестках мишуры, жизнь теплится только в ее глазах, вспыхивающих горящими угольками, когда она вертится, сморщив губы, цепляясь скрюченными пальцами за воздух, пытаясь разглядеть что-то далеко позади, через годы, через бездну – изможденный, иссохший древний зверь, жизнь кончена, но танец продолжается, больше ничего не осталось! Конечно же, спектакль не мог закончиться на столь печальной ноте. Старуха внезапно замерла и уставилась через всю сцену на самую первую колонну, из-за которой некогда появилась прекрасная Золушка. С беззвучным криком она закрыла глаза, силясь вернуться в ту далекую пору. Никто и не заметил, как она исчезла со сцены. Сцена пустовала секунд пять, а затем с яркой вспышкой света танцовщица появилась вновь. Но время промчалось назад! Возрожденная прекрасная юная девушка танцевала на сцене, как бы не касаясь этого мира, а грациозно кружа над его цветами и снегами.

Занавес упал.

Леверинг стоял ни жив ни мертв.

– Господи, – пробормотал он. – Я прекрасно понимаю всю сентиментальность и напыщенность этой сцены, однако она сражает меня наповал! Боже, что за женщина!

Он повернулся к Томасу, продолжавшему смотреть на сцену, схватившись за обитые бархатом перила. Зал взорвался аплодисментами. Занавес поднялся еще раз. Несравненная прима-балерина продолжала без устали кружиться в танце. Занавес то поднимался, то опускался, а она все кружилась и кружилась под бурные овации зала.

По щекам Томаса покатились слезы. Леверинг взял его под руку:

– Успокойтесь!

Занавес уже не поднимался, театр погрузился в полумрак. Потрясенные увиденным зрители стали расходиться. Леверинг и Томас в молчании направились к выходу.

Они остановились возле служебного входа. Через какое-то время изнутри послышался звон колокольчика. Услышав его, Томас исчез за дверью. Минуту спустя он вышел, поддерживая под руку смертельно усталую маленькую женщину в мешковатом пальто и темном платке, которая даже не заметила стоявшего возле двери Леверинга.

– Дорогая, позволь представить тебе театрального критика господина Леверинга. Припоминаешь?

– Что за представление! – воскликнул Леверинг. – Чудо!

Она стояла, опершись на руку своего супруга, шепнувшего ей на ухо:

– Горячая ванна и сон – это все, что тебе сейчас нужно. Я разбужу тебя в полдень.

Она повернулась к Леверингу. На ее лице не было ни помады, ни теней, ни румян. Ее била крупная дрожь.

Глядя мимо него куда-то в пустоту, она сказала что-то очень тихо, он и не расслышал. Только по движению губ он понял. Потом, как-нибудь в другой раз, может быть, только не сегодня, только не сегодня. Пожалуйста. Как-нибудь в другой раз. Ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее на этой тихой пустынной аллее. Она очень признательна за внимание и за терпение, ему пришлось ждать ее здесь, это так любезно. Она смущенно, как бы извиняясь, вложила ему в руку какой-то мягкий предмет и заглянула ему в глаза.

В следующее мгновение вниманием Эллен завладели желтоватые огни и мягкие сиденья такси, в которое ей и помог забраться муж. Водитель завел мотор. Томас вопросительно посмотрел на критика.

Леверинг кивнул и помахал ему рукой. Томас кивнул в ответ и, усевшись в такси, мягко прикрыл за собой дверцу. Машина тронулась с места с подчеркнутой медлительностью. Чтобы выехать из этого проулка, ей потребовалось минут пять.

Только после этого стоявший возле служебного входа в театр критик посмотрел на подарок балерины, ее объяснение.

Это было полотенце. Не больше и не меньше. Самое что ни на есть обыкновенное полотенце, мокрое насквозь. Он поднес его к лицу и почувствовал запах пота.

– Как-нибудь в другой раз, – повторил он вслух.

Приди он сюда хоть тысячу раз, он слышал бы одни и те же слова, получал бы от нее один и тот же подарок.

«Ну и гусь, ее муж! – подумалось ему. – Мог бы, по крайней мере, предупредить…»

Леверинг аккуратно сложил полотенце и, взяв такси, отправился домой.

– Водитель, – обратился он к таксисту. – Вы хотели бы владеть садом, в котором вам не разрешалось бы рвать цветы?

Немного подумав, водитель ответил:

– А на кой хрен он мне сдался, такой сад!

– Вот именно, – кивнул критик. – Зачем нужны кому-нибудь такие вещи?

Тем временем машина остановилась. Критик расплатился с водителем и направился к дому, бережно неся в руке аккуратно сложенное полотенце.

Такие вещи мистеру Леверингу были, похоже, зачем-то нужны.