На тихой улице

9

После разговора с Алексеем Лена направилась было в школу, которая находилась на той же улице, что и суд, но передумала и свернула в переулок, решив сперва побывать дома. Но она не дошла и до дома, опять свернула в переулок, пересекла узкий многолюдный Арбат и вошла в подъезд здания, в котором, судя по ярким афишам, помещался кинотеатр.

Здесь, на площадке перед окошечками касс, Лена остановилась, вынула из кармана жакета маленькую пудреницу и быстро, как говорят наизусть, провела пуховкой по носу и подбородку. Потом, перехватив скучающий взгляд кассирши — в окошечко виднелись лишь ее сонные глаза да неестественно тонкие дужки бровей, — Лена поспешно протянула ей деньги.

— Один билет, пожалуйста, — сказала она.

— На какой сеанс? — медленно пошевелила губами кассирша. Спешить ей было незачем: на площадке перед кассой стояла одна Лена.

— На сейчас, — сказала она.

— «На сейчас» уже началось, — пошутила кассирша. — Да вам на какой, собственно, фильм?

— Мне все равно, — сказала Лена. — Мне просто нужно пройти к Костюковой.

— К нашей администраторше? Так зачем же, милая, для этого пятерку отдавать? Скажите на контроле, что вы к Костюковой, и вас пропустят.

— Хорошо, я так и сделаю, — кивнула Лена, продолжая стоять на месте.

«Идти или не идти?» — вдруг заколебалась она.

Нина Костюкова была старшей пионервожатой в той самой школе, где теперь вместо нее работала Лена. Нина же, уйдя из школы, стала администратором в кинотеатре.

«Вообще-то я готовлюсь к поступлению в консерваторию, хочу стать певицей, — покровительственно поглядывая на Лену, объяснила свой уход из школы Костюкова — рослая, яркая девушка с накрашенными губами, с самоуверенным, громким голосом. — Ну, а пока приглашена администратором в кинотеатр. — И, хотя Лена не спрашивала Костюкову, что это за работа, она, все так же покровительственно поглядывая на Лену, продолжала: — Дежурство через день. Это вам не круглосуточная возня с огольцами. Теперь смогу хоть вокалом заняться».

Выходило, что Костюкова сама оставила работу в школе и была этим очень довольна. Но из разговора с директором школы Лена заключила, что дело обстоит не совсем так и что директор весьма охотно расстался со своей прежней пионервожатой.

За какой-нибудь час передала Костюкова все дела Лене. Она привела ее в пустую пионерскую комнату, широким движением руки обвела голые стены и запыленные столы, на которых вперемешку валялись шахматные фигуры и костяшки домино, и сказала:

— Владейте. Знамя, барабаны и тому подобное сейчас в лагерях.

Затем они прошли на площадку перед зданием школы, где был установлен бильярдный стол, вокруг которого, лениво поколачивая киями по шарам, ходили два паренька, а еще два паренька так же лениво набрасывали на крючья металлические кольца. Кольца часто срывались и с протяжным, унылым звоном падали на землю. Да и все здесь, на этой летней площадке для игр, было унылым и безрадостным.

— Развлекайтесь! — снова широко поведя рукой, сказала Лене Костюкова. Помолчав, она несколько смущенно добавила: — Вот и всё… Лето… Большинство ребят за городом. Учителя тоже. Для нашей работы, так сказать, мертвый сезон.

Она еще говорила Лене что-то о массовых мероприятиях, о том, что не худо бы собрать оставшихся в Москве ребят и пойти с ними в кино или еще куда-нибудь, но Лена уже слушала ее невнимательно.

«В чем же, собственно, заключалась ваша работа вожатой в это, как вы говорите, мертвое время?» — хотела спросить Лена Костюкову, но, посмотрев в ее красивое, с насмешливо-пренебрежительным взглядом лицо, так и не спросила, решив, что в ответ на ее вопрос девушка просто еще раз насмешливо глянет на нее и усмехнется своими ярко накрашенными губами.

Притихшая и расстроенная ходила Лена по школе вслед за Костюковой, молча выслушивала ее наставления и даже кивала головой, когда Нина говорила ей, что с ребятами главное — уметь себя поставить, что нечего давать им садиться себе на голову и что кого-кого, а ее ребята уважали.

Так они и расстались — бывшая и новая пионервожатые — посреди пустой пионерской комнаты, и, когда за Костюковой затворилась дверь, Лена решила, что, наверно, секрет работы Нины заключался не в том, хорошо ли обставлена пионерская комната и площадка для игр, не в числе массовых посещений кино, а в том, как она вела себя с ребятами и что ребята, должно быть, действительно ее уважали.

Лена даже невольно сравнила себя с Костюковой, которая явно выигрывала перед ней и своей уверенной манерой держаться и тем, как разговаривала, точно наперед зная, что ей никто и ни в чем не станет возражать.

«Таких мальчишки любят, — с огорчением подумала Лена. — Ну, а я девчушка какая-то. Если и строгой прикинусь, так никто не поверит. Да, наверно, с ребятами у нее дружба», — заключила свои невеселые думы девушка.

Но вот прошло всего несколько дней, и Лена обнаружила, что, кроме пустой пионерской комнаты да скучной площадки для игр, ей в наследство от Костюковой ровным счетом ничего не досталось.

Можно ли было серьезно говорить об уважении ребят к своей бывшей вожатой, когда они ее почти не знали и на вопросы Лены о Костюковой многие недоуменно спрашивали: «А кто это такая?»

«Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. — с гневом вспоминала Лена слова Костюковой, с каждым днем все больше убеждаясь в нелепости этого заявления. — «Самое трудное время»! Вот это, пожалуй, будет правильно».

С помощью оставшихся в Москве на лето учителей и комсомольцев из старших классов Лена принялась налаживать работу.

С чего начать, что считать главным, решить было не просто. Все казалось ей самым главным, все требовало пристального внимания.

А время шло, и жизнь сама выдвигала свои требования — поспевай только решать всё новые и новые задачи, которые рождал буквально каждый час работы.

Обязанности пионервожатого… Где они начинаются и где кончаются?

Приступая к работе, Лена могла бы ответить на этот вопрос куда увереннее, чем теперь, проработав уже около месяца. И, думалось Лене, чем дальше будет она проникать в жизнь своих ребят, чем ближе узнает и сдружится с ними, тем труднее ей будет определить, в чем же, в конце концов, заключаются ее обязанности вожатой.

Так, познакомившись с Колей Быстровым, приглядевшись к его жизни, Лена поняла, что судьба этого неразговорчивого паренька глубоко тронула ее, что она обязательно должна помочь ему, хотя и не знает, может ли и даже попросту имеет ли право принимать в жизни мальчика и его семьи столь пристальное участие, как это представлялось ей необходимым.

Так, в поисках того, что же следует сделать для Быстрова, пришла она к решению обратиться за помощью в суд, хотя далеко не была уверена, что поступает правильно, хотя и знала, что рискует поссориться из-за этого с Евгенией Викторовной, классной руководительницей шестого, а с будущего года — седьмого класса «А», в который перешел Быстров.

Но вот разговор с судьей уже позади, и сейчас, раздумывая, идти ей к Костюковой или нет, Лена еще раз сказала себе: «Правильно я поступила, очень правильно!» От этой мысли на душе стало хорошо и спокойно, и Лена почувствовала, что теперь она сможет осуществить и другое свое намерение: прийти к Костюковой и выложить ей все, что она про нее думает.

В фойе никого не было. Видно, только что начался сеанс. Из зрительного зала до Лены донеслись приглушенные звуки бодрой, похожей на спортивный марш, музыки. Лена невольно ускорила в такт музыке шаги и, заметив это, рассмеялась.

— Ну уж погодите, дорогая моя! — громко сказала она, воинственно размахивая под музыку руками. Ей понравилось вот так громко произносить слова, прислушиваясь к своему незнакомо звучащему в пустом зале голосу. — Уж погодите!..

Следуя указаниям контролера, Лена должна была пройти через фойе и подняться на второй этаж, где находился кабинет директора и могла быть сейчас Костюкова.

По пути внимание девушки привлекли стенды с большими фотографиями строящихся в Москве высотных зданий. Возле фотографии дома на Смоленской площади Лена остановилась. Дом здесь был снят вместе с прилегающими к нему улицами, и Лена сразу же нашла на фотографии свою школу, и здание суда, где она только что побывала, и большой старый дом, где жило так много ребят из ее школы и где жил судья Кузнецов.

Вся улица с ее большими и маленькими домами занимала на снимке совсем крошечное пространство, и Лене странно было видеть ее такой, странно было представить, что это и есть та самая улица, на которой сосредоточены сейчас почти все ее жизненные интересы.

— Подумать только! — удивленно произнесла вслух Лена.

— Вот бы квартирку там получить, да? — услышала она за собой знакомый голос и обернулась.

Перед ней стояла Нина Костюкова. Она была в нарядном, ловко сидящем платье, совсем такая же, какой Лена запомнила ее с первой встречи: медлительно-спокойная, насмешливая, со смуглым от загара лицом.

Увидев ее, узнав и этот с нотками неизменного превосходства голос и эту насмешливую улыбку, Лена испугалась, что может оробеть перед Костюковой и не сумеет сказать ей того, что хотела.

— Ну как же так можно, товарищ Костюкова! — поспешно произнесла она. — Вы же совсем не работали с ребятами! За что ни возьмись — везде прорехи. «Лето»!.. «Мертвый сезон»!.. Да ведь это же чепуха какая-то!

— Вы что, на сеанс опоздали? — нимало не смутившись от слов Лены, спросила Костюкова. — Пойдемте, я проведу вас через служебный ход.

— Нет, я не картину пришла смотреть, — с недоумением поглядела на нее Лена. — Я к вам пришла.

— Ко мне? — казалось, искренне удивилась Костюкова. — Это зачем же? Ах да, чтобы сказать: «Вы же совсем не работали с ребятами!» Для этого и пришли?

— Для этого, — замечая, как начинает пасовать перед Костюковой, и злясь за это на себя, сказала Лена. — А вы что же думали: развалили работу — и конец?

— Ничего я, признаться, не думала, — преспокойно разглядывая Лену, как бы нехотя возразила ей Костюкова. — Ну согласна, вожатая из меня не получилась. Не гожусь в воспитатели, верно. Так ведь я и ушла.

— Но почему, почему вам это все так безразлично? — вспыхнула Лена. — Кто вы такая, чтобы от всего отмахиваться? «Не гожусь»! «Ушла»! Да ведь вы же комсомолка, поймите! Комсомолка, а рассуждаете, как какой-нибудь старый-престарый часовщик!

— Часовщик? — удивилась Костюкова. — Почему же именно часовщик?

— Ах, ну просто вы очень похожи на одного моего знакомого часовщика, — смущенно рассмеялась Лена. — Удивительно, до чего похожи! Вот и улыбка такая же насмешливая, и смотрит на вас, точно наперед все знает. Снесла я ему недавно папины часы, так он повертел, повертел их в руках и говорит: «Увы, милая барышня, не все под силу даже мне. Увольте, часы эти исправить я не берусь».

— А по-моему, честный ответ, — сказала Костюкова. — Вот и вы увольте меня, милая барышня. Увы, и так далее…

— Нет, не уволю! — окончательно поняв, что сбилась в своем разговоре с Костюковой куда-то совсем в сторону, сердито сказала Лена. — А часы все-таки починили. И, увы, не многоопытный мастер, а мальчишка-ученик. Без лишних слов да насмешливых взглядов взял он у меня часы, посмотрел, подумал и велел приходить за ними через три дня.

— И что же, тикают?

— Тикают.

— Ну, а какова у этой басни мораль? — явно подсмеиваясь над Леной, спросила Костюкова.

— А мораль… — У Лены даже дыхание перехватило, так захотелось ей сказать сейчас Костюковой что-то очень хлесткое, обидное. — А мораль та, что вы не комсомолка, а «увы» какое-то! Вот!

Она повернулась и пошла к выходу, намеренно замедляя шаги, чтобы Костюкова не подумала ни с того ни с сего, будто она спешит уйти, желая оставить последнее слово за собой.

— Послушайте, Орешникова! — громко и от этого особенно уверенно прозвучал в пустом зале голос Костюковой. — Вы что же, собираетесь быть педагогом, воспитателем?

— Да! — тоже громко отозвалась от дверей Лена. Это ее решительное «да» прозвучало сейчас в зале как- то по-особенному гулко и торжественно.

— Значит, это ваше призвание? — допытывалась Костюкова.

— Да!

— Любимая профессия?

— Любимая!

— А по-моему, выскочите через год-другой за кого-нибудь замуж, вот и все ваше призвание. Эх вы, маленькая учительша!..

«Ну зачем я пришла к ней! Ну зачем!» — с отчаянием подумала Лена. Ей неудержимо захотелось вернуться и снова прямо в лицо крикнуть Костюковой свое дерзкое, свое уничтожающее «увы». Но она не сделала этого, а только изо всех сил громыхнула ни в чем не повинной дверью, на стеклянной створке которой просвечивалось странное слово «дохв».

«Да ведь это же «вход», только навыворот!» — сообразила Лена, оглянувшись на захлопнувшуюся дверь.

— Навыворот! Все-то у тебя навыворот, Нина Костюкова! — раздельно произнесла она, выходя на улицу, где было много людей, много солнца, и сразу стало как-то легче на душе.

Дом, где жила Лена Орешникова, стоял в совсем крошечном переулке. Даже не в переулке, а в тупичке, примыкавшем одной своей стороной к уже знакомой нам тихой улице.

Подобно множеству ручьев просочились через обступившие этот тупичок дома извилистые ходы и переходы, по которым можно было пройти и на Арбат, и в сторону Смоленской площади, и к станции метро «Дворец Советов».

Но это все были дороги пешеходные, и потому в тупичке редко когда можно было увидеть автомобиль; здесь было на удивление тихо, и его жители, не страшась городских помех, издавна занялись выведением в своих палисадниках и дворах разной цветочной разности, а всего больше сирени.

По весне цвел этот тупичок и лиловой, и белой, и розовой сиренью, благоухал густым цветочным ароматом, и иной москвич, ненароком забредший сюда, оторопело и радостно вдыхал в себя запах цветов, дивясь, что не знал прежде о существовании этого сиреневого заповедника в самом центре Москвы.

Отец Лены, Михаил Афанасьевич, слыл в своем доме главным садоводом. Уже давно, лет этак с двадцать назад, приохотился он в свободные от работы часы копаться у себя во дворе, высаживая да выхаживая цветочные кусты. Постепенно перед окнами квартиры Орешниковых — они жили в одноэтажном флигеле, выходившем окнами во двор, — вырос целый сад.

— Когда человеку за пятый десяток перевалило, — объяснял свое увлечение Михаил Афанасьевич, — обязательно нужно ему чем-нибудь таким заняться, что к природе близит.

И вот, уйдя на пенсию, старик решил всерьез заняться своими цветами.

— Ведь даже премии за садоводство людям дают, — говорил он. — Значит, это дело немаловажное. Да и то сказать — красота!

Но, хоть и было это дело «немаловажное» и возня в саду занимала теперь у старика куда больше времени, чем раньше, он все же сильно скучал по своей работе, по верстаку, по запахам клея, свежей сосновой стружки, по терпкому, чуть пьянящему запаху лака.

— Пенсионер сиреневый! — вздыхал иной раз старик, откладывая в сторону лопату или садовые ножницы. — Ну что ты все стрижешь да копаешь, когда это совсем не твое, брат, дело!

— А какое же еще тебе дело запонадобилось? — сердясь на него, спрашивала жена. — И так день-деньской спины не разгибаешь. Прилег бы, отдохнул.

— «Отдохнул, отдохнул»! — ворчал старик. — Да я теперь только и делаю, мать, что отдыхаю! Пенсионер Орешников-то у тебя иждивенец…

Вот в такую именно минуту уныния и застала Лена отца, когда пришла домой, твердя про себя всю недолгую дорогу от кинотеатра до дома привязавшиеся к ней и до слез обидные слова Костюковой: «Эх вы, маленькая учительша!»

Отец сидел на скамеечке под отцветающим кустом жасмина, и, видно, давно уже сидел вот так, сгорбившись, неподвижно: вся спина и плечи его были усыпаны белыми жасминными лепестками.

Под этим белым покровом отец показался Лене совсем слабым и старым, и ей стало очень жаль его, и еще острей ощутила она обиду от своего незадачливого разговора с Костюковой.

Она села рядом с отцом на скамеечку и тоже пригорюнилась, и первые белые лепестки жасмина, медленно опадая на землю, запутались в ее волосах.

— Ну что, дочка, трудно тебе? — спросил отец, вероятно спеша этим вопросом избежать точно такого же вопроса дочери, но только обращенного уже к нему.

Был Михаил Афанасьевич не крупен фигурой, сухощав, с большими, по-рабочему сильными руками. В старике даже сейчас, когда он понуро сидел рядом с дочерью, машинально сжимая и разжимая пружинящие садовые ножницы, угадывалась этакая неуемная сила до всего имеющего касательство любознательного человека.

— Да, трудно, — сказала Лена.

— Ну, рассказывай…

У Лены не было секретов от отца. Так уж повелось, что она еще девчонкой делилась с ним всеми своими тайнами, ребячьими горестями и радостями. С матерью она была куда сдержаннее.

«Отцова дочь!» — говорили о Лене друзья Орешниковых, хорошо знавшие порядки и обычаи этой на редкость дружной семьи.

Привычка делиться с отцом своими сокровенными мыслями и планами не оставила Лену и когда она выросла. Вместе с отцом выбирала она свою будущую профессию, приняла решение поступить в педагогический институт. Отец советовал ей и в выборе друзей, помогал разбираться в том или ином жизненном явлении, когда у самой девушки недоставало опыта.

И только решение поступить на работу Лена приняла самостоятельно, боясь, что, заговорив об этом с отцом, встретит его сопротивление.

Михаил Афанасьевич, узнав, что дочь начала работать, промолчал, но обиделся. То, что он обиделся, Лена не могла не почувствовать: уже месяц, как она работала, а отец еще ни разу не спросил ее, что она делает, хотя обычно интересовался всякой малостью в ее жизни. И вот в первый раз за целый месяц отец заговорил с Леной о ее работе.

— Сначала я просто обрадовалась: нашла работу, и всё, — без какого-либо вступления, словно разговор у них об этом начался давно и отцу многое было известно, торопливо сказала Лена. — Но потом… Знаешь, а ведь это очень серьезно — дети.

— Рост — тут всего человека основа.

— Да, основа. И ты вдруг к этой основе имеешь отношение. Подумай!

— Мне ясно.

— Так вот, я и решила: попробую, проверю, могу ли быть воспитателем, а нет — уйду.

— Значит, нравится? — испытующе глядя на дочь, заключил отец.

— Трудно. Ну, и хлопотно очень, — помедлила с ответом Лена.

— Значит, не нравится? — как бы передумав, кивнул отец.

— Нет, что ты! Если я хоть какую-нибудь пользу принесу — ведь это так хорошо будет!

— Значит, нравится? снова передумав, сказал отец.

— Да что ты затвердил свое «нравится — не нравится»! Говорю, трудно мне!

— А то и затвердил, — рассердился отец, — что если работу нашла не из-за лишней там десятки в дом, а по душе, то рад! Рад! — Старик с ожесточением сжал в ладони скрипнувшие пружиной садовые ножницы. — Эх, дочь, доченька, сердце-то сосет: не довел тебя, не доучил. — И точно все, что говорила ему сейчас Лена, Михаил Афанасьевич слушал, думая о своем, он снова вернулся к началу их разговора: — Ну, рассказывай.

— Понимаешь, папа, — ободренная вниманием отца, оживилась Лена, — если проводить всякие там сборы, ходить в музеи и кино, ездить за город и тому подобное, то это хоть и хлопотно, но не так уж трудно.

— А что же тогда трудно? — усмехнулся отец. — По мне, свозить ораву ребят куда-нибудь в лес или на речку во сто крат труднее, чем весь этот двор ножницами вскопать.

— Да, а вот главная трудность все-таки не в этом. Подумай, влияют же на человека годы, проведенные им в школе. Знания, которые он получает, школьные товарищи, учителя — все это, мне думается, вырабатывает в человеке те самые черты характера, с которыми должен он будет пройти через жизнь: честность, мужество, трудолюбие…

— Фундамент, — согласился отец. — Верно говоришь.

— Ну, а то, что был школьник пионером, — что прибавит это в его жизни? Так просто, был-де лет до четырнадцати пионером, галстук носил красный, сидел порой на скучных сборах… И все? — Лена на секунду умолкла, вопросительно взглянула на отца — интересно ли ему то, что она говорит?

Но Михаил Афанасьевич ободряюще кивнул дочери, показывая своим серьезным видом, что слушает ее с большим вниманием.

— Нет, не все! — сама же ответила Лена. — Пионер — это не пай-мальчик или пай-девочка, которых надо за ручку водить. Слово-то какое — пионер! Это значит — первый. Это значит — смелый…

— Так, доченька, так.

— Помню, когда я училась в младших классах, в пионерах куда лучше жилось.

— Да то ведь в стародавние времена было, — чуть заметно улыбнулся отец. — А нынче-то как быть?

— И нынче так же! — горячо воскликнула Лена. — Нужно, чтобы ребята почувствовали: и красный галстук на груди, и пионерская дружба, и слово пионерское — все это всерьез. Понимаешь: всерьез.

— Понимаю, — сказал Михаил Афанасьевич. — Это чтобы не играть в пионера, а быть им. Всерьез! А как же — ребята народ самый что ни на есть серьезный.

— Верно, не играть в пионера, а быть им! — подхватила мысль отца Лена. — Да, вот в этом-то и заключается трудность моей работы.

— Значит, всерьез ее надо исполнять, дочь, — сказал Михаил Афанасьевич, — с душой! Всякая работа человека с душой любит. На что уж, скажем, доска — деревяшка, а тронь ее бездушной рукой — развалится.

— С душой, — согласилась Лена. — Только что бы такое придумать для моих ребят, чтобы сразу их увлечь?

— Придумать?.. — Михаил Афанасьевич с улыбкой глядел на дочь. И большая она уже и в институте педагогическом учится, а чуть шаг самостоятельный в жизни сделала — давай отец совет. — Я, Ленок, в педагогике вашей ничего не смыслю… — А сам уже смекал, видно, что-то, гася в глазах до времени вспыхнувший интерес.

— Ну, говори, говори, — затормошила его Лена. — Вижу ведь — придумал.

— Нет, придумать не придумал, а вспомнил — это верно, — сказал Михаил Афанасьевич. — Я, знаешь, Ленок, с малых лет в мастеровых. Читала небось, что в старые-то времена били нас, учеников сопливых, страшным образом. Не то сделал — в ухо. Плохо ступил — по шее. Это всё так. Это всё было. Но, смотри ты, даже из тех убойных лет сохранились у меня в памяти светлые минуты. Когда первый раз сам выточил на станке обыкновенную ножку для стола — вот тебе и светлая минута. И еще, когда в первый раз сам сделал и собрал для заказчика шкаф. Не какой-нибудь мудреный — из простых простой, а радость тогдашнюю до сих пор не забыл. — Старик положил на колени дочери свою изрубленную морщинами руку. — Труд, — сказал он, — мастерство — нет для человека в жизни большей радости. — Михаил Афанасьевич ласково провел по руке дочери коричневыми от многолетней работы с деревом пальцами. — Вот и думаю, надо тебе ребят своих делом занять, да таким, чтоб за сердце взяло. Тогда всё у вас и завертится. Станут твои ребята держаться друг за дружку, слово пионерское высоко оценят. Ведь ты об этом, я так понимаю, и печешься?

— Об этом, — с благодарностью улыбнулась Лена отцу, дорогому своему старенькому и мудрому человеку. — А знаешь, папа, как тут одна девушка обо мне отозвалась?

— Ну?

— Что я из тех, которые спят и видят поскорее выскочить замуж, у которых на уме не работа, а только женихи.

— Чепуха какая-то! — сердито сказал Михаил Афанасьевич. — Дура, наверно?

— Да нет, пожалуй не дура, — не сразу отказавшись от мстительного желания окрестить свою противницу этим прозванием, отозвалась Лена. — Даже совсем не дура. А скорее… — Лена обрадованно взмахнула рукой, найдя нужные слова, чтобы объяснить отцу, кто же такая, по ее мнению, была Нина Костюкова. — Без души она человек, вот!

— Это у которых доски в руках разваливаются, из этих? — лукаво прищурился отец.

— Из этих, — рассмеялась Лена.

Повеселев, она подняла голову и встретилась глазами с незнакомым ей человеком. Он стоял совсем близко от скамьи и спокойно, не отводя внимательных глаз, улыбался Лене.

— Здравствуйте, — сказал он, по-приятельски кивнув смутившейся девушке. — Беляев… Константин Юрьевич…

— Здравствуйте, — сказала Лена, смятенно решая про себя, слышал ли этот человек ее разговор с отцом или нет. — Вы к отцу?

— Нет, к вам. Ведь вы — Лена Орешникова? Новая пионервожатая десятой школы?

— Да… — в замешательстве произнесла Лена, утверждаясь всё же в мысли, что этот незнакомец не слышал ее разговора с отцом. — Правда, я еще такая новая, что и не знаю, можно ли мне так называться: пионервожатая.

— Все сомневается, — сказал, поднимаясь, Михаил Афанасьевич. — Оказывается, не шуточное это дело — ребятней верховодить.

— Что и говорить, — серьезно согласился со стариком Беляев и протянул ему руку, снова назвав себя: — Беляев.

— Михаил Афанасьевич. Не помешаю? Вы, я так думаю, из роно или в этом роде что-нибудь?

— В этом роде.

— Надо, надо, дорогой товарищ, заняться нашей улицей. Давно пора. Вот тут дочь мою к этому делу определили. Да где ей одной справиться — сама еще девчушка. — Старик внезапно помрачнел и отчего-то сердито взглянул на Беляева. — Согласилась. Надо, говорит, работать, раз отец на пенсию вышел.

— Боитесь, что не справится? — сочувственно всмотрелся в сердитое лицо Михаила Афанасьевича Беляев.

— Боюсь, — вместо отца печально ответила Лена. — Вы из райкома?

— Нет.

— И не из роно?

— Нет.

— Может, вы из нашей школы? Только там я вас что-то не встречала.

— Нет, я не из вашей школы.

— Так кто же вы?

— Следователь, — сказал Беляев.