На военных дорогах

МАТРОССКИЙ ВАЛЬС

Когда среди беседы Степан Иванович задавал какой-нибудь вопрос, курсанты, пребывающие в кухонном наряде, обыкновенно отмалчивались. Мы знали по опыту: все вопросы Степана Ивановича адресуются не кому иному, как самому себе.

Однажды я, правда, не удержался и на вопрос, что такое душа, дал обстоятельное разъяснение с позиции материализма. Как сейчас помню: Степан Иванович сделал долгую-долгую паузу, словно приглашая всех присутствующих осознать мое нетактичное поведение, потом вздохнул и ушел в помещение для разделки, проговорив: «Ну, коли ты больше моего понимаешь, ты и рассказывай».

Поэтому, когда Степан Иванович спросил: «А что в природе всего красивей?», я оказался хитрей и сделал вид, что недослышал, хотя мог в любое время дать исчерпывающий ответ.

— Самая красота в природе — это рожь, — сказал Степан Иванович.

— Что? — удивленно спросил кто-то.

— Рожь. Молодая рожь, когда она играет под ветерком, и вся нива колышется, и гривки отливают золотистым глянцем и так и этак, — будто табун золотых жеребят бежит куда-то на край света… Красиво или нет? Красиво. А почему?

Мы молчим, только картофелины булькают в большой чан.

— А потому, — продолжал Степан Иванович, — что любуешься ты не только колхозной нивой, а через эту ниву чуешь и познаешь труд человеческий, поднявший из-под земли данную красоту…

На этот раз Степан Иванович находился в философическом настроении, и мы не надеялись услышать от него ничего интересного.

— А еще что в природе красивей всего? — продолжал, между тем, Степан Иванович, отбрасывая в сторону заплесневевшую картофелину. — Море. Если, конечно, не считать колхозной нивы, то — море. Вроде бы ничего ценного — кругом одна пустая вода, негодная в пищу, а нет!.. Ты погляди на море не с какой-нибудь там Алупки-Сары, а с катера или рыбачьего карбаса. Погляди и поймешь: шуток оно с тобой шутить не станет. Или ты докажешь, что не зря твоя фамилия начинается с заглавной буквы, или смахнет тебя море, как комара или мошку со своего чела, — и весь разговор. Каждую минуту, пока ты на море, ты чувствуешь себя на экзамене: и в непогоду, когда оно от горизонта до горизонта перелопачивает волну, и в штиль, когда до боли в глазах сверкает и переливается под солнышком — будто на нем адмиральский мундир в орденах и медалях.

Я лично очутился на боевом корабле нежданно-негаданно и сразу почувствовал ответственность, хотя, по правде сказать, мое сухопутное, млекопитающее существо от качки сильно расстроилось и прямо-таки, как пустая рукавица, выворачивалось наизнанку.

Шел я по студеной, штормовой Балтике на морском охотнике. Где-то у польских берегов наши части нажали на фашиста, и, чтобы не дать врагу уйти морем, было приказано блокировать косу возле города Гданьска и бросить на это дело десант морской пехоты. В то время на Балтике еще орудовали вражеские подводные лодки, и для страховки десантных катеров первым шел морской охотник с глубинными бомбами. На этом самом охотнике, который кувыркался во все стороны да, вдобавок, кривулял противолодочным зигзагом, меня, грешного, и мотало полные сутки. Страдали от болтанки мы все — вся наша команда специалистов-саперов, приданных отряду легких сил для обнаружения и обезвреживания мин в районе высадки.

Я не смыкал глаз всю ночь — до самого утра промаялся. Да что — я! Павел Васильевич Ершов, даром, что лейтенант, а и тот вышел на палубу с белыми губами и лицом лилового цвета. Поглядел он на нас, какие мы бесплотные ангелы, и говорит: «Давайте запоем, ребята. Может, полегчает». И правда. Запели — вроде легче стало. Вот стоим во главе с лейтенантом, уцепившись за поручни, и орем в шесть голосов: «Потому что без воды, не туды и не сюды!» Гляжу, идет боцман, молодой, румяный, на голове, наискосок, тонкая, блином, мичманка. Идет как по панели и страшная качка будто его не касается. До того аккуратный морячок со свистулькой, что просто завидно, ровно так и родился в форме номер три от какой-нибудь русалки. Проходит он мимо нас один раз, проходит второй. Остановился и говорит:

— А ну, хоровая капелла, отставить!.. Пррройти в кубрик.

И раскатывает букву «эр», словно вальком скалку.

— Как стоите, мичман! — строго заметил лейтенант, выпрастывая погон из-под плащ-палатки.

Но офицерские звездочки не смутили боцмана. Он принял положение «смирно», словно припаялся к палубе кривыми ногами, и повторил твердо:

— Прррошу сойти в кубрик, товарищ лейтенант. На баке петь не положено.

— Почему? — начал было лейтенант. — Боитесь, немецкая субмарина…

Он веселый был, наш Павел Васильевич. Видно, и сейчас хотел пошутить: «Боитесь, мол, немецкая подводная лодка услышит?» — но не успел до конца высказаться. Прикрыл рот и поскорей перегнулся за поручни.

Печально посмотрел на него боцман и говорит:

— Прррошу, товарищи пассажиры.

— Что значит — пассажиры!.. — лейтенант кое-как оторвался от поручня, выпрямился и сурово глянул на мичмана. — Что значит!.. — лейтенант хотел внушить боцману, что мы, так же как и все остальные, идем на выполнение боевого задания, что наша работа такая же опасная и сложная. Но тут корабль становится на дыбы, и лейтенанта кидает вбок, и он едва успевает схватиться за веревку. Стиснув зубы, он снова становится, как положено, руки по швам, и начинает: —Что значит!.. — но тут опять кидает его, беднягу, как и раньше, только в другую сторону.

А боцман стоит, словно припаянный, готовый выслушать все, что пожелает сообщить ему старший по званию офицер. Он стоит с почтением, и на лице его не дернется НИ одна жилка. А я гляжу на его невинные выпуклые глаза и вижу, как он про себя потешается над нами и величает нас «салакой».

Перемена в нем случилась внезапно. Мичман вдруг вытянулся, щелкнул каблуками, словно увидал грозного капитана.

— Ветер в скулу бьет, товарищ лейтенант, — сказал он, не выпирая на этот раз букву «эр». — Вот нас и кладет на борт… Сменим курс — легче будет. Разрешите идти?

Он обращался к лейтенанту, а косил глазами на сторону. И румяные щеки его закидало малиновыми пятнами.

Я оглянулся — что там? А там стояла женщина лет двадцати пяти, в бушлате, с буквами «БФ» на погонах. Чтобы особо симпатичная — этого не сказать: бледная, мослатая, нижняя губа с капризом.

— Вам нехорошо? — спросила она лейтенанта робко. — Вот возьмите… леденцы… Сосите, и будет легче… Согласно условных рефлексов… Учение Павлова.

— А вы кто? — спросил ее лейтенант.

— Раиса Захаровна, — объяснила она конфузливо. — Санитарка.

Потом одарила нас леденцами и пошла, стуча по палубе кованым каблуком.

Наш десант должен был сойти на берег под покровом ночной темноты, закрепиться на рубежах и дожидаться противника. Однако, как часто бывает на войне, случилось иначе. Когда подошли к месту, луна светила, как фонарь, и береговые дюны было видно километров за десять. А кроме того, не нам пришлось дожидаться противника, а ему нас. Только мы стали пересаживаться в лодки — с берега загремели пушки, застрекотали пулеметы и по морю стали шарить прожектора. На нашем охотнике — колокола громкого боя. Гляжу: катера разворачиваются фронтом — моряки бросаются в воду с автоматами. Немного отплыли, глядь, наш морской охотник заваливается на корму — не иначе тонет — прямое попадание… Попрыгали мы в воду, а шлюпка пошла назад — подбирать команду.

Иду, значит, я к берегу. Воды — по горло. Как увижу — подбирается прожекторный луч — ныряю с головой. Гляжу, матрос тащит чего-то. Нагнал — вижу, наш слухач с охотника, а на руках у него санитарка, та самая Раиса Захаровна, которая леденцами потчевала.

— Задело ее? — спрашиваю.

— Нет, — говорит слухач.

— Так чего ж ты ее тащишь?

— А как же? Ноги промочит.

«Гляди-ка, думаю, какие нежности во время боевой операции». Только так подумал — слухач остановился и говорит:

— Донеси, говорит, пехота. Умаялся. Не могу больше.

Что делать. Принял я санитарку на руки и понес. Она молчит, не возражает, вижу — страшно перепугалась. Бьет ее мелкая дрожь… Обхватила рукой шею, ничего не соображает.

— К щеке, говорю, не прислоняйтесь. Небритый. Наколетесь.

Молчит и дрожит вся.

Ну, ладно. Иду, иду, а воды — по колено. Гляжу, у берега выдается песчаный мысок. Пойду, думаю, туда, там эту Раису Захаровну и поставлю на каблучки. Вдруг подлетает ко мне минер с нашего охотника. Подлетает он ко мне и орет благим матом:

— Куда под пулеметы лезешь! Соображать надо! Не перину — человека несешь!

Выхватывает у меня Раису Захаровну и бегом — в обход.

А я вышел на берег, нашел лейтенанта, и мы принялись расчищать проходы в минных полях. За этим занятием я подобрался совсем близко к немцам и лег передохнуть в окопчик, вырытый для стрельбы с колена; а дальнейшую тактику боя обрисовать не могу, поскольку в этот момент меня оглушило разрывом, и я на несколько часов потерял сознание.

Проснулся я от спирта. Кругом грохот и содрогание земли. И катюши, слыхать, бьют, и крупная артиллерия. Это с того бока, с суши, подошли наши части и стали крошить во всю ивановскую. А я лежу себе в окопчике, как дитя в люльке, и чьи-то перепачканные в крови пальцы перед моим, носом закручивают пробку манерки. Глянул немного повыше — и, словно сквозь дым, вижу Раису Захаровну. Это, значит, она меня спиртом потчевала…

Вот, думаю, чудеса! Как она под таким огнем до меня добралась? Да ей, при ее пугливой натуре, за такой подвиг любой благодарности мало.

— Ранен? — спрашиваю.

— Нет. Просто оглушило…

— А нет, так давай отсюда! Чего забралась в самое пекло!

— Я выполняю свои обязанности, товарищ старшина, — сказала она и сверкнула глазами.

— Выполнила и иди… А то гляди, зацепит осколок, так будет мне от матросов!

Она отползла метров пять и остановилась.

— Ну чего?

— Не могу… — говорит. — Боюсь… Страшно боюсь…

Жалко мне ее стало, прямо не знаю как.

— На то ты и женский пол, чтобы бояться. Ничего не поделаешь… Условные рефлексы… А ну, вперед! — скомандовал я и пополз рядом, прикрывая ее от пуль и осколков. Недалеко был разбитый блиндаж — вот я и направлял ее к тому блиндажу.

Достигли мы заветного блиндажа, утер я с лица пот и говорю:

— И за что только матросы тебя почитают.

— Пока был жив муж, — сказала Раиса Захаровна, будто оправдываясь, — я ничего, ничего не боялась… А теперь боюсь…

— Какой муж?

— Зыбин. Капитан-лейтенант Зыбин…

Вон что! Все газеты писали об отчаянных рейдах морского охотника, которым командовал капитан-лейтенант Зыбин. Писали, как морской охотник потопил всплывшую подводную лодку врага, как при этом сбросило в море капитана… Его бы спасли, если бы не появилась вторая подводная лодка, если бы не пришлось снова ввязаться в смертельный бой. Капитан-лейтенант Зыбин погиб, так и не увидев указа о награждении его звездой Героя.

Пока пережидали боевую грозу, Раиса Захаровна рассказывала про своего мужа, рассказывала, как вся команда, все, от мала до велика, не чаяли в нем души…

Через несколько дней я увиделся с ней в последний раз.

Я шел берегом. Море провожало меня — тихое, доброе. Тропка уходила в сосновый борок. Там слышалась музыка. Я свернул туда и увидел румяного боцмана. Он сидел на пне и играл на перламутровом аккордеоне вальс «Амурские волны». Он играл «Амурские волны», а матросы кружились друг с другом между деревьями — танцевали. Раиса Захаровна стояла возле баяниста, и никто не пытался приглашать ее на танец.

Я было хотел подойти, поинтересоваться, куда теперь направят матросов и Раису Захаровну, но боцман раньше увидел меня, вскочил, скомандовал «Смирно!» и упруго, с фасоном, подбросил руку к головному убору. И моряки застыли передо мной в положении «смирно», а я, не привыкший к таким почестям, побежал догонять свою команду.

Видно, Раиса Захаровна наговорила им, как я выволакивал ее из-под обстрела, да столько к этому напристегивала фантазий, сколько могут придумать только одни сердечные женщины.