На суше и на море

Глава XXIX

Глубокое молчание воцарилось кругом вслед за моими словами; затем эти люди стали тихо перешептываться и совещаться между собой, после чего остались неподвижно на своих местах, не отступая назад, но и не подаваясь вперед.

Окончив свою речь, я спокойно вернулся к своему месту, решив терпеливо выжидать, что будет дальше. Пользуясь минутой затишья, Тысячеязычный обратился к инджиенсам и повелительным тоном объявил им, чтобы они не нарушали ничем совещания вождей, так как никто не может безнаказанно прерывать их прения.

— До тех пор, покуда вы будете держаться смирно, они не тронут вас, но если вы рассердите этих воинов, вам несдобровать.

Подействовало ли на этих людей предупреждение Тысячеязычного, или же любопытство взяло верх в этот момент и возымело на них свое влияние, или же они вовсе не намеревались доводить дело до чего-нибудь более серьезного, но только вся эта толпа ряженых оставалась внимательными зрителями и слушателями того, что вслед за тем происходило. Между тем Тысячеязычный заявил вождям, что они могут спокойно продолжать свои беседы.

По прошествии некоторого времени, в продолжение которого не было произнесено ни слова, тот же молодой вождь, который перед тем обращался к Джепу, поднялся снова и, подойдя к старому негру, предложил ему продолжать и докончить свою речь. Слова его были пересказаны Джепу Тысячеязычным, который при этом добавил, что ни один из вождей не произнесет ни слова, покуда прерванная речь негра не будет окончена.

Нелегко было вновь поднять на ноги старого Джепа; пришлось в это дело вмешаться Пэтти, которая, положив свою маленькую беленькую ручку на плечо старого негра, уговорила его встать и докончить свою речь. Он узнал Пэтти и тотчас же повиновался ей.

— Что они хотят, эти люди, обернутые в бурый коленкор? — начал он.

— Чего им нужно? Зачем их допустили сюда? О, я уже стар, я очень стар и часто спрашиваю себя, когда же наконец пробьет мой час? Вот тоже Суз, куда он годен? Прежде когда-то он был замечательным ходоком, замечательным охотником и зверобоем, великим воином и великим человеком среди вот этих краснокожих, ну, а теперь он уже вовсе износился. Индеец, когда становится неспособным к охоте, положительно ни на что не годится! Но эти коленкоровые черти ведь не индейцы, чего им нужно здесь? Здесь есть и настоящие индейцы, кроме Суза, два, три, шесть, десять, много их, и все они пришли повидать старого Суза. Почему негры не приходят повидать меня? Ведь я такой же старый, как Суз, я даже старше Суза, а старый чернокожий не хуже старого краснокожего! Почему? А эти люди с головою в коленкоровых мешках, что это за люди? Что тебе надо здесь, парень? Пошел вон, убирайся скорее восвояси! Уходи ты отсюда, не то я тебе скажу такие слова, которые ты не рад будешь слышать!

Докончив таким образом свою несвязную речь, Джеп грузно опустился на свое кресло, как после очень утомительной работы. Наступило время индейцев изложить причину, побудившую их главным образом посетить Равенснест. Огонь Прерии встал и выступил вперед.

«Отец! — промолвил он торжественно и с глубоким чувством. — На сердце у детей твоих печаль! Шли они сюда долгим, трудным путем, мокасины их износились в пути, и камни резали им ноги, но они шли, и на душе у них было легко; они шли, чтобы видеть доблестного онондаго. И вот они пришли и увидели его, и сердца их возрадовались еще более, чем от предвкушения этой радости. Они увидели его: он, точно мощный дуб, который могло разбить грозой, который мог от долголетия порасти седым мхом, но которого ни тысячи гроз, ни сотни годов не могут лишить его чудной зеленой листвы, его тени, этой доблести дуба. Он походит на самый старейший дуб леса. Он величествен и прекрасен, и смотреть на него приятно. Видя его, мы видим вождя, знавшего отцов наших отцов и их отцов. Он назван доблестным онондаго, потому что доблестей у него много, но есть у него нечто такое, чего не должно было бы быть: он родился краснокожим человеком, но он слишком долго жил между бледнолицыми, так что мы боимся, как бы добрые духи, когда он переселится в счастливые долины, не приняли его за бледнолицего и не указали ему не ту сторону, по которой должны следовать его краснокожие братья до своих счастливых долин. А если бы это случилось, то мы, краснокожие, потеряли бы навсегда своего доблестного онондаго. Но этого не должно быть! И отец мой, наверное, не желает, чтобы это случилось! Нет, у него будут лучшие мысли, и он вернется к нам, к своим детям, и оставит нам в вечное наследие и свою мудрость, и свои советы, и свои доблести и докажет свою привязанность к народу одного цвета с ним.

Мы все просим его о том! Отец, дети твои будут заботиться о тебе с любовью, ты будешь иметь пищу и всякое мясо до конца дней твоих, и никогда ни в чем не будешь нуждаться. И когда, наконец, пробьет твой час переселиться в счастливые долины, то ты не ошибешься тропой и останешься навеки среди твоих краснокожих детей! Мы все просим тебя о том!»

Наступило долгое и торжественное молчание. Видно было, что Сускезус был очень тронут и самой речью, и просьбой, выраженной в ней. При виде этих представителей разных отдаленных племен, пришедших издалека воздать должную честь его достоинствам и просить его прийти и умереть среди них, старик не мог не чувствовать себя счастливым и взволнованным. Все, что в нем еще осталось молодого, как будто ожило теперь, и по его наружному виду в этот момент ему нельзя было дать более шестидесяти лет.

После того, как вожди так горячо и искренне выразили главную цель своего посещения и просьбу вернуться в их родную среду, их горячее желание принять его в свое общество в качестве самого желанного гостя, советника и руководителя, доблестному онондаго оставалось лишь также прямо и открыто высказать им свое решение. Глубокое молчание и напряженное внимание всех лиц достаточно красноречиво свидетельствовали о том великом нетерпении, с каким ожидался его ответ.

Огонь Прерии уже более трех минут как сел на свое место, и все находились в напряженном, томительном ожидании, когда, наконец, поднялся Сускезус и начал говорить. Голос его дрожал от сильного душевного волнения, в нем слышались трогательные ноты, но он был чист и явственен, как сильный голос возмужалого человека, и каждое его слово было слышно на далеком от него расстоянии.

«Дети мои, — начал он, — когда мы молоды, мы не знаем и не может знать, что с нами будет дальше; молодость всегда полна надежд, но старость обладает очами, которые видят все в настоящем свете. С того часа, как Великий Дух произнес имя моей матери, призывая ее туда же, в счастливые долины, где уже находился мой отец, призванный туда ранее ее, и где она должна была готовить отцу пищу, я остался один в своем вигваме и жил один. Отец мой был великий воин; его убили делавары вот уже более ста лет тому назад. — Здесь говоривший прервал свою речь и, помолчав немного, продолжал, видимо, стараясь преодолеть охватившее его волнение. — Да, я жил один; молодая сквау (женщина) должна была войти в мой вигвам и остаться в нем, украшая мое жилище своим присутствием. Но она не пришла; другой молодой воин ранее меня заручился ее словом, и справедливо было, чтобы она исполнила данное ею обещание. Так она и сделала, но на душе у нее долго было тяжело. Ни одна сквау не переступила моего порога и не жила в моем вигваме, а я не пожелал быть отцом. Но видите ли вы, как все сложилось иначе: я стал теперь отцом всех краснокожих! И каждый краснокожий воин теперь мой сын! Да, все вы мои дети, и я узнаю вас и назову по имени, когда мы встретимся когда-нибудь на прелестных тропинках счастливых долин, за пределами долин вашей теперешней родины. Вы назовете меня отцом, а я назову вас своими сыновьями, и этого довольно!!

Вы просите меня пройти с вами по далекой тропе, ведущей в ваши прерии, но, дети, тот путь слишком далек для старца. И я так долго жил среди бледнолицых, что половина моего сердца сделалась белой, хотя другая половина осталась красной, как была. Я не могу разрубить пополам своего сердца; оно или должно все уйти с вами, или же все остаться здесь. И тело не может расстаться с сердцем, и потому оба должны остаться там, где они находятся теперь и где они так долго жили. Благодарю вас от души, дети мои, но желание ваше не может осуществиться».

Сускезус замолчал и опустился в кресло.

Огонь Прерии, выждав некоторое время и видя, что доблестный онондаго все продолжал оставаться под впечатлением своих дум, встал и обратился к нему со следующими словами:

— Отец, ты говорил разумно и мудро, как говоришь всегда, и эти дети твои усердно слушали тебя, но они еще не довольно слышали и хотят слышать больше твоих мудрых слов. Если, отец мой, ты утомился стоять, то все мы тебя просим: сиди, но говори нам свое слово!

Сускезус продолжал, сидя, свою речь: «Видите ли, дети мои, этих людей, что стоят перед вами? Это бледнолицые люди, которые прячут лица свои в мешки из коленкора, чтобы их не могли узнать. Для чего они рыскают по стране, позоря краснокожего человека и называя себя инджиенсами, хотите ли знать? Я вам скажу это: люди эти не воины, хотя и носят при себе ружья, они скрывают свои лица потому, что поступают дурно и не хотят, чтобы их узнавали; их боятся только сквау (женщины) и папу (дети). И если им случается одолеть врага, то только тогда лишь, когда их сто человек нападут на одного! Чего им нужно? Им нужно отнять земли у молодого вождя, вот что им нужно; а земли эти все ему достались от его отца, а отцу от деда, а деду от прадеда. Когда пришли сюда, в нашу страну, бледнолицые люди и изгнали нас, краснокожих, то между нами не было никакого условия или договора; они не курили вместе с нами, не подписывали никаких бумаг и ничего не обещали нам, они тогда совсем не знали нас. А когда они сделали это, то только для того, чтобы закрепить условие, что краснокожие удалятся в глубь страны, а бледнолицые останутся владеть этой землей. Ну, а теперь, когда такой же бледнолицый хочет изгнать другого бледнолицего с его земли, то этим он нарушает свой договор. Они курили вместе и подписывали бумаги, и уговаривались между собой, вот в чем есть разница. Индеец, если дал слово, держит его и не отступится от него никогда, а бледнолицый, дав слово другому бледнолицему, нарушает его, вот в чем есть разница».

Сускезус замолчал, и тогда впервые глаза индейцев обратились на людей в масках, мнимых их собратьев; сдержанный шепот пробежал по рядам краснокожих вождей, и вдруг все смолкло, потому что Орлиный Полет медленно поднялся со своего места и стал говорить, как бы продолжая речь Сускезуса.

«Братья мои, — начал он, обращаясь как к своим единоплеменникам, так и к инджиенсам, — все вы слышали слова великого и мудрого старца, это — слова разумные, правдивые и умные. Мы слышали о вас прежде всего от переводчика нашего, а затем от старца Сускезуса. Ваша повесть — печальная повесть, это повесть зла и злых, дурных поступков, и нам стало грустно, когда мы услышали ее. Что хорошо и справедливо, то должно делать, что дурно и несправедливо, того делать не должно! Есть и хорошие, есть и дурные — краснокожие люди, есть хорошие, есть и дурные — бледнолицые! Хорошие краснокожие и хорошие бледнолицые поступают всегда честно и хорошо. Дурные же и краснокожие, и бледнолицые поступают дурно. Великий Дух индейцев и Великий Дух белых

— один и тот же Великий Дух! Он как тех, так и других учит добру и требует от них и от нас хороших поступков и добрых дел.

Братья мои, краснокожий знает всегда и чувствует и сознает в душе, когда он делает хорошо и когда он делает худо, и сам говорит себе о том, но лицо его красно от рождения, он покраснеть не может, его стыд за дурное дело уходит в его сердце, и когда он говорит себе, что поступил или сделал дурно, то он уходит в кусты, подальше от людей и там тоскует, скорбит и сожалеет о том, что сделал он дурного, и когда он выйдет из кустов, то он уже, стал лучше, чем был прежде.

Братья мои, не так поступают, я вижу, бледнолицые; лица их белы, и когда бледнолицый скажет себе в душе, что поступил худо и сделал что-нибудь дурное, то лицо его само собой окрашивается, и всякий может видеть, что ему стыдно. Но он не идет в кусты и не прячется от людей, ему бы это не помогло, да он и не успел бы вовремя добежать до кустов, потому что лицо его мгновенно покрывается краской. И вот он прячет лицо свое под коленкоровым мешком. Это, конечно, не хорошо, но все же это лучше, чем допустить, чтоб всякий показывал на него пальцем.

Братья мои, доблестный онондаго никогда не прятал лица своего в кусты, чтобы скрыть от людей свой стыд, и никогда не прятал его в коленкоровый мешок. Он не имел в том надобности, потому что ни разу не говорил себе, что он поступил дурно.

Братья мои, послушайте меня, я хочу рассказать вам его повесть. Я буду говорить теперь о том, что было сто зим тому назад. Сускезус был тогда очень красив, и молод, и силен, и деятелен, как редкий из людей. Он был вождем, потому что его отцы и деды были вождями до него; онондаго все знали, любили и ценили его. Ни разу не открылась ни одна тропа войны, на которую Сускезус не вступил бы раньше и впереди других. Ни один другой воин не мог похвастать таким множеством скальпов, и ни один из вождей не имел стольких слушателей у своего костра совета, как он. И онондаго гордились тем, что у них был такой великий, славный и такой молодой вождь. Юные годы Сускезуса прошли счастливо. Когда он прожил тридцать зим, ни один из вождей его племени не имел ни того почета, ни того уважения, ни той власти в своем народе, как он. Он был первым из первых среди онондагов, и слава о нем гремела по всем лесам и по всем соседним племенам. Был у него в то время один только недостаток: он не брал никакой сквау в свой вигвам. Но вот и он, наконец, стал, как и все другие люди, и задумал избрать себе достойную себя сквау. Вот как это случилось.

Братья мои, у краснокожих есть также свои законы, как и у бледнолицых, но соблюдаем мы их лучше и строже. Один из законов наших гласит, что каждый пленный принадлежит безраздельно и неотъемлемо тому, кто его пленил. Если он захватил в плен воина, то воин этот принадлежит ему. И это хорошо и справедливо! Он вправе снять скальп у воина и вправе отвести сквау в свой вигвам, если только он пуст. Один из воинов племени онондаго, названный Водяной Курочкой, привел захваченную им в плен молодую девушку племени делаваров. Звали ее Уит-уис, и она была прелестнее колибри. О красоте ее далеко носились слухи; уши Водяной Курочки были отверсты, и он узнал, как хороша была эта дочь делаваров. Он долго и упорно подстерегал ее, чтобы захватить в плен, и, наконец, это удалось ему. Она стала его, и он решил ввести ее в свой вигвам, как только он станет пуст. Прошло три месяца, прежде чем это могло случиться. В течение этого времени Сускезус видал Уит-уис, и Уит-уис видала Сускезуса. И их глаза не могли оторваться друг от друга, и в большой толпе они искали друг друга, и в тишине ночей думали только друг о друге. Он был в ее глазах самым красивейшим оленем темных лесов, она в его глазах была прелестнейшей ланью. Он страстно желал взять ее в свой вигвам, она же всеми силами желала войти туда.

Братья мои, Сускезус был главнейшим вождем племени онондагов, а Водяная Курочка был только простой воин; первый из них имел могущество и власть, а последний не имел ровно ничего. Но среди краснокожих есть власть превыше власти вождя, то власть закона! А по закону Уит-уис принадлежала Водяной Курочке и не принадлежала Сускезусу. Собран был большой совет по этом случаю, и мнения разделились. Одни полагали, что такой великий вождь и славный воин должен был стать супругом красавицы Уит-уис, другие утверждали, что супругом ее должен стать Водяная Курочка, потому что он захватил ее в плен и привел сюда из страны делаваров. Многие воины стояли на стороне закона, но большинство стояло на стороне Сускезуса, потому что его любили и чтили. В продолжение всего времени, пока луна шесть раз родилась и шесть раз умерла, спор этот возрастал, и некоторые из воинов были даже готовы вырыть из-под земли топор, чтобы поддержать закон, другие — чтобы отстоять возлюбленного своего вождя Сускезуса, гордость онондагов и делаварского колибри. Сквау стояли на стороне молодого вождя; и днем, и ночью они собирались и говорили об этом и, наконец, даже пригрозили, что зажгут костер совета и станут вкруг него курить так же, как воины и как вожди.

Братья, так продолжаться это дело не могло. Уит-уис должна была войти или в вигвам Водяной Курочки, или в вигвам Сускезуса. Сквау решили, что она пойдет в вигвам последнего и, собравшись все вместе, привели ее к порогу вигвама онондаго. Однако она не переступила этого порога. Перед нею стоял Водяная Курочка и сам преграждал ей путь; он был один, друзей у него было мало, тогда как и голо», и рук друзей Сускезуса было столько же, сколько ветвей и побегов у кустов. Но Уит-уис не могла войти в вигвам Сускезуса, потому что его глаза говорили ей «не входи», хотя сердце его говорило «войди, желанная, войди!». Он предлагал Водяной Курочке все, что у него было ценного и прекрасного в его доме, он отдавал ему свое ружье и порох, все шкуры и уборы из цветных перьев, и свой вигвам, лучший во всей деревне, взамен молодой дочери делаваров, но Водяная Курочка желал иметь лишь свою пленницу и потому отвечал: «нет»!

«Возьми мой скальп, — сказал он, — ты силен и ты можешь это сделать, но не отнимай у меня моей пленницы». Тогда Сускезус стал посреди своего племени и раскрыл перед всеми свое сердце. «Водяная Курочка прав, — сказал он. — Она по закону принадлежит ему, а то, что говорит закон краснокожего человека, краснокожий человек обязан исполнять. Когда воин должен подвергнуться пытке и спрашивает известный срок для того, чтобы вернуться к себе повидать перед смертью свою семью и своих друзей, разве он не возвращается добровольно к сроку? А я, Сускезус, главнейший из вождей онондагов, неужели я преступлю закон?! Нет, если бы это случилось со мной, мое лицо навсегда было бы спрятано в кустах. Этого не должно быть и не будет. Возьми ее, Водяная Курочка, она твоя. Но береги ее, она нежна, как ласточка, только что вылетевшая из своего гнезда. А мне надо уйти на время в леса. Когда мой дух вновь успокоится и сердце мое вновь обретет мир, Сускезус вернется к вам».

Покуда Сускезус брал свое ружье и порох, лучшие свои мокасины и томагавк, вокруг царила такая тишина, как среди темной ночи. Люди видели, как он уходил, и ни один не посмел следовать за ним. Он не оставил по себе никакого следа и был прозван Бесследным. Как видно, дух его не обрел мира, потому что он не вернулся к своим лесам, к своим друзьям и к своему народу.

Вождя у онондагов не стало, он ушел, но закон остался. Так видите, вы, бледнолицые люди, прячущие свои лица в мешки! Идите и научитесь поступать так же! Последуйте примеру доблестного индейца и будьте честны и справедливы, как честный и справедливый онондаго»!

При последних словах этого простого, незатейливого повествования среди вожаков инджиенсов стало заметно некоторое волнение; некоторые признаки неудовольствия и даже негодования не могли укрыться от нашего внимания; зловещий ропот прошел по рядам их, и вслед за тем они подняли такой неистовый шум, гам, крики и вой, о котором даже трудно составить себе некоторое представление. Они стали потрясать своим оружием, кривляться и топать ногами, надеясь запугать индейцев и подействовать на них страхом и своим численным превосходством. Но индейцы оставались неподвижны, как статуи, хотя по всему было видно, что они в любую минуту и по первому знаку готовы броситься на врага, и уж на этот раз без всякого сомнения дело не обошлось бы без кровопролития. Вдруг совершенно неожиданно под портиком появился шериф округа под руку с Деннингом. Это неожиданное и никем не предвиденное появление должностного лица, конечно, разом прекратило враждебные намерения инджиенсов; все они, видимо, смутились и почти бессознательно отступили назад. Наши дамы в ожидании не совсем приятной сцены тем временем незаметно удалились в дом.