На военных дорогах

ТЕБЯ ВИДИТ ПРОТИВНИК

Вчера полковнику К. было приказано доложить нам лекцию по инженерному оборудованию местности.

Лекция была построена доходчиво, умело, в соответствии с возросшими, требованиями. Материал, оживленный примерами из художественной литературы и личного боевого опыта, неплохо усваивался курсантами. В ходе лекции полковник рассказал о двух саперах, которые во время Великой Отечественной войны делали проходы в проволочных заграждениях противника. Их обнаружили, осветили прожектором и начали обстреливать. Однако они, как и подобает советским воинам, с честью выполнили боевую задачу и возвратились к своим.

Вечером в кухонном наряде на обсуждение был поставлен вопрос: как чувствовали себя эти саперы под лучом вражеского прожектора? Что было трудней: резать проволоку или бороться с ощущением животного страха? Дружески заспорили.

Степан Иванович слушал, слушал, да вдруг и перебил спорщиков:

— Тут так случилось, — начал он. — Еще в первом году войны наградили меня медалью «За отвагу». А получить я ее долго не мог, потому что время тогда было горячее и член Военного совета ехать в нашу тыловую часть из-за одной медали, конечно, не торопился. Вот и вышло: в газетах написано, что я при медали, а сняться, к примеру, на карточку, чтобы грудь блестела, не могу. А вы сами небось понимаете — первая медаль для солдата все равно, что для бабы первенец. Ну ладно. Вот однажды вызывает меня командир роты и говорит: «Сейчас член Военного совета поехал на передовую, в дивизию, вручать награды. Поезжай, Степан Иванович, туда, и ты получишь».

Ну что ж, я, конечно, подшил чистый подворотничок, на пеньке побрился, снежком, как говорится, умылся и отбыл в штаб второго эшелона.

А нас там, таких кавалеров, как я, скопилось шесть человек. Кому медаль положена, кому — орден. Подали нам старенький военторговский грузовик-полуторку. Машина обстрелянная, бывалая, а шофер новенький, румяный парнишка, только что прибыл воевать откуда-то из-под города Кирова, прямо от папы-мамы да к нам на фронт. — Звать его, как сейчас помню, Коля. Вид у Коли был бравый, когда он заправлял полуторку, но мне-то видать, что весь этот строгий вид напущен оттого, что он боится на передовую ехать. Боится выезжать из второго эшелона.

— Ехать так ехать, — нервничал Коля. — Давай, пехота, забирайся в кузов. На бортах не сидеть, на ноги не становиться.

Командует он этак, а сам поеживается.

Сели мы и поехали. Ребята в кузове, а я рядом с Колей в кабинке, чтобы дорогу объяснять.

А дорога известно какая — местная коммуникация.

Сперва ехать просторно. Проезжая часть гладкая, культурная. Грейдер сгребает снег на сторону, спуски посыпаны песочком, у развилок стрелки: «хозяйство такого-то». Девчата-регулировщицы, чистенькие, модные, в шапках на одно ухо, беседуют с офицерами, которые дожидаются попутных машин, на гражданские темы. Спокойно.

Дальше к передовой — теснее. Регулировщики немытые, серьезные. Только остановишься у мостика в радиатор долить, уже вылезает откуда-то из-под земли сердитый дяденька, флажком машет: «Давай, мол, не стой, проезжай».

А еще дальше — и регулировщиков не видать, и дорога самодельная. Глядишь, в колеях чернеет свежая воронка, тепленькая еще, снегом припорошенная, в кювете — убитая лошадь. Надо пробивать объезд, а по бокам прутья натыканы. Туда забираться нельзя — мины. Людей совсем не видать. Проскочит какой-нибудь генерал в эмке, утыканной елками, — и снова нет никого. По сторонам сосны да снег, да сбитые пургой прутья. Попадется, бывает, пустая изба: крыльцо заметено сугробами, окна открыты, на стеклах бумажные кресты налеплены, а хозяева — невесть где.

Вот мы и ехали по такой дороге. Тогда на передовой наступила передышка. Тихо было, как ночью, и эта тишина переднего края беспокоила нашего Колю всего больше.

Как сейчас вижу: сидит парень, вцепившись в баранку, вертит головой по сторонам, как молодой петушок, да то и дело спрашивает:

— Почему не стреляют? Что же это за война, когда не стреляют?.. Далеко еще?

Потом, когда увидал воронки, стал инструкцию читать:

— Если что, говорит, паники не устраивай. В крайнем случае будем пробиваться к цели под огнем неприятеля. Далеко еще?

И жалко мне его, и смешно, конечно. Неужели, думаю, и я таким был?

Ну, ладно. Выезжаем мы из леса на горку, на чистое место. Выезжаем на горку, и вижу я, к осине фанерка прибита. Кривая такая фанерка прибита, а на ней написано: «Тебя видит противник». Буквы выведены аккуратно, по-печатному, только последняя буква — «к» получилась маленькая, видно, художник плохо высчитал место.

Поглядел я на Колю. Вижу, сидит, как и раньше, уцепившись за баранку, и слушает, как поет мотор на подъеме. «Ну, думаю, ладно, кажется, не заметил». Едем мы по узкой дороге. Слева лес, справа гладкое белое поле, засыпанная снегом несжатая рожь, столбы с оборванной проволокой, а дальше, за полем, у синих горушек, вражеские передовые.

— Далеко еще? — спрашивает Коля.

И тут только по голосу его я понял, что заметил парень фанерку. И фанерку заметил, и надпись прочитал всю от начала до конца, до последней маленькой буковки.

— Не бойся, говорю, Коля. До колка, говорю, доедем, а там, кроме леших, бояться некого.

Молчит. Шутки не принимает. Тут уж шутка не поможет, когда разыгралась у человека фантазия. Очень его хорошо было понятно. Словно в цветном кино видел Коля, как там, во вражеском окопе, мерзнет окутанный бабьим платком наблюдатель в глубоком черном шлеме. Стоит он, приникнув к рогатой стереотрубе, и смотрит сюда, в нашу сторону, и слезятся у него красные глаза. Вот он заметил черную точку на дороге, подкрутил винтики, чтобы лучше было видать, смахнул слезу, и уже не только здесь, на дороге, а и там, в трубе у него, ползет наша маленькая полуторка. Бросается наблюдатель к телефону, звонит в штаб, докладывает веселым голосом ориентиры. Из штаба звонят на батарею…

Трах! Что такое? Что-то впереди хлопнуло, и машину повело влево. Сгоряча я подумал, что мина разорвалась, да вроде нет, не похоже. Коля отворил дверцу, поглядел вниз, на переднее колесо, и плюнул.

— Баллон спустил, говорит. Что будем делать, Степан Иванович?

Надо же! В таком неловком месте и такая неприятность.

Но ничего не поделаешь. Что бы там ни было, а на трех колесах не поедешь. Надо переобувать машину. Заглушил Коля мотор, затянул намертво тормоза и стал выкидывать из-под сиденья домкрат, ручку, залатанную камеру. Наши ребята попрыгали из кузова, собрались возле кабинки и давай честить Колю на разные лады, будто он один отвечает за технику.

— Вы вот что, — говорю я им, — не топчитесь на виду, не вводите немца в соблазн. Ступайте-ка пешечком до березового колка. Мы наладим колесо и нагоним. Если, конечно, другое колесо не спустит.

Сказать по правде, я и сам немного забеспокоился, поскольку одно дело — отдать свою жизнь в бою, с пользой, а другое дело — торчать на пустой дороге на манер фигурной мишени. Тем более, и медали еще не получил.

Разобрались наши пассажиры по двое и зашагали быстренько пешим строем, а Коля нашел где-то чурку, подсунул ее под домкрат и стал поднимать переднюю ось. Вы, наварное, знаете, какой тут объем работы: надо отвинтить гайки, снять колесо, скинуть покрышку, вынуть из нее худую камеру, поставить новую, насадить скат на диск, накачать камеру и надеть колесо на место, снова завинтить гайки и прибрать домкрат. Фронт работы, конечно, мелкий, двоим к делу не примениться, но ремонт желательно закончить поскорей, пока с той стороны нашу ремонтную базу не засек наблюдатель.

Хотя делать мне было почти нечего, я считал мое присутствие необходимым, чтобы Коля чувствовал моральную поддержку и попусту не суетился.

Вот я стою позади него и диктую: «Теперь крышку снимай. Теперь давай гайки отвинчивай. Ключ — вот он».

Коля работал быстро и ловко. Отвинтил гайки, выложил аккуратно, друг за дружкой, на крыле, чтобы не ошибиться, какую куда наворачивать. Потом подважил скат ломиком, снял колесо, стал выбивать обруч. «Хорошо, думаю, держит себя в руках парень. Не допускает ни суеты, ни паники». А Коля тем временем стал заправлять новую камеру и вдруг начал рассказывать разные байки:

— Вот, говорит, был у нас на кировской автобазе один дяденька, старый механик, носил две бороды, как сенатор какой-нибудь. Так вот он молодых ребят все спрашивал: какая, мол, главная часть автомобиля? Ему, конечно, отвечали — двигатель, или какую-нибудь другую называли важную деталь. А он головой мотает: «Нет, говорит, не двигатель, главная часть. Если с горы, так ты и без двигателя поедешь, а в гору, если мотор забарахлил, на буксире свезут. А главная, говорит, часть у автомобиля — запасное колесо. Нет запасного колеса — и машина у тебя — коломбина, и ты не водитель, а арлекин». Вот вернусь с войны, расскажу ему, как тут мне приходилось кататься.

Пока он угощал меня беседой, начали стрелять. Примерно километрах в двух позади нас, в аккурат возле того места, где фанерка была прибита, противник стал класть мины. И наша полковая артиллерия стала отвечать.

Я говорю Коле:

— Давай-ка, поторапливайся.

А он говорит:

— Я и так спешу. Помоги качать.

Стали мы по очереди камеру накачивать. Вроде накачали как следует. Коля пнул шину ногой, послушал, как звенит, и велел подкачать еще немного. Потом закрутил ниппель, послюнил его и сел на корточки проверять, нет ли пузырьков, не проходит ли воздух.

Собрался я было накричать на него, но тут мне совестно стало: ведь как ни погляди, а у молодого парня выдержки больше оказалось, чем у меня, у старого солдата, да еще награжденного медалью «За отвагу». Так я и молчал, пока Коля ставил колесо на место, пока обходил машину кругом, проверяя задние скаты, пока собирал в холстину инструмент и закладывал его в ящик.

Наконец мы тронулись, и тут я ему говорю:

— Ну и чудной ты парень. С меня, пока мы стояли, семь потов сошло, а ты, ровно у себя в Кирове, в гараже, гайки крутил. Да еще сказки рассказывал.

— А что? Так-то ведь скучно, без разговора.

— Хороша скука. Слышишь, как бьют?

— Ой, говорит, и верно. А я и не замечал…

Тут он стал снова немного нервничать, но гораздо меньше, чем раньше.

Своих пассажиров мы нагнали аж у самого колка. Посмеялись мы: как это они быстро прошагали голую дорогу. А потом прибыли в штаб пехотной дивизии, и нам, наравне с героями-разведчиками, член Военного совета от имени правительства вручил красненькие коробочки с наградами.

Назад мы ехали ночью. Небо было светлое, хорошо светила полная луна. Я иногда расстегивал шинель и глядел, как на груди поблескивает новенькая серебряная медаль.

Проехали мы голую дорогу, миновали табличку и выехали на спокойную трассу. Поглядел я на Колю, вижу, грустный сидит, задумчивый.

— Ты что? — спрашиваю его.

— Да как же… — сказал Коля, — вы хотя дорожники, а все-таки воюете, и вас оценивает командование. А я, видно, так и проведу здесь войну шофером, все равно как на Кировской автобазе…

— Об этом не тужи, — говорю я ему. — Основное, что требуется настоящему солдату, у тебя есть. Дело, которое ты должен делать, занимает главное место в твоей душе и забивает все мелкие чувства. Так что считай, что у тебя в гимнастерке дырка для ордена уже проколота.