На скосе века

Страх временности — вкуса бремя.

И как за временность судить,

Раз ей по силам нынче

           время

Само —

    затмить иль прекратить.

Сменить бы бремя на беспечность —

Вздыхать, порхать, огнём гореть.

И вдруг сквозь это в чём-то вечность

Почти случайно рассмотреть.

Ах, временность!.. Концы… начала… —

Всё здесь. Всё быт одной поры…

…Но в наши дни она пленяла

Соблазнами другой игры.

И властью путать всё, внушая,

Что видим свет за плотной тьмой,

Энтузиазмом окружая

Наш дух, как огненной тюрьмой.

Ах, временность!.. Ах, вера в благо!

Борьбы и веры жаркий вихрь.

А рядом трупы у продмага

И мухи панцирем на них.

Незаметно, но всё ж упрямо

Революции выцветают.

Дали комнату Мандельштаму —

Фальшь, как плесень, дух разъедает…

Ни к чему ордена и шрамы.

Всюду стройки, а тянет в пьянство.

Дали комнату Мандельштаму —

Уступили опять мещанству.

Всё не так, как было когда-то.

Стихли даже все перепалки.

…И сошлись погрустить ребята

У товарища Матэ Залки.

Хоть комбриг он, и пишет книги,

Славный век ими вместе прожит.

И его нашей жизни сдвиги

Так же радуют и тревожат…

Он молчит, ни на что не ропщет.

Но при случае спросит прямо:

«Как так вышло, что вы жилплощадь

Дали этому… Мандельштаму?

Вы, наверно, забыли, где вы!

Что за наглость — давать квартиры

Не поэтам борьбы и гнева,

А жрецам буржуазной лиры.

Как вам хочется бросить кость им,

Приобщиться, пусть ненадолго.

Коммунисты вы? Хватит! Бросьте!

Обыватели вы, и только».

Не ответят… Но их изнанка

Вся всплывёт — когда ночью чистой

Из той комнаты на Лубянку

Мандельштама свезут чекисты…

Наша истина — меч разящий!..

Пусть пощады чужой не просит!..

…А чекисты теперь всё чаще

Так же точно своих увозят.

Муть на сердце, но в мыслях — строго:

Всё издержки, на солнце пятна.

Минут годы. В конце дороги

Что-то станет и им понятно.

Нет, не то, что за гонку в небыль

Так взимается неустойка…

Лишь одно: штурмовали небо —

Взяли лагерную помойку…

Но и это поймут не скоро,

Хоть и боль будет жечь упрямо:

Как же так — сажать без разбору

Коммунистов и Мандельштама?

Тех, кто полон лишь сам собою,

С храбро шедшими в бой за братство…

Святотатство!..

       Но дух наш стоек.

И комбриг снесёт святотатство.

Он не сдастся… Но всё на свете

Вдруг ощерится неприятно.

И в Испанию он уедет —

Снова видеть врага понятным…

И забыть про те казематы,

Где и нынче идут дознанья.

Где, быть может, его ребята

На него дают показанья.

Растворить в пулемётном треске

Подозренья и основанья.

И погибнет он под Уэской,

Страшной правды не сознавая.

Веря в то же: в свои-чужие,

В то же право силы рабочей,

Той, которой поэты в России

Не нужны, а квартиры — очень!

И не будет знать, умирая,

Что и тут зря вставал он грудью:

Что рабочие проиграют,

Но потом будут жить как люди…

Что без власти его оружья

И без веры его могучей

Было б всюду никак не хуже, —

А как правило, всё же лучше.

И что очень давно всё это, —

Как ни крой буржузность лиры, —

Было ясно душе поэта,

Им гонимого из квартиры.

Что игралась другая драма.

И в её исчисленье строгом

Эта комната Мандельштама —

Чья-то луковичка перед Богом.

Нет, не сама стопы направила

Ты в эту тьму — волос не рви.

Была проиграна ты дьяволу

Во имя Света и Любви.

То дальний блеск, то лужи строек лишь…

Да знал ли тот игрок шальной,

С кем и на что играл — и проигрыш

Какой оплачивал ценой.

Не знал… Но верил в даль, в движение.

И в споре с веком и судьбой

Полёт души и напряжение

Всю жизнь поддерживал борьбой.

Теперь глядит глазами шалыми,

Как бьётся, ужаса полна,

В когтях чертей страна усталая,

Проигранная им страна.

И на душе-то — ох не весело.

Но есть надежда — Божий суд.

Где с подписью его все вексели,

Как при мошенстве, — не учтут.

Простите все, кого я не любил.

Я к вам несправедлив, наверно, был.

Мне было мало даже красоты

Без высоты и строгой простоты.

Мой суд был строг… Но даже след сгорел

Высот, с которых я на вас смотрел.

К чему тот суд? Теперь, как вы, и я

Стою в конце земного бытия.

И вижу вас… Как я, кто вас судил, —

В свой страшный век доживших до седин.

Ему плевать, что думал кто о ком, —

Всех, как клопов, морил он кипятком.

И, как картошку, пёк в своей золе,

Но, как и я, вы жили на земле.

И извивались каждый день и час.

Я ж красоту любил — судил я вас…

А если б не судил — то кем бы был?..

Простите все, кого я не любил.

Дни идут… а в глазах — пелена.

Рядом гибнет родная страна.

Мало сил… Всё тусклей боль и стыд.

Я кричу, а душа не кричит.

Я свой крик услыхать не могу,

Словно он — на другом берегу.

Наш путь смешон вам? — Думайте о нём…

Да, путались!.. Да, с самого начала.

И да — в трёх соснах. Только под огнём.

Потом и сосен никаких не стало.

Да, путались. И с каждым днём смешней,

Зачем, не зная, всё на приступ лезли.

…И в пнях от сосен. И в следах от пней.

И в памяти — когда следы исчезли.

Ах, сколько смеху было — и не раз —

Надежд напрасных, вдохновений постных,

Пока открыли мы — для вас! для вас! —

Как глупо и смешно блуждать в трёх соснах.

Клонит старость к новой роли,

Тьму наводит, гасит свет.

Мы всю жизнь за свет боролись

С тьмой любой… А с этой — нет.

Мало сил, да и не надо,

Словно впрямь на этот раз

Тьмою явлен нам Порядок,

Выше нас, мудрее нас.

Словно жизнь и ход событий

Нам внушает не шутя:

Погостили — уходите,

Не скандальте уходя.

Клонит старость к новой роли,

Тьму наводит, гасит свет…

Мы всю жизнь за свет боролись

С тьмой любой… А с этой — нет…

Нет, не бунт — покорность боли.

Что тут можем — ты иль я?

Против нас — не злая воля,

А пределы бытия.

Тьмою возраст обступает.

Что ж, смирись — в душе, в уме…

И не верь, что утопает

Вся Россия в той же тьме.

А — похоже! Смотрим с болью

На неё, свой крест неся.

Примиряться с этой ролью

Нам к лицу, а ей нельзя…

Ей нельзя: она — Россия,

Вот и бредим, ищем путь…

Хоть уходим, хоть бессильны

Даже пальцем шевельнуть.

Без тебя — зима и осень,

Сонь и тишь…

Старый хрен, куда ты прёшься?

Что ворчишь?

Бьёшься лбом? — Нашёл оружье

Против стен!..

Никому ты здесь не нужен,

Старый хрен.

Ты тут чужд — с тревогой, с болью —

Всем… Везде…

В заблужденьях, а тем боле —

В правоте.

Правота — смешная крайность,

Странный крен.

Уж такая тут «ментальность»,

Старый хрен.

С нею спорить бесполезно,

Зряшный труд.

С нею жить неинтересно…

Но — живут.

Что ты прёшься? Разве дело

Биться лбом?

«Что ты дома не…» Ах, где он,

Этот дом?

Сам ты дом сменял на волю,

Тьму на тьму…

Позавидовать бы, что ли?

Да кому!

Некому… Да и не надо:

Прожил жизнь.

Что-то помнишь? Вот и ладно.

И держись.

И живи — не стой на страже,

Злясь… грубя…

Не доказывай… Докажут

Без тебя.

«Всё катится к чёрту?» — вот так про свой город и дом!

И вьюнош гордится мошенством, как верностью рыцарь.

Раз гибнет Россия, то доблесть — нажиться на том.

И надо успеть, и нельзя не успеть поживиться.

«Всё катится к чёрту!» — я слышу опять и опять.

Привычка к бессилью? Что спорить, мол — косит косая.

И стало как будто нелепо Россию спасать,

Хоть вовсе не стало разумней — скорбеть, не спасая.

Всю жизнь только этим я жил — в том был крест мой земной.

Был яростно стоек — теперь я растерян и кроток.

Но всё испарилось — что было когда-либо мной,

Светило в паденьях, держало в открытьях и взлётах.

Всё — давний мой бунт и последняя мудрость моя,

А вьюнош традиции верен в своих похожденьях.

Как некогда мы ускользающий смысл бытия,

Он ищет упорно путей к отмыванию денег.

Он — наша свобода. Её воплощенье и бред.

И вот на свободу натравлена ярость народа.

И кто-то решает: «Раз так, значит выбора нет.

Придётся его защищать, защищая свободу».

А я не могу… Тошно, вьюнош, хоть нет уже сил!..

Свободу люблю, хоть как в знанье, в ней много печали.

Мне стыдно. С чего? Ведь не я же тебя породил.

Не мне ты внимал… Что ж я вдруг за тебя отвечаю?

Прости меня, вьюнош, за то, что ты вырос таким.

Коррозии духа способствует времени сырость.

Я всё претерпел, сделал всё, чтоб ты вырос другим.

Прости меня, вьюнош, не вышло — другим ты не вырос.

На склоне лет — сказать по чести,

Милей оседлое житьё.

И я бы рад сидеть на месте,

Да только место не моё.

А где моё — там нынче худо.

Всё тонет, смыслу изменя…

Но я спешу туда отсюда —

Домой, где всем не до меня.

Чудак… Неумеха… Почти что калека —

Я всё же в рубашке родился, наверно:

Три четверти прожил Двадцатого века

И вот уж два года живу в Двадцать первом.

За что мне удача счастливая эта?

Чем я заслужил эту щедрую милость?

Я многих не лучше, кого уже нету,

И многих не хуже… Но так уж случилось.

Кто вспомнит теперь, как хватались мы жадно

За веру в свой путь среди волн океана.

Как ложь нас накрыла волной своей смрадно,

И правдой светила нам фата-моргана.

Как гнались за ней мы в том кружеве грозном,

Боясь упустить, лишь о том и печалясь,

И как нам хотелось хотя бы по звёздам

Постичь, где мы есть, — но и звёзды качались…

Как снасти скрипели, как лопались скрепы,

И как миражи миражами сменялись,

И как всё равно штурмовали мы небо,

А небо сквозь слёзы над нами смеялось.

Но мы — мы не слышали этого смеха,

Лишь кошки на сердце скребли… Но впустую.

Пьянила нас вера в возможность успеха,

Мы неба не видели, небо штурмуя.

Но пёрли, ни грому, ни смеху не внемля,

По сути, понятья о нём не имея.

Лишь рухнув, лишь больно ударясь о землю,

Впервые узрели мы небо над нею.

Мы верили в штурм — гордо, страстно и бурно,

Нам жизнью была эта вера пустая.

Мы власть имитаторов этого штурма

Отвергли — её чистоту соблюдая.

За это карали. Но зря, бесполезно.

Мы веру спасали под гнётом свирепым,

И только свалившись в реальность, как в бездну,

Мы небо открыли и землю под небом.

Открылись земные пределы и меры,

И в эти пределы зажатые страсти.

И в небо высокая, тёплая вера —

Вся прелесть земного нелёгкого счастья.

Открыли мы жизнь… И нас тут же в крушенье

Она завлекла… Словно звёзды споткнулись.

И как-то для всех потеряло значенье

Всё то, к чему мы так непросто вернулись.

Вернулись, но поздно… Хоть с этим едва ли

Смирится душа… А случилось простое:

Пока мы, взорлив, небеса штурмовали,

Под жизнью земной подкосились устои.

И валится всё, всё грозит быть разбитым,

И разум уже не спасает — сдаётся.

А мы? Мы стоим пред разбитым корытом,

И небо над нами уже не смеётся.

Я не знаю — то ль Богом, то ль чёртом хранимы,

Про свободу забыв и спасая свой быт,

Люди жили и в годы крушения Рима,

И при Сталине жили (кто не был убит).

Неизбежность приняв и отбросив печали,

Зная место своё, сук рубя по плечу,

Жили… Варвары с важностью их поучали…

Так и вы проживёте… А я — не хочу…