На скосе века

Любовь к Добру разбередила сердце им.

А Герцен спал, не ведая про зло…

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда всё пошло.

И ошалев от их поступка дерзкого,

Он поднял страшный на весь мир трезвон,

Чем разбудил случайно Чернышевского,

Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,

Стал к топору Россию призывать, —

Чем потревожил крепкий сон Желябова,

А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,

Идти в народ и не страшиться дыб.

Так началась в России конспирация:

Большое дело — долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново,

Желябов пал, уснул несладким сном.

Но перед этим разбудил Плеханова,

Чтоб тот пошёл совсем другим путём.

Всё обойтись могло с теченьем времени.

В порядок мог втянуться русский быт…

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребёнок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.

Который год мы ищем зря его…

Три составные части — три источника

Не проясняют здесь нам ничего.

Да он и сам не знал, пожалуй, этого,

Хоть мести в нём запас не иссякал.

Хоть тот вопрос научно он исследовал.

Лет пятьдесят виновного искал —

То в «Бунде», то в кадетах… Не найдутся ли

Хоть там следы. От неудачи зол,

Он сразу всем устроил революцию,

Чтоб ни один от кары не ушёл.

И с песней шли к Голгофам под знамёнами

Отцы за ним, — как в сладкое житьё…

Пусть нам простятся морды полусонные,

Мы дети тех, кто недоспал своё.

Мы спать хотим… И никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить…

Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..

Нельзя в России никого будить.

Мы сегодня поём тебе славу.

И, наверно, поём неспроста, —

Зачинатель мощной державы,

Князь Московский — Иван Калита.

Был ты видом — довольно противен.

Сердцем — подл.

        Но — не в этом суть:

Исторически прогрессивен

Оказался твой жизненный путь.

Ты в Орде по-пластунски лазил

И лизал — из последних сил.

Покорял ты Тверского князя,

Чтобы Хан тебя отличил.

Подавлял повсюду восстанья…

Но ты глубже был патриот.

И побором сверх сбора дани

Подготавливал ты восход.

Правда, ты об этом не думал,

Лишь умел копить да копить.

Но, видать, исторически умным

За тебя был твой аппетит.

Славься, князь! Всё живём мы так же —

Как выходит, так и живём.

А в итоге — прогресс…

           И даже

Мы в историю попадём.

Курился вдали под копытами шлях,

И пахло медвяной травою.

Что ж! Некуда деться! — Москва или лях!

Так лучше подружим с Москвою.

В тяжёлой руке замерла булава,

И мысли печальные бродят…

Конечно бы, лучше самим панувать,

Да только никак не выходит.

Поляки и турки застлали пути,

И нет ни числа им, ни меры.

И если уж волю никак не спасти,

Спасём православную веру.

Молчали казаки… Да гетман и сам

Молчал и смотрел на дорогу.

И слёзы текли по казацким усам,

Но слёзы — беде не помога.

Печально и гордо смотрел он с коня,

Как едут бояре до места…

Прощай же ты, воля!

          В честь этого дня

Сегодня играют оркестры!

Мы празднуем праздник, а гетман страдал,

И, пряча от прочих кручину,

Со шведом он снёсся потом и отдал

Родную свою Украину.

Казацкую волю щадил ты, Богдан,

И только… И, если признаться,

Пожалуй, не мог и предвидеть тогда

Ты образования наций.

И умер, измену в душе затая,

В ней видя мечту и свободу…

Сегодня сияет икона твоя

На празднике дружбы народов.

Сегодня плакаты и флаги вокруг,

И, ясные в творческом рвенье,

Несут кандидаты словесных наук

Эмблемы воссоединенья.

А я не нуждаюсь в поддержке твоей —

Ведь я навсегда возвеличил

Не дружбу народов, а дружбу людей

Без всяких народных различий.

Сегодня лишь этого требует век,

Другие слова — обветшалы…

А ты был, Богдан, неплохой человек,

И ты ни при чём здесь, пожалуй.

Что благородны львы — молва несправедлива.

В них благородного — одна лишь только грива.

Ну, а клыки и когти? — Нет, поверь:

Тот царь зверей — обычный хищный зверь.

В одном лесу лев как-то околел:

Зайчатины, должно быть, много съел.

А было завались её — скрывать не стану.

Лев заготавливал её согласно плану,

Что сам волкам спускал.

И волки рыскали в лесах и между скал,

Чтоб — буде заяц вдруг объявится где близко —

Схватить и приволочь и получить расписку.

Пять зайцев за квартал! —

            А нет — плати натурой:

Под барабанный бой навек простись со шкурой.

Те ж зайцы, что спаслись, таясь по перелескам,

Потом являлись сами — по повесткам.

Ведь зайцы мясом чувствуют эпоху

И знают: план — закон, а вне закона — плохо.

Лев так бы зайцев и доел,

Да околел.

Куда это ведёт, всем скоро стало ясно,

Бить зайцев запретили за напрасно.

Раз после этого, травы едва касаясь,

Чрез безопасный лес пёр уцелевший заяц.

И вдруг ему навстречу ёж.

— Здорово, заяц! Как живёшь?

Вам, говорят, теперь полегче малость стало…

(Ёж больше жил в норе, и слыл он либералом.)

Вас, говорят, теперь не бьют?

— Да нет, не густо!

Ни за что — это так. Но треплют за капусту.

Да и потом сказать: живи!.. А что за счастье?

Ни блеска нет теперь, ни трепета, ни власти.

И охамел вокруг народ.

Бесштанный соловей что хочет, то поёт.

Любой — хотишь туда, хотишь сюда подайся…

Что благородны львы — выдумывают зайцы.

Чтобы быстрей добраться к светлой цели,

Чтоб все мечты осуществить на деле,

Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,

А вовсе невозможное возможно, —

Установило высшее решенье

Идейную таблицу умноженья:

«Как памятник — прекрасна. Но для дела

Вся прежняя таблица устарела.

И отвечает нынче очень плохо

Задачам, что поставила эпоха.

Наука объективной быть не может —

В ней классовый подход всего дороже.

Лишь в угнетённом обществе сгодится

Подобная бескрылая таблица.

Высокий орган радостно считает,

Что нам её размаха не хватает,

И, чтоб быстрее к цели продвигаться,

Постановляет: «Дважды два — шестнадцать!»

…И все забыли старую таблицу.

Потом пришлось за это поплатиться.

Две жизни жить в тоске и смертной муке:

Одной — на деле, а другой — в науке,

Одной — обычной, а другой — красивой,

Одной — печальной, а другой — счастливой,

По новым ценам совершая траты,

По старым ставкам получать зарплату.

И вот тогда с такого положенья

Повсюду началось умов броженье.

И в электричках стали материться:

«А всё таблица… Врёт она, таблица!

Что дважды два? Попробуй разобраться!..»

Еретики шептали, что пятнадцать.

Но, обходя запреты и барьеры,

«Четырнадцать!» — ревели маловеры.

И всё успев понять, обдумать, взвесить,

Объективисты объявляли: «Десять».

Но все они движению мешали,

И их за то потом в тюрьму сажали.

Но всех печальней было в этом мире

Тому, кто знал, что дважды два — четыре.

Тот вывод люди шутками встречали

И в тюрьмы за него не заключали:

Ведь это было просто не опасно,

И даже глупым это было ясно.

И было так, что эти единицы

Хотели б сами вдруг переучиться.

Но ясный взгляд — не результат науки…

Поймите, если можете, их муки.

Они молчали в сдержанной печали

И только руки к небу воздевали,

Откуда дождь на них порой свергался,

Где Бог — дремал,

         а дьявол — развлекался.

Сколько было распято, убито,

Как бурлила мысль, томясь во мгле,

Чтоб сегодня просто и открыто

Роботы шагали по земле.

Пусть они пока что неуклюжи

(Как и мы в младенческие дни),

Но уже теперь мы в чём-то хуже

И слабее в чём-то, чем они…

Люди, люди!

      Как неугомонны,

Как несовершенны мы во всём…

Постигаем точные законы

И без всякой точности живём!

К истине придя,

        мы тут же, сразу,

Рвёмся в дело, не считаясь с ней…

Потому что жизнь мутит нам разум

Страстью и подробностями дней!

…А они ровней и постоянней,

Совершенней нас, живых людей,

В них всегда разумность наших знаний,

Прямизна логических путей.

Данные приборов, а не чувства.

Вспышки ламп: вопрос — и вмиг ответ.

«Да» и «нет» сто раз в секунду.

Сгусток. Непрерывных озарений свет.

Человек, конечно, так не может,

Но для беспокойств тут нет причин.

Превосходство… Нас ведь не тревожат

Превосходства всех других машин.

И опять — сильней мы только стали,

Оттого что эти так умны…

Мы затем их только и создали,

Что — такие — нам они нужны.

Чтоб,

   не посвящая нас в детали,

Сами

   в жизни,

      отметая хлам,

Схватывали суть,

        осознавали

И искали выход, нужный нам…

…Так и будет. Смогут всё с годами.

Нам служа. Не мучась. Не любя.

И воссоздаваться будут сами —

Даже совершенствовать себя.

Будут нам полезны их исканья…

Но однажды завершится труд.

И ошибкой

     вдруг самосознанье

Точные машины обретут.

Я не знаю, как тогда всё будет.

Но по всем законам естества

Раздражать начнут их скоро люди,

Нервные,

    живые существа.

Ну на что мы можем им сгодиться?

Суета, а пользы никакой…

И они от нас освободиться

Захотят — по логике людской.

И пойдут. И, мёртвые, раздавят

С помощью науки нас, живых…

Что мы сможем противопоставить

Нашей мысли, воплощённой в них?

Нашу храбрость? Или силу чувства?

Зыбкий ум, принадлежащий нам?

Их реле защиты

        не подпустят

Наши руки к мёртвым рычагам!

Пусть тот мир не будет нами признан,

Но исчезнем мы в кромешной мгле…

И пойдёт развитие без жизни

На видавшей всякое земле.

Смолкнут споры. Мир людских загадок

Отомрёт навеки в тот же час.

И настанет наконец порядок

На земле, очищенной от нас.

Тот, что нам казался светлой далью

И разумным будущим земли,

О котором сто веков мечтали

И никак достигнуть не смогли.

Он настанет.

       Наша неуклюжесть

Сгинет с нами

       вмиг

         в чаду огня:

Ни таких, как у тебя, замужеств,

Ни таких женитьб, как у меня.

Что внезапных увлечений праздность?

И тщеславий детских глупый сон?

Точный разум. Целесообразность —

Их мышленья заданный закон…

…Всё быстрей они плодиться станут,

Что ж такого — быта колея.

Но настанет день — и недостанет

На земле

    для этого

         сырья.

Лишь учуяв это, очень скоро

Об угрозе, безо всяких драм,

Сообщат точнейшие приборы

Остроумно созданным мозгам.

Мысль включится. Щёлкнут лампы лихо.

И — споткнутся. Словно бы спьяна:

— Выход?

    — Есть. Война!

           —Война? Не выход!

— Нет другого выхода…

           Война!

И упрутся роботы натужно,

Не сходя упрямо с колеи…

Будто им и в самом деле нужно

Создавать подобия свои!

Словно есть душа в железном теле,

Словно впрямь доступна неживым

Тяга к счастью.

       Словно в самом деле

Их существованье нужно им!

Без приятных чувств иль чувств печальных

Вновь в одну из тех густых минут

Ближние сближаться против дальних

Волей нашей логики начнут.

Встанут грозно, словно бы насупясь,

Словно бы в кино играя нас.

И, как птица феникс, наша глупость

Пролетит над ними в грозный час…

И начнётся битва в чистом поле!

Уж не разойтись, коли сошлись…

Ведь не по своей — по нашей воле

В лямку жизни роботы впряглись!

Вряд ли целым выйдет кто из боя,

Отодвинув царство вечной тьмы…

Только нам о том гадать не стоит.

Это ж будут роботы — не мы…

Он комиссаром быть рождён.

И облечён разумной властью,

Людские толпы гнал бы он

К не понятому ими счастью.

Но получилось всё не так:

Иная жизнь, иные нормы…

И комиссарит он в стихах —

Над содержанием и формой.

Шум в Лувене, в Сорбонне восстанье.

Кто шумит? Интеллекты одни!

Как любовник минуты свиданья,

Революции жаждут они.

А у нас эта в прошлом потеха.

Время каяться, драпать и клясть.

Только я не хотел бы уехать,

Пусть к ним едет Советская власть.

К ним пусть едет — навстречу их страсти,

Чтоб, мечты воплотив наяву,

Дать им всё, что им нужно для счастья…

Без неё — я и так проживу.

Вы смеётесь, а мне не до смеха.

И хоть вижу разверстую пасть,

Не хочу из России к ним ехать,

Пусть к ним едет Советская власть.

Лишь свобода особого рода

Им нужна… Пусть!.. А мне бы вполне

И банальной хватило свободы:

Остальное — при мне и во мне.

Только нет её — вот в чём помеха.

И не будет — такая напасть!

Всё равно не хочу я к ним ехать —

Пусть к ним едет Советская власть.

К ним пусть едет — к поборникам цели.

Пусть ликуют у края беды.

И товарищу Дэвис Анджеле

Доверяют правленья бразды.

А она уж добьётся успеха

И заставит их в ноги упасть.

Нет, не зря не хочу я к ним ехать,

Пусть к ним едет Советская власть.

Пусть к ним едет — сам чёрт им не страшен,

Коль свобода совсем не мила.

Очень жаль, — но таскать им параши

Взад-вперёд за такие дела.

Не смеюсь — тут совсем не до смеха:

Разве радость, что миру пропасть?

Нет, друзья! — не хочу я к ним ехать.

Пусть к ним едет Советская власть.

Пусть ведёт к ним голодные годы,

Пусть их ложь разъедает, как дым. Пусть!..

Под сенью банальной свободы

Буду честно сочувствовать им.

Сам прошёл я сквозь эти успехи,

Сам страдал и намучился всласть…

Нет, не вижу я смысла к ним ехать.

Пусть к ним едет Советская власть.

Я тогда о судьбе их поплачу,

Правоте своей горькой не рад,

И по почте пошлю передачу

Даже Сартру — какой он ни гад.

И поймёт он — хоть будет не к спеху, —

Что с ним сделала пошлая страсть.

А пока — не хочу я к ним ехать.

Пусть к ним едет Советская власть.

Отольются им все их затеи,

Будет кара — не радуюсь ей.

Только знайте — не их я жалею,

Посторонних мне жалко людей.

Им ведь будет совсем не до смеха —

В переделку такую попасть.

Там ведь некуда будет уехать:

Всюду будет Советская власть.

Когда-то в годы молодые,

Имея всяческий решпект,

Я был писателем в России,

Писал про Ленинский проспект.

Наврал, наврал мне хитрый некто

Про прелесть дальних южных стран:

Ни Ильича тут, ни проспекта,

А только Голда и Даян.

Я б тут без хлеба гнил в страданье

Вдали от Клязьмы и Невы,

Но я привёз для пропитанья

С собою песню из Москвы.

Пусть этой песни нет грустнее,

На чёрный день средь бела дня

Меня друзья снабдили ею…

В Москве любили все меня.

А здесь вокруг одни оливы,

И я, от близких вдалеке,

Её сегодня в Тель-Авиве

Пою на местном языке.

Католик рядом служит мессу,

А я — я брежу наяву:

Там за волнами спит Одесса,

Где утром поезд на Москву.

Куда, куда от мыслей скроюсь!

Моей тоски пропал предел.

Эх, сесть бы, сесть бы в этот поезд,

Сходить на час бы в ЦДЛ.

Там есть друзья, хоть нет Синая.

Там знал я счастье и почёт.

Там вновь кого-то зажимают,

О ком-то лгут, — и жизнь течёт.

А здесь повсюду дух нечистый,

Конец крутой моей судьбы.

— Трудись! — кричат мне сионисты,

А я, как встарь, хочу борьбы.

Бороться можно тут открыто,

Но это мне — как в горло нож:

Когда вокруг одни семиты,

Антисемита хрен найдёшь.

А там вся жизнь страстями дышит,

Там каждый день вестями нов.

Там до сих пор живёт и пишет

Мой враг любимый В. Смирнов.

На чём теперь я успокоюсь?

Душа томится не у дел.

Эх, сесть бы, сесть бы в этот поезд,

Сходить на час бы в ЦДЛ.

Я б нынче выпил, да неловко.

Вся жизнь мне стала немила

Здесь пьют одну лишь пейсаховку.

А Пасха — месяц как прошла.

И пейсаховка слабовата,

Хоть с ней я тоже сел на мель.

Она для русского солдата

Почти что клюквенный кисель.

Опять, опять подходит вечер.

Что делать мне с моей тоской?

Решусь — и выпью что покрепче! —

Пусть сионисты скажут: «Гой!»

Как надо мною подшутили,

Мне б жить в Москве или в Крыму…

Там вновь кого-то посадили…

Как я завидую ему!

Но почему-то мучит совесть,

Что сам я жив, здоров и цел.

Эх, сесть бы, сесть бы в скорый поезд,

Сходить на час бы в ЦДЛ.

В мире нет ни норм, ни правил.

Потому, поправ Закон,

Бунтовщик отпетый, дьявол,

Бога сверг и сел на трон.

Бог во сне был связан ловко,

Обвинён, что стал не свят,

И за то на перековку

На работу послан в Ад.

Чёрт продумал все детали,

В деле чист остался он:

Сами ангелы восстали,

Усадив его на трон.

Сел. Глядит: луна и звёзды.

Соловей поёт в тиши…

Рай — и всё… Прохлада… Воздух…

Нет котлов… Живи. Дыши.

Натянул он Божью тогу,

Божьи выучил слова.

И Земля жила без Бога,

Как при Боге, — день иль два.

Но рвалась концов с концами

Связь… Сгущался в душах мрак.

Управлять из тьмы сердцами

Дьявол мог, а Бог — никак.

Хоть свята Его идея,

Хоть и духом Он богат,

Слишком Он прямолинеен

По природе… Слишком свят.

Но и дьявол, ставши главным,

Не вспарил, а даже сник:

Не умеет править явно, —

Слишком к хитростям привык.

Да и с внешностью непросто,

С ней на троне — как в тюрьме:

Нет в портрете благородства

При нахальстве и уме.

Нет сиянья… Всё другое:

Хвост… Рога… Престранный вид.

Да и духом беспокоен,

Как-то… ёрзая сидит.

Прозревать он понемножку

Стал, как труден Божий быт.

Да… Подставить Богу ножку

Не хитрей, чем Богом быть.

Надоело скоро чёрту

Пропадать в чужой судьбе.

И привыкший всюду портить,

Стал он портить сам себе.

В чине Бога всё возможно,

А у чёрта юный пыл.

Мыслей противоположных

Ряд — он тут же совместил.

Грани стёр любви и блуда,

Напустил на всё туман.

А потом, что нету чуда,

Стал внушать… Что всё обман.

И нагадив сразу многим

(Страсть осилить мочи нет),

Хоть себя назначил Богом,

Объявил, что Бога нет.

«Пусть фантазию умерят!

Что мне бабья трескотня?

Пусть в меня открыто верят —

Не как в Бога — как в меня!»

И — мутить!.. Взорвались страсти,

Мир стонал от страшных дел.

Всё!.. Успех!.. Но нету счастья —

Не достиг, чего хотел.

Пусть забыты стыд и мера,

Подлость поднята на щит.

Всё равно — нетленна вера:

От молитв башка трещит.

Славят Бога. Славят всё же,

Изменений не любя…

…Чёрт сидел на троне Божьем,

Потерявший сам себя,

И следил, как — весь старанье —

Там, внизу, в сто пятый раз

Вновь рога его в сиянье

Превращает богомаз.

И вот живу за краем света,

В тот мир беспечный занесён,

Где редко требует поэта

К священной жертве Аполлон.

Где редко Феб и вспоминает

О ней… А спит, забыв про Суд.

Поскольку трезво понимает:

Здесь этой жертвы — не поймут.

Где жизнь — «инджой»[8]… А жертвы, муки

И книги всяческих судеб —

Одни лишь цифры — для науки! —

Специалиста скучный хлеб.

И где поэт — ничто до срока:

Запел, заглох и вышел весь…

Где больше дела — для пророка.

Но только камни есть и здесь.

Нелепая песня

Заброшенных лет:

«Он любит Её,

А Она Его — нет».

Ты что до сих пор

Дуришь голову мне,

Чувствительный вздор,

Устаревший вполне?

Сейчас распевают

С девчоночьих лет:

— Она Его любит,

А Он Её — нет.

…Да, Он — её знамя,

Она — его мёд.

Ей хочется замуж,

А Он — не берёт.

Она бы сумела

Парить и пленять.

Да Он не охотник

Глаза поднимать.

И дать Ему счастье

Не хватит Ей сил:

Сам призрачной власти

Её Он лишил…

…Всё правда. Вот песня

Сегодняшних дней.

Я сам отдаю

Предпочтение ей.

Но только забудусь —

И слышу в ответ:

«Он любит Её,

А Она Его — нет».

И вновь повторяю,

Хоть это не так,

Хоть с этим не раз

Попадал я впросак.

Ах, песня! Молчи,

Не обманывай всех.

Представь, что нашёлся

Такой человек.

И вот Он, поверя

В твой святочный бред,

Всё любит Её,

А Она Его — нет.

Подумай, как трудно

Пришлось бы Ему.

Ведь эти пассажи

Ей все ни к чему.

Совсем не по чину

Сия благодать.

Ей тот и мужчина,

Кому наплевать.

Она посмеётся

Со злостью слепой

Над тем, кто Её

Вознесёт над собой.

Иль встанет с Ним рядом,

Мечтая о том,

Как битой собакой

Ей быть при другом.

А этот — и в страсти

Он, видимо, слаб…

Ведь нет у Ней власти,

А Он — Её раб.

Вот песня! Ты слышишь?

Так шла бы ты прочь!

Потом ты ему

Не сумеешь помочь.

А впрочем, что песня?

Её ли вина,

Что в ней не на месте

Ни Он, ни Она,

Что всё это спорит

С подспудной мечтой

И в тайном разладе

С земной красотой…

Но если любовь

Вдруг прорвётся на свет,

Вновь:

   Он Её любит,

Она Его — нет.

Хоть прошлых веков

Свет не вспыхнет опять,

Хоть нет дураков

Так ходить и страдать.

Он тоже сумел бы

Уйти от Неё,

Но Он в Ней нашёл

Озаренье своё.

Но манит, как омут,

Её глубина,

Чего за собой

И не знает Она.

Не знает, не видит.

Пускай! Ничего.

Узнает! Увидит! —

Глазами его.

Есть песня одна

И один только свет:

Он любит Её,

А Она его — нет.

Могу в Париж и Вену.

Но брежу я Москвой,

Где бьётесь вы о стену,

О плиты головой,

Надеясь и сгорая,

Ища судьбы иной.

И кажется вам раем

Всё то, что за стеной.

Где, все сместив оценки —

Такие времена, —

Я так же бьюсь о стенку,

Хоть стенка

      из говна.

У озёр лесных биваки,

Молодецкие атаки,

Дым скрывал зарю.

В Новом Хемпшире[9] мы жили,

Славно, весело служили

Батюшке-царю.

Батюшке-царю.

Но настала та минута,

Паруса вовсю надуты,

Грузим пушки в трюм.

Здравствуй, Дон! И здравствуй, Терек!

Покидаем дальний берег

И плывём в Арзрум.

И плывём в Арзрум.

Что ж вы, братцы лейб-казаки!

Иль впервой менять биваки?

Так о чём тужить?

Что за страх — края чужие!

Раз мы войско, мы в России,

Где б ни вышло жить.

Где б ни вышло жить.

Горожане в древнем городе Содом

Были заняты развратом и трудом.

Рос разврат и утончался… И всегда

С ним росла производительность труда.

И следил всё время строго их Сенат,

Чтоб трудом был обеспечен их разврат.

Телевидение в городе Содом

Просвещение вносило в каждый дом.

Дух Прогресса всех учило постигать:

Наслаждаться, но расплаты избегать.

Пусть кто хочет превращает в матерей

Их одиннадцатилетних дочерей.

Что пугаться? — были б в деле хороши!

В том и жизнь. И нет ни Бога, ни души.

Наслаждайся!.. А к вакханкам охладел, —

Есть в запасе свежесть юношеских тел.

Что там грех — забвенье смысла и лица

Перед скукой неизбежного конца?

Все ли думали так в городе Содом?

Может быть… Да кто расскажет нам о том?

Остальные ведь молчали — вот напасть! —

В ретрограды было стыдно им попасть…

И от всех, кто прямо чтил не Дух, а плоть,

Их потом не отделял уже Господь.

Чем всё кончилось — известно без меня.

Что вникать в природу Божьего огня.

Все сгорели в древнем городе Содом,

А при жизни размышляли не о том,

Не о том, за что сожгут, на что пенять…

Лишь — куда себя девать и чем занять.

Как в России напоследок

Сатана творил содом.

Хор несчастных людоедок

Плакал: «Смело в бой пойдём!»

Хор постигших с малолетства

В звуках горна и трубы,

Как прекрасно людоедство

Вечной классовой борьбы.

Так и жили — век на взводе,

Всё в борьбе. За годом год.

Вроде в классовой… А вроде

И в другой — словарь не тот.

В общем, жизнь была иная.

Пыл всё гас… Напор всё тих…

Ложь сгущалась… Сам не знаю,

Чем питалась верность их.

Кто смущал их, этих малых?

К власти путь кто им торил?

Соблазнял их, поднимал их:

Их руками зло творил?

Кто учил, тишком иль с ходу,

Брать бодливо на рога,

Всех инаких — тех, кто воду

Лил на мельницу врага?

Научились. Строго звали

Светом тьму. И сверх того…

Но порой добры бывали,

Выручали кой-кого…

Всё же бабы… Вдруг жалели…

Но — вели. Вели всегда.

Поднимались — к дальней цели,

Оказалось — в никуда…

Всё распалось. Не в столетьях,

А при них. Само собой…

…И в глазах у женщин этих

Злость, растерянность и боль…

Нет ни ясности, ни роли.

Лишь одно при них всегда —

Страсть топтать ту злую волю,

От которой вся беда.

Им не в бой, им в день вчерашний,

В царство веры и мечты…

И теснят они бесстрашно

Милицейские щиты.

И кричат про гнев народа,

Нищету, разврат, разброд —

Всё, к чему вели все годы,

Что теперь плоды даёт.

Обнажают все печали

Ими сбитой с ног страны.

Лишь виня. Не ощущая

Никакой своей вины.

Смело в бой! На смерть хотя бы!

Прут и прут, входя в азарт.

Людоедки? Нет — партбабы!

Те же бабы, только — «парт».

Но горит в них, как горела,

Гордость верностью своей, —

Всё тому ж Большому Делу,

Пожиравшему людей.

Ну и лжи… В ней стыд? Едва ли!

Всю-то жизнь от всей души

Лжи внимали, сами лгали,

Так бы век дожить во лжи!

Не дают… Но напоследок

Вновь, — что было, всё не в счёт —

Хор несчастных людоедок

В бой за власть людей зовёт.

И душа молчит в бессилье.

«Смело в бой!» — в ушах звучит.

Словно впрямь так вся Россия,

Потеряв себя, кричит.

И тогда спасенья нету:

Все сгорят, и я сгорю…

…А начав писать про это,

Сам я думал, что острю.

Гнёт некультурности неистов,

Всегда он рад врагов крушить…

Жалейте, люди, террористов:

Цыплёнок тоже хочет жить.